ДОРОГА НА ФРОНТ БЫЛА СЛОЖНЕЕ, ЧЕМ ДОРОГА НА ЭШАФОТ. ПЕРВОЕ БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ. ПЕРВАЯ СМЕРТЬ. ПЕРВЫЕ СЛЕЗЫ

I

На перроне Ряжского вокзала грустно играла гармонь.

Слепой солдат пел:

Начинаются дни золотые

Воровской, непродажной любви.

Крикну, кони мои вороные,

Черны вороны, кони мои.

Рядом стояла девочка-поводырь, худенькая, с двумя косичками, со старою шляпою в руке, и тоненьким, надломленным голосом, трогательно подпевала:

Мы ушли от проклятой погони,

Перестань, моя детка, рыдать.

Нас не выдадут черные кони,

Вороных им уже не догнать.

На вокзале был народ. Проводить добровольцев на фронт пришли седовласые воины, кто ходил на битвы в Германскую, горделиво надев, Георгиевские кресты, кто воевал в Гражданскую, тоже с орденами. Были женщины-россиянки с детьми, строгие юноши.

Из Тулы отправлялся первый поезд в огненное пламя, в загадочную страну смерти! И как было не проводить Юную Знатность на дальнее Куликово поле? Исстари, из века в век, на Тульской земле зазывно, в скорбной тревоге трубили княжьи кликуны в большие турьи рога. И гордые витязи, надев шеломы, вооружившись мечами, луками и копьями, шли на требище помолиться своим языческим богам. Суровому богу Перуну, он был вырублен из дуба, с ликом воина, голову венчал шлем, на поясе меч и тул со стрелами, владычице земли Русской богине Берегине, стояла в венке из цветов, держала на вытянутых руках солнце. И остальным богам.

У святилища уже горели костры, ржали кони, ревели быки-жертвенники. В огненном свете восьми кострищ, под удары в бубен жрецов и волхвов, воины танцевали, молили богов даровать им победу. И дружиною, встав под знамена князя, уходили на битву, в просторы Дикого поля. Туляки бились за Русскую землю против печенегов хана Родмана, с ромеями Византии, с германскими рыцарями Карла Великого, с воинством литовского князя Ягайло, с крымским ханом Девлет-Гиреем, с ордами Чингисхана, с Наполеоном. И все века возвращались с победою. Тула радостно встречала воинов, что гордо шли по улицам под развернутыми знаменами земель Руси. С крепостных стен гремели барабаны, гудели цимбалы, пищали свирели.

Отовсюду праздником неслось:

– Слава вам, воины Тулы! Слава, мужи Руси!

Шествие останавливалось на поляне за Кремлем, где уже горели костры, стояли волхвы. Ревел скот, для забоя и жертвенного приношения небесным богам, кто даровал на мече победу. Воины молились богам, держа щит у плеча. И шли на пир, к реке, где уже стояли столы с богатыми яствами, высились бочки с медом и пивом.

Играли гусли.

Воины, великорадостные, еще не остывшие от битв, еще слыша чародейскую силу, поднимали с князем и воеводами кубки с хмельным медом и наслаждались уютом родного края, молитвенно склоненными березками, сладостным пением разгульных волн. Пили гордо, воинственно пили за себя, что вернулись живыми с битвы, и по-рыцарски грустно за друзей, кому суждено было пасть от меча или копья. И навечно остаться в чужедальной стороне, в высоком братском кургане.

Девушки водили хороводы.

Вскоре и воины, успокоив свою душу, свою совесть, мужественный ум, освободившись от траура, пускались в пляс. Танцевали разудало под гусли и гармонь, вели игрища. Им было чем гордиться! Своими мечами тульские воины принесли Руси великой жизнь и вечность.

II

Теперь, спустя века, на перроне Ряжского вокзала опять стояли гордые воины Руси великой, и опять высился до неба горестный и скорбный плач-стон россиянок.

Страдающе играла гармонь.

И слышалась горькая, надрывная песня девочки:

Эх вы, кони мои вороные,

Разудалые кони мои.

Ратникам из двадцатого века тоже выпала гордая и печальная доля защитить Русь православную, Русь великую от иноземного врага. На Русскую Землю, на землю-страдалицу, снова пришли те, кто уже топтал ее, жег, расстреливал из лука, забивал копьям, мечом, гнал в рабство ─ это воинственные потомки свирепого племени гуннов царя Аттилы. Это воинственные, безжалостные потомки готов, германского короля Германариха, его внука, короля Амала Винитария, того самого, с кем отважно билось воинство Великого князя Руси

Буса Белояра, он же Боже Бус, кого в народе назвали русским Христом. Воинство будет знать победы, но и поражения. В битве, бесконечно израненные, обессиленные, истекающие кровью, будут взяты в плен Великий князь и его верховное воинство. К шатру короля Амала Винитария были доставлены на колеснице. Король предложил пленникам жизнь, если они подпишут документ-договор, где Русь становилась государством-рабом древнего германца! Русичи с достоинством отвергли рабство! И все были распяты на кресте страдания Христа! Были распяты Великий князь Руси Бус Белояр, он же Божа, его сыновья, его братья, 70 русских князей и воевод.

Амал Винитарий будет убит стрелою князем Буримиром, кто был братом Буса Белояра. И кто возглавил русское воинство, изгнал древнего германца с Земли Русской, вернул Руси честь, достоинство и свободу.

И вернул саму Русь в бессмертие!

Теперь Александру Башкину выпала гордая и жертвенная честь, защитить Отечество, дарованное ему бессмертными предками, о ком рассказывал дед Михаил Вдовин.

Просто даже интересно, как совпало: ему придется биться с предками готов, кто пришел изничтожить Русь, казнил его любимого героя Великого князя Руси Буса Белояра, кого в народе назвали русским Христом, кого повеличал в разговоре дед-мудрец от Сократа Михаил Захарович, биться с теми, лицом к лицу, кто заново пришел уничтожить Русь, сжечь ее, истоптать, расстрелять стрелами, а народ обратить в раба!

История повторяется, один к одному!

Как не испытывать гордость и радость, что счастье быть воином-защитником, счастье быть героем, любимая Русь доверила ему, сыну земли Русской! Он будет биться с германцем, как бились с германцами-готами его знатные предки за Русколань, где был Великим князем и королем Бус Белояр, кто остался в народе, как Боже, русский Христос!

