ШТРАФНИКИ РОКОССОВСКОГО СДЕРЖИВАЮТ ТАНКИ ГУДЕРИАНА НА ПОДСТУПАХ К СТОЛИЦЕ

I

30 сентября Верховный правитель Германии Адольфа Гитлер повелел своим генералам взять Москву. По всему фронту началось крупное наступление под кодовым названием «Тайфун». Уже третьего октября танковая армия генерала-фельдмаршала Гудериана с боями пленила Орел. Фашистские самолеты-крестоносцы стали усиленно бомбить Тулу.

Танки Гудериана стояли у ворот Вязьмы, когда ночью из тюрьмы на волю выехал крытый брезентом грузовик, на борту которого находилось тридцать четыре воина-штрафника. В тряском кузове на скамье сидел Александр Башкин, кто, несомненно, помилован от Бога, ибо рассрелять его могли с полковником Павлом Розановым, о чем свидетельствуют архивные документы: в том, роковом, расстрельном списке значилась фамилия Башкина, но в последнее мгновение председатель Военного трибунала против фамилии поставил знак вопроса. Рядом, плечо к плечу, сидел его нечаянный друг по тюрьме Петр Котов, ему за побег с трудового фронта дали десять лет. Штрафников везли в армию генерала Константина Рокоссовского, в сопровождении офицера-чекиста Вадима Белоус. Им выдали винтовки без патронов; патроны и гранаты осужденным выдаются только перед боем.

Старый, не раз простреленный грузовик, живо промчался по затемненным и безлюдным улицам Вязьмы, выехал на проселочную дорогу, миновал деревню Горнево, речушку Жереспею и устремился по старому смоленскому тракту в сторону Духовщины, ближе к городам Витебск, Демидово, где держала оборону армия генерала Рокоссовского.

Фронт был рядом. Бои не прекращались ни днем, ни ночью. Густо, жарко, долгими кострами горели в небе вспышки от орудийных выстрелов, близко слышались воющие свисты мин и снарядов. Черным пушечным дымом заполнилась вся земля.

Осветительные ракеты с трудом прорезали клубящуюся мглу. То вблизи, то вдали несли смерть пулеметные и автоматные очереди. Мимо по шоссе на скорости проносились колонны танков «Т-34» с десантом на борту, машины с прицепными орудиями.

Грузовик на заледенелой дороге кидало из стороны в сторону. Тугой встречный ветер с оглушительною силою рвал брезент, проникал в пулевые отверстия, пронизывал до костей. Ежась от холода, Котов дрожащими пальцами свернул цигарку.

─ Подъезжаем к фронту. Как себя чувствуешь?

─ Прекрасно, ─ сжал винтовку Башкин.

─ Странно! ─ удивился друг. ─ Тебя везут на тот же расстрел, только путь длиннее.

─ Я устал бояться смерти. В застенке я изведал все: страх гибели и красоту жизни, равнодушие к себе и отчаяние, тоску по каждому живущему, с кем выпало быть на земле в одно время и вымученную печаль к матери. Я услышал в себе колокола любви к девочке-снегурочке, и опять же, страх, успею ли я погулять с россиянкою по лугам, где стога и иволги, или солнце истает ее раньше?

Меня теперь всю жизнь будет мучить одиночество! Ощущение, что я нахожусь в камере смертника! И жду выстрела в свое сердце. Тоска отошла, гибель отошла. Явилась богиня спасения! Но душа остается поруганною, братка! И так будет долго! Желаю, скорее обрести равновесие. Обрести веру в человека, какою жил. Обрести правду, какую слышал в себе! Это будет сложно! Сложно, ибо не исчезнет из памяти тюрьма! Понимаешь? На всю жизнь останусь печальником! Но лучше воевать, чем в могиле быть! Никто не осмыслит, не ты, не Сократ, если только философ Сенека, кто был за бунт приговорен императором Нероном к смерти, ─ как тяжело слышать гибель! Еще бы мгновение, и прозвучал выстрел. В мое сердце. В мое! И я бы исчез! Был бы никем! Только печалью земною. И то для матери! Теперь я воин России! Воин, братка! Пусть гибель, но это будет благородная гибель! Со смыслом! За Россию! За матерь! За девочку Капиталину!

Котов жадно покурил.

─ Какие мы воины. Мы камикадзе, Саша. Прикажут взять напролом высоту, и каждого положат на ее склоне. Мы изгои! Штрафники! Нас везут на убой! Понимаешь?

Башкин отозвался по печали:

─ Все понимаю, Петро. Конечно, страшно умирать, особенно не в радость, не в удовольствие ─ изгоем! Как зверье! И все же, и все же в тюрьме выбора не было. Знал, что с рассветом тебя расстреляют. И никто, ни одна живая душа в мире тебя уже не спасет. О чем скорбеть? Горюй не горюй, излейся тоскою, обратись в птицу-тоску, а выстрел прозвучит! И молния с небес сорвется.

Теперь я свободен, пусть и на пути к обреченности. Не поверишь, несмотря на свою изможденность, я слышу в себе столько силы, энергии, столько любви к жизни, столько во мне растревожилось чувств от красоты и величия, что нисколько не буду чувствовать себя изгоем, если даже уду воевать в штрафном батальоне! Поверь, когда душа проходит через смерть, она достигает звездных высот Вселенной! Человек становится выше! Он равен богу! И как бог ─ любит жизнь! До стона любит, до боли, до мучения, ты радуешься каждое мгновение, ─ ты есть, ты живешь! И сам себя спрашиваешь, неужели правда, ты живешь? Ты есть? Неужели тебе вернули жизнь? Ты остался на земле! Остался человеком. Нет, такое счастье не выразить словами, Петро! Недосказанность останется! Я штрафник, да, но я иду воевать несломленным, непобежденным, еще более непримиримым к врагам Отечества! Что делать, коли так сложилось? Не бежать же в лес от себя! И убежишь ли?

Он не договорил. Раздался оглушительный взрыв, под колесами взорвалась мина, взметнув в небо сильное пламя. Машину легко оторвало от земли. Она перевернулась в воздухе, с лету упала боком на промерзлые камни. Штрафник Башкин с трудом выбрался из логова скрученного железа, осмотрел поле неожиданного побоища. Офицер-чекист выпал из кабины, сидел на взгорке, обхватив живот руками. Между пальцев лилась кровь. Боль испепеляла его. Губы все больше бледнели. Он издал жуткий, звериный стон и откинулся на изморозь осенней травы, устремив в небо стеклянные глаза. У дороги, ближе к опушке, лежали еще раненые люди, кто смиренно лежал на спине, кто силился встать, слышались стоны, мучительные, истеричные всхлипывания. После взрыва тишина казалась особенно странною, безмятежною.

Он подполз к Котову, тронул его:

─ Братка, жив?

Штрафник встряхнул головою, ощупал себя:

─ Похоже, существую.

─ Говоришь, смертники! Еще поживем! ─ не скрыл радости Башкин. И громко крикнул: – Живые есть? Выходи!

Из леса, хромая, вышел хохол-старшина; с лица стекала кровь, потирал ушибленное бедро.

Расправив длинные усы, сверкнув зелеными глазами, он строго осадил Башкина:

─ Чего орешь как оглашенный? Немцы вокруг! Уцелел, так пулю получить хочешь?

И, прихрамывая, обошел каждого убитого, вынимая из кармана гимнастерки документы. Остановился у офицера-чекиста, пощупал пульс, его не было, расстегнул китель, взял документы!

