ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ ПРИГОВАРИВАЕТ ВОИНА К СМЕРТНОЙ КАЗНИ. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ ПЕРЕД РАССТРЕЛОМ

I

Была глубокая, угрюмая ночь, когда Башкина посадили в крытый брезентом, простреленный грузовик. И отвезли в тюрьму. Она располагалась в лесу. Вокруг густо стояли ели, пихты, сосны. Само здание обнесено высоким каменным забором, сверху тянулась рядами колючая проволока. В два угла стояли охранные вышки, где прогуливались часовые, стояли пулеметы, огромные прожектора.

После сверки документов, арестованного Башкина препроводили в камеру 21. Камера забита заключенными до отказа. Нар нет. Все спали на полу, вповалку, кто на ком. Все измучены. Кто рыдает во сне, кто дико храпит, кто бессвязно выкрикивает: «Командир, танки! Зеленые драконы ползут. Тьма! Где гранаты, сучьи комбаты? Баб жмете, а нам не даете? Вперед за Сталина!» Из другого угла с плачем неслось: «Зачем родила мужиком, мама? Был бы я девкою, всю бы жизнь ласкали и целовали, от фронта оберегали!»

Лампочки горят синие. Камера, как морг. И странно, что по камере-моргу двигаются живые люди; синие лампочки меняют цвет лица, все лица бледные, призрачно-таинственные. Не убавишь, не прибавишь, ты воистину странствует в первом круге ада по Данте. Только, кем? Данте с Лаурою? Или привидением от загадки? Духота страшная, до забытья. Башкин попытался было пробраться к окну, поближе к свежему воздуху, но пробраться сквозь хаос, столпотворение тел, какие измученно переплелись друг с другом, как сиамские близнецы, было бессмысленно.

Узник прилег у двери, у параши, и в мгновение погрузился в сладостный сон, уткнувшись в крестовину рук, как в подушку. Снились ему хлебные нивы в родном Пряхине, речка Мордвес с мужиками, ловившими сетями рыбу, яблоневый сад в белоснежном цветении, бегущая по лугу девочка-россиянка с двумя косичками, скорее всего, Капитолина, льнущий толстыми, влажными губами конь Левитан; он пасся в ночном, у костра. Конь обрадовался свиданию с юным хозяином, кто, временами с ладони кормил его сахаром, и теперь в радости пытался поцеловать человека с доброю душою. И Башкин желал обнять и поцеловать друга, но неведомая, таинственная сила отторгала его от коня, никак не величала его благородное желание, сколько, ни пытался в бессилии протянуть руки, обнять его шелковистую гриву.

Конь упрямо, зловеще бил копытом, рыл землю. И вскоре образовалась могила. Исчезала дивная светлынь, и в мир ворвался плач женщины в траурной вуали, и плач тот был страшен, ибо нес в себе бесконечную тревожность и волчью надрывность. Конь Левитан смотрел на человека повинно, кротко и виновато. И бил и бил копытом. И все больше засыпал ее землею.

С живым человеком!

Вокруг стояли люди, его, пряхинские, и на казнь живого человека смотрели с отчаянием, в тоске, но тут вдали зазвонили колокола церкви. И люди с хором плакальщиц, все птицы, все звери, вся земля закричали в едином устремлении ─ пощады безвинному, милость безвинному!

Но никто не мог спасти Башкина. Конь все больше засыпал его землею, он задыхался, глаза остывали, смотрели укором в пространство. И даже резкое, повелительное желание вырваться из могилы, из земли, не давали результата. Сила истаяла! Одно солнце не оставило безвинность. Спрыгнуло в могилу. И погасло! И наступила тьма. Вечная.

И снова с гибельною тревожностью, с несказанною тоскою зазвонили колокола. Где? Откуда? Вокруг не было ни одной церкви. Была церковь в Пряхино, и та разрушена! И только открыв глаза, Александр Башкин понял, ─ по этажам тюрьмы звенели колокола громкого боя. И надзиратели, звеня ключами, оглашенно кричали:

─ Подъем, сукины дети! Выходи из камер на построение! Живо, живо, бесье племя!

Заключенные двадцать первой камеры тоже торопились в коридор. И в беге, со сна, спотыкались о лежащего Башкина, наступали сапогами на живот, на грудь. Староста камеры Султан Султанов в злобе кричал надзирателю, полагая, что человек мертв:

─ Сволочи, вы чего « жмурика» в камеру с живыми людьми затолкали! Мы еще люди, опричники проклятые! Вам это не интересно?

Башкин с трудом выбрался из-под ног орущей, бегущей толпы. Так бы забили, затоптали сапогами до смерти. Когда открылось недоразумение и солдат-узник с тихим, траурным стоном, с болевыми толчками в сердце, застегнув разорванную гимнастерку, встал в строй, никто не извинился, не покаялся, не посмотрел ободряюще. Никого не потрясла мысль, что могли затоптать человека, своего же, обреченного, одинаково вымученного страданием.

Напротив, шутили, злословили:

─ Обнял парашу, как тетю Машу! Силен солдат, и в тюрьме красотке рад!

─ Не растерялся, да чуть в раю не оказался!

─ Могли и затоптать! Воскрес из мертвых. Счастливчик! Будет жить! Судьи Военного трибунала приговор на расстрел не вынесут. Кто воевал, знает, два снаряда в одну воронку не попадают! Какая статья грозит, служивый?

Башкин пожал плечами. В это время из канцелярии вышел корпусной надзиратель, зычно скомандовал:

─ Отставить разговоры в строю, вражье племя! У всех у вас одна статья 58, измена Родине! И у каждого из тюремного чистилища два выхода ─ штрафной батальон или казнь у расстрельной стены.

После переклички, арестованные сдают белье в прожарку, получают мыло. шествуют в баню.

После банного целительного омовения Башкин, узник поневоле, почувствовал себя лучше, облегченнее. Его тело, измученное побоями, вновь наливалось живительною силою, праздником жизни. Он даже совершенно не чувствует боли, когда надзиратель, в иезуитскую радость, больно подкалывает его штыком, ведя по коридору в другое здание, и затем с силою, в последнюю себе усладу, бьет узника прикладом, вталкивая в камеру за номером 53 ─ слуги дьявола любят унижать беззащитность.

