31 декабря 1942 года. Опять воинская часть пригласила нас, 5 человек, на торжественное заседание. Командир части Мамончик поздравил всех, вспомнили погибших. Немного танцевали под баян. Меня пригласил Будзелевич. В час ночи ушли в батальон. Все дни метет метель, ветер выдувает тепло, воет в трубе. Вечер. Сидим у печки в перевязочной, смотрим на веселый огонь. «Ох, картошки бы напечь», — вздыхаю я. Фира посылает санитара: «Поищи чего-нибудь! Голодно!» Приносит несколько луковиц. Положили их под угли — вкусная еда. Да если бы сухарика… Пришел Виктор Будзелевич — обморозился. Рассказывал о боях, случаях на войне. А в небе опять гудят самолеты, ночь выдалась беспокойная. Немецкие самолеты гудят, но не бомбят. Это тревожит.

Утром в перевязочную ввалились гурьбой солдаты с обмороженными ушами, носами, щеками. У кого пальцы ног, у кого пальцы рук — все это отекшее.

— Где это вас Дед Мороз подстерег?

Развлекаем разговором, а сами обрабатываем обмороженную ткань.

— И то Дед Мороз! — в тон отвечает один.

— Угостите-ка, ребята, подарочком!

Второй из кармана положил на табуретку кружечки из серебряной бумаги.

— Правда, как игрушки?

— Что же это такое?

— А попробуйте, сестра!

Я развертываю шелестящую бумагу, там лежат два шоколадных кружочка.

— И есть можно?

— Не бойтесь, сестра, мы уже ели!

— А где взяли? Не секрет? Скажите!

— Отчего же, скажем! — морщась от боли, говорит голубоглазый солдат.

— Ночью холод. Сидим в окопе. Снег, мороз так и хватает! Слышим, самолеты летят, круг сделали, другой (разводит руками над головой). А младший лейтенант и говорит: «Старшина, где ракетница? Стреляй!» Старшина — бах! Еще бах. Самолет, смотрим, снижается, сбросил парашют — черный пакет, другой, третий. Лейтенант молчит. Второй заход. Один парашют, второй, третий. Лейтенант молчит. Смотрим все, ждем команды. «Стреляй еще! Бах!» Самолеты развернулись и улетели. Лейтенант говорит: «Пошли на разведку, рот не разевай!» Сначала шли, потом ползли, а вот и черные мешки на снегу. Вскочил вот тот чернявый, кричит: «Руки вверх, стрелять буду! Хенде хох!» Тишина. Подбежал он, смотрит, тюк на парашюте, ветер парашют надувает и тянет по полю. Обрезали шнуры финкой, распороли тюк, видим: хлеб, шоколад, консервы, патроны. Ребята пошли собирать «посылки». Вот мы и пообедали за неделю. Всю ночь Дед Мороз по снеговой равнине таскал нас и парашюты с посылками.

Мы смеемся: «Кто же это сочинил?» Пробуем шоколад.

— Это правда, сестра. Фашисты в окружении — «сталинградское колечко». К ним летели, а к нам попали!

Сталинградская операция началась с 19 ноября 1942 года и продолжалась до 2 февраля 1943 года. Воины 65-й армии дали клятву под Сталинградом пронести боевые знамена от Волги до логова фашистского зверя, за все отомстить, что сделали озверелые фашисты.

Армия входила в состав Донского фронта. Тяжелые бои начались на подступах к Сталинграду, а 4 октября — жаркие бои у Тракторного завода. Под Ерзовкой готовились к наступлению. Раненый из 252-й стрелковой дивизии рассказал, как освободили около сотни красноармейцев из фашистского плена, захваченных летом 1942 года. Страшно смотреть на бедняг, раненые все неперевязанные и все больные. Были раненые из 27-й гвардейской, 40-й гвардейской стрелковых дивизий. Дорогие наши сверстники.