Штрафников с печалями снесли в воронку от мины, в братскую могилу, наспех забросали мерзлою землею, сверху засыпали хворостом. Долго решали, чем увенчать список: звездою или крестом? Решили христианским распятьем. Как святым, безвинным великомученикам. Взяли обугленную доску от борта грузовика, прибили перекрестье, написали имена каждого погибшего.

Старшина произвел из пистолета прощальный салют. Сняв голубую фуражку, тихо вымолвил:

─ Земля вам пухом, безвинные мученики!

Только штрафники отправились к линии фронта, вышли на Московское шоссе, как увидели превеликую, разношерстную толпу женщин; они торопливо, испуганно шли по дороге с лопатами и кирками, и постоянно в панике оглядывались, и все больше прибавляли шаг.

Старшина спросил:

─ Далеко спешите, бабоньки? К мужикам на печь, на сладкие пироги?

─ Вы куда? ─ настороженно спросили бегущие, придирчиво осматривая веселого, плечистого чекиста.

─ Мы на Духовщину, к городу Белому. Врага бить.

─ К городу не пробраться. Он окружен. Мы окопы рыли на берегу Угры. И танки! Слышите, как мчат, земля трясется! Бежим, торопимся в свои угодья, фашист русскую бабу не жалует!

Старшина-чекист прислушался. Верно, не надо ухо прикладывать к земле, к Москве вольно, размашисто шла таковая армия Гудериана!

Пока он раздумывал, Александр Башкин шепнул другу:

─ На поле-побоище, кажется, остались гранаты.

Он живо вернулся на погост-траур, заглянул в изломанный кузов, в кабину. И заметил ящик из стали, он был наполнен гранатами.

Едва Башкин привез гранаты, старшина зашел в кипень:

─ Эт-то еще, что? Кто разрешил брать гранаты?

─ Так впереди танки, товарищ старшина!

─ И что?

─ Будем биться!

─ С кем, с танками? ─ чекист посмотрел на штрафника, как на сумасшедшего.

─ С кем еще? ─ гнул свою линию воин Башкин. ─ Окопы женщины вырыли, там наверняка остались противотанковые ружья, вот гранаты!

Старшина взвился черным коршуном:

─ Ты чего, очумел? Там танковая армия Гудериана! Сила немыслимая! С кем ты взялся биться?

─ Подумаешь, армия! И что? ─ небрежно отозвался Башкин. ─ Я уже бился с танками Гудериана! И знаю, как бить!

Старшина в злобе достал пистолет:

─ Верни на место гранаты! Живо! На суд Военного трибунала отдам! Сам расстреляю!

Из толпы штрафников вышел вразвалочку рослый детина с золотым зубом, положил руку на плечо чекиста:

─ Спрячь, игрушку. И успокойся, не то сами успокоим!

Он повернулся к толпе:

─ Фраера, я вор в законе Салават Буслаев, считаю, верно, малец глаголет. Будем отступать, так и так догонят на дороге, передавят, как щенят, вокруг степи, пальнут из орудия, снова все поляжем! Ну что, урки, постоим за Русь святую!

Толпа отозвалась в разноголосье. лениво:

─ Постоим!

─ Какая разница, где ждать пулю!

Рослый детина, в довольстве сверкнув золотым зубом, повернулся к Башкину:

─ Веди в окопы, атаман! Блатные пойдут за тобою.

Как раз в это время на берег реки Угры вышли танки; смотреть на танки было страшно, воистину это были ─ Земное Творение для Смерти; длинные орудия, как живые, грозно, уверенно покачивались на весу; один залп ─ и вся горстка штрафников в братской могиле.

Воины-штрафники живо разбирали гранаты и, пригибаясь, с оглядкою, бежали в окопы.

Первый танк-крестоносец уверенно съехал с моста. Засады не ждали. На переднем танке офицер открыл люк, вдумчиво курил трубку и с интересом рассматривал бесконечные русские поля. В лике ─ одна несокрушимость.

Александр Башкин попросил штрафников –добровольцев забрасывать танки гранатами, поджигать бензобаки, как только он обратит в пламя Первый Танк и колонна остановится. Петра Котова попросил бить из ружья по смотровым щелям, дабы ослепить водителя. И сам, прячась в примороженные ковыли, пополз к колонне танков. И как только оказался рядом с танком командира, бросил под гусеницы, где был бензобак, связку гранат.

Раздался взрыв, танк вспыхнул пожаром! Штрафники в мгновение стали забрасывать танки гранами и бутылками с зажигательною смесью, какие разыскались в окопе. Когда добросить до танка гранату не получалось, штрафники выбегали под пули и бросали гранаты в упор, по бензобаку. Танки Гудериана остановились, как ошалевшее стадо, после волевого удара пастушьего кнута. Сбить засаду было нельзя, танк силен издали, а вблизи он совершенно беспомощен. Фашистские танки избивали вблизи, там и там горели костры. И они поспешили покинуть речку Угру. Генералы чтили жизнь солдата.

Толпа ликовала.

Башкин повернулся к старшине:

─ Товарищ старшина, путь открыт. Надо срочно идти к линии фронта. Вскоре налетят самолеты-крестоносцы, и так пропашут бомбами крепость, останется одно пепелище.

Старшина расправил усы, ревниво, и даже брезгливо посмотрел на штрафника; давала себя знать, оскорбленная честь чекиста. И подал команду, строиться.

Александр Башкин шел с другом. Битва с танками не встревожила его чувства, красоту гордости, красоту величия; он теперь воин Пересвет, кто вышел с копьем на Куликово поле. Воззвали на битву, вышел на поединок, чему удивляться? Будет живым, одну ли битву еще примет за Русь святую?

Раздумье шло от траура о каждом штрафнике, кто погиб по случаю от палача-мины и был наскоро зарыт в братскую могилу на обочине шоссе, с неизвестным адресом? Разыскать без адреса земной Мавзолей будет невозможно. Получается, исчезли, как невидимки, были на земле, и не были. Какая матерь Человеческая явится и поплачет, какая сестра, какая любимая россиянка? И само по себе, начиналось невольное раздумье за свою Земную Сущность, вполне и он бы мог безвозвратно лежать обугленным землянином в гробнице-воронке!

Почему, почему и на этот гибельный раз он выжил? И в битве с танками, опять же, выжил! Кто, какие силы и зачем берегут его на земле?

Дорога по степи завершилась. Штрафники вошли в лес, и только миновали илистое болото, как оказались в окружении офицера и воинов с автоматами.

Офицер строго повелел:

─ Всем стоять, не шевелиться! Стреляем на поражение!

Он посмотрел на старшину:

─ Кто такие? Предъявить документы!

Старшина-чекист подал документы, объяснил, кто они? Спросил, как добраться до армии Рокоссовского?

─ Войска Рокоссовского сражаются у Юхнова. Там ищите. Вечером в ту сторону, на Рыляки, отправляем машину за горючим. Могут вас забрать. Желаете?

Старшина немедленно согласился:

─ Да, естественно.

К полуночи добрались до штаба армии, старшина сдал штрафников под расписку и отбыл по месту службы в Вяземскую тюрьму. В штабе Александр Башкин, Петр Котов, еще осужденные получили направление в штрафную роту капитана Ивана Молодцова.

II

Александра Башкина вызвали для знакомства с начальством четвертым. Он показал часовому вызов и, пригнувшись, вошел в землянку. И замер от неожиданности. Стол был заставлен винами и закусками, развязно сидели подвыпившие мужчины и полуобнаженная женщина. Было накурено. На туалетном столике, под зеркалом, стояла керосиновая лампа, которая с трудом освещала помещение.

