I

Идти по Руси было сложно. Во всю Русскую землю слышалась гортанная, каркающая немецкая речь. Всюду подстерегал гибельный выстрел. Всюду подстерегал плен! Шли, как по чужой земле, шли крадучись, рассекая немыслимую густоту леса, напрягая слух, не столько надеясь на мужество, сколько на змеиную хитрость и увертливость; все во имя того, дабы снова принять на свою грудь огонь и железо, спасти страдалицу Россию от черной беды.

Было холодно. Ветер упруго дул в лицо, вышибал слезы. В ночи друзья то и дело спотыкались, то о корягу, то о пень или упавшее дерево. Петр Котов, ушибаясь, сильно стонал. И постоянно падал, терял равновесие. В сердце сидела неукротимая змея-контузия, отсасывала силы. Полная рассогласованность разума с миром доводила до бешенства, до слез и отчаяния.

В кромешной тьме нечаянно споткнулся о корневище и Александр Башкин, как раз растревожил раненую ногу. Боль пронзила несказанная. Он дико вскрикнул от боли и печали!

От его сильного, болевого вскрика испуганно взлетели на лугу болотные птицы.

Петр осудил друга:

─ Надо терпеть, Саша! Взревел, как медведь. Ты сузил мир до выстрела! Окажись рядом фашисты, мы бы не выстояли! Вступать в схватку бессмысленно! Захватчиков тьма, а на арене русского Колизея двое, ты и я! В упор бы расстреляли, а что еще страшнее, попали бы в плен! В плен желаешь?

─ Не желаю ─ повинно отозвался страдалец.

Башкин умел превозмогать боль. Теперь он шел, стараясь привыкнуть к боли, не тревожить ее горькими раздумьями. Но беда не приходит одна. Началось кровотечение. Он слышал, как в сапоге мерзко хлюпала кровь, теплила в липкой мокроте ногу. Идти стало еще сложнее. Теперь его стал коварно и обреченно тревожить страх, а сумеет ли он идти дальше, пусть и с трудом? Проще сказать, не пришла ли смерть? С ногою шутить нельзя! Никакое волевое усилие не поможет. Виснуть на Котове, кто и так пробирается через ночь и лес с превеликим трудом, он не станет. Бессмысленно! Ему не осилить его тяжести. Что останется? Благословить друга в прощальный путь одного; зачем две смерти? Заупирается, изгнать! Самому остаться и принять последнюю битву с фашистами!

Петр Котов как услышал горькое раздумье друга:

─ Садись, ─ повелел он.

─ Чего? ─ не разобрал Башкин.

─ Говорю, садись на пень, уставшая лень!

Котов достал кинжал, разрезал сапог, крепко-накрепко перебинтовать рану.

Только друзья собрались в путь, как неожиданно в сумрачно-рассветном небе вспыхнула белая ракета и с шипением распалась на ослепительные огни, озаряя все вокруг молочным светом. Воины-беглецы вжались в землю. И услышали страшное, пугающее гудение. По шоссе с чугунным скрежетом шли танки, грузовики с высоким кузовом, крытые брезентом, скорее везли снаряды, тягачи с длинноствольными орудиями, грузовые машины с немцами, они курили, лениво переговаривались.

Башкин приподнялся, желая внимательнее рассмотреть колонну, и в мгновение застрочил пулемет и жарко, огненно пронеслись над головою трассирующие пули. Он едва успел спрятаться за сваленное дерево. Еще одна очередь злобно ударила по высохшей коре, расщепила ее и вся врезалась в ствол. Никто с грузовика не спрыгнул, не бросился их преследовать в сосновое урочище. Стреляли, скорее всего, без умысла, не по цели. Услышали, хрустнула ветка, увидели силуэт-призрак, и сотрясли рассвет тревожною пулеметною очередью.

Едва колонна исчезла, Котов с тревогою спросил:

Танковая дивизия СС «Викинг Жив?

─ Бог миловал.

─ Чего под пули полез?

─ Шла на Москву танковая дивизия СС «Викинг». Доберемся до Тулы, поведаем разведчикам, вдруг и пригодится?

Котов печально уронил:

─ Не доберемся мы с тобою до Тулы!

─ Почему?

─ Сложно с тобою. Одна беспокойность! Расстреляют по пути! И не верю я, что мы выстоим! Силища катит немыслимая! Возьмут Москву! Россия на краю гибели. И к пророчице Кассандре идти не надо.

─ Может, и возьмут, ─ согласился Башкин. ─ Только всю Россию не взять. Россия есть девочка россиянка с чистою душою, суть красоты и милосердия, суть земного бессмертия.

II

Над русскою землею-пленницею взошло солнце. Окруженцы решили не рисковать, переночевать в стоге сена, в поле, подальше от деревни. Спали, тесно прижавшись друг к другу. Так бы замерзли. В поле кружил ветер, шел мокрый снег. Как только завечерело, друзья двинулись в путь, туда, где слышались орудийные раскаты, а небо озарялось пожарищем. Башкин выстругал из березы посох, и теперь идти стало легче. Рана уже не отзывалась болью на каждое движение. Они не знали свою судьбу, не знали, выживут или погибнут от пули, в плену? И шли наугад, надеясь выжить, вернуться к своим. Идти по лесу становилось все опаснее. Леса кишели фашистами. Все чаще попадались их ночные пристанища: вместительные палатки, стоящие рядом орудия, тяжелые пароконные повозки с высокими бортами. Приходилось удлинять путь, далеко обходить опасные урочища.

И все же они беды не избежали. Прячась в непроглядной тьме, друзья зашли в сосновую рощу и неожиданно услышали окрик:

─ Стоять! Кто идет? ─ дорогу преградил человек с автоматом.

Услышав русскую речь, Башкин обрадовался:

─ Петро, свои! Свои!

─ Ба! Враги народа, ─ тоже выразил удивление уголовник-аккордеонист из штрафной роты капитана Ивана Молодцова.– Кого имею честь видеть! Как разыскали? По следу шли, как овчарки?

─ Мы вас не искали. Нечаянно в стаю угадали, ─ охотно пояснил Котов. ─ Идем из окружения в Тулу, сами по себе.

─ Непостижимо, ─ еще раз удивился лесной призрак. ─ Вас надо представить командиру! Порадовать пахана!

Они дошли до заброшенной бани, которая еле-еле разгадывалась в черноте ночи своим силуэтом. Рядом высился колодец, стояло ведро с привязанною цепью. Боец-уголовник открыл скрипучую дверь, и все трое вошли в просторную горницу, где было сильно накурено, у печи была рассыпана зола, пахло березовыми вениками. Вокруг стола сидело человек девять, командир роты Иван Молодцов сидел в расстегнутом кителе, и очень напоминал народного бунтаря Стеньку Разина, он вольно, горделиво обнимал любовницу Дину Трубецкую, обнимал, как персидскую княжну. Шло веселое застолье. Вокруг керосиновой лампы густо грудились бутылки с самогоном, свиная вареная колбаса, деревенское сало, открытые консервные банки с тушенкою и килькою, крынка с медом, ржаной хлеб.

─ Прошу прощения, господин капитан, ─ пристукнул каблуками сапог штрафник-уголовник. ─ Посмотрите, кого привел!

Молодцов поднял голову, откинул со лба белую прядь волос, узнал штрафников, и живо вышел навстречу:

─ Вы ли, господа фраера, затерянные в вихре скорбного бытия? войны? Выбрались из преисподней? Герои! Мы к своим пробиваемся. Да подзастряли. Вокруг немчура! Он жестом хозяина пригласил к столу:

─ Садитесь, угоститесь. Поделитесь, как выжили? Наслышаны про вас, наслышаны! Немцы без устали говорят по рации открытым текстом о крепости-загадке под Медынью. Пришлось ее обойти. Одиннадцать танков оставили на поле сражения! Неужели это вы? Невероятно! Да вас расстрелять мало, сволочей, за такую удачливость, ─ весело сбалагурил он. ─ Хвалю! Горжусь. Завидую. Герои! Вам теперь и в плен попасть не страшно. Сам генерал Гудериан может наградить железным крестом с пальмовою ветвью. И водить вас перед строем ассов германии, приговаривая: вот как надо воевать! Они ценят героев! Невероятно! Кто поверит? Неужели так было?

─ Было, держали танки, ─ скромно кивнул Башкин, пригубив самогон, взяв хлеб и сало. ─ Он силен, да не умен! Для боя пригоден, а вблизи совершенно слепы, как щенята! Мы и секли их, как врукопашную! Чего теперь вспоминать? Выжили. И дай Бог.

Воин умолк. Он слышал себя неуютно. Командир роты изливался ласковостью к гостям, радовался, что им удалось вырваться из страшного, безумного мира, но чувства не были от правды. Создавалось ощущение, что он или люто завидует героям, или несет, лютую ненависть за безымянный подвиг. И не скрывает боли, печали, что штрафники выжили, сдержали на двое суток танковую армию Гудериана! Лучше бы смертники-заслонщики погибли! И погибли бы в первую атаку, раздавленные гусеницами танков. Но нет, выжили! И тем очень сильно омрачили его сердце! Там упрямо, неумолимо густела сумрачность. Глаза несли злую силу, где то гас, то воскресал огонь дьявола. Иудою несло от капитана! На петлице виделись не ромбы, а паучья свастика! Загадкою он был, этот Иван Молодцов.

Капитан долил в кружку Котова самогон:

─ Надеюсь, в штаб фронта сообщили о подвиге роты?

─ Не смогли, ─ отозвался Котов.

─ Почему?

─ Танки разбили рацию.

─ Печально, ─ пожалел командир роты. ─ Но ничего, передадим! Да, Бахновского не вижу. Сбежал?

─ Пал смертью героя! ─ сумрачно пояснил Котов; он тоже чувствовал себя неуютно в компании уголовников.

─ Не может быть, ─ выразил удивление Молодцов. ─ Он так боялся смерти-погубительницы. Плакал, что явился в мир сыном священника, и что его убьют, если не свои, так чужие. Между двух костров жил. И отовсюду пламя. Отмучился! Уже ни мук, ни страдания! Не надо ждать пули, смерти, плена! Летит теперь душа белым лебедем в небесные звездные выси и ни о чем не печалится! Все скорби жизни нам оставил. Что ж, выпьем за героя!

Выходить из окружения стало легче. Обычно Башкин и Котов шли по густому лесу, держались ближе к болотам, избегали дорог и деревень, то теперь шли открыто, ничего не боясь. Командир роты владел немецким языком и при случае, когда на пути попадалась деревня, где надо было переночевать, но прежде узнать, есть ли там немцы, он надевал черную форму офицера СС, брал уголовников, нацепив им белые повязки полицаев. И они решительно, не ведая опасности, заходили в селение, в избы, все вызнавали и по покою возвращались. Молодцов объявлял, сверкая орлиными очами, что фрицев нет, можно располагаться на ночлег.

В роковую ночь на 13 октября симфония о ночлеге писалась по тем же нотам. Деревня показалась за березовою рощею. Люди прошли пятнадцать километров, выбились из сил, и надо было переночевать. Командир роты пошел на разведку, вернувшись, известил: фрицы были, но ушли на Москву.

В избы заходить не стали. Немец потом жестоко карал крестьян, кто по милосердию пускал на ночлег воина Руси; поджигали дома, вешали на площади всю семью. Обустроились на окраине деревни, на скотном дворе. Кто забрался на сеновал амбара, кто на чердак дровяного сарая, кто занырнул в стог сена, у изгороди, с раскидистой грушею. Спали, укрывшись с головою плащ-палаткою, желая побольше надышать тепла, и им же согреться. Смертельно-обессиленные штрафники-окруженцы в мгновение провалились в сладостные сны.

Только один Котов ворочался, не мог уснуть.

─ Чего ты все мучаешься, как карась на сковороде, ─ осудил его Башкин, стараясь теплее укрыться от холодного ветра.

─ Тревожно, Саша. Немцы в деревне.

─ Почему так решил?

─ Слышишь, какая тишина? Чуткая, настороженная! И собаки не лают! Фрицы, когда в деревне, первым делом повелевают зверюг вешать. Они, собаки, не разумеют, что на Русь явились новые господа! Облаивают, а то и за задницу вцепятся. Понравится надменным пришельцам?

Башкин прислушался к тишине, услышал, как ветер, словно на скрипке, играл замершими веточками груши:

─ Не чудится тебе? Командир же все разведал.

─ Не верю я ему. Фашист он. Полагаю, он нам деревню-эшафот выстроил, и сдал палачам-немцам!

─ За что?

─ За немецкие танки, какие мы сожгли! Ты не слышал, а я слышал, как он сказал, вас подлецов, что выжили, расстрелять мало! В шутку произнес, балагуря, но я глаза его видел, фашистские глаза!

Башкин по печали уронил:

─ Одни чудеса, и те в решете!

Котов раздумчиво заявил:

─ Он, скорее, фашист-разведчик в русском тылу! Уголовники о том не ведают! Они его шавки! Мы кто? Мы гордые и откровенные воины Руси! И несем ему откровенную опасность! Нужны мы командиру роты Молодцову, если он загадка?

Башкин не скрыл тревожности:

─ Что предлагаешь? Сбежать в поле? И там замерзнуть? Костер не разведешь, как зайцев отстрелят! Да и куда сбежим, если Иван Молодцов есть твоя разгадка? Где хочешь, пристрелят! Доберемся до Тулы, явим все чекистам! Пусть разбираются.

Друзья еще посудачили, растревоженные нехорошим предчувствием, и мало-помалу уснули.

Но выспаться им не довелось.

Едва над Русью взошла богиня Аврора, как звонко и совершенно неожиданно раздались автоматные очереди.

Послышалась повелительная команда:

─ Хенде хох, господа!

Встрепенувшись, Александр Башкин с изумлением увидел с чердака в окно солдат СС, какие были одеты в черные шинели, на каске виделись маленькие рога. Они окружили скотный двор, нацелив автоматы на сараи. Он знал, что пока они страдальцами-странниками идут по Земле Русской, так может быть каждое мгновение, но теперь с трудом, с трудом постигал правду плена! Он еще раздумывал, не собираясь сдаваться в плен, краем глаза косил за угол сарая, нельзя ли в дерзком прыжке отпрыгнуть, откатиться за его угол, сбежать. Лес был недалеко, а там, в поле, как повезет: настигнет пуля, значит, настигнет на вольном просторе, под грустную песню ветра, где и станет на все времена его скорбно-обреченная гробница. Повезет, не настигнет, то родные березы, сами замерзшие, сами одинокие, сами страдающие от нашествия самозваного пришельца, сумеют защитить его, спасти.