На беду подвернулась раненая нога. И Башкин больно, распластанно падает на каменный пол. В камере весело смеются. Какое-никакое, а развлечение! К распятому узнику, кто мучается от боли, смело подходит коренастый парень, помогает встать, ведет в свой угол, ближе к зарешеченному окну, из щели которого дуют легкие морозные ветры.

Парень с тоскою смотрит на Башкина. Дает ему хлеб и сало:

─ Подкрепись, солдат. Как зовут?

─ Сашка, ─ он с трудом надкусывает свинину.

─ Статья расстрельная?

─ Дезертирство. Невольное.

─ Это вышка. Но будем верить в лучшее. Так? В тюрьме нельзя унывать! Будем дружить; желаешь? Меня зовут Петр Котов. Жил в Ярославле. Рыли окопы у Вязьмы! И танки с крестами. Тьма! Мы все врассыпную. Не с лопатами же воевать. Чекисты отловили, дали срок. За побег и отречение от трудовой повинности! Бежал из тюрьмы НКВД. Снова перехватили. Так что я дважды дезертир. Но воинскую присягу не принимал. Вышку не дадут.

Ты держись меня, вижу, ослаб. Заступлюсь. Я не люблю, если слабого унижают. На нож иду. И бит ворьем. И сам бил. И рана есть от ножа возле сердца, а все не успокоюсь. И в тюрьме надо оставаться человеком. Верно? Даже перед расстрелом. Для себя. Перед совестью. Не умирать же сволочью.

Это я тебя от гибели спас в двадцать первой камере. Щитом встал поперек толпы. Так бы затоптали. Ты чего, сдался?

Солдат-узник собрал хлебные крошки, положил в рот, пожевал:

─ Не сдался! Ослаб! Пять суток били в контрразведке «СМЕРШ», выстоял! Никому не взять Сашку Башкина!

─ Это уже муж, ─ похвалил узника Петр Котов. ─ В тебе сила неиссякаемая! Ты русс! И вижу, силен духом!

И он запел песню с легким блатным надрывом:

С одесского кичмана бежали два уркана,

Бежали два уркана в дальний путь.

На вяземской малине они остановились,

Они остановились отдохнуть.

II

Начались допросы. Они были беглые, скороспелые. И надеяться на человечность совершенно не приходилось.

Следователь не скрывал, узнику-воину Александру Башкину вменялась Пятьдесят восьмая статья Уголовно-процессуального кодекса, измена Родине, какая предусматривает расстрел.

Суд Военного трибунала без защиты!

Чего ожидать?

Возвращаясь с допроса, он старался побыть наедине с собою, и если это удавалось, тревожные звуки тюрьмы переставали существовать. На крыльях памяти он снова и снова опускался в Пряхино. И садился рядом с матерью; только Мария Михайловна давала ему душевное успокоение, утоляла слезы.

Общение было, как у бога Антея с землею!

С русскою землею!

Милая, мама! Вот и снова с тобою я, Сашка, басурман. Я далеко, в Вяземской тюрьме. Но мыслями с тобою. Я вижу тебя, каждую морщинку вижу на лице. Вижу сквозь тюремную решетку. И в бессилии чувствую твою печаль. Мне очень тяжело, мама! Полная обреченность. Полная! Заканчивается земной путь. Палачи сколачивают мне эшафот. И завязывают петлю. Не так я хотел умереть. Я хотел умереть за правду и свободу. За свою Россию. Героем, а умру иудою! Я только что вернулся с допроса. В тюрьме не бьют. Не пытают. Уже дивно жить! Да и чего избивать обреченного на расстрел? Какая радость? Он уже погас ─ как Вселенная. И все звезды-чувства тоже остыли. Бей не бей, боли уже не знает! Жизнь ушла из человека. Но могут и бить! Могут! Это люди с ледяным сердцем, мама! После избиения в «СМЕРШе» боли во мне живут ужасные. Лицо распухло, руки не согнуть в локте. Я не успевал вытирать кровь, она лилась и лилась. Зачем так бить? Без милосердия?

С того я и понял, живым из тюрьмы мне уже не вернуться! Я обречен на страшное бесправное судилище. Не только я, все, кто попал в темницу. На волю никого не отпускают. Виноват, не виноват, раз попал ─ каторга или расстрел! Такая разбойничья жестокость оскорбляет чувства каждого пленника, мама! Мы еще не судимы, но уже лишены гражданских прав. И самое страшное, права на защиту! Мы изгои, мы чужие в своем Отечестве. Нас просто гонят в могилу! Надменные палачи живы одним: побольше, побольше расстрелять. Без милосердия и пощады!

И кого, мама? Воинов России! Гордость и святость ее! Да, да, мама, все, кто в тюрьме, все воины России! Веселые, неунывающие, острые на шутку, словно и не в тюрьме, не перед казнью! Руссы одним словом, руссы! Было! Ошиблись! Но прости воина! Безумие, одно безумие! Правдою горя фашист стоит у врат Москвы, мы готовы сражаться в штрафном батальоне, а чекисты убивают воинов, которые должны отогнать заморское чудище. Кто же предает Россию?

Больно, мама. Больно!

Со страхом жду суда Военного трибунала!

Знаю, вынесут расстрел, но надеюсь на спасение! Почему надеюсь, не знаю? Надежда ─ вечная лгунья! Но я надеюсь. Почему? Почему? Так устроен человек, мама! Да и страшно умирать в восемнадцать лет.

III

29 сентября солдат-узник был вызван на суд военного трибунала. Зал заседания невелик. Удлиненный стол накрыт красною скатертью. На стене портрет Дзержинского. Как притихшие утята, стоят венские стулья. Высокие окна на улицу зашторены. Судьи ─ начальник областного Смоленского управления НКВД, в ранге комиссара государственной безопасности третьего ранга, секретарь Вяземского горкома партии, три юриста в ранге полковника.

Председатель трибунала властно спрашивает:

─ Ваши фамилия, имя, отчество? Когда родились? Где?

