Минуло лето, а за ним и осень. И вновь пришла зима, на этот раз самая обыкновенная: падал снег, потрескивали морозы, отпускало, а потом все повторялось сызнова.
Как‑то вечером Нильс-Олав повстречал на берегу отца. Тот рассеянно кивнул ему и хотел пройти мимо, но Нильс-Олав схватил его за руку и попросил обождать. Разогнаться‑то он разогнался, а дальше — никак: он стоял перед отцом, тиская его рукав, заикался и яростно супил лоб. «Охолони‑ка маленько, — сказал Нильс-Мартин, выдернув руку. — Ты, верно, хочешь, чтобы я пришел в кузницу и взглянул, что вы там затеваете. А как ты думал? — слухом земля полнится. Ладно, днями приду, может, даже и нынче вечером». С этими словами он направился к одному из скупщиков, а Нильс-Олав так и застыл на месте: именно об этом он и намеревался просить.
Семь вечеров кряду Нильс-Олав проторчал в кузнице. На восьмой в дверь постучали. Мариус, завидя гостей в окно, кинулся открывать. Первым на пороге появился Нильс-Мартин, за ним — фрёкен Изелина, последними — господа Хокбиен; они попытались одновременно протиснуться в дверь, но застряли и вошли бочком, дядя — выдвинув правое плечо, а племянник — левое.
«Так вот где вы прикладываетесь втихую», — бросил Нильс-Мартин. Он прошелся по кузнице, потыркал ногою молот, подергал цепь и наконец соизволил усесться за стол, напротив Нильса-Олава. Фрёкен Изелина устроилась на деревянной колоде у горна. Она закинула руку за голову, в отблесках пламени рука ее изогнулась змеей. Кузнец не сводил с фрёкен Изелины глаз, хоть и топтался возле господ Хокбиен, которых невозможно было оттащить от горна, — еще немного, и они нырнули бы туда с головой. Господа Хокбиен о чем‑то перешептывались. «Интересно, — бормотали они. — Чрезвычайно интересно. Чем же это вы занимаетесь, господин кузнец? Не поделитесь с нами секретом?»
«Какие у меня секреты!» — отозвался кузнец, глянув на них исподлобья. Он взмахнул коротенькими руками, и Мариус, который забился в уголок у окна, увидел вдруг, как у господина Хокбиен-старшего, нагнувшегося к челу горна, стал расти нос. Он все вытягивался и вытягивался, а кипящий металл забрасывал его искрами. Господин Хокбиен отпрянул, да так стремительно, что фалды его сюртука взметнулись и, приплясывая, опали.
«Да, вы умеете хранить свои тайны, господин кузнец», — процедил он, садясь за стол. Нос у него опять стал таким, как и был, только на самом кончике рдело пятнышко.
Поглядывая украдкой на фрёкен Изелину, кузнец извлек на свет баклагу.
«Ваше здоровье! — провозгласил Нильс-Мартин. — А водка‑то у вас покрепче, чем у Нильса-Анерса. Он не в меру разбавляет, но поддержать его надо. Теперь у него есть разрешение торговать и в трактире и в лавке, распивочно и на вынос».
Нильс-Олав вцепился руками в столешницу. Он посмотрел на отца в упор, открыл было рот — и закрыл.
Слова не шли. Но он должен ему сказать! Сейчас, сейчас… И тут его прорвало: сперва слова падали плеском, броском, а потом понеслись бурным потоком. Он тут поразмыслил… Представил себе, что… Куда денешься, рыбачить и зарабатывать на хлеб нужно. Но ведь в жизни есть еще и другое. Можно ведь подняться надо всем, или, Наоборот, углубиться и взглянуть на вещи по-новому. Да, взглянуть по-новому. Именно эти слова он и искал. Он согласен, с приездом Нильса-Мартина на Острове настали новые времена, и это замечательно, что у них теперь есть и трактир, и лавка, и новые лодки, которые вмещают куда больше рыбы, чем прежние, и все равно все это, вместе взятое, отражает устарелый взгляд на вещи и предназначение человека. Потому он и считает, что нужно бросить взгляд вперед или же вглубь, если хотите, охватить взглядом границы возможного и выяснить, а впрямь ли это границы или просто-напросто мостик к иному — да, иному взгляду на вещи. Вот и все, что он хотел сказать.
