СРАЖЕНИЕ ЗА ЯРЦЕВО ─ СРАЖЕНИЕ ЗА БЕССМЕРТИЕ

I

Командир полка, согласовав с генералами штаба армии Рокоссовского, с командирами коммунистических добровольческих полков из Москвы, Орла, Рязани и Брянска, принял смелое и разумное военное решение:

– Взять Ярцево психическою атакою!

Все восемь рот, при поддержке артиллерии, должны одновременно подняться на штурм города со всех сторон. И неостановимым живым тараном, с воинскою доблестью, пробиваться к центру, сокрушая врага на крестном пути. И вытеснить его к реке Вопь, под орудия армии генерала Константина Рокоссовского.

Было 20 июля. Раннее утро.

Притаившись на опушке леса, надвинув каски, ополченцы ожидали штурма и внимательно наблюдали за городом. Он, скрытый туманом, казалось, еще мирно спал. Был безлюден, скучен, скорбно уныл. Никак не верилось, что через час, другой он станет вместилищем невероятных схваток и кровавых битв.

Александр Башкин, держа винтовку, прижавшись к земле, слышал в себе жажду битвы. Страх не оживал, не мучил. Душа еще не была сожжена боями. Он был юн, переполнен любовью к жизни, ненавистью к врагу, который пришел завоевать его Россию. И только благородный порыв мести тревожил его чистую душу. Загадка смерти была ему неведома. Перед боем все чувства переливаются в отвагу, ожесточение.

Он посмотрел на Колю Копылова:

─ Волнуешься?

─ Представь себе, окаянно спокоен, ─ задумчиво отозвался друг. ─ Даже страшно от такой беспечности.

─ Почему? ─ тихо поинтересовался Александр.

─ Бессмысленно переживать. Так и так, незваная печальная хозяйка поджидает! По самой сокровенной правде. О чем мои ангелы-хранители извещены. Зачем им меня тревожить?

─ Будешь так думать, конечно, убьют, ─ предостерег его Башкин. ─ Все живое в мире, даже его величество Сатана, боится бесстрашного!

─ Я и живу бесстрашием, желанием подвига. Святою клятвою перед Россией. И не думаю, где закончится моя жизнь. Я презираю самозванку, посланницу звезд.

─ Не печалься, все будет по уму. Держимся вместе. Понял? И на рукопашной. Враг оседлал меня, ты его сшибаешь, тебя ─ я саперною лопатою его глушу от имени вечности. Не одолеть им двоих. Помнишь, как договаривались?

Друг кивнуть не успел. В небо взлетела красная ракета.

Политрук Ипполит Калина в мгновение поднялся, взмахнул пистолетом, и тихо произнес:

─ Пошли, славяне! За Родину, за Сталина!

Со штыками наперевес, ополченцы смиренно, бесшумно пошли в психическую атаку на Ярцево, как в фильме о Чапаеве шла в психическую атаку Белая гвардия молодого генерала Каппеля. Никто е думал о том, что уготовила им судьба, вернутся они живыми из первого боя или не вернутся. Воины жаждали битвы и победы, святой мести. Шли твердо, уверенно, яростно. Но был, жил неуловимый трепет, сжигал и мучил пытливый ум: дойдут ли до города, осилят ли врага в битве, прежде чем разорвет снаряд, обратит в багровое пламя, или танк растерзает гусеницами, выроет могилу и еще живого безжалостно и безвозвратно засыплет сырою и холодною землею.

Город приближался злобным видением.

Роте политрука Калины выпало сложное поле брани – взять железнодорожный вокзал. И идти с боями к центру, к церкви богини. Воины были страшны и величественны в своем шаге. Шли гордо, не пригибаясь, не шепча молитвы о пощаде. Пока прикрытием, защитою был редкий лесок, где росли только что высаженные ели, в рост человека.

Ополченцы политрука Калины уже ступили на окраину города, и дальше шли в рост, не пригибаясь, как проклятые, как окаянные, и фашисты ничего не могли понять, откуда явилась краснозвездная рать? И что за рать? Откуда? С какого края? Почему разведка ничего не сообщила о воинстве Сталина? Скорее, то шли соборно воины из окружения, дабы умереть в бою! Другого пути к свободе не было! Но вскоре была разрушена тревожная таинственность, фашисты опомнились, быстро выкатили из укрытия орудия, самоходные пушки, минометы и стали в упор расстреливать наступающие цепи.