В ночь перед судом воин Александр крепил себя, желал выйти на суд-эшафот, как инок Пересвет на Куликовом поле, держа на весу меч-копье для Челебея, дабы судьи не увидели его униженным, человеком без чести и совести, кто готов ползать перед палачом-Пилатом, как скользкая змея по полу, целовать сапоги, дабы оставили жизнь. Да и для себя надо оставаться человеком с достоинством! И себя не надо унижать страхом! Он есть суть Христа! И суть солнца! И суть великого князя Руси Буса Белояра, кто храбро сражался с германцами и теперь стоит перед королем, ожидает казни! И кого распнут на кресте! И кого в народе назовут Русским Христом! Он суть каждого русса, кто храбро бился за Отечество, но кого тоже с воеводами идолище поганое повело на распятье!

Никто не стал предателем Руси!

Никто не стал Каином для себя!

Он тоже стоит у распятья! Почему он, праправнук предков-героев, должен стать Каином для себя?

Но быть Пересветом не получается. Его мир еще живет по боли, по скорби! Растревожить любовь и целомудрие к себе и жизни не получается. Встает и встает пред ликом Палач из контрразведки, кто избивал безжалостно безвинность и беззащитность, и на Суд Размышления тут же, в мгновение являются Боль и Скорбь. И начинает Боль сжимать все тело скользкими змеями!

Александр Башкин старается выпрямиться, но не может Он стоит сутуло, лицо бледное, осунулось, глаза впали. Он храбрится, но себя на эшафоте слышит, видит Палача, и слышит свое мученичество. Еще он слышит выстрел в себя, и как только слышит выстрел в себя, с дикою силою охватывает тоска! Но он держится. Хранить достоинство. На все вопросы он отвечает твердо, обстоятельно.

Председатель трибунала спрашивает заученно:

─ Вам известно, что вы обвиняетесь в тягчайшем преступлении, в измене Родине?

─ Да, известно. Следователь в тюрьме Марк Давыдов, кто вел мое дело, ознакомил с обвинительным заключением.

─ Вы подписали его?

─ Да, подписал.

─ Значит, согласны с обвинением?

─ Не в полную силу, ─ с достоинством отвечает Башкин. ─ Мне было 18 лет, когда я ушел добровольцем сражаться за русское Отечество! Был не раз ранен. Политрук роты Ипполит Калина сообщил о награде! Вы считаете, там, в Смоленском сражении храбро, не жалея жизни, мог сражаться предатель и Каин Родины? Да, я самовольно покинув воинскую часть. Да, я поступил необдуманно, по глупости! Но в моем преступлении не имеется злого умысла. Я бежал на фронт!

Председатель трибунала выдает легкую усмешку, намеренно извращает смысл сказанного:

─ Вы бежали на фронт, но необдуманно и по глупости! Так вас надо понимать?

Башкин слышит, как омрачилась душа. Даже захотелось себя пожалеть. Все чувства ушли в грусть. Суд ─ игра с бесами! Не суд, а тайное судилище. И приговор уже вынесен, оттиснут на гербовом бланке черными буквами. Есть ли смысл на таком судилище доказывать свою невиновность? Что ты не враг народа? Боги Руси даже капельку-ягодку от милосердия, от человечности не уронили в чашу судилища, в человеческие души.

Одна скрытая холодность!

Одно скрытое равнодушие!

Вкруговую, один человек-палач, один человек-казнь!

Александр Башкин испытывает в себе бунт:

─ Вы правы, гражданин председатель Военного трибунала, я бежал на фронт и необдуманно, и по глупости! Знал бы, что попаду на суд к вам, не бежал бы!

Председатель суда вызов принял. Но разгонять шары не стал. Получилось все по уму, получилось ─ дерзость на дерзость! И что ценно, в дерзости узника была запрятана истинная правда, ─ не бежал бы по глупости на фронт, не попал бы на суд Военного трибунала. Все верно! На что обижаться? Поразил два зайца,─ и себя не дал унизить, и поставил на место генерала-чекиста,

Но суд надо продолжать:

─ Значит, вы не считаете себя дезертиром?

─ Сами поразмыслите, гражданин председатель Военного трибунала, как я могу быть дезертиром, Каином Родины, если я бежал на фронт, где смерть и пожарище, где пожарище и смерь, дабы сражаться за Родину!

Башкин смело посмотрел:

─ Я не могу быть дезертиром!

Председатель суда спросил строго:

─ Вы, получается, и присягу не принимали?

─ Почему? Принимал!

─ Я вами доволен, что вы тут не лжете, не изворачиваетесь, как змея под рогатиною, ─ похвалил его генерал-чекист. ─ К присяге прикладывается Указ Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1940 года «Об усилении ответственности за самовольные отлучки и дезертирство»? Вы совершили самовольную отлучку, нарушили присягу! И значит, есть Каин Отечества! Не согласны?

Башкин глухо уронил:

─ Ваша правда. Во мне живет обостренная справедливость! Я не выдержал издевательств старшины! Останься я в Тесницком лагере, я бы избил зверя! Я не мог принять каторгу! Я воин, воин от чести, от совести, от русского горя! И видел себя там, где руссы сражаются за свое Отечество! И во мне взорвалось бунтарское чувство.

─ Готовы ли вы покаяться в своем грехопадении?

─ Да, я каюсь.

─ Можно ли ваше раскаяние понимать так, что вы осознаете свое преступление, свою вину?

Башкин кивнул:

─       Да, я осознаю свою вину.

─ Вам предоставляется последнее слово.

─ Что я могу сказать? ─ пригладил стриженую голову обреченный солдат. ─ Мне нечего сказать в оправдание. Я знаю, что меня ожидает. Смертный приговор. И расстрел. Но, поверьте, перед вашим судом я стою как человек с чистою совестью. Я не предавал Родину. Я желаю ей только добра. И скорой победы! Я не заслуживаю сурового наказания. Смерти от имени России! И прошу отправить на фронт в штрафные батальоны. Я кровью искуплю свою вину, о которой до конца не ведаю.

Я признаю, да, я совершил ошибку, нарушил воинскую присягу. Но я не враг народа, не предатель, не дезертир. Я сбежал из артиллерийского училища на фронт. Поверьте! И готов там оказаться! Разве моя Родина выиграет, если я буду убит у вас, как враг народа, в тюрьме? Какой смысл убивать живую человеческую душу, если я проклинаю себя за побег? И очень раскаиваюсь! И еще раз винюсь перед вами, моими судьями, судьями моей жизни и смерти. Я умоляю вас, пусть будет приговор с отсрочкою. Пусть меня расстреляют после победы! Мне больно умирать врагом народа! Дайте умереть в бою, воином Руси!

