БЕГЛЕЦ ПРИНИМАЕТ НЕСКАЗАННЫЕ МУКИ В КОНТРРАЗВЕДКЕ «СМЕРШ». ОН АРЕСТОВАН КАК АГЕНТ АБВЕРА, ВОЕННОЙ РАЗВЕДКИ КАНАРИСА

I

В Темкинском отделе НКВД задержанному дают отдохнуть. Утром вызывают на допрос.

Следователь в звании капитана, малиновые петлицы украшают четыре шпалы. Лицо смуглое, по-мужски красивое. Волосы седые, подстрижены коротко. Глаза серьезные, вдумчивые.

Он представляется:

─ Я офицер контрразведки «СМЕРШ». Фамилия Ворожба. Зовут Илья Петрович. Буду вести ваше уголовное дело.

─ Уголовное? ─ не удержался, встрепенулся Башкин.

─ Вы обвиняетесь в измене Родине по статье 58 Уголовного кодекса. Будете судимы Военным трибуна лом и, скорее всего, вас приговорят к смертной казни. Только чистосердечное признание спасет вашу жизнь. Надеюсь, я понятно объяснил?

─ Остается объяснить, в чем я обвиняюсь? ─ с печалью выговорил узник тюрьмы.

Следователь посмотрел с неприличною брезгливостью, ничего не ответил. Неторопливо пододвинул к себе белые листы с титульным золотым оттиском: Главное управление государственной безопасности НКВД СССР.

Деловито спросил:

─ Ваше имя, фамилия?

─ Башкин Александр Иванович.

─ Социальное происхождение?

─ Из крестьян.

─ Образование?

─ Закончил восемь классов в средней школе в Мордвесе.

─ Кем служили в армии?

─ Ополченцем Тульского добровольческого коммунистического полка.

─ Где и когда были завербованы германскою разведкою?

─ Я? Завербован? Разведкою? ─ узник испытал потрясение. ─ Безумная ложь!

─ Отпираться бессмысленно. Говори правду. Мы знаем, ты агент Канариса, фашистский лазутчик. Три дня назад в полночь с аэродрома под Рославлем вылетел двухмоторный самолет без опознавательных знаков. Пересек линию фронта и взял курс на Вязьму ─ Темкино ─ Ржев. На его борту было три пассажира с парашютами. Вы все были одеты в форму бойцов Красной армии. Гауптман имел радиостанцию. Вы все обучались в школе разведчиков в Орле, ее пестует генерал-фельдмаршал Гудериан. Разведчики абвера расчищают путь немецкому наступлению, взрывают аэродромы, перерезают телефонную связь, убивают командиров, узнают, насколько велика артиллерия в обороне? Где «Катюши»? Политика иезуитская! Твой шеф адмирал Канарис за тайные чудовищные злодеяния получил от Гитлера железный крест с лавровым венком, высшую награду третьего рейха.

Он внимательно посмотрел:

─ Ты сам, кто? Фашист? Русский?

Башкин уронил угрюмо:

─ Русский. Из деревни Пряхино Тульской губернии.

─ Из Пряхино? ─ желчно удивился капитан. ─ Как так? Ты вчера на допросе у начальника НКВД ведал, что из деревни Знаменка? Забыл? Ты, скорее, из деревни «Пауль-цвай» в Лотарингии? Чего молчишь? Как видишь, мы все знаем! Командир группы гауптман Людвиг Клаузевиц выбросился на парашюте близ Вязьмы, ты, Башкин или Соколов, как там тебя, спустился на зелено-коричневом парашюте, на пшеничное поле близ станции Темкино. Где мы тебя и изловили! Где должна приземлиться третья гиена фашистская? С толом и взрывчаткою?

─ Я не знаю, ─ безвинный мученик в ужасе закрыл лицо руками; только теперь он понял, в какую летит бездонную пропасть.

─ Что ж, не знаешь, значит, не знаешь. Разведчик заброшен в тыл Красной армии со взрывчаткою! Тоже не знаешь, зачем? Хорошо! Говори за себя! С каким заданием ты заброшен на Русь? Говори! Не молчи! Я с тобою пока, как с человеком!

Он пощелкал плетью по столу:

─ Что ж, молчи! Скорее тебя пристрелим, фашистскую гадюку! Мы сами знаем, зачем? Темкино есть святая, таинственная цитадель Кремля! В деревне Пяткино расположена ставка командующего Резервным фронтом маршала Семена Буденного? Под Вязьмою формируются танковые дивизии, грозою стоят «Катюши», дабы отразить вражеское воинство, где вы намерены наступать под кодовым названием «Тайфун»?

Вокруг Темкино расположены аэродромы! Здесь ставка генерала армии Георгия Жукова! Кому товарищ Сталин вверил командовать Западным фронтом!

Капитан-чекист зловеще посмотрел:

─ И вы разведчик самого адмирала Канариса о том совершенно не знаете? И залетели в святые края, чисто невинно! За Иванушку-дурака Русь считаете? Контрразведка «СМЕРШ» знает, зачем вас салютами сбрасывают? Убить Жукова, Буденного, взорвать аэродромы. Изыскать, где стоят «Катюши», и разбомбить! Так? Яви правду, сажи. где будет покушение на Жукова, где начнут врывать аэродромы? Насколько рассекречены ракетные установки «Катюша»? Поможешь, подарим жизнь! Не поможешь, ─ вручим корону от самозванки!

Следователь, наконец, взорвался:

─ Отвечать, фашистская сволочь, ─ и он сильно ударил плетью по столу.

Воин Башкин, как ни держался, но невольно вздрогнул. Только услышал не свист плети, не глухой, зловещий удар по столу, а удар колокола. Его блуждающие звуки понеслись эхом по Руси и в пространство и осыпались его слезами над деревнею Пряхино, над родным домом. Услышь, Мария Михайловна, как твоего сына ведут на расстрел. Если не ведут, то выведут. Спасения нет. И не будет. Откуда спасение? Не расстреляют, забьют в темнице.

Облизнув сухие губы, ответил:

─ Я все изложил письменно начальнику отдела НКВД. Пошел на фронт добровольно. Был зачислен в Тульский коммунистический полк. Сражался за Смоленск, не раз ранен. Был на излечении в госпитале в Ясной Поляне. Готовил себя в солдаты в Тесницком лагере. Не выдержал бессмысленной муштры, сбежал на фронт. Без документов. Был задержан патрулем. Мои документы остались в училище. Можете востребовать, проверить. Я говорю правду.

Следователь Ворожба дико рассмеялся:

─ Сбежал на фронт! Ты чего, фриц, белены объелся? И в самом деле, принимаешь меня за Иванушку-дурачка? Ничего, придумал себе легенду! Да, русское воинство бьется за Русь героями, жертвенно! Но есть и те, кто бежит с фронта! Толпами! Не успеваем расстреливать, выносить приговоры, есть и самострелы, ранят себя, дабы улизнуть с фронта, а ты побежал ─ на фронт, как кузнечик по лугу, прыг-скок! Ну, рассмешил, фриц!

Он поиграл плетью:

─ Хватит крутить. Я вижу, ты не ариец! Воевал в Смоленском сражении. Был ранен. Попал в плен! Так? Кто тебя завербовал? Его чин! Фамилия! Гауптман Людвиг Клаузевиц, с кем летел в самолете? Где укрыли радиостанцию? Каким путем должны вернуться в штаб армии Гудериана? В каком месте? По какому паролю? Назови его! Быстро. Почему молчишь? Хочешь издохнуть, как фашистская сучка?

─ Не хочу, ─ тихо отозвался Башкин.

─ Признавайся! Какое получил задание лично? Пробраться в Вязьму, разведать, где укрылись «Катюши»? Или ты ракетчик, станешь подавать светосигналы в ночное время летчикам Германа Геринга, дабы они прицельно бросали бомбы на наши танки, на воинство?

─ Не шпион я! ─ с тоскою, со слезами вымолвил печальник от безвинности.

─ Не лги. Попался, надо отвечать. Признаешься, запишу явку с повинною. Отсидишь десятку! И живи! Зачем умирать? Ты еще юн. И пойдешь в распыл. За кого? За фюрера? Ну, я пишу ─ Я, Башкин Александр Иванович, в бою попал в плен. Был завербован германскою разведкою, в чем раскаиваюсь.