Наступил кромешный ад. Снаряды и мины рвали землю, качали ее. Свинец всюду находил свои жертвы. Воины падали, обливаясь кровью, сжимая сердце, которое в бешеном стуке отмеряло им последнее земное время. Вокруг стоял грохот, кипел ураганный огонь, выли мины, трассирующим разливом неслись пули автоматов и пулеметов, нервно и лихорадочно рвались гранаты; укрыться было негде. Огнеметы жарким пламенем сжигали землю, камень! Сжигали людей, и они гибли, как муравьи в разожженном костре, ─ как великие мученики, с криками боли, с безмолвными стонами. Сгорали заживо, бесследно, унося с собою в вечность сожженную землю, сожженное небо, надежды на праздник жизни, свою любовь к женщине, свои грехи и слезы, печали и радости, накопленные за недолгий срок пребывания на земле, самого себя.

Немыслимо страшно умирать молодым.

Столько оставалось любви и праздников за смертью, в безбрежье жизни.

Столько оставалось неведомого, радостно-таинственного, невостребованного в бездонности чувств.

Оставалось солнце.

Оставались глаза любимой.

Оставалась сладость поцелуя.

Оставались летящие журавли в синеве неба, медовые ветры над сенными стогами, грозы и молнии, изумительные лилии в озере, чистые и гордые, как белые лебеди, целительная для души медуница, разбросанная самим Богом у березок голубыми звездами.

Оставалась Россия.

Все оставалось. Как же можно было умирать?

Но умирать приходилось.

Смерть кружила всюду.

Костром горела земля, стаями гиен летели пули, как голодные, злобные волки, выли мины, падая на израненную, сумасшедшею землю, в костры Джордано Бруно. Летящие снаряды падали так, словно падало небо с раскатами грома, и грома, как явь, как ожившее небесное чудище, катили во всю обезумевшую костровую землю, и, как мечом, сшибали воина на землю Все, все смешалось на пиру смерти, в ее кровавой пляске; без надежды на заступничество, на воскресение.

Рота залегла.

Политрук подал команду:

─ Гранатометчики, ко мне!

Подполз Гаврило Воронцов и семь его гранатометчиков.

─ Противотанковые гранаты есть?

─ Полный подсумок.

─ Слейтесь с землею, станьте невидимками, но доберитесь до фашистов, сразите его артиллерию.

─ Подкуем блоху, товарищ политрук.

В грохоте разрывов Калина не расслышал:

─ Не понял. О чем ты?

─ Говорю, зачем жить и бедовать, не лучше ль девок целовать? ─ весело отозвался Воронцов, пристально всматриваясь в позиции врага, откуда злобно слали раскаленные орудия губительные, огненные стрелы смерча.

Он и его гранатометчики смело и бесстрашно занырнули в густоту дыма, что клубами вился над полем брани, слились с ним и стремительно, вихрем понеслись к вражеской цитадели. Затем по-пластунски быстро подползли к батарее. И во всю глубину забросали ее гранатами. Растерзанные орудия погрузились в огненный хаос, вознеслись вверх, как на гребне штормовой океанской волны, и в громовом грохоте разрывов, в тучах дыма, останками гулко опали на землю, свою могилу, и застыли грудою железа, безобразно и уродливо.

Политрук Калина не скрыл радости:

─ Ой, Гаврил, ты мне мил!

И подал команду:

─ Рота, на штурм города! За Родину, за Сталина!

Он рывком поднялся с земли, и смело, крылатою походкою, шагнул в пламень боя, не кланяясь пулям, не боясь гибели, не оглядываясь на бесстрашном, жертвенно-скорбном пути назад, совершенно не думая, встали или не встали его воины несметною силою, пошли ли гордо и безбоязненно следом.