В ноябре начались наступления на переправах Вертячье, Песковатка, Калач. С утра 19 ноября мелькнули в облаках огненные хвосты «катюш». Завеса тумана желтовато-багровая, а вот и залп тяжелых минометов, выстрелы и разрывы ручных гранат. Раненые из 304-й стрелковой дивизии с боев за хутор Вертячий. Ударные группы врываются то с одной то с другой стороны в Вертячий: контратаки, отходят и опять вперед. Гул и стоны, взрывы и свист во мраке дня от клубов дыма, горящих танков, земли, поднятой до самого солнца.

Поступают раненые из 214-й стрелковой дивизии. Много обмороженных — бескрайняя степь, негде обогреться, метели, лютый мороз (30–40 градусов), никаких селений. Палатку сносит ветром и только в яме снежного сугроба можно спастись от ветра и мороза. Где-то застряли в снегах продовольствие и боеприпасы. Раненый из 126-го полка связи рассказывал, как захватили фашистский аэродром — много самолетов без горючего, присыпанных снегом. Между ними расчищены дорожки, раненые фашисты находились в самолетах. При приближении наших машин и солдат завязались бои, началась стрельба. Оказалось, офицеры расстреливали своих же раненых, и когда наши ворвались на аэродром, все дорожки были усеяны трупами. В этой суматохе были подожжены самолеты, слышались крики раненых, но фанатики отстреливались до последнего патрона. В плен взяли немногих. Наши потери были велики, много раненых. Встретили бывшего нашего раненого офицера Подольского — здоров, воюет.

10 января развернулись в Вертячьем. Немецкое командование превратило подступы к хутору Вертячий в крепость, в зону смерти. Первым ворвался полк 27-й гвардейской стрелковой дивизии. Раненые 252-й, 304-й стрелковых дивизий заполняют медсанбат. Работы очень много, но работа ритмичная: раненые поступают в сортировочное отделение, а затем в назначенные отделения. Перевязочные и операционная действуют круглосуточно. Машин для эвакуации очень много. Тут же отправляем в тыловые госпитали. Хорошо с питанием. Начался артобстрел, тут же ответили наши, вмешалась авиация. И наверху и внизу круговерть. Раненые идут и едут со всех сторон. Места в домиках есть. Как хорошо, что медсанбат стоит на грейдере. Это дает возможность эвакуировать всех обработанных. В перевязочной все время работа, а сейчас лежит раненый.

— Что грустите? Может, болит еще рана? Не беспокойтесь, рана хорошая, заживет быстро!

— Не рана меня беспокоит!.. Выбили мы немчуру из деревушки. Дома все разбиты, сожжены. Мороз. Смотрим, землянка не землянка? Ледяной дом! Печурка в середине. Мы зажгли спирт, греемся. Ничего, тепло. Разговариваем. Пришел старшина. Говорит: «Да у вас тут тепло, как на юге». Прислал несколько человек. Легли мы все вповалку, заснули быстро. Утром солнышко всходит. Полуземлянка-полудом наша засветилась, заиграла. Открываю глаза, смотрю — из льда на меня смотрит кто-то. Думал, мое отражение. Нет! Это фашисты — гады нашими красноармейцами выложили землянки. Попробовали разбить землянку, освободить и похоронить их, но ничего не получилось. А мой кореш из разведки не вернулся, так мне все кажется, что это он на меня смотрел сквозь лед. Сам себе места не нахожу. А я ранен. Когда теперь отомщу?

Легкораненый молодой паренек, сидевший у стены на табуретке, сказал:

— Отомстишь, успеешь! Ты их и так целый взвод у деревеньки оставил лежать.

— Мало! Пока всех… — он махнул рукой.

— Да не волнуйся! Успеешь посчитаться за друга. Прогоним гада с нашей земли.

Санитар из легкораненых Логачев старательный, везде успевает, и тепло держит в норме и раненым поможет. Работы много. Центральный фронт.