Башкин тихо произнес:

─ Мне не в чем раскаиваться.

Следователь побагровел:

─ Фашистский выродок! Долго ты еще намерен испытывать мое терпение?

Он подает знак.

II

Чекист, что стоял сзади, сильным ударом ноги вышибает табурет. Башкина сбивают наземь, принимаются избивать. Бьют наотмашь, с наслаждением, сноровисто и ловко. Бьют долго, пока он не потеряет сознание. Уходя в тишину, в крик, он еще слышит голос следователя: «Тише, тише, костоломы. Следов не оставлять!» Его обливают из шланга холодною водою. Он подает признаки жизни. Палач за шиворот гимнастерки поднимает его. Из тьмы, из боли, из кровавого тумана доносится коротко, резко: «Одумался? Вспомнил? Будешь сознаваться?» Он молчит. Его с силою ударяют кулаком в скулу. Качнувшись в сторону, он падает на другого чекиста. И получает еще сильнее удар в лицо. Его избивают по кругу, пока он не падает на пол, не теряет сознание. Надзиратели оттаскивают его за ноги в камеру.

В одиночной камере лютый холод. Ее как нарочно выстудили. Пол каменный, ледяной. Из щелей зарешеченного окна без устали дует ветер. Стены покрыты инеем. Башкин приходит в себя. Сколько прошло времени, неизвестно. Касается руками щек, они в крови. И в слезах. Плачет надруганная душа. Все болит. По деснам языком не провести, они вспухли от боли. Дума одна: только бы подольше оставили в покое, не вызывали на допрос. Еще раз пережить такие кошмарные ужасы будет невмоготу. Тяжело жить в предсмертном кровавом вихре. Лучше бы убили. Забылся бы. И отмучился.

Но страдания еще только начинались. Едва тело, словно обожженное на костре, стало приходить в себя, остывать от боли, как снова в двери заскрежетал ключ, они распахнулись, и надзиратель коротко бросил:

─ Башкин, к следователю.

Он поднялся сам. Оттолкнул палача. Сначала встал на колени, опираясь руками о пол, затем поднялся в рост. И, шатаясь, но человеком, вышел. Он шел по коридору и грустно думал: смерти не избежать. Не убьют они, Военный трибунал вынесет смертный приговор. Убить могут в любую минуту. Поистязают, надоест, и пустят пулю. Начальству доложат: убит при попытке к бегству. Это разрешено. Даже благодарность вынесут за убиение: честно исполнил долг чекиста. Не дал врагу спастись, вершить новые злодеяния. Возмездием получил пулю. Или накинут петлю, удушат. И скажут: измучила совесть, и в нервном срыве покончил жизнь самоубийством.

Самое дикое, что ты в мрачном застенке совершенно беззащитен. Совершенно! Делай с тобою что хочешь. Пытай, вбивай гвозди в ладони на кресте, жги, забивай сапогами, глуши резиновыми дубинками по печени, по голым пяткам, убивай! Никто тебя не хватится, не востребует. Ты враг. И сам выбрал себе эшафот. В кровавом вихре человеческая жизнь ничего не стоит. Следователь Ворожба даже на миг не сомневался, что он, Башкин, враг народа, фашистский лазутчик. И надо вырвать признание. Какой ценою? Важно ли?

Что надо уяснить для себя? В каждом человеке живут стойкая сила и слабость, мужество и страх, гордая чистота души, и предательская униженность перед палачами. Что он должен выбрать перед гибелью? Жить, как осиновый лист, дрожать на промозглом ветру, или убить в себе бессилие, слабость и гордо смотреть в лицо палачам, в лицо смерти? Востребовать в себе все человеческое! Он из мира любви, из мира борьбы. Он не нуждается в жалости. Пусть источают свою ненасытную злобу. Он человек! Он сам повелевает жизнью и смертью. Он властелин земли и солнца, горя и радости, боли и безумия. Печально, много раз печально умирать врагом народа, изменником Родины. Но для себя он не враг. Не враг! Он чист перед Отечеством, матерью, братьями и сестрами. И справедливость, ее величество справедливость, если она есть во Вселенной, в вечности, поклонится ему, помолится за его жизнь и смерть.

Он теперь один на весь свет. Он и Вселенная. Больше никого. Как он умрет, будет знать только он! Униженно, ползая на коленях перед палачами, вымаливая себе прощение, жизнь, а с нею землю и солнце ─ так он не умрет. Не должен так умереть. Это надо ему. Короткою оказалась его жизнь, короток разбег в звезды. Но он уже знает, как закружиться прощальною птицею в поднебесье. И спасибо, Отечество, что ты есть. И было. Что даешь силы для гибели по чести.

Рассматривая Башкина, следователь тяжело сгущает брови, смотрит с сочувствием, но в остальном глаза выражают к узнику и жертвеннику все то же презрение, гадливость. Ему неприятно видеть фашистскую мерзость, да еще такого непоклонного, мятежного.

─ Будем признаваться?─ деловито спрашивает он, играя плетью.

─ В чем? ─ Башкин смотрит бесстрашно. Он осмыслил свою безысходность и чувствует в себе гордые и красивые силы. Он не намерен больше шептать униженно-оскорбительные молитвы, как на исповеди, коленопреклоненно прося: владыка, не казни, без вины я. Владыка так и так казнит.

─ Не знаешь в чем?

─ Я солдат. Свой. Я говорю правду. Но она вам не нужна. В чем мне еще сознаваться?

Следователь показывает парашют:

─ Твой?

─ Опечалю. Не мой.

─ Верно, ─ неожиданно быстро соглашается Ворожба. ─ Видишь, разбираешься, не твой парашют! Отрекаешься, не парашютист! Не выброшен с самолета! В чем тебя упрекать, если правду говоришь? Где твой? В каком лесу его спрятал?

─ Я ничего не прятал в лесу.

─ Опять верно. Ты его спрятал в соломе, у избушки лесника. Недалеко от места приземления! Не так? Ты его спрятал, а мы нашли! Поверь, мы хорошие сыщики. Не зря хлеб едим. Ты думаешь, мы зачем? Тебя мучить? Ошибаешься! Мы не злодеи! Не псаломщики! Нам твои стоны над собственным гробом радости не несут, даже омрачают души, вытесняют красоту. У тебя есть мать! И у меня есть мать! Мы все живые люди. Поверь, неприятно разговаривать с теми, кто уже теснится на погосте, кругом могилы вырыты, гробы высятся, а надо. Такая служба! Родина призвала выявлять предателей и изменников! Знаешь, как это сложно? В человеке столько таинств, лжи и мерзости, пора убивать изначально! Явился в мир, посмотрел в его глаза, смотрит хитро, Кощеем, сразу на гильотину, под топор! Знаешь, сколько бы изменников уменьшилось! С такими, как ты, фриц-мерзавец, поговоришь, ─ и жить не хочется. Знаешь, сколько времени душу отмываешь? Я же по любви к тебе, как человек! Скажешь правду, я, возможно, спасу от гибели Георгия Жукова, армию, Россию! Он по уму, как полководец, равен Цезарю, кто завоевал мир, и Жуков завоюет мир. Цезарь завоевал его для Рима, а Жуков завоюют мир для России! Вникаешь, как все глубоко? Почему и надо разрешить все миром! Ты даруешь жизнь Георгию Жукову, а я дарую жизнь тебе, пусть ты и фриц-мерзавец! Видишь, какая во мне человечность? Я для тебя, кто? Палач! Палач, ─ и дарует тебе свободу, солнце, поцелуи фрейлин, пиршество жизни! Полное, гут, гут! Ужели и теперь не сговоримся?

─ Я не предатель! ─ с достоинством произнес Башкин.

─ Верно, ─ опять легко согласился следователь. Ты дал присягу фюреру и стоически держишься! Он может гордиться тобою. Вернешься, вручит железный крест! Не вернешься, мы вручим. Деревянный! Извини, браток, у нас только такие, неуютные! Но и этот крест надо заслужить! Чем? Честным признанием! Будешь водить чекистов в хороводе лжи, выбросим в поле, на съедение коршунам! Ни могилы не будет, ни креста, а матерь твоя из Лотарингии во все времена не разыщет, где сын, коршуны расклюют!

