В Италии Блок и Любовь Дмитриевна необычайно сблизились. И теперь уже сам Блок хочет отправиться с ней в Шахматово, чтобы там, вдали от суеты и многолюдия на лоне природы побыть с Единственной. Но, как обычно бывает, ожидание праздника, оказалось куда приятней самого праздника. Пока он мечтал об этой поездке, рисовал в своем воображении, все получалось великолепно. Но стоило им двоим приехать в Шахматово, как тут же все пошло вкривь и вкось. Блока начало все необычайно раздражать. И Люба, и их уединение, и невозможность поговорить с кем-нибудь о вещах, волнующих его. Он стал впадать в мрачную меланхолию, нервы расшатались до предела, и периодические приступы ярости, когда аккуратный и педантичный Блок в сердцах начинал громить в доме мебель, а Люба старалась укрыться где-нибудь подальше и как можно дольше не попадаться ему на глаза, повторялись все чаще и чаще.

Здоровье Александры Андреевны ухудшается. Приступы эпилепсии повторяются с пугающей частотой, характер становится все более раздражительным и мрачно подозрительным. Жить с ней под одной крышей все труднее и труднее. И можно только посочувствовать Любови Дмитриевне, жившей в те дни с двумя душевнобольными людьми. Неудивительно, что она желала только одного – как можно скорее уехать на гастроли.

Блок это прекрасно понимал. Он видел, что невыносимость их жизни, точно ржавчина, разъедает то прекрасное, что им удалось воссоздать в Италии. А ведь он хотел, так хотел побыть в деревенской тиши с самыми дорогими и близкими… Почему все у него получается с точностью до наоборот? Он не знает, как ответить на этот вопрос. Любовь Дмитриевна после очередного скандала собирается в Петербург. Блок решает ехать с ней.

Но и там ему неуютно. Ничего, в сущности, не изменилось. Более того, распаленное воображение, расшатанные до предела нервы играют с ним злую шутку. Везде видится только уродство. В лицах прохожих, в зданиях, в прежде некогда любимых улицах. И от этого он делается сам не свой.

Однако все это проявления внутренние. А внешне у Блока все складывалось очень даже благополучно. Цикл «Итальянские стихи» встречен шумным успехом, его статьи печатают не только передовые журналы, но и самые крупные газеты. Но поэт не радуется этому. Напротив, Блок, с мазохистким усердием «разогревает» единственную неудачу того времени – задержку постановки «Песни Судьбы». Он с отчаянием пишет в записных книжках: «Я уже третью неделю сижу безвылазно дома, и часто это страшно угнетает меня. Единственное „утешение“ – всеобщий ужас, который подступает везде, куда ни взглянешь. Все люди, живущие в России, ведут ее и себя к погибели. Теперь окончательно водворится прочный порядок, заключающийся в том, что руки и ноги жителей России связаны крепко – у каждого в отдельности и у всех вместе. Каждое активное движение… ведет лишь к тому, чтобы причинить боль соседу, связанному точно так же, как и я. Таковы условия общественной, государственной и личной жизни».

В это же время модное веяние «жить втроем» снова замаячило в семейной жизни Блоков. Казалось бы, они столько раз уже это проходили… Любовь Дмитриевна и Андрей Белый, Александр Блок и Наталья Волохова. Но теперь совершенно иной случай. В Блока влюбилась жена его друга, талантливого поэта Сергея Городецкого. Женщина настолько увлеклась холодной таинственностью, неприступностью и отстраненностью поэта, что сама призналась мужу в этой испепеляющей ее душу страсти.

Поначалу Блоку льстило чувство, которое испытывала к нему эта женщина. Льстило потому, что прежде она его недолюбливала, считая слишком манерным и неестественным. Но постепенно красота Александра Александровича, его образованность, английский юмор сделали свое дело. И страсть, которой они не смогли противиться оба, привела отношения всех троих к логическому завершению. В ответ на предательство друга Городецкий, не ожидавший от жены и от Блока такого пассажа, отказался напечатать отзыв на «Песни Судьбы» Блока. Но обставил свой отказ достаточно интеллигентно, дескать, не захотел критиковать публично это слабое, с его точки зрения, произведение, а предпочел высказать свое мнение в личной беседе. И тогда уже он слова не выбирал, а говорил, что Бог на душу положит. Блок в долгу не остался и тоже довольно нелицеприятно высказался в «Речи» о сборнике С. Городецкого «Русь».