7 января 43-го года комбат приказал мне и Фире Чигиринской с санитаром из легкораненых Лукьянченко выехать, как группе усиления, в Иловлю. На попутных машинах добрались быстро — все машины с передовой шли мимо госпиталя. Встретили там Сусанну Абрамовну.

Работаем отдельной группой. Поселили на нарах в палатке командиров. Вши… Сколько их! Хорошо, что три дня и три ночи мы работали без отдыха. Принесут кашу и чай — вот и весь отдых. Наступление кончилось. Раненые поступают только тяжелые, для операционной. 10 января на заре выезжаем к себе в батальон, в Вертячье. Машин мало, с пересадками, и все-таки поспали в пути.

20 января войска Паулюса окружены. Тяжелейшие бои. С казачьего Кургана поступают раненые 173-й, 214-й стрелковых дивизий, 11 АД. Ударные группы врываются в хутор Вертячий. Атаки, контратаки, гул и стон, взрывы и свист во мраке дня от дыма горящих танков и опять как в ноябре. 20 января — приказ комбата: за трофеями на передовую (нужны инструменты, столы).

Едем на Гумрак. Белая мертвая пустыня с черными громадами застывших танков. Промелькнула деревенька — за снеговыми сугробами не так заметны разрушения. Тишина. Выехали в поле. Ветер упруго бьет в лицо, бросая снежинки в глаза. Вот опять мертвая пустыня с черными громадными танками со свастикой. Застыли в неподвижности, вперив в небо стволы пушек, остовы самолетов с белыми крестами, приподняли крылья, как бы стараясь улететь. Трупы врага, припудренные снегом, в разных позах. Одни как бы защищаются, а вот из-подо льда торчат голова и поднятые руки. Но нет никому пощады — ни технике, ни изобретателю: зачем вы здесь? Вот лошадь в пылу бега, а рядом всадник выделяется черным пятном на снегу, часть орудия, ящик. И все это опутано кровавыми кишками. А вот раскинут патронташ: блестят красотой ровно уложенные патроны, сияют в лучах солнца. Они одни здесь живые. А вон в логу черные силуэты машин, их так много. С дороги сойти нельзя — мины. Встретили машину из штаба армии. Нам рассказали, что 15 января под Большой Россошкой в трех сараях был немецкий госпиталь.

Все раненые немцы уже окоченели, лежали белые трупы с открытыми глазами, некоторые протягивали руки. Сильнейшие морозы, глубокие снега, ветер, голод. Немцы сбежали. Они знали, сколько всего натворили на нашей земле. Но раненые…

25 января с врачом Шагиной направлена в 126-й полк связи — обследование на форму 4 (вшивость). Видно, узнали о прибытии медиков и устроили банный день. С большим удовольствием вымылись. А по прибытии в батальон получила трое суток ареста от капитана Лерман. Без разрешения мылись.

31 января командующий фашистской армией генерал Паулюс пленен. 2 февраля окончилась Сталинградская битва. Раненых еще много. 3 февраля 43-го года — приказ комбата майора Шафран В.С. - капитан медслужбы Раздьяконов Аркадий Михайлович, врач Терентьева Людмила из Москвы, два санитара из легкораненых и я направлены в Паньшино, «малое колечко» около Сталинграда. Едем на машине, солнце чуть теплее, а ветер холодный. Проезжаем по мосту, перекинутому на высокие берега. Внизу, на заснеженном льду, лежат трупы немцев. Снизу вверх, по крутому берегу — везде скрюченные фигуры врага. Был бой. Не помогло награбленное тряпье. Санитар, мальчишка из легкораненых, встает в машине и кричит, подняв руки: «Хороша наша русская земля! Хороша наша русская зима!» Он рад концу войны в Сталинграде. И мы все рады, но что еще впереди?..