Накоротке посовещавшись, председатель Военного трибунала встал. Его волевое и красивое лицо, подернулось дымкою строгости.

Он стал заученно читать:

─ На основе проведенного в Вяземской тюрьме судебного разбирательства, Военный трибунал установил полную вину Александра Ивановича Башкина. Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, с учетом военного времени, за проявленную трусость, за дезертирство, порочащие звание воина Красной армии, он приговаривается к высшей мере социальной защиты ─ расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Исполнить его должно за сутки.

Грозный судия внимательно и, казалось, с сочувствием посмотрел на осужденного:

─ Имеются ли у вас вопросы к военному трибуналу?

Александр Башкин пожал плечами. Он еще не осознал в

полную меру, что произошло.

─ Вроде все ясно, ─ он смахнул слезу.

─ Есть ли последняя просьба?

─ Да, имеется. Когда я буду расстрелян как враг народа, я бы хотел, чтобы были защищены от преследования мои мать, братья и сестры.

─ Товарищ Сталин сказал: сын за отца не отвечает. Как и мать за сына. Вам достаточны гарантии великого вождя?

─ Да, естественно.

─ Кого желаете известить о своей смерти?

─ Мать, конечно.

─ Военный трибунал, учитывая вашу молодость, разрешает вам написать прощальное письмо матери Человеческой.

Башкин подумал.

─ Мне страшно ей писать. Нельзя ли выслать похоронку в Пряхино, что ее сын погиб в бою? Мама ляжет живою в гроб, если узнает о моем расстреле в тюрьме.

Председатель трибунала важно захлопнул гербовую красную папку с материалами приговора:

─ Ваша мать, Мария Михайловна, не узнает о вашем расстреле в Вяземской тюрьме. Мы не отмаливаем чужие грехи. То есть, не сообщаем родственникам о смерти приговоренного, где он похоронен. Вы изменник Родины. И, значит, вне закона. Вас уже нет в соборном списке граждан СССР.

Он подозвал к себе старшего конвоя:

─ Сопроводите приговоренного в камеру смертников.

Офицер с малиновыми петлицами подтянулся:

─ Слушаюсь, товарищ комиссар государственной безопасности третьего ранга! ─ И, повернувшись к Башкину, беззлобно произнес:

─ Пошли, солдат.

IV

В камере смертников находились два человека. Молодой солдат, с округлым лицом, с широкими, татарскими скулами, он совершенно обезумел от нашествия страха. Зрелище было угнетающее. Воин обратился в истоптанную траву на лугу, иссушенную солнцем. Сидел на полу, гимнастерка расстегнута до пояса, голова опущена, как на плаху, ─ руби, палач! Полное смирение. И покорность. Глаза пустые, там давно-давно погасло солнце. Да и земля исчезла. Во всю землю одна загадочная странность ─ вырытая могила! Все уже было чуждо ему: сама камера, мысли о казни, шаркающие стуки сапог надзирателя в коридоре, осенняя дивная промерзлость за зарешеченным окном, багряные листья берез, освещенные закатным солнцем. Смертник только дышал. И даже не дышал, а, скорее, засасывал воздух, заглатывал его, как заглатывают умирающие люди в последнее мгновение.

Другой человек, приговоренный к казни, вел себя мужественно. Он без устали ходил по камере. В тишине было слышно, как страшно, прощально поскрипывали его хромовые сапоги. Изредка узник-мученик сжимал горло ладонью, сжимал до тоскующего крика, словно старался ощутить, что такое смерть? Как является? И больно ли будет падать на землю с пулею в сердце? Бинтовая повязка на голове в это время еще больше густела кровью. Александр Башкин знал полковника. Они вместе сидели в камере 53. Он храбро воевал с врагом на Духовщине. Дивизия была окружена, с боем выходили из огненной круговерти. Осталась горстка. Вокруг фашисты. Осмысленно переоделись в гражданское платье, зарыли в землю документы, знамя дивизии. Жили одним: спастись и дальше бить фашиста! Но Военный трибунал посчитал воинов трусами, приговорил к смертной казни. Нельзя закапывать в землю Знамя дивизии! Конечно, нельзя! Не спрятал бы, скорее застрелили!

Где логика?

Где ценность человеческой жизни?

Пожелал спастись для Руси, ─ получи пулю в самое сердце!

Полковник Павел Павлович Розанов вел себя с честью и в тюремной камере. Она была набита ворами, блатными. И ранеными офицерами. Воры держали власть. Полковник мятежно восстал против унижения, власти насилия. Один из воров был сильно оскорблен непослушанием, бросился с ножом на гордого офицера. Но получил удар такой силы, что отлетел к параше с проломанною челюстью. И больше не встал. Так и лежал неподвижно на каменном полу всю ночь, тихо и печально постанывая. Больше смелого не нашлось. Камера стала жить по законам человечности.

Теперь полковник в гробовом молчании, с холодными глазами, мятежно и властно ходил, как отсчитывал шагами свое последнее земное время. Но вот он остановился, посмотрел в пространство, с болью сказал:

─ Неужели Сталин ничего не знает? Не знает, как жестоко мучают боевого офицера, безвинно убивают?

Башкин ничего не ответил, он не знал, надо ли отвечать? В камере обреченные слышали себя сумасшедшими и общались с собою и Богом. Он прилег к окну; ему постоянно не хватало воздуха. Было тяжело дышать. В контрразведке, скорее, отбили легкие. Мало-помалу, осмотрелся. Камера смертников маленькая и холодная. Окно зарешеченное, ткет паутину паук ─ живое существо, с кем еще можно услышать человеческую правду жизни, где не узнаешь боли, слез, крови, саму смерть.