Он увидел, как штрафник-уголовник с золотым зубом, с кем он держал танки у реки Угры, когда ехали из Вяземской тюрьмы, с криком, не взять вам, фашисты русского воина, вскинул автомат, но выстрелить не успел. Разрывные пули, проносясь огненною трассою, вмиг пронзили тело смельчака. Он взялся за сердце и, не издав стона, обливаясь кровью, ткнулся головою в мерзлую землю. И все поняли, втягиваться в спасительную битву совершенно бессмысленно. Стоило сделать одно движение к оружию, и все были бы расстреляны. Солдаты-беглецы подняли руки, вышли во двор. Башкин тоже вышел на двор-эшафот, бросил автомат и два диска с патронами. То ли от волнения, то ли от боли и обиды плена, он услышал, как отяжелела раненая нога, совершенно перестала слушаться. И он упал. И тут же пытался скорее встать, опираясь руками о землю. Но встать не получалось, и фашист, во зло, в гневе сильно ударил мученика прикладом автомата в спину, свалил на бок. И еще, в жестокость, ударил лежавшего Башкина кованым сапогом в лицо:

─ Встать! Шнель! Застрелю, руссише швайн! ─ все больше распалял себя завоеватель и дал очередь из автомата.

Красноватые вспышки нимбом легли вокруг головы. Еще очереди из автомата Башкин ждать не стал, без покаяния было ясно: она благословит в вечность. Он собрал в себе последние силы, напрягся, оттолкнулся от земли, и, было, встал на ноги, но эсэсовец снова ударил его кованым сапогом в лицо. И воин снова обессилено, со слезами, ударился о русскую землю. Пленники на роковое избиение смотрели с болью. Все понимали, штрафник приговорен фашистом к смерти, и теперь, во издевательство, затеял с обессиленным воином игру в кошки-мышки. Пленники есть рабы, и должны работать на великую Германию, а слабые мухоморы, зачем Германии? Неполноценная раса славян должна быть уничтожена, так повелел фюрер! Он направил автомат на Башкина, но выстрелить не успел. Из толпы выбежал Петр Котов, живо взял под руки друга, затащил в толпу пленников, в самую глубину. Фашист, свирепея, дал очередь из автомата, устремился следом, но пленники сомкнули ряды.

Как раз в это время подъехала легковая машина, сверкая черным лаком, вышел офицер СС, резко, отрывисто прокаркал, ─ и пленников под усиленным конвоем повели в крупное селение Ильинка, где располагалась военная комендатура. Здесь уже были пленные красноармейцы. Они сидели у каменного двухэтажного здания, где висел флаг со свастикою; на площади с фонтаном и разрушенным, простреленным бюстом Сталина. У костров грелись истощенные, исхудавшие, оборванные, жалкие в своем бессилии воины. У кого перебинтована голова, у кого грудь. Превеликое множество! И все раненые, раненые. Все попали в плен с поля битвы! Глаза у каждого пленника заполнены страданием, ощущением близкой смерти.

Все ждали очереди, допроса в комендатуре, после которого мучеников уводили в Дом пыток, где расстреливали, сильного, выносливого раба-пленника становили в колонну, отправляли в Германию.

Башкин и Котов тоже грелись у костра; он подобрал на площади бинт и крепко-накрепко перевязал другу ногу, боль смирила себя, явилась сила, можно было двигаться.

─ Мы с тобою, Саша, имеем два выбора, попасть в Дом пыток или попасть рабом-пленником в Германию! ─ философски заметил он. ─ В Доме пыток мучают пленного красноармейца прежестоко! Спрашивают, где воинская часть? Кто командир? Сколько в полку танков? Есть ли самолеты, аэродром? Чего, бедолаги-мученики могут знать, если с лета идут из окружения? Нет, зверски мучают, жгут каленым железом, забивают сапогами и плетьми. У Дома пыток распяли раненого воина. Видел? Раздели догола, отрезали половой член, нос, уши и прибили на ворота, написав на груди: «Юде»! То есть, Иуда!

Он помолчал:

─ То есть, Дом пыток, это смерть!

─ Так и так смерть неотвратима, ─ по печали уронил Башкин. ─ Мы в плену, слышишь, в плену! Я каждое мгновение вжимаюсь в злую, ненасытную боль! Я боль! Я гнев! Я исступленность! Зачем мне жить? С каким смыслом? Меня кружит и кружит ненависть к врагу половодьем! И к себе одинаковая ненависть, что попал в плен! Тяжело, Петро, тяжело!

─ И мне не легче. Пошли, ляжем в гроб, а как Русь? Как твоя страдалица Русь? Пусть тоже будет в плен?

Башкин помолчал:

─ Прав ты, прав! Но как быть? Как не дать закружить себя половодьем ненависти к себе?

─ Прежде, надо удачно пройти сквозь чистилище! Мы с тобою воины-штрафники! И надо на допросе прикинуться Ванькою, без родства! И нас не сожгут на костре заживо, как Джордано Бруно, за убеждения. По пути на каторгу, сбежим! Пригонят в Германию, сбежим из Германии! Чего ты разгоняешь хор плакальщиц над Русью?

Башкин согласился:

─ Все разумно! Хор плакальщиц разгоняю от совести! Быть в тягость тебе не желаю! Бежать из плена с раненою ногою, далеко ли убежишь? Один ты, скорее, обретешь спасение!

─ И оба обретем спасение, ─ заверил Петр Котов. ─ Важно, убежать из плена!

III

Александр Башкин попал на допрос к молодому унтерштурмфюреру СС. Нацист-Люцифер облачен в черный мундир, с черепом на рукаве, с зигзагообразными молниями в петлице, совсем не походил на палача. Не тревожил страх и нервозность. Белые волосы, выпуклый лоб, добродушное лицо; во всем, во всем сама благожелательность. Но глаза несли, несли затаенную волчью ненависть. И славян убивал хорошо. На груди блистали железные кресты с мечами и бриллиантовою пальмовою веткою. На пальце носил серебряное кольцо с изображением мертвой головы, на поясе ─ кинжал чести для дуэли, которая разрешались только эсэсовской элите.

За старинною пишущею машинкою сидела в белой кофточке русская женщина.

Офицер поинтересовался с прусскою вежливостью, но отчужденно, холодно:

─ Позвольте узнать ваше имя?

─ Александр.

─ Фамилия?

─ Башкин, ─ четко отвечал он.

─ В каком воинском соединении служили, в каком звании?

─ В штрафной роте. Пехотинец.

─ Кто был командир ее?

─ Капитан НКВД Иван Молодцов, ─ пленник невольно посмотрел в глаза немецкого офицера. На его лице не дрогнул ни один мускул.

─ Имя командира батальона, полка, дивизии? И где, на ваш взгляд, они могут теперь находиться?

─ Не знаю, господин офицер, ─ искренне произнес Башкин. ─ В Вяземской тюрьме я был приговорен к расстрелу. Казнь заменили отправкою на фронт, дабы искупил вину кровью. В первом же бою ваши бесстрашные танки разгромили русские позиции! Мы попали в окружение, спасались бегством. За короткое время я не смог познакомиться с командирами! Где они теперь, знает только Бог. Мы, штрафники, были в армии генерала Константина Рокоссовского. Командовал Западным фронтом генерал Иван Конев.

─ За что вас приговорили к расстрелу?

─ За любовь к Советской власти.

Иносказательность эсэсовский офицер, похоже, не понял, опасно поиграл стеком.

Башкин в мгновение осмыслил свою оплошность,

доверительно пояснил:

─ Меня судил Военный трибунал, за побег из воинского соединения! Я не желал воевать. Я сын крестьянина, мое дело пахать землю, а не убивать людей.

─ Почему же стали солдатом?

─ Призвали. Насильно.

─ Но разве не священный долг каждого гражданина защищать свою Родину?

─ В России правят евреи и комиссары. Правят, как деспоты! Власть ничего не сделала для народа! Мои соотечественники живут беднее, чем жили в Русской империи. Чего же защищать? Нищенство? Власть евреев?

Признание понравились гестаповцу. Он тоже жил таким настроением; власть евреев есть гибель для человечества, ибо несет только разврат! И верил, что народ на Руси ждет его и великого фюрера! Ждет как освободителя от ига большевиков. Так ему внушили. Он слышал то, чего желал услышать. Но допрос вел без снисхождения, по строгости:

─ Где воевали?

─ Под Юхново.

─ Сколько немцев убили?

─ Я был ранен в первом бою. И еще, я не создан убивать. Я хожу в церковь, верую в Христа.

Гестаповец проницательно посмотрел:

─ Как попали в плен, добровольно?

─ Взяли силою.

─ Почему не сдались?

─ Боялся, ─ воин посмотрел простодушно. ─ Запугивали евреи-комиссары, говорили, попадем в плен, немедленно расстреляют.

─ И дальше что говорили?

─ Дабы не попасть в плен, красноармеец должен застрелиться.

─ Почему не застрелились?

─ Не успел. И теперь не жалею. Кто хочет умирать? Лучше жить.

Офицер поиграл хлыстом:

─ Куда вы шли? В Москву, снова сражаться?

─ Избави Бог. Шел в Тульскую губернию, в родную деревеньку Пряхино.

─ Хорошо! ─ гестаповец долго всматривался в пленника; он его устраивал. ─ Я вам предлагаю на выбор: должность начальника полиции в деревне Ястребовка или отправиться на работу в великую Германию, строить танки.

─ Помягче ничего нет? ─ со скрытою иронией спросил Башкин.

─ Ничего, ─сухо ответил гестаповец.

─ В таком случае, с вашего разрешения, господин офицер, я выбираю Германию. Я никого не хочу убивать.

Эсэсовский офицер сузил волчьи глаза, сжал губы, постучал по начищенному до блеска сапогу стеком:

─ Хорошо! ─ он взял у машинистки протокол допроса, поставил свою резолюцию и подпись. Приложил военные документы Башкина. ─ С вами будут обращаться человеколюбиво. Гаагская конвенция от 1899 года, какую подписали Германия и Россия, записала в свое меморандуме: «Военнопленные теряют свою свободу, но не теряют право на жизнь». Вы не враг фюреру, вы, я бы сказал, Земная Ошибка! ─ Он в довольство от собственного остроумия, поиграл стеком. ─ И посему для вас военный плен есть акт милосердия со стороны победителя! Но предупреждаю, всякая попытка совершить побег наказывается расстрелом.

 

НЕМЕЦ-ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ СПАСАЕТ РУССКОГО ПЛЕННИКА

Колонна пленников-страдальцев растянулась на многие километры. Ее гонят по наезженному тракту подальше от линии фронта, в сторону Медыни, Юхнова, где недавно шли бои, а теперь властвуют немцы, гонят до уцелевшего железнодорожного вокзала, дабы погрузить в скотские вагоны и отправить в рабство, в Германию.

Крестный путь в неволю тяжел и безотраден. Люди измучены, истощены. Смотрят на все с безмолвною тоскою, страдальчески. Лица строгие, как иконописные лики. Каждый чувствует свою обреченность. И каждый живет в себе, в своем одиночестве. Наедине со своею бедою. Обессиленного от ран никто не поддерживает. Если только друг. Все на дороге смерти выживают в одиночку. Это не предательство! Все слышат в себе человеческую жизнь. И понимают холод ужаса перед гибелью, могильное безмолвие. Но нет сил поддержать молящего о милости. Тот, кто упал еще долго, с мольбою, в страшном молчании ползет и ползет в свою могилу вслед колонне, цепляется за холодные камни, обреченно тянет иссиня-обмороженные руки, униженно и бессильно, со слезами на глазах просит о чуде воскресения, о возвращении в жизнь. Но гибнущего страдальца-мученика стыдливо обтекают, понимая его и свою безысходность, а то и затаптывают без покаяния, двигаясь страшною неостановимою толпою.

Безвинно обреченный мученик со своим отчаянием и безумством остается на ледяном одре, позади колонны. Он еще дышит, смотрит в небо, заигрывает с летящим снегом, ловит на ладонь снежинки, он еще не верит, что жизнь обманула, к кому нес великую любовь. Раздается автоматная очередь, близко возгорает солнце, крутится в вихре, и все. Ни крика, ни стона. Снег его укрывает, как саваном.

Страшно оглянуться назад: убитые, убитые, убитые. Лежат жутко и одиноко! Среди земли, среди Вселенной! Лежат обреченно, как святые мученики земли Русской, с умными, еще открытыми глазами, с искаженными печалью ликами. Головы разбиты разрывными пулями, облиты кровью. Каким-то образом они искупили позор плена! Ушли в вечные земные Мавзолеи! И теперь только ветер, кружась, в красоте и печали смиренно поет им траурные песни.

Но все едино было жутко и жалостно видеть безвинного страдальца. Башкин отворачивался, страдал, он не мог видеть так близко человеческую муку, эти зверские убиения. Сам он тоже шел в колонне не героем-Гераклом, шел, испытывая стыд от неволи, рабского унижения, от горя и правды омерзительного бытия. Гордость его страдала. Обнажала слезы. Понятно, как натура сильная, мятежная, смириться с неволею он не мог. Быть рабом на чужбине? Работать на немцев? Предать свою Россию? Неужели можно себе такое представить? Надо бежать. Бежать немедленно. Чем скорее, тем лучше. Пока еще слышна орудийная канонада, близка линия фронта. Оттащут на петле до поезда, там уже из траурной кареты не выпрыгнешь, из Германии не убежишь. Там кандалы и цепи, ненасытные плети, чужая земля. Чужие люди. Сострадания не жди, краюхи хлеба тоже. На Руси ты, каждому светлынь! Юродивый ли, калека, нищий ли ты странник, или одинокий беглец из плена, ставший скорбным плачем, тебе помогут. И хлебом, и ночлегом. И женскою жалостью.

─ Как, Петро, еще не пора? Тяжело, тяжело нести крест на Голгофу в плену!

─ Ждем сумерки, Саша! О чем плач? Бежим, конечно! Убьют, значит, убьют!