По дороге встречаются немцы, они идут по одному, группами. Встречаются наши уходящие войска. Враги поднимают руки и кричат: «Нах Москау, Сталин!» Видно, им уже передали приказ товарища Сталина — пленных не стрелять! В грязных шинелях, в эрзац-ботинках с головами, закрученными поверх пилоток русскими платками, шалями, детскими одеялами. Награбили??? Выполняя приказ Гитлера уничтожать всех — и детей и стариков — во имя чистоты германской нации. Из какой кроватки выхватил фашист одеяльце, чье дитя убил?! С чьей матери сорвал пуховый платок? Сколько зверства и горя принесли нам? Зачем вы здесь?..

А вот и «сталинградское колечко» Паньшино. Вокруг все деревни сожжены, уничтожены жители. Большие землянки. Как кроты в норах живут враги. В запахе нечистот, неопрятны. Лежат все вповалку, вшивы, обморожены. Эпидемия тифа и лютая зима делают свое дело. Больных и обмороженных машинами направляю в спецгоспиталя, а умерших — в ров. На нарах в большой палате лежат плотно. Иногда

появляется оружие, и немцы уничтожают друг друга. Перед нашим приездом ранили приставленного к ним пехотинца. Разбирался особый отдел. Отобрали группу пленных и расстреляли на глазах у всех.

Нам приказали занять недостроенный рубленый дом с печкой. Кашу привозили вовремя. Пока стоят холода, фашисты ходят на отмороженных ногах, в госпиталь ехать отказываются. Боятся. Ведь они сами всех больных уничтожали. Если нечаянно зацепишь за отмороженную ногу, раздается звон. Но как только потеплеет, начнутся гангрена и эпидемии, а этого мы не должны допустить.

— Сестрица! Стойте, на вас немецкая вошь ползет!

— А почему немецкая?

— Со свастикой на спине!

Нужна дезинфекция в палатке среднего офицерского состава. Тесно на нарах. Всех вывели на улицу. Санитары убирают на нарах. Принесли мне массу серийных фотографий. На одних пленные красноармейцы до и после экзекуции. Партизаны и расправа над ними. А вот семья в деревенском доме: старик с седой бородой, его домочадцы — дети, женщины. Второй снимок: на улице без шапок, ветер треплет седины, а малыши прячутся за юбку женщины. Третий снимок — лежат в крови малыши, женщина на коленях рыдает. Еще снимок. Убиты женщина и подростки. А сбоку на всех фото стоят с пистолетами улыбающиеся бравые офицеры.

— Чьи карточки?

Все молчат.

А вот авторучка — внутри жидкость. Это бактерии, которые весной должны были занести в воду. Часы со взрывателем.

Смотрю на фашистов. В них не узнать тех откормленных убийц. Как же я их ненавижу, злодеев!

После дезинфекции пригласили всех на нары. В большой палатке с печуркой высшие офицерские чины, во второй палатке с маленькой печуркой чехи. Не зная языка, трудно общаться с ними. Молоденький чех немного знает русский и немецкий, переводит. Немцы требуют медикаменты, шприцы. Все время что-нибудь требуют. А здесь война кончилась. Тылы уехали, и ничего нет.

Из палатки утром вынесли молоденького офицера — начинался тиф. Чех-переводчик сказал, что его придушили, чтобы всех не заразил. Из второй палатки чех — пожилой врач просит разрешения перевестись в немецкую палатку, там теплее и не так тесно. Я разрешаю, ввела его в палатку, прошу перевести, что ему нужно тепло, простуда, и суставы болят. Веду чеха-врача за рукав к печке. Кто-то сзади выдернул пистолет, держат крепко за руки, холодная костлявая рука взяла за горло, и я, теряя сознание, слышу, как кричит переводчик. Меня сильно тряхнули (спокойная немецкая фраза) и вытолкнули из палатки. В глазах мелькают искры, красные круги и адская боль в голове. Да горите вы ярким огнем, чтобы я еще раз зашла в палатку. Пистолет в кармане. Наутро вынесли чеха-врача из палатки. Чех-переводчик заплакал… Какие же фашисты звери!