Рота пошла за командиром. Александр Башкин тоже поднялся навстречу летящим пулям, навстречу гибели, выставив вперед штык, на ходу стреляя из винтовки. Все стреляли ураганным огнем. И все шли вперед, яростно, ожесточенно. Шли возмездием. Ливневый град пуль обходил героев. Обходил Башкина. Он словно был заговоренный, выбит из камня. Из самого, самого упорного, из колдовского. И смерть-печальница миловала его, не жаловала. В огненном хаосе погибнуть ничего не стоило. Обратиться в земной костер, пасть от пули, обливаясь кровью, можно было каждую секунду. Жизнь в мгновение уходила в смерть. Безумие боя, это безумие гибели. Никем не осмысленное, никем не разгаданное. Кто держал человека на земле, какая сила? Звезды ли, которые зажигаются при его рождении? Или в самом деле есть ангелы-хранители, спасающие ему жизнь, получив право от Бога, от высших сил? Или все случайно, и само спасение, и сам жестокий рок?

Земной человеческой мысли неподвластны измерения света жизни и тьмы смерти. Сама правда перехода из света во тьму. Сколько ни осмысливай, все уходит в загадочность. Рядом с Башкиным кострами горели люди, исчезая из мира жертвенно и мучительно. Пламя из огнемета с дикарскою, безжалостною силою катило в его сторону, сжигая на пути землю, камни, траву, один миг, и он без надежды на спасение и воскресение мог бы стать пламенем, уйти в пожар, но огонь замедлял движение, едва входил в его магнитное поле, обтекал его тело, не трогал.

Рядом рвались снаряды, и снова человеческий мир любви, надежд, страданий, наполненный жизнью, безвозвратно разрушался, человек постигал смерть, даже не успев вскрикнуть от боли, а он оставался; поле битвы прожигали мириады пуль, и все были нацелены в человеческое сердце, и достигали его, убитые, убитые, убитые лежали вокруг и рядом, а он только слышал, как падает взорванная земля на каску, протирал глаза от пороховой гари, дыма и пота. И шел в атаку снова и снова.

Не постичь его мир.

Он словно рожден для беспредельности и бессмертия!

Кем рожден? И зачем?

Опять таинство.

Было сильное биополе? Оно отталкивало пули? Если так бывает, если человек может быть сильнее загадочного рока, сильнее себя, войны, Вселенной, значит, так и было.

II

Немцы сильно отревожились, запаниковали. Из города на скорости выскочили танки, обвешанные автоматчиками. И для устрашения дали орудийные залпы, сметая все живое на земле июля. Свинцовые очереди из автоматов и пулеметов забили в упор. Снова вздыбилась земля! Закричала, застонала от боли и печали! И снова безумно тяжело стало на поле брани! Душа наполнилась рыданием! Воины с горящего эшафота, поползли к спасению, оставляя на траве и камне кровавые следы, страдая от бессилия. Живо прятались в черном, неподвижном, пушечном дыму, укрывались в канаве, овраге, за обугленные березы.

Один политрук Калина стоял среди поля бледный и ожесточенный:

─ Бронебойщики, дружно, единым залпом, по танкам огонь, огонь! ─ диким, ледяным голосом подал он команду.

Противотанковые ружья повели ураганный огонь по машинам.

─       Бить метче, славяне, не прятать голову под крыло, не лебеди, осевшие на ночлег в камыше. Не палить в небо, ─ продолжал ошалело и тревожно кричать он, видя, как железная лавина подступает все ближе и ближе, готовая натиском брони, гусеницами растерзать его роту. ─ Остальным не лежать, не лежать брошенными камнями, расстреливать пехоту!

Бронебойщик Фрол Осипов, проходчик угольной шахты из Сталиногорска, белокурый, озорной, подвижный парень, осыпанный мелким пороховым пеплом, смело и быстро пополз с ружьем навстречу первому танку и, поднявшись, в упор расстрелял его с десантом. Жаркий огонь жадно, как упавшая молния, облизнул его броню, растекся по пространству. И охватил пламенем всю машину. Башня накренилась, орудие перестало стрелять.