Александр шел тяжело по булыжной дороге. Ноги были обвязаны тряпками. Теперь они размотались. Остановиться, нагнуться, навести порядок, было нельзя. Тут бы пристрелили, посчитав, что ослаб, обессилел, дальше идти не может. Нагнулся в гибельном поклоне, упал, ─ посылается автоматная очередь. Фашисты откровенно почитают славян животными, жизнь его не имеет ценности. И Башкину приходилось идти босиком по льду, снегу, острым камням. Ступни стали одною кровавою раною. Но он не замечал боли, какая обжигала, как пламень. Испытывал радость. Он не раб! Он человек! Раз живет мыслями о воле! Эти мысли вытесняли страх смерти, нестерпимо-обильную боль, дарили мир любви, веры и добра, в котором он еще жил.

Наступили сумерки. Дошли до деревни Дубровка. Конвойные объявили о привале, о ночлеге. Но не в самой деревне. Колонну оставили у околицы, на лугу, где были сенокосные угодья; венцами стояли снопы. За лозняком, сиротливо текла речушка. Погода, хуже не придумаешь, ветер, мокрый снег и морозец. Разрешили разжечь костры. Немцы, тоже замерзшие, снарядили команды в лес за хворостом. Башкин вызвался первым. Надо было прояснить обстановку для побега. Собирая валежник, он внимательно изучил лес, проезжую дорогу с глубокою тележною колеею, ямками лошадиных копыт, убегающие меж деревьев тропки. Ему, крестьянину, не трудно догадаться: раз есть лесная проезжая дорога и тропки, значит, за лесом, должна быть еще деревня. Первая мысль пришла бежать ─ глубокою ночью, как все уснут, спрятаться в лесу под сваленными деревьями, прикрыться хворостом. Дождаться, когда колонна истает на печальном пути, и двигаться в Тулу. Безусловно, риск был. Если хватятся, то конвойные и псы-волкодавы непременно отыщут. Если спустят с поводка, загрызут до смерти! Значит, надо бежать как можно дальше. Попросить хлеба в деревне. И снова бежать, бежать по замерзшим болотистым выгонам, непролазным ольшаникам, густым хвойным лесам. Петр Котов нашел задумку удачною, согласился на ночной побег.

Как раз в это время на немецкой кухне, в чане, в котором готовили корм свиньям, варили картофель в мундире. Каждому пленному полагалось на ужин по две картошки. Башкин, думая о побеге, встал еще в очередь. Но немец-повар запомнил его. И стал беспощадно избивать тяжелою скалкою, приговаривая излюбленное: «Руссише швайн! Шнель отсюда, к сучьей матери! Шнель! Будет капут!»

Башкин, побледнев от страха, сумел ловко увернуться, спрятаться в толпе.

Не то бы озверевший фашист убил его.

За две картофелины.

Не успел пленник унять исступленную нервную дрожь, смирить испуг и унижение, вернуть себе человеческое, как услышал пьяный, отрывистый окрик:

─ Рус золдат! Ком, ком!

Башкин оглянулся, его ли зовут?

Звали его.

Он с опаскою подошел к костру, вокруг которого сидели веселые конвойные немцы, пили шнапс.

Навстречу поднялся богатырского сложения, с багровым лицом фельдфебель.

И стал весело, требовательно говорить, путая русские и немецкие слова:

─ Ты, рус Иван, чего не поладил с поваром? Картофелину пожалел? Какая скряга! Будешь бороться с воином Маннергейма! С финном! Он поклялся, что положит на лопатки любого русского зольдата!

─ Почему я? ─ с грустью возразил Башкин.

Пьяный немец больно и требовательно постучал кулаком в его грудь:

─ Ты, зольдат! Ты, ты! Как самый молодой, красивый! ─ он заливисто рассмеялся. ─ Выиграешь, я дам тебе не картофелину, а хлеб-шнапс-сало! Защити себя. И свою честь. Я так желаю! Ты, зольдат, ты!

Дикая, холодная тревога охватила пленника. Он встал у края могилы. Борьба несла смерть. И только смерть. Стоит ему побороть финна ─ и победителя немедленно расстреляю!. Он не простит обиды. Не примет унижение на публике. Забава получалась кровавою.

Финн уже скинул шинель, разминался. Вокруг собиралась любопытные. Все пленные были на стороне Башкина. Они, обреченные вдали от России стать рабочим скотом, на издевательства и унижения, и теперь живя страшною, скорбною жизнью, они, печальные в своей кротости и покорности, просто нуждались в маленьком празднике для души. Откуда еще ждать светлости, радости им, идущим к своим могилам? Распять на земле завоевателя, пусть и в игровой борьбе, увидеть его, владыку, униженным, побежденным, что еще может больше укротить в тебе отчаяние, разбудить человеческое, вновь приблизить к России?

Воин Башкин тоже понимал необычность поединка, его святую ценность, его правду, как дарованную Отечеством и Богом. Он защищал не только свою честь и достоинство. Он защищал честь и достоинство каждого военнопленного, каждого униженного и оскорбленного, честь и величие России.

Но его сковал страх. Страшно воевать. Еще страшнее ходить на сближение, врукопашную. Но там враг. Там кто кого. Там защищаешь свою жизнь. Здесь же победа несет могилу! Как раз перед побегом, когда свобода уже близка. Он даже чувствует, как благословенно греют его лучи солнца. И как раз когда уже держишь солнце в руке, надо опускаться в могилу.

Так умирать тяжело!

Спасение жизни будит свою неумолимую правду.

Простите, люди! Не могу я взлететь черным журавлем в небо, когда над Русью грохочет гроза, и по земле ее мчит скорбно-взбешенная колесница бога войны Ареса! Меч из ножен вынут, надо биться за Россию! Там мое сердце, люди, ощутите мою правду!

Он не пошел на битву Пересветом, не пошел человеком, кто может сдержать с неба падающие молнии, он по милосердию обнял финна, покружил его, как на карусели, смиряя в себе презрение и гнев, сурово помучил. И дал себя повалить.

Победитель наступил на его грудь кованым сапогом и в гордо-величественной позе цезаря, с превосходством посмотрел на немцев и на пленную челядь. Фельдфебель взвился в бешенстве, его не устроила такая обманная дуэль, он закаркал загорланил, словно над рощею поднялась стая галок. Подбежал к Башкину и стал длинным, костлявым пальцем тыкать в его плечо:

─ Ты рус зольдат или трус? ─ с откровенною злобностью вскричал он. ─ Надо четно поединок! Не то я тебя бух-бух. И мама твоя в траурной вуали будет горько плакать!

Он не думал о матери, он думал о своем спасении, дабы вырваться на волю и мстить, мстить зверю-завоевателю за разрушенные и сожженные города и деревни! За унижения и убиения русского люда, за слезы девочки-россиянки на груди убитой матери, за русское солнце, убитое над Отечеством, какое ушло в молитву и траур, скрытое бесконечными дымами от костров Джордано Бруно на земле Руси!

Но едва фашист назвал матерь Человеческую, Александр близко-близко увидел Марию Михайловну, и почему-то увидел, как стоит она в подвенечном платье в траурной вуали у его могилы, и шепчет молитву о спасении его, о воскресении его, хотя знает, что сын ее не Христос! И воскресения ему не будет, но молит о воскресении, ибо желает сказать сыну, ─ почему ты не вступил в последнюю схватку за себя, за девочку-россиянку за Капитолину, за матерь свою, за Русь святую? Почему легко дал убить себя фельдфебелю? Ты же мой сын, воин Руси, ты ушел воевать добровольно, жертвенно! Так будь воином!

Александр знал свою матерь и знал, что она непременно так спросит в строгости! Матерь его суть Руси, строга, как злая крапива, мила, величественна, как березка! Ее род тянется из времен Рюрика. Матерь, несомненно, узнает, как он погиб через злую пророчицу Кассандру!

Воин Башкин посмотрел на фельдфебеля, он стоял цезарем, держал в руке бутылку шнапса и смотрел волком; да, он убьет.

Выбора не было!

И там смерть, и та смерть!

Он должен победить! Он должен спасти честь воина Руси, а там, что будет? В любом случае, будет благородная смерть во имя Отечества!

И во имя униженного русского пленника!

Да, ставки сделаны. Прощай, Россия! На шутовском карнавале жертвою выбрали его! Фашистам надоело убивать просто так, серо и буднично. Такая смерть уже не тревожит кровь. Поиграть с человеком, позабавиться и расстрелять! Уже восторг и ликование, фейерверк чувств!

Башкин помолился и с бешеною яростью бросился на врага, как и просило сердце. Пощады он ему теперь не давал. Повалил раз на землю, распял на лопатки, второй. Толпа ликовала. Военнопленные, утратив смирение и отчаяние, приплясывали в хороводе, подсвистывали, не скрывая радости, доброго настроения.

Немцы тоже гоготали над неудачливым борцом, выкрикивали обидные оскорбления. Финн, поверженный, осмеянный, стоял, сгорбившись. Смотрел угрюмо, исподлобья, дрожа от ненависти к русскому солдату. И требовал бороться еще и еще. Но Башкин уже вошел в характер, в свое половодье непоклонности и не давал врагу победить себя. В таинстве души жило и требовательно просилось: уступи, сдайся на последний раз. Дай возликовать финну, освободи его от унижения, горького позора перед немцами! Смотри, как перекошен, искривлен в дикой злобе его рот, каким суровым и холодным безумием налились его глаза. Он не простит. Уступишь, изольется милосердием, всепрощением! Будешь жить! Еще есть шанс спасти себя!

Но он отвергал разумные зовы души!

Раз уж взялся, отступать не будет. Не в характере елозить ужом перед захватчиком! Пусть знает, как умеет гордо умирать русский воин! Он не скот, он человек! И им останется до смерти.

Финн выбился из сил. И отошел. Фельдфебель, довольно улыбаясь, ─ похоже, он выиграл пари, ─ добродушно похлопал Башкина по плечу.

─Гут, гут, рус зольдат! ─с ликованием проворковал он и пригласил победителя к костру, угостил шнапсом. И завернул в бумагу хлеб и сало.

Башкин не отказался, выпил, закусил ветчиною. И не отказался от дара! Передал его Петру Котову.

И стал не без страха ожидать, что будет дальше? Как закрутятся мельничные жернова? Скорбное чувство неминуемой гибели сжимало сердце. Думы не отпускали, поведут на расстрел, не поведут за оскорбление финна? Ждать пришлось недолго. Едва ему разрешили покинуть застолье, как из тьмы, из ночи подкрался финн, повалил Башкина, придавил коленом. И в злобе выстрелил в затылок. Но пуля яркою вспышкою взвихрила землю рядом, звонко пролетев около уха. Фельдфебель-немец выбил пистолет у разгневанного конвойного.

─Найн, капут найн, ─ погрозил он пальцем финну. ─Так будет нечестно, несправедливо!

Но он все рвался и рвался пристрелить Башкина, истекая злобою и безумием. Его еле оттащили.

Пришло смирение, но было ясно, что враг в покое не оставит. Башкин и Котов не спали всю ночь, следили за финном. Он неусыпно наблюдал за воином. Когда конвойные уснули, а по луговой лощине ходили только часовые с огромными псами-волкодавами, он подошел к Башкину, больно ударил сапогом в бок, направил автомат и злобно повелел встать, идти за хворостом для костра. Но повел его не в лес, а к речке.

Русский солдат все понял, гибель приблизилась. По самой правде. Теперь ее уже не избежать. И откуда ждать чуда? Спасения? Своего воскресения? Закричишь, финн тут же пустит автоматную очередь. И к кому взывать? Только к Господу! Ему можно только донести правду страдания! И то мысленно, по молитве. Опять все виделось как в страшном, тяжелом сне.

Конечно, святотатственно, конечно, ужасно и непостижимо убивать того, кто с такою безмерною радостью, с таким колдовским изумлением любит жизнь. Где правда? Где справедливость, убивать безвинность?

Последнее, о чем подумал Александр Башкин, стоя на обрыве, ожидая выстрела, было самое будничное: как называется река, не Дубровка ли? И куда она впадает, не в Оку ли? Было бы так хорошо, если в Оку. Могли бы волны пригнать его мятежный челн к Туле, а то и к деревне Пряхино. Оказывается, нет на земле ничего сладостнее, как умереть и быть похороненным в родном краю, вместе с предками-руссами. И вечно лежать. И чувствовать Россию.

Есть, есть смысл, в кладбищенском единении!

Башкин услышал, как финн передернул затвор автомата, подогнал пули к стволу.

Но выстрела не прозвучало.

Смерть опять, в который раз, миновала страдальца-воина.

Безмерно страдая, в последнем отчаянии, Котов разбудил справедливого фельдфебеля, встал на колени, и стал со слезами просить спасти друга. Пьяный немецкий чин долго не мог разобраться, о чем его просит раб, это животное существо. Но Котов все тревожил и тревожил, показывал на овраг, на реку. Наконец, фельдфебель осмыслил, о чем его просят, посмотрел вдаль, увидел два силуэта на звездном небе, лениво вскинул автомат, и трассирующие пули пронеслись над головою финна. И громко крикнул: «Наин!» После чего пододвинулся к костру и в мгновение ушел в благостные сновидения.

Но жестокое слово «нет» еще долго громким, спасительным эхом разносилось над Русскою землею.

Убийца все понял.

Дважды повторять было не надо.

Он в злости ударил Башкина сапогом и прикладом автомата, затем еще, стараясь попасть в лицо, ударить больнее. И когда получилось, отпустил обреченного.

Но союзник, воин Маннергейма, президента Финляндии, и не думал отступать. Невыносимая злоба мучила без прощения! Он не мог смириться с обидою, публичным унижением. И решил, в отмщение, все же убить Башкина! Молить его о милости, о пощаде было бессмысленно. Не мог бы, и принять извинения от пленного, рабочего скота, который был в его власти. Раб молит о милости, раб, который оскорбил господина и хочет остаться жить, есть ли что еще оскорбительнее?

Когда колонна вышла в путь, безразлично оставив на луговом ночлеге-привале взгорья и взгорья замерзших воинов России, финн ни на миг не отходил от обидчика! Шел рядом, по обочине большака, и при каждом удобном случае, по окаянству, поторапливая, зловеще бил его прикладом автомата, бил так дабы упал! После чего, можно было с чистою совестью расстрелять! Но Башкина не так просто было вышибить из седла. Он выдерживал самые сильные удары, покорно переносил пронзительную боль, быстро выпрямлялся, не давая в спутанном беге себе упасть. Он не меньше фашиста понимал, упадет, больше не встанет! В роковой игре: жизнь ─ смерть ему помогал Котов. Он как бы нечаянно забегал вперед, и Башкин при новом жестоком ударе наталкивался, как на преграду, на его спину. И разогнать пленника до падения не получалось. Финн все больше зверел, лютовал, и чем бы все закончилось, сказать трудно. Конечно, Башкин бы проиграл свою жизнь! Но его на скорбном эшафоте спасали сами немцы, постоянно отгоняли ошалевшего в злобе и ненависти финна. И чаще всего грозою окрикивал его, удерживал от выстрела богатырь фельдфебель.