«Это все, что ты хотел сказать? — переспросил Нильс-Мартин, вытаскивая из кармана часы. — Но ведь то, о чем ты говоришь, нельзя пощупать руками. Это — дым».
«Конечно, дым», — перемигнувшись, подхватили господа Хокбиен. Мариус сердито на них покосился, а потом недовольно глянул на кузнеца, что сидел, подпершись кулаками, и не спускал глаз с горна, и на своего отца, который выставил себя дурак дураком.
Ну а лодка, забормотал Нильс-Олав, растерянно озираясь по сторонам. Лодка, которая плавает под водой. Хотя это, конечно, безделица, всего лишь ничтожный пример того, что человек способен думать иначе, чем другие, вникать глубже, или, если хотите, смотреть на вещи по-новому. Вот это он и хотел сказать.
Нильс-Мартин потребовал чертежи и выкладки — и отодвинул в сторону: «Ерунда! Она не выдержит давления воды». И в немногих словах изничтожил лодку, и она осела в воображении Нильса-Олава грудой железного лома. Надо же! Думать о лодке, которая плавает под водой, когда людям и по земле‑то ходить неспособно, ведь на Острове — ни путей, ни дорог. «Да и торговлю рыбой не мешает наладить. Вот с этим, Нильс-Олав, ты, может, и справился бы! Ну а сейчас разрешите откланяться. Нам еще к пастору надо зайти, представиться его кузине, что будет вести у него хозяйство, — Майя-Стина‑то отказалась». И Нильс-Мартин поднялся из‑за стола. Господа Хокбиен опасливо обошли горн. Фрёкен Изелина встала последней и медленно направилась к двери. Прежде чем ступить за порог, во тьму, она обернулась и одарила кузнеца участливой, грустной улыбкой.
Нильс-Олав сидит за опустевшим столом. Кузнец похлопывает его по плечу и наливает посошок. Мариус с недоверчивым видом вертит в руках чертежи. А Нильс-Мартин тем временем направляется со своею свитой в пасторову усадьбу, чтобы засвидетельствовать почтение кузине, приехавшей из столицы.
Кузина — дама незамужняя и собою видная. Она находит, что племянники ее набалованы и не умеют себя вести. Мать им чересчур потакала, а отец ими почти не занимался. Она решительно закрывает крышку спинета. Она позаботится о том, чтобы по крайней мере младшие дети получили должное воспитание. Майя-Стина ее недолюбливает. В отсутствие кузины она играет с малышами и поет им песенки, какие певала Анна-Регице. Но в пасторовой усадьбе она теперь бывает не часто. Ей хватает дел и у себя дома, ведь Йоханна еле-еле ходит, стала туга на ухо и, считай, ослепла на один глаз — при том, что она на шесть лет моложе своего брата.
Нильс-Мартин на Горе появляется редко. Когда вспомнит, тогда и заскочит. Сунет очередной подарок, пройдется по комнатам, повыдвигает все ящички, подразнит попугая и непременно спросит Майю-Стину, отчего бы ей не выйти за господ Хокбиен? Поврозь‑то они не ходят, а от младшего не услышишь ничего такого, чего не сказал бы наперед старший. Шутки шутками, а женихи они хоть куда, разве что малость занудливы. И, потрепав Майю-Стину по руке, Нильс-Мартин уже мчится под Гору, свой долг по отношению к семье он исполнил. На взгляд Майи-Стины, он слишком суетится, ну и что в этой суетности хорошего?
С кем она сдружилась — так это с чернокожим слугой Руфусом. Он выучился их языку, только слова выговаривает мягко и нараспев. Нрава Руфус тихого, по нему и не скажешь, что он дикарь, а там бог ведает, что у него на душе. Если, конечно, она у него есть. Когда Руфус не прислуживает Нильсу-Мартину, он идет на пустошь и высаживает там деревца, а садовое дело он знает.