Политбоец Осипов возликовал:

─ Что, солдафоны-фараоны! Как вам горящая гробница? Отползали на Руси, гады, и не рады? ─ он тяжело поднял ружье, прицелился в очередной танк, но выстрелить не успел. Нежданною, печальною кипенью разорвались на груди пули, выпущенные из немецкого автомата. Герой ощутил, как затеплело на сердце от слез, от крови, как оно досыта наполнилось нежностью и ласкою, желанием еще больше любить мир, в котором жил. Он понял, что покидает его. И все, все, что вокруг, видит в последний раз. Но он еще жил, еще не оборвалась связь с миром, и жизнь несла еще ему свои печали и радости, скорбь расставания со всем земным, человеческие слезы. Он прощальным взглядом посмотрел на небо, на солнце. Но не увидел бездонной голубизны, золотистого сияния. Черный дым над полем боя поднялся так высоко и так густо, что скрыл и солнце, и небо, и плывущие облака, словно все принакрылось еще не саваном, нет, нет, далеко еще не белым прощальным саваном, а женскою траурною вуалью. Сейчас он упадет и больше не встанет. Упадет распятьем на смоленскую землю, в окровавленной гимнастерке, прижав к себе ружье. И смерть соединит его с облаками и солнцем. И летящие пули еще долго будут напевать ему похоронную песнь, ему, умирающему и умершему. И ветер еще долго будет ласкать его белокурые волосы. Ветер будет, а его не будет. Странно! И уже не страшно. Подступающий мрак легко вытесняет из сердца солнце и сияние звезд, которые были там, жили. И все же он не так хотел истаять, исчезнуть из мира. Он желал умереть по-человечески, под иконою, в чистой белой рубашке. И видеть печальные глаза жены Нади, слышать ее прощальный поцелуй. И в последний раз ощутить дыхание сына Дмитрия, ради которого принял смерть.

Умирая, Фрол Осипов увидел жену и сына. Они слетели с облака, как лебеди. И устремились на его Земной Погост! Жена и сын горько и отчаянно взмахивали крыльями, с повелительною надеждою пытались остановить его смерть, заключить в свои объятия, унести в жизнь, в крике несли бесконечную тоску и свое неумолимое одиночество, и все спускались, спускались с небес, но долететь до земли не смогли, не успели. Не успели белоснежными крыльях поднять его ввысь.

И спасти.

Оторвать от могилы.

И сами вдруг обратились в огненные ленты, свились в радугу.

Он пошатнулся и упал. Но успел, вслух ли, про себя вышепнуть:

– Прощай, Россия!

Гибель шахтера из Сталиногорска потрясла Башкина. Он близко знал его. Часто в Туле, на учении в лагере на Косой Горе, они оказывались вместе, и в походе, и на стрельбище. Ели из одного котелка. И много Фрол рассказывал о своей жизни, о святой любви к жене Наде, о сыне Дмитрии, которые пришли проводить его на фронт с Ряжского вокзала. И видел, как жена нежно целовала его на прощание, молила вернуться живым.

Не вернулся.

И не вернется.

Всякая смерть страшна. И всякая вызывает сострадание. Но когда гибнет Вселенная, которую знал, с тоскующим звоном рассыпая по земле свои звезды, гаснущие синим светом, исчезающие в пыли, то боль пронзает немыслимая, необъяснимая.

Жалость переливается в ярость.

Зовет вперед, к отмщению.

