В ЗАСЛОНЕ НА ГИБЕЛЬ ОСТАЮТСЯ ТОЛЬКО ПЕЧАЛЬНИКИ РОССИИ

I

Обождав, когда рота скроется в густом лесу, Котов по печали напел:

Товарищ, товарищ, за что же мы сражались?

За что же проливали свою кровь?

Они же там воруют, они же там пируют

И водят пышных девок на любовь.

Пока есть время, не смыться ли и нам красиво в чародейские смоленские леса?

Переломив сухую ветку, Башкин тихо возразил:

─ Наше земное время истекло. Остается красиво умереть.

─ Все так, ─ тяжело вздохнул друг. ─ Но кто вернет матери живого сына?

─ Может, еще выживем, ─ отозвался третий штрафник. ─ Зачем заранее затевать погребальные мелодии? Кол-пидрэ по-еврейски.

─ Как величают, добровольно обреченный? ─ вежливо поинтересовался Петр. ─ Все приятнее со знакомыми, с достойными мира сего, подниматься в небо журавлями!

─ Савва Бахновский, смею представиться, ─ приложил он руку к груди. ─ Проще сказать, Себастьян Бах. Да, да, тот самый, великий композитор. Я им был. Жил двести лет назад. Естественно, умер. И был с великою народною скорбью, вознесен на небо, облачен в мраморный саркофаг, и собирался смиренно покоиться в своем бессмертии, слушать в усладу, как белокрылые ангелы играют на арфе мои произведения. И совершенно не думал о воскресении, о возвращении на землю.

Но дьявол шепнул мне, что на земле я признан гением. Я не поверил. Решил убедиться. И заявил себя в мир заново. Но оказался не Бахом, а сыном священника, кто служил в Москве в храме Василия Блаженного. И попал как раз в то время, когда над Русью кружили скорбные и гибельные коршуны революции! Мой родитель неурочно оказался не тем классом! Его, как безвинную русскую совесть, с первым пароходом еще при Ленине сослали на Соловки и расстреляли. Проще сказать, получилось все, как с Данко. Он, проповедник Христа, по чести, по милосердию вел народ Руси к свету, а народ от бунта, вырвал сердце из его груди и затоптал до последней искорки.

Мать Сима от горя сошла с ума. И умерла как блаженная, не чувствуя смерти! Я пошел воровать. Был удал и удачлив. Но повязался с иностранцем, понравилось его портмоне с загадочными долларами. Так я оказался на Лубянке, затем на рынке рабов, на знаменитой краснопресненской пересылке, а вскоре и в лагерь в Ховрине под Москвою. Начальником его был Резгин Мамулов, родной брат которого работал в секретариате НКВД у самого Лаврентия Берии.

Это был хороший палач. В лагере мы делали минометы и мины. Если бригада, чем провинится, расстреливал сам. Особенно любил убивать обнаженную женщину! Пока вертухаи выстраивали страдалиц на эшафоте, пока те раздевались, усиленно, в удовольствие разглаживал черные усы. И очень-очень напоминал дьявола.

Просыпался утром со слезами, в скорбном настроении, его палача, несказанно мучила лютая совесть, что он спьяну, ─ не стрелял, как Робин Гуд; не попадал метко в сердце, заглядевшись на пышную грудь. И Земную Радость, едва присыпанную во рву известью, приходилось дотаптывать трактором, чтобы не стонали и не шевелились. Спросите, а что я? Я играл палачу-печальнику на скрипке Баха, успокаивал его печаль. Он любил классическую музыку! И лезгинку! В награду я получал стакан водки, яблоко. И удара коленом.

Естественно, я пожелал его убить! Такая я сущность, неуживчивая! Не ужился в небесном раю, не ужился и в земном раю. Но, похоже, он, Мамулов, и был тот самый дьявол, который шепнул мне на небе ─ что я гений. И он по своим черным святцам, разгадал мою задумку! И жизнь пошла по святцам: больше работы, меньше еды. И холодные карцеры, карцеры, где можешь стать льдиною и уплыть в море-океан. Я подал заявление на фронт: лучше умереть в штрафном батальоне, как свободному зверю в лесу, чем рабом в карцере-гробнице! Так мне показалось лучше, душевнее.

Спросите, что Мамулов? Он на прощание просил трое суток играть на скрипке Баха и Бетховена. И я играл, играл! И он, растрогавшись, даже поцеловал. И со слезами просил: если не убьют на фронте, вернуться в лагерь досиживать срок. И снова играть музыку Баха. Уж очень он полюбил ее земное звучание. Похоже, в аду она звучала не так.

Савва помолчал:

─ Но я, скорее, не вернусь. Вернусь на небо! В свое бессмертие. Так что смерти я не боюсь. Танка-крестоносца тоже. Вас не предам! Ты это хотел узнать, любопытствующий отрок?

─ Наверное, да, ─ весело отозвался Котов, закуривая, пряча цигарку в рукав шинели. ─ Коли ты Себастьян Бах, то я апостол Петр, а этот фраер, ─ он кивнул на Башкина, ─ Александр Македонский. Любопытно, как все трое встретились в одном веке? И где? Под Медынью! Одни знаменитости! Даже умирать расхотелось.

Башкин осудил друга:

─ Не надоело печалить сердце, все о смерти, о смерти?

─ Не она страшна, Саша, не ее таинственность. Сам я себе страшен. Кем умру, и не знаю! Кто я? Уголовный преступник? Защитник Отечества? Или убийца, который не чувствует вины, что убивает на земле людей, таких, как я, и считает себя вершителем добра и справедливости! На какой черте я завершаю свое бытие? Кем? Вот о чем печаль. Но мы жили! И уже хорошо! Ты, Савва, не спеши в Божьи ратники записываться! Сыграешь над моею могилою музыку Баха. Я люблю такие приятности.

