БЕЗУМНЫЙ ПОБЕГ ИЗ НЕВОЛИ НА ЛОБНОЕ МЕСТО, ПОД ГИЛЬОТИНУ
I
Александр Башкин не был воином от Бога. Он был пахарем, как его деды. Но любовь к России заставила взять оружие, он не мог оставить ее в беде, ибо слышал в себе неумолимую тревожность за Русскую землю. И теперь мятежная душа его просила битвы. Боярские хоромы госпиталя, белоснежная постель, сияющие солнцем глаза сестер милосердия, смех и веселье на танцах, бесцельные прогулки по извилистым тропам в лесочке, было не его. Чуждое ему. Обманчивое! И будило скорее странную печаль, чем радость. Хотелось скорее на фронт, в окопы, в свою жизнь. Ему было стыдно, мучительно стыдно, люди воюют, а он живет в благополучии, как слежалая солома в овине. Если уж владыкою на Русь пришла беда, то пусть и будет на всех полынь и лебеда.
Он неотступно следовал за главным врачом, молитвенно просил выписать его, услышать его крик души, его желание попасть на фронт.
Служитель Гиппократа неизменно отвечал:
─ Молодой человек, для вас ничего не изменится, если я выпишу вас из госпиталя раньше времени! Вас не возьмут в армию, откажут, вам только восемнадцать лет! И, подумать, чего вы так неумолимо рветесь под пули, в пожарища? Вы хорошо воевали. Остановили у врат Москвы озверелого врага! Остались живы, на радость себе и матери! Радуйтесь, что остались живым! Долг перед Отечеством исполнили. С доброю совестью возвращайтесь в Пряхино. Работайте! В декабре, в день Вашего Благоденствия, военкомат вручит повестку, призовет на фронт. И воюйте! О чем вы печалитесь?
Башкин испытал потрясение.
С тем, при выписке медицинская комиссия признала воина непригодным для строевой службы. Рана была не такая сложная, но чувствуя свою безнадежность, печаль и горе, Башкин не выдержал и написал письмо на имя командующего пятидесятой армией генерал-майора Ермакова и начальника политотдела старшего батальонного комиссара Богданова, в котором рассказал о себе, о Смоленском сражении, где воевал и был представлен за мужество к ордену. Только не знает, сохранился ли наградной лист, поскольку и командир роты политрук Калина, и командир полка пали смертью храбрых. Он опять желал бы послужить Отечеству.
II
Александр Башкин направляется в Тесницкие лагеря, где формируется воинское соединение для фронта и обороны Тулы. Военному искусству обучают курсанты артиллерийского училища, которые совершенно не знают правды о войне. И до изнеможения заставляют маршировать по плацу, колоть штыком соломенное чучело.
Воин восстает против бессмыслицы. И мало-помалу начинает возникать строгая неприязнь к старшине роты Игорю Чижевскому. Был он надменен. Людей не чтил. Любил в невежестве потешить себя властью командира. Александр Башкин в коммунистическом полку познал Великое Братство, единение сердец командира и воина, видел, как они, рискуя жизнью, выносили из огня раненого военачальника; его друг Коля Копылов, спасая командира роты Ипполита Калину, попал под пулеметную очередь. И, понятно, прислониться душою к новоявленному генералу-Бонапарту не мог. И ничего, кроме ненависти, к карликову начальству не испытывал.
И они столкнулись.
Во время обучения пехотному строю Башкин вышел и сел на скамью, стал потирать ногу.
Чижевский налетел смерчем:
─ Эт-то что-о? Почему вышли без разрешения командира из строя?
─ Устал! У меня нога рана! ─ спокойно объяснил Александр.
─ Вста-ать! В атаку! Бегом! Колоть штыком условного врага! ─ и он указующим перстом показал на соломенные чучела.
─ Не буду, ─ характер пошел на характер, меч на меч.
─ Будете, боец Башкин! ─ свирепея, пообещал старшина роты. ─ В штрафной батальон захотели? Я вам покажу, где начинается Ватерлоо! Иссполня-ять команду!