IV

На очередном привале в деревне Пешково, военнопленные были размещены на ночлег в свинарнике. Он был сложен из бревен, крыша венцом крыта соломою. Красноармейцы улеглись вповалку на полу во всю узкую глубину. Входные ворота закрыли накрепко кольями.

Ночью свинарник загорелся. Кто его поджег и зачем, осталось загадкою, но исступленно гудящее пламя быстро охватило все помещение.

Раздался панический голос:

─ Братцы, нас загнали в гробницу, хотят сжечь живьем! Чего удумали, суки! Бежим во спасение к воротам! Разоружаем конвойную сволочность!

Началась оглушительная паника. Все в диком ужасе, с криками гнева, обреченно ринулись к воротам. Но открыть ворота долго не получалось, они не поддавались силе. Люди превратились в стадо. Они люто, как безумцы, расталкивали друг друга, пробиваясь к спасению, сбивали слабого с ног, безжалостно затаптывали упавшего. И свирепыми хищниками рвались далее ─ по еще умирающим, стонущим, окровавленным, сами охваченные огнем, наполняя горящее помещение еще большим хаосом, смертельным ревом, нервным хохотом. Все ушло в смятение, в смерть. Всюду, куда ни шагни, кружилось пламя, растекались густые черные дымы, которые обжигали, обугливали легкие; несчастные задыхались и тоже гибли, выкатывая стеклянные глаза.

Немцы на выходе пытались навести порядок, строчили из автоматов и вверх, и в толпу, но она, обезумев, уже не слышала, ни себя, ни вещего, спасительного голоса с небес самого Господа. Несли друг друга толпою! Немногим удалось выползти на волю из черного, огненного гроба.

Башкин и Котов оказались в самом углу горящего костра Джордано Бруно, и даже не пытались пробраться сквозь обезумевшее столпотворение и пламя к распахнутым воротам. Это было так же бессмысленно, как подпрыгнуть с земли до неба и уцепиться за звезду. Мигом бы столкнули в пламя, затоптали без стыда, в гневе, обратили в обугленность. На свое спасение и изумление, Петр Котов совсем рядом разглядел узкое, как бойница, накрепко забитое досками окошечко. Стали живо, живо, до крови раня пальцы, отдирать доски. Им это удалось. И, надо сказать, вовремя: пламя уже подступало, грозило гибелью, а черные дымы, что клубились лютыми змеями, ненасытно забивали грудь, дыхание.

В панической сутолоке не обратили внимание на осколки стекол в раме, на выступающие гвозди и, протискиваясь с превеликим трудом через уродливое, узкое отверстие, сильно обрезали лицо и руки. Оказавшись на земле, быстро откатились от пылающего свинарника и неожиданно оказались в овраге, одни, далеко от конвоя. В полной темноте. Недалеко был лес. Мысль о побеге вызрела в мгновение. Оба, не сговариваясь, устремились в лесное укрытие. Бежали, не разбирая дороги, сквозь густоту деревьев, по замерзшему болотистому выгону, по озимому клину, вдоль речки и снова по лесу, бежали без остановки, передышки, как олени, напуганные выстрелом. И когда лес кончился, и впереди, за полем, показалась деревня, они остановились. И долго не могли отдышаться, обессиленно упав под березы, катаясь по жухлой траве, желая укротить, смирить разбушевавшееся сердце, которое ─ еще миг, и могло разорваться.

Успокоившись, Котов сладостно произнес:

─ Вырвались! Свобода!

─ Повезло, ─ согласился Башкин.

─ Умно смылись. Как фраера! Ни погони, ни очереди из

автомата, ни собачьего лая. И не хватятся, заметь! Подумают, сгорели в огне. Заживо. Не будут же на пепелище обугленные трупы пересчитывать. Так что, канули, как в вечность, в царствие небесное.

В поле стояли неубранные снопы конопли, желто светились початки кукурузы. Котов собрал дары. Они вкусно поели. И даже попили досыта из лесного родника свежую воду, которая до боли сладости пахла домом и деревнею.

Морозная осенняя ночь со звездопадом кончалась. Предрассветье привело густые туманы. Надо было двигаться дальше, к линии фронта. К своим. Радость избавления от плена не могла быть вечною. Думы вновь отяжелели: к своим, к своим. Звучало как заклинание. Но куда? И как? Всюду немцы. Дороги ветвятся. Где он, свет в тоннеле? Петр предложил втихую забежать в деревню и все выведать. И после продолжать движение.

Но Башкин возразил:

─ Опять загребут немцы!

─ Как быть? Сколько, Саша, не бедовать, а деревни не миновать! Посмотри на себя. Идешь босиком, ноги в сукровице. Грязные тряпки присохли к ранам. Я тоже странствую босым отшельником. Обезножим, и все. И опочим. Предзимье уже. Там какое-никакое, а тряпье дадут, приоденемся, подлечимся! И в добрый путь, на новые муки и страдания.

К деревне подошли осторожно, ближе к вечеру. У развилки большака неожиданно наткнулись на расстрелянные немецкие мотоциклы с коляскою. Позвало любопытство, заглянули. На кожаном сиденье лежали губная гармошка, бритвенный прибор, абрикосовые кубики в упаковке, мыло. Думали, взять или не взять? В дороге пригодится! Запас карман не тянет. Но Петр отказался. Побрезговал. Александру Башкину, на свое горе, очень уж понравилось мыло ─ вытянутое церковной свечою, голубоватое, пахнущее морскою водою и розами. Он взял, сработала крестьянская жадность.

Им повезло. Немцев в деревне не оказалось. Они постучали в первую избу и попросились на ночлег. Объяснили, они воины Красной армии, идут из окружения к своим, в Тулу. Измучились, истощены. Открылись раны. Долго не задержатся. С рассветом покинут деревню. Хозяйкою дома была молодая женщина. Жила с девочкою. Как потом выяснилось, звали ее Мария Васильевна. Фамилия Колесникова. Оказалась землячкою, из Алексина. Муж убит. Получила похоронку. Но в смерть не верит. Ждет мужа. Вдова, долго раздумывала, пустить беглецов на ночлег, не пустить?

─ Боюсь я, ─ честно призналась она. ─ Немец сильно лютуют. Могут сжечь избу, повесить, если узнают, что приютила чужого человека без разрешения бургомистра. Но раз пришли, чего делать с вами? Не гнать же в поле, на мороз. Вы оба ели стоите! Упадете в поле, замерзнете!

В избе густело благословенное тепло. В крестьянской печке еще потрескивали поленья дров, и беглецы первым делом прижались к спасительнице, обняли ее, как самую любимую красавицу на свете. И тут же, прямо на полу, уснули. Спустя время хозяйка пригласила воинов к столу, к ужину. Беглецы, обжигаясь, жадно ели картошку в мундире, похлебку из репы. Были на столе хлеб, соленые помидоры, грибы. И даже пили чай с сахарином. Боже мой, да не будь они в плену, окруженцами, разве бы когда еще узнали, что на свете существуют такие царские яства!

На рассвете, едва пропели третьи петухи, Башкин и Котов засобирались в путь. Было еще сумрачно, за окном холодно кружил ветер. Идти в путь-дорогу, в безвестность, страшно не хотелось. Но подводить хозяйку было нельзя. Мария Васильевна дала им одежду мужа, предложила переодеться. Все будет идти по лесу безопаснее. Скажите, мы деревенские, пришли на вырубки. Возьмете еще топор. Башкину досталось сносное осеннее пальто, всего и потертое на левом рукаве, худые ботинки, неумело прошитые дратвою по подошве. Раны он подлечил, женщина смазала их гусиным жиром, ботинки вошли тепло и уютно, и теперь была не страшна лесная и болотная жизнь.

Хозяйка собрала на дорогу узелок с едою.

У порога Котов остановился, низко поклонился:

─ Спасибо, Мария, за дары и приют. Вашею добротою будем долго живы. Пусть поможет вам Бог в любви и возвращении мужа!

Прощание получилось, как молитва. Женщина неожиданно расплакалась, присела на скамью. Беглецы замешкались. Покидать женщину в горе, женщину-мать, было не по чести. По желанию хозяйки, согласились еще остаться на сутки, дабы поднабраться сил. Это было не лишне. Еще мучило скорбное бессилие, кружилась голова.

Беглецы остались, утратив всякую осторожность!

Утром, по закону подлости, в деревню нежданно нагрянули немцы. Скорее, передвижное воинство. Вся улица была запружена танками, военными мотоциклами с пулеметами, грузовыми машинами.

Хозяйка дома осталась спокойною, но сильно побледнела. Пока ревели за окном моторы, она без суеты достала из сундука икону Варвары-великомученицы, и по милосердию навесила ее на шею Александра Башкина:

─ Спасает от насильственной смерти, ─ пояснила она. И перекрестила его, как матерь Человеческая, благословляющая сына на труд и на праздник и на возможную гибель.

Петр Котов тоже не остался в обиде, ему достался крест с распятьем Христа. И тоже прочитала молитву. Попросила у Господа и его избавить от огня и меча. Сама надела черный платок, горестно присела на скамью у окна, обняла дочь.

Помолчав, сказала:

─ Придут немцы, скажите, вы мои сыновья!

Друзья переглянулись между собою. Они больше, чем эта сильная русская женщина, которая смиренно и жертвенно приготовилась к смерти, без слез, мук и страдания, знали, что такое завоеватель! Его не проведет и сам дьявол. Проверят паспорт, в гневе спросят, а где запись, что дети? Вызовут бургомистра, устроят оную ставку. И тут же, оскорбленные ложью, станут избивать безвинную женщину и пленников плетьми! Кровью зальется ее сердце! И, пред ликом солнца и неба, отведут на расстрел всю троицу! Обратят в лунное свечение! Будет девочка плакать, молить о пощаде за маму, цепляться за сапоги завоевателя, в гневе, в наслаждение пристрелят и ее.

Не сговариваясь, спасая женщину и юное невинное создание, друзья быстро и скрытно убежали в овин, зарылись в навоз, под солому.

Но, похоже, продажные деревенские соглядатаи навели фашистов на след. Они ворвались в избу с автоматами, грозно спросили, где рус зольдаты? Женщина пожала плечами, ее обожгли плетью. И устремились к овину. Дали очередь из автомата. Пули с жуткою гулкостью впились в бревно, расщепили его на труху.

─ Рус, сдавайся! Не то бах-бах. И капут!

Еще раз Башкин и Котов вынужденно и, конечно, со стыдом, со слезами, подняли руки, сдались в плен. Они еще не знали, выживут ли, но с болью и горечью сказали себе: опять взяла твоя, фриц! Но не осилить тебе, не сломить русского солдата! Сто раз возьмешь, сто раз сбежим, но будем в Туле, ляжет за пулеметы в крепости!

Надежда на спасение была. Они не беглецы, они военнопленные. Снова закрутится в гестапо та же карусель, оформят новые документы и втолкнут в колонну обреченного русского люда, погонят в Германию, в рабство. Страшнее были бы те немцы, где цезарем-императором колонны был Фельдфебель!

Тогда бы расстрел!

За побег!

Но, скорее, затравили бы собаками! Так приятнее убивать! Больше боли испытает человек-страдалец!

 

АЛЕКСАНДРА БАШКИНА СНОВА ВЕДУТ НА КАЗНЬ ЗА ОБИДУ, КАКУЮ НАНЕС ФАШИСТАМ

Обида не так велика. Гестаповцы обыскали воина-беглеца, и нашли немецкое мыло, какое он ненароком взял на сиденье расстрелянного мотоцикла. Боже, какое стенание они подняли, кричали в обиде, зловеще, как воронье, слетев на отшумевшее поле битвы испить черной крови.

Эсэсовский офицер вперехлест ударил стеком по его лицу, оставив багровые рубцы.

─ Партизан! Мародер! Расстрелять! ─ кричал он в страшном гневе, выкатывая глаза хищника, и сам уже устал от угроз и ругательств, а все не мог успокоиться, словно его в безумии, неумолимо, щекотали и насиловали бесы.

Нашлись еще пленные, которые, пробираясь к линии фронта, тоже позарились на дармовое фрицевское добро. Все подлежали расстрелу! Но офицер по благодушию придумал казнь необыкновенную, несомненно, для забавы! Решили несчастного пропустить сквозь строй, как в царской армии через шпицрутены, и бить прогоняемого кольями. Упадет под избиением ─ одним скотом меньше. Велика ли печаль? И без обиды! Сам себя в гроб положил. Выживет, будет славен молитвами Господа! Молодец! Силен, вынослив. Такие рабы в Германии как раз и нужны. Получалось, пленному давали надежду на жизнь!

Александр был на очереди третьим. И надежд не выстраивал. Знал, это конец, забьют до смерти. Поглумятся, повеселятся, потешатся и в безжалостно-радостном равнодушии погасят солнце великой человеческой жизни.

Первым погнали на экзекуцию раненого, ослабевшего солдатика, совсем еще мальчика. Он был бледен, как покойник, и, встав на колени, плакал, просил прощения, просил не убивать его, дома останется одна больная матушка. Он нечаянно взял красивую, золотистую расческу, привлекла необычностью, фигурою девушки-русалки. Он больше до гроба не позарится на немецкие игрушки, не губите! Его пнули сапогом в лицо, приказали встать. Он покорно встал и продолжал с мольбою смотреть на мучителей.

Страх сковал его!

Разбудилась до страшного мучения, до страшной боли всесильная любовь к жизни.

И он никак не хотел идти в лабиринт смерти.

Его затолкали. И забили в мгновение. Он еще долго кричал, извивался на земле, пытался встать, но его лишь с радостным хохотом глушили и глушили суковатыми кольями по голове. Пока он, весь окровавленный, но еще живой, стонущий, не упал совсем. И смиренно не замер. Его вытащили из строя, чтобы не мешал на проходе очередной жертве. И хладнокровно, в пиршество чувств, прострелили затылок разрывною пулею.