Он прогулялся вокруг узника-печальника:

─ Крепок, сволочь! На фрица не похож! Фриц бы уже ужом ползал, сапоги целовал, дабы жизнь оставили! ─ Он положил ему руку на плечо. ─ Не пойму, браток, ты фашист? Русский?

Широкоскулый чекист, что стоял у стены, скрестив руки, ожидая команды избивать безвинного юношу, в ком давно исчезло солнечное свечение, с ухмылкою заметил:

─ Фашист, товарищ капитан! Чего пытаете? Русские, они рослые, в теле, как Илья Муромец, а этот червяк на ветке бузины! Немцы они, больше тонкие, прозрачные! И рожа арийская, глаза надменные, смотрит по ненависти. Рать на землю явилась мерзостная, порочная! Дали бы власть, я бы каждого положил в черный гроб с паучьей свастикою! Будет еще ломаться, вогнать живым в землю, а язык оставить. Признается, куда денется!

Башкин не выдержал издевательств:

─ Русский я, изверги, ─ выкрикнул он, не скрыв печали.

Следователь Ворожба как раз и ждал крика души, в мгновение преобразился, прицельно спросил:

─ Русский, говоришь?

─ Русский, ваше благородие, от Бога русчич!

─ Русский? И умрешь за Гитлера?! Ты ─ что, выродок? Где родился?

─ В деревне Пряхино.

─ Там и поставим тебе памятник, как выродку! ─ на полом серьезе отозвался следователь Ворожба. ─ Пусть люди плюют на твою душу-гроб, во все века, как предателю земли Русской! Во все века люди будут сторониться тебя! Ты станешь земле, как Лара! Читал Горького? Ни один человек не помолится тебе, не поклонится! Не придет возложить цветы! Тебя даже молнии будут стыдиться, как порочность, и не станут величать синим свечением, благословенно одарять грозою.

Он строго произнес:

─ И так будет! Будет тебе Памятник как Выродку в Пряхино! Только ты на первом допросе показывал, что матерь тебя явила в деревне Кузнецовка! Чего ты, фриц-мерзавец, все крутишь и крутишь, как змея вокруг тела красавицы Клеопатры! Ну, хорошо! Где она расположена? В Баварии? Под Берлином?

─ Под Москвою.

─ Кто отец? Полковник вермахта?

─ Крестьянин. Пахарь на русском поле.

─ Жив? ─ в быстром, ошеломительном натиске допрашивал Ворожба.

─ Умер. Перед войною.

─ Кто остался дома? Отвечать! Быстро, быстро.

─ Матерь, братья Иван и Алеша, сестры Евдокия, Нина и Аннушка.

─ Как зовут матерь? Ганриэта Оттовна Роттенберг? Живо отвечать! Живо! Не думать! Отвечать, как на духу!

Александр Башкин отозвался по покою, не поторопил себя:

─ Мария Михайловна.

─ Кто такой Генрих Гиммлер?

─ Не знаю. Не просвещали.

Следователь Ворожба посмотрел без гнева:

─ Умница! Стоик! Держишься красиво! Чту и ценю храбрость, веру в фюрера! Остается просветить. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер пишет: битва с Русью не есть обычная битва. Это битва на уничтожение славянской расы, племени обезьян! Ты понял? Они тебя считают гориллою, недочеловеком! Если ты, конечно, русич, а ты хочешь умереть за Гитлера и Гиммлера! Не осмысливаешь? Те палачи глумятся над тобою, унижают честь и достоинство, ─ как русича и человека! Великого землянина! ─ Он гневно и с презрением сверкнул глазами. ─ Если ты не выродок, то безумец! Они, фашисты, если завоюют Россию, убьют твою матерь Человеческую, сестер и братьев. Оставят тридцать миллионов славян! Остальные будут сожжены в лагере в печи крематория на Урале. И сгорят без чести и гордости За Свое Человеческое, как сгорел на костре великий мученик Джордано Бруно, сгорят, как черви на ветке бузины! Кто останется, будет рабом, станет униженно лизать сапоги господам немцам! Твоя сестра Аннушка, синеглазая гордая россиянка, с русою косою, если ее не убьют, отдадут в Дом любви, где она будет снимать свои панталоны по первому желанию господина! Ты этого хочешь? Ты затем продался фашистам? Затем выбрасываешь руку в небо, кричишь «Зиг хайль»?

Он силою ударил по сапогу плетью:

─ Я жду, с каким заданием ты летел на фашистском самолете с гауптманом Людвигом Клаузевиц? Тебя сбросили на парашюте под Темкино, разобрались! Он, где спрыгнул? У Вязьмы или у деревни Пяткино, где Верховная ставка маршала Семена Буденного? Во что одет? Назови его приметы! Говори! Почему молчишь?

Узник-печальник взмолился:

─ Господи, поверьте, я не шпион.

Следователь Ворожба тяжело вздохнул:

─ Слушай, фриц-мерзавец, я с тобою устал.

III

С Башкина срывают одежду. Избивают голого. Удары следуют один за другим. Бьют, шалея от его лютого упрямства, от собственного самолюбования. Бьют по-разбойничьи подло, в голову, в глаза, в подбородок, в грудь, между ног; отшибая кулаки, добродушно улыбаясь. Но кости не ломают, и упасть не дают. Он стоит среди комнаты, где одни палачи, страшный и окровавленный. Он уже не слышит боли, могильного ужаса, только свирепое дыхание, тяжелые, дикие удары. Он утратил себя и не знает, кто он: человек, зверь, птица? И живое ли еще существо? Его мир обрушился, небо раскололось, звезды осыпались камнями, они громоподобно катятся с небесной горы, сближаясь, бьют его по ногам, по груди. Заваливают всего, как в гробнице, а он все стоит и стоит. Стоит и слышит, как камни остриями вонзаются в сердце ─ грозно и хищно, до слез и до боли, до смерти. Но смерти все нет! Даже смерть боится мученика! Даже смерти страшно брать в свою поминальную соборность такого избитого, окровавленного мученика!

Широкоскулый чекист, разбежавшись, ловко подпрыгнув, бьет коваными сапогами с невероятно страшною силою в грудь. Там рана! Знает, не знает палач о ране, скорее, знает, почему и бьет сапогами с ужасною силою. Рана рвется! С груди кровь пошла потоком. Узник падает. Поднять невозможно! Кровь течет из раны неостановимо. Но казнь не останавливается! Теперь его избивают дубинками по обнаженному телу. Дубинки резиновые. Удары ими по пяткам вызывают нестерпимую боль. Возвращается ясность мысли. Осознание себя как живого существа. Боль разрывает сердце. Он кричит до изнеможения.

Следователь заводит патефон. Громко звучит песня Лидии Руслановой: «Окрасился месяц багрянцем» Палачи должны работать молча. Крики мучеников, кого истязают, раздражают начальника отдела НКВД, старшего майора государственной безопасности.

Избитого Башкина отволакивают в карцер. Он лежит на каменном полу раздетый догола. Лежит обессилено, обливаясь кровью. Но он ничего не слышит: ни лютой боли, ни страшного холода. Душа его умерла. Но вскоре жизнь возвращается. Медленно, по капельке. С болью, стонами. И лучше бы не возвращалась. Голова горит огнем, тело как брошено в костер. Губы не разжать, они избиты, вспухли, нельзя дотронуться ни рукою, ни языком. Едва прикоснешься, по всему телу пробегает смертельно болевая судорога; во рту сухота, горечь, хочется пить, до бешеного крика, до ощущения смерти, но пить не дадут, сколько не кричи, не проси; станут пересыхать жилы, будет биться в последнем стуке сердце – обольют ледяною водою. Успеешь попить, попьешь, и то если обольют голову. Не успеешь, все. Сам до лужицы не доползешь, не достанет сил. Достанет, ударят сапогом в лицо. В жуткой ненависти, в бесчеловечности. И еще бросят оскорбительное: ты, иуда, Россию предал, а тянешься испить чистую родниковую воду с русской земли. И еще раз сапогом в лицо. Но уже для порядка, чтобы не забывал о том, что ты иуда. Опять сожмешься в ежика, в тающую снежинку. Опять будешь страдать от жажды до безумия, до потери себя.