К тому времени чувства жены Городецкого уже несколько остыли. Женщина довольно бурно отреагировала на поступок Блока, написав ему гневное письмо, которое заканчивалось следующими словами: «Горько и противно, что и „друзья“ не выше тех евреев-дельцов, что держат литературные лавочки».

Итак, отношения, перешедшие в разряд обычных разборок из цикла «ты меня не любишь», стали тяготить Блока и лишь усугубляли его депрессию. От писем в блоковско-цветаевском стиле, с бесконечными выяснениями отношений в лучших традициях больного Серебряного века, он и попытался отстраниться. Городецкий же в итоге прореагировал своеобразно на эту ситуацию: у него не возникли «вопросы» к жене или другу, он не стал ревновать (и понятно, интеллигентный человек), его волновало лишь одно: сможет ли он видеть Блока столь же систематически, как и прежде.

Александр Александрович его успокоил – все останется как прежде. Забыты были даже их ссоры на литературной почве. Блок, который терпеть не мог резких высказываний, жестов и скандальных ситуаций, облегченно вздохнул, когда всем стало ясно, что их любовный треугольник «приказал долго жить» и теперь можно, как и раньше, мило раскланиваться при редких встречах.

Вообще-то к чести Блока нужно отметить, что при всех его «всемирных запоях» страсти он был не настолько эгоистом в «любви», как многие его собратья по перу. Например, Б. Пастернак в отношениях с женщинами видел, чувствовал и любил прежде всего себя. Показателен следующий эпизод: кумир левой интеллигенции влюбился в жену Нейгауза и настолько был занят собой, был сверхбесчувственен, что решил объясниться с ней в тот момент, когда Зинаида Николаевна стояла плачущая у колодца, где по предположениям мог утонуть ее пропавший сын.

В годы его наибольшего душевного разлада он до самозабвения занимался тем, что анализировал свою чувственность, которой был до краев переполнен. Он понимал, что не в силах ей сопротивляться ни ранее, ни сейчас, ни потом. И действительно, Блок на протяжении всей своей жизни действовал по одной и той же схеме: увидел красавицу в трамвае – голова заболела, встретил премилую брюнетку – жить захотелось, а если между ними пробежала искра, то жди запредельную страсть. Правда, есть небольшое отступление. В Блоке мирно существовали два человека. Один сгорал дотла, а другой спокойно, с холодной отстраненностью и самодовольством наблюдал за развитием событий. Блок поступал, как женщина, демонстрирующая себя и наперед знающая результат: «пробежало то самое, чего я ждал и что я часто вызываю у женщин: воспоминание, бремя томлений. Приближение страсти, связанность (обручальное кольцо). Она очень устала от этого душевного движения. Я распахнул перед ней дверь, и она побежала в серую ночь».

В итоге поэт разродился тирадой в духе Анатоля Курагина: «У нее очень много видевшие руки; она показала и ладонь, но я, впитывая форму и цвет, не успел прочесть этой страницы. Ее продолговатые ногти холены без маникюра. Загар, смуглота, желающие руки. В бровях, надломленных, – невозможность». Все они: актрисы, цыганки, акробатки, проститутки и другие, – по-разному, но легко возбуждали – «возрождали» чувственного А. Блока, ведь ему так мало было нужно: колющие кольца на руке, молодое, летающее тело, качающийся стан, смеющиеся зубы и т. п.

Показательно, что вопрос о греховности чувственности им не обсуждается, она для поэта безгреховна: «Радостно быть собственником в страсти – и невинно». Правда, к такому видению страсти Блок пришел не сразу, переступив через свое юношеское отвращение к половому акту и теорию, которая во многом предопределила трагедию семейной жизни.

Иногда Блок пытается ввести страсть, которая, как правило, греховная, в русло традиционных ценностей, пытается соединить несоединимое. Например, поэт наставляет жену, увлекшуюся в очередной раз: «Не забывай о долге – это единственная музыка. Жизни и страсти без долга нет». Сам же Блок до конца жизни и уверял жену в любви и изменял ей, забывая о долге и не забывая записать в дневник: «Проститутка», «акробатка», «глупая немка», «у польки», «ночью – Дельмас» (целая серия записей 1917–1918 годов о Дельмас) и т. д., и т. п.