Ночь была красивая. Всходила все выше к Млечному пути огромная луна, раскидывая таинственный свет над лесом, тревожа думы о мирной жизни, о далеком доме. Несказанно уютною казалась тишина. И очень напоминала матерь Человеческую, какая по милосердию спрятала все боли земные, военные пожарища, зловещие завывания бомб и разрывы снарядов, стоны раненого и стоны умирающего воина Руси на поле битвы, кто шел в атаку, а ушел в вечность. Вобрала в свое скорбное сердце и затаила на все времена, дабы никто не слышал страдания над Русью.

Башкин встал, предложил:

─ Надо осмотреть место поединка.

Они прошли по шоссе, осмотрели глубину поля, сам лес, крутые взгорки.

─ Чего его осматривать? ─ грустно возразил Котов. ─ Спать я хочу, как зимний барсук. Выспаться бы хорошо, и изготовить себя на подвиг и жертву. Сдается, больше часа не продержимся.

─ Больше продержимся, если выберем выгодные рубежи, ─ уверенно заверил Башкин.

И неожиданно с силою толкнул друга:

─ Смотри, Петро, смотри, да тут на радость гладиаторам русского Колизея, вырыты окопы, траншея! Похоже, русское воинство выстраивало заградительные укрепления перед Медынью, а немецкие самолеты согнали! Смотри, вокруг могилы-взрывы, могилы-взрывы!

Он спрыгнул в траншею, посмотрел сквозь прицел винтовки на поле:

─ Сектор прицела классический. И траншея вырыта подковою. Разумно, как западня для танка!

─ Западня? Любопытно! Поясни, ─ попросил Котов.

─ Танки Гудериана стрелою мчат через Юхново, по мосту через Угру, его стерегут фашисты, и выскакивают на Варшавское шоссе и мчат в град-столицу! И что хорошо, они уверены: Красная армия, выходя из окружения, отступила за Медынь. И будут мчать тяжелой броней по шоссе в абсолютном покое.

Мы цепляем толовые шашки к вековым соснам, вовремя взрываем и глубоко преграждаем путь танкам! Куда свернут танки? В лес не свернут, там полная непроходимость! В голую степь, где торфяные болота, тоже не свернут, там все в болоте увязнут, потонут! Дабы миновать преграду и снова выбраться на шоссе, путь один ─ идти в мерзлое, скользкое поле, как раз в подкову траншеи! В наши объятия! Поле в кочках и кустарнике.

Маневренность их будет ослаблена. И мы бьем желанные танки с близкого расстояния! На месте не стоим, передвигаемся от гранатомета до гранатомета. Выстрелил, беги, ты знаешь, туда летят снаряды из танка! Теперь бей из противотанкового ружья!

─ Своеобразная игра в кошки-мышки? ─ довольно улыбнулся штрафник Сава.

─ Игра только в мышки, ─ остудил его радость Петр. ─ Слишком сильны кошки. Они не выпустят свою добычу!

─ Как будем воевать, ─ резонно заметил Башкин. ─ Если играючи, выживем! Если в сердце услышим страх, проиграем!

В битве каждый час, каждое мгновение могут быть последними! Есть ли защита от летящих пуль? Да, есть. И единственная! Это сильная воля, желание выжить, выжить во что бы то ни стало! Слабые погибают, как солома в огне! Опускается на дно кровавой, бездонной ямы! Ясно? Таковы святые неразгаданные таинства битвы! Человек от храбрости, от мужеств как заколдован от пуль! Тот, кто постоянно думает: вот-вот убьют, того и настигает снаряд! Словно он живой и знает, кто его боится. Туда и летит! И бессильны ему помочь даже ангелы-хранители, которые есть у каждого человека.

─Ты зажег во мне пламень веры! ─ иронично произнес Котов. ─ Но загадка смерти, наверное, существует и в твоем таинстве! Согласен, братка.

─ Существует, брат! ─ не стал скрывать воин Башкин. ─ Но я уверен, сутки продержимся! Но надо забыть о себе, надо биться и биться! Танк Гудериана собьются в стадо, как обезумевшие звери! Мы бьем с близкого расстояния! Только с близкого! Не сразил танк с первого выстрела, больше не пытайся. Не получится. Зальет свинцом. Беги в укрытие, к другому заряженному гранатомету. Сразил, бей того, кто идет на тебя следом. И вся военная наука!

Вблизи они слепы, как щенята! Танк страшен грозным величием! Бьют только пулеметы! Я сколько ходил на танки, все было один к одному!

Котов потянул себя за ухо:

─ Слушай, талантливо. Ты воин от Бога! Жалко, что мы продержимся только сутки! Как считаешь, Себастьян Бах? Мальчишка восемнадцати лет, а как рассуждает! Стратег! Выжил бы, стал военачальником, полководцем! Башка варит, ум по фамилии! Жалко Родина жертвенников не оценит! Так, Себастьян?

Штрафник стал серьезным.

─ Родина, которая убила отца? Которая заковала меня в цепи за то, что я сын проповедника Христа? Нет, я не знаю ее, Родины. Я умираю как свободный человек! Как человек земли, сын ее! Таким образом, не учи меня, как погибнуть, дай мне погибнуть, как я хочу!

Александру Башкину не понравился разговор; воин гибнет только за Русь, почему и сливается с Русью на все бессмертие.

Он повелел:

─ Спать, господа, спать!

Сам он в первые дни войны хотел спать до потери сознания и спал, где придется, между боями. Спал на траве в холодном лесу, уткнувшись лицом в шинельную скатку; спал, прислонившись спиною к стене разрушенного горящего дома. Ничто не могло поколебать его благословенного сна ни рев немецкого бомбардировщика в небе, ни волчьи завывания бомб, ни страшные, свирепые раскаты орудия.