Странно, но Александр Башкин не чувствовал гибели. Он знал, она придет, неистощимая повелительница каждого человека, придет с рассветом! Неизбежно прозвучит выстрел! И его не станет. Страшно? Конечно, страшно! Но мысли о казни не мучили. Даже пробивалась радость, наконец, отмучился. И желал одного, скорее бы расстреляли! Смерть виделась как неизбежность. Одна ночь отделяла от казни. Одна ночь! Одна прощальная ночь. Появится солнце, озарит любопытными лучами чудо-землю, выведут во двор тюрьмы ─ и пуля палача пронзит сердце. И все, исчезнет тайна жизни!

Странно и любопытно, кто придумал убивать людей на рассвете, когда восходит солнце? Когда начинают петь иволги? Есть ли кощунственнее выдумка? Мерзок человек, мерзок! Приходит смерть, самое страшное, что есть, и непременно надо, чтобы человек, в кого стреляют, видел, как прекрасна жизнь! И с красотою в сердце умирал.

Гибель неизбежна. Смертный приговор вынесен. Он обжалованию не подлежит. Зачем же мучить себя философскими вопросами, существует смерть, не существует? Игра окончена! Он вознес мученический крест на свою Голгофу. Палачу остается только распять его. И вбить гвозди. И выбросить в могилу, в неизвестность. Без покаяния. Без плача женщины в траурной вуали! Без цветов. Без вознесения в память человеческую. О чем сожалеть? О жизни? Ее еще не было, а какая будет, уже не узнает. Никогда, никогда! Больно, что умирает не в бою. И жалко, что не Христос, не может воскреснуть!

Очень-очень хочется жить!

И увидеть свободное солнце над Русью!

Мысли сами по себе, полетели черными лебедями в родное Пряхино.

Милая мама! Прощай, прощай! Я приговорен к расстрелу! Я в камере смертников. Живу последнюю ночь. И исповедь моя перед тобой последняя, мама. Прощальная! С кем мне еще попрощаться на земле? Только с тобою. Одна ты живешь во мне неотлучно. Как правда. И красота земная. Вот и шлю я тебе мысленно письма, шлю и шлю. И не так чувствую себя одиноко и сиротливо в последние мгновения прощания с землею и солнцем.

Я знаю, родная, знаю, как много ты прольешь слез, вспоминая обо мне. Не торопи себя во власть печали. Был ли я на земле? Да, был. И не стал. И вся правда. Что теперь можно вернуть? Убитую жизнь? Как ее вернуть? Из могил не возвращаются. Воскресают только боги. Я не бог. Я всего лишь твой сын. Это много, это тоже много. Ты подарила мне солнце, жизнь. Но я не сумел этим воспользоваться. Не сумел! Я проиграл свою жизнь. Допустил преступную небрежность. Горько! Жалко! Мука невыносимая! Но я сам принес себя в жертву смерти. Сам! Кого винить? Одно печалит, что я не бог, а смертный. И не смогу воскреснуть. Я бы жил более разумно и вдумчиво.

Милая мама, не мучь себя страданием. Ничего не вернуть. Верь, я жил болью моего народа. И очень любил Отечество. Эту любовь подарила ты. И совестью увенчала мое сердце тоже ты. Потому я пошел защищать от врага свою Россию. И был уверен, что буду сражаться до последнего мгновения жизни, чтобы она всегда жила свободно и радостно. Но видишь, как все обернулось. Мне вынесли приговор как предателю Родины, народа. И себя. Я на пути к успокоению. На самом краю. Но разум никак не желает осознавать, что на рассвете меня не станет, что на рассвете меня расстреляют. Что после рассвета меня уже не будет совсем-совсем. Да и как поверить в такую чудовищную правду? Был. И не стал.

Немыслимо.

Просто немыслимо.

Как так?

В небе будет светить солнце, в деревне Пряхино, нарядные парни и девушки будут водить хороводы, выплясывать радость под гармонь! Будут колоситься рожью крестьянские поля, чувственно, мило и нежно петь иволги в березах, стрекотать кузнечики в стогах сена, сиротливо-трогательно падать на землю листья тополя, сорванные осенним ветром, цвести несказанною красотою медуницы, ромашки, иван-да-марьи, пастись кони в ночном, гореть костры у реки Мордвес! Все останется, а меня не будет! Как в это поверить? Странно все. И страшно! Но более странно, что я не чувствую смерти. Не чувствую никакого потрясения. Живу так, как жил, так, будто ничего не произошло. Даже в душе незнакомая, еще неведомая мне легкость. Откуда она? Почему? Не осознаю. Возможно, так устроен человек. Беспечно устроен. Отсюда нет уныния и страха. И крепнет удивительная сила духа. Презрение к вечности! Но безысходность чувствую. И даже представляю, как выведут на расстрел, поставят у стены, как раздастся команда: «По изменнику Родины ─ пли!»

Но как будут стрелять, не представляю. И куда будут стрелять, тоже не знаю. В грудь ли? Или поставят на колени? И выстрелят в затылок? Завяжут глаза или не завяжут? И что я сделаю, гордо ли сброшу повязку с глаз, как мой любимый герой Овод, чтобы в последнее мгновение посмотреть в глаза палачам, или покорно и смиренно встану на колени? Я еще не подготовился. Но умру я с достоинством. Как солдат Отечества. Я все же послужил ему, воевал за его свободу.

Милая мама! Я не знаю, придется ли тебе положить цветы на мою могилу, поплакать в трауре у надгробной плиты. Погоревать в любви и тоске о своем непутевом сыне? Поскольку не знаю, будет ли она? Изменникам Родины могил не роют. И памятники не ставят, даже с распятьем, даже безвинному. Нам даже не даруют попрощаться с любимою женщиною, молитвенно поцеловать ее, в удовольствие выкурить трубку. Мы вне закона. Вне любви своего Отечества. Родная, я постоянно, постоянно думаю о тебе. И сильно печалюсь, что мало целовал тебя, ласкал. Дарил радости. Стеснялся, видишь ли. Как бы хотелось сейчас на прощание поцеловать тебя, прижаться к щеке, чтобы ты в полную силу ощутила сыновнюю любовь, какую я нес по жизни и бережно хранил в себе.

Не верь, что я убит, что ушел в вечную разлуку.

Верь, что вернусь.

Кем? Не знаю. Но вернусь! Твоею слезою ли, облаком над Пряхином, хлебным ли колосом, ромашкою ли у родного крыльца? Ты выйдешь. И посмотришь на меня.