Суждено ли им вернуться с поля битвы?

Кто знает? И в том ли суть? Суть в том, что он в одной связке, в одной соборности с Русью древнею и Русью современною. Он воин Руси! Он воин Великого князя Буса Белояра!

Не только Александр, но все, все, с кем он мчит в краснозвездной тачанке на битву, не знают, ─ кому исповедально, в последнем прощании, горько и траурно прозвучит голубая звонница звезд неба и выпадет лечь в могилу, познать таинство смерти? Кому суждено остаться на празднике жизни, выпить чарку водки на пиру победы, по-русски разудало, подбоченясь, позванивая золотом наград, станцевать под гармонь на деревенской вечерке кадриль, обнять любимую девушку, в сладком трепете коснуться ее губ, обнаженной груди? Кому? Кому?

Никто не знал, все желали вернуться.

Никто не хотел умирать.

Но для каждого его Земное Время, его исход в Земной Мавзолей было ─ таинство.

Тем временем на перроне командиры взводов в последний раз сверяли по списку добровольцев:

─ Шмелев Тихон Иванович.

─ Есть!

─ Дюмин Александр Сергеевич.

─ Есть!

─ Башкин Александр Иванович.

─ Есть!

─ Пашуев Иван Васильевич, Добровольский Михаил Николаевич, Абросимов Борис Алексеевич, Никитин Александр Степанович, Потемкин Георгий Федосеевич.

И на каждый зов воины четко отзывались:

─ Есть! Есть! Есть!

У соседнего вагона тоже шла проверка.

─Таубин Яков Борисович, Назаров Михаил Васильевич, Демыкин Георгий Георгиевич, Смирнов Николай Васильевич, Орлов Игорь Митрофанович, Прокофьев Геннадий Владимирович, Михайлов Александр Семенович, Харитонов Николай Иванович, Данилов Петр Сергеевич.

И следом неизменно отзывались:

─ Есть! Есть! Есть!

Ротные доложили командиру полка о полном наличии рядового воинства. И он, сняв фуражку со звездою, пригладив седые волосы, дал команду отправляться.

И вмиг громко и зычно понеслась по перрону суровая и строгая команда:

─ Отправляемся! Воинам зайти в вагоны.

Дежурный по станции ударил в колокол.

Раздался гудок паровоза. И он, выдохнув из легких пар, развешивая на ветру мрачно-угольные космы дыма, стал медленно, раздольно громыча колесами, набирать скорость. Скорбно, во всю печальную силу, слепой гармонист заиграл марш «Прощание славянки». Он брал до сердца! До неба взметнулся плач женщин-горевестниц! Женщин-россиянок! Они бежали за поездом, на ходу поправляли, косынки, сбитые ветром, слепо наталкивались друг на друга, с молитвою, с тоскою выкрикивали:

─ Возвращайтесь живыми, родненькие!

─ Бейте ворога не жалея!

─ Помните матерь Человеческую, любимую девушку!

Совсем еще юные солдаты Отечества, конечно,будут помнить о матери и любимой красавице. И, конечно, станут бить врага не жалея его и себя. И, безусловно, до слез, до боли, до смерти надеяться, что вернутся живыми. Они не должны умереть! По какому праву? По каким законам справедливости? Они еще чисты и непорочны, и жизнь только-только разожглась в сердце чудесным воскресением, в непостижимой, целомудренной красоте. В неповторимой правде. В неотмолимой любви к миру. Они еще только начинают странствовать по земле, как небесные боги. Они еще только сошли по звездам из Вселенной. И молитвенно постигают землю в таинстве. Землю и себя. Правду и себя. Любовь и себя. Они еще не целовались с милою, синеглазою принцессою неземной красоты, не объяснились в любви, не дотронулись в тайном желании и робком очаровании до сладостно-обнаженной ее груди, не вычерпали из себя лунные ночи, пение иволги на рассвете, они еще долго и в радость желали бы пахать землю, они еще не нагляделись на поле с колосьями ржи,

на облака, плывущие в синем бездонном небе,

не наводились коней в ночное, не насиделись у костров,

не находились по разнотравью с косою,

не накупались в грозу,

не насмотрелись на летящих журавлей,

не надышались досыта медовыми и хлебными ветрами Руси.

Как же можно умирать? Но они погибнут все! В Смоленском сражении Тульский коммунистический полк на поле сечи поляжет до последнего воина.

III

Поезд все дальше и дальше уходил от древнего русского города. На край земли, в роковое безмолвие. И вслед ему, поезду, уходящему в смерть, все печалилась и плакала гармонь слепого солдата, разнося над миром, в молитвенной строгости, бесконечно русский и тревожный марш «Прощание славянки». И он тоскующим, разбросанным эхом все несся и несся вслед поезду, тоскующими птицами взметывался в небо и неизменно возвращался на землю остывающей болью, остывающей печалью.

За моросящим дождем смиренно скрылись дома, трубы Косогорского металлургического комбината, оружейного завода, мощная электростанция, колокольня с золотым куполом и христианским крестом Всехсвятской церкви.

Башкин лежал на нарах и смотрел в скромное оконце-бойницу. Русь, не скупясь, открывала свои вечные, целомудренные красоты. Мимо пробегали белоснежные, как совесть святого, березовые рощи, с хмельным пением иволг, с паутиною, зеркально сверкающей каплями дождя в сиянии выглянувшего солнца, промокшие, продрогшие сенные стога. Теперь опять ожившие в гордой красоте, впустив в свои таинственные терема золотистые лучи, безбрежьем проносились хлебные поля, удивляющие своею величественностью и свободою до самого синего неба, сиротливые деревни в окружении речек и леса, с кладбищами разрушенных церквей, полустанками с базарами. Все еще не тронуто погибельною войною. Но поступь ее слышалась. Доносились громовые орудийные выстрелы. Навстречу с тревожным гудением на скорости неслись поезда с красными крестами – везли с поля битвы в Сибирь тяжелораненых.

Вагон без устали покачивало. Колеса выстукивали: на фронт, на фронт, на фронт. Само по себе выпрашивалось: зачем? зачем? зачем? О чем думалось? О худшем? Было и это. Но страха за себя не слышалось. Страх оставался прежний, за мать. Мучило видение: как она сползает по косяку двери, получив траурную похоронку на сына, отданного ею на защиту Отечества. Скорее, не отданного, а оторванного от сердца.