Но после безжалостного избивания контрразведчиками СМЕРШа, после Вяземской тюрьмы с могильною камерою смертника, вынесения приговора о расстреле, до слез и боли несправедливого, сон исчез. Оставил его. Он мог не спать бесконечно и оставаться живым, думающим. Но, естественно, нервы это подтачивало, чего в юности еще не ощущалось. В душе сохранялся покой, думы были чисты.

Он у крепости остался часовым! Побыть наедине с ночью, с живым существом, было тоже чарующим явлением. Он слышал, как синие звезды ласкали его, то ли звали ввысь, к богам Руси, то ли вливали силу и энергию в его сердце для битвы.

Временами звезды звенели, как бубенцы под дугою свадебной тройки.

И тогда сладко думалось о Капитолине!

О девочке-россиянке в родном Пряхине.

О любви думалось, о жизни, но не о смерти!

II

Едва заголубел рассвет, как с аэродрома Юхнова взмыли в небо с могучим ревом немецкие бомбардировщики. И полетели, как злобная стая коршунов, бомбить Москву. Затаенную в лесу крепость, не удосужили даже мимолетным вниманием. Вскоре на Варшавском шоссе показались танковая армия Гудериана.

Командир крохотного гарнизона громко известил:

─ Танки, друзья! Танки! Изготовиться к бою. Не сжимать себя в нерве! Сердцем чувствовать поле битвы! Страх изжить! Воззвать смелость, и только смелость! Ударил по танку, раз, два, смени позицию. Туда тьмою полетят снаряды!

Воинство залегло за противотанковые ружья.

Фашистские танки приближались быстро, колонною. В каждом жили сила и несокрушимость. Линия фронта у Москвы; и была ли она эта линия фронта в классическом смысле? Наше русское воинство сражалось в окружении. И, естественно, немцы и отдаленно не помышляли по пути к столице Сталина, наткнуться на сопротивление. На переднем командирском танке красивый лощеный офицер, он приоткрыл люк и с высоты башни самодовольно рассматривал в бинокль бесконечную дорогу, густые, высокие ели в лесу, и, скорее, забыв об опасности, по ласке вспоминал родную Баварию.

Башкин подорвал шашки. Могучие сосны упали на шоссе, преградили путь колонне. Офицер замер, рука его, державшая бинокль, вздрогнула. Он приказал не задерживаться, быстро съезжать на поле и продолжать движение. Танки съехали со скользкой обочины в поле, и как раз колонною зашли в западню, в саму подкову, какая сжималась траншеями. Рев их моторов оглушал. Оставалось сто метров, тридцать. Башкин выстрелил по танку из гаубицы первым, следом, из противотанкового ружья ударил Котов. Из гранатомета залп за залпом позволил себе штрафник Савва. Меткие залпы в упор достигли цели, ни один снаряд не пропал даром. На поле боя неподвижно замерло четыре танка, источая клубы черного жирного дыма, возгорая крутым, рыжим пламенем. Слышно было, как с грохотом рвались боеприпасы.

Как и предсказывал Александр Башкин, танки скучились, сбились в стадо. Командиры не знали, как быть дальше: то ли отступать, то ли принимать бой? Но с кем? Где войско, где истребители танков? Паралич длился мгновение. Выйдя из оцепенения, вражеские машины всю огневую силу обрушили на лес, на окопы, откуда ударили гибельные и таинственные залпы. В небо взлетели разбитые гаубицы, столетние сосны, вырванные с корнем. От пушечных снарядов огненным смерчем покрылась вся земля, разрывы подняли ее на дыбы. Танки тараном пошли на бастион в лесу, немыслимо терзая русскую землю стальными гусеницами, и били, били из орудия по лесу, обращая его в костер Джордано Бруно.

Но гарнизон крепости давно покинул тот бастион-могилу, он знал, казнь того бастиона, непременно, свершится и переползли, переместили себя в траншеи. Танки оказались, как на ладони! И сами, того не желая, завлекательно подставили бока с черными крестами под выстрелы. И воины открыли огонь из гранатометов! Они удачно и метко пробивали легкоранимую боковую броню, бензобаки. Еще танки вознеслись на поле-побоище горящими факелами.

Кажется, со стоном, танки развернулись и от леса в злобном бессилии стали заливать свинцом траншеи. Но воины, невидимые в густом черном дыму, по-пластунски быстро перебрались в окопы, где стояли наготове противотанковые ружья, и стали из нового укрытия разить врага, угодившего в капкан, под огненную метель. Танки же не видели храбрецов, лезли напролом, кружились, сталкивались и мешали друг другу. Ближние танки закидывали гранатами, поджигая машину за машиною. Немецкая колонна танков была рассечена, раскрошена, сбита с маршрута. Враг в недоумении отступил к Юхнову.

Котов, черный от копоти, еле-еле пересиливая в себе усталость, не выдержал, крикнул по радости во всю землю:

─ Что, суки, побежали? Взяли русского солдата? Как мы умыли фрица, а? По мордасам, по мордасам березовым веником! Не ходи к девочкам-россиянкам в баню без разрешения! Ты гений, Сашка! Умно все рассчитал! Вблизи танки, слепые щенята! Быть тебе полковником! Такую громаду расстреляли! Себастьян, подсчитай, сколько намолотили?

Штрафник Савва был настолько изможден битвою, что лежал на земле без движения, обессилено раскинув руки, и задумчиво смотрел в небо, на плывущие облака.

Отозвался лениво:

─ Я тебе шестерка? Сам грамоте не обучен?

─ Откуда грамота, милок? ─ балагурил Котов. ─ Закончил два коридора церковно-приходской школы! Дальше не пустили! На Руси, сказали, и одного Ломоносова достаточно! Это вы, Себастьяны Бахи и священники из церкви Василия Блаженного обучаетесь в Париже, а мы в то время плугом скребем русскую пашню под ласковым дождем!

