Зима выдалась суровая, часто штормило. Но вот море успокоилось, и Анерс Кок кликнул свою артель. Раным-рано, еще и не развиднелось, в воду столкнули лодки, окропили их святой водой, споро втащили на берег и начали изготавливать снасти. Нильс-Мартин завидел Элле, еще спускаясь с Горы, — она стояла и разговаривала с Фёркарловой Лисбет. Он торопливо прошел мимо них и стал пособлять Анерсу Коку и его брату Лауридсу спускать лодку на воду.

Погода была безветренная, небо чистое, с редкими перьями облаков. Но к полудню над кромкой моря стали стягиваться, заклубились тучи. День на Острове прошел своим чередом. Рыбачки рассудили, что раз мужчины погребли в открытое море, то обернутся не скоро, и встречать вышли уже под вечер. Лодки вернулись, полные рыбой до самых бортов. Еще не причалив, мужчины крикнули, что погода не подкачала, хотя, по всему, надвигается буря.

А вот лодка Анерса Кока не воротилась. Анна-Кирстина всю ночь простояла на ветру у моря. Когда прояснело, приметила она, что вдали, середь бурунов, что‑то темнеет. Обождали и увидели разбитый ялик, днищем вверх. Поперек киля лежал человек, притороченный к днищу веревками. Утопленника перевернули, это был Лауридс Кок. А чуть погодя к Южному мысу прибило тело Анерса Кока, — лица почти не узнать, его словно бы разодрали когтями.

Зато на третий день объявился Нильс-Мартин, целый и невредимый. Два дня и две ночи носило его на доске по морю, пока, наконец, он не услыхал на берегу колокол и, отпустив доску, не поплыл на колокольный звон. Потрепало его изрядно, и он неохотно рассказывал, что с ним приключилось. Сказал только, что они отбились от остальных, потому как Анерс Кок беспременно хотел отыскать банок, где раньше косяком шла рыба. Плыли они, плыли да и попади в водоверть. Они изо всех сил заработали веслами, Лауридс Кок усердствовал больше всех, но куда там! — перед ними вдруг открылась воронка, и лодку их затянуло. Сам он успел выпрыгнуть и другим крикнул, чтоб прыгали, а они, видать, не успели.

Он отчаянно боролся с течением в страхе, что его засосет, но краешком глаза видел, как лодка сперва исчезла, а потом ее ровно выплюнуло, только днищем вверх, и поперек киля лежал Лауридс Кок. Лодку стало быстро относить в сторону, ее было не догнать. А воронка та затянулась, и вода над нею сделалась как стекло, будто посреди моря чернел огромный колодец. Края его взрябились, верно, на глубине разыгралась буря и чем дальше, тем сильнее гнала волну. Тут он углядел доску, может, и от их лодки, ну и поплыл к ней. Он уже, считай, распрощался с жизнью, хотя собачьей смертью помирать ему было и неохота. А больше рассказывать нечего.

Первые дни Нильс-Мартин безвылазно сидел дома, изредка заглядывая к отцу; у того совсем провалились щеки, выдавался один лишь костлявый нос. Нильс-Мартин не пошел даже хоронить братьев Кок, потому и не знал, какие расползлись по городку слухи.

Через две недели после похорон за ним прислал фогт, который производил очередное дознание. На сей раз перед фогтом предстали Марен Антонсдаттер и ее дочь Элле, — им вменили в вину ведовство. Взвели же обвинения старшая дочь Марен Анна-Кирстина и девица, что звалась Фёркарлова Лисбет. По словам последней, в то злополучное утро они с Элле стояли вместе на берегу. Лисбет сказала в шутку: что ж это Нильс-Мартин, неужто позабыл дорогу в дом Марен? А Элле на нее как зыркнет. «Если у тебя что с ним и было, — говорит, — скажи мне спасибо! А не тешиться мне с ним, так и никому другому не тешиться!»

Анна-Кирстина в свой черед показала, что когда они с матерью обряжали покойных, мать зачем‑то свела у каждого большие пальцы ног и перевязала тряпицей. Анна-Кирстина еще спросила, для чего это, и услыхала: чтобы усопшим покойнее лежалось в могиле, так, мол, велит обычай.

Марен на это ответила, что и впрямь следовала обычаю. О зяте своем она горюет не меньше других. Пусть люди подтвердят, что на нее возводят напраслину. Бабка выучила ее распознавать целебные травы, а не как накликать на человека смерть. Люди умирают, коли на то есть воля Господня. Так было и будет, хоть с этим и нелегко примириться. А что до ее дочери Элле, та ответит сама за себя.

Элле встала. Высокая, в сером суконном платье. Строго оглядела фогта и очевидиц. Полоснула своими зеленовато-серыми глазами Нильса-Мартина, отчего тот разом похолодел и тут же покрылся испариной.

Безо всяких околичностей Элле сказала, что она в ворожбе несведуща. Оговаривают ее с умыслом, ну да бог с ними, улик‑то против нее — никаких. И потом, с чего бы ей желать смерти Нильсу-Мартину? И разве не стоит он здесь, жив-живехонек, хоть и спал с лица? Само собой, она читала о моряках, чудом спасшихся после крушения, но человека, которого два дня и две ночи носило на доске по морю, ей видеть еще не доводилось.