Думалось и о себе. О дереве Пряхино, где прошло детство. Хорошо помнит он себя с шести лет, когда познал и пресыщенную праздную злобность людскую, и гордость. Он очень любил лошадей, любил невыразимо сильно, до жуткого и странного трепета в себе, до сладкой несказанной боли.

Не раз, тайком от отца и матери, пробирался на конюшню, где стояли могучие красавцы Левитан и Бубенчик, и с замиранием сердца смотрел, как они неотразимо мило жевали сено, лениво били по крупу хвостами, отгоняя надоедливых оводов. Он обнимал склоненные шеи, целовал в гриву, любовно гладил их. И долго, ласково шептал в уши, как он любит их. Мать каждый раз пугалась до бесчувствия. Брала в охапку, уносила в горницу. Секла крапивою. Отец доставал ремень, внушительно грозил им. И пытался объяснить: нельзя подходить к лошади, может нечаянно ударить копытом. Башкин сомневался, что лошадь может убить. Неужели и такая красота, такая божественная покорность убивает? Но отцу верил. И стал возникать страх. Но он преодолевал его, крепил характер. В шесть лет. В шесть упрямых лет! И шел, шел к лошадям, испытывая за себя гордость, немыслимую радость, что смел, не боится, если убьют. Однажды мужички, пившие на бревне самогон, в свое праздное удовольствие посадили его на Левитана и сильно стеганули кнутом. Лошадь взвилась от невыносимой боли, с тоскою заржала и понесла юного седока по улицам деревни. Мальчик Шура, оцепенев от ледяного ужаса, мертвою хваткою вцепился в шелковистую гриву лошади и все думал, как бы не свалиться, не упасть на землю. Осознанно или неосознанно он понимал: свалится с лошади, она затопчет копытами. И держался из последних сил. Мужики смеялись, улюлюкали, с оттяжкою и насмешливо хлопали в воздухе кнутом, выбивая громовые удары, не подпуская лошадь к конюшне. И все же она ворвалась на скотный двор, сбросила упрямого седока. И сама, как понимая его боль, склонилась над мальчиком, жалобно заржала, бережно коснулась губами его бледного лица.

Мария Михайловна выбежала из избы как оглашенная. И бурею набросилась на мужиков:

─ Дурни безмозглые, дьяволы из преисподней! Над кем измываетесь? Над дитя!

Мужики лукаво улыбались:

─ Все по уму, Михайловна! Не ратуй сильно, не скорби! Героем растет! Видишь, разбился в кровь, а молчит.

Теперь мать весь гнев перенесла на сына. Она бранилась на всю деревню и без жалости, как обезумев, со слезами на глазах хлестала и хлестала его крапивою. Александр и на этот раз молча сносил боль. Не плакал, когда больно упал с лошади. Сдерживал слезы, когда била мать.

─ С характером у тебя сын! ─ веселились мужики.

Он и в самом деле стал атаманом в слободе Вольной. Водил храбрецов по смертельно вязким болотам, на кулачные бои, сбивал ватаги и лазил по чужим садам за яблоками, чаще всего к богатому родственнику Якову Захаровичу Вдовину, кто огородил сад колючею проволокою, нацепил звенящие консервные банки, спустил злую собаку. Взять такую неприступную крепость, было делом чести и гордости каждого мальчика.

С девяти лет ходил за сохою, пахал землю, бережно постегивая прутиком Левитана.

Водил коней в ночное.

Жег костры.

Любил полежать в траве, посмотреть на звезды и облака. В бездонности неба было дивное очарование. Говорят, именно там, в голубом свете, высится Эдемов сад. Если присмотреться, и в самом деле можно увидеть в бездонности неба райские озера, белого лебедя, горделиво плывущего по сини волн, красивые березы с колокольчиками, как дунул ветер, так они заиграли, запели о сладости вечного бытия; моря с песчаными берегами, вокруг танцуют феи в прозрачном одеянии. Летают птицы, совершенно непуганые, где захотели, та сели. И вокруг царицами в короне разгуливают ─ любовь, добро, милосердие!

Всматриваясь в бездонность неба, думалось, скорее, эта таинственно-чарующая, тревожно-колдовская красота жила на земле! И вмиг покинул ее? Почему? Человек стал ─ изобилие пороков? И красота сбежала на небо! Красота живое существо, чувствует радость, чувствует боль. Или чтобы люди видели ее издали, наполняли себя ею, становились чище, стыдливо-целомудреннее, величественнее? Мальчик Шура, подкладывая хворост в костер, обернувшись на луг, к приятному удивлению замечал, в сиянии звезд вороны кони, что паслись в ночном, становились голубыми, неземными. Сколько было прелести и чародейства в таком превращении! Звезды в небе, костер у реки, ромашки и медуница у изголовья, грустный и заманчивый шелест прибрежных берез, поразительно пахучий, ветровой запах хлеба с полей, голубые кони ─ его детство. Все чисто и радостно было в том ведомом-неведомом царстве, в том звездном мире. Если его не станет, убьют, куда все это денется, в чье перельется сердце? При солнце мир тоже был благостным. Приятно было пахать землю, ходить по жертвенному разнотравью с косою, слушать жаворонка в небе, купаться в грозу, в бушующей волнами реке, смотреть на пролетающих журавлей.

Все теперь вызывало любовь и тоску, грусть разлуки, словно слетел с родных полей одиноким журавлем и непрошенно кружится в чужом, смертельно опасном небе. Не зная, вернется ли, взмахнет ли крыльями, садясь на родное крыльцо. Будет несправедливо, если не вернется. Пришел один раз на землю ─ загадкою и таинством, сумел до безумия, до слез, до страшной, потрясающей правды впитать земную красоту. И исчез.

Он исчез, а красота осталась.

Разве не обидно?

Справедливо?

В школе учился прилежно, с Ломоносовскою тягою к знаниям. В Пряхино была начальная школа, в Мордвесе ─ десятилетка, туда и ходил пешком три километра. Жили бедно. Пальтишко осеннее, нищенское, обувь латаная-перелатаная. В грозу, в снежные вьюги мать не отпускала. Но он сбегал! И она по возвращению наотмашь хлестала его крапивою. Но что было делать? Смирить непоклонность, не смог. Непоклонность ─ его земная правда! Его земная вера! Его земная любовь к жизни и Отечеству! Как себя смирить? Как смирить свое сердце? Как заставить его биться так, как у раба? Или, как у легкого человека? Александр по знаку зодиака ─ козерог, а это дисциплина, заостренность к правде, превеликое чувство ответственности за себя, за матерь Человеческую, за Русь, какая гуляет в венке из ромашек по его лугу в Пряхино! Это уже характер! Его и могила не исправляет!