─ Странно! Пашешь русскую землю под ласковым дождем, а разум все не умыт!

Котов качнул головою:

─ Осерчал! ─ развернул к себе. ─ Не осуди. Настроение такое, близкое к истерике. Стараюсь согнать измученность, вновь распрямиться, как аленький цветок, попав в грозу!

Он посчитал горевшие танки:

─ Эба мама! Шесть утесов свалили! Чего со страха не сделаешь? Саша, за это Героя дают!

─ Героя дают посмертно, а мы живы!

─ Тоже верно. Лучше жить, чем быть героем! Но еще лучше, и жить, и быть героем! Явился бы я в свою Старую Руссу с золотою звездочкою, все бы девочки мои были. Охоч я до красавиц, особенно пышнотелые волновали. Вволю бы поцарствовал. Как Иван Грозный! Он дюже девочек любил! И люто изливался гневом и ненавистью, когда отказывали. Он такую отказницу приказывал распять на кресте в своей избе, над столом, где обедали, дабы мать и отец смотрели на обреченность и тревожили, тревожили в себе колокола совести, какую негодницу явили на свет ─ царскому желанию в отказ зашла.

Так и висела призраком в видимой могиле, пока он милостью не исходил, не давал похоронить ее по христианскому обычаю. Девицы на Руси стыдливые, целомудрие, и стали от похотливого царя прятаться! Так что надумал злодей! Слышишь, Себастьян? Повелел одним разом удавить по Москве каждую россиянку, за строгость и целомудрие! Отмщением удавить! И уже отдал приказ Малюте Скуратову, своему палачу. Едва бояре отговорили. Вот так и живем все века на Руси. Перевернуто.

─ Тебе ли, русичу, судить царя! ─ беззлобно отозвался сын священника. ─ Тебе цари, начиная с Великого князя Рюрика, внука Новгородского князя Гостомысла, выстроили такую Великую Русь, все флаги в гости! При царе Иване Грозном народу прибавилось 50 миллионов! И Русь стала на Сибирь больше; а это еще Русь! Все иноземцы кланялись Руси за ладную, красивую и богатую жизнь! И тебе, заблудшему отроку, надо бы кланяться за царскую Русь, не будь ее, и тебя бы не было, а ты могильные песнопения, с хором плакальщиц, в ее честь распеваешь! Устыдись, отрок!

Башкин довольно отозвался:

─ Пристыдил он тебя.

─ Пристыдил, ─ эхом Котов.

Он собрался, было, в отмщение, в гневе, выпустить все стрелы Робин Гуда в сына священника, дабы утолить свою обиду, но Александр Башкин сильно дернул его за рукав:

─ Ложись, живо!

Гарнизон притаился.

Со стороны Юхнова вылетел немецкий самолет-разведчик и стал усиленно кружить над загадочным редутом. «Рама» низко-пренизко опустилась к земле и стала зорко изучать и фотографировать каждый метр ее. Скорее всего, летчик недоумевал: траншеи пусты, движения никакого. Даже загадочные призраки не разгуливают по полю-побоищу, какое больше похоже на гробницу! Где же русское воинство, какое преградило путь на Москву танкам Гудериана?

Ушло в землю, как небесная молния? Варшавское шоссе пустынно, лес горит пожаром. Танки могла сдержать только рота! Где она? Не могли же истребители танков в сто человек так искусно замаскироваться? Не показалось ли все спьяну боевому генералу?

Но о чем раздумывать? Пусть бомбят крепость, обратят ее в камни! Он вызвал по рации бомбардировщиков. Всесильные «Юнкерсы» заходя на позицию шестерками, выстроившись в круг, кружа каруселью, затем срываясь в крутое пике, стали отчаянно бомбить каждую пядь картофельного поля, ближнего леса. От взрывов вздрогнула и вздыбилась земля. Горячие упругие волны густо и могильно осыпали укрытого воина взорванною землею, заваливали вырванными, изломанными, исковерканными деревьями. Все вокруг горело в огне, обратилось в пепелище. Свершив безнаказанно злобное дело, бомбардировщики удалились.

Один за другим выбирались штрафники из своего укрытия, старательно отряхиваясь от заснеженной земли, хвои.

─ Кажется, опять живем, ─ радостно произнес Котов, сворачивая цигарку. ─ Удивительно! Но как на поле битвы пляшет огонь! Всмотрись, Себастьян. Музыка! Смотри, как танцуют молнии! Красота! Вот о чем надо сочинить. Вселенская была бы музыка! Земля в сплошном пламени огня, а как он красив, огонь? Даже ветер притих, любуется! Пламя несет смерть и тянется к небу, солнцу и звездам! Куда еще? Только вдаль, в бесконечность! Еще мгновение, и мы обратимся в пламя, в танец молний! Слышишь, полководец Александр? Такая картина твою душу не потрясает? Может быть, не будем оставлять земную обитель?

─ В смысле? ─ нахмурился Башкин.

─ Мы свое дело сделали. Змеиное логовище раз дразнили. Теперь тьмою поползут! Сдержать ли троим вражеские полчища? Повоевали, пусть другие поиграют в пушки-танки? Перед кем мы ответственны?

─ Перед собою, ─ тихо уронил Башкин.

─ Господи! ─ Котов молитвенно вскинул руки к небу. ─ Прозри блуждающего во тьме.

─ Ты можешь идти. Никто не держит! И никто не станет расстреливать за измену русскому Отечеству, ─ повысил голос командир. ─ Я получил приказ держать Варшавское шоссе под прицелом сутки! И буду держать, чего бы мне ни стоило. Утром подадут три зеленые ракеты, сигнал для отхода. И я покину редут. С честью. С честью исполнив долг воина. Понял?

Котов взвинтился.