А когда через «атрибуты» внешности женщины он может разглядеть ее внутреннюю, духовно-душевную суть, то заносит в «Записную книжку»: «Когдая влюбился в те глаза, в них мерцало материнство – какая-то влажность, покорность непонятная». Именно тогда, когда Блок воспринимал отношения мужчины и женщины с позиций, которые он определял как душевное здоровье, то создавал шедевры типа «Когда вы стоите на моем пути…». В такие минуты духовного здоровья, прозрений Блок прекрасно понимает цену «высокому», которое несовместимо с чувственностью, с греховной страстью.

Здоровое начало ведет Блока и тогда, когда он пишет в «Записную книжку» текст из грамотки жены к мужу конца XVII века, наполненный высокой поэзией, истинной любовью, всем тем, чего практически не было в семейной жизни Блока, что он изначально разрушил в отношениях с Менделеевой, обуреваемый ложными идеями и идеалами: «Послала я к тебе, друг мой, связочку, изволь носить на здоровье и связывать головушку, а я тое связочку целый день носила, и к тебе, друг мой, послала: изволь носить на здоровье. А я, ей-ей, в добром здоровье. А которые у тебя, друг мой, есть в Азове кафтаны старые изношенные и ты, друг мой, пришли ко мне, отпоров от воротка, лоскуточик камочки, а я тое камочку стану до тебя, друг мой, стану носить – будто с тобою видитца…»

В эти же дни у Блока укрепляется мысль о неотвратимости, а главное – необходимости кардинальных перемен, решительного переустройства всей жизни. Настоящее представляется в исключительно мрачном свете – оно «лживое», «грязное», «пошлое», над ним должна, по логике вещей, разразиться «великая гроза». Предчувствием надвигающейся катастрофы пронизан цикл «Ямбы», создававшийся в течение ряда лет, с 1907 по 1914 год.

Прервало цепь этих горестных рассуждений не менее горестное известие. Отец Блока умирал, и теперь ему срочно нужно было ехать в Варшаву. Конечно, отец не воспитывал сына и в Петербург наезжал лишь на каникулы или, как говорили тогда, «вакации». Это был человек тяжелого нрава, о чем сохранилось множество свидетельств – и прямых, и косвенных – обширной родни поэта со стороны матери, но объективность этих свидетельств может быть поставлена под сомнение, поэтому лучше привести выдержки из малодоступных воспоминаний людей посторонних. Вот что пишет о профессоре Блоке его коллега Евгений Александрович Бобров, бок о бок проработавший с отцом поэта целых шесть лет. «Все на нем было вытерто, засалено, перештопано. Проистекало это не из материальной нужды, а из чисто плюшкинской жадности и скупости… Он даже экономил на освещении квартиры. По вечерам он выходил на общую площадку лестницы, где горел даровой хозяйский газовый рожок, читал, стоя, при этом свете или шел куда-нибудь в дешевую извозчичью харчевню, брал за пятак стакан чаю и сидел над ним весь вечер в даровом тепле и при даровом свете».

Боброву вторит Екатерина Сергеевна Герцог, с отцом которой нелюдимый, замкнутый, слегка заикающийся профессор Блок дружил – кажется, с ним единственным. «Прислуги у него не было; никто не топил печей, никто не убирал комнаты. На вещах, на книгах, иногда прикрытых газетами, лежали толстые слои пыли… Чтобы впустить немного тепла, он открывал дверь на лестницу или уходил куда-нибудь отогреваться… Белье на нем всегда было несвежее, так что воротнички были уже совсем серые, обтрепанные по краям. Запонки на рубашке всегда отсутствовали, и надето бывало на нем по две и даже по три рубашки. Вероятно, – предполагает мемуаристка, – он надевал более чистую на более грязную или зимой ему было холодно».