Была тяга, и встретиться с учителем! Еще напитать себя, каким откровением по жизни!

Вместе с тем, он любил идти по земле именно в грозу, когда устрашающе, как глаза ведьм, сверкают молнии, в гневе раскатывают по небу грома! Мило, очень мило и очень хватко, идти нараспашку, расхристанно, наперекор безумию стихии, себе, миру. Он испытывал дивное очарование, повелительную волю в себе, сознавая свою непокоренность и непоклоность всему сущему и живому на земле! Он бы мог снять обувь и идти босиком сквозь грозу, по ледяной осенней распутице, не ощущая холода, неудобств, бьющего в лицо ливня. Не страшился и снежных бурь, и волков в ночном лесу, и привидений на кладбище.

Так он сложен, выпестован. И не сам по себе. Непокорная сила влилась от предков. Почему и жила в его сердце мучительно-требовательная тайная тяга к тем, кто жил раньше, выстраивал Русь. Александр и землю пахал босиком, идя за сохою, без страха и боли ступая по камням, колкому жнивью, в легкой посконной рубашке в холодные майские ветры, как ходили за сохою его предки-пахари на пашне у Киева, Новгорода. Как его русичи, молился перед пашнею Земле и Солнцу.

Все было хорошо!

И только одна жалость отчаянно мучила сердце: очень мало побыл на земле. Мир так мил и дивен! Жить бы и жить. Но убить его могли в каждое мгновение.

Кто ее придумал, смерть?

И зачем?

IV

Александр Башкин вздрогнул, отрываясь от дум. По вагону тревожно неслось:

─ Воздух! На поезд летят самолеты противника!

─ Воздух! ─ испуганным эхом отозвался молоденький солдатик Алеша Ерофеев. И, бледнея, в паническом страхе спросил: ─ Что же делать?

Что делать, не знал никто. Ни командир роты Русаков, ни политрук Калина, ни сам Бог. На земле еще можно спрятаться от бомбы, какая летит, непременно, на тебя, в лесу, в поле, скатившись в овраг, в половодье реки, укрывшись за льдину, в густой осоке. Даже на кладбище можно схорониться среди могил!

В летящем поезде спрятаться некуда. Он мчался по рельсам, мчался в свою вечность, в свою гибель. И ему не спрятаться в тоннель, не прикрыть себя щитом воина. Он до ужаса, до обреченности, до бесконечности, был предательски обнажен, как на ладони.

Как спасти свою человеческую душу?

Как выстоять в ужасе, тоске, обнаженности?

Там одно пристанище ─ смерть!

Три бомбардировщика с черными крестами на крыльях с оглушительным ревом пронеслись над крышами вагонов, взмыли вверх, в загадочном карнавальном танце покружились над поездом, догнав его, сорвались в крутое пике и стали сбрасывать бомбы. Все вокруг страшно загрохотало, наполнилось огнем и дымом. Бомбы неслись с неба с хищным свистящим воем, потрясали землю, рушили мир. Пожаром занялся лес, в огненном тоннеле которого стремительно мчал поезд, мчал с ужасающею силою, желая поскорее вырваться из дикого, грозного пламени, из необъятности разрывов, со своего эшафота, ведя смертельный поединок с самолетами.

Бомбы падали все прицельнее. Острые и горячие осколки пронзали беззащитные деревянные стены вагонов. Появились раненые, послышались стоны, крики отчаяния. На людей как нашло помрачение. Они растерялись. И покорно ждали смерти. Странно, но никто, совершенно никто не ощущал трагичности ее. Ее таинственности и загадочности. Ее ужас, ее откровенную правду. Ее чудовищность. Они ждали смерти, но не верили, что падет и разрушится их мир. И как поверить в свое умирание, если они вечны? Как постичь слияние жизни и смерти, если война еще не вошла страшною откровенностью в их целомудренно мирные души?

Только изумление вызывало небо, какое без молитвы и пощады, совершенно безнаказанно сбрасывало грозные, огнедышащие бомбы, какие, падая, исступленно выли, как дикая, злобная стая волков. Не меньше тревожила испуганность и сама земля, какая осколочным эхом отзывалась на каждую падающую смерть, ненасытно и повелительно разнося по миру дикие танцы огня и дыма, чудищем, устрашающе бросая в летящие вагоны вздыбленные камни.

Первым пришел в себя политрук Калина.

─ Чего стыдливо потупились, славяне, в гордой покорности жметесь к стенке? Заряжай винтовки! И пли, пли по фашистским извергам!

Он настежь распахнул вагонные двери. Взял у раненого бойца винтовку, вскинул ее и, прицелившись, выстрелил в бомбардировщика, что летел раскаленною стрелою из тетивы неба на поезд.

В мгновение оживились и взводные, подали команду:

─ По воздушной пикирующей цели огонь, огонь!

Затрещали выстрелы, огненно-трассирующими пулями разрядился ввысь пулемет Дегтярева. Дружные винтовочные залпы послышались из соседнего вагона. Башкин тоже, до боли, испытывая бессильную злобу, в ярости стрелял из винтовки, по самолету с черными крестами, упрямо целясь в летчика; он сидел за стеклом кабины в черном шлеме, прямо, как сфинкс, лицо серьезное, бесчувственное, глаза, как у жабы. Ему очень хотелось поразить фашистского стервятника, увидеть, как он ляжет на крыло и всею окаянною тяжестью врежется в горящий лес, потрясая грохотом землю, взметывая гибельный фейерверк огонь безумия до неба, растерзанно опускаясь в вечную гробницу.

В воине сильно-сильно зрела ненависть, жажда отмщения! Ему было больно за себя, за свои страхи, какие стонущим и стыдливым эхом разнеслись в сердце, как он увидел гибельные самолеты с черными крестами, какие грозно, неотступно шли на поезд в крутом пике, а позже услышал, как с оглушительным воем падают огнедышащие бомбы. Он еще не понял, что было в предательском смятении: страх или изумление перед гибелью? Но свою могилу он увидел! Страх смерти сильно-сильно растревожил сердце. И теперь его мужская гордость была уязвлена, оскорблена. И гордость воина тоже.