Башкин обрушился с гневом:
─ Вы воевали? Видели там соломенные чучела? Там танки! Кого колоть штыком? Танки? Мы на танки ходили со связкою гранат, бросались и погибали. Земными кострами! И сами немцы? Думаете, они чучела, из соломы? Они из железа! И закованы в железо, как германские псы-рыцари во времена нашествия на Русь при Великом князе Александра Невском! Штык ломается, когда бьешься врукопашную. И кинжал не достает, стонет от бессилия! И ваша бессмысленная муштра по плацу до изнеможения, до солдатского и человеческого унижения совершенно никому не нужна! Или вы, как безумцы, под бомбами и снарядами, идя в земные костры, в смерть, вознамерились носок тянуть. Вперед! Назад! Командиры, мать вашу.
Башкин ушел в казарму.
Старшина роты о чрезвычайном происшествии по начальству докладывать не стал, себе в убыток. Но обиду затаил. Бунтарь стал заклятым врагом. Дни потянулись мучительные, угнетающие. Взводный развернулся в полную мстительную силу. Издеваясь, он гонял Башкина по плацу с ружьем часами, в одиночку, пока тот не растирал до крови и лютой боли раненую ногу, будил ночами и заставлял чистить уличные туалеты, подбирать окурки у здания, вне очереди чистить картошку на кухне, по целому чану.
Жизнь в казарме для мятежного солдата становилась все невыносимее. Самобунт доводил до безумия. Сердце плакало и наливалось ненавистью к самодуру. Оставалось только убить глумливого, надменного командира. И он бы не устоял в гневе! Юноша был с характером. Обиды не прощал! Жил по любви и справедливости! Не выносил над собою насилия, не терпел негодяя! И смело бы взошел на эшафот, как Стенька Разин! Руби, повинную голову, палач!
От характера он и выжил в Смоленском сражении. Сам тонок и гибок, как тростинка, но сила духа сложилась в душе невероятная!
Теперь жизнь была другая. Казнить нельзя, только миловать! Судьи Военного трибунала могут вынести приговор как врагу народа, изменнику Родины, и повести на плаху, на каторгу, совсем безвинно, и матерь Человеческую Марию Михайловну, и братьев, и сестер.
Такие мысли, мысли от милосердия, останавливали от безумного шага. Но жизнь в Тисницком лагере не шла к смирению, старшина роты Чижевский изыскивал все новые и новые , как унизить воина, заставлял воина часами ползать по-пластунски, заставлял ползать ужом по земле!
Дальше сносить надругательства, жить невольником, быть узником негодяя, воин от бунта, от справедливости больше не становилось все невыносимее. Сколько не терпи, бесконечно невозможно.
Дальше сносить изуверские насмешки ,
Сердце заливалось кровью.
Жить в неволе, быть и быть узником злобного, безжалостного человека, Александр Башкин не смог.
Сколько не терпи, а любое терпение кончается.
И воин решился на побег.
На фронт.
Каждый день в лагере приносил боль и страдание, отчужденность к бессмысленной муштре. Жить невольником, быть узником сволочного человека, Башкин больше не мог.
И обстановка на фронте складывалась сложная. Александр знал ее, постоянно отслеживал. Читал газеты, слушал по радио сводки Совинформбюро. Сердцем он жил там, в стане воинов Руси, какие бились с лютыми врагами за Россию. За август и сентябрь, фашистские полчища пленили Киев, взяли штурмом Орел, и теперь танковая армия Хейнца Гудериана все ближе придвигались к Туле. Ее уже бомбили фашистские бомбардировщики.
Конечно, в такое время бывалому воину, воину России, колоть до одури трехгранным штыком туда-сюда соломенное чучело было верхом унижения и бессмысленности!
Но, вместе с тем, он хорошо понимал, на какой крестный путь обрекает себя, решаясь на побег из училища. Документы не взять. Они останутся в канцелярии: и красноармейская книжка, где записан орден Красного знамени, и выписка из госпиталя, и направление на фронт от обкома партии. Он окажется один на один с законами военного времени. Изгоем! Человеком без роду и племени. Он сам себя объявит вне закона, пошлет на смерть. Благословит ли удача? Не станет ли злою мачехою? Как угадать? Каждый патруль сможет остановить его, потребовать увольнительную, удостоверение личности. Время напряженное. В Туле уже появились диверсанты, которые ночью наполняют небо красными ракетами, указывая фашистским бомбардировщикам, какие заводы бомбить в первую очередь. Чекисты ведут охоту! Все естественно. Его тоже могут обложить, загнать за красные флажки, как волка. Безвинного! И подвести под Военный трибунал. Кто станет тщательно разбираться в стихии бытия, кто он и откуда? Без документов? Значит, шпион!