─ Кто его даст, Саша? Командир роты Молодцов, кто сбежал с уголовниками и дворянкою Диною в загадочные дали и жертвенно бросил наш гарнизон под пули врага? Маршал Буденный? Генерал Жуков? Знают они о заслоне? Если знают, где помощь? Наша битва слышна на десятки километров!

Башкин проявил упрямство:

─ Мне безразличен Молодцов! Он живет по мне, как скользкая змея! И я его в гробу видел! И приказы в гробу видел! Я служу России! И есть воин России, по чести, по совести, по молитве! Я вижу, как огненное свечение опадает с неба на землю, и вижу, словно в свете Данко стоит страдалица Россия! Стоит по молитве, по обреченности, по зову, спасти ее, матерь Человеческую! И что, я брошу ее?

Штрафник Савва поддержал командира:

─ Он прав, в любом случае, прав. Покинем рубеж без приказа, отдадут под трибунал. От гибели сбежим к гибели! Что выиграем? Я хочу умереть в чистом поле, умереть диким, но свободным зверем, а не рабом власти, на варварском эшафоте тюрьмы!

─ Какие трибуналы? Кто будет искать? В лесу блуждают тьмою солдаты и офицеры, думая, как вырваться из окружения, перескочить линию фронта. О каком наказании, о каком возмездии вы говорите?

─ Иди, Петро! Не страдай; от тебя одни слезы в сердце, ─ требовательно повелел Башкин.

─ Христа предал апостол Иуда, нас предает апостол Петр,– задумчиво уронил штрафник Савва. ─ Вечны печали на земле! Ничего не меняется! Все человечество есть, сатана от предательства! И зачем я только дал уговорить себя дьяволу? Жил бы и жил на небе, гулял бы по райскому саду Авраама, любовался бы обнаженностью, чистотою жизни, чистотою девственного тела, нет, надо еще раз явить себя в мир! И угадать в то же человечество! Пою, пою себе и миру погребальную мелодию!

Петро Котов сдался:

─ Пошутить нельзя! Куда я от тебя, Савва, к смерти за Отца, приговоренного, от пуль заговоренного, денусь?

Командир гарнизона вдумчиво произнес:

─ Ты прав, Петр, разумно заявив, ─ кто о нас знает? Надо оставить памятную записку детям и внукам, замуровать ее в гильзу, а саму вбить в дерево. Она и станет гарнизону надгробною плитою. Текст не знатен, просто: «Здесь, на Варшавском шоссе, под Медынью, держали рубеж три штрафника из армии Рокоссовского: Петр Васильевич Котов из Старой Руссы», ─ посмотрел на Савву. ─ Как родителя звали? ─ спросил он.

На глаза Саввы выступили слезы:

─ Я отрекся от отца. На Лубянке заставили! Чекисты! Так бы расстреляли. Так что я отцеубийца! Казнюсь. Каюсь. Звали его в миру Лев, в священном сане ─ отец Никон.

Башкин кивнул.

─ Так и пишем: «Савва Львович Бахновский из Москвы и Александр Иванович Башкин из Тулы, из деревни Пряхино. Мы преградили путь фашистским войскам под Медынью.

Держались героически. В первом сражении подбили шесть танков. Живем ожиданием еще битвы. Враг готовит танковую атаку! Мы все погибнем, но задержим фашиста у Москвы!

Пусть на сутки! Теперь дорог даже час! Дорога на Москву открыта! Расстоянием в 200 километров, ни одного воина на пути, ни одного танка, ни одного орудия! Армии бьются в окружении! Страшно такое принимать сердцем! В Подольске строят укрепление! Клянемся родному Отечеству, мы задержим танки Гудериана еще на сутки! И это будет во спасение Москвы и России! Прощайте, товарищи!»

На военном посмертном документе написали дату: 10 октября 1941 год.

Воины-жертвенники поставили подписи.

Александр Башкин сказал:

─ Я слышал под Юхново, где мы сражаемся, бился с Наполеоном отряд Дениса Давыдова! Близ села Слободка насыпан курган, где лежат русские воины! Получается, будем соседями! Как, друзья?

Штрафники отмолчались.

В догорающем лесу изыскали столетнее дубовое дерево и замуровали гильзу от пушечного снаряда в дупло, подобрали на поле битвы автоматы, множество гранат. В недогоревшем танке с черными крестами нашли галеты, мясные консервы, рейнское вино. Хорошо пообедали.

Закурив, Котов беспечально сказал:

─ Запаздывают крестоносцы. Пора бы быть. Как, Себастьян, считаешь, могут они сменить маршрут? Дорог на Руси много и все ведут в Москву. Зачем им на баррикады лезть? Германия свой люд бережет, не то, что мы! Красивый, целомудренный народ, а без гордости, без смысла, без содержания! И совсем-совсем себе не нужен! Правят Русью то царица-немка Екатерина из княжества в лошадиное копыто, то евреи с лжепророком Ульяновым, то грузины. И после себя оставляют могилы, могилы, а мы всю жизнь ─ как вздыбленные кони, в узде, в ярме и в дерьме. Еще сыты не были.

Савва, подумав, ответил:

─ Немцы живут, как миры Вселенной, строго по законам природы. Пришел обед, будут трапезничать. И им совершенно безразлично, что творится рядом: рушится ли небо вместе с солнцем, ждут ли с покаянием апостолы Христа! Непременно полакомятся курицею с жаровни, не отрекутся и от женщины, если явится таинством, угостятся шнапсом и благословенно поплывут черными лебедями в райские сады Эдема!

Без раздумья!

Куда скажет генерал! Генерал повелит, под Зиг Хайль, двигаться на Москву!

─ Соображаешь, ─ в раздумье произнес Котов.