Потеряв всякое ощущение гибели, словно обезумев, Башкин, расстреляв все десять патронов из винтовки Токарева, в рывке встал и со связкою гранат пошел на танк, который сразил его товарища. В страшном грохоте движущая крепость стреляла из орудия, била из пулемета в глубину пространства, вела круговой обстрел. Но воин шел, не пригибаясь, как не слышал близкие разрывы, свиста пуль, что пролетали мимо, с глухим звоном бились о каску. И когда расстояние сократилось предельно, в сильном броске кинул связку гранат под танк. И сам, спасаясь от черного омута осколков, метнулся на землю. Взрыв остановил танк. Под машиною взметнулось сильное пламя, она поднялась на дыбы, обнажив пробитое днище и оборванные гусеницы. И всею страшною махиною вернулась обратно, на взгорье, несколько раз тяжело и зловеще подпрыгнув на мшистой мягкости. Башню и люк заклинило. И теперь немцы, заживо сгорая в танке, пытались расстрелять из пулемета смельчака, взять его с собою. Свинцовые пули веером вспахивали землю, неумолимо приближались все ближе и ближе. Башкин понял: еще мгновение и пулеметная очередь крест-накрест перережет его. Приподнявшись, он с силою метнул в горящий, очумелый танк бутылку с зажигательною смесью. Но она соскользнула с ладони, до танка-смертника не долетела. Упала рядом, разлив по траве багровое пламя с рыжеватыми отсветами. Смерть грозно и властно закружила над смелым воином. Он не испугался. Только в покое и покорности подумал: сколько еще осталось побыть на земле? Три секунды? Одну? Но в последний момент машина неожиданно и люто подскочила, снаряд размозжил башню, она сорвалась, покатилась, как кочан капусты. Клубы черного порохового дыма завьюжили над его полем побоища.

Александр Башкин невольно оглянулся. Любопытно было узнать: кто спас ему жизнь, кто его крестник? В бою каждый воюет за себя, а вместе за Отечество. Среди разрывов и огненного полета пуль стоял его друг Коля Копылов, он устало опирался, как на посох, на огромное противотанковое ружье погибшего шахтера. Его потное, черное от гари лицо улыбалось.

Заметив взгляд Башкина, отмахал ему рукою:

─ Жив, братка? Воюй! Наша очередь еще не подошла.

И в мгновение опустился на колено, целясь в танк, который разворачивал жерло орудия в его сторону. Выстрелы раздались одновременно. Снаряды с воем пропели похоронную песнь над бескрайним полем боя, но взорвались, не достигнув цели. Один ожесточенною тучею взметнул землю у танка, выстрел из танка взметнул у вырытого окопа воина. Копылов не стал ждать второго рокового выстрела. Он, согнувшись, короткими перебежками удалился подальше, чтобы сбить прицельную ориентировку немецкого стрелка-наводчика, и снова выстрелил. И снова не попал. Танк-крестоносец, мчась на скорости, подпрыгивая на ухабах, тоже не был очень удачен. Началась смертельная дуэль человека с танком! Теперь Башкин стремился спасти друга. Машина была далеко, и он тревожно, с замиранием сердца, быстро полз с гранатами навстречу ему по-пластунски. И очень боялся, что не успеет. Опоздание страшило больше всего. Он не выдержал и побежал наперерез по полю боя. Как его не убили в половодье пуль, он не помнит, но в танк гранаты бросить успел. Фашистский танк властно закружился на бездорожье, опрокинулся на камни и сильно возгорел пламенем, словно от Бога, с неба ударила громовая молния.

И только теперь Александр Башкин ощутил, как сошло чувство обреченности, сладостно остывало сердце от мятежного напряжения, а в каждую жилочку вливалась ласковая и стыдливая радость.

То же самое испытывал и бесстрашный воин из деревни Лукошино Коля Копылов; они оба выиграли на поединке с танками, и свою жизнь, и жизнь друга.

Не случайно, не случайно первая битва под Ярцевом не стала кладбищем для воинов с неизвестною могилою. Все было от Бога. Но больше от человека.

Они обнялись:

─ Еще повоюем, братка! Еще повоюем! ─ по его лицу текли слезы радости.

Но битва еще шла, целоваться было не ко времени. Злобные пули гибельным веером пронесли мимо над головами. Воины бросились на землю. Стреляли из танка! Надо было снова и снова героями подниматься на крестоносца, но как? И с чем? Гранаты в подсумке кончились. Оставалось отползать назад, в свои окопы, не то танки передавят, как лягушат. Но отползать в свои окопы, бежать с поля битвы, это предать себя, Россию!

Пока Александр горчил себя раздумьем, Коля Копылов тронул его за рукав:

─ Смотри, Саша, отступают танки-крестоносцы! Торопливо, хаосом отступают!