Студеная вода будит память о доме. Он видит реку Мордвес, скрытую туманом, на утреннем восходе солнца. Грустные ивы на берегу. Березки со стыдливыми сережками, с иволгами в ветвях. Сколько красоты несут на крутосклоне в цветущем разливе иван-да-марья, медуница, васильки, даже куриная слепота. Необозримые поля с радостным разгулом хлебных колосьев теперь опустели, залубенели от ветра. Рожь убрали, смололи. И в каждой пряхинской избе пекут душистые хлеба, неприхотливо варят самогон на праздники. И в небе уже летят журавли. Один раз при перелете они присели на сиротливые, лубяные поля, подкормиться зерном. И взмыли красивым клином в синеву неба. Вся деревня сбежалась проводить в дальний путь гордых, загадочных птиц. И все зачарованно махали, пока стая не исчезла бесследно.

Милая моя родина! Милая моя мама! Вижу тебя, вижу дымы над избами, как пасутся в ночном небе, в блеске костра, как величаво идет женщина на солнце, неся на коромысле полные ведра с водою. Слышу, как во ржи поют перепела, высвистывают в небе жаворонки, затейливо, неунывающе изливается в бурьяне овсянка, слышу, как пахнет в яблоневом саду полынь и конопля, стог сена ─ с терпкою, сладковатою горечью, обитатель кузнечиков. Слышу, как опадают капли дождя с ветвей березы, как натянуто звенит на ветру паутинка.

Вижу, мама, как ты стоишь у колодца, прислонив коромысло к тополю. Ведра поставила, воду не набираешь. Теребишь шаль и задумчиво смотришь вдаль. Сердце твое чувствует: сын в темнице. И обречен. Ты в печали и скорби.

Мне тоже тяжело на сердце, мама! Оно в слезах и в крови. Близится моя смерть. Меня убивают на каждом допросе. И убьют. Как ни горько, ни скорбно себе представить, но нам суждено расстаться. Я очень хотел, чтобы ты гордилась своим сыном. Я добровольно, в восемнадцать лет, взял оружие, желая защитить оскорбленное Отечество. Я верою и правдою служил державе руссов! Был велико храбр в бою, без боязни принял на свою грудь ─ огонь и железо. И готов был дальше служить с честью, чистою совестью. Но выпал мне роковой жребий. Моя вина, конечно! Моя вина! Горько! Но чего каяться? Предстану перед Богом, на исповеди покаюсь. Простит, не простит, а я себя не прощу. Даже там. Был солдат Отечества, а теперь разбойник Кудеяра, закованный в кандалы.

Чекисты уверены, что я враг России, иуда земли Русской, продал державу за тридцать сребреников. И теперь нет твоему сыну места на любимой земле. Будут избивать безвинного и беззащитного кулаками по лицу, сапогами, резиновыми дубинками столько, сколько захочется, пока, потеряв сознание, не упаду в печали и раз, и другой, и третий на каменный пол, обливаясь слезами и кровью. О себе не думаю. Моя жизнь закончена. Думаю, что будет с тобою, с родными? Сам подгоняю смерть. Скорее бы, скорее! Но, мама, как тяжело умирать предателем! Как тяжело. Ни одна душа заплачет! Ты, конечно, отречешься, пошлешь проклятья. И себя проклянешь: выпустила в мир, в страданиях и муках родовых, в мир, освященный солнцем и голубым сиянием звезд, выродка. И, конечно, не приедешь на мою могилу с цветами, молитвою, траурно-благословенным, материнским прощением и плачем! Да и будет ли могила? Я не знаю, как хоронят изменников Отечества, скорее всего без могилы. Свалят в ров, как осеннюю, закоченевшую от мороза листву, засыплют известью, чтобы затхлый дух не растекался по земле русской, наскоро забросают сырою землею, утрамбуют гусеницами трактора – и был Сашка Башкин на белом свете. И не был. Даже похоронку не пошлют, не выстрадал ее в жизни, а как хотелось вернуться домой с победою и сказать: «Здравствуй, мама. Вот и я! Ты печалилась, горевала обо мне, боялась, что убьют, молилась Богу, чтобы защитил от пуль. Не знаю, не знаю, возможно, и ты спасла меня, твоя молитва. Но я вернулся, вернулся с поля брани. Одолел иноземца, как одолевали его в битвах наши славные предки-русичи тысячи лет. Я теперь кровно повязан с дедами, с Русью. Пора играть свадьбу и растить внуков! Посмотри, как покрасивела, как воскресилась в девичестве моя любимая, желанная Капитолина, еще вчера бегавшая по пряхинской земле озорною девочкою с двумя косичками; непорочная, нецелованная! И по красоте россиянка от звезд и неба, от вольных половецких степей, от сладко-медовых ветров Руси. Благословляешь на женитьбу, на любовь, на чарку водки за свадебным столом?»

Не вернулся!

Не будет он знать сладости и колдовства девственного поцелуя.

Не будет играть гармонь на его свадьбе!

Вернется, но эхом.

Прощальным.

От выстрела в сердце.

Но весь не истаю, мама, как молния, как гроза, в тюремном дворе, у расстрельной стены. Вознесусь в небо. И прилечу. Постучу в окно, веткою ли березы, дождинкою ли грозы. Одно печалит: выйдешь на крыльцо – и не увидишь меня. Истаю я. В последнем, прощальном плаче. В скорбном миге. Не успеешь услышать последний стук сердца. Слишком далеко было лететь до дома. В последнем усилии истаял. В пустоту. В вечность. В твою память.

Все, родная. Прощай! Слышу в коридоре тюрьмы шаги надзирателя. Это за мною. Опять на допрос. Останусь жив, еще напишу письмо. Мысленно. Я чувствую на расстоянии связь с тобою. Кровную связь. Вечную. Мне легко с тобою. И умирать будет легко, думая о тебе. Прощай!

IV

Тюремщик вошел в камеру навеселе, развязно. Увидев, что Башкин лежит неподвижно в луже крови, сильно ударил его сапогом в бок:

─ Вставай, фрицевская свинья! На допрос! Разлегся, как принц на перине в Баварии.

На этот раз следователь сесть не предложил. Оставил пленника стоять в кругу чекистов, как обреченного гладиатора на арене римского Колизея в окружении диких зверей. Башкин выпрямился, стоял с достоинством. Он знал, его снова будут бить, но страха уже не испытывал. Хмель боли слышен при первом ударе. Дальше наступает безразличие, уход в безумие. С какими муками катаешься по полу, как пытаешься прикрыть лицо руками, кричишь, стонешь, плачешь, как изнемогаешь ─ все по ту сторону звездного пространства.

Он сам в деревне ходил на кулачные бои, слобода на слободу: его били, он бил. Теперь тот же кулачный поединок. Но с разницею, бьют его одного ─ самодовольные, крепкие палачи, бьют изуверски, без совести и милосердия. Бьют безвинно! Бьют еще неокрепшего юношу-мальчика, защитника Родины! Вот что оскорбительно. Вот что больно. И им ничего. Что ж! На то они и палачи.

Ворожба благодушно спрашивает:

─ Ну, вспомнил?

─ Вспомнил, ─ переступил с ноги на ногу узник.

─ Правда? Ну, вот видишь, ─ возликовал следователь. ─ Начинаешь восхождение к жизни. И что же ты вспомнил, просвети!

─ Стихи Пастернака:

Мело, мело по всей земле,

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Башкин знал, в мгновение зверье обрушится с ударами. Вызов получился сам по себе, заранее его не обдумывал. Но раз вышло, значит, вышло. Скорее начнут, скорее кончат.

Но следователь Ворожба только улыбнулся. Он разгадал хитрость обреченного. Наивный фриц. Убить его ничего не стоит. Только кому нужна его гадливая гибель? Нужны признания. Результат! Надо загнать в сети каждого выродка, каждую мерзость, кто осквернил себя трусостью и изменою и кто еще в таинстве бродит по тылам Красной армии, сеет панику, взрывает мосты, военные заводы, убивает командиров.

─ Решил позабавиться, фриц чертов, ─ в радость поиграл плетью следователь Ворожба, ─ а себя выдал! Какой сын крестьянина знает ублюдка Пастернака? Даже если бы знал, помалкивал бы в тряпочку! В России этого еврея за клевету на Советскую власть, загнали в лагерь! Прочти его стих в России, и тебя тут же расстреляют, как врага народа!