Какая противоположность сыну, всегда безупречно одетому, подобранному, совершенно спокойно тратившему деньги – когда они были! Деньги, правда, были не всегда, и, случалось, Блок обращался за помощью к отцу, но получал если не отказ, то строго дозированные суммы. Зато после смерти профессора в его захламленной нищенской квартирке было обнаружено свыше восьмидесяти тысяч рублей – сумма по тем временам гигантская. Экономил не только на сыне, не только на жене (на обеих женах – вторая, как и первая, тоже сбежала от него), но и на себе – на себе даже в первую очередь. Кончилось все трагически. «По свидетельству врачей, – пишет Бобров, – недостаточным питанием он сам вогнал себя в неизлечимую чахотку и уготовил себе преждевременную смерть на почве истощения».

Надо ли говорить, каким было отношение Блока к отцу? Тут сказывалось не только органическое неприятие образа жизни отца, но и обида за мать, страдавшей во время недолгой совместной жизни. И если бы только от скупости мужа («держал жену впроголодь», – пишет ее родная сестра М. Бекетова), но и – нередко – от его кулаков.

Тем не менее Блок едет к умирающему отцу. Эта поездка хоть и вырвала поэта из мучительных уз, постепенно превращающихся в тяжелейшие путы, на самом деле оказалась изнурительной и изматывающей. За время пути у него было много времени подумать о своих непростых отношениях с отцом. Ну а если быть совершенно точным и перестать лукавить перед самим собой, то в последние годы о полном отсутствии таковых. Тяготило его и то, что пришлось ехать одному, а он уже отвык от этого. Без Любови Дмитриевны обходиться все хуже и хуже, а с ней тоже не лучше. Вот и получалась дилемма, которой нет решения. Он смотрел в окно, чтобы хоть как-то отвлечься от жуткой головной боли, от неярких образов, без спросу вырывающихся из сознания и заполнявших все окружающее пространство – злобных, ухмыляющихся противной, издевательской усмешкой. Становилось так тошно, что хотелось разнести в дребезги этот чертов поезд. И он себя сдерживал невероятными усилиями воли, зажав свои желания в железные тиски. А чтобы совсем не сойти с ума от жутких видений, Блок прибегает к испытанному средству, он берет в руки карандаш и пишет: «Длинный коридор вагона – в конце его горит свеча. К утру она догорит, и душа засуетится. А теперь – я только не могу заснуть, так же как в своей постели в Петербурге. Передо мной – холодный мрак могилы. Отец лежит в долине роз и тяжко бредит. А я в длинном и жарком коридоре вагона, и искры освещают снег. Старик в подштанниках меня не тревожит. Ничего не надо. Все, что я мог, у убогой жизни взял, взять больше у неба – не хватило сил. Заброшен я на Варшавскую дорогу так же, как в Петербург. Только ее со мной нет – чтобы по-детски скучать, качать головкой, спать, шалить, смеяться».

Действительно, была бы с ним Люба, все вышло бы иначе, но она уехала на гастроли и даже не пыталась скрыть чувство радости и облегчения от их расставания. Но вот и Варшава. Блок облегченно вздохнул, увидев вокзал. Наконец-то его испытаниям пришел конец. Здесь его ждало множество дел и то, чего Блок боялся куда больше самих похорон – новое знакомство с отцом. До сих пор в представлении Сашуры жил деспот и тиран, издевающийся над матерью, доведший юную Сашеньку до состояния патологического страха. Теперь пришло время ответа на вопрос, волновавший Блока на протяжении последних лет: кем же был его отец в действительности? Что за человек? И от него ли в жилах поэта течет дурная кровь, толкающая его порой на страшные поступки?

Могло ли что-нибудь изменить это устоявшееся с годами отношение, и если да, что именно? Блок пишет почти немедля. «Смерть, как всегда, многое объяснила, многое улучшила и многое лишнее вычеркнула», – написал он матери из Варшавы. «Я застал отца уже мертвым, – написал он жене сразу после приезда в Варшаву. – Он мне очень нравится, лицо спокойное, худое и бледное». «Отец в гробу был сух и прям. Был нос прямой – а стал орлиный». Орлиный! Это уже безусловное любование, и это, конечно, взгляд не сына, не близкого человека, а – художника, поэта. Взгляд человека, у которого достало духу написать: «Люблю я только искусство, детей и смерть». Эти слова не предназначались для печати, он адресовал их матери, но тем искреннее, тем исповедальнее они звучат. Тем неслучайнее… Неслучайность их становится особенно понятной, если вспомнить, где и когда они писались.