Плотный мужчина с золотым зубом, с блатною челкою играл на аккордеоне «Мурку». И залихватски пел:

Чтоб не шухариться, мы решили смыться,

Но за это Мурке отомстить.

Одному из урок, Косте-хулигану,

Приказали сучку мы убить.

Командир роты, белокурый красавец, с холеным лицом, с широкими, покатыми плечами, увидел штрафника, но даже не пошевелился. Только дослушав лагерную песню, соизволил перевести кроткие, синие глаза на вошедшего.

Воин быстро подтянулся:

─ Рядовой Башкин прибыл для несения воинской службы во вверенную вам роту!

─ Откуда? ─ внимательно оглядел его командир.

─ Из Вяземской тюрьмы.

─ Блатарь? Бобер?

─ В смысле? ─ не разобрался Башкин.

─ Ты куда пришел, боец-удалец? Не вникаешь? ─ посмеялся хозяин землянки.

─ К командиру роты капитану Молодцову! Вы им будете?

─ Не видишь, фраер? ─ кивнул он на роскошное трофейное кресло, на котором висел китель капитана.

Осужденный перетерпел унижение:

─ Значит, к вам!

─ Не к вам, солдатик-педарастик, а в штрафную роту! Теперь врубился? Я и спрашиваю тебя, как Иван Грозный родного сына: кто ты? Блатарь? Политический? У меня всякая масть. Фраера, убийцы, домушники, воры в законе. Мне тебя, новоприбывшего, на довольствие ставить. Урка, вор ─ будешь поближе к котлу. Фраер от политики, будешь задницу лизать, когда захочу. И царевне Клеопатре, если она молодого язычка пожелает.

Мужики за столом дружно рассмеялись:

─ Клеопатра пожелает!

─ Мальчики-фарт ласкали!

─ Слышал, какая тебе царь-дева достается? Одна зависть! И одна сладость! Знаешь, за что Наполеон любил Жозефину, какая давала себя целовать каждому генералу? За крутую задницу! Увидь он мою богиню, он бы в гробу перевернулся. Встань, дева! Покажи свою красоту.

─ Перестань, Иван. Ты пьян, ─ тихо попросила женщина. ─ Он еще мальчик. Ему стыдно. И мне стыдно. Зачем ты так? Что он о командире подумает?

Командир роты зашелся в смехе:

─ О чем ты, краса-девица, вавилонская блудница? Он воевать пришел! Исполнять мои приказы! О чем он может думать? Только о голой бабе, и то перед сном, под одеялом. Я его завтра под танк погоню. Ослушается, пулю в лоб пущу. Перед строем. Как трусу! Я ему ─ бог и царь. Он политическая шлюха! Враг народа. Иуда земли Русской. Так?

Башкин невольно сжал кулаки:

─ Не так, товарищ капитан, ─ ответил по покою.

─ Не так? Я лгу? ─ взревел офицер. ─ Дай документы и направление. ─ Взял, ознакомился. ─ Как в святцы заглянул. 58-я статья! Приговорен Военным трибуналом за измену Родине к смертной казни! Задержан контрразведкою «СМЕРШ» как шпион фашистской Германии! Расстрел заменен десятью годами тюремного заключения. Направлен как штрафник на фронт, дабы кровью искупил вину. Его в кровавом корыте можно крестить. Без попа! Целый букет насобирал! Чего же ты мне туфту толкаешь?

Башкин настоял на своем:

─ Я не политическая шлюха. Задержан органами НКВД по ошибке. Был отпущен! Как свободный человек. Военный трибунал не стал разбираться, по справедливости! Я сбежал на фронт, а меня посчитали трусом! И вся вина.

─ Ну, фраер, ─ покачал головою Молодцов. ─ Ты думаешь, что говоришь? Ты же клевещешь на доблестную гвардию чекистов! На Советскую власть! На Сталина! Тебя уже за такие тяжкие прегрешения можно расстреливать перед строем! Может быть вас, политическую шушеру и на Лубянке зря в распыл пускают? И в лагеря смерти зря отправляют? Смотри, как стали повелительно разговаривать враги народа!

Тебе на колени надо встать перед Советскою властью, молиться, как на икону, земные поклоны до самого гроба отбивать, что даровала жизнь по милосердие, а он безвинною овечкою прикидывается! Яд Сальери тут разливает с невинным, смиренным ликом! Просто так его в ЧК забрали, с кондачка! Советские органы НКВД не ошибаются! Понял, политическая шлюха! Не понял, под ружье поставлю на сутки!

Женщина не выдержала, заступилась.

─ Перестань, Иван, юродствовать. Разумно ли при первом свидании, еще не объяснившись в любви, портить настроение ему? Мне? Себе? Всем? С цепи сорвался? Будто не знаешь, сколько чекисты расстреляли безвинного люда! И еще сколько расстреляют! По русской земле ходить тяжело. В крови по колено вязнешь. Мне ли тебе объяснять? Сам там работал.

─ Когда война, мы звери! ─ со злобою защитил свое мнение командир роты.

─ И когда на земле мир, тоже звери! Только спрятанные в себе. Для простофиль, ─ рассмеялся уголовник-аккордеонист.

Женщина тоже посмеялась. Но свое не сдала.

─ Все сложно, Иван. Жизнь ─ лживая блудница! Зачем обижать человека? Мучить его? Военный трибунал вынес смертный приговор. И что? Почему ему надо верить? Почему не рассудить по справедливости? Человек сбежал на фронт, а его приговорили, как безвинного Христа к распятью! И распяли! Совесть его распяли, не только жизнь! Красоту жизни распяли! Веру в человека распяли! Веру в Советскую власть распяли!

Он теперь ─Земная Боль! Почему? В такое время живем! В беззащитное. И все же он чище тебя, целомудреннее! И мыслями, и сердцем. В камере смертника он пережил острое таинство смертного часа. И теперь ему острее открылись все горечи и радости мира. Он пересоздал в себе мир! Смерть, которую он миновал, чувство ее, близкое ощущение ее, как ни странно, было ему дороже всего, дороже земных красот, которые видел в юности. Свершилось преображение души, он стал еще сильнее, свободнее, влюбленнее в свою землю. Во тьме могилы его пронзили более чистые, целомудренные лучи солнечного света. Он еще больше почувствовал связь с Русью, красоту пахарского поля, как милы и нежны березы в роще, как красиво поет иволга.

В душе его не истребилось чистое! Да, она надругана прикосновением человека. Человека-палача! Она сильно ударилась о камни, разбила себя до крови. Ее ужаснула страшная роковая правда. Но благоденствие красоты осталось. Ее бессмысленно, жутко отторгали от привычной жизни. Но не убили. Только еще больше наполнили красотами мира, вернули тайную связь с людьми и миром. Я права, солдатик?

Александр Башкин смиренно посмотрел на командира роты, он в гневе, в окаянстве раскатывал тонкими пальцами пианиста по столу граненый стакан, лицо его все больше бледнело. И воин отмолчался. Но подружка капитана, похоже, не боялась его. Небрежно плеснув себе в стакан водки, она выпила, закусила шпротами. И тихо, с женским милосердием, продолжила:

─ Теперь, после тюрьмы, ему надо подняться к свету и чистоте. И он поднимется, никто не помешает! Так ощущал жизнь отец, генерал царской армии, кто был приговорен к смертной казни в тридцать седьмом. И, печально признать, безвинно, совсем безвинно! Просто люди-звери оклеветали его. Другие люди-звери убили» Он смиренно взошел на эшафот! И умер за свободную Россию! Меня за фамильное золото допустили на прощальное свидание на Лубянке. Вскоре я тоже оказалась на Лубянке! И тоже ждала расстрела. Велика ли вина? Мой отец был воином, воевал вместе с Его Императорским Высочеством Великим князем Константином Романовым, почему при власти иудеев-большевиков и стал врагом народа! Кто в результате, оказалась я? Дочь врага народа, и еще столбовая дворянка! И вся вина! Но все едино, сиди в тюрьме и жди пулю в русское, благородное сердце!