За нашим домом большие землянки вырыты, в них живут пленные солдаты. Туда я хожу после обеда. Фашисты со мной не разговаривают, изредка кто-нибудь скажет «хлеб!», но тут же выскочит старший, ударит, и разнесет смельчака. Все стоят по стойке «смирно». Еда два раза в день, когда привозят кухню. Первые два котелка наполняют нам, а потом пленным. По утрам приезжает машина и увозит в специальный госпиталь тяжелобольных и раненых, умирающих от обморожения ног. Пленные неохотно соглашаются уезжать, стараясь не попадаться на глаза. Но там, в госпитале, лучше кормят, и врачи делают все возможное, чтобы спасти чьих-то отцов и сыновей.

17 февраля нас сменили. Началась Севско-Новгород-Северская операция. 19 февраля разместились в Иловле. Домик чистый, встретили хорошо. Работы не очень много.

…Получен приказ грузиться в эшелон. Мне что-то нездоровится. Второй раз меня скрутил сыпной тиф. Видно, укусила меня та «быстроходка» со свастикой. Фотографии сдали в особый отдел. В авторучке действительно был вирус — весной пошла бы эпидемия. В часах был вмонтирован взрыватель, и недисциплинированный солдат попал в госпиталь с осколком лица и рук.

Температура. Меня положили в спецвагон. Тут же заболели доктор Шагина, Выдрин В.А., Залогин санитар, Маймулина Александра, Алиперова. Косы мои остригли. Доктор Зверева и Фира Чигиринская ухаживали за мной.

Весна! Как хочется домой! А еще больше хочется кушать. Иногда вижу в забытьи большую кружку горячего чая, чувствую запах куска теплого ржаного хлеба — это я выздоравливаю. Дней через 20 майор Шафран разрешил перейти в свой вагон из спецвагона, ходить еще не могу. Ирина Кононенко встретила в вагоне, помогла влезть. «Жить хорошо, и жизнь хороша!» — улыбается. Умер санитар Залогин, сняли его под Ельцом, оказалось, это его родина, а в деревне — семья. Вечная память! Он много и хорошо работал в аптеке, в перевязочной, в операционной. В изоляторе осталась Алиперова. Пришли Варя Агапитова с Мишей Козловым, играли в карты в подкидного дурака.

Центральный фронт. Наш тифозный эшелон все время на путях. 26 марта хороший солнечный день, эшелон разгрузился в Ельце. Работы нет. Мы не привыкли отдыхать. Грустно и тихо. Все, кто болел, уже прилично ходят и набирают здоровье. Медсанбат расформировывают. Мы теперь — госпиталь ХППГ 3574, начальник — майор Шафран Василий Спиридонович. Доктор Шагина сказала, чтобы я больше гуляла, а то кашлять начала. Утром доктор Шагина зашла за мной и пошли смотреть ледоход на реке Сосна. Всю ночь гудела река, трескался лед. Доктор Зверева Л. тоже пришла на реку. Красивое, даже торжественное зрелище. Замерзли. Пошли в кино. Вечером майор Шафран В.С. приказал навестить доктора Выдрина, он тяжело болел тифом и никак не выберется из больницы.

Вечером бабуся в доме, где меня поселили, по-хорошему, ласково спросила: «Что ты такая худая, прозрачная? И кашляешь?» «Тифом болела, еле хожу!» «Попарься в печке, всю хворь как рукой снимет».