Неужто же сына не тронула смерть отца, пусть даже человека, духовно не близкого ему? «Странный человек мой отец, но я на него мало похож», – признался он однажды. И в «Возмездии», в поэме, замысел которой еще только рождается у Блока, он напишет более откровенно: «Он по ступенькам вверх бежит без жалости и без тревоги». Мало кто способен на подобную откровенность – в данном случае уже не в личном письме, а публично, на всю Россию, которая жадно ловила каждую блоковскую строку. Просто он, по самой сути своей, был предельно правдивым человеком, органически не мог не то что соврать, но даже ради, допустим, хорошего тона – уклониться от высказывания своего мнения, если таковое у него спрашивали.

И тем более не мог быть неискренним в стихах. Да, кончина отца не вызвала ни жалости, ни тревоги, но это еще не все. Если в «Стихах о Прекрасной Даме» «светлая смерть», которую он «празднует», – все-таки условна, то в «Возмездии» она совершенно реальна. Тем не менее сын при виде мертвого отца вопрошает удивленно и разочарованно: «Где ж праздник Смерти?» А дальше, когда описываются похороны, звучит «радостный галдеж ворон».

И все-таки «сын любил тогда отца» – в первый, бесстрастно уточняет поэт, и, может быть, в последний раз. Любил и под воздействием этого нового чувства пересматривал свое отношение к родителю. «Для меня выясняется внутреннее обличье отца – во многом совсем по-новому, – писал он матери после похорон. – Все свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном одиночестве и исключительной крупности натуры». Сын даже попытался снять с окоченелой руки и взять на память отцовское кольцо, но «с непокорных пальцев кольцо скользнуло в жесткий гроб».

Можно сказать, что смерть помогла ему обрести отца; ничего удивительного: по Блоку, смерть – это всегда не только и даже не столько потеря, сколько обретение. Он благодарен ей за это – благодарен настолько, что готов целовать ее след. «Смерть, целую твой след…» Этих слов, правда, нет в окончательном варианте стихотворения («Дух пряный марта был в лунном круге»), но в черновике они присутствуют. Написаны стихи через три месяца после варшавских похорон, в часовне на Крестовском острове; Блок очень редко обозначает место, где создано то или иное произведение, но в данном случае счел необходимым это сделать…

Варшава подарила ему не только отца (одновременно забрав его, и в этом не столько парадокс, сколько закономерность), она еще подарила ему сестру. «Запомним оба, – писал он, обращаясь к ней, – что встретиться судил нам Бог в час искупительный – у гроба».

Это была девочка от второго брака, уже давно распавшегося. Звали ее Ангелиной. К тому времени она прожила на свете целых семнадцать лет, но не подозревала о существовании своего единокровного брата, как, впрочем, и он о ней. Встретились и впрямь «у гроба», на похоронах – встретились, познакомились и явно пришлись друг другу по душе. «Моя сестра и ее мать настолько хороши, что я даже чувствую близость к ним обеим, – писал Блок жене. – Ангелина интересна и оригинальна, и очень чистая».

И все же… В Варшаве Блок смог увидеть отца в ином свете. Причем настолько, что не нашел ничего лучшего, как предаться единственному доступному способу – утопить свое позднее раскаяние в вине. Но при этом не забывая с немецкой точностью и методичностью записывать все похождения в дневнике. Итак, 6 января – «Напился»; 8 января – «Пьянство»; 9 января – «Не пошел к обедне на кладбище из-за пьянства»; 10 января – «У польки»; 12 января – «Пил»; 14 января – «Шампанское. „Аквариум“».

А поводом к излишним возлияниям послужили встречи со студентами отца. Именно в университете Блок узнал, что ученики буквально боготворили своего профессора, они создали целый культ и поклонялись ему. Поэт был невероятно удивлен, после рассказов матери и деда об отце, тем, с каким восхищением студенты рассказывали ему о покойном. Благодаря стараниям учеников вышел в свет сборник последних произведений отца, а вслед ему в типографии готовился второй том… Блока невероятно тронула такая преданность и любовь молодых людей.