Обреченный сержант-танкист повел себя храбрецом. Он попросил стакан шнапса. Ему подали. Он попросил сигарету. Ему снова не отказали. Он спокойно ее выкурил и с гордо поднятою головою презрительно посмотрел на палачей, неторопливо пошел по коридору гибели. Его били с оттяжкою, на полную силу, но танкист как не слышал ударов. Ни разу не согнулся, не защитился. И даже, казалось, не вздрагивала спина, с изорванною на лохмотья кожею, горевшая рубцами и кровью, которая, как слезинки, ало-ало скапывала на землю. Он гордо, непоклонно дошел до последнего фашиста. И тот оглушил его ударом такой силы, что хрустнул позвоночник. Танкист упал как колос, что был подкошен серпом. Его тоже оттащили в сторону, пробили затылок разрывною пулею.

Башкин пожалел его. Храбрец мог бы выжить, выиграть смертельную дуэль. Уж слишком гордо повел себя. Дал фашистам позабавиться, порадоваться. Долго убивать жертву намного привлекательнее, которая не боится смерти и познает ее в гордой царственности. Какой интерес убивать загнанную лошадь? У волка интерес волка! Чего перед хищниками выкобеливаться?

Все учел мудрый воин. И с жизнью попрощался, когда подошла его очередь. И все же сказал себе: надо выжить. Он поцеловал иконку Варвары-великомученицы, висевшую на цепочке на голом теле, и смело шагнул в лабиринт смерти. И промчался по нему как вихрь. Ни один немец, как ни злобился, не смог ударить его в полную убивающую силу. И только на самом краю немец-экзекутор нанес невыносимо сильный удар, от которого разорвалась в ужасной боли спина. Устоять было невозможно. Башкин закачался, словно на его плечи непосильно нагрузили мешки с мукою. Тяжесть придавила. Но он держался и держался, стараясь сохранить равновесие, не упасть. И не упал. Гестаповцы заголосили, как взбалмошные бабы на пожаре, требуя повторения! Кровавая забава получилась неинтересною, не устроила палача. Башкин не стал дожидаться, что решат на сатанинском шабаше фашисты. Была ночь, и он, не раздумывая, занырнул ласточкою в подвальное окно кирпичного здания, где располагалась тюрьма и содержались пленные. Тут же был Петр. Он быстро отдал одежду Башкину, приодел его. И затолкал под нары, к спящим.

Эсэсовский офицер разгневанно ворвался в камеру с двумя автоматчиками.

─ Где беглец? ─ в бешенстве спросил он.

Пленные молчали. Никто не выдал. Предателя не нашлось. Он посветил фонариком в лицо одному, другому, поднял с пола Башкина, долго всматривался, ожидая, когда он изольется страхом, мольбою о пощаде, но воин совершенно не думал с повинною вставать на колени. Фашист брезгливо, наотмашь, оттолкнул его, не узнал. Но, скорее, подвела фашистская надменность: не может презренный славянин-русс, животное, которого могли только что забить насмерть, хранить немыслимое хладнокровие, быть великим артистом.

Еще покричав, как стая ворон на березе, пригрозив расстрелять каждого третьего, если не выдадут приговоренного к справедливой экзекуции, гестаповский чин с надеждою посмотрел маленькими колючими глазами на угрюмо притихшую толпу. И, не дождавшись, с завидною злобою стал хлестать стеком по лицу пленного, в ненависти ругая их русскими свиньями. Насладившись чужою болью, успокоившись, круто развернулся. И вышел. За офицером живо последовали автоматчики.

Пленные облегченно вздохнули.

V

Нацистский концлагерь вблизи города Холм-Жирковского был известен тем, что здесь в сопровождении доктора Шульца, сотрудника Главного управления имперской безопасности, находился Яков Джугашвили, сын Сталина. Он попал в плен под Лясново в Смоленском сражении, затем переправлен в лагерь Заксенхаузен. Полевой лагерь огорожен тремя рядами колючей проволоки, сквозь которые пропущен ток высокого напряжения. Близко стояли наблюдательные деревянные вышки с часовыми, с хорошею обзорностью. На площадке установлены пулеметы, мощные прожектора, которые немедленно зажигались, едва темнело. Комендант штурмбанфюрер СС Ганс Сатор жил в двухэтажном доме, начальство поменьше, в уютном домике, под окнами каждого, непременно, росли розы и хризантемы. Не палачи, а благодушные респектабельные буржуа. Для пленного люда выстроены бараки.

Сюда и прибыли зимовать-умирать военнопленные Александр Башкин и Петр Котов. И тут же стали присматриваться, можно ли убежать из лагеря смерти? Убежать было нельзя! Каждый шаг заключенного под неусыпным наблюдением! Но Башкина это не останавливало. Он готовился к побегу. Жить в неволе было невыносимо. И как воину, и как человеку. Невыносимо было видеть людское горе и страдание, людское падение. Эсэсовцы издевались, развлекались, как могли. Подкараулив, сталкивали узника в выгребную яму, когда он оправлялся, и смеялись, наблюдая, как он захлебывался в клоаке. Под настроение могли избить бесправного пленника дубинкою, раздеть и обливать на морозе водою, пока страдалец не обратится в сосульку, толкнуть на колючую проволоку и в забаву посмотреть, как он обреченно, плача от ужаса и боли, извивается, словно змея под рогатиною, и замирает в трауре, как упавшая молния!

Издевательства, наказания, не были просто так, несли смысл, разумность ─ надо сломить волю пленника, расчеловечить до края, дабы никто не думал о побеге, никто не думал о бунте! Разобраться, пленные были, как лошади, и, как лошади, не слышали свою силу. Услышь пленные свою силу, тысячная толпа смела бы в мгновение скорбную плаху лагеря и гестаповцев с отточенною секирою палача, как слон, наступив на муравья.

И палачам удавалось до ненасытности убить в человеке солнечное свечение. Узники утрачивали интерес к жизни. В бараке, где жили Башкин и Котов, каждую ночь умирало тьма-тьмущая народу. Трупами застилали лужи и по ним, голым, словно по настилу ходили по зову на площадь лагеря. Ходили и по живым, еще только умирающим. Видели, как он тяжело дышит, горько, в печали открывает рот, с желанием жить и жить, длительно, в бессильном отчаянии хватает воздух, какого все больше не достает, значит, все, уходит в траур, в молитву. Несчастного раздевают, безразлично, без боли и сострадания сталкивают в сплошную чавкающую грязь и мостят им землю. Не тонуть же в болотной жиже; а мать, конечно, ждет сына с фронта, сидя у иконы, у окна, шепчет в надежде боли и печали спасительную молитву. Сын уже в гробу, где остановилось не только его дыхание, но и душистое, сладостное дыхание луга с иволгами, со стрекотом кузнечиков в стоге сена, дыхание неба и солнца.

И в гробу самом страшном, ибо умер не сам по себе, не по целомудрию от Бога, а в равнодушии, в ненасытности был затоптан, как червь, своими же страдальцами-узниками, своими же братьями-узниками!

Живой ужас!

И одно изумление, что может быть с Сыном Земли и Солнца, когда он разлагается, кончается как человек.

Александр Башкин все это видел. И берег себя. Свое сердце. Не позволял себе опускаться. Расслабить волю. Ему трудно было видеть умирающего, он жалел его, ибо умел слышать чужую боль. сострадал им. И не соглашался идти в похоронную команде, как бы староста барака не заставлял его, не бил, не грозил убить. Знал, раз отвезет на тачке земную бесценность в котлован, еще раз. И наступит охлаждение к собственной жизни. И выпрашивался делать для эсэсовцев уютные дорожки, выкладывать плиткою. Но был себе на уме. Думая, как убежать, наблюдал за часовыми, которые ходили между рядами колючей проволоки. Прикидывал для себя, До первого ограждения было метров тридцать! Если удастся незаметно для часового на вышке проскочить под освещением прожектора это гибельное пространство, которое простреливалось из пулемета трассирующими пулями, не убьют в упор, то можно залечь под проволоку, в рытвину. До третьего ряда ─ семнадцать метров! Перебежать их тяжело. В междурядьях прогуливаются часовые. Каждый шаг может кончиться смертью. Увидев за колючею проволокою человека, эсэсовцы немедленно откроют огонь на уничтожение. Надо пробежать под смертью семнадцать метров! Многовато! Но надо.

Башкин изучает, где встречаются часовые, где поворачиваются, как удаляются? И на какое время? При разводе местность не освещают, хранят ритуал таинства! Движение можно угадать только по призраку, по тени. Часовые меняются через каждые три часа. Секунда в секунду. Как раз в это время, на мгновение, гаснут прожектора! Это самое мгновение ─ и есть путь к свободе! И к гробнице! Куда угадаешь?

Все, просчитав, даже время по голосистому петуху в деревне, друг предлагает другу бежать.

Петр Котов не скрыл улыбку:

─ Куда? В усыпальницу?

Но соглашается. Котов умница, сильная натура, он слышит жизнь, как люди слушаю симфонию Бетховена. Любовь к жизни неистощима! Лагерь иссушает душу гневом и ненавистью к себе! Плен это смерть, рано или поздно, свобода ─ это светлынь!

Друзья бежали перед самым рассветом, когда всходило солнце и лучи его били в глаза часовым. И мигом исчезли в лесу.

Они ошалело мчались по скользкой тропе, сколько могли. На привале, едва отдышавшись, испытывая мятежную радость, Котов довольно воскликнул:

─ Обхитрили! Ауф фидер зеен, господа фрицы!

Но быть на воле беглецам пришлось недолго. Все завершилось неудачею, страшными муками.

Все учли беглецы, не учли национальное немецкое достоинство!

Отпустить раба на волю, обречь себя на вечную боль и вечное презрение к себе!

Это изменить Германии!

Фюреру!

В лагере утром при проверке, быстро выяснилось, не достает двух узников. Во все пространство взвыла горько-тревожная сирена! Эсэсовцы-охранники с собаками на поводках бросились в погоню. Догнали беглецов скоро. Обессиленные, истощенные, часто впадающие в голодные обмороки, они не могли далеко убежать. На Башкина и Котова спустили овчарок. Они с одержимым ликованием, злобным рычанием рвали острыми зубами их тела. Мучительная боль прожигала насквозь. Несчастные в крике, в стоне катались по земле, в овражке, неосознанно прикрывали лицо руками с уже прокусанными, окровавленными пальцами; злобные укусы овчарок остались на теле Башкина на всю жизнь.

В лагере беглецов, жестоко избивая, приволокли к начальству. Штурмбанфюрер СС Ганс Сатор долго, с необычным вниманием, рассматривал смельчаков, какие рискнули варварски нарушить заповеди его империи, вырваться из плена. Он больше жил изумлением, чем ненавистью: откуда у доходяг, у рабов такая любовь к свободе и жизни? Бежали под прицелом сотен автоматов! Невероятно! Такое еще никому не удавалось. Эсэсовец брезгливо скривил губы и наотмашь ударил кожаною перчаткою по щеке Башкина и Котова.

─ Казнить на рассвете. Публично! Под веселую русскую песню «Калинка», ─ надменно повелел он.

Еще одна причудливость. Так будет больнее. Душа наполнится скорбным зовом Руси, мучительнее отзовется песнями и хороводом девушек на лугу, летящими свадебными тройками, гармоникою. По-сумасшедшему обдаст падающим снегом, малиновым солнцем, перед глазами встанет мать с молитвою у иконы и горящею свечою, и в этот миг все оборвется, когда в полную скорбную силу будут растревожены слезы и тоска, когда умирать особенно тяжело.

Но умирать было еще рано! Еще в роскошь! Беглецов отволокли в гестапо. И в бетонной камере свора эсэсовцев еще долго била их резиновыми дубинками и сапогами. Отливали из шланга холодною водою, приводили в чувство и снова били. Тоже, казалось бы, зачем? Зачем эти издевательства? Властитель лагеря вынес приговор. С рассветом беглецы-узники отправятся в бессмертие. Позвольте побыть человеку с самим собою! Подумать о жизни, проститься с матерью Человеческою, с любимою. Ведь вот-вот свершится великая земная печаль, великое жертвенное приношение богам смерти! Возможно, на прощание человек сумеет измерить любовью и тоскою правду жизни и правду смерти, понять смысл своего явления на земле, осмыслить свою загадочность, человеческое в себе. Как бы после легко и светло было подниматься белым лебедем в звездные бесконечные выси, в свою вечность! Нет, бьют и бьют!

Все одинаково и в НКВД, и в гестапо. Откуда эта ненависть к человеческому роду?

На восходе солнца Башкина и Котова подвергли еще более страшному наказанию. Заломили руки за спину, надели кандалы и за эти кандалы подвесили к деревянному кресту. На грудь нацепили табличку: «Юде-комиссары».

К казни было все готово. На площади стояли бесконечною тьмою-толпою. На лобном месте высились две виселицы, рядом были палачи в красном кафтане, как при Малюте Скуратове во времена царствования Ивана Грозного, хор плакальщиц-женщин, все одеты в русские сарафаны, на голове кокошники, и духовой оркестр из узников. Строгим полукольцом замерли эсэсовцы с автоматами. Начальник лагеря одет в шинель с бобровым воротником.

Ему оставалось прочитать смертный приговор и взмахнуть платком.

Приговор зачитан.

Как раз в это время к гестаповцу подбежал радист, воздел руку в нацистском приветствии и подал срочную телеграмму. Она была личного характера. Фрау Мильда сообщала о рождении сына, наследника, которого назвала в честь фюрера его именем! Гестаповца обуяла радость. Он вспомнил завещание Сивиллы Дельфийской, греческой прорицательницы: родится сын, сотвори доброе дело, если не хочешь, чтобы он вырос змеею, слабоумным. Фашист был суеверным. И он, подумав, решил помиловать обреченных на казнь, справедливо посчитав, что это ему Господом зачтется! В земном же смысле: одним убитым узником больше, одним меньше, было без разницы. Эти животные мрут без зазрения совести. Гестаповец-Люцифер, находясь в аду, другого доброго дела придумать не мог.

Штурмбанфюрер СС отменил казнь и повелел развязать беглецов, снять с креста и поместить в больничном блоке. Окружению сказал:

─ В моем лагере только живые и мертвые. Больного животного не бывает, больница есть временная передышка на пути к крематорию. Но эти русские солдаты за смелость пусть будут исключением.

Подлечившись, Башкин и Котов бежали снова.