Она помолчала:

─ Моя исповедь есть боль и слезы, и все от собственного переживания. Чем я провинилась перед властью? Не скажешь, Иван? Чем провинился штрафник перед тобою? Стоит ли казнить человека, который вышел живым из могильного склепа и весь переполнен болью, страданием? С каким смыслом? Ты не сломишь его! Он сильнее тебя! Унизишь, да! Надругаешься, да! Но не больше. Он видел смерть. И близко. У самого сердца. Чем ты еще можешь его напугать?

─ Заткнись, баба! ─ не выдержал ее исповеди от молитвы и милосердия командир роты. ─ Твоего ли все ума дела? Жаль, что и тебя не поставили к расстрельной стене! За Россию! Задаром отдали в полон Великую Земную Красавицу, с рощами берез, с синими озерами. с белыми лебедями. с красивыми людьми, с несметными богатствами Дракону-хаму, Дракону-еврею на разграбление, на убиение Русского Люда, где не человек, там Илья Муромец, а теперь заливаетесь горючими слезами ─ безвинно расстреливают!

Как же безвинно, радость моя? Корниловы и Колчаки, гордая русская знать, гибельно и жертвенно бились за Русь святую, желая поднять Дракона-еврея на мечи, а вы скоро, живо. отреклись от Отечества, сели в роскошные кареты и помчались на привольное житие в Берлин и Париж! Вы, дворяне, и есть самые-самые враги народа! Как вас не расстреливать? От имени совести? От имени России? От имени Ее Величества Истории?

И льешь еще тут слезы за штрафника, за врага народа! Еще так расстроишь, пущу пулю в лоб!

─ Если успеешь! ─ зло сверкнула красивыми глазами женщина и крутанула на туалетном столике дамский браунинг.

─ Шучу, моя Клеопатра. Шучу! Ты уж в мятеж, ─ капитан налил коньяк из бутылки с длинным горлом, с немецким гербом и медалями. ─ Все сложно, согласен! Но враг народа есть враг Отечества! Стоит ли говорить о красоте души отступника? Откуда она у русского быдла? Душа его в навозе! Откуда там солнце? Выпьем лучше за Родину! И за Сталина! Выпьем, и снова нальем! Выпей и ты, солдат! За свое воскресение. Я зачисляю тебя в роту.

─ Я не пью, ─ виновато произнес Башкин.

Командир роты взбеленился:

─ Все слышали? Эта политическая шлюха отказывается выпить за великого Сталина! И за командира роты Ивана Молодцова, кто коронует его в знатное воинство и предлагает мировую клятвоотступнику, а он отказывается!

Он повысил голос:

─ И еще глаголет, он не враг народа! Каждый враг Сталину, есть враг народа!

Штрафник Башкин растер на щеке слезу:

─ Я не враг Сталину, я правда не пью. Извините, ─ он виновато подтянулся.

Но командир роты не принял извинения:

─ Пошел вон, свинья!

На выходе его остановила красавица:

─Задержись, солдат! Пригуби! Женщина просит. Докажи, что ты мужчина.

Взяв фужер, Башкин подтянулся.

─       Ваше здоровье, товарищ капитан!

Выпив до последней капли, с разрешения покинул землянку. Едва он ушел, дама обняла капитана:

─ Что случилось, Иван? Почему так себя ведешь? Может, к себе в госпиталь положить?

Командир роты неожиданно обмяк.

─ Не знаю. Не знаю, моя Клеопатра! От штрафника исходят магические круги ненависти. Берут в полон, нервируют, вызывают бунт. Такое ощущение, он пришел меня убить.

─ За что?

─ Не знаю. За свою безвинность. Он же солнышко над Русью, а его скорбно-обреченно направили в штрафное воинство!

─ Почему солнышко над Русью?

─ 18 лет, а уже за Смоленское сражение имеет орден Красного Знамени, по документам! Воин Александра Македонского, от таланта, от Бога, а его, Живую Совесть, Совесть Руси, с петлею на шею, как труса, ведут на расстрел! И теперь скинули, как шлюху, в штрафную роту! И там удар пастушьим кнутом по сердцу, и теперь удар хлыстом по сердцу! Как не услышать свое оскорбление, свое безвинное оскорбление? И как жить во все времена с безвинным унижением и оскорблением? В добром веке, я бы вызвал судью Военного трибунала на дуэль!

Теперь, я бы застрелился! Я бы не мог нести в себе столько Человеческого Зла!

─ Ему тоже надо застрелиться?

─ Ты в исповеди милосердия, изволила заметить, он сильнее меня!

─ Никак тебе не в осуждение.

─ Ты врач, я не могу пресекать твое солнечное свечение от молитвы! Ты права, он сильнее, раз не застрелился! Но он теперь всем Мститель, за свою безвинность, за свое оскорбление, он есть Стрела Робин Гуда, которая летит в мою сторону! Остается ставить штрафника на самые опасные позиции, пусть Мстительность изольется на врага!

─ Так его скорее убьют?

─ Верно, так его скорее убьют, ─ охотно согласился командир роты.

─ И ты того хочешь?

─ Хочу. Но его не убьют! Он воин, моя Клеопатра! Его спасут боги Руси!

Угадав его настроение, аккордеонист лихо заиграл:

В нашу гавань заходили корабли, корабли,

Большие корабли из океана.

В таверне веселились моряки

И пили за здоровье капитана.

Выйдя из землянки, Александр Башкин еле дошел до сосны, обнял ее, прижался щекою и скорее, скорее пытался насытить себя чистым, свежим воздухом. Еще раз оскорбленная, надруганная душа его плакала. Подошел Котов, спросил, почему такое настроение?

─ С командиром роты знакомился. Сволочь. И на фашиста смахивает, чистое лицо арийца. Убил бы.

─ И убьем! Раз фашист, ─ легко согласился Котов. ─ Как сам по себе, строг, добр? За тобою иду на исповедь.

─ И строг, и добр. И самодур!

Петро Котов перекрестился, и смело стал спускаться в землянку командира роты.

Александр Башкин еще постоял, посмотрел на звезды. И ощутил, как вживую закружились каруселью земля и небо. Он собрал волю, и, пьяно шатаясь, отправился в пристанище, в барак. С житием еще не отладили, и штрафники спали, кто как, кто властелином лег на нары, кто бомжем-изгоем спал на полу. Башкин поставил винтовку в козлы, бросил охапку сена на земляной пол, положил под голову вещевой мешок, укрылся шинелью и ушел в сладкий сон, отринув себя от мерзости земной жизни. Проснулся от страшного крика командира роты, который резко отдавался эхом в лесу:

─ В ружье, волки позорные! Чего попрятались по землянкам? Занять огневой рубеж!

III

Танковая армия Гудериана повелительно рвалась к Москве. Защищать с неумолимою храбростью и жертвенностью, с кровопролитными боями приходилось каждый город. Удержать врага на сутки, считалось подвигом, ибо расстояние до столицы сокращалось и сокращалось до боли, до обреченности! Полки Константина Рокоссовского, где сражался Александр Башкин, защищали город Юхнов, расположившись на правом берегу реки Рессы, у деревень Рыляки и Емельяново.