В эти довольно напряженные дни Ангелина стала для измученного внутренними терзаниями Блока настоящим лучиком, согревающим его душу. Он посвятил ей очень трогательные строки:

Но все переживания поэта померкли перед известием, что отец оставил ему с сестрой на двоих восемьдесят тысяч рублей. Сумма весьма и весьма немалая по тем временам. Конечно, поэт никогда не бедствовал… В 1907 году, когда умер его тесть, знаменитый ученый Дмитрий Менделеев, Блоки получили весьма солидный капитал, пусть и значительно меньший, чем сейчас, но все же сумма была довольно приличная. И Блок, с трудом выносивший общество тестя при его жизни, смог с помощью денег покойного поправить свои материальные дела и даже немного привести в порядок Шахматово. Но… таких средств, как оставил ему отец, поэт не получал никогда. После похорон он сидел в кабинете отца, прикрыв глаза. Мысли беспорядочно блуждали… Да, теперь, вполне возможно, начнется совсем другая жизнь… Можно жить на широкую ногу, перестав считать каждую копейку, можно отправиться в путешествие, и для начала поехать в старушку Европу, исколесить вдоль и поперек Францию, добрую Германию, а потом махнуть в Англию. По губам Блока пробежала мечтательная улыбка, он словно наяву увидел все эти страны, которые давно мечтал посетить, чтобы впитать в себя их особую, мистическую ауру. Потом перед ним на какую-то долю секунды возникло лицо Любы, он подумал, что сейчас она, обожавшая антикварные лавки, может себе позволить купить любую понравившуюся мебель.

А еще необходимо перестроить шахматовский дом, прикупить скотину да сменить управляющего. Ведь имение это – его святыня, оно не должно исчезнуть, и нужно сделать все, чтобы здесь не воцарилось запустение. Блок упрямо мотнул головой. Он непременно приведет все в порядок, чтобы мать и тетка по-прежнему смогли проводить время за городом.

И тут по лицу Блока пробежала мрачная тень. Мать… Ее состояние становилось все хуже и хуже, эпилептические припадки учащались с каждым годом. Пребывание в лечебнице дало улучшение, но это был временный эффект. Она продолжала относиться ко всем, особенно к Любови Дмитриевне, с болезненным подозрением. Но самое ужасное то, что Александра Андреевна никак не может смириться с любовью Блока к жене, с его все растущей жизненной потребностью в ней… И при этом, а может быть именно поэтому, чтобы разорвать необходимость сына в той женщине, которая рядом с ним, она поощряла его похождения с другими. Она стала для Блока наперсницей в его «любовных» делах.

Нужно сказать, что Блок испытывал какое-то странное пристрастие к вокзалам и дешевым забегаловкам. А еще… К воде. Часто переезжая с квартиры на квартиру, он всегда жил поблизости к реке, или каналам, подальше от центра и богатых кварталов. Вода, залив необыкновенно притягивали его. Как и Достоевскому, ему нравились мрачные улочки, подозрительные закоулки, где поздними вечерами и ночами, он блуждал среди портовых и заводских рабочих из предместий, заходил в убогие пивные, где подавали только водку, пиво или чай. Позже он стал завсегдатаем ресторанов на окраинах Петербурга, где ночи напролет гуляли цыгане.

Вокзалы, где этот человек «без кожи», также слонялся иногда целыми днями, каждый раз вздрагивая от отъезжающего поезда, частенько садился в эти самые поезда и ехал куда-то. Например, в Парголово, Шувалово, на озеро. В этих прелестных местах петербуржцы обожали отдыхать летом, зимой же здесь расстилались роскошные поля снега, и именно тогда их и любил Блок. Ох, как же ему хотелось зарыться лицом в это белоснежное чудо и забыть обо всем на свете. А еще… Кататься на лыжах в полнейшем одиночестве, пытаясь привести свои мысли в порядок, и отрешиться от всех забот, которые тяжким грузом наваливались на него в Питере. Там, в этой оглушительной тишине, он находил успокоение, и нечто похожее на гармонию воцарялось в его душе.

Поездка в Варшаву подходила к своему логическому завершению, он возвращался в Петербург, сестра Ангелина ехала вместе с ним. Но еще до отъезда у него уже созрел замысел будущей гениальной поэмы «Возмездие», которая так и осталась в итоге незаконченной, но и того, что успел написать Блок, достаточно, чтобы понять, – перед нами истинный шедевр.