Еврея, его стихи, может знать только фашист, ибо канцлер Германии Адольф Гитлер, кто увидел смысл жизни в том, дабы очистить землю от евреев, повелел воинству, уничтожить, сжечь, смести с земли каждого еврея, как самую убогую и гадливую скверну земную! Был бы ты русским, прочитал бы Сергея Есенина, а не еврея!

Следователь Ворожба помолчал:

─ Ты понял, о чем я сказал? Будь ты русским, я уже могу тебя расстрелять за любовь к Пастернаку! Но могу проявить и милость, отдать на суд Военного трибунала, где тебе дадут двадцатку за агитацию! Это жизнь! Что выбираем, расстрел или жизнь?

Башкин глухо уронил:

─ Я не виновен!

─ Значит, выбираем расстрел? Ты был в Калуге?

─ Проездом, ─ не стал скрывать пленник.

─ Зачем?

─ Что, зачем?

─ Был проездом? С каким заданием? Ты знаешь, что фашистские самолеты удачно разбомбили военный завод и управление НКВД в Калуге? Ты навел? Ты стрелял из ракетницы ночью?

─ Что я, идиот?

─ Выходит, мы идиоты? Мучим безвинного человека, ведем его от бунта к дыбе, держим за решеткой, душу томим, а он не раскольник! Он в обличье праведника! Взойдет на лобное место, нимб мученика возгорит над челом! Сними, народ, шапки, встань на колени, отмаливай грехи! Бунтуйте в скорби колокола церквей Руси великой. Ну, фашистская сволочь! Ты меня до судороги доведешь.

─ Я не стрелял из ракетницы, ─ продолжал защищаться узник.

─ Как же не стрелял, если стрелял! Красные ракеты подавали с поезда! Все, кто сошел с поезда, подозрение не вызвали! Только ваша честь вызвала подозрение! Думаешь, мы не видели тебя в Калуге, как ты сидел, затаившись, один в вагоне? Думаешь, проводник, который подметал рядом с тобою пол, подметал его просто так? Думаешь, на площади патруль проверил документы у студента-очкарика, просто так проверил? Мы высчитывали, ты ускользнешь, не ускользнешь? Ускользнул!

Наконец, дедуля, кто сидел с внучкою на ночном вокзале в Темкине, тоже не просто так сидел. Тебя ждали! Дедуля ─ наш агент, имел передатчик. И подал сигнал. И явился патруль! Видишь, откуда мы тебя ведем! Будешь сознаваться? Говори, сволочь! Еще юшкою умоешься! Мы и девку твою в Калуге забрали, с какою ты в Калуге переспал! Дева тоже агент германской разведки?

Сердце мученика охолодело. Неужели он неосторожным, влюбленным взглядом выдал чекистам Клаву Алешину? И ее теперь тоже пытают в разведке, избивают, поднимают на дыбу, добиваются правды. Совершенно безвинную. Совершенно! Еще и на очную ставку доставят в «воронке» под конвоем. Слезы, слезы человеческие.

Александр небрежно повел плечами.

─ Не знаю, о ком спрашиваете.

─ Ничего, узнаешь, как пропустим ее через роту солдат. А то и на дыбу вздернем! Твой фюрер ввез в Германию гильотины. Цивилизованная казнь! Гуманная, а мы ─ варвары, мы все еще на дыбу поднимаем, жжем огнем и бьем плетьми, как в Тайной палате Малюты Скуратова. Так что не взыщи, если ее распнут на цепи и огнем пытать станут! Как думаешь, ее сладкие груди выдержат огонь? Обождешь очной ставки? Или так признаешься?

Башкин смело посмотрел:

─ То, что вы говорите, чистая чушь! Я еще юноша от Христа, и в Калуге не мог ни с кем переспать!

─ Но глазки красавице в таинстве строил, и такие посылал ласковые, влюбленные сигналы, сама бы богиня любви Афродита не устояла! Бросила бы своего любовника, бога войны Ареса!

Башкин стоял на своем:

─ Я ехал на фронт! Я муж, почему не мог посмотреть на красивость?

─ Упрямая сволочь, ─ следователь Ворожба ударил в злобе плетью по столу.

─Я не сволочь. Я солдат России.

─ Не оскверняй это имя, фашист! Своими руками задушу! И перед этим лишу потомства! На яйца сапогом наступлю и раздавлю твоих птенцов-злодеев вместе с крылышками! ─ взревел капитан государственной безопасности. ─ Он ехал на фронт! Вот сучка! Ты знаешь, где он?

─ Около Вязьмы.

─ Верно. До передовой один марш-бросок. Зачем же ты из Вязьмы на том же поезде поехал в Темкино, в обратную сторону? Подальше от фронта?

─ Поезд бомбили. Я нечаянно уснул. Проснулся, попытался выпрыгнуть на ходу, но побоялся. Поезд шел на скорости. Могло всего переломать.

Следователь все никак не мог остыть:

─ Чего ты все крутишь, сучка! Только поезд пришел из Калуги в Темкино, как, спустя время, на станцию налетели фашистские самолеты и стали изуверски, без милосердия бомбить санитарные поезда с русскими ранеными! И эшелоны с солдатами России, какие прибыли на фронт? И нова красные ракеты взмыли в ночь из поезда, где ехала ваша честь! Знаешь, сколько ты убил русского люда, душа твоя продажная, изуверская!

─ Я никого не убивал.

─ Как же не убивал, если убивал! Где ты, там налетают фашистские самолеты! И в Калуге, и в Темкино! Это просто так? От случая? И еще заметь, только налетели на станцию фашистские самолеты, как поезд, скорее, скорее, помчался обратно в Калугу, повез тебя одного, во спасение, от страшного избиения Русского воинства! Тебя спасал, гада! Опять не вникаешь?

Следователь зло посмотрел:

─ Он не мог спрыгнуть с поезда! Вот сучка! Ты пытался?

Башкин сел на табурет:

─ Я устал. Расстреляйте меня!

Следователь в зверином крике:

─ Вста-а-ать! Ты давно уже висишь в петле, мразь! Лишите его жизни, ему надоело общаться с чекистами, ему захотелось пообщаться с ангелами, побегать, полетать шоколадною бабочкою по райскому саду Эдем!

В тылу Красной армии странствует гауптман Клаузевиц, еще бандит, с кем ты летел в самолете! Где они? С каким заданием летели?

Пленник настоял на своем:

─ Убейте! Мне стыдно вас слушать! Я ничего не знаю.

Капитан государственной безопасности выложил на стол ракетницу:

─ Твоя?

─ Впервые вижу.

─ Впервые видишь? Какое непорочное дитя! Впервые видит огнестрельную игрушку. Она лежала на земле у вагона, в котором ты ехал и подавал сигналы. Опять не так?

─ На рукояти ракетницы наверняка остались отпечатки пальцев. Вы сняли мои. Сверьте. И будет понятно, кто хозяин ракетницы? И враг ли я?

Ворожба улыбнулся:

─ Грамотный фриц! Зачем бы ты стрелял из ракетницы без перчаток, если по азбуке Морзе знаешь про отпечатки пальцев? Подойди ближе. Твои перчатки из хрома?

Узник внимательно посмотрел:

─ Да, мои.

─ Перчатки твои, заумный фриц, далеко не солдатские. Они с двумя пальцами, дабы удобно нажимать на курок. На указательном пальце имеются оттиски от курка. Можно это объяснить?

─ Безусловно. На полигоне в Тесницком лагере я стрелял по мишени из винтовки в перчатке. Было холодно.

─ Фриц-скоморох! ─ строго заметил следователь. ─ Был бы ты русским воином, ты бы знал, в Красной армии не только солдаты, но и командиры не носят перчатки с двумя пальцами! Твои начальники из Школы Разведчиков в Орле просто остолопы! Они тебя подставили. И вырядили, как на карнавал. Форма одежды командирская, а звание солдатское. На каком военнопленном они видели такую форму? Тебя закинули на Русь, как бомжа! Вникаешь? Ты же глаголешь, ты воин страны Советов!

Узник робко вставил:

─ То была форма ополченца! Свой я, гражданин начальник. Свой! Русский солдат!

─ Слушай, фриц, ты долго еще будешь лгать и изворачиваться? ─ вошел в гнев капитан государственной безопасности Ворожба. ─ Говори, где бродят твои бандиты? Где спрятал радиостанцию? Но я вижу, ты внове желаешь пострадать за фюрера и свой обманутый народ!