Могут и расстрелять на месте, в соседнем дворе. Без суда и следствия. Именем России! Такая власть вверена патрулям.
Город на военном положении!
Защитился, ─ я не предатель! Я свой! Солдат Отечества! Но греховен, греховен, ─ самовольно ушел из воинского соединения. И мигом вопрос-выстрел: и куда, любопытно, беглец-солдатик? К мамке под подол? Обнимать толстенные груди бабы в стоге сена? А кто станет Родину защищать? Знаешь ли, солдат Башкин, что, оставив воинскую часть на два часа, ты уже дезертир, вне закона! И судьи Военного трибунала, с чистою совестью вынесут смертный приговор. Смертный, Александр! Прощать врагов народа нельзя! Вынесут приговор именем Отечества. И от его имени назовут предателем! Куда еще позорнее смерть? Мать отречется, братья отрекутся, сестры. Россия в гневе отречется, березы отрекутся и никогда-никогда не склонят в молитвенной благости и скорби свои ветки на его могилу.
Не одну ночь еще боролся с собою Башкин, измучивал себя, ожидая, что победит: разум или ярость? Совесть или ненависть? Победила любовь к Отечеству!
На фронт, только на фронт! Добраться до передовой ничего не стоит. Сел на Ряжском вокзале в воинский эшелон, в теплушку, подпел песню под гармонь, станцевал; выгрузились. Пристроился к маршевой роте. И он на фронте. Бьет врага. Укрощает в себе святую ненависть.
Вечером, взяв рюкзак, где лежали солдатские котелок с ложкою и вилкою, буханка хлеба, бритвенный прибор, хромовые перчатки, он неторопливо, без суеты прошел по коридору казармы, мимо дневального. Постоял на каменном крыльце, воровато огляделся, еще поразмыслил и решительно пересек плац с прибитою солдатскими сапогами пылью, обогнул клумбы с хризантемами и, набравшись смелости, вышел через контрольно-пропускной пункт на улицу.
III
Дул ледяной ветер, мела поземка. Башкин шел по шоссе на Тулу. До города двадцать пять километров. Мимо катили вереницами грузовики, крытые брезентом, с антеннами, прицепными кухнями. В кабине рядом с шофером сидел сержант или офицер. Машины были с военным грузом, под охраною НКВД, голосовать бессмысленно и опасно. Заезженная «полуторка» остановилась сама.
─ Далеко, служивый? ─ приоткрыл дверцу шофер с округлым, приятно румяным лицом.
─ До Ряжского вокзала. Оттуда на фронт.
За разговорами доехали быстро.
Тулы было не узнать. Она выглядела по-военному сурово; на площади стояли зенитные орудия. На улице Коммунаров возводились баррикады. Всюду высились ежи, сваренные перекрестьем из рельсов. По улицам Демонстрации и Революции могильно зияли воронки от сброшенных бомб. У клумбы валялась детская коляска, с оторванными колесами, рядом ─ тряпичная кукла, залитая кровью. Витрины магазинов до половины обшиты досками. Здание гостиницы по улице Советской занято под госпиталь, у входа развивался флаг с красным крестом. Пешеходов мало, чаще встречались военные, грозные, строгие патрули. Кладбищенская тишина потрясала, мучила тоскою.
Александр Башкин со сторону Заречья, перешел по мосту через Упу, направился одинокою улицею к Ряжскому вокзалу. Шел, словно путь открывали боги Руси ─ вдали светились зеленые огни светофоров. Воинские эшелоны не задерживались, спешили на запад. Везли танки и орудия на платформе, какие плотно накрыты брезентом. Забраться в теплушку, к солдатам, где играла то грустно, то весело гармонь, оказалось неожиданно сложно. Даже невозможно. Эшелон на станции стоял меньше часа, столько, сколько требовалось набрать воды паровозу. У каждого вагона расхаживали часовые. Попытался пройти в вагон наскоком, преградили путь штыком. Оставалось провожать эшелон за эшелоном с долгою грустью.
Беглец оказался в узком промежутке, и не знал, что делать? Куда теперь идти? Назад, в Тесницкие лагеря, пути обрублены. Времени прошло четыре часа. Уже два раза можно отдавать на суд Военного трибунала. Самоволку расценят как дезертирство! Тем более, побег совершен с вещами! И наверняка поступили запросы в областное управление НКВД, вплоть до отдела госбезопасности в Мордвесе, объявлен его розыск как фашистского лазутчика! Даже если нет паники-круговерти за его исчезновение, если еще имеется возможность, явиться с повинною и покаянием, ─ тоже ничего не изменит! Наверняка, наверняка, не ходи к пророчице Кассандре, старшина роты Чижевский по злобе загонит воина на суд Военного трибунала! И сам расстреляет перед строем как труса! В назидание остальным.