В предисловии к «Возмездию», написанном в 1919 году, так формулируется идея поэмы: «<…> род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие». Эта концепция взаимодействия родовой личности и истории прямо противоположна той, которая была популярна у писателей левой ориентации в начале XX века и получила свое воплощение, например, в романах М. Горького «Дело Артамоновых» и Т. Манна «Будденброки». В данных произведениях представители третьего поколения родов – это люди, не способные и не желающие продолжать «дело» рода, влиять на окружающих, время. Они – бездеятельные выродки. У Блока, как явствует из замысла поэмы, внук «деда-демона» – деятельный выродок, революционер.

Может быть, потому и эпиграф к поэме весьма и весьма своеобразен, ведь не случайно Блок взял строку из Ибсена: «Юность – это возмездие». Да и вся поэма – это признание любви Блока к отцу, который при жизни был ему совершенно чужим, но зато после его смерти сына неожиданно захлестнула волна позднего раскаяния и любви. Вот его исповедально-откровенные строки:

Смерть как источник краткосрочной сыновней любви – это оригинально, а с точки зрения традиционной морали – ущербно. Ущербность своего чувства Блок осознавал и, видимо, внутренне переживал из-за этого. Оттого и решил сублимировать чувства и «вылить» все на бумагу. Ситуация для многих знакомая, с той лишь разницей, что Блок был гением, и острота боли сподвигла его на создание шедевра. Тем более что именно в 1910 году его талант достиг наибольшего расцвета. И в этой поэме мы видим, насколько русская поэзия в творчестве Блока смогла подняться на такую высоту пророческого величия, что превзойти ее никто уже не смог.

Но не только смерть отца сыграла главенствующую роль в написании первых глав, не меньшее участие приняли в этом события, произошедшие в 1910 и 1911 годах. Что же это были за годы?

Итак… Начало 1910 года казалось беспросветно черным и ознаменовалось уходом из жизни людей, по праву считавшимися яркими звездами российской культуры. В этом году умерли Комиссаржевская, Врубель и Толстой. Что это означало для России?

С уходом Комиссаржевской погасла трогательная лирическая нота на отечественной сцене, и многих охватило горестное молчание, ушло дарование, по силе которого не будет еще долго не то что превосходящего, но даже равного.

Врубель… Ушла безграничная преданность искусству, исступленность гения, вплоть до помешательства. Огромный мир художника, опровергавшего любые каноны, искавшего только ему подвластный путь.

Толстой… Умерла человеческая нежность, мудрость и всепрощение.

Кроме этого, 1910 год – это смерть символизма. Гумилев, которого многие считали антиподом Блока, основал новое течение – акмеизм, тогда же и подал о себе весть футуризм. И в довершение к цепи этих событий в Киеве был убит Столыпин, и… Словно прочертил черту, после которой уже ничто не могло быть как прежде. Вся реальная власть в стране сосредоточилась в руках департамента полиции.

Казалось, что весь мир, где уютно чувствовали себя Белый и Брюсов, летел в тартарары. А Блок написал в записных книжках: «Все эти факты, казалось бы различные, для меня имеют один музыкальный смысл. Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир, готовящийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал свои физические, политические и военные мускулы, был ямб. Вероятно, потому и повлекло меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его упругой волне на более продолжительное время. Тогда мне пришлось начать постройку большой поэмы под названием „Возмездие“».

«Поэма должна состоять из пролога, трех больших глав и эпилога. Каждая глава обрамлена описанием событий мирового значения: они составляют ее фон».

В это же время Блок проводит почти все время в одиночестве в пустой квартире на Галерной улице. Люба, несмотря на все уверения, снова ушла, оставив его наедине с призраками, проносящимися перед ним даже днем.

Антипатия к петербургским разного рода говорильням по временам достигала у Блока болезненной остроты. Тогда он думал о длительной жизни в Шахматове. Весной 1910 года, получив часть наследства, Блок решил перестроить шахматовский дом, чтобы жить в нем и зимой. Квартира на Галерной была сдана. Но в перестроенном шахматовском доме Блок с вернувшейся женой смогли жить лишь до конца осени. Они были городскими людьми, хотя поэт и не хотел в этом сознаться, и без пестрой, говорливой, запутанной, смешной и страшной городской жизни обойтись не могли. Ритмы этой напряженной жизни всегда были близки нервным ритмам блоковской мысли.