Совесть бунтовала, кричала: сбей самолет, сбей!

Яви себя воином, каким был!

И неожиданно самолет-крестоносец, в которого он неистово, без устали стрелял, держа постоянно в прицеле, вздрогнул, на мгновение повис в воздухе, странно и тревожно качнул крыльями, и из хвоста вырвалось пламя, потянулся шлейф дыма. «Мессершмиты» дальше не стали испытывать судьбу, открыли створки бомбового люка, высыпали роем бомбы, куда попало, даже не пытаясь в карнавальном кружении догнать поезд; он убегал от смерти с учащенным сердцем, погромыхивая звонкими колесами о стальные рельсы, разметывая по полю черные клубы дыма.

Самолет с черными крестами уже не взмыл ввысь, он несся к земле, все ближе, ближе, и оглушительно рухнул на землю, на свою могилу, взметнув костры огня до неба, осыпав гаснущими искрами лес, рельсы и поезд. «Мессершмитты» не улетали, кружили в небе, выжидали, выпрыгнет летчик с парашютом, не выпрыгнет, желая спасти печальника. Но пуля поразила фашиста в сердце. Друзья сделали круг траура, прощально помахали крыльями над гробницею асса, кому маршал Герман Геринг за Париж вручил высокую награду Третьего рейха ─ крест с дубовыми листьями, и истаяли в голубой бездонности, улетели в сторону Смоленска, на свой аэродром.

В России асс Геринга тоже получил крест. Вкруговую получился крестоносец германского короля Германариха!

Едва улетели самолеты, в вагоне возникло дикое, первобытное ликование.

─ Вот так и надо воевать, ─ приободрил ополченцев политрук Калина. ─ Не то пришли, как в зоопарк и наблюдают, в покорном блаженстве, за зверьем, вражескими самолетами.

─ Растерялись, верно, ─ удрученно признался Алеша Ерофеев, молоденький солдатик. ─ Затмило рассудок. В грохоте падают бомбы, столбы огня, летящие осколки, все как не по правде, не твое, а страшно! Я и про винтовку забыл, ─ нервно, рассмеялся он.

─ Теряться уже нельзя, Ерофеев, ─ строго осудил его трусость политрук. ─ На фронт едешь, а не к теще на блины.

─ Я еще не женат, ─ сумрачно защитил себя солдатик.

─ Тем более. Так будешь воевать, ни жены-красавицы, ни тещи разлюбезной на земле не встретишь.

─ И блинов с мясом не отведаешь, ─ пошутил Башкин, все еще испытывая острое возбуждение от первого боя.

─ И поцелуев слаще меда, ─ весело отозвался Коля Копылов, он тоже решил по-доброму потешиться над робким солдатом.

В вагоне дружно рассмеялись.

Страх сходил.

Во все жилы проникала сладость победы, сладость жизни.

Поезд тоже с победоносным, ликующим гудением продолжал мчать по просторам смоленской земли, туда, где фронт, где шли грохочущие бои.

Башкин, удобно прилег на скамью, на солому, посмотрел на друга:

─ О чем думаешь?

─ О жизни, ─ по покою признался Коля Копылов, поправляя шинельную скатку под головой. ─ Вижу деревню Лукошино, поля с извилисто бегущими тропками. Лес, озеро. Свою пашню на крутогорье. Любил я ночью пахать землю. Вокруг благословенная тишина. Звезды в небе. Колдуном-чародеем стоит лес. На берегу озера любимая девушка Алена жжет костер, варит уху из наловленных карасей. И с перчиком, и с лавровым листом. Выпьешь стакан самогона, примешь кушанье из рук красавицы. И за руль! Вдали, за перевалом, тоже пашут землю тракторы. Их огни, словно изумрудные камешки, в дивной красоте переливаются и переливаются на ладонях полей. И ты с ними пашешь, разгоняешь по ночи свои огни. Красота! Но еще лучше видеть, как всходит над миром солнце, благодатно золотит лучами вспаханную землю, твою царевну у озера в белом прозрачном платье, лес и твою деревню. Дивная жизнь! Я бы жил вечно, березкою, ромашкою, голубым рассветом! ─ Он послушал, как яростно громыхают колеса вагона по рельсовым стыкам, мечтательно продолжил: ─ Добрейшую маму Агафью Тихоновну вспоминаю, сестер, сероглазую, смешливую Катерину, серьезную Марусю. Брата Колю.

Башкин улыбнулся:

─ Два сына у матери и оба Николаи? Родители, небось, о тебе забыли, когда давали младшему имя?

Он отозвался с превеликою грустью:

─ Может, и забыли.

─ Ты стал серьезен. Почему?

─ Опечален небесным пророчеством!

─ В смысле?

─ Видишь ли, коронует человека на именной престол ни мать, ни отец, а Бог! От века попы, заглянув в небесные святцы явленного в мир дитя, давали ему имя. То, какое там читалось! И Господь зажигал его семилучевую звезду, отмерял его земное время. И то, что в семье два Коли, не случайно. В этом я вижу роковое предзнаменование для себя. Мне мало выпало жить. Я умру, буду убит в битве, и как бы еще буду. Понимаешь? В жизни останется еще один Николай Копылов, а я исчезну во тьме гробницы ─ как не жил.

─ Странное пророчество.

─ Думаешь, не от правды?

─ Убить и меня могут, ─ уклончиво ответил Башкин.

─ Конечно, могут. Но ты еще жив надеждами, неизвестностью, а я обречен! Я предчувствую гибель.

─ Не бери в голову. Кем мечтаешь быть?

─ По жизни? Только не воином. Я ненавижу убийства. Отечество в опасности, и я пошел. Взял винтовку. Но лучше бы я взял книги Льва Толстого, Достоевского. Мне нравится звание учителя.

─ Будешь им, ─ твердо заверил друг.

─ Нет, Сашок. Не буду. Я даже боюсь, мы до фронта не доедем. Наше воинство уже выбросили в вечность, без совести и молитвы! Свои! Кто же так возит на фронт героев? Даже не догадались загнать зенитные орудия для защиты поезда и ополченцев! Скот и тот жалеют, когда везут на убой. Сволочи! ─ он сжал кулаки. ─ Думаешь, отстанут самолеты? Откажутся от жертвоприношения? Не отстанут, Сашок! Будут мстить за сбитого летчика! До завершения станут бомбить, пока не обратят поезд в огненную гробницу, а нас в баранье мясо.