Запинаясь, Нильс-Мартин повторил рассказ о том, как перед ним открылась воронка. От иноземных моряков он знает, такое случается. И вообще на свете есть много чудес, о коих здесь, на Острове, и слыхом не слыхивали. К примеру, горы, что изрыгают огонь, и долины, где на деревьях растут золотые яблоки.

Фогт не мог уразуметь, какое отношение это имеет к дознанию, и стал опрашивать остальных. Никто не мог сказать ничего худого ни про Элле, ни про Марен. Правда, когда Элле была совсем еще маленькой, мальчишка, который за ней погнался и стеганул путой для овец, через несколько дней угодил в котел с ухой и обварился. Но и то, мальчишка был дурковатый. За отсутствием улик фогт прекратил дознание. При этом он недовольно бурчал о суевериях и деревенских сплетнях.

Выйдя из ратуши, Нильс-Мартин поравнялся на лестнице с Элле. Она поворотилась к нему, усмехнулась и сказала тихонько: «Ты не тот, за кого я тебя принимала. Но, против моих ожиданий, не сплоховал».

А спустя два дня Нильс Глёе велел позвать к себе пастора: его вконец подточила болезнь, и он понял, что век его вышел. Отдуваясь и кряхтя, в дверь протиснулся пастор, стоячий воротник его черного платья был скрыт за тройным подбородком. Пастор долго внушал Нильсу Глёе, что мирские богатства суть прах и тлен в сравнении с райскими кущами, но тот не слушал. Он лежал, не размыкая век, а когда на лицо его падали тени, устало шевелил головой. Он жадно приник губами к чаше с причастием и закусил ее край, не желая отдавать ее.

После ухода пастора он впал было в забытье, но тут же заметался на подушках и стал звать Йоханну. Йоханна о ту пору перебралась в дом на Горе и дни и ночи сидела у постели отца, коротая часы за вязаньем. Она нагнулась к нему, но он покачал головой и глянул на нее так, словно видел впервые. Он‑то звал другую Йоханну.

Ночью, когда ее сморило на стуле, он выпростал из‑под перины высохшие синеватые ноги, ухватился за балдахинный шест и с трудом, но встал. И в тот же миг перестал ощущать свое неповоротливое, ослабелое тело. Он прокрался в кладовую как был, в исподнем, натянул высокие рыбацкие сапоги и ощупью проверил, держится ли на голове ночной колпак. Потом отворил наружную дверь, постоял на пороге, лицом к ветру, и стал неспешно спускаться на берег. Он шел легко, как по воздуху. Земля пружинила под ногами. Он ни разу не спотыкнулся.

Он зашел в воду и добрел до какой‑то лодчонки, что покачивалась у самого берега. Вставил весла в уключины, толкнулся, волны будто того и ждали, они подхватили его и, баюкая, понесли мимо городка, мимо Южного мыса, в открытое море.

Светало. На бледном, сероватом небе вспыхнули розовые полосы. Нильс Глёе положил весла по борту и долго глядел, как разгорается небо, из золотистого становясь червонным. А когда из‑за моря выкатилось красное солнце, он занес руку и сдернул ночной колпак. И упал навзничь. Солнечные лучи озарили костлявый нос и заиграли на остекленелых глазах. Так, в лодке, его и нашли, когда ее прибило к Южному мысу.

Издавна усопших хоронили на маленьком кладбище на краю пустоши у лесной опушки. Здесь становилось уже тесненько, ну да для Нильса Глёе расстарались и выбрали место получше. На похороны собрался чуть ли не весь городок. А вот Элле не пришла. Анна-Кирстина держалась семьи своего покойного мужа и ни разу не посмотрела на мать. Фёркарлова Лисбет стояла рядом с отцом и украдкой поглядывала на Нильса-Мартина. И не только она. Но ему, понятное дело, было не до того. Он ни на шаг не отходил от сестренки. Йоханну познабливало, и вид у нее был такой, словно она чем поперхнулась. Ее мучило, что отец ушел, так и не признав за ней права называться Йоханной.

Фогт произнес над гробом речь, в которой напомнил собравшимся, что полвека тому назад на месте их городка была захудалая деревушка — ни тебе церкви, ни маяка, не говоря уж о том, чтобы почитать законы. И если сейчас все это у них есть, то единственно стараниями Нильса Глёе. Ибо для человека деятельного нет ничего невозможного. Раз ловля близ Острова себя не оправдывает, а такое в последние годы случалось, надо всего-навсего уходить подальше, тогда будет и чем кормиться и платить налоги. Загадывать оно трудно, но может статься, когда‑нибудь в городке у них выстроят гавань, куда будут причаливать большие корабли и платить положенный сбор.

Пастор нашел речь фогта не в меру светской и прочел проповедь, для начала перечислив все бедствия, обрушившиеся за последнее время на городок, который чересчур уж стремительно вырос и жители которого в погоне за мирскими благами и мишурным блеском позабыли о том, что все сущее создано милосердым Творцом, а сам по себе человек ни к чему не способен.

Нильс Глёе возлежал в гробу. Он считал, что пастор неправ, и все ж таки напоследок согласно кивнул могучей своей головой.