Пятого октября, с самого утра, по защитникам города, с неумолимою силою ударила тяжелая артиллерия. В небе тьмою повисли самолеты-крестоносцы, сбрасывая со свистящим страшным воем бомбы. В бесконечном грохоте разрывов ощутимо дрожала земля. Высокими столбами клубились черные дымы. Они смыкался с облаками. В разливе грохота и огня ввысь взлетали в лесу сосны, вырванные из земли с корнем, огромные камни, словно выброшенные из огненного вулкана, растерзанные человеческие тела. Нескончаемо, изорванные бомбами и снарядами, стонали на поле-побоище раненые, сгорающие люди. Воины, кого еще не обняла смерть, бежали, пригибаясь, к траншеям. Вместе со всеми на поле боя бежали и штрафники Александр Башкин, Петр Котов.

Два часа шло избиение русского воинства. И только возникла оглушительная тишина, как танки-крестоносцы с десантом на борту, пошли в атаку на Юхнов, с полным, зловещим желанием перепахать гусеницами все живое, смешать с землею и кровью; и вознести на здании Совета победный флаг со свастикою. Грозная сила катила по полю широко и властно, оглашая пространство зловещим гулом моторов. Едва танки зловеще приблизились, по ним прицельно ударила наша артиллерия. Могучие орудия исступленно, с жутким ревом выбрасывали снаряды, мстительно поджигали вражеские машины, сметали с брони десант. Смерть косила немцев. Но танки-крестоносцы упрямо, повелительно шли вперед, не сбиваясь с направления, все больше вжимаясь в оборону, сближаясь с защитниками города.

Сражение ожесточалось.

Штрафные батальоны занимали передние траншеи. Бились мужественно. Воина Башкина командир роты выдвинул стрелою еще дальше на поле-побоище, под самые пули, под самые танки, и ему поневоле первому принимать на себя всю броневую силу. Он бился в окопе с Петром Котовым. Бился люто. Он давно отложил винтовку в сторону, взял противотанковое ружье у соседа-бронебойщика, кого сразил танк-крестоносец. И бил прицельно по первым машинам, стараясь попасть в борт башни, где зловещим пауком красовался черный крест, или в бензобак; он знал уязвимые места танка, из битв под Ярцевом.

Подбитые немецкие танки не считал. Ни законные воины Руси, ни штрафники! На каждого было одно великое, святое поле битвы.

Командир роты капитан Молодцов умело командовал боем. Но в пламя огня не лез. По рации, через порученца, приказывал взводным, на какую позицию выкатить орудие, какие танки окружить огнем и выбить в первую очередь, если требовалось, не жалея, посылал штрафников в атаки.

Сражение нарастало. Обе стороны бились люто. Неистово бесстрашные немецкие танки сумели сломить русскую оборону.

Танки и пехота с хоровым, пьяным ревом, вал за валом вкатывалась на последний редут. Штрафники дрались как обреченные. Часто вступали врукопашную, кололи фашиста кинжалом, штыком. Танки неостановимым тараном пробивались к Юхнову.

От колонны Три машины, зловеще гудя моторами, издали ринулись на окоп, в глубине которого находились Башкин и Котов, отбиваясь от яростно наседавшего врага гранатою.

Котов не выдержал:

─ Саша, по нашу душу. Избранно! Видишь, как мы им поднасолили. Надо отступить! Сомнут, как степную былинку.

─ Куда отступать? Молодцов пристрелит! Не пристрелит, отдаст на суд Военного трибунала? Лучше поборемся!

─ Саша, о чем ты печалишься? Нас командир роты Молодцов уже отдал на суд Военного трибунала! Ужели не видишь, где мы воюем? Он тебя выдвинул под самые пули, под самые танки!

Башкин повернул лицо, прокопченное от порохового дыма, жарко, нервно прокричал:

─ Я без приказа не отступлю! Смотри, все штрафники бьются! Отсеки пехоту от танков! И прикрой меня. Я отгоню танки! Они же в город Юхнов мчат!

─ Не доберешься! Собьет танк!

Но Башкин был разгорячен боем, и уже ничего не слышал. Он быстро вынул из окопной ниши гранаты, сложил в подсумок, и смело, в ожесточении побежал по извилистой траншее навстречу танкам. Они заметили невероятно храброго воина и открыли огонь. Но машины были так близко, что пушечные снаряды пролетали над головою и только опаляли жарким дыханием, разрывались за окопами. Очереди из пулеметов в упор были -страшнее, они могли убить каждую секунду. Котов в это время бешено палил из миномета, снимая немецкую пехоту с брони, отсекая ее от танков.

У края траншеи Башкин залег, оцепенел, притворившись убитым. И стал оттуда с напряжением, очень осторожно наблюдать за движением машин. Они шли прямо на воина, осыпая пулями. Подпустив передний танк к самому рубежу, он глубоко надвинул каску, распрямился и бросил шесть гранат. Танк потонул в рыжем, свирепом огне, из башни повалил черный дым. «Один, да мой, чистый», ─ с удовольствием отметил Александр. На второй танк гранат недостало. Три брошенные разорвались рядом, но машина не вспыхнула в пламени, а с разорванными гусеницами закружилась на месте. Орудие ее и пулеметы гибельным огнем поливали наши окопы. Башкин сгоряча вскочил на ее броню, вежливо постучал по люку. И когда он приоткрылся, бросил в живую, человеческую глубину последнюю гранату. И быстро спрыгнул в траншею, пережидая взрыв.

Только ночь прервала неравный поединок. Штрафные батальоны выиграли его, остановили танки Гудериана, не пустили врага в Юхнов.

Но фашисты не думали сдаваться. Воля фюрера, взять Москву на Седьмое ноября, была непреклонною. Только-только солнце озолотило в несказанной красоте землю, как по позициям Западного фронта ударила вражеская артиллерия. И тут же налетели несметною тучею самолеты-крестоносцы. Бомбили с предельным ожесточением, как отмщением за проигранное сражение. В сплошном гибельном урагане летели снаряды и бомбы, стонала, содрогалась земля, осыпались окопы и траншеи. Люди умирали, не издав крика, не почувствовав смерти, разорванные снарядами, сожженные в огне, заживо засыпанные землею. Штрафник Башкин еще жил и с тревогою втягивался глубже в окоп, то и дело поправлял каску, какая бесконечно и обреченно осыпалась горячими осколками, прижимая к себе тяжелые связки гранат. Он жил ожиданием страшной битвы, где все должны были погибнуть, вознестись и исчезнуть искрами пожара в родную русскую землю, горестно целуя ее в последний раз.

Враг приговорил русское воинство. И смерть отплясывала над окопами зловещий танец.

Вскоре с неумолимою силою пошли в атаку немецкие танки с пехотою. Натиск был страшен, в битве пали села Слободка, Климов Завод, Беляево. И по мосту через реку Угру танковая армия ворвалась в Юхнов, как не бились героями русские воины.

Возникла угроза окружения!

Дабы сберечь силы, поступил приказ отступить.

Вместе со всеми отступал к Москве и пехотинец-штрафник Александр Башкин. На душе было прескверно. Он знал, что враг не победил. И не победит. Пока он берет превосходством, диким числом. Но было обидно. Обидно! Столько выиграно битв, столько кружила метель-смерть, столько омыта кровью земля Русская, и во всю Русь, во всю Русь страшные братские могилы, братские могилы, как болевые, кровавые раны земли, и что? Все напрасно? Есть еще слезы матери Человеческой, слезы молодой вдовы-россиянки, что сползла в безумии по косяку двери с похоронкою в руке, есть еще слезы ребенка, что остался сиротою!