В моей голове, как сон, детская сказка: баба Яга в русской печке парится. Я засмеялась над своими мыслями. А бабуся, всплеснув руками, радостно засуетилась — вот и ладненько, хорошо-то как… Вечером вынула из печки чугунок с водой, угли подгребла в сторонку, велела раздеться, повязала мне голову платком. «Лезь, — говорит, — на табуретку, потом на шесток и в печку». Мне и страшно и смешно. «Да, — говорит, — головой не задень — зашибешься». С трудом влезла в печь, а там жарко. А бабуля из ковша плескает на меня воду. Я моюсь, брызги на угли попадают, шипят, пар с золой поднимается. Бабушка все шепчет и шепчет, воду плескает и плескает и какой раз уж спрашивает, как звать. И все водой горячей плескает. Какая благодать! Голова легко кружится, радость подступает и хочется беззаботно смеяться. Бабуля схватила меня за голову и вытащила из печки: «Хватит! Ишь, размылась! Ты у меня прехорошенькая будешь, надевай мою кофту, — ворчит она. — Лезь на печку, там кружка с чаем, пей!» Одеваюсь и думаю: как это я в печку залезла? И опять смеюсь. Выпила горячий травяной чай и уснула моментально. А утром все белье мое чистое лежит, бабуля выстирала. А есть хочу! Продала бабуле свой шерстяной свитер и наелась вволю яиц, пшенной каши, картошки, супу, забеленного молоком и опять спать.

На общем собрании, подводя итоги работы за прошедшее время, майор Шафран В.С. отметил хорошую работу персонала. Многих наградили, иные получили благодарность, а мне награду или отпуск на 10 дней в Москву, в Ногинск. Три года, три долгих года не видала маму! Я, конечно, к маме! Сияю от радости. За час друзья помогли мне собраться, начальник штаба старший лейтенант Березинский И. быстро оформил документы. Некоторые поделились пайком для моей семьи, и уже в машине, доктор Воронина Этерия Георгиевна отдала паек масла. Спасибо всем, до свиданья! На попутных машинах (Как, в Москву в отпуск? И все помогают.), поездом.

Москва встретила шумом, беготней, неразберихой, гудками машин, спешащими москвичами, усиленной маскировкой. Выехав 9-го, 11-го была вечером в Москве. И тут же на вокзале попала на глаза патрулю. Ведут к дежурному коменданту. Оказалось, я не по форме одета: на мне шикарная меховая рыжая шапка-ушанка, не чищены сапоги, а в кабуре настоящий пистолет ТТ, да в кармане маленький «бельгиец» с горстью патронов. Да и шла я немного пошатываясь, ведь только после тифа. И шинель, хотя и хорошая, но грязная и мятая. Требуют сдать пистолет, но я не сдаю и сержусь: тыловая крыса. Тогда мне 2 часа строевой подготовки. Ну, это не страшно. Прямо во дворе красиво отшагала, приветствуя патруль. А на дворе уже темнеет. Патрульному приказали сопроводить меня на Арбат в «Военторг», чтобы купить пилотку. Маленьких пилоток нет, приходится взять большую, заколоть сзади булавкой, чтобы не лезла на глаза. Патруль козырнул на прощанье. Не без сожаленья — мало поиздевался над фронтовиком. Уже поздно. В Ногинск нет поездов до утра. На вокзале сажусь на лавочку, вещмешок под голову и засыпаю. Утром 12 апреля рано сажусь в знакомый состав. Стекла все выбиты, кое-где забиты фанерой. Пригрелась в углу и основательно вздремнула. Ногинск! Дорогой город! Здесь родился мой папа! Мои братья и я!

Где-то мама? Подхожу к дому — никого нет. Брожу по улице, знакомых никого нет. Сижу на крылечке, жду. Вечереет. А вот и мама идет с работы. Милая! Милая! Как ты изменилась! Маленькая, сгорбленная, постарела, огромные глаза, отекшие руки и ноги, совсем седая! Милая родная мама! Руки у мамы трясутся. Она предлагает завернутые картофельные очистки и кусочек колючего черного хлеба. Спасибо, милая!