Только не срывай ее. Пусть я буду расти в Отечестве, у родного дома вечно!

Скорблю о каждом, кого знал, с кем виделся в жизни, с кем выпало жить на земле в одно время! Но думать буду о тебе, когда поведут на казнь. Печалюсь, выдержишь ли траурное известие о моей гибели? Не упадешь ли с разорванным сердцем? Не будет ли два гроба? Посылаю поцелуи сына. Прощайте!

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ ПЕРЕД РАССТРЕЛОМ

V

Неожиданно Башкин услышал:

─ Что, солдат, страшно умирать?

─ Не знаю. Не понял еще. Расстреляют, разберусь, ─ тихо отозвалась безвинная обреченность.

─ Чего же плачешь?

─ С матерью прощался.

─ Безвинно страдаешь?

─ За мятеж. В сердце. Не поладил с командиром, сбежал на фронт. Изловили. Приговорили к смерти.

Полковник подышал на озябшие руки:

─ Крепись, солдат. Ты, конечно, поступил сумасбродно. И казни не заслуживаешь. Но у кого просить пощады? У прокурора? У Сталина? В такое, брат, печальное время мы родились. Родились впервые за миллионы лет! И так неудачно. Скорбь, скорбь человеческая. Печаль земная. И неземная. Сколько уже безвинных прошло через сталинские камеры пыток, лагерей смерти! Я тоже страдаю без вины виноватый! В первую мировую я воевал с самим Брусиловым, полный Георгиевский кавалер; добровольно перешел к большевикам. Имею два ордена Красной Звезды.

Фашисты напали внезапно! Я храбро бился у Бреста! Был ранен. Попал в плен. Колоннами гнали фашисты в плен Русского Воина по смоленской дороге. Миллионы загнали за колючую проволоку, а я бежал, дабы сражаться Отечеству. Оказывается, зря бежал! Усомнились! И загнали в темницу. И теперь расстреляют. Как предателя. Врага народа.

Почему усомнились? Я царский офицер, дворянин! И могу быть только Каином Руси! И, значит, подлежу уничтожению! Такова справедливость!

Он сжал кулаки. И ударил ими о стену:

─ И поделом мне! Поделом! Я Иуда! Иуда русского народа! Я проклинать себя, что предал народ Руси, отдал талант полководца большевикам. Я думал ─ они за народ! Но так оказались одни евреи! Господи, зачем им народ Руси? Только грабить и грабить!

И кому он нужен, беспутный народ?

И раз я иуда, значит, и должно Палачам Неба и Палачам Руси меня убить! В этом и состоит вселенская справедливость!

Предал народ, не имеешь права жить! Я с честью принимаю наказание, ибо то наказание от Бога! За предательство России. И ее доброго, верноподданного люда!

Он неожиданно смахнул слезу.

─ Сорок бочек арестантов! Кажется, я плачу.

Башкин не знал, как себя вести. Осуждать ли смертника, сострадать ли ему? Он уходил из жизни. Уходил с обидою на себя, на время, которое его обмануло. Полковник выстрадал свою боль. И теперь облегчал ее откровением. Что ж! И перед смертью надо любить добро, правду, людей.

Помолчав, Башкин сказал:

─ И мне жалко свою жизнь. Больно, что мой побег оказался роковым. Но что мы? Не погибла бы Россия.

Полковник добродушно посмотрел:

─ Любопытно, что вас волнует перед расстрелом, юный солдат! Не скорбите. Разгадывайте великую тайну смерти спокойно! Россия не погибнет. Немцу ее не взять. Сила у Отечества, как у Ильи Муромца. Она погибнет от ненависти друг к другу, от лени и бескультурья! Печально другое, после самозваного 17 года на Руси исчез народ, кто бы соединил в себе мудрость власти, величие духа, любовь и человечность! Русь с невиданными богатствами ─ сирота, какую будут грабить чужеземцы-евреи до истощения! И грабить от имени Ленина, лютого лжепророка, кто объявил: мы в 17 году они пришли на Русь строить коммунизм!

Все вывезут из Руси!

Все!

В России уже остались палачи и жертвы. Вся система правосудия выстроена с 17 года, ─ убивать, убивать, убивать! Раньше палач на Руси был изгоем, отверженным. Его назначали осужденного за тяжелые преступления. Они и жили в тюрьме. Им стыдно было показываться на людях. Теперь их ─ тысячи! Они уже не парии общества, они уже его элита! Гордятся своим палачеством! Как же! Убивают безоружного врага народа! Безоружного и без защиты! Рабы и те бились на арене Римского Колизея за свою жизнь, защищая себя и щитом, и мечом! Там, рабы, повторяю, рабы, и те слышали в себе ценность жизни, а теперь, полная, полная обесцененность жизни!

Куда скатилась великая Русь?

Куда мчится?

Не только в жизни, но в смерти обесценена человеческая жизнь! Погас человек, погасла Вселенная! Слышите, юноша, Вселенная погасла, и то не символ, то истина! Все погасло для человека! ─ и сама земля с поющими иволгами, и березка у озера, и небо, осыпанное звездами! Все погасло! Это же было земное творение! Творение от Бога!

Живое творение от Бога! И что? За гробом нет ни священника, ни матери Человеческой в траурной вуали, с цветами, ни хора плакальщиц, с причитаниями, ни колокольного благовеста, ни даже могилы с распятьем! Человек же, по сути, тоже как страдалиц взошел на распятье, как Христос! Пусть только за свои грехи! Не за все человеческие. Но принял смерть, как Христос, на распятье!

Почему должна быть только дьявольская звезда?

Раньше человек, п─ри том же царе, шел на казнь, и слышал свое последнее мгновение. Он мог в сладость на ступеньке эшафота выкурить трубку, выпить бокал вина, даже в прощальную ночь с любимою женщиною. И это ─ право жертвенника! Страдальца-жертвенника, Право на последнее желание. И его отобрали!

Полковник посмотрел в окно, на звезды в небе.

─ Стыдно за Русь! И не стыдно ее покидать. Вы так не считаете, солдат?

Не дождавшись ответа, напел:

Вот умру я, умру я,

Похоронят меня.