Майя-Стина любила смотреть, как он копает лунки, рыхлит землю, удаляет лишние побеги. Места он выбирал такие, чтобы саженцам легко дышалось и их не затенял кустарник. «Слышишь, о чем они говорят? — подзывал он, бывало, Майю-Стину. — Они говорят, что корни должны еще укрепиться. Что им вреден морской туман и что они ждут не дождутся, пока вырастут». Майя-Стина опускалась на колени и, прильнув ухом к тоненькому стволу, слушала. Но больше всего ей нравилось беседовать со старым ясенем, что стоял на Острове спокон веков. Она усаживалась у его подножия в своем коричневато-лиловом муслиновом платье, прислонялась к седому стволу — и срасталась с ним воедино. Она проникала взглядом и себя, и землю. Зеленела трава, сама она сидела у колодца, в котором отражалось время. Оно золотом переливалось в воде, а на дне колодца виднелся грот. В гроте шумели ветры. С замшелых стен струйками сочилась влага. В грот заглядывало солнце и озаряло нагую женщину, что лежала, окруженная барахтающимися младенцами. В солнечных лучах пухлые тельца их розово блестели. Позади нагой женщины, отступя в тень, притаился некто с помертвелыми, вывороченными губами. Он протягивал к детям скрюченные руки, хватал их за шиворот и отправлял себе в пасть. Но подле женщины, лежавшей на солнце, нарождались все новые и новые дети. Она обнимала их и, улыбаясь, притискивала к своему золотистому телу.
Но вот на солнце набежало облако и грот исчез и обернулся зеленым лугом, по которому бродили люди. Среди них была женщина, такая же чернокожая, как и Руфус, и походившая на него обличьем. Она склонилась над колодцем, что был вырыт посреди луга, зеленевшего на дне колодца, куда смотрела Майя-Стина. Лица их слились, сплылись в ярко-золотое пятно, оно посверкивало перед глазами у Майи-Стины, которая сидела в своем муслиновом платье у подножия ясеня, прислонясь спиною к его стволу, между тем как Руфус колдовал над ольхой, не желавшей расти прямо. «Мне пора домой, к Йоханне», — сказала Майя-Стина. Поднялась и отряхнула подол.
Майе-Стине стукнуло сорок. Кто бы мог подумать? Сорок лет — это вам не шутка. Но выглядит она совсем молоденькой, и щеки у нее ничуть не огрубели. Вот только у глаз появились тонкие морщинки, словно там просеменили, прежде чем расправить крылышки и взлететь к солнцу, две маленькие-премаленькие божьи коровки. Это ее огорчает? Нисколько. Она всегда в духе. Она и сердиться по-настоящему не умеет. А от тех, кого недолюбливает, держится подальше. Она ничего не ждет и принимает жизнь такой, как есть. Она прихорашивается перед зеркальцем и улыбается своему отражению. «Я пошла, — кричит она Йоханне. — Но к вечеру я вернусь и соберу тебе ужин».
Майя-Стина отправляется на ярмарку. Ее устроил Нильс-Анерс — на площади за ратушей. Кроме Йоханны, которая осталась дома с кошкой и попугаем, на ярмарку повалил весь городок. Выбрались туда и кузнец, и Мариус, и Нильс-Олав, коих мы в последний раз видели в кузнице, — не сидеть же им там безвылазно! Изелина в своем серебристом плаще стоит у телеги с гончарной посудой и разглядывает тарель с зеленым обводом. Поодаль стоят девицы в нарядных передниках и разглядывают Изелину. Та, что покрасивее, завернула края передника к самому поясу, — ей уже надарили гостинцев.
А вон, рядом с палаткой пирожника, где возятся и ревут дети, уронив в песок выпеченную сердечком коврижку, жена фогта судачит с женой Нильса-Анерса. Сам же фогт постукивает тростью и посматривает на питейную палатку, в которую набились мужчины. Фогту тоже нужен роздых, потому он и выставил там человека на случай, если дойдет до драки.
К волшебному фонарю вытянулась очередь, однако Нильс-Мартин протискивается вперед. Он приникает к квадратному глазку. Перед ним предстает гора, из ее жерла вырываются огонь и дым. Н-да. Нильс-Мартин распрямляет спину и выпячивает нижнюю губу. Оглянувшись, он устремляется к пасторовой кузине, которая вышагивает, окидывая суровым взором тех, кто нечаянно толканул ее в давке; грудь ее туго стянута кружевной шалью.
Легкий воздух полнится гомоном, женским смехом, сердитыми окриками, ребячьим ревом и клекотом огромной птицы, что парит под солнцем.