Закипел чайник. Нарезала хлеб, ножом соскабливаю жучков и личинки со свиного шпика. Нарезала. Мама ест с жадностью, не жуя. Хватит! Мама, больше нельзя, плохо будет! Огромные глаза смотрят то сердито, то умоляюще жалобно, и капли мутных слез ползут по морщинистой щеке. Ну, хорошо, еще кусочек, остальное завтра. Чай пьем с сахаром, и только теперь начинается разговор. Город не бомбили. Бабушка умерла от голода в сорок втором, когда немец подходил к Москве, вскоре и тетя Настя ушла следом. Брат Виктор — летчик — умная голова, бывал в ночных полетах, сбит, работает на аэродроме (сталинский резерв). Младший брат Вова, доброволец, контужен под Москвой. Заезжал домой, награжден за добытый из вражеских окопов первой линии пулемет. Ложусь спать и думаю: если бы мы все были дома, с голоду не умерли бы бабушки, и голодный отек не держал бы маму у края могилы.

Пролетели 8 дней. Знакомых почти никого нет, все на войне. Встретила Женю Колиденко. Воевал на Ленинградском фронте, был ранен, лежал 7 месяцев в госпитале, теперь в отпуске. Мама стала выглядеть лучше, помолодела. Проводила меня на вокзал, не плакала. С Победой — говорит — возвращайтесь все вместе. Вагоны дернуло, она шла и махала платочком. Я знала, она улыбается сейчас, а придет домой и горько заплачет.

…И опять мелькают в пути города, деревни, села, леса и поля моей Родины. С хорошим настроением приехала в город Елец. На месте госпиталя стоит другая часть. Никто не знает, в какую сторону уехали наши машины. С надеждой останавливаю мчащиеся вперед машины (началось наступление). Нет, не знают. Неожиданно вижу знакомое лицо.

— Здравствуйте, товарищ майор! Разрешите узнать, где наш госпиталь?

Сжалился ветеран войны майор Безуглов и пообещал узнать новое место расположения майора Шафрана. Попросилась переночевать в крайней хате. Хозяйка затащила меня с собой на печку, потому что человек тридцать солдат спали на полу и на лавках. От майора передали, что госпиталь далеко, придется догонять самолетом, приказано быть готовой. До сих пор самолеты я видала высоко над землей. Наши проплывали, краснозвездные, фашистские, со свастикой, пикировали с воем. Три дня погода была не летная. Хозяйка, видя, что у меня нет еды, дала мне пару картошек, кипятку. Спасибо ей!

23 апреля. Тихий солнечный день. Майор Безуглов прислал красноармейца.

— Приказано собираться на аэродром, машина ожидает. Доехали быстро. На поле два самолета. Нас подвели к одному.

Огромный! Все уже влезли в самолет, а я еще постучала по обшивке: прочно ли? Села на откладной стул, дали пакет. Рев мотора оглушителен. Летели 52 минуты до Курска. И только приземлившись и растянувшись под крылом самолета, на родной зеленой траве, поняла, что кидало нас до дурноты из-за маневров пилота, уходившего от немецкого ястребка. Стрелок из пулемета, что установлен в середине самолета и выходил дулом на крышу, строчил в ответ на маневры врага. Вспомнила, что мне было плохо. В окно была видна родная земля, каждый кустик, каждая кочка. Видала, как самолет поднялся и упал за лесом, прислав с ветром взрыв. Пошла догонять ушедших вперед пассажиров. Они входили в селение. Увидала товарища Кузнецова.

— Ваши где-то недалеко!

Я сразу успокоилась, прошла еще до конца селения и попросилась на ночлег. Утром голосую на дороге. Машины мчатся, все спешат.

А вот на легковой машине наш госпитальный почтальон Петя Кутуев, как он любит говорить, при исполнении своих особых обязанностей. Поздоровалась. «Садись, до Льгова довезем». Мелькают поля, перелески, вот и город показался. «А вон там, через низинку, Нижние Деревеньки, — говорит Кутуев, — до них пешком». «Спасибо! Хлебца нет?». «Нет!»