─ Не желаю, ─ смиренно произнес пленник.

─ Как же не желаешь, если желаешь! Не желал бы, не крутился, как блоха на яйце у страуса?

Первый удар наносится беззлобно, для разведки: устоит, не устоит? И сколько продержится? В мягкости удара даже слышится виноватое: «Не обессудь, парень!» Но вскоре чередою посыпались удары кулаками и дубинками. Были исступленно, расчетливо, гоняя в удовольствие по кругу, по кругу боли, крови и смерти. Под конец все больше сатанели и били куда попало. И чем угодно. Увернуться было нельзя, защититься тоже. Узник и не пытался, покорно и смиренно давал себя бить. Когда падал, его добивали коваными сапогами. И снова обливали из шланга ледяною водою, приводя в чувство. И снова истязали.

Пока мысли Башкина были чисты, он читал про себя стихи Есенина:

И пускай я на рыхлую выбель

Упаду и зароюсь в снегу.

Все же песню отмщенья за гибель

Пропоют мне на том берегу.

Они отвлекали от боли, от кровавого кошмара, от роковой реальности. Но в еще большую приятность было то, когда он терял сознание. В то время плачущая душа блуждала сама по себе по безбрежным лабиринтам Вселенной, не ожидая ни радости, ни ласк, но где уже не так были слышны бесконечные удары, не так слышалась жестокая беспощадность палача. Было просто горе, были просто человеческие слезы, а то и совсем наступала покойность, дивное благословение.

В такие мгновения, когда оживала мысль, он молил богов Руси не возвращать его на землю. Пусть еще и еще поживет там, где звезды и небо. Но его возвращали! И снова били, били. В этот раз его вызывали на допрос одиннадцать раз.

V

Потом еще пытали четверо суток. Каждое утро вывозили в лес. Спрашивали:

─Твой парашют?

─ Нет, не мой.

─ Где твой? Этот? Говори, падла фашистская.

Временами узник ронял с укором:

─ Чего издеваетесь? Я воевал в Ярцево, видел, на таком парашюте фашисты сбрасывают осветительные ракеты, а не диверсантов.

Чекисты смеялись:

─ Знает, сука! ─ разворот, и удар в челюсть. ─ Скоро начнешь говорить, куда спрятал свой парашют?

─ Я не шпион. Свой я!

Опять удар в лицо, чем сильнее, тем веселее.

─ Признаешься, фриц! Куда денешься! ─ все больше свирепеют контрразведчики. ─ Не вспомнишь, обольем ледяною водою, и будешь стоять в лесу зеленою елочкою. Снегурочка стояла, и ты постоишь, пока на солнце не истаешь. И не рухнешь падалью в валежник. Сожрут муравьи и кабаны, и никто не узнает, где могилка твоя! Прощальное письмо не хочешь фрейлейн Ганриэтте в Баварию написать? Все бы знала, где тебя прикончили, сволочь фашистскую! И поплакала бы на могиле. Признаешься, уважим! Пусть послание и с горестною вестью, но это лучше, чем исчезнуть из мира невидимкою.

Башкин молчит. Он уже понял: объяснять свою правду бессмысленно. Чекисты уверовали в его предательство. И теперь слезами залейся, солнце достань с неба, разбей голову о ночные звезды, доказывая свою правоту, все едино не поверят, будут бить до бесчувствия, до остановки сердца. Им нужны признания, а как он может себя оболгать?

Не дождавшись ответа, следователь Ворожба беззлобно роняет:

─ Что ж! Сам себя вини, парень.

Новый удар в челюсть. Пока везут в кузове грузовика в отдел НКВД, бьют, как забавляются. Больше, дабы согреться, не скучать. Выпьют водки и на закуску больно и страшно ударят между глаз; еще раз умойся юшкою, иуда, будешь знать, как незваным гостем спускаться на парашюте в тылы Красной армии.

С приездом в отдел, могут ласково поиздеваться:

─ Чего, фриц, еще не разыскал корону разума? Снова станешь крестный ход по тюрьме совершать? Чудотворную икону принести? Какую? С ликом святой Богородицы или с ликом фюрера?

И снова бьют, пока обреченный узник, потеряв сознание, не падает распятьем на каменный пол, пока не раздается брезгливая команда следователя: «Унести падаль!» Уносят избитого, окровавленного в ледяной карцер. Утром снова везут в лес, загоняют в избушку лесника.

Спрашивают, показывая на стол:

─ Твоя рация?

─ Нет, не моя.

Удар в челюсть.

─ Куда спрятал свою? Где твой резидент? Кто учит в шпионско-диверсионной школе под Орлом разведке, немцы, русские? Их фамилии? Кто с тобою учился? Назови имена! Псевдонимы! Молчишь? Не знаешь? Скажешь! Не таким языки развязывали! Решил умереть в безвестности, но героем? Умрешь! Сам себе эшафот выбрал, фриц заклятый! Как падаль сгниешь! Ну, сколько еще ждать? Где твой резидент? Где спрятал рацию?

И снова бьют смертным боем.

Только на пятые сутки прекратились истязания. Башкина вызвали на допрос и без угроз, избиения предложили ознакомиться с протоколами, подписать. Собственно, и бить там было уже некого. Все тело, страшно синее от побоев, невероятно распухло, кровоточило. Могучее молодое сердце стучало с перебоями, то затихало, как догорающее пламя костра, то пускалось вразбег, как река в половодье. И рукою было трудно сдержать его страшные прощальные стуки. И держаться на ногах не мог. Его, неумолимо измученного, поддерживали два чекиста в стоячем положении.

Узник равнодушно взглянул на протокольные листы допроса и перевел взгляд отрешенного, умирающего человека на плакат в луче осеннего солнца. На плакате был красноармеец с высоко поднятою винтовкою у самого Кремля, внизу, зовом военного горна, надпись: «Отстоим Москву!» Мученик Александр услышал, как в горе сжалось сердце! Господи, ужели враг уже у Москвы, а он все пленник и пленник.

Грозовая молния, плетью, ударила по глазам.

Сердце его остановилось.

Следователь вызвал врача. Белокурая женщина с накрашенными губами, с родинкою на щеке, послушала гаснущие удары сердца, быстро сделала укол. И повелела немедленно положить узника в тюремный лазарет. И больше не трогать. Не то до вечера не доживет.

Прошло трое суток. Все это время Александр Башкин находился на излечении, лежал на мягком кожаном диване в палате, какая приятно пахла лекарствами. Лежал, как на катафалке. И тот катафалк на месте не стоял, то ведьмы катили его к погосту, к могиле, под хор плакальщиц и горевестниц, то опять возвращали в жизнь. То снова везли к погосту. Он сам видел, как в небе, заслоняя солнце, жестоко бились Белые птицы и черные коршуны, и бились, скорее, за его жизнь. Какие птицы победят, такие и будут решать его судьбу.

Победили Птицы Жизни!

Едва узник Александр услышал себя, как услышал и свою горькую боль. Шевелиться было тяжело. Все, до чего не дотронешься, болело. Но мало-помалу избитое тело, смазанное целебными мазями, стало заживать. Обретать крепость. Сходила свирепая, кроваво-синяя опухоль. Вскоре узника опять перевели в тюремную камеру, куда принесли и протоколы допроса. Александр внимательно изучил допросные листы, нашел, что можно подписать. Они не изобличали его как немецкого шпиона! Сошлись на том, что он дезертир, покинул без разрешения воинскую часть. Теперь прокурор буде решит, что делать с пленником? Отправить в Вяземскую тюрьму на суд Военного трибунала, где его будут судить, как дезертира, по законам военного времени! Или, явив милость, дать путевку на фронт, дабы беглец-воин кровью искупил свою вину. Для контрразведки «СМЕРШ» безвинный страдалец больше интереса не представляет.

Двадцатого сентября плененного солдата вывели из камеры, связали ремнем руки. И усадили в кузов машины спиною к кабине, на скамью, между двумя охранниками с карабинами. И повезли по пути на Вязьму. Погода была бесшабашная: то светило солнце, то задувал промозглый ветер и моросил дождь. Дорога вилась по лесу, по хлебному, колосистому, еще не убранному полю, мимо станции Темкино, где его забрали. Станция была разбомблена, разрушенною гробницей, сиротливо и жалостливо, чернело здание, с острыми срезами стен, рядом неуютно лежала на взгорье шпал сгорбленная крыша, она еще горела и дымилась. Ближе к рельсам, упавшая с пьедестала, скорбно и порочно валялась каменная голова Сталина, иссеченная осколками. Разбитые железнодорожные пути восстановлены. По ним шли поезда.