Господа Хокбиен отыскивают в сумраке питейной палатки Нильса-Олава, подсаживаются к нему с двух сторон и заводят разговор о заемных деньгах. «Куда это годится, господин Нильс-Олав?» — укоряет старший. «Никуда не годится, — подхватывает младший. — Знаете, сколько вы нам задолжали? Ваш долг изрядно превышает стоимость вашего дома. Вы обязаны вернуть часть денег, господин Нильс-Олав, желательно большую и желательно скорее. Не будем откладывать. Долг за вами чудовищный, господин Нильс-Олав. Так что теперь вы станете ловить рыбу для нас, господин Нильс-Олав. Все, что вы ни заработаете с этой минуты, — наше. Вы должны уяснить себе, что с этой минуты вы принадлежите нам». Они встают и, похлопав его по плечу, удаляются. Нильс-Олав дует водку. На душе от этого радостнее не делается, зато проходит обида.
А тем временем на площади появляется силач, который приехал с материка показать, на что он горазд. Он олицетворяет собой голую мощь: по всему телу его бугрятся мускулы, на короткой шее посажена маленькая голова с пустыми глазами. Присев, он берется обеими руками за железный брус с шарами на концах и рывком выпрямляется. Еще рывок — и он выкидывает брус кверху.
Толпа ахает. «Такому бы невод вытягивать», — замечает кто‑то из зрителей. «Жульничество», — бурчит другой. А силач уже держит перед собою железный прут и показывает знаками, что сейчас сведет вместе его концы. От напряжения маленькие глазки его выкатываются, руки дрожат, на плечах выступает испарина. Прут нехотя поддается.
«Жульничество!» — выкрикивает все тот же голос. «Выходи, кто хочет», — предлагает силач, швыряя прут наземь. Из толпы выдвинулись два парня. Они пробуют брус ногой. Потом один из них наклоняется и, ухватившись за брус, приподнимает его не более чем на палец. Колени у него подламываются, и он падает. Второй уже стоит наготове, расставя ноги. Он приседает, хватается за брус и — у-уууп! — отрывает его от земли. Толпа замирает. Нет! — роняя брус, парень отскакивает и плюхается на задницу. «И сейчас скажете, жульничество?» — спрашивает силач, ворочая маленькой головой.
Расталкивая всех направо и налево, к нему продирается кузнец. Вот он уже ступил в круг и стоит, меряя силача глазами: «Попробовать, что ли?» Он подбирает железный прут, оглаживает его и играючи сгибает в кольцо. Толпа охает. У Изелины, которая вместе с господами Хокбиен протиснулась в первый ряд, занялось дыхание. «Ну а теперь тот, что потолще!» — кричит кузнец. Взявшись за брус с шарами, он вскидывает его так высоко, что едва не опрокидывается навзничь. Он жамкает брус, будто в руках у него не металл, а скатанное колбаской тесто. Но вот шары гулко стукаются друг о друга. Подобравшись, кузнец лихо подпрыгивает и насаживает согнутый брус силачу на шею.
С минуту тот стоит, пошатываясь под тяжестью диковинного ожерелья, потом плечи его обвисают, ноги подкашиваются и он валится, точно сноп.
А народ уже пинает его и топчет, — все бросились к кузнецу. Восторженные возгласы возносят кузнеца над землею. Подобно мячику, скачет он над головами, пока наконец не приземляется на чье‑то плечо и его не уносят в питейную. Отводя парусиновый полог палатки, он ловит взгляд Изелины.
«Вы для нас водки не пожалели, позвольте и нам угостить вас», — говорят господа Хокбиен, они тут как тут. У кузнеца сверкают глаза. Он не успевает пожимать руки. Ему хлопают, его ободряют криками. Он смеется, кивает и пьет все, что ему ни подносят. Отхлебывает и из той бутыли, которую ставит на стол господин Хокбиен-старший. И обмякает. Силы покидают его мускулистое тело. Медленно сползает оно со скамьи. Большая, цвета печеного яблока, голова его еще лежит, покачиваясь, на столешнице, но как только в нее ударяет шум, скатывается на пол.
Кузнец скрылся из виду, но праздник продолжается и без него. Майя-Стина, правда, давно вернулась на Гору. Да и важные господа разошлись по домам, только пошлинник толкует еще о чем‑то в уголку с хозяином волшебного фонаря, который собирает свои пожитки. Многие из девушек успели сбегать домой и отнести гостинцы и вернулись на площадь уже без передников. Что и говорить, на песке не распляшешься, но покачаться под музыку можно. Двое парней хорошенько оттолкнулись — и как сиганут в воздух! А за ними и другие. Едва угодив в объятия теплого ветра, они тяжело приземляются. На бугорочке примостился скрипач, он неспешно водит смычком по струнам, а тени под луною покачиваются и подпрыгивают.