─ Война, Коля, ─ не стал возражать Башкин. ─ Что сделаешь? В жизни неправедного через край, горчайшая бесконечность. А там, где смерть, в разгуле злая бессмыслица убийств, кто кому нужен? Сами будем защищать свои жизни! Я же вот сбил наглый самолет!

─ Ты? Любопытно! ─ обжег его глазами Копылов. ─ Может быть, я?

─ Может, и ты, ─ согласился друг. ─ Может, и робкий солдатик Алеша Ерофеев, может, и политрук Калина! Я славою не тешусь. Все стреляли. Важно тебе и мне, как воинам Руси, понять ─ отбились! И еще отобьемся! Страшна не наша гибель! Страшна гибель Отечества! Гибель матери Человеческой, сестры. брата! Если крестоносцы придут на Русь, каждую Земную Русскую Гордость, обратят в раба! Вот что важно! Мы с тобою сильные, гордые, мы из бессмертного племени руссов. Умрем, но не выроним меч из рук! Но кому биться за матерь Человеческую, Коля?

Он помолчал, смиряя волнение:

─ Предлагаю написать прощальные письма матерям! Тебя убьют, я извещу твою маму Агафью Тихоновну, сестер извещу, брата, передам от тебя последнюю весточку, точно укажу, где твоя братская земная гробницы, пусть приезжают, молятся, поминают добром великого воина-жертвенника Руси! Меня убьют, я лягу в земной мавзолей, ты передашь от сына царице-матушке Марии Михайловне последнюю весточку. И непременно известишь, где Русская Земля приняла на века вечные русского воина Александра Башкина, где буду покоиться? Гордо буду! Ибо буду покоиться с вместе с Великим князем Руси Бусом Белояром, он же Боже-Бус, с Великим князем Рюриком, внуком Новгородского князя Гостомысла, с Великими князями Олегом, Игорев, Святославом! Да мало ли курганов на Руси, какие все больше кровоточащие раны, раны и раны Земли Русской!

Он помолчал:

─ Устраивает?

─ Чего? Можно! ─ согласился Копылов.

─ И даже нужно! Фамильные похоронные медальоны не выдали. Мы воины из тьмы, из таинства! Положат в братскую гробницу, и высекут ли еще на печальном каменном надгробье наши имена? Исчезнем в неизвестности, как не жили! И матери не будут знать, у какого холмика о сыне горько поплакать!

─ Горестные вещи говоришь, командир, ─ вздохнул друг. ─ Моя мать умрет, если я погибну.

─ И моя матерь Человеческая не лучше. Что делать? Мы, братка, не на вечерку вышли, где гармонь, красивые россиянки, хороводы, мы вышли с мечом на Куликово поле, и вполне, вполне можем опуститься тоскою-птицею на родное крыльцо терема! И мать, взявшись за сердце, будет жива одним: в какой стороне искать сына? И где же они будут искать сына, если мы с тобою будем, как свет звезды, ─ из неизвестности? Будем земная неразгаданность!

Письма родным земляки-воины писали в вагоне ночью. Света доставало. Фашистские самолеты-разведчики то и дело с безумно-ужасным, диким воем проносились над крышами вагонов, возносились в небо, к звездам, сбрасывали гигантские осветительные ракеты на парашютах. Вселенские костры огня по-звериному ненасытно, хищнически поглощали мрак ночи. Поезд был, беззащитно и жертвенно, виден, как на дуэли. Его обреченная обнаженность, безумно-бешеный бег в неизвестность неумолимо мучил каждого ополченца страшною откровенною правдою гибели. Все жили предчувствием ее, помимо воли, помимо сознания, как бы ни пытались заглушить в себе крики ужаса и страха. Внутри все холодело, цепенело. Они были узниками поезда-смертника! И не могли не слышать кружения гибели. Среди земли и неба они были один на один с вражескими самолетами, со своею жизнью и смертью. Но больше всего страшило: почему фашист не бомбит? Почему только преследует поезд, разжигая и разжигая световые костры в небе? Решил поразвлечься? Еще больше помучить скорбным таинством, неизвестностью? Могильною правдою? Насладиться невольным страхом живого существа? Лучше бы сеял смерть! Лучше бы знать под летящими бомбами: жив ты или нет?

Фашист воистину вел себя благородно. Словно встретился с приятными знакомыми. Самолеты игриво, приветливо покачивали крыльями, спускаясь до самой земли, летчики дружелюбно, в раздолье помахивали рукою в кожаной перчатке, насмешливо слали воздушные поцелуи. Тонкие губы ласково вышептывали:

─ Как себя чувствуешь, рус Иван? Не печалься, все гут, гут.

Все «гут, гут» было потому, что немцы не любили воевать ночью.

Тоска-беда разразилась утром.

Едва взошло солнце, небо вздрогнуло от страшного гуда вражеских самолетов. «Мессершмитты» надвигались на поезд строем. Наблюдатели на крышах вагонов закричали оглушительно, истошно:

─ Во-оздух! На горизонте самолеты противника!

И в мгновение по всем вагонам понеслись команды командиров рот:

─ В ружье! Изготовиться к отражению атаки. Стрелять по цели метко, патроны беречь!

Поезд грозно оброс лесом винтовок.

Бомбардировщики гибельно, неумолимо нависли над воинским эшелоном и вмиг, по команде, отвесно спикировали всем строем. И густо обрушили бомбы. Навстречу понеслись оружейные залпы. Но поединок воинов с самолетами был неравным, заранее обреченным. Бомба попала в паровоз, и он на всем скаку, как разгоряченный конь, вздыбился, поднялся на задние колеса, сверкнул на фасаде красною звездою, ликом Иосифа Сталина. И в ужасном, скорбном грохоте железа чудищем повалился на землю, и стал уродливо, неотвратимо кружиться в пространстве, как искал спасительное прибежище, и, наконец, замер бездыханною грудою железа.