Фашистские самолеты неизменно пиратствовали в небе. Пока грузовик на большой скорости мчался по большаку на Вязьму, его бомбили, обстреливали несколько раз. Охранники и водитель прятались в придорожную канаву, в лесу, вытаскивали с собою Башкина, но он отказывался. И оставался в машине; он боялся Военного трибунала, и знал, его, как беглеца-дезертира, приговорят к сметной казни! Пусть уж убьют по дороге на эшафот! Погибнет как воин! Или ─ как человек, а не Каин Руси, не предатель Руси! Его еще не осудили судьи Военного трибунала, и он еще чист ─ как праведник Христа!

Охранники особо не старались, желает погибнуть под бомбами, пусть желает Спорить, избивать узника не было времени. Да уже и желания! Жертвенника бросали. Спасти бы свою жизнь, она дороже.

Но самолеты-крестоносцы пролетали все мимо и мимо; изменились немцы, раньше за одним мальчиком-пастушком на лугу гонялось три-четыре самолета, пока не расстреляют безвинную поросль Руси, а теперь и князя в карете не замечают!

Едва кончалась бомбежка, улетали фашистские самолеты, насытив горем и ненавистью Русское безвинное приволье, машина нервно выруливала на шоссе, и спешно, нервно, мчалась на Вязьму.

Охранники молча поглядывали на пленника, пленник молча, исподлобья, посматривал на охранников. Ехать было страшно, скорее умирать было страшно! Куда его везли, он не знал! Слышал, в Вязьму, к прокурору? Но в Вязьму ли? И к прокурору? Он, узник ─ полная беззащитность! Беззащитен перед смертью, как муравушка, что ползет по тропе с дичью, на застолье детям. Наступил нечаянно человек, и нет муравья! Даже не узнает, жил ли?

Его вполне могут завести в лес ─ и расстрелять! Чего везти его в Вязьму, под самолетами, под кипенью бомб? Велика радость, гибнуть за Каина России! Но, скорее, его и так везут подальше в лес; капитан государственной безопасности отдал княжеское повеление, расстрелять как падаль. При попытке к бегству! И сбросить в яму, засыпать хворостом; кто будет искать земное иудово окаянство?

Жалко будет пули, зарыть живьем в землю!

Сержант-охранник все курит, и смотрит, смотрит изучающе в глаза пленника! Что там увидел? Тоску? Любовь к жизни? Страх, что испытает, когда будут расстреливать?

Тяжело ехать в машине и ждать, ждать каждое мгновение смерть!

Тяжело!

Тяжело слышать свою беззащитность!

И безвинность!

Не смерть страшна, страшна ─ безымянная могила!

Кружат, хороводом кружат в небе черные коршуны-мысли. И все в траурном одеянии, в траурном одеянии! И вот уже думаешь, во спасение, нее вырвать ли карабин у охранника? Не расстрелять ли сволочь, с малинными петлицами, какая без Бога в душе мучила пять суток? Болью прожгли на миллионы лет! Но потом куда бежать?

VI

Вяземская прокуратура располагалась в старинном дворянском особняке. У парадного крыльца стоял часовой. Прокурора на месте не оказалось. Контрразведчики из Темкино ждать его не пожелали, сослались на срочные государственные дела. И передали Башкина, вместе с документами, под расписку, охране.

Ему развязали руки, провели на второй этаж и усадили в коридоре на скамью. Приставили часового, матроса в кожаной тужурке, с револьвером в деревянной кобуре, какие носили еще в Гражданскую. Ждать пришлось долго. Уже наступила ночь. Были плотно зашторены высокие окна. Враг стоял у Вязьмы. Фашистские самолеты бомбили город днем и ночью.

В первые мгновения Александр Башкин сидел отрешенно от жизни, словно на погосте, у выкопанной могилы. И слышал в себе скорбную обреченность. Глаза несли обостренную жалость к себе и молитву к Богу; Бог живет в каждой русской душе. Но вскоре тревожность сошла, душа успокоилась. Он услышал себя свободным человеком, и даже испытал сладость, что живет, что есть на земле! И совсем-совсем не горькая земная правда! Живет при солнце, при добре; никто не вызывает на допрос, не бьет сапогом в лицо, не прожигает сердце злобою и ненавистью палача Пилата! И мало-помалу, узник уснул. И спал по покою, по сладости, как в колыбели, под ласкою мамы.

Матрос толкнул его без злобы:

─ К прокурору!

В скромном уютном кабинете, за письменным столом, под портретом Берии сидел молодой человек в форме юриста. Он пил чай, ел хлеб с воблою. Вежливо попросил матроса в тужурке положить документы задержанного на стол и обождать в коридоре.

Предложил Башкину сесть.

─ Звонил прокурор. Велел с вами разобраться. Выписать ордер для ареста, дабы отправить в Вяземскую тюрьму. Сам он прибудет позже, ─ деловито сообщил юрист, складывая в ящик стола вечернюю трапезу.

У Башкина пугающе дико закружилась голова, комната разбежалась в веселом карнавале. Он ужаснулся, как так? Воблу в стол? Хлеб и сахар в стол? Только усилием воли он сохранил равновесие, не позволил себе упасть со стула.

Помощник прокурора заметил боль юноши:

─ Что с вами?

─ Дайте хлебушка, ─ попросил узник и протянул руку, словно стоял нищим у церкви.

─ Разве вас в НКВД не кормили? Вы голодны?

─ Кормили. Дубинками и коваными сапогами. Все тело измучено, двинусь, и все больно.

Хозяин кабинета позвонил и наказал секретарше быстро принести кружку крепко заваренного чая. Выложил на стол паек. Башкин съел воблу в один момент, проглотил хлеб, не успев разжевать его. Жадно выпил чай, обжигая кипятком горло. И только теперь устыдился торопливости. Виновато посмотрел на юриста.

Он, тем временем, изучил протоколы допросов, вежливо предложил:

─ Расскажите о себе. Кто вы? Откуда? Кто мать? Отец? Почему оказались в НКВД? Почему вам предъявлено обвинение в шпионаже в пользу фашистского зверья?

─ Разве оно не снято? ─ с необычною тревожностью встрепенулся пленный воин.

─ В протоколе указано: бежал из воинского соединения, дезертир. Арестован контрразведкой «СМЕРШ» как шпион. Доказательств вины, предательства не собрано. Сам задержанный вину отрицает. Так что, вам нечего беспокоиться, Александр Иванович! Вам и ─ как шпиону, судьи Военного трибунала вынесут приговор о расстреле, и как ─ омыленному беглецу-дезертиру, вынесут приговор о расстреле!

Для вас надежда на спасение ─ прокурор! Он может отправить вас в Вяземскую тюрьму на суд Военного трибунала, может отправить в штрафную роту! Где тоже не сладко, в первую же атаку гибнет вся рота! Все во власти командира!

─ Спасибо за разъяснение, ─ склонил голову узник от обреченности. ─ И по чести поведал всю свою жизнь.

Помощник прокурора долго молчал, словно слушал про себя полонез Огинского.

Наконец представился:

─ Меня зовут Василий Васильевич Васильев. Вы повторяете мою юность. Я тоже увидел свет в деревне. Отец председатель колхоза. Мальчиком пахал землю, видел вокруг горькую человеческую боль, униженность. И решил стать адвокатом, защитником, а попал в прокуроры, в обвинители.

─ Есть разница?

─ Великая, солдат! На суде обвиняют детину в убиении отца и матери! Прокурор требует смертную казнь! Что говорит адвокат? «Он сирота! Какая ему смертная казнь! Господа, это немыслимая жестокость!»

Юрист весело посмеялся, узник улыбнулся; ему порадоваться было нельзя, все болело; губы были криком ужаса и боли.