И родные не узнают,

Где могилка моя.

Грустная песня тронула душу Башкина. Так и сложится после его гибели. Там, где будет могила, будет только одиноко светить луна и петь весною соловьи. И никто не узнает, где могилка его. Так и станет лежать во все времена без цветов и молитвы.

Он тихо произнес:

─ Лучше было бы умереть так, чтобы похоронили на кладбище.

─ Зачем? ─ удивился полковник.

─ Все память будет человеческая.

─ О чем вы печалитесь, коллега по несчастью? В Париже на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа нашли благословенное пристанище русские люди, кого Палач-Дворянин заставил обреченно покинуть свою Родину; они будут лежать в гробнице тысячи лет! И никто не потревожит их вечный покой. А ваше русское, христианское кладбище рано или поздно затопят половодьем или перепашут с землею!

На Руси, юноша, с 17 года не чтут ни живого русича, ни мертвого.

VI

В двери скрежетнул ключ. Вошли надзиратель, конвойные с винтовками, женщина-врач в белом халате и саквояжем с красным крестом.

Старший тюремщик прочитал по бумаге:

─ Павел Павлович Розанов, бывший командир Красной армии. Кто будет?

─ Я, ваше благородие, ─ полковник вышел вперед.

─ Изготовиться к казни.

─ Давно готов!

Тюремщик продолжал читать:

─ Виктор Семенович Ерофеев, бывший рядовой Красной армии. Кто будет? Вы? ─ он посмотрел на Башкина.

Узник из Пряхина вздрогнул. Его обдало могильным холодом. Тоска смерти приблизилась вплотную. Он ушел в камень. В молитву. В страх. В пустоту. И ничего не мог ответить, он ли это? Или не он? И пошел вместе с полковником на казнь. И мог бы в полузабытье, дойти до эшафота! И вполне мог бы встать у расстрельной стены, получить пулю в сердце. Там расстреливают соборно, тьмою. И полковник жил в забытье. И думал за свою жизнь и смерть, и вполне мог не обратить внимание на невольного жертвенника.

И далее, если следить по судьбе, он вполне мог и не беспокоиться за жизнь Башкина. Трое в камере смертников, трое и идут на эшафот, на расстрел! И третьим могли вызвать по списку Александра Башкина.

Но когда увидел, на эшафот повели только его и безвинного Башкина, остановился.

С усмешкою посмотрел на тюремщика:

─ Ваше благородие, вы ведете на казнь не того!

─ Как не того, ─ возмутился тюремщик? ─ По списку Военного трибунала, Виктор Семенович Ерофеев!

─ Виктор Ерофеев испуганно, обреченно сжался в углу, ваше благородие.

Деловито спрятав в карман мундира список с фамилиями смертников, тюремщик подошел к солдату, ласково выговорил:

─ Ты чего испугался, дурень? Это не так страшно. Закрыл глаза, подумал о Боге и взлетел журавлем в небо! Ни боли, ни мучения! Одна душевная благодать. Вставай, вставай!

Но обреченность еще дальше забилась в угол. Солдат не желал умирать. На каждого человека, кто был в камере, смотрел дико и испуганно. Из глаз текли слезы. Подошла врач, натерла уши нашатырным спиртом. Вернула ему осмысленность жизни. И теперь он в каждом увидел палача, палача! Просветление принесло еще большую муку.

─ Я не хочу на расстрел. Не хочу! ─ громко закричал мученик, цепко, взявшись за решетку окна.

Конвойные попытались его оторвать. Но это оказалось делом нелегким. Тогда они с лютым остервенением стали бить прикладами винтовок по его побелевшим пальцам. И только когда пальцы разбили в кровь, на кости, обезумевшего человека вывели под руки на казнь.

Муки обреченного на смерть потрясли Башкина. Он неосознанно пошел следом. Он тоже был в череде мучеников. И тоже стоял в очереди за смертью. И вполне справедливо считал, теперь должны назвать его фамилию по списку Военного трибунала ─ и шагнул туда, где стояли обреченные.

Но тюремщик жестом остановил воина:

─ Ваша, как фамилия?

─ Башкин Александр Иванович!

Тюремщик внимательно просмотрел список:

─ Вы не означены. Вас, скорее, расстреляют во вторую святую неделю. Еще поживите! И куда вы все торопитесь, ─ он не скрыл раздражения. ─ Благо бы к любовнице.

И у двери не остыл:

─ Храбрые воины, а ведут себя, как утопленники! Ее, смерти, не существует!

Храбрость это храбрость, а смерть это смерть! И в том, как не суди, было, превеликое расстояние. Выстрелы в полковника русской армии Павла Розанова были не слышны за стенами тюрьмы, но смертник Александр услышал те выстрелы. Услышал, ─ как выстрелы в собственное сердце. И теперь, в раздумье, оказалось, ─ смерть не страшна, страшнее ждать и ждать казни, ждать, когда выведут на расстрел, ждать своего убиения! В чем страшность? Начинают иуды-мысли обманчиво и коварно тревожить сердце о спасении, о надежде! Вдруг и отступит гибель? И он не исчезнет из бытия! Останется жить! Останется видеть солнце, мать Человеческую, ласковые глаза Капиталины, еще девочки, но уже солнышко в темнице. Будет слышать песенный шелест колосьев на поле, самозабвенные песни иволг, раздольную, с колокольчиками, гармонь у реки Мордвес, как горделиво и величественно скачут вороные кони в ночное.

Наконец мысли утомили воина. Тюремщик сказал, что его расстреляют во вторую святую неделю. Что ж, время есть! И надо выспаться по-человечески! Именно так он подумал в последние мгновения жизни, подумал не о смерти, а о том, дабы выспаться! И так было! Это святая правда, правда от совести, от Бога! Он беззаботно пристроился в углу, где лежал обреченный солдат, и где еще хранилось его благодатное тепло. Да, да, выспаться! И только бы не тревожили!

Но выспаться воину-смертнику не дали! Едва явилось в небо солнце, золотистые лучи стали пробиваться в камеру смертника сквозь зарешеченное окно, вошел тюремщик в чине капитана, строго спросил:

─ Александр Башкин?

─ Так точно!