Они шли неутомимо по лесам. Уже выпал снег. Ничего не ели. Только ягоду чернику и грибы, которые жарили на ветке на костерке. Были сильно истощены, но в деревни заходить опасались. Шли на Тулу вдоль берега реки Угры, мимо сел и деревень Мятлево, Старки, Датчино, Барятино, Жуковка. От голода двигаться дальше становилось невмоготу. Сознание мутилось. Мучили обмороки. С часу на час они могли упасть и больше не встать. Вместе с тем, боялись и себя! Было ласково и тепло лежать на снегу, укрывшись ветками. Так бы и лежал всю жизнь, смотрел на солнце, слушал, как поют иволги! Но в такие обманчивые мгновения и было легче всего исчезнуть из мира! Сладостно-приятное забытье наступало быстро. Не пересилил себя, и ты уже снежинка, кружишься на ветру в хороводе вместе с белыми сестрами. Полная невесомость. Полный покой. Ни смертельного испуга, ни страха.

РАСПЯТЬЕ В ПЛЕНУ

На пути попалась деревня Желовижи. Башкин не выдержал:

─ Пойду, разведую. Силы кончились. Пропадем.

Котов засомневался:

─ Стоит ли? Вдруг немцы?

─ Так и так гибель.

─ Что ж, двигаем вместе, ─ выразил желание друг. ─ Каждый живет и умирает в одиночку! Только не мы. Под пули вместе, и в побеге, и в братской могиле. Или ты считаешь, я могу тебя отпустить одного к фрицам?

Едва они вышли на опушку, к ним приблудился еще красноармеец. Тоже был обессилен. Назвался Сергеем. Пулеметчик. С опаскою двигается с Вязьмы. Все трое перелезли через ограду и поползли по огороду к избе, где светились окна, из трубы шел дым. Наткнулись на капустные листья на грядке. Кочаны были срезаны, а листья остались. Стали их жадно, в исступлении, срывать дрожащими руками, ненасытно, торопливо есть, желая скорее, скорее унять мучительную боль голода. Листья мороженые, сладкие, и хрустели, как леденцы. Такого яства не ведали и цари.

Густели сумерки. Во дворе странная и страшная тишина. Неожиданно из избы донеслась немецкая песня.

Котов выругался:

─ Куда не ступишь, все в навоз.

Они спрятались в овин. Куда еще? Возвращаться в лес, в заснеженное поле с гибельным, метельным ветром, было уже не по силам. И бессмысленно, для жизни! Истощенность запредельная. Можно только обратиться в ледяные глыбы. В овине жили овцы. С ними они и притаились, согрелись. Ночью на крыльцо вышла хозяйка, увидев убранную у овина жердь, с придавленным дыханием спросила:

─ Кто в хлеву? Свои? Воры?

─ Свои, мать, ─ отозвался Котов. ─ Солдаты мы. Окруженцы. Помогите нам хлебом, одеждою.

─ Уходите немедленно, ─ запричитала женщина. ─ В деревне полно фрицев! Увидят, расстреляют. И меня с вами. Детей сиротами оставите. Убирайтесь, ─ со слезами выкрикнула она.

─ Не беспокойтесь, вас не расстреляют, ─ заверил Башкин.– Вы нас не видели! Мы скажем фашистам, сами зашли, силою, обманом! Не гоните, просим вас. Мы мокрые, изможденные. Замерзнем на ветру. Покормите, по молитве произнес воин.

В свете луны женщина увидела его лицо, бледное, скорбное, глаза, заплывшие от жестокого избиения, несли взгляд мученика; юноша еще, а седая борода. Он напоминал святого печальника, умирающего в пустыне голодною смертью. Не лучше смотрелись и его друзья.

Сжалившись, она сказала:

─       Хорошо. Я вас покормлю.

Ждать пришлось долго. Закралась тревога. Не приведет ли немцев?

─ Чего ждем? Пули? Не лучше ли вовремя смыться? ─ предложил Котов.

Башкин устало уронил:

─ Я жду пули! Надоело бегать по лесу, словно проклят Русью, как разбойник Кудеяр!

Но женщина явилась одна, без немцев. Принесла чугунок с похлебкою. И одежду. Позже пришла еще.

─ Фрицы съехали. Идите в избу, погрейтесь на печке. Замерзнете в хлеву, ─ произнесла с женскою жалостью.

В доме спросила:

─ Есть еще будете?

─ Во век будем благодарны, хозяюшка, ─ выразил общее настроение Котов.

─ Только много не ешьте, ─ высказала опасение русская женщина. ─ Голод утоляется медленно.

Но беглецы не вняли разумному опасению. Поели, как надо.

Забрались на крестьянскую печку, и стали тревожно перешептываться: не слишком ли ласкова и добра с хитрыми глазами баба? Не сдаст ли немцам? Без хлопот тепленькими возьмут! Но сколько, ни силились перебороть сон, не смогли. Смертельная усталость взяла свое. Петр проснулся с петухами. Вышел на крыльцо. Его мутило, крутило. Живот разрывался от боли.

Выбежала бледная, испуганная хозяйка:

─ Солдатик, на печи твои умерли! Что делать? Убивицею на деревне сочтут!

Мучаясь от боли, Котов вздрогнул:

─ Как умерли? Оба?

─ Мертвецами оба лежат. Замерши! Наставляла, не ешьте бестолково!

Приблудный солдат Сергей был уже холодным. Башкин еще дышал, но был на последнем излете. Лицо мертвенно побледнело, глаза грустно и неподвижно смотрели в пространство, губы синие. Руки скрюченно держат подушку. Лежит страдальцем! Его тоже мучили боли в животе, страшно ломали и крутили. Он зверски терпел, кусал губы, старался укротить судороги, равные по силе падающим молниям!

Петр Котов не знал, что делать? Как спасти от боли и смерти друга? Смерь же уже властелиншею вошла в его сердце, усилия за жизнь ослабли, прекратились. Котов в испуге, с силою влил ему кружку воды с касторкою и стал безжалостно мять живот. Вскоре обреченный закашлялся, изо рта тугою струею вырвались зеленые капустные листья. Началось кровотечение.

Александр Башкин ушел в забытье, а, может быть, и дальше, как мученик-жертвенник, в красоты рая, в Эдемов сад!

Но все обошлось. Башкин отлежался.

Молодость взяла свое.

Смерть отступила.

В который раз, в который раз!

Никак не ладили Госпожа смерть и Господин человек! Жили врозь. И врозь.

Пулеметчика Сергея отвезли за околицу и похоронили в окопе. Закрыли глаза, засыпали землею. К матери, к России он придет из битвы не умершим сыном, он станет неизвестным солдатом, кому разожгут в Москве у Красной площади Вечный огонь. И кому во все времена будут нести и подножию Жертвенного Огня цветы, цветы и цветы.

Друзья поклонились:

─ Прощай, воин и мученик!

Постояв у могилы невольного попутчика, Башкин и Котов продолжили крестный путь Христа на Голгофу.

VI

Идти становилось все труднее. Чем ближе к Москве и Туле, тем строже гитлеровские власти устанавливали новый порядок. Уже под страхом смерти запрещалось деревенским пускать беглецов на ночлег и кормить. С отступниками уже не миловались, не выясняли, почему ночуют чужие люди в избе, вешали всю семью, сжигали избу. Непоклонные воины холодными ночами забирались в лесные сторожки, в нетопленные бани на околице, ночевали в чистом поле, забираясь в стог сена, тесно прижимались друг к другу, дабы не замерзнуть, не окоченеть. И, дрожа от холода, в растрепанно-нищенском пальтишке упрямо, одержимо шли дальше, усилием воли заставляя себя идти, но все чаще падали на снег, лежали в полном бессилии, теряли сознание. Все чаще отступала явь, наступало беспамятство, при котором сладостно, неуловимо сладостно было перебраться в вечность.

Такие земные страдания были под силу только необычным людям, по-своему великим, чья судьба по небесным звездам увенчана мукою, а дорога вымощена суровою скорбью, но в чьи души вложена Божья милость! И кому в тяжелые мгновения виден путеводный крест в небе, он был сложен из звезд и не давал заблудиться в жизни, погибнуть. В лесу у деревни Гурьево, когда беглецы перешли реку Таруса, Александр Башкин обреченно упал в снег. И больше не мог подняться. Приближалось неизбежное. Петр Котов тоже понимал, что его настигала гибель. Все силы были отданы борьбе за выживание. Все, до последней капельки. Он был в беспамятстве. Лежал неподвижно. От холода свело руки и ноги. Из горла шла кровь. Он все больше коченел на морозе. И нечем было его укрыть, согреть. Не было и спичек развести костер. В лесу и поле мело, вокруг крутил поземкою ветер. И когда он схлынул, Котов увидел, как на краю деревни, в избе зажегся огонек. И смело, не таясь, по полю, огородами побежал на свет надежды. Но в избу не вошел, не достало сил, упал в беспамятстве на крыльце. Хозяин Дома Иван Сидорович Поляков приютил лесного странника, занесли в избу и замерзающего Башкина. Он, несомненно, ведал о расплате, но вошел в положение. Думать о том, кто он, друг или предатель, когда стоишь на краю могилы, не приходилось. О себе пояснил, работал в колхозе кладовщиком, имеет семью, выстроил добротную избу. В горнице стояли мешки с зерном, прикрытые рогожею. При отступлении свои не успели вывезти. Прячет от захватчиков, как умеет.

За десять дней Башкин и Котов вновь почувствовали силу, любовь к жизни. Они не отлеживались. Пилили и кололи дрова, переложили печь, постелили полы в бане и овине. Печаль отболела. Душа ожила. Но жили на нервном пределе! Боялись, как явятся самозваные господа! И неумолимо, неумолимо звала скорбная дорога, но каждый раз хозяин отговаривал:

─ Слабы еще. Поживите! До Алексина тридцать, километров. Как доберетесь по зимнему лесу, если у вас еще обмороки и ночами стонете в горячечном бреду?

Хозяин был прав. Сдали они сильно. Но смерть отступила, потерянная жизнь вернулась. И теперь им сам Бог велел пересилить, перехитрить проклятую дорогу, выстоять в бесконечном морозном поле! И даже можно побороться с волками, которые стаями последнее время преследовали беглецов в лесу.

Немцы пришли под вечер. Семья ужинала. Петр курил у печки. Увидев юношей, направили автоматы, строго спросили:

─ Кто такие?

─ Мои сыновья, ─ по покою отозвался хозяин. ─ Зи зинд майне киндер.

Незваные гости не поверили:

─ Мы знаем твоего сына, он в полиции служит! Эти, кто? Паспорт! Приписное свидетельство от бургомистра!

Оказавшись в сложном положении, где до смерти оставался один шаг ─ хозяину дома и воинам-беглецам, Иван Сидорович не растерялся, пригласил немцев в кладовую и отдал две забитые свиньи. И в придачу бутыль самогона. Те довольно загукали: гут, гут. Загрузили добро в розвальни, стеганули лошадь и скрылись в снежную метель.

Дальше раздумывать было нечего.

Башкин быстро оделся, то же самое посоветовал другу:

─       Уходим! Немедленно! Еще нагрянут! Будет конец!

Хозяин возражать не стал, на дорогу зарубил гуся. Дал спичек, табаку. На прощание обнял каждого, как родного сына и невинно попросил замолвить слово, если власть поинтересуется за его жизнь. Время сложное, люди злы.

Замирить доброе слово воины обещали.

И в мгновение зашли в лес. Затаились. По трассе Воскресенское ─ Никольское в сторону Тулы шли тяжелые танки с черными крестами, тягачи тащили десятиствольные минометы. Пришлось подальше углубиться в лес. Вечером разложили костер и стали готовить гуся. И даже не затаились, словно забыли, что живут на Руси, как загнанные волки! Пламя костра привлекло внимание. Близко раздались автоматные очереди. Появились немцы.

─ Партизаны! Хенде хох! Сталин капут!

─ Сплошное невезение, ─ горько уронил Котов.

И во зло набросился на немца:

─ Чего раскричался, Хонде хох, Хонде хох! Какие мы партизаны? Мы дровосеки! Дрова рубим, печку топить! Фрейлин греть! И дитя делать! Кричишь, поужинать не даешь!

Гестаповец, скорее, ничего не понял, но повелел:

─ Молчать! Застрелю, ─ и дал очередь из автомата.

Беглецов избили прикладами автоматов, ради развлечения, дабы согреться, отобрали топор, гуся, подержав его на весу, пощелкав языком: гут, гут, ─ и отвели в лагерь у деревни Аристова.

На этот раз друзьям выпал не лагерь, а райское блаженство! Он стоял в поле, на ветру, бараков не было, пленные жили в землянке. Лагерь огорожен колючею проволокою, Была одна сторожевая вышка с охраною, прожектором, пулеметом. Еще часовые ходили за колючею проволокою. Это был, скорее, загон для скота.

Кормили раз в день похлебкою из мороженого картофеля. Голодная смерть ─ та же казнь.

Русские женщины, как могли, спасали солдат. Они толпами приходили к лагерю, приносили узелки с хлебом, солеными помидорами, салом, поношенную одежду. Охрана отгоняла страдалиц, била прикладами. Но вскоре смирилась: умирало слишком много. Начальник лагеря оберштурмфюрер СС даже разрешил славянке забирать пленного мужа, если он отыщется.

Мужья нашлись немедленно. Многие женщины спасли воинов России! Александр Башкин к колючей проволоке не лез, себя на торг не выставлял. На вечерке в Пряхине было боязливо к девушке подойти, останавливала мужская стыдливость, безбожно краснел, если приходилось с кем в паре танцевать краковяк, а уж напроситься женщине, какая бы взяла в мужья, здесь целомудрие и вовсе протестовало. Неумолимо, нестерпимо жег стыд! И его никто не выбирал. Молод! Восемнадцать лет. И гнется на ветру, как былинка. Какой из него пахарь?

Петру повезло больше. С ним заиграла молодица, сверкая васильковыми глазами. Звала под венец. Он отказался, кивнул на друга, не может одного оставить.

Деревенская красавица погладила косу, с сожалением вымолвила:

─ Два мужа по Евангелию не положено иметь, гордец! ─ и улыбнулась с такою красотою, ласковостью, что у Котова в безумной пляске зашлось сердце. И навернулись слезы.

Убежать из лагеря оказалось нетрудно. Утром снаряжались на поле бригады по выкопке бесхозного картофеля для лагерного котла. Сборщиков охраняли слабо, без овчарок. Фашисты ─ уже хозяева! Россия завоевана, куда и зачем бежать пленному? Этим и воспользовались Башкин и Котов.

Побег удался.

И снова пошли к своим.

Для битвы.