─ Еще скажу. В радиограмме из штаба армии генерала Рокоссовского, я нечаянно подслушал, сообщалось, роте Ивана Молодцова, какая останется в заслоне, придет помощь! Начальник парашютно-десантной службы Западного фронта капитан Иван Старчак собирает воинство, десант будет выброшен ближе к Юхнову, дабы сдержать танковую армию Гудериана к Москве! Но командир не сказал о том роте, дабы легче было уговорить ее, отступить в загадочные края! Он трус, его ждет трибунал и расстрел!

Нас же, гарнизон крепости, ждет радость! Десантники Ивана Старчака не будет лишним! Так что, не будем спешить умирать! Так, Александр Македонский?

Штрафники-жертвенники не успели порадоваться. Петр Котов, всмотревшись в дорогу, нервно вскрикнул:

─ Танки, братцы, танки!

Гарнизон поспешил в укрытие.

III

На этот раз немецкие танки двигались по шоссе с предельною осторожностью, нацеленные на поле-побоище орудия были готовы в любое мгновение высечь смертельные залпы. Шли клином, неустрашимо на боевые позиции смельчаков.

Башкин подпустил танки близко. Очень близко. Смертельно близко. На бросок гранаты.

Он был спокоен. Но сердце колотилось бешено. Он чувствовал ответственность за исход битвы, за жизнь друзей. Когда расстояние сократилось до предела, воин выстрелил из гранатомета по танку командира. Он был близко, и вмиг возгорел костром. Воин молниеносно бросил еще по близким машинам гранаты. Загорелась еще одна машина. И в это время пушка танка-соседа озарилась беспрерывными вспышками. И снаряды один за другим, в реве огня пронеслись над головою Башкина. Он пригнулся, и в страхе замер, сжался до мгновения, ─ в траншею тоже угадал снаряд! ил снаряд! Воин ждал взрыва, ждал смерти! Ее было уже не избежать! Он боялся шевельнуться! Но секунды шли, и он рискнул повернуть голову. И увидел свое спасение: снаряд не взорвался, ушел в песчаную глубь. И только чудом, чудом не убило героя! Но снаряд мог взорваться в любое время. Башкин скорее-скорее пополз по траншее к спасительному болоту, до крови и боли натирая колени о мерзлую землю. Отлежался, унял страх, увидел связку гранат, и снова повел битву с танками.

Мужественно сражался и его гарнизон, забрасывая танки с близкого расстояния коктейлем Молотова.

Фашистов охватило фанатическое бешенство. Высунувшись из люка, они на ломаном русском языке кричали, пересиливая рев моторов, пушечные раскаты выстрелов:

─ Рус, сдавайся! Вы окружены! Гарантируем достойную жизнь!

Но бросок гранаты, грохот взрыва заглушал крик самозваного трибуна, он исчезал в пламени огня, в чадящем дыме, и уже слышались не слабеющие крики, а злобное змеиное шипение.

Тяжелая битва шла до вечера. Солнце уже склонилось к горизонту, опустились синие сумерки, а вражеские машины все осыпали и осыпали снарядами огневую позицию, стремясь в безумстве поразить невидимого врага, смять его, уничтожить. Но ничего не получалось.

Русские были как ванька-встаньки! Русского воина мало убить, надо еще штыком свалить на землю!

Казалось бы танки с черными крестами безжалостно сравняли крепость с землею, разбили снарядами траншею, сожгли лес, уже не могло остаться живого человека, но стоило танкам Гудериана проскочить поле-побоище, выскочить на желанное Варшавское шоссе, как невидимая чудодейственная сила снова поднималась из траншеи, поднималась, как Илья Муромец, и снова в близкие танки летели гибельные гранаты. Словно танки поджигали не люди, а небесные боги, разжигая в небе молнии и сбрасывая молнии на танки.

Ночь заволокла все вокруг, а грохот боя все не утихал. Александр Башкин увидел, как штрафник Савва, разозленный тем, что никак не может попасть в танк, выбежал из траншеи и со страшною силою бросил связку гранат под гусеницы танка. Раздался взрыв, пламя взметнулось до неба. Но убежать в окоп, в спасение, Савва уже не успел. Его перерезала пулеметная очередь из танка. Башкин выбежал из укрытия, склонился над поверженным, послушал сердце, дабы затащить его в траншею, спасти, но сердце не билось. Сын священника был убит.

Александр Башкин выпрямился и в откровенном страхе прямо перед собою увидел танк с черными крестами, он страшно и победоносно двигался в его сторону. Танк был выкрашен пятнисто-зеленою краскою и походил на огромную жабу. Длинный ствол его орудия надменно колыхался и, словно живой человек, злобно и люто смотрел в глаза воина. Башкин оторопел, на миг замешкался. На миг обожгло сознание: почему не стреляет? Из пушки уже не выстрелить, снаряд перелетит его. Но можно сразить пулеметною очередью! И тут понял, командир-водитель хочет в отмщение за униженность, за муки, которые он принес танковому воинству, с наслаждением раздавить его гусеницами как мерзость. У фашиста тоже есть своя гордость, ненависть, жажда возмездия. И если он оскорблен, унижен, то и убивать этого человека, или недочеловека, должен с особою любовью.

Башкин понял, явилась смерть. Он знал, от танка не убежишь. И будешь, естественно, раздавлен его гусеницами. Как ему показалось, еще оставалось время бросить связку гранат. И взлететь пламенем вместе с танком в звездное небо. Но оставалось ли? Не оставалось. Он был, как на расстреле, вокруг пулеметы, пулеметы. Малейшее движение, и сотни пуль вонзятся в сердце. Ну и пусть, горько подумал он. Какая разница, как умирать, под гусеницами или от пули? От пули даже приятнее. Но он бы не был воином Башкиным, если бы сдался, уступил смерти. Он вихрем метнулся в сторону, заполз за борт танка. И ухитрился с груды железа запрыгнуть на его броню. Зачем, он не знал! И что делать дальше, тоже. Он повиновался чувству спасения. Теперь, взнуздав железного коня, он был в безопасности. Ни пулемет, ни пушка его не достанут. Откроет фашист на башне люк, бросит в логово гранату. И танк в мгновение станет огненною гробницею. Все сгорят заживо.