Злобный человек! Войну не переживет. Свои застрелят. И постараются загнать пулю в спину, в самое сердце. Бежал с поля битвы, и принял позорную смерть. Поди докажи, что убили не немцы. Да и кому надо разбираться? Исчез человек, и исчез. Сколько их после боя положили в святорусские курганы.
Башкин шел по Туле, испуганно, нервно, как зверь на отстреле. Он оказался в гибнущем водовороте, а небо Тулы стало ему саваном! Идти сложно. Город погружен в темноту. То там, то здесь вспыхивают фонарики, ─ Патруль проверяет документы. Едва вспыхивает свет фонаря, беглец прячется в подъезде. Куда идет, не знает! Надо отыскать ночлег. Но где? Где успокоение? Постучать в первую дверь? Но кто пустят? Нечаянно оказался на рынке, у Дома колхозника. Ночлег не дали, нужен паспорт, а паспорта не оказалось. Устроился в подвале соседнего дома, укрывшись лохмотьями.
Утро радости не принесло. От нервного напряжения невыносимо заболело сердце, забили тревогу раны. И такую боль вознесли, какую он еще не испытывал, Словно набросилась волчья стая, сбила дыхание, и стала злобными клыками рвать тело. Закружилась голова, и он стал падать в пропасть. Но не упал, успел уткнуться лбом в холодный камень здания. И так стоял, пока не остыла, не сошла боль. Только теперь Александр Башкин понял, какую совершил роковую, непростительную ошибку. Он теперь по суровой правде жил, как волк-одиночка, кого умело, обдуманно бесы Мефистофеля загнали за красные флажки. И сознавал, ─ он обречен! И ждал выстрела, гибели каждое мгновение! Стал бояться улицы, солнца, звездной ночи1 Стал бояться себя! Вздыбленные нервы, измученные тоскою, толкали в петлю, ибо так и так, куда не шагни ─ петля! Так уж взять, и разом!
И тут же осуждал себя! Русь твоя матерь Человеческая в беду, в горе, в надломленности, а ты, воин ее, о чем думаешь? Нельзя, нельзя предавать Русь! Нельзя, нельзя предавать себя! Надо успокоиться! Чего теперь раскаиваться? Взвалил на себя крест, неси до Голгофы ли, до света в тоннеле. Выстрела еще не прозвучало! Успокоившись, он понял, как быть! В Туле создаются добровольческие рабочие полки, он готов сражаться с врагом и на родной земле! В Смоленском сражении он научился поджигать танки, стрелять из пулемета, биться врукопашную!
Башкин пришел в Садовый переулок, к зданию НКВД; он уже представил себе, что скажет: вышел из окружения, документы уничтожил в пути. Кто он, пусть позвонят секретарю обкома партии Василию Жаворонкову, кто дал ему путевку в коммунистический полк. Ранен, представлен к ордену! Просит записать его добровольцем в истребительные батальоны.
Логика раздумья была проста, как молитва. И вполне разумна. Но двери НКВД оказались забиты, чекисты переехали. Куда? Обыватель не знает, а патруль поинтересуется: а зачем вам, солдат? Документы имеете?
В последнем отчаянии Александр Башкин подумал: не махнуть ли с горя в Пряхино, к матери. И жить-бедовать, добра наживать, пока не получит повестку из военкомата.
Но там, скорее всего, ждали чекисты с наручниками!
Возвращаться в Тулу не в Тесницкие лагеря, а в тюрьму и на «воронке», да под конвоем чекистов, такого желания он не испытывал.
В тюрьме воина ждал Военный трибунал!
Смертная казнь!
И расстрел!
Круг замкнулся.
IV
Оставалось одно, пробираться на фронт! Пешком по рельсам, с попутными машинами, на поезде, но только, скорее, туда, где шла битва! На поле-побоище будет не сладко. Убьют, исчезнет в безвестности! Воевать станет без имени, без похоронки. И мать не узнает, где пал смертью героя. Ни солдатского могильного медальона, ни документов, ничего нет. Полная сиротливость в мире.