Блок снова вернулся на Петроградскую сторону – 5 ноября 1910 года он с женой поселились на Малой Монетной. Временами семейные отношения становились невыносимыми, и тогда супруги разговаривали о разъезде.

Весь 1910 и 1911 год Блок работал над поэмой «Возмездие». Он задумал рассказать о жизни представителей одного рода – отца и сына – на протяжении последних тридцати лет русской истории. В поэму Блок ввел очень много биографических эпизодов, однако она не стала зеркалом семейных отношений поэта.

Место действия первой и отчасти второй глав «Возмездия» – Петербург. Он изображен Блоком в разнообразных красках, деталях. Читатель видит Петербург в солнечный осенний день и в метель, в серое мартовское утро и в белую ночь. Разные районы города: Московская застава и каменный лабиринт «серединных» улиц. Мрачной эмблемой Петербурга кажется в поэме Петропавловская крепость – его твердыня, превратившаяся затем в тюрьму. Конечно же, не забыты Нева и ее набережные. Столь же разнообразны и городские типы: интеллигенты, офицеры, солдаты, революционеры, шпионы.

А все значимые события развиваются в 70-е годы девятнадцатого века, на фоне русско-турецкой войны и народовольческого движения, в просвещенной либеральной семье. Именно здесь и появляется некий «демон», которому Блок явно придал черты отца. Он индивидуалист, чем-то очень похож на Байрона, с какими-то нездешними порывами и стремлениями, притупленными основными симптомами болезни своего времени.

Вторая глава, действие которой развивается в конце девятнадцатого и начале двадцатого, так и не написанная, за исключением вступления, должна была быть посвящена сыну этого демона, наследнику его болезненных порывов и болезненных падений – бесчувственному сыну века. Но это лишь одно из звеньев цепи, ведь и от сына, по теории Блока, тоже ничего не останется, разве что искра божественного огня, заброшенного в мир, кроме семени, кинутого им в страстную и грешную ночь в лоно какой-то тихой и женственной дочери чужого народа.

В третьей главе Блок описывает, как отец закончил свою жизнь. Что же стало с демоном, в какую бездну пал этот некогда блестящий человек? Действие поэмы переносится из Петербурга в Варшаву. И там над свежей могилой отца заканчивается развитие и жизненный путь сына, который уступает место собственному отпрыску, третьему звену все того же высоко взлетающего и низко падающего рода.

В эпилоге должен был быть изображен младенец, которого держит и баюкает на коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях, никому не ведомая и сама ни о чем не ведающая. Она баюкает и кормит сына, а он уже начинает повторять за ней по складам: «И за тебя, моя свобода, взойду на черный эшафот».

Вот и замкнулся круг человеческой жизни, тот круг, который сам наконец начнет топорщиться, давить на окружающую среду… Вся поэма по замыслу Блока должна была сопровождаться лейтмотивом «возмездия».

Не случайно поэма написана ямбом. Поскольку именно он больше всего напоминает пушкинский стих. Девятнадцатый век, о котором Блок говорит в первой главе, – это эпоха Бекетова деда, спокойная, простая, с ее милым образом мысли и не менее милым образом чувств. Но очень быстро начинается распад – вокруг человека и в нем самом: исподволь, незаметно, пока еще неощутимо, но уже явно складываются его первые признаки. Во внешней жизни все меняется, как в умах, охваченными лихорадочными бесплодными построениями.

И вот грядет двадцатый век – век комет, мессинского землетрясения, вооружений и оскуднения веры.

Не правда ли, пророческие строки? Особенно если учесть, что они были написаны в 1910 году? Но Блок тем и славился, что кожей ощущал катастрофы. Не случайно города, о которых он писал, как о проклятых, рано или поздно терпели бедствия и разрушения. И в первую очередь это касалось обожаемого Петербурга. Блок панически боялся, что этот северный красавец исчезнет с лица земли. В поэме главный герой так и обращается к городу, которому однажды суждено будет исчезнуть:

Довольно явственно слышатся отзвуки пушкинского «Медного всадника». А с ними в унисон звучат голоса Гоголя и Достоевского. Как и они, Блок стал певцом Петербурга, его тайны и необычайной судьбы.