Вагоны обрели страшную зрелищность; они оглушительно столкнулись, сшиблись и неумолимо, в исступленном скрежете, стали налезать друг на друга. Вокруг угнетающе, повелительно закружила смерть! Люди сбились безобразною толпою, побежали к дверям, страшно и дико отталкивали слабого, топтали упавшего раненого, и скорее, скорее спрыгивали на горящую землю, бежали врассыпную. Все от губительного огня и разрывов спасались, где могли: прятались за кустом на опушке леса, за горами битого кирпича, за сложенными шпалами. Бывалые воины спрыгивали в углубленные, еще горящие воронки, там ожидало спасение; бомба с самолета в одно место подряд не угадывает. Многие не добегали до укрытия, падали на землю, в горящее пламя, сраженные пулеметною очередью. И сгорали заживо, задыхаясь от дыма и слез, как жертвенные мученики на фашистском костре, на костре ненависти! Сгорали, чувствуя скорбь и боль, как ее чувствовали Великие Мученики Земли, Джордано Бруно, Жанна д, Арк, все те, кто жил во имя истины и Отечества!

Самолеты-крестоносцы, как безжалостные великаны-ястребы, спускались до земли, стреляли по обезумевшим людям из пулеметов и пушек, били в упор, в раздолье и удовольствие гонялись даже за одним человеком, пока не обращали страдальца в кричащее стонущее пламя. Бомбы находили свои жертвы с поразительною точностью. Это было безжалостное, варварское избиение беззащитного люда, бессмысленное, бесстыдно лютое побоище. Добро бы на поле сечи! Безвинная, безгрешная земля стала эшафотом! И могилою! Во все бесконечное пространство неслись животные крики умирающего, дикие стоны раненого, плакало сердце от бессмысленной смерти. И плач этот безмерною мукою высился над землею. И нечем было его заглушить. Неумолимый, молитвенный плач этот скорбным эхом вознесется и в ту жизнь, где живут матери и сестры. Где живет Вечность! По страшным могилам, по напрасно загубленным жизням, в безмолвном, оглушительном горе, заламывая руки, еще не раз всплакнут их матери, вдовы, дети-сироты. И мало кто будет знать, что погибли бесстрашные русичи не на войне, а бесстыдным жертвоприношением варварам-завоевателям. Узнали бы, заплакали еще горше.

Бомбы с неба все падали и падали. Горячие осколки от разрывов заливали землю, несли гибель и гибель. Вздыбленный огонь прожигал кострами людей. В диком танце, ураганом кружилась сорванная с деревьев листва. Тучами клубился, метался черный дым над потрясенным полем побоища. И, сдавалось, все погибнут, полягут костьми. И неожиданно, в полную непонятность, все увидели странное зрелище ─ по полю среди разрывов, с окровавленною головою, в изорванной гимнастерке, смертельно раненный, шел молоденький солдатик Ерофеев, и неизменно, как обезумев, стрелял и стрелял из винтовки по налетающим самолетам. Совсем обессилев, достал платок, смочил его собственною кровью, навесил на штык. И поднял его высоко над полем. Как знаменосец. Он не мог кричать, но падая в смерть, в небо, в звезды, как бы говорил: не сдавайтесь, русичи! Мы бьемся под красным знаменем! Мы победим!

Рядом разорвалась бомба.

─ Что, взяли, сволочи? ─ был его последний прощальный крик расставания со всем земным.

Александр Башкин тоже ждал смерти. Слезы бессилия невольно катились по его лицу. Он лежал, вжимаясь в землю, и просил, вспомнив мать, у святой девы Марии защиты и спасения. Было по-человечески больно и горько умирать вот так. Даже врага, глаза в глаза, не видел, не поднялся еще в атаку за Родину, не сдавил горло иноземца в прощальной схватке, не поверг его! И быть убитым? Взойти на крест смерти сиротою, без любви Отечества? А бомбы, летящие смертью с неба на землю, казалось, метили только в него. В него! В его сердце. В его жизнь. Он подумал о Николае Копылове, о друге. Обожгла мысль: а как он? Убит? Не убит? Он предчувствовал свою гибель. Был для себя провидцем и пророком. Неужели и правда ее можно предчувствовать? Слышать ее поступь из небытия? Неужели у человека существует тайная связь с будущим? И по ней можно проследить, прочувствовать свою жизнь, свою гибель? Несказанно, неумолимо мучила правда Николая: разве можно посылать на фронт воинский эшелон без самолетного и зенитного прикрытия? Выходит, война сама по себе ─ величайшая неразумность!

Неожиданно, словно в самом себе, он услышал песню, но не лебединую, а гимн, гордый и прекрасно-печальный в неизбывно напевной красоте:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов.

Ее пел политрук Калина, тяжело поднимаясь с травяного лежбища, опираясь на винтовку; у виска его прошел осколок, струилась кровь и красными ягодами скапывала на командирскую гимнастерку.

─ Живые, встать, ─ во всю силу, грозно скомандовал он. ─ Не лежать, славяне, не лежать обреченными скотами в крови и навозе. Умирать, так стоя, а не на коленях! Ротою, залпом, по фашистским стервятникам ─ огонь, огонь!

Политрук гордо пел гимн и бесстрашно стрелял из винтовки по налетающим самолетам. Было непостижимо странно видеть сиротливо одинокого воина там, где было Земное Безумие, где костром Джордано Бруно горела страдалица-земля, слышались разрывы бомб, отчаянно свистящие пуль, невыносимо страшные стоны раненого. «Мессершмитты»» с радостным воем и ожесточением, ниспадая до самой земли, проносились над обреченно бесстрашным воином, бросали бомбы, били из пушек и пулеметов, а он стоял и стоял, как изваяние. Из камня. Из вечности. Как заговоренный от смерти.

Башкин не выдержал, рывком поднялся с земли. И встал рядом. Спина к спине. Как вставали гладиаторы в римском Колизее, защищаясь от дикого, голодного зверя, по воле Цезаря обреченные на гибель. Он понимал свое безумство, свою гибель, но не встать рядом с политруком, никак не мог. Его крылья по жизни ─ непоклонность и непокоренность, какие не исправить даже в могиле! Жило и бесстрашие, как у политрука. Он слышал его мятеж, праведный зов: умирать, так с музыкою, с честью! И заставил себя подняться с колен.

И тут же вскинул в небо винтовку и гордо запел:

Это есть наш последний и решительный бой,

С «Интернационалом» воспрянет род людской.

Встали над полем битвы еще воины, еще смельчаки, и все, все, как один, открыли огонь из винтовок. Было подбито еще два самолета, какие, возгорев, справедливым пламенем, безвозвратно, с исступленным воем-плачем рухнули на русскую землю, на свою боль-могилу, что искали, то нашли.