И что? Тоже все напрасно?

Александр Башкин слышит себя, слышит свое сердце! Он воин Руси! Защитник Руси! Он не может не слышать русское сердце, русскую боль, русское горе!

Все Земные Русские Печали не заглушить и в себе!

Он тоже человеческая сущность от матери Человеческой, от сестры, от брата, от каждого человека, что живет на земле!

И человеческая сущность от Руси, какое заполнено-переполнено болью и плачем; в плаче восходит на русской земле солнце, загораются звезды, в плаче цветут яблоневые сады и хлебные колосья, в плаче поет иволга на березе, ромашки и медуница покрываются на заре росою. И снова отступаем, отступаем! Сдали Юхнов! Еще на один город фашистские орды приблизились к столице! Страшно признать, до Москвы 212 километров! Танковая армия Гудериана может проскочить это расстояние за четыре часа, и бей, сколько тебе надо, из пушек по Кремлю!

Чем, чем же укротить мученическую тоску души?

Тяжкое время. Страшное время!

IV

Отступающая рота Ивана Молодцова сделала привал в тихом, сумрачном лесу, как раз перед Медынью. Командир роты поселился в брошенной землянке с накатами вместе с врачом Диною Трубецкою и приближенными уголовниками, рота жила на воле, в лесу, где разожгла костры, грела тушенку, ужинала, курила, балагурила.

В офицерском пьяно-песенном пристанище без устали пили коньяк, аккордеонист Сеня Выходцев с воровскою кличкою Князь, в разгул пел блатные песни. Никто печали не ожидал, но печаль явилась. Радист подал командиру Ивану Молодцову радиограмму из штаба армии Константина Рокоссовского. Прочитав ее, он нервно зажал е в кулаке, во зло произнес:

─ Сволочи, сволочи

Дина Трубецкая обняла его:

─ Что случилось, Иван? Роту окружили танки с черными крестами?

Он налил в стакан коньяк, нервно выпил:

─ Еще не окружили. Но окружат! ─ И в злобе добавил: ─ Идиоты! Безмозглые идиоты! Фронт рухнул! Смерть черным коршуном кружит над русским воинством! Не знаешь, где немецкие танки, где свои! Прострелы звучат, как хор плакальщиц, во всю Русскую землю! Не знаешь, как выжить, добраться к своим, а мне приказывают занять оборону под Медынью, и сутки, сдерживать танки Гудериана на пути к Москве! Армии разбиты, окружены, а мы, горстка штрафников, должны вершить подвиг от бессмыслицы, от обреченности! Не идиотизм?

─ Все рассчитано, Иван, ─с усмешкою отозвался уголовник-аккордеонист. ─ Чудом остались живыми под Юхново, надо добить под Медынью! Смертники, что сделаешь!

Вскоре рота была поднята по тревоге. Выстроена на опушке леса. Не сгибаясь от холодного ветра, командир Молодцов бодро прошелся перед строем, всматриваясь синими, добрыми глазами в напряженные лица, поднялся на возвышение.

─ Господа фраера! ─ громко произнес он. ─ Нам всем уготована смерть необыкновенная! По рации получена радиограмма за подписью генерала армии Константина Рокоссовского, с приказом оставить заслон! Пал Юхнов, путь на Москву фашисту открыт! Генералы срочно выстраивают новую оборону, в связке Волоколамск ─ Можайск ─ Малоярославец ─ Калуга. И самое дикое, господа фраера, от Юхнова до Москвы ни одного воина с ружьем! Кати до Москвы, как на свадебной тройке, играй в гармонь, на балалайке, и песни пой удалые!

Почему и требуется на сутки задержать отборные эсэсовские танки «Великая Германия» под началом генерала Хейнца Гудериана, дабы мало-мало выстроили рубеж у Москвы!

Он строго посмотрел:

─ Гибнет Россия, господа-фраера! Кто желает добровольно пострадать за Отечество?

Башкин смело шагнул вперед, но, увидев, что вся рота даже не шевельнулась, стояла как каменная, вернулся обратно.

─ Не торопись к батьке в пекло, ─ осадил его Котов, придерживая за рукав шинели. ─ Рота должна остаться вся в заслоне. Или никто! Осмыслил настроение братвы? Рвешься, сам не знаешь куда.

Командир роты повысил голос:

─ Что притихли, урки без роду и племени? И воровать вы умеете, и воевать. Героями бились под Юхново! Что же, храбрецов не осталось? Пусть теперь фашист гуляет по Русской земле? ─ Он проницательно посмотрел на солдат; они, усталые, изнуренные, тяжело дышали, спешили отвести взгляд. ─ Я понимаю вас, господа волки позорные! Понимаю. Это приказ идиота! Но если советские генералы есть идиоты, то какие у горе-вояк могут быть еще приказы? Понимаю, мы штрафники, и мы свыклись ─ красиво и мне, и каждому погибнуть за Отечество в честном бою! Нас же выбрасывают на косьбу, на сечу, как дурную траву.

Не страшна смерть!

Страшно презрение к штрафникам!

Как можем мы, сорок окороков, сдержать танки Гудериана? Кто скажет? Нас перемешают с землею и кровью так, что даже имени не останется! Но что делать, господа фраера? Советские генералы, самозванцы безмозглые, довоевались, как видим, до сумы! Но они ─ генералы. И приказ надо выполнять. Еще спрашиваю, есть добровольцы? Шаг вперед!

─ Или все, или никто, командир! подал голос Петр Котов.

─ Разумный глас народа. Это дурни-отцы в 17 пели: «И как один умрем в борьбе за это!» За что за это? За женское междуножье? За лобки в томатном соусе? Но это было дело отцов! Каждый умирает в одиночку! И как хочет!. Он от Бога наделен таким правом!. Мы должны выжить. Верно?

По строю прокатилось согласие. Башкин опять было попытался сделать шаг вперед, но Котов за рукав шинели остановил его.

─ Подожди. Посмотрим, что будет дальше. Не нравится мне командир роты.

─ Почему? ─ тихо спросил фронтовой друг.

─ Не знаю. Не внушает доверия. Сам офицер, и свою же братию называет прилюдно безмозглыми шавками!

─ Пьян он, ─ по справедливости отозвался Башкин.

─ Кто пьян да умен, два угодья в нем. Он фашист! Сердцем чую. И, похоже, был бы не против, если бы танки Гудериана прошли к Москве!

Услышав перешепот, капитан Молодцов строго потребовал:

─ Прекратить разговоры в строю! В кровавом корыте искупать, как свиней! ─ И мягче продолжил: ─ Но всем выжить, господа фраера, не удастся! Над нашею ротою опустилась ночь без звезд. Война есть война! Она без жертв не бывает. Будем сами искать добровольцев. Под дулом пистолета.

Командир подошел к рослому солдату, он стоял развязно, шинель расстегнута нараспашку.

Строго спросил:

─ Фамилия?

─ Иосиф Пересвист.

─ Профессия?

─ Вор в законе.

Подумав, командир роты подошел к соседу:

─Твоя фамилия?

─ Ньютон! Кличка, начальник. Дальше не помню. Родился в тряпье, от проститутки и вора, на Хитровом рынке в Москве. Как звали отца, не знаю. И у матери я фамилию не спрашивал. Она, небось, и сама не знала. Но звали ее Нюрка. Хорошо с блатными танцевала чарльстон. Так и нарекли по воровским святцам ─Ньютон.