Они не знали, дойдут или не дойдут? Но шли и шли, проклиная мучительную дорогу, изжигая себя тоскою и слезами, еле передвигая задубенелыми ногами, порою со скорбною ясностью осознавая, что делают последние шаги на земле, живут последними мыслями, последними муками. Не будь на пути русского селения, они давно бы гибельно-неслышно замерзли, лежали под снежным саваном. Но правда жизни еще мучила воинов, мучила надеждою, заставляла идти и идти. Пусть даже на Голгофу.

На околице деревни увидели коровник. Зашли. Народу валом. Все свои, красноармейцы, выходящие из окружения. Лежали на полу, на сене. Человек девятнадцать. Все с угрюмыми, изможденными лицами, со страшно впалыми глазами, с большими синими кругами. Жарко горела печь. Башкину гнездовье не понравилось, придут немцы, каждого расстреляют; а немцы явят себя! В деревне видели оживление, а Каину жить, пока живо человечество!

Он поделился своим опасением! Но друг уже пригрелся теплу и беспечно махнул рукою: чему быть, того не миновать.

Немцы пришли с рассветом. Затаенно подступив, открыли из автоматов огонь на поражение. Били через стены, окна.

Затем последовала команда:

─ Рус, сдавай-с! Ви окружен!

Сдаваться было некому. Коровник переполнен убитыми, стонущими ранеными. Вышли трое. Увидев смуглого человека в командирской шинели, с черными курчавыми волосами, офицер ткнул в его грудь пальцем:

─ Юде?

Пленный разразился страшным криком:

─ Я русский! Рус! Рус Иван!

─ Юде! ─ непреклонно произнес гестаповец. И поднял перчатку. Автоматные очереди сразили несчастного.

Фашисты вошли в помещение, пристрелили раненых. Офицер осмотрел чердак, крикнул:

─ Кто спрятался в сене? Выходи!

Башкин не шевельнулся. Затаился.

─ Подожжем!

И подожгли, бросили факел. Огонь жадно набросился на высушенные бревна, сухое сено. И все ближе подступал к воину Башкину. На миг он решил: лучше сгореть, чем опять в плен. Пламя уже обжигало лицо, ресницы. Еще мгновение, и он весь безвозвратно, безвозвратно перекочует в огонь, в костер. Станет пламенем. Башкин увидел плачущую мать. Увидел себя обугленным творением. И с силою выбил доску в крыше, выпрыгнул из огня. Котов выпрыгнул следом.

Друзья незаметно ускользнули в лес. И бежали от проклятого места по жгуче-морозному снегу так долго, пока не упали и не потеряли сознание.

Первым пришел в себя Котов. Долго силился понять, где он? Тело не слушалось. Щека примерзла к снегу. С трудом поднявшись, он бесчувственными пальцами нащупал в кармане осеннего пальто самогон, растер им задубелую щеку, руки. Выпил. И постепенно теплота охватила промерзшее тело. Теперь он стал врачевать Башкина. И тоже вернул его к жизни.

Обреченность ушла.

Роковая ночь отступила.

Надо было двигаться.

Промерзшими льдинками они все же добрались до поселка Ферзиково, откуда до Алексина было рукою подать. Друзья живо пошли к полноводной реве Оке, дабы под таинством ночи перебраться на тульский берег! Вышли к селению Трубецкое, спустились еще ниже, к деревне Пашково. Пока шли по лесу, присоединились еще красноармейцы, выходящие из окружения. Собралось двадцать один человек. Туляки из Ефремова, Щекино, Сталиногорска.

Стали вместе думать, как переплыть Оку, перебраться к своим? Вплавь ее не взять, плыть пришлось бы в одежде, а люди обессилены. Все бы ушли в глубинные воды, как Ермак в тяжелой кольчуге. Решили переплывать на плоту. На вырубке разыскали метровые бревна, сложенные в штабеля. Разобрали, связали плоты. Лед уже сцепил воды у берега. Поленьями разбили, разогнали льдинки. И спустили свои струги. Отчалили тихо, с предельною осторожностью. На той стороне могли оказаться пограничные немецкие посты. Плыли одни в огромной вселенной. Ночь выручала. Гребли и прислушивались к каждому шороху, звуку.

У родного берега тоже оказался лед. Подплывая, плоты решительно и обреченно вошли в тугую мерзлую звонницу. Ломаясь, лед в тишине загремел, как небесные громы. Сея смерть, застрочили пулеметы. Крики и стоны поднялись над рекою печали и скорби. Обратно, спасаясь от пуль, плыл кто на чем: на плоту, держался за бревно, за утопающего. Течение было сильное, и несчастного пловца, сурово и бесшабашно, оттаскивало от спасительного берега, затягивало в омут. Башкин был хорошим пловцом, волевым человеком. И, похоже, был заговорен от пуль. Имел сильного ангела-хранителя. Он выплыл. И помог Котову. Все остальные ушли в смерть.

Мокрые, дрожа от холода и пережитого страха, друзья кинулись в лес, подальше от Оки, от западни. Им было больно. Они не думали, что все окончится неудачею. Дом был рядом, манил надеждою. И она круто обманула.

─ Что теперь предлагаешь? ─ спросил Котов, разбивая о разлапистую ель оледенелое пальто. ─ Мы живем, как в прозрачном ледяном склепе! Долго протянем?

─ Пока предлагаю, просушить оленьи шкуры!

Они зашли в деревню Сугоново, всюду топились печи, сладко пахло испеченным хлебом. Постучали в первую избу. В окно с опаскою выглянула женщина в черном платке и старик с седою боярскою бородою. После переговоров хозяева впустили беглецов, накормили картошкою и солеными грибами.

И тут же повелели:

─ Теперь уходите! Погрелись, и довольно.

─ Нам бы одежду просушить, мы в реке Оке искупались! В поле ветер, в сосульку обратимся, погибнем! ─ попытался ее умилостивить ее Котов.

─ Не погибнете, ─ не согласилась женщина. ─ Морозец еще не знатный. За деревнею стоит баня. Там печка. Там и согреетесь. Дровишек выдам. И картошек пожалую. Больше ничего не могу. Христом Богом прошу! Уходите!

Ее неожиданно и во зло поддержал старик с иконописным ликом, с длинною седою бородою:

─ Замерзнете, туда вам и дорога, сучьи дети! Довоевались! Россию пришельцам отдали. Мы ее веками выстраивали, а вы ее зараз в прорубь спустили. В неволю, в рабство теперь поведут нашу кормилицу, матушку Рассею. Не стыдно вам людям в глаза смотреть? Хлеба вам, картошек, полати княжеские! Пошли вон, побирушки!

Деревенская баня стояла на берегу реки. В светлые времена, скорее, добрые молодцы и добрые молодицы, попарившись, бежали зимою в разгульную веселость к реке, ныряли в прорубь; Русь и стояла на том, на веселье и здравии! Почему и труд был в радость и целомудрие! Рядом высился колодец, где женщины брали воду, поили скот. Друзья, устав бояться, смело зашли в баню. Не гибнуть же на ветру и стуже. И в радость увидели полный набор для омовения: раздевалка, мыльный зал, парилка. На скамье деревянные бадьи. Печь, вмазан котел. Поленница дров. Волшебство, и только.

─ Удача! ─ возликовал Котов. ─ Бог увидел, не обидел.

Наносили воды. Натопили баню. Разделись догола. Хорошо попарились. И увидели в окно немцев.

─ Теперь уж точно от смерти не спастись, ─ с удалою веселостью произнес Башкин, совсем не испугавшись, словно тронулся умом.

Котов тоже с грустью уронил:

─ Саша, скажи, где я? В каком Отечестве? Может быть, мы с тобою в Баварию попали? Куда не шагнешь, все немцы и немцы!

Но и в этот раз вороные, разлетные, не выдали, вынесли с плахи-эшафота на спасительное крутогорье! Снова в свою радость запела Русь под гармонь и под гусли!

Немцы были при казенном деле, везли своим воякам связки кур и уток под саваном-брезентом; они смиренно напоили рослую лошадь, выпили по глотку из фляжки шнапса, в сладость покурили, и по покою покатили по заснеженной дороге.

Котов призадумался:

─ Саша, если по уму, надо убираться в лес!

─ Так и сделаем, как просушим одежду!

Друзья закрыли дверь, разделись догола, одежду для просушки положили на лист железа, где так же желали выжечь самозваного злого гостя. Спать не думали, но уснули. Не выстояли! Распарившись, залезли на полку и уснули сном святого праведника.

И могли больше не проснуться!

Уйти без хора плакальщиц и хора горевестниц, без прощального поцелуя матери, ─ в молитву, в траур!

На все времена!

Спасла горемык русская женщина по имени Дарья. Она пришла утром с ведрами к колодцу за водою и увидела, как из бани клубятся черные едкие дымы. Белье на горячем листе железа воспламенилось. И все погорело. Угар в бане стоял тяжелее, чем гибель. Дева разбудила и обреченно спящего с краю Александра Башкина, затем Петра Котова, окатила холодною водою. И стала выгонять на улицу. Парни были голые ─ и отчаянно сопротивлялись. Но вышли. Из деревни явились еще женщины с ведрами, стали весело смеяться. Разогнав греховодниц, Дарья сбегала в свою избу, принесла одежду. И в чугунке картошки с салом.

Прощаясь со спасительницею, Петр Котов, как джентльмен поцеловал руку русской мадонне. И произнес ласковые, вещие слова:

─ Я всю жизнь тоскую о любви, о любви от чистоты и красоты! Во мне пиршество любви! Клянусь, останусь жив, зашлю сватов! Такую сладкую правду понесу до победы!

Александр Башкин стоял молча, стыдливо. Его впервые по-мужски обнаженным видела молодица.

VII

Друзья еще долго блудили по лесу, искали проходы к линии фронта. Но всюду натыкались на немцев, на автоматные очереди. И вконец обессилели.

Башкин ослеп от истощения, видел только белое и черное.

Котов оглох от истощения.

Теперь они шли хороводом, как единое целое. Котов шел впереди, Башкин следом. Оба держались за палку. Зрячий, увидев опасность, дергал за палку, они останавливались, замирали. Если фашисты ушли, беда миновала, то дергал за палку тот, кто слышал; слух у Александра был развит невероятно. Слышал опасность, как рысь.

Дошли до поселка Полотняный Завод. Пустил ночевать старичок библейского возраста, с красивою седою бородою на расчес. Покормил, узнал, кто такие, куда идут? Окруженцы таиться не стали, исповедовались по правде.

Хозяина дома звали Савелий Карлович. Он воевал в гражданскую на тачанке. Прямо сказал:

─ Не выжить вам. Деревни живут в страхе. Полно полицаев. Сосед предает соседа! Еще поблудите в лесу, и волки настигнут. Держите путь на комендатуру. Объясните, идете домой, в Западную Белоруссию. Выпишут пропуск. И будете на Руси не чужестранцами. В деревне староста на ночлег устроит. Мы ─ западники! Пожалуйста, наша виза.

Городская управа располагалась в старинном богатом особняке. Двери тяжелые, резные. Медные ручки блестят. Часовой, узнав, в чем дело, щелкает каблуками сапог. В фойе зеркала, вверх по лестнице ковры. По стенам мягкие кресла, красивые домашние цветы в кадке. Все очень солидно, на все времена! Гитлеровские и русские чиновники опрятны, чутко внимательные. Русские девицы носят черные короткие юбки, белые блузы, губы накрашены ─ ярмарка невест! Печатают на машинке, грациозно разносят документы по кабинетам.

Котов спросил у седого пожилого мужчины, который убирался в коридоре.

─ Отец, где можно получить пропуск в Западную Белоруссию?

─ В седьмом кабинете. Вы кто?

─ Окруженцы. Там родители живут.

─ Кто надоумил?

Объяснили.

─ Э, дурни, ─ он по жалости взглянул на молодость. ─ Немца хотели обхитрить! Неужели он воина Руси живым на родину отпустит, водку пить и баб губить? Ловушка это! Дабы вас по лесам не отлавливать! Соберут, повезут в карьер, таскать камни, а там расстреляют. Несметные толпы уже прошло русаков, с жалким умом, через кровавое чистилище. Скажите, в полицаи пришли наниматься! Беженцы, западники! Может, и спасетесь.

Друзья так и сделали. Пропуск, направление на работу им выписали на немецком языке.

─ Не владеешь им? ─ с тревогою поинтересовался Котов. ─ Явимся к старосте, а там написано: расстрелять. И отволокут за чуб за околицу, загонят пулю!

Так думать основания были. Фашист коварен. Зашли в дом на окраине. Случайно напали на учительницу французского языка. Со словарем перевели. Все сходилось по чести! Обмана не было. С веселым настроением разорвали направление на работу в полицейское управление, сожгли, с наслаждением пепел втоптали в снег и опять пошли безбрежною, скорбною дорогою по плененной земле Руси искать выход из лабиринта.

Добрались до станции Темкино.

─ Куда дальше? ─ грустно спросил Котов. ─ Казни, но я больше не желаю странствовать от могилы до могилы! Были на Руси карнавал и пастбище, а осталось кладбище.

Александр Башкин в радости заверил:

─ Больше и не надо, Петро, ходить от выстрела к выстрелу! Вороные кони встали, как вкопанные! Мы у вокзала Темкино! Тула в два прогона! Сел на поезд, и в Туле! Чего еще искать?

─ Сел на поезд, и в Туле? Любопытно! ─ усомнился Петр. ─ Туда идут поезда только с немецкими танками, и все под нацистским флагом! Возьмешь гармошку и будешь в поезде распевать немцам песни ─ «Дорогая моя столица, Золотая моя Москва»?

─ Не буду. Пристроюсь кочегаром.

─ Думаешь, возьмут фашисты?

─ Придется, поискать ─ дорогу к храму!

Петр понял, что предстоит разлука:

─ Люб ты мне, Саша! Зову на свою родину, в Старую Руссу. Скорее доберемся.

─ Не могу, Петр! Немцы штурмуют Тулу! За долгие скорбные путешествия от смерти к смерти, я переполнил, перенасытил себя болями и ненавистью за Русь! Я воин Руси, я Пересвет! Я хочу биться с врагом! Мое место на Куликом поле, рядом с Дмитрием Донским!

Петро помолчал:

─ Что ж, смотри! Ты воин Пересвет, не скрою, и можешь быть полководцем, как ты умно разложил поле битвы под Медынью, а я больше странник-печальник на Руси, был пахарем, не пошло, сменил плуг на оружие, не пошло! Я живу с Христом! И не желаю быть палачом! Призовут, буду биться! И, может, еще свидимся на Куликовом поле! Прощай!