Всем чужой, и себе тоже.
Башкин пошел на главпочтамт, написал письмо матери, в котором по святому обману известил: милая мама, я снова воин Руси! Наши полки отправили на битву под Орел и Вязьму под марш «Прощание славянки», какая зажигает сердце до боли и солнца. Обещаю вернуться живым! Я люблю тебя, люблю, и как мне не вернуться живым? Я горд, что мне выпала честь биться за Россию, безвинную страдалицу, что я не укрыл себя крылом, как лебедь укрывается крылом от холода в ночи!
Опустив письмо в ящик, с отчаянием безумца побежал на Ряжский вокзал. Ему повезло. У перрона стоял пассажирский поезд: Ряжск ─ Калуга. Народу было тьма тьмущая, Толпы с мешками и чемоданами, с ревущими свиньями в корзине штурмовали вагоны. Он без раздумья бросился в зловеще стонущий водоворот. Никого не отталкивал, не бился за место под солнцем, толпа сама вознесла его в вагон. Полная, проворная баба, разгорячено дыша, даже подвинулась к окну, выгадав место для молоденького солдатика. Вагоны набиты битком.
Ехали на крыше. До Калуги расстояние в пять часов.
Можно со светлыми думами побыть наедине с собою, немножко успокоиться, вывести себя из состояния тревожности и одичания.
Подъехав к Калуге, Башкин выглянул в одно. И сердце оборвалось. Вдоль всего перрона стояла цепь милиционеров. Повелительно-строго ходили военные патрули. Со страхом подумалось, не на волка ли из мордвесского леса вышли с облавою? Зачем так много? Хватило бы и одного выстрела! Он понял, попал в западню! Спина и руки похолодели. Решил не выходить из вагона. Пусть берут здесь. Идти преступником, звеня кандалами, там, где люди, было стыдно.
Беда не задержалась, сошла неожиданно. По безлюдному перрону шел быстро, целеустремленно плотного сложения генерал. Сзади адъютант в чине полковника, еле поспевал, сгибаясь под тяжестью чемодана. Александр мысленно перекрестился. Боги услышали его мольбу о спасении и милосердии. Но душа неумолимо страдала. Он медленно снимал ее с распятья. Страх, оказывается, не ушел. Страх еще жил. Опять жизнь опустила в грозную и угрюмую бездну тревожности. Приходилось бояться собственной тени.
На привокзальной площади солдат совсем неожиданно встретил Клаву Алешину, с кем учился в школе в Мордвесе. Каким несказанно дивным светом озарилась душа, каким сладостным оттеплением дохнуло из детства. Слезы пробились. Не было ничего роднее на этот миг. Она явилась, как молоденькая, стройная березка с пряхинского поля. Поклоном с родной земли. Мир Зла отступил. Исчезли тоска и одиночество, ожидание выстрела из засад каменного города. Но он не мог по ласке обнять ее, излить несказанную радость за встречу. Он жил в таинстве, жил изгоем, загнанным зверем. Неосторожно обнаружь себя, и будешь на другой день слушать молитвенные песни псаломщика; добрая леди, вернувшись в Мордвес, не устоит поведать о встрече; и чекисты в мгновение возьмут след!
Башкина вновь обступила мучительная тревожность. Господи, за что такая мука? Едешь на фронт, защищать Русь, и боишься, доедешь ли? Не снимут ли с поезда? Не расстреляют ли? Тут как раз близко оказался патруль, офицер козырнул долговязому очкарику: ваши документы?
Беглец поспешил в вестибюль вокзала; чекисты живо, как овчарки, чувствуют свою жертву. Юноша еле дождался поезда на Вязьму и готов был расцеловать старичка, начальника станции в форменной фуражке, который заученно важно объявил об отправке состава и повелительно ударил в колокол. Гудок паровоза пропел, как флейта, даже пар выпустил с певучею сладостью. Народу было мало. Ехали на короткие расстояния, выходили на полустанке. Фронт был рядом! Слышалась, как громогласно были фашистские орудия, вдали небо горело лютым пожарищем. Александр испытал несказанную радость! Кончалась его лютая тоска-тревожность! Он теперь не беглец, он воин Руси! Он необдуманно принес сам себе на пытку, но теперь все кончено!
Еще шаг, и он помчится, как Василий Чапаев на вороном коне на врага Челебея, обнажив меч инока Пересвета!