─ Гениально! Прелестно! ─ сдержанно побил его по щеке капитан. ─ Те урки не были лишены остроумия. Но прежде ты солдат! Сын Отечества! Не хочешь добровольно умереть на поле битвы, дабы вечно жила твоя Россия?

─ Я не шестерка, начальник. Я вор. Зачислен в штрафную роту по принуждению. На хрена мне эти завитушки? Если все, то и я! Всем миром, согласен.

Капитан Молодцов призадумался:

─ Одни воры. Некого в заслоне оставить.

Сеня уголовник, он шел следом, тихо подсказал:

─ Бери за рога врага народа, суку политическую, кто по пятьдесят восьмой. И вся недолга. Им сам товарищ Сталин наказал: умереть в бою с честью. Оставишь воров в заслоне, сбегут. Голову на отсечение. Эти как бы честные. Живут по совести. Куда денутся?

Оказавшись рядом с Башкиным, командир роты в упор, брезгливо спросил:

─ Ты, кажется, политический? Враг народа?

Башкина задело. Он сбросил поводья:

─ Я солдат России, а не враг народа.

Офицер посмеялся.

─ Ты чего на меня злишься, солдат России? Разве я тебя в политические суки списал? Судил по расстрельной пятьдесят восьмой статье? В камере смертника держал? Чуть не расстрелял?

─ Я не сука, а воин России, ─ с отчаянием пошел наперекор Башкин, чувствуя, как от обиды разжигаются черные молнии в сердце, а сам он переполняется гневом и ненавистью. ─ И не тычь мне «политическою сукою». Я с тобою свиней не пас.

Командир роты взбеленился:

─ Что-о? Перечить офицеру? Пристрелю, вражеская сволочь! Армию мне разлагаешь? ─ Он вынул из кобуры пистолет. ─ Шаг вперед! Автомат на землю. К вековому дубу бего-ом марш!

─ Остановись, командир, ─ потребовал Котов. ─ Ужели не за грош жизнь хочешь загубить? Он в бою под Юхново подбил четыре танка, пехоты накосил немыслимо сколько. Пусть опять с танками повоюет. Умрет хоть с честью, героем! Все для себя приятнее.

─ Отставить разговорчики в строю! Тоже хочешь в кровавое корыто? Затолкаю, как недорезанную свинью! Живьем в собственной крови захлебнешься! Смотрите, анархию развели. Вы где, в армии или в воровском притоне?

При виде нацеленного пистолета у Башкина в мгновение вызрело желание в броске, перед смертью, пронзить гадину штыком, так и так погибать, но быстро просчитал: момент упущен и теперь не успеет. Командир роты застрелит. Да и его ординарец-уголовник нацелил автомат, держит палец на курке. Он смиренно положил автомат на мерзлую землю и пошел к дубу, на казнь, на свой эшафот, горестно раздумывая, что опять умереть суждено за упрямство, за недомыслие, за свой сложный характер.

Но пресмыкаться, жить животным он не умел. И не мог мириться, когда унижают, оскорбляют его честь и достоинство. К смерти он уже настолько привык, что не страшился ее. Как говорится, чему быть, того не миновать. В тюрьме не отвели на расстрел, хотя должны бы. Спасся чудом! Но, видимо, жизнь всерьез решила его уничтожить. За какие вот только грехи? За бескорыстное служение России? Сколько раз она спасала в бою. Дарила отвагу. Наполняла сердце гордостью. И богатырской силою. И он сокрушал немца. Был непобедим. Почему же вне ратного поля одни сокрушающие, убивающие превратности судьбы? И опять он подумал о матери: узнает ли она, где будет его могила, и будет ли? Бросят, как падаль, на съедение зверью, а сами сбегут, скроются в лесной чаще! И когда прозвучат победные залпы салюта, начнут втискиваться в благородную память народа. И мы спасали Отечество от черной беды! И как он умрет? Страшно подумать. Умрет трусом, политическою сукою. Внутри все холодело. Кто знал, что так окончится жизнь? Что чувствовали декабристы с Сенатской площади, те, приговоренные к повешенью, когда веревка на эшафоте обрывалась. И они вновь возвращались к жизни. И снова шли на казнь. На смерть. О, как дико и страшно там умирать! Он тоже идет на казнь, на эшафот, с оборванною петлею. И опять не знает, умрет или выживет? Оборвется еще раз веревка или не оборвется? Разве за тем он пошел добровольцем на фронт? Он пошел защищать Отечество. И принять смерть за его величие. А как принимает ее? Как умирает? Господи! Прозри мою маму, измученную предчувствием и гибельною тоскою о сыне. Помоги ей. Куда я попал? Куда? В штрафбат. К ворам и убийцам. К командиру-самодуру.

Башкин остановился у камня. Посмотрел на небо. Оно было голубым. Тихо и мирно плыли белые облака, словно не было войны, горя людского. Вдали кружились смолисто-черные вороны, зловеще каркали. Ясно о чем. О его гибели. Обсуждали человеческую смерть на своем языке. Интересно, по злобе? Или сострадали?

─ Встань спиною, ─ услышал он, как свистящие пули, выкрик командира роты.

─Так стреляй, сатана!

─ Повернись спиною, ─ взревел командир роты.

─ Так стреляй! В сердце. Я хочу видеть свою смерть. И палача Пилата, ─ в страшном гневе прокричал воин.

─ Встань на колени. И проси прощения.

─ Услышишь, сука, от меня прощение! Петро, матери отпиши. Погиб как надо! Как человек! По чести и совести! Тула, Мордвес, Мария Башкина, ─ только и успел крикнуть юноша от обреченности. И уловил над головою до боли и слез знакомые пересвисты пуль. Все, что он подумал в прощальное мгновение, было, ─ наконец отмучился!

Эти горестные, простые слова разорвались в сердце. Вместе с сердцем. И в одну секунду, в одно мгновение прокрутилось все его земное житие. Первою он увидел матерь Человеческую, она стояла на крыльце, в тоске тянула руки. Во всю Русь. Как Ярославна к мужу Игорю, попавшему в полон к половецкому хану. И упала, закружилась в черном вихре.

Потом всплыла его деревня, его маленькая родина, его крестьянское отечество. И тоже все быстро закружилось в пляске, в хороводе: березы с иволгами, речка с карасями, табун лошадей в ночном, звездное небо, облака, могила отца на кладбище в Стомне, его могила рядом. Без креста и звезды. И все стремительно исчезло. Ушло в снег. Под саван. Но жизнь еще не кончилась. Воочию, близко-близко встали сестры Нина и Аннушка, белокурые малолеточки. Они плакали, тянули тонкие ладони, с болью спрашивали: «Сашенька, братик, родненький, ты опять уходишь? Как в тюрьме, в камере смертников? Зачем? За что тебя убивают? К нам все чаще приходит домой твоя любимая Капитолина. Хитро, бесстрастно, но спрашивает о тебе. Зачем ты хочешь оставить ее сиротою? Вас небесные боги отдарили любовью на всю жизнь, на всю вечность! Как же любовь будет жить без тебя? Не уходи, родненький, не исчезай, братка!» Затем он увидел братьев Ивана и Алексея. Иван воевал и бежал по полю сражения в атаку. Алексей степенно вел под уздцы его любимого Левитана по пыльной проселочной дороге. Скорее всего, в ночное, в луговые дали с кострами, с премилым течением реки, сиянием звезд и месяца, в его пленительное и таинственное детство.