Остальные самолеты-крестоносцы поспешно побросали бомбы, куда попало, круто взмыли в небо, и устремилась на аэродром в Смоленск. Фашисты любили избивать беззащитность, но стоило Русичу Вознести Меч, Меч Отмщения, как тут же утрачивали Корону Храбрости!

Небо перестало нести смерть!

Воины ликовали, обнимались. Радовались, что остались живыми. По кругу пошла солдатская фляжка с водкою. Пили по глотку, больше не получалось, после пережитого дико тряслись руки, дрожали выбеленные в страхе губы. Многие ополченцы, едва налетела Стая Гиен, ища спасения, убежали вглубь леса. И теперь покорно, стыдясь себя, панического страха, сходились к гибельному полю-побоищу, к Русскому Эшафоту, к Голгофе, где были распяты Русские Воины велико-скорбными кострами огня, как были распяты готами древние руссы, воины Руси, Великий князь Бус Белояр, в соборности князья и воеводы.

Александр Башкин, вешая на плечо ружье, увидел в толпе, у леса, своего друга, несказанно обрадовался:

─ Колька, жив? Жив, родной? ─ не скрыл он ликования.

─ Жив, Саша. Бог миловал, ─ сумрачно отозвался он.

─ Что предсказывал? Уже свой гроб на ветру раскачивал! Нас просто так не возьмешь. Жили! И будем жить.

─ Получается, ошибался, ─ больше вышепнул бледными губами Копылов; он стыдился себя, как Каина, ибо в панике сбежал в лес.

Они обнялись, ощущая земное, человеческое тепло друг друга, саму жизнь. Обнялись крепко, словно вернулись из долгой разлуки, из вечности, из обители смерти.

Неожиданно Башкин обрел суровость:

─ Посмотри, что Стая Гиен совершила, сколько русского люда загубила!

Копылов в печали оглядел лютое поле-побоище. Смотреть было страшно. Вокруг уставшими богатырями лежали убитые, разлученные с жизнью. Ветер ласково, как с сочувствием, трепал их волосы, стыдливо, бережно взметывал разорванные, окровавленные гимнастерки. Лица их были задумчивые, величественные, несли изумление перед смертью, вечною тайною, которую в последнее, прощальное мгновение разгадали, благостную и трогательную веру в бесконечность бытия, своей жизни, но никак не источали страх и ужас, холодного могильного погребения. Они были прекрасны в своей мирской, царственной простоте. Но будили слезы и сострадание. Губы были сомкнуты. Глаза неподвижно смотрели в небо. Что они видели там? Что услышали в последнее мгновение? Скорбный молитвенный перезвон колоколов давно разрушенной церкви, под которой хоронили их отцов, дедов? Видели свой гроб, свою могилу, безбрежье венков на кладбище, обезумевшие от горя глаза матери и жены? Кто теперь скажет. Каждый свою вечную тайну смерти разгадывает сам. В прощальное мгновение. С землею. И Вселенною. Но было и более зловещее видение. В гробовой теперь тишине неподвижно лежали в сиротливой неприкосновенности обезображенные осколками головы с раскинутым ртом, оскаленными зубами, мертвяще потухшими глазами, отдельно растерзанные тела, валом руки и ноги. По полю ходила похоронная команда, сносила на носилках, один к одному, к братской могиле убитых. В горечи и печали догорали вагоны; огонь в дикой необъяснимой радости как танцевал на крышке гробов.

Копылов вытер слезу:

─ Чего смотреть, Саша? Безвинно погибли! И я бы мог безвинно погибнуть, вот так лежать. Страшно все, страшно!

─ Чего отвернулся? Смотри! ─ властно повелел Башкин. ─ В каждом ликовала жизнь, теперь ликует смерть! К отмщению зову! К святой мести! До могилы фашистов буду помнить! Заледенело сердце, Коля, заледенело. Долго теперь ему не оттеплиться, не отплакаться. Ты слышишь меня? Они убийцы! Безжалостные убийцы! Они пришли обратить Русский Народ в стадо, в рабов, как не раз приходили и гунны царя Аттилы, готы германского короля Германариха! Во все времена, во все времена, паучья стая, все налезает на Русь и налезает! И покоя от Гиен я в себе никак не слышу, повелительно не слышу! Надо так им врезать, дабы на тысячу лет заказали себе смотреть с мечом на Русь святую! Бешеное зверье! Куда его? Куда? Только в гробницы, в гробницы, а еще лучше ─ сжигать Гиен! И прах рассеивать по ветру! Не нужны кладбища Гиен на Русской Земле, не надо ее осквернять! Русская земля суть чистоты, красоты, целомудрия, красоты, величия Хороводное пение россиянок! Пение соловья по маю! Пение пахаря, идущего за плугом! Мы никому, никому не несем на острие меча ─ могилы и могилы, боль Земную, Слезы Земные Человеческие, Жестокое Сердце Палача, почему на Русь святую бросаются и бросаются с мечом, как взбешенные волки? Бить надо, бить взбешенного зверя! Почему и говорю, смотри, смотри лучше на поле-побоище, на Русскую Казнь, на Русскую Голгофу! Все распяты огнем, как воины Великого князя Руси Буса Белояра, Русского Христа! И тревожь, копи в себе гнев, ненависть, мятеж за праведную Русь! Ты слышишь меня?

─ Слышу, Саша. Слышу.

Над просторами страдалицы-Руси вознеслась команда:

─ Повзводно, поротно, побатальонно в колонну становись!

Командир полка обошел строй.

─ Не вижу командира седьмой роты?

Вперед выступил политрук, голова перевязана окровавленным бинтом:

─ Командир роты убит при бомбежке поезда, товарищ майор! Командование ею принял на себя политрук Калина!

─ Вижу, вы ранены?

─ Не смертельно, товарищ командир полка!

─ Сможете командовать ротою в бою?

─ Не приходилось. Стратегию полководца не изучал. Я горновой Косогорского металлургического комбината. Если партия доверит, справлюсь!

─ Командуйте. Приказ напишу на передовой. ─ Майор прошелся вдоль строя. ─ Фашисты прорвали Западный фронт у Смоленска, надо остановить его у Вязьмы и Ярцево. И тем защитить Москву, Россию. Идем марш-броском. Это семьдесят километров. И фронт, война.