Он ликовал, я снова с тобою, Русь моя! Как хорошо слышать с тобою единение! Исчезает сиротливость, и не надо в отчаянии нести крест на Голгофу, казнить себя!
На душе чистота несказанная!
Радость земная несказанная!
Он, как волшебник от Бога, вернул в себя первозданный мир красоты и радости!
Одна теперь печаль, как остановить в себе исступленную радость?
Но в Вязьме воину Башкину не удалость выйти. Едва поезд прибыл на станцию Вязьма, как коршунами налетели фашистские самолеты, стали бомбить. В вагоне поднялась паника. Люди в страхе, толпясь, убого толкая друг друга, устремились к дверям, разбивали стекла, выпрыгивали в окна, в ночь, под разрывы бомб. Башкин сидел, как сидел, не ворвался зверем в толпу. Он не мог обидеть человека! Даже невольно! Даже, если видит перед собою смерть! Так сложилась его душа, какая еще в детстве светилась человечностью.
И куда бежать? Если выпала вечность, то бомба сразит и в вагоне и у колес поезда. Он совершенно не испытывал страха. В его сердце все еще густилась светлая радость и превеликая надежда, добраться до фронта. И он доберется! Кончится бомбежка, по покою спрыгнет на землю, и станет высматривать на шоссе маршевую роту! Маршевые роты, полки шли вереницами в самое пекло битвы; автомат или пулемет добудет в бою.
Неожиданно паровоз взревел тревожным гудком, резко тронулся, сбивая в железном грохоте пустые вагоны, и стал быстро, быстро выбираться из-под бомбежки. Его «Мессершмитты» не трогали, не преследовали. На станции скученно стояли на железнодорожном пути санитарные поезда с ранеными, под флагом с красным крестом. По госпиталю и наносили изуверы-крестоносцы бомбовые удары, где жила безвинность, где жило милосердие.
Поезд разогнал себя, воин уже не мог выпрыгнуть из вагона. И отдал себя мачехе-судьбе. Поезд остановился далеко от Вязьмы, на глухом полустанке. Башкин оглянулся ─ он в вагоне один; окна выбиты. Дул северный ветер. Вокруг окружала глухая тьма. Он вышел из вагона. Поразила тишина, безлюдность. Поезд тоже погружен во тьму, как ушел из жизни в заброшенность, на погост. Вдали блеснул огонек. Скорее всего, там было вокзальное здание.
Беглец торопливо пошел вдоль вагонов поезда. Стояла тишина, но он неумолимо, необъяснимо слышал в себе тревожную музыку!
К чему бы? К беде?
Он замедлил шаги. Стало страшно. Он как почувствовал, что шагает в свою смерть.
Но жить неизвестностью, где он? какая станция? ─ тоже был не резон. Надо скорее выбираться ближе к фронту.
Здание вокзала каменное. Стояло в березовой роще. Дверь полуоткрыта, оттуда и исходил свет. Он вошел в помещение. Горела керосиновая лампа. На скамейке тихо-смирно сидели дедушка с внучкою. Он обнимал ее, отогревая от лютого холода.
─Дедуль, где я? На какой станции? ─ поинтересовался Башкин.
─ На станции Темкино, сынок.
─ Далеко отсюда до Вязьмы?
─ Сорок километров. Обожди утра, может пассажирский поезд пойдет? Или воинский?
─ Он останавливается?
─ Случается. Паровоз на водокачке заправляется.
Александр в благословение подумал, было бы хорошо, сесть на поезд, где воины ехали на защиту Отечеств! Все бы узлы дьявольские развязал, и был бы уже в бою, а то все невольник и невольник судьбы-мачехи.
Разговорились. Оказалось, дедушка Федор едет к дочери. Она работает учительницею в Туле. На лето привезла Леночку погостить, а тут война. Бабка наказала, отвезти. Вот и собрался в опасную дорогу.
Патруль появился в полночь. Пассажиры дремали. Проверив документы у деда, офицер обратился к Башкину:
─ Далеко едешь, солдат?
─ На фронт, товарищ лейтенант! ─ подтянувшись, четко ответил Башкин, осознавая, что его Ноев ковчег завершил кругосветное путешествие.
─ Откуда?
─ Из госпиталя. Из Тулы.
─ Документы имеете?
─ Имею. Но предъявить не могу. Украли на вокзале.
Глаза начальника патруля наполняются тревожным светом.
Он коротко командует:
─ Следуйте за патрулем!