И все. Течение жизни остановилось. Но, странное дело, воин-штрафник Александр Башкин все слышал и слышал, как мимо проносились пули. Еще, затем еще. Пули летели, как пчелы, с тонким, но грозным свистом. А он все стоял и стоял, не падал в свое вечное святилище. Словно был сделан из камня, из вечности. И даже не был ранен. Ибо не было ни боли, ни крови, ни испуга, ничего.

Было только одно удивление, которое все больше возрастало, мучило. Убит или не убит? В чем дело? Если слышит жизнь, значит, не убит. Почему? Разве и так бывает? Столько пуль пронеслось мимо, все летели в его сердце, в его сердце, и пистолет командира роты черным дулом смотрит на обреченного, озаряясь при выстреле пламенем, а он все не убит. Почему? Или уже убит? Только не слышит себя. Свою смерть. Странно все. Странно!

Понятно, он исчез. Его давно уже нет. Откуда он может жить, если его расстреляли? Он сошел с земли, ушел в вечность. Конечно, ушел. Давно-давно! Но должна быть тьма! Там, в могиле, в вечности ─ тьма! Почему же глаза излучают и излучают голубые рассветы? Почему так исступленно, так повелительно перекликаются и перекликаются в мире ─ свет жизни и тьма смерти, свет жизни и тьма смерти! И почему он слышит себя? Размышляет? Почему слышит крики птиц в поднебесье? Они что, там, где тьма, тоже есть? Бабушка говорила, там Эдемов сад! Там они взлетают жар-птицами!

Наконец он понимает, все ─ посмертная агония? Но откуда доносится смех? Смех командира роты! Тоже с того света? Не сошел ли он с ума? Или сходит!? От страха смерти? От страха расстрела? Но если он еще не убит, значит, остались силы открыть глаза и увидеть развеселого самодура? Он рукою протер глаза и в радужном свете увидел, как разудало, переламываясь, смеется командир роты, как с веселою бесшабашностью смеются все штрафники.

Теперь он нервно ощутил, как на плечо легла тяжелая ладонь капитана Ивана Молодцова, услышал его неожиданно добрые слова:

─ Все видели, какого отважного сына воскресила советская Россия? Я его, бунтовщика, именем России, за пререкание с командиром, приговорил к высшей мере социальной защиты ─ расстрелу. Но воин, ни одной пуле не поклонился, не встал на колени, не попросил пощады! Пошел на смерть, честно и жертвенно! Так и надо жить! По чести, по справедливости! Провинился, погибни! Проиграл себя в карты, убей себя! Проиграл в карты начальника лагеря, убей начальника! Ценю! Это и есть солдат России! Ее гордость, ее слава, ее бессмертие.

Только теперь воин Башкин понял, что к чему. Он жив, командир роты просто решил поглумиться; они испытывали друг к другу затаенную ненависть.

Офицер обнял воина:

─ Извини, братишка. Так было надо! В заградительном отряде должны остаться герои, которые не побегут в страхе перед танками-крестоносцами! Ты, как солдат Руси, от таланта, от Бога, выдержал испытание! ─ Он поцеловал его и незаметно сплюнул. ─ Я оставлю тебя в заслоне, ибо уверен и надеюсь, ты остановишь танки Гудериана! На кого еще надеяться? На господ фраеров? Сбегут, предадут! Иуды! Иуды!

Он внимательно, издали посмотрел на Башкина, произнес по величию:

─ И, право, горько, обидно, такого героя Советская власть списывает во враги народа!

─ Я не враг народа! ─ снова не согласился воин.

─ Гут, гут, как говорят фрицы. То есть хорошо, ─ быстро согласился капитан. Ты только политический.

─ Я не политический. Я защитник Отечества!

Командир роты опять взбеленился.

─Ты чего меня злишь, мужик? Я же тебя сейчас не за понюх табака в землю зарою, тварь ты вражья! Поиграть со смертью решил?

─Я комсомолец, а не тварь вражья! ─ с достоинством отозвался Башкин. ─ Был воспитанником Ленинского комсомола, им и останусь! Им и погибну!

Опять схватка вызревала на пистолетах. Но командир роты не стал, не рискнул еще поглумиться над непокорным воином, настроение штрафников было на стороне человека с мятежною душою.

Он неожиданно громко рассмеялся:

─ Видишь, комсомолец! Как же ты не штрафник от политики? Завтра вступишь в партию большевиков! Выходит, моя правда?

Боец Котов шагнул вперед.

─ Чего тебе?

─ Я с ним, ─ кивнул он на Башкина. ─Тоже добровольцем! Вместе будем танки сдерживать.

Командир кивнул:

─ Ценю! Похвально! Зачисляю в истребители танков!

Шагнули вперед еще штрафники.

─ Пиши и нас, командир, ─ отозвался штрафник с золотым зубом. ─ Мы тоже добровольно идем в заслон, в смертники!

Командир роты низко поклонился им:

─ Спасибо, друзья! Я всегда верил в силу русского духа. Почему и выпросился к вам в командиры! Но больше не надо, братишки! Все и так на честном слове! Чем отбиваться, осмыслите? На роту остались две гаубицы, противотанковые ружья. И по связке гранат на брата. Громада же катит несокрушимая, танки Гудериана растянулись по дороге Руси на 25 километров! Как ее сдержать? Армии не сдержали, оказались в окружении, фронт! ─ грозно напомнил он. ─ Мы же, сорок окороков, сдержим! Дураку понятно, от нас отрекаются, бросают на гибель, дабы не оскорбляли своим присутствием Русскую землю! Но мы не дадимся! Кому нужны погибшие, сраженные? Родине? Не Родине, а воронам, пожирателям падали! И безымянным кладбищам! Мы еще докажем свою правду! Я вас поведу к спасению. Доберемся до Подольска, где выстраивают крепость, вооружимся, ─ и будем бить танки Гудериана у Москвы! Все согласны?

Штрафники смотрели сумрачно, исподлобья, отозвались в разноголосье:

─Ты командир, как решишь, так и будет!

─ Жалко ребят на гибель оставлять. Сиротливо будет умирать. Вместе бы веселее.

─ На миру и смерть красна!

Вышел вперед штрафник щуплого кроя, поправил каску:

─ Господа, что же получается? Если мы все сбежим с поля битвы, то путь на Москву будет открыт! Войск-то на всем пути нет! Кати на свадебной тройке, целуй невесту-россиянку! Кто же умоет фашиста кровавыми слезами?

Командир роты сдвинул брови:

─ Кто такой?

─ Штрафник Бахновский! Статья 58-я.

─ Государственно мыслишь, ─ похвалил его капитан. ─ Останешься тоже в заслоне. Передать героям противотанковые ружья, ящики с гранатами. За командира оставляю Башкина.

Он строго помолчал:

─ Что хочу сказать на прощание, вам, герои? Вы поднимаете себя на распятье, на Голгофу, как Христос ─ по воле сердца, жертвенно, во имя человека и России! Ваш подвиг не будет забыт! Вам надо продержаться сутки! Останетесь живы, доложите в штаб генерала Рокоссовского, приказ выполнен. Рота капитана НКВД Ивана Молодцова полегла смертью героя! Кто избежал сафари, пробирается к Москве, бить фашиста! И спешите догнать роту. Мы идем лесами на Малоярославец. Я толково объяснил?

Башкин не испытывал желание общаться с командиром. Его неотвратимо мучили гнев и ненависть за то унижение, за то глумление с расстрелом, какое себе позволил капитан НКВД; скользкий он был, как змея. Не лежала душа к командиру, никак не лежала.

Но он подтянулся, по-военному четко ответил:

─ Так точно!