Опасность, несомненно, угрожает! Его без жалости могут расстрелять из пулемета другого танка. Надо выверить, где этот танк, где опасность? Башкин оглянулся на поле-побоище. И его обдало ненасытною радостью, он ощутил в сердце светлынь, и даже услышал себя Повелителем Земли и Солнца ─ танки-крестоносцы покидали поле битвы! Вдали чадили черным дымом догорающие, подбитые машины. Костры чудовищно и загадочно прожигали ночь. И в эту ночь загадочно, благословенно вливалась тишина, тишина! Только жить и слушать, как стрекочут кузнечики! Видимо, в штабе армии умного генерала Гудериана решили дальше не испытывать судьбу, обойти загадочную, упрямую крепость, не терять больше танки. Немецкие генералы умели ценить воинов.

Значит, русичу всего и оставалось выиграть дуэль-поединок с последним танком-крестоносцем, с танком-палачом, кто на поле битвы безжалостно в упор расстрелял из пулемета Савву Бахновского.

Башкин постучал в люк, весело крикнул:

─ Фриц, пора сдаваться! Москва ист гешлессен! Закрыта! Любимая фрейлен ждет возвращения! Соскучилась по любви и ласке! Гут?

В танке остроумие оценили. Немцы дружно рассмеялись. И машина, покружившись на месте, неожиданно, на бешеной скорости, рванулась вперед, вздыбилась, круто наехала на взгорье, желая сбросить под гусеницы смелого седока. Но не получалось! Александр крепко, до дикой боли, держался за скобу люка. Неожиданно башня под его телом стала стремительно поворачиваться, он кружился, как на карусели. Даже вспомнил ярмарку в Дьяконове, где был мальчишкою с отцом, саму карусель. Слететь с верха башни было просто. Улучив момент, он, изогнувшись, вложил ствол автомата в смотровую щель и, сколько было возможно, пальнул очередями. В танке послышались тревожные крики, стон.

Башкин быстро спрыгнул, отбежал, бросил связку гранат. И юркнул в глубокую воронку. Раздался оглушительный взрыв. Танк загорелся, но гусеницы не были перебиты и еще работал мотор. Он, горящим костром, густо чадя дымом, развернулся и пошел в последнем усилии на воронку, на воина, желая на прощальное мгновение с жизнью все же добить, раздавить гусеницами смельчака! Он двигался яростно, исступленно, закрыв гигантским костром все ночное небо. Бежать из убежища было бессмысленно. И русич Башкин, чувствуя неотвратимую, подступающую гибель, бросал гранату за гранатою, стремясь поразить гусеницы, остановить страшную машину. Но она была как завороженная, как заколдованная от гибели, шла и шла.

В последнем броске гранаты Башкин угадал в самый мотор, ниже черного креста в белом нимбе. Танк дернулся, зачадил еще сильнее, но не остановился. Двигался и двигался напористо, скорее по разгону, по инерции. И сумел тяжелою громадою заползти на воронку, развернуться, осмысленно засыпать землею смельчака, похоронить его заживо в могиле.

IV

В это самое время, 10 октября, по повелению Сталина, генерал армии Георгий Константинович Жуков принимал командование Западным фронтом. Генерал Иван Степанович Конев впал в немилость, подлежал казни на Лубянке. Жуков спас генерала. Оставил своим заместителем. И теперь в штабе фронта в Красновидово, принимая дела, то и дело прислушивался к битве на Варшавском шоссе:

─ Ничего не разберу, ─ в раздумье произнес он. ─ Смоленск пал, Вязьма пала, Юхнов пал, воинства, дабы прикрыть путь на Москву, никакого! В таком случае, кто же прикрывает дорогу от Юхнова под Медынью?

─ Затрудняюсь ответить, товарищ генерал армии, ─ пожал плечами Конев. ─ Местные власти Медынь покинули. Генерал Рокоссовский повелел роте капитана НКВД Ивана Молодцова, какая на то время вышла из окружения, встать заслоном под Медынью, продержаться сутки! Но они убили политрука, распяли на березе начальника особого отдела. И скрылись.

Жуков строго произнес:

─ Вы меня удивляете, генерал! Неизвестные русские смельчаки вторые сутки сдерживают армию Гудериана, а мы не знаем ─ кто! Они спасают Москву, Россию, а вы не знаете, кто? Стыдно, генерал!

Генерал Конев повинно произнес.

─ Стыдно, Георгий Константинович!

─ Разузнать и каждого, за бесстрашие русского духа, представить к награде!

─ Слушаюсь!

Тем временем, под Медынью долгим-предолгим эхом стали гаснуть последние выстрелы битвы.

─ Кажется, бои стихают, ─ грустно вымолвил генерал.

─ Значит, посмертно! И всем Героя! ─ повелел Жуков. ─ Какие еще остались резервы? Надо помочь героям! Там, скорее, бьется стрелковая рота! В битве не могли полечь вся рота, черт возьми! Это было бы несправедливо, ─ он смахнул нечаянную слезу. ─ Русское воинство должно успеть выстроить крепость в Подольске, у Москвы! Надо еще и еще задержать танки Гудериана!

─ По моему приказу, на штабном аэродроме в самолеты загружается десант капитана Ивана Старчака. 430 бойцов. Все чекисты, пограничники! Поле битвы десанта от Юхново до Медыни! Героев разыщут, встретятся!

─ Добро, ─ кивнул генерал Жуков.