Друзья по-мужицки круто обнялись, долго стояли так, не в силах отсоединиться, испытывая безумную печаль, жалость и скорбь, чувствуя, как неостановимо льются слезы. Юноши не стыдились слабости и не сдерживали слез. Они пережили вместе столько мук, столько раз спасались от смерти, что волею-неволею воссоединились в любви на всю жизнь, на все бессмертие. Когда волевой, неунывающий Петр ушел, Башкин еще долго стоял на развилке дорог, смотрел вслед, все больше ощущая земную ненасытную тоску, вселенскую сиротливость.

Дабы воплотить задумку в жизнь, Александр Башкин выбрал деревню Медведково, какая стояла у станции Темкино. Проще было наладить связь с машинистами поездов, которые, не исключено, могли быть из Алексина или Щекино. Он вошел в избу к старосте смело, как вольный человек, что обласкан немецкою властью. Не пряча лицо в воротник осеннего пальто, не отворачивая блудливые глаза, предъявил документы, пояснил, он западник, просит на время устроить на житие. Староста– старичок по-русски приятный, сытый, гладко причесанный на пробор долго изучал бумаги, напечатанные на машинке на немецком языке, с гербовою свастикою вверху. Пристально рассмотрел на свет керосиновой лампы печать. Вернул и, ни слова не говоря, оделся, скрюченным пальцем пригласил следовать за собою.

Постучав, вошел в дом на окраине. Непреклонно, но ласково попросил:

─ Приюти постояльца, Настасья Сергеевна. Муж у тебя на фронте, был уважаемым человеком, председателем сельпо. Семья, е детишек без края, есть живность, поросенок, овцы, куры, корова на отеле. Работник в доме сгодится! Документы в порядке, возвращается в Западную Белоруссию, с кем немец не воюет! Правда, я по-фрицевски не шпарю, но с виду человек от чести и порядка!

Башкин пришелся ко двору. Его вмиг окружили дети хозяйки. Познакомились. Ребятишек было шестеро. Звали Толя, Коля, Вася, Виктор, и девочки Лена и Катя. Он быстро поладил с детством. Играл в разные игры. Выстроил балалайку, приладил к банке фанерку-гриф, натянул струны. Вечерами пели частушки, русские народные песни. Голос у Башкина великолепен, как у Федора Шаляпина, в голосе слышна мятежная сила бурлака на Волге, изысканная бархатность, когда пел, очень радовал детскую империю. Александр с детства любил рисовать. И карандашом, и акварельными красками. Открыл школу живописи.

─ Вы, Саша, явились, как волшебник из сказки, ─ радовалась Настасья Сергеевна. ─ Ребята не слушаются, бегают по улице. Немцы, проезжая мимо по деревне, стреляют. Ради развлечения. Во Власово три мальчика были убиты, нечаянно скатились с горки на фашиста! Теперь я уверена, мои лебеди останутся живы.

Александр Башкин не привык жить иждивенцем. Он ходил по деревням, складывал печки, ставил бани, выправлял оседающие полы и потолки в избе. В свой ковчег возвращался всегда с дарами. В одно время, обнаружил на риге не обмолоченные снопы ржи. Рядом стояла веялка. Намолотил два мешка зерна и повез на мельницу, на размолот. Познакомился с мельником Лукою Ивановичем. Разговорились. Он был связным партизанского отряда. Со временем, приглядевшись, предложил юноше повоевать за Советскую власть. Башкин согласился. И не мог не согласиться. Он постоянно думал о страдалице-России.

Шел ноябрь. Фашисты были у Москвы. Завоеватели на каждом перекрестке трубили: Москва пала, Россия завоевана! Деревня стонала в горе, люди пали духом! Ужели придется жить без России, под немцем? Стон боли и сиротливости стоял во все Отечество!

Во Власове в доме священника жил монах от Христа. Скорее, тоже был в подполье. Из Москвы ему присылали церковные книги, где были листовки, какие несли правду о Москве! Ее и разносил по деревням Башкин! Люди сходились на сходы с превеликою опаскою, в каждом боялись увидеть Каина! Окажись Каин ─ каждому виселица! Александр Башкин говорил горячо, исповедально ─ лгут фашисты о Москве! Лгут! Москва не сдалась, и никогда ее фашист не пленит, не покорит! И никогда церковные колокола храма Василия Блаженного не вознесут благовест во славу Гитлера и его крестоносцев! Германца били изначально на Руси во времена Великого князя Буса Белояра, кого в народе назвали Русским Христом, во времена Великого князя Александра Невского на Чудском озере! Били германца в Грюнвальдскую битву, где рыцари Тевтонского ордена бежали, как трусы с поля битвы! И снова разобьем германца! Не править ему Русью! Верьте в это люди, Верьте! Русь непобедима, она суть бессмертия!

Юноша от сердца нес людям надежду в русского воина, в Сталина, и они, несомненно, неумолимо, преображались душою, светлели верою, изгоняли скорбь и печаль.

Узнав правду о Москве, россияне плакали, оживали.

Как выходили из гроба, из могилы.

В звезды. В Русь. Во Вселенную.

Случалось и сложное задание. Был во Власово Иван Зимин. Не человек, страшное горе. Изнасиловал свою дочь девяти лет. Оскорбленная и гордая девочка ушла из жизни, перерезала бритвою вены. Насильнику дали десять лет. Отсидев в тюрьме, вернулся в деревню. И устроился в управе полицаем. Был невероятно жесток, насиловал солдаток, жег избы. Его и приговорили партизаны к смертной казни за зверские злодеяния. Народным мстителем выбрали юношу-комсомольца!

Он поджег его избу. Полицаю спастись не удалось.

По своему Вселенскому исполнению ─ мир устроен справедливо! Человеческие Чувства ему, не Судья и не Господин-властелин! Сам Мир и Человеческие Чувства это совершенно разные империи! Если даже человек как мститель наказал изменника Родины, он все едино не может жить, как ангел с белыми крылышками. Его может настичь расплата.

Расплата могла настичь и Александра Башкина. Но он о своем роковом часе даже не догадывался. Он пошел на мельницу доложить о исполнении приговора предателю. И содрогнулся от горя и печали ─ на дубе у плотины были повешены мельник Лука и мельничиха Прасковья! Он быстро и своевременно сообразил: в засаде немцы. Надо спасаться! Но как? Он в поле, виден, как на дуэли! Они ждут, знают, партизаны придут на мельницу. И теперь держат нечаянного гостя под прицелом. Им убивать его не велено, только при побеге. Приказано взять живьем. И на дыбе, на пытке, под шомполами выведать о командире отряда и где он скрывается.

Смерть обступила всерьез. Живым они его, конечно, не возьмут. Пусть не надеются! Он круто развернулся и быстро, быстро, как падающая с неба молния, на последнем стуке сердца, побежал по открытому снежному полю, петляя, как заяц, падал, катился по снегу бревном, и все бежал, бежал ближе к лесу, где было спасение. Палачи густо открыли огонь из автоматов. Трассирующие разрывные пули рвали землю, взметывали снег, окружили его сплошным огнем, но ни одна не достала его, не испробовала солдатской крови.

В такое спасение просто не поверить!

Но так случилось.

Еще одним чудом. Еще одною загадкою.

Башкин скатился в овраг и побежал по глубокой лощине, утопая в снегу, в неизвестные дали.

В дом к тете Насте он больше не вернулся. Поселился в землянке, за огородом, у леса. Натаскал сена и сделал лежбище. Уже зашла зима. Гуляли метели. Он совершенно коченел на морозе. Жить одному становилось все труднее. Зрение то возвращалось, то исчезало. Все чаще стало пропадать сознание, мучил страх гибели. Он уже так и полагал, впадет в беспамятство, обморозится, незаметно, неслышно исчезнет. Такая тревожность водила хороводы. Естественная любовь к жизни крепко мучила его в роковом мире.

Настасья Сергеевна не раз звала в избу. Немцы давно прекратили охоту. Будешь жить на печке, за трубою, терпеливо и по милости уговаривала женщина. Чего отшельничать? Мало ли что может случиться с ослабленным человеком! Кто поможет?

Но Александр и на краю могилы не мог обидеть человека! Могли придти гестаповцы, выяснить, кто он? И отвести на виселицу! Несомненно, неумолимо, отвели бы на виселицу и Настасью Сергеевну, могли сжечь избу! Где бы жили дети сироты?

Как раз дети Настасьи Сергеевны и спасли его; совершенно обмороженного, без признаков жизни, привезли из землянки в избу, спрятали на печке. И забросали старою одеждою от любопытного взгляда, чем и отогрели!

Судьба, или боги Руси, еще раз помиловали воина пред ликом солнца и неба, пред ликом Христа!

И, несомненно, несомненно, причина одна ─ в Александре Башкине жила немыслимая, неиссякаемая сила духа! Он и в 80 лет мог встать у орудия и бить по танкам Гудериана!

Воистину, смелого смерть боится!

И не просто боится, а люто боится!

Силою духа движется все на земле, вся жизнь человеческая, честь и справедливость, любовь и целомудрие, боль к чужой боли и радость к чужой радости; силою духа движутся звезды в небесном пространстве, и даже сгорая, звезды движутся, движутся миллиарды лет ─ силою духа!

И Вселенная все больше обретает пространство только силою духа!

В марте стало теплее. И Александр пошел на железнодорожную станцию в Темкино, дабы уехать в Тулу. Любою ценою! Мела пурга. И неожиданно он увидел, как по заснеженному полю неслись кони. Зрелище было необычное, колдовское. Бешеная скачка, разметавшиеся гривы, всадники в белом. Юноша страшно испугался, он понял, что впадает в беспамятство! Вокруг пурга перестала быть пургою, во все русское пространство загадочно заиграли гусли, какие понесли, понесли, как гуси-лебеди над землею, тревожное могильное песнопение, как на могиле умершего. Все было ясно, хоровод его жизни кончался! Его Земное Время перетекало в гусли, в гусли, какие и тревожили мир хором плакальщиц и хором гревестниц!

На прощание с жизнью он увидел коней из детства, из юности, тех самых голубых коней, которых водил в ночное на сочные пряхинские луга, на берега реки Мордвес. Где разжигал костры и впитывал в себя утренние чародейские зори.

Только почему они стали белые?

Укрылись саваном? Явились привидением, прощанием?

Перед его тревожным падением в снег, в вечную

бесконечность?

Но кони приближались, а он все не падал.

И вскоре он понял ─ кони это явью. Это оказался кавалерийский корпус генерала Павла Белова, кто от Москвы теснил танковую армию Гудериана, освободил от врага Мордвес, его деревню Пряхино, Венев, снял угрозу городу Туле! И теперь шел грозною силою по фашистским тылам на Вязьму и Смоленск.

Командиры спешились, отряхнули бурки от снега, спросили, правильно ли они раскачивают седла-люльки в направлении Темкино ─ Засецкое ─ Исаково?

Александр Башкин сладостно закивал.

И, не выдержав, испытывая безумную радость от нежданного свидания с русскими воинами, обнял кавалериста, поцеловал! И стал долго, неостановимо плакать на его плече, на его заснеженной бурке, с болью, нервными рыданиями, забыв о гордости, чувствуя, что кончилась его мучительная, безумно-скорбная, скитальческая одиссея. И теперь исчезнет весь ужас, которым он жил, отступят боль и страдание, которыми оскорбил сердце, и, кажется, невосполнимо, на всю жизнь, на всю вечность.

И он, уже умирающий, один-преодин в огромной вселенной, вновь возвратился в таинство жизни, в праздник ее, из поверженности, из жуткой униженности, из безумия мук и отчаяния. И вновь обретет в себе человеческое. Свою веру и правду, твердь земли, ту силу, которая жертвенно поднимет его на новые подвиги, какие он теперь будет вершить и вершить, как Геракл, но не от мифа, а от жизни, для чего они и избран милостью Бога на Русскую Землю!

И меч его, меч Русского Воина, защитит Русь от ворога! И вновь красавица Русь наполнится радостным ликованием женщины-россиянки при рождении сына и разудалым пением под гармонику на веселом пиршестве жизни!

Ему поднесли солдатскую чарку, накормили мясным гуляшом с кухни. И вновь исчезли в снежную метель, как таинственные призраки, как были и не были. Но в его душе уже взошло солнце. Вернувшись во Власово, он взял свои скромные пожитки в землянке и пришел попрощаться с хозяйкою:

─ Ухожу, тетя Настя. Кончились мои скитания, армия генерала Белова прорубила коридор к Туле, Мордвесу. Спешу на родину, спешу на битву! Низкий земной поклон тебе за приют, хлеб-соль. И за любовь. Человеческую. Неумирающую.

Настасья Сергеевна отговаривать не стала. Они грустно и одиноко посидели, поплакали. Хозяйка покормила его. Дала на дорогу шерстяные носки, варежки, связанные ею. Положила в котомку хлеба, баранью лодыжку. Башкин воспротивился, пусть дети подкормятся.

Но женщина настояла.

─ Пойдешь один и в голоде! Дорога дальняя.

Они поцеловались. Затем воин по очереди обнял и поцеловал ее детишек, какие нежно и ласково прижимались к гордому человеку, смотрели влюбленно, просили не забывать, навещать, если представятся случаи.

Башкин встал на ребячьи лыжи. Помахал рукавицею.

И скрылся в снежной вьюге.

Спустя время, уже Героем Советского Союза навестит Настасью Сергеевну, свою спасительницу и вторую матерь Человеческую. Пока будут такие русские женщины на Руси, Русь будет бессмертна. И можно будет видеть мир красоты и радости, где можно насладиться сладостью любви, ласками земли и неба. нежным свечением звезд в бесконечном пространстве.

Дети ее подросли. И все обрели смысл жизни, чувство любви к России, как объяснила Настасья Сергеевна, благодаря Александру, кто своею душою от милосердия, красотою любви к жизни, России, сумел невольно, неумолимо наполнить, насытить правильным и красивым содержанием детские души.

Сын Виктор не выжил. Стал связным партизанского отряда, понес людям правду о жизни, о битве с фашистами, каким был Александр. Гестаповцы напали на след, арестовали пятнадцатилетнего мальчика, долго пытали, но ничего не добились. Измученного, окровавленного, вывели на окраину деревни Власово, расстреляли.

Узнав о том, Александр Башкин понес в себе траур.

И чувство вины.