─ Приговорены к расстрелу по статье 58 «а» судом Военного трибунала?

─ Так точно, ─ эхом отзывался смертник.

Тюремщик повелел:

─ На выход с вещами!

─ Совсем? ─ просто, без интереса спросил он.

─ Совсем, совсем! ─ строго отозвался тюремщик, без намека на милосердие.

О чем подумалось воину? Ни о чем. Вышел из камеры без страха и ужаса, без ощущения того, что в светлицу постучалась горевестница вечности! Словно вышел из дома с другом Леонидом Ульяновым на вечерку, приодевшись в костюм отца, услышав веселую, зазывную гармонь, раздольное, заливистое веселье девушек. Но ощущение, что повели на расстрел, возникло! И в мгновение во всю землю ударили скорбно-могильные перезвоны церквей Руси. И он услышал вдали, вдали хор плакальщиц и горевестниц, увидел толпу женщин, увидел свою матерь Человеческую Марию Михайловну, она шла впереди и несла на груди его портрет, как носят на груди икону Христа.

Он тихо вымолвил, отмучился, мама, отмучился! Прости, родная! И ты, Россия, прости! И прощайте!

Он свободно, по покою шел по коридору тюрьмы на расстрел, следом шли расстрельщики, но странно, но странно, никто даже в удовольствие, в усладу не кольнул штыком в израненное тело. И не с того ли в душе появилась песня. Кажется, о Стеньке Разине, но о том, как по Волге плыли струги расписные, пелось недолго. Совсем неожиданно в сердце вошла такая страшная тоска, такая печаль и скорбь, что он растерялся, приостановился. И заплакал. Ноги перестали слушаться, не шли. Все сущее в нем закричало: жить! Хочу жить! Зачем? Зачем умирать? Кто придумал убивать человека? Кто? Он услышал в себе стон и скорбь любви к жизни, какую еще не слышал! Как же можно просто так покидать мир красоты и целомудрия? Уходить без вины в холодную вечность?

В пустоту?

В бессмысленность?

За что, люди? Скажите!

Страшно умирать. Предельно страшно! Страх переполняет сердце воина, переливается в безумие, в беспамятство, в слезы. Мучительно жалко и себя, и солнце, и всю землю с журавлями в небе, с хороводами берез.

Жалко! Жалко!

Напрасно загублена жизнь!

Странно, но тюремные стрелки не торопили смертника, не стала силою выталкивать его острыми штыками к эшафоту, к расстрелу, дали возможность мгновение постоять, побыть наедине с собою, со слезами, с печалью.

Сколько мог, он приостановил в себе боль, страшную тоску расставания со всем земным и вечным. Его без гнева толкнули. Он послушно пошел дальше. Долго, долог путь на эшафот! Когда же он кончится? И завершится ли? Возможно, все снится? Все не в жизни? В сказе дедушки Михаила Захаровича о Великом князе Руси Боже-Белояре, кого тоже вели на распятье. Он слушает сказание о Бусе-Белояре, а думает за себя! Нет, все по правде, зримо слышен кованый топот сапог стрелков, нечаянные стуки ружья о каменный пол . Вновь подступившая тоска и боль вывернули сердце, захотелось во всю тюрьму, на всю землю крикнуть: «Товарищи, меня ведут палачи на расстрел! Ведут без вины! Отомстите! Слава великому Сталину!» И он, наверное, крикнул. Но ничего не услышал. Крик оборвался у горла, где густо стояли слезы.

Он уже представлял себе, как умрет, как жаркие пули вонзятся в сердце. Но совсем неожиданно его повели не во двор тюрьмы, не к расстрельной стене, а по светлому коридору в зал заседания Военного трибунала. Председатель суда посмотрел с чувством, доброжелательно. Пояснил, что на имя Александра Ивановича Башкина пришли документы из Тульского обкома партии, из управления НКВД, какие выслали положительные характеристики на ополченца Тульского коммунистического полка, высоко оценивают его воинское мужество, какие воин проявленное в битве с фашистскими захватчиками на Смоленской земле. Вместе с тем, поступило прошение о помиловании Вяземского отдела прокуратуры, в силу чего Военный трибунал отменил приговор о смертной казни ополченцу Александру Башкину. И вынес новый приговор: за самовольную отлучку из Тесницого лагеря, приговорить его к десяти годам лишения свободы. Под стражу не брать, отправить на фронт в штрафные батальоны. Приговор утрачивает силу, если воин будет ранен или убит.

Воин Башкин не выдержал и заплакал. Слезы лились долго, неумолимо, с нервными рыданиями, словно в одно мгновение он до самого края понял, что такое Вселенная, какую великую любовь несет к жизни, какую великую тоску несет к смерти.

Успокоившись, он низко поклонился комиссару государственной безопасности третьего ранга.

Председатель трибунала благодарности не принял.

─ Извольте поклониться истинным заступникам, ─ сухо заявил генерал-чекист и степенно вышел из зала заседания.

Александр Башкин только теперь увидел на скамье помощника прокурора Василия Васильева и незнакомого человека в форме майора государственной безопасности.

Юрист подошел, пожал руку:

─ Как вижу, мы тебя прямо у эшафота остановили. Еще бы задержались документы на сутки, и вас бы расстреляли. Но все хорошо, что хорошо кончается. Не так ли?

Обреченный на жизнь, прислонил руку к сердцу.

─ Чем отблагодарить, не знаю?

─ Не трудитесь, ─ скромно отозвался помощник прокурора. ─ Я исполнил долг, защищал невинность, справедливость! Помог секретарь парткома Смоленского управления НКВД Евгений Ильич Фадеев; обе фамилии подлинные.

Защищая город-крепость Ярцево, вы защищали его семью, отца, матерь, жену Ларису. Было бы глубоко не красиво, не ответить добром на добро.

Александр Башкин поклонился спасителю:

─ Получится выжить, детям накажу, дабы помнили вас, ангела-спасителя! Мне повезло больше, чем Христу, вы сняли меня с распятья! Я очень хочу жить! И очень хочу сражаться за русское Отечество!

Фадеев пожал ему руку:

─ Воюй, солдат! Фашисты перешли в наступление! Я назначен комиссаром полка в Вязьме! Вместе будем биться за Москву и Россию.