У питейной палатки закипает драка. Хотя Нильс-Олав еле держится на ногах, он воинственно размахивает ручищами. Бац! — и он уже кому‑то свернул подбородок. А другому двинул в мягкое, толстое пузо. А третьего саданул в поддых. Народ тоже не зевает и дает сдачи. В ход пускаются и кулаки, и колени, одежда трещит и рвется. Свалка эта — всеобщая, и участвовать в ней может каждый.
Из‑за чего бьются? Да так. Большинству подраться — в охотку. Ну а Нильс-Олав отводит душу. Он хочет освободиться от боли, которая в нем засела. Он готов крушить все подряд, колошматить, дубасить, волтузить. Но на пути у него вырастает Малене. От неожиданности он крутит головой и хватает ртом воздух. Не успев увернуться от удара, он отлетает к парусиновой стенке. Малене расшвыривает мужчин и подходит к мужу. Она поднимает его, цепляет одну его руку себе за шею и тащит домой.
Мариус потихоньку идет за ними. До него доносится сварливый голос матери и глухое бормотанье отца. Похоже, они про него забыли. Дождавшись, когда они войдут в дом, он поворачивает обратно.
Площадь вымерла. Под ноги ему попадается затоптанное в песок, обкусанное медовое сердечко. Тихонько позвякивают две пустые бутылки. Парусина шлепает на ветру. Вдруг между колышками что‑то просовывается. Да это же голова кузнеца! Он мотает ею из стороны в сторону: лысая макушка и темные космы то озаряются лунным светом, то уходят в тень. Но вот показались и плечи. На четвереньках кузнец выползает из‑под палатки, медленно поднимается и стоит, покачиваясь на коротких ногах. Мариус бежит к нему, трется щекой о его рукав, подставляет свое плечо. Они пересекают площадь, сворачивают за ратушу и бредут к кузнице.
Окошко кузницы слабо светится. Подкравшись, кузнец с Мариусом заглядывают и видят господ Хокбиен, что копошатся у горна. Они суют туда железный пруток, наворачивают на его кончик тягучее золотистое месиво и, поднеся чуть ли не к носу, разом на него дуют. Потом, быстро поменявшись местами, снова суют пруток в горн.
«Какого дьявола!» — рычит кузнец. Оттолкнув Мариуса, он бросается к дверям и вваливается в кузницу. Навстречу ему из горна вылетает сноп искр. Господин Хокбиен-старший роняет пруток и вместе со своим племянником поспешно отступает в угол. Но от кузнеца пощады не жди. Искры вокруг него так и посверкивают, так и потрескивают. Он хватает господ Хокбиен за шкирку и выволакивает за дверь. Ноги их загребают песок, цепляются за сероцвет и осоку, а он знай себе тащит их к берегу. Наконец он добирается до причала, что выстроен стараниями Нильса-Мартина, может статься, со временем там будет и мол.
На краю причала кузнец останавливается и, раскачав господ Хокбиен, с размаху бултыхает в воду. Их тут же подхватывает течение. Они уплывают по лунному следу, фалды их сюртуков стелются, как два ласточкиных хвоста.
Кузнец, что застыл на миг с воздетыми руками, переводит дух, отряхивает ладони и оборачивается к Мариусу, — тот бежал за ним всю дорогу. «Поделом им, — говорит он. — Ничего, захотят — выплывут».
На следующий день Мариус обнаружил в Западной бухте черный сюртук с длинными фалдами. Его прибило к берегу с уймой маленьких колесиков и пружинок, иные были сцеплены и являли собой хитрые механизмы. Мариус увязал все это добро в сюртук и узел оттащил к кузнецу. Тот долго ломал голову над его находкой, разбирал механизмы, изучал каждое колесико и пружинку и пробовал соединить наново. Он давно подозревал, что с господами Хокбиен нечисто.
На Острове о них никто не тужил. Прошло с месяц, и Нильс-Мартин получил уведомление о том, что господин Хокбиен-старший и его племянник господин Вторус Хокбиен открыли в столице собственную контору. Они всегда к его услугам и шлют наилучшие пожелания.
«В их услугах я больше не нуждаюсь, — сказал Нильс-Мартин. — Уж больно они пронырливы. А так‑то женихи были хоть куда». И, повстречав Майю-Стину возле пасторовой усадьбы, ущипнул ее за щеку.