Воины-десантники капитана Ивана Старчака взорвали мост на реке Угре, перекрыли Варшавское шоссе. Они вершили подвиг, вели бои семь суток; на жестоком, траурном поле-эшафоте смертью героя погиб весь полк, все 430 человек, но своим жертвоприношением не дали фашистам прорваться к Москве!

Штрафники-жертвенники Александра Башкина тоже живут в том подвиге, как спасители Москвы и Росси.

V

Сам воин опять чудом остался жив. Воронка от авиабомбы оказалась глубокою, и танк, сам умирая, в последнем роковом усилии не мог стать полноценным могильщиком, сколько бы еще ни оставалось у командира-фашиста злобы и ненависти к смельчаку. Он утратил верткость, подвижность, сила движения все больше ослабевала. И плотно засыпать сырою землею героя, утрамбовать ее гусеницами не удалось, не получилось.

Придя в себя, Башкин долго не мог понять, где он, ужель в могиле? Сознание еще не стало владыкою, неутомимо кружилось в огненном свечении, разрушая мир красоты и правды. И разрушая его самого. Он никак не мог осмыслить, кто он? И что? Он был для себя и для мира ─ полная неизвестность. Когда перестали кружиться перед глазами огненные шары, истаяло оцепенение, и он увидел вокруг себя тьму. И ощутил, что не может шевельнуться, больно и туго сжат землею. Было полное бессилие, но дышать он мог. Воздух сквозь рассыпчатые комья земли проникал. Сверху беззвучно стекали капли воды, пахнущие мазутом. Танк, догорая, оттаивал осеннюю изморозь. Мало-помалу он стал выбираться из могилы. Откопавшись, сильно стукнулся головою о днище танка, как о крышку гроба.

Выбравшись, он присел на бруствер окопа и долго, с наслаждением дышал свежим морозным воздухом, все больше осмысливая, он есть, он снова присутствует в мире, что верь не верь, а выбрался из девятого круга ада по Данте, из вечности. Сладостно было вбирать в себя жизнь, которая явилась заново, ее хмельную радость, ее окаянную правду, ее звездную бесконечность. Даже луна, казалось, светила ему одному. А кому еще? Боевые друзья погибли, ушли в страну загадок. Он остался один на земле. Совершенно один. И надо вырыть жертвенникам за Русь братскую могилу, и похоронить, как героев, с воинскими почестями. И тревожными, загадочными лесами пробираться к русскому воинству, как одичавшему волку.

Где лежит на поле-побоище штрафник Савва, он знал, надо было разыскать могилу-усыпальницу Петра Котова.

На кладбище танков, среди ночи, среди костров, он заглядывал и опускался в каждую воронку, ощупывал руками могильные взгорки и боялся до звериного крика в себе увидеть безжизненное тело. И все же поторапливал себя в поиске. Ночь была полна таинств. И кто знает, не держит ли его на прицеле фашист? Котова он разыскал в густом орешнике. Петр лежал неуютно, сильно сгорбившись, уткнувшись лицом в мерзлую землю. Раскинутые руки цепко держали вырванную мерзлую траву. Шинель обгорела, пробита осколками. При бледном свете луны, она смотрелась как саван.

Башкин быстро развернул его, осмотрел. Крови на теле не было. Он пощупал пульс. И в радости замер: сердце билось. Жив, дружище! Бог услышал молитву о милосердии, ─ он снова не одинок! Друга только контузило. Рядом разорвался снаряд, прикинул Башкин, и смельчака взрывною волною выбросило из окопа! И хорошо в лес, в густоту орешника! Так бы немецкие танки не раз прошлись гусеницами. Ничего бы не осталось. Даже пуговицы от шинели. Он кинжалом разжал ему зубы, влил в рот водку.

Котов застонал, открыл глаза:

─ Сашка, ты? Или привидение? ─ он едва разлепил бескровные губы, лицо осветилось легкою улыбкою.

Он уже разобрался, что лежит не в саркофаге, а на родной земле, какая по милосердию приятно пахнет стылыми орехами, дивными, сладкими грибами, снежною изморозью, горьким дымом с поля битвы. Он слышит, как сердце наполняется силою жизни. Тело, только что летающее в небе белою паутинкою, послушно и покорно возвращается в праздник бытия.

Петр оживленно приподнялся. Но в страхе ухватился за ветви орешника. В сердце как ударила молния, оно залилось кровью, все тело пронзила страшная боль.

Башкин поддержав друга, не дал упасть:

─ Спеши медленно, учили древние греки! Еще не отлежался. Пригуби еще водки.

Котов выпил.

─ Ужасно! ─ с грустью пожаловался он. ─ Сам оглох, ничего не слышу, а голова разрывается от гуда, словно там летит тысяча самолетов. И еще по тебе скребут танки и рвут, рвут гусеницами.

─ Все образуется, ─ успокоил друг. ─ Со мною так было не раз.

Савву Бахновского, сына священника, похоронили с воинскими почестями, дали над могилою три залпа из автомата. Вместе с другом выпили по рюмке, дабы земля была ему пухом, и оба попечалились за красивого человека, кому выпало явиться в мир в неурочное время и стать безвинно классовым врагом, печальником земли Русской! Но умер с достоинством, жертвенно, на поле битвы, у врат храма по имени Отечество! Вернее сказать, ушел в бессмертие героем-мучеником, оставив людям Веру в любовь и доброту, в праздник бытия, где должна быть только светлынь в душе человека, и где не было бы ужаса перед палачом!

Воины встали, еще раз окинули прощальным взглядом поле сражения, могилу героя-мученика в сиротливом окопе и, вскинув на плечо автоматы, пошли на Тулу, где было русское воинство, а сам город стоял крепостью для танков Гудериана на пути к Москве! Где можно было снова насытить себя радостью битвы! Шли по лесу, рядом с шоссе, чутко приглядываясь к каждому кусту, предельно вслушиваясь в нечаянные, подозрительные шорохи.