Став серьезным, он произнес:

─ Если вам верить, Александр, вы хорошо воевали. Героем! Я наслышан о Тульском коммунистическом полку. Он за Смоленск, за Ярцево полег костьми весь. Смерть есть зло. Но смерть за Отечество облагораживает ее. Ваша гибель ─ от бессмыслицы, от загадочного рока. Зачем же было так самонадеянно себя вести? Вы умрете даже не как животное, олень там или медведь, а как разбойник без роду и племени. Без похорон! Без захоронения в святорусском кургане, без плача россиянки, матери. И Отечества. Где, где причины вашего побега?

Юрист поиграл кнопкою настольной лампы.

─ Признаться, мне жалко вас. Вы еще не жили, и умирать! Неужели вы не знали Указ Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1940 года «Об усилении ответственности за самовольные отлучки и дезертирство»? Дезертирство, измена Родине ─ родные сестры. Они богини мщения!. Не знали?

Воин честно признал:

─ Конечно, просвещали.

─ Зачем бежали? С каким смыслом?

─ Остро хотел на фронт. И теперь хочу! Хочу! Фашисты окружили столицу! Танки Гудериана прошли к Москве только через Мордвес, через Пряхино! Тревога живет, тревога! Там же матерь Человеческая, братья, сестры, россиянка Капитолина! Там же теперь немец, где моя маленькая родина, а я плену! В плену, словно у фашистов? Я бить врага хочу! Во мне сила Ильи Муромца! Я бить врага хочу! Слышите, а вы меня, воина, на распыл! На расстрел! Безвинного!

Помощник прокурора возразил:

─ Как же вы безвинны, если нарушили воинскую присягу!

─ Так и безвинен, что я присягу не нарушал! Отечество не предавал! Я чист перед Русью! Да, я совершил побег из училища, да, это глупость, это мальчишество! Я осуждаю себя! Каюсь! Что ж! Стреляйте, расстреливайте, бросайте в безвестную могилу и засыпайте смоленскою землею, которую я полил кровью. Все будет справедливо и человечно!

Он вошел в гнев:

─ За глупость воина Руси ведете на эшафот, на расстрел, роскошно живете, господа! Я куда бежал от самодура-командира, которого и надо расстрелять за издевательство над молодым воинством? Скажите, куда бежал? В Пряхино, на чердак дома? В мордвесские леса? Я бежал на фронт! И до фронта остался один марш-бросок! Я добровольцем пошел воевать за Русь! И если живу, то чудом! И что получается, у фашиста выжил, ─Тысяча и Одна Смерть шла на меня, а у вас, у руссов, получается, выжить не придется! Слезы горевые, человеческие! Слезы!

Помощник прокурора дал ему по покою поплакать:

─ Девушка у вас есть?

─ Есть, Капитолина. Ребенок она еще. Никто не всплакнет, кроме матери. Еще Русь всплакнет! Верую, склонят березы поминально ветки на мою могилу.

Прокурор приехал ближе к рассвету. Не один, с генералом и полковником. И был очень долго занят. Василий Васильев едва дождался, когда он освободится. И быстро поднялся на третий этаж по ковровой дорожке мраморной лестницы.

Кабинет военного прокурора обустроен более элегантно. Он светел и просторен. На стене, под стеклом, большой портрет Сталина. На овальном письменном столе горела настольная лампа под голубым абажуром, стояли канделябр, изображал три женские грации с факелами в руке, часы с сигналом, отлиты летящим над Русью белым лебедем. Ломберный столик с наборною столешницею. Мраморный камин. Кресла из красного дерева, обитые кожею. Высокое зеркало в простенке. Паркетный пол устлан ворсистым ковром. Сам прокурор Андрей Ильич Доронин, с красивым, барски холеным лицом, сидел в золотом пенсне и быстро, размашисто подписывал бумаги, которые подавала секретарша в белой кофточке, зябко кутаясь в шаль.

Освободившись, неторопливо, величественно посмотрел на помощника:

─Разобрались, милейший? Не вижу ордера на арест. Нашли, что он не отщепенец? Задержан контрразведкою «СМЕРШ» несправедливо?

Молодой юрист ответил четко:

─ Солдат Александр Башкин задержан карательными органами строго по Закону военного времени, Андрей Ильич! Он бежал из воинского соединения. И подлежит наказанию как дезертир, изменник Родины по 194 статье Уголовного кодекса Российской Федерации.

─ В чем же дело? Почему не подготовили направление в Вяземскую тюрьму? Я не разберу, что вас мучает?

─ Смерть безвинного человека.

─ Безвинного? Почему? Разве он не сбежал из Красной армии? И не есть дезертир?

─ Сбежал. Но он сбежал на фронт.

─ Вы уверены?

─Абсолютно, Андрей Ильич! Он не враг! Я прошу проявить милосердие. Не отправлять его в тюрьму. Вы же знаете, Военный трибунал вынесет смертный приговор. И солдата расстреляют. Он еще совсем юноша. Чист душою, как Христос! Пошел добровольцем биться с ордами Гитлера! Воевал в Тульском коммунистическом полку, защищал Вязьму, Ярцево. Вы же знаете, полк погиб весь, но не отдал город врагу. И сам он воевал храбро, представлен к награде. Чудом остался жив. Был ранен, и это спасло его! Справедливо ли убивать безвинно отважного воина, кто еще может пригодиться Отечеству?

─ Почему же ваш храбрец, ─ усомнился прокурор,─ посмел дезертировать из армии?

─ По глупости. Юношеская бесшабашность! Не заладилось с командиром. Оставалось одно, бежать на фронт! Солдата Башкина контрразведка «СМЕРШ», смею заметить, задержала у Вязьмы, у линии фронта, а не в деревне Пряхино, на чердаке дома!

Военный прокурор был непреклонен:

─ Полагаю, трибунал учтет роковые обстоятельства, исследует причины побега. И вынесет щадящий приговор. Почему вы, мой молодой коллега, считаете, что его расстреляют? Солдата могут отправить на Соловки, на урановые рудники. Наконец, в штрафной батальон! Что заслужил, то и получит.

Юрист Васильев не сдавался:

─ Кто там станет разбираться, Андрей Ильич? Вяземская тюрьма переполнена преступниками! Там сидят командиры и солдаты, кто трусом бежал с поля битвы, прятался в лесу, переодевшись в гражданское, бессовестно бросил партийные билеты в костры-пожарища. Они ублюдки, они Каины Руси, они бросили Родину в беде, предали свою матерь Человеческую в самое тревожное время, и святым именем Отечества должны быть беспощадно караемы!

И вот на эшафот Военного трибунала, где уже стоит палач с обнаженным мечом, вступает юноша от Христа! Праведник жизни, праведник Руси, кому страшно видеть в огне-пожарище свое Отечество! Воин живет в Отечестве; боль Отечества, его боль, горе и страдание Отечества, его горе и страдание! Он уже бился за страдалицу-Русь! Он воин! И снова готов биться с мечом против Челебея на своем Куликов поле!

И что судьи? Судьи читают, нарушил присягу, предал Родину! Все, смертная казнь! Все, все из Вяземской тюрьмы поступают на эшафот Военного трибунала с одним обвинением, Андрей Ильич! Кому из судей взбредет в голову разбираться в причине о невольного, неосмысленного дезертирства воина Александра Башкина, кто уже густо оросил кровью Русскую землю, кому обещан орден Красного Знамени!

Он внимательно посмотрел на прокурора:

─ Я прошу вас, Андрей Ильич, проявить человечность и отправить солдата Башкина в Вяземский добровольческий полк. У врат города Вязьмы стоит фашист! Скоро начнутся его штурм! Защитники нужны! Если воину Башкину выпало умереть, то умрет с честью. На поле брани, за Русь святую.

─ Эх, эх, мой юный коллега, ─ осудительно произнес прокурор. Чему вас только учили в институте?

─ Нас учили, что наказываться должно только осмысленное злодеяние, ─ без вызова произнес юрист.

─ Мы законники! Для нас интересы государства превыше всего! Говоря о жалости, о снисхождении к нарушителю воинского долга, вы, Василий Васильевич, совершенно забыли, что находитесь не в богоугодном заведении, ─ глаза прокурора за пенсне налились праведным гневом, он размашисто, напористо подписал ордер. ─ Немедленно отправить задержанного дезертира в Вяземскую тюрьму, на суд Военного трибунала!

Он подумал:

─ Если уж вы, Василий Васильевич, повинуясь милосердию, так обеспокоились за судьбу воина-дезертира Башкина, я вам разрешаю, лично осуществлять контроль за ходом его уголовного дела.