И в самом деле, танки возвращались в город, немцы не любили бессмысленную гибель, ценили воина. И в то же время, признали свое поражение. Но печали для генерала Хейнца Гудериана не завершились. У моста через реку Выпь, гранатометчики Гаврилы Воронцова устроили засаду. Едва приблизились отступающие танки, совсем близко засверкали огнем противотанковые ружья, полетели гранаты. Побоище для самозваного завоевателя оказалось сильным. Ощутимо прогнулась, закачалась земля, упав по боли, распятьем в громовые, тяжелые разрывы. Крестоносцы заметались среди огня и дыма, и в страхе, в панике, беспорядочно отстреливаясь, попятились за каменные дома. Еще пять танков осталось на поле боя. Багровое, жаркое и жадное пламя пожирало броню чудовищ, принакрыв их, как траурною вуалью, густым черным дымом.

Гаврило воронцов без злобы посмотрел вслед резво убегающим пришельцам, с ликованием произнес:

─ Что, бегунки-рогатики, отбегали? Не лучше ли было жен целовать и любить, чем по чужим бабам ходить?

─ Верно, Гаврило, ─ поддержал его гранатометчик Семен Еремеев. ─ Тощему немцу русская баба не княжна на забаву! Как есть, заблудится в ее прелестях.

Воины в радость рассмеялись. И было с чего, ожесточенная схватка двух миров не одарила лаврами крестоносца-завоевателя! Воины-руссы оказались сильнее, ибо несли в себе стоическую жертвенность во имя Руси великой и дух бессмертия.

Тут же присели на обугленные, а где и горевшие бревна, скрутили цигарки и стали блаженно курить, и в сладость, и в радость. У Гаврилы отыскалась фляжка с водкою.

Пир пошел по кругу.

За победу!

III

Политрук Ипполит Калина стоял на краю поля, где шла битва с танками-крестоносцами. Многие, многие ополченцы полегли героями в первый же ратный день. Черное воронье уже кружило с ликованием в дымовом поднебесье, предвкушая в сладость испить человеческой крови. Они лежали русскими богатырями, запекшись в огне и крови, святые и непокорные, а теперь бессмертные, раз отдали Отечеству все, что могли, и даже самое ценное. Они ушли в вечную ночь. Им больше не надо думать о жизни и смерти. Объясняться в любви девушке, водить коней в ночное, разжигать костры на берегу озера. Смотреть на луну, слушать, как поют звезды, как шепчутся влюбленные березы… Все оставили людям, живым. И самый прекрасный мир во Вселенной с синим напевом звезд, золотистым солнцем, дивно-белоснежными яблоневыми садами. Лунным свечением на озере, с лугами, где летают красавцы пчелы, с удивительно нежным подснежником на лесной проталине, с чарующими журавлями в небе, с мятежным ледоходом на реке, и скорбные раздумья о вечном одиночестве человека, о конечности его жизни, его крестного пути, о печальной правде его умирания.

Оставили Ипполиту Калине Александру Башкину, Николаю Копылову, Гавриле Воронцову.

Все оставили им.

И священное поле битвы.

Завоеватели тоже полегли на поле битвы. Им тоже было скорбно вставать необозримыми крестами на чужой земле, какие были увенчаны железными касками, как терновым венком. И тоже им не услышать уже сокровенно-грустные и прощальные слезы матери, жены, любимой; кликов журавлей в небе, как шепчутся ромашки на берегу озера, объясняясь в любви себе и солнцу, земле и ветру.

Зачем же пришли на Русь?

Умереть? И только? С таким смыслом отправляясь на Русь на воинственной колеснице бога войны Ареса?

И как вошли в симфонию смерти? С молитвенною верою в свою правду? Или с проклятьями?

Но к кому?

К себе? К вождю третьего рейха Адольфу Гитлеру, кто пожелал стать властелином мира? К России-страдалице, какая стоит на земле, как Хлебный Колос под солнцем, и будет стоять, как бессмертное Воскресение и Вознесение, ибо несет даже там, где Вселенная, где звезды ─ веру, милосердие, любовь.

Одна грусть смотреть, как во все необозримое пространство лежат на роковом поле битвы ─ убитые, убитые, как спят святым сном, и богатыри-руссы, и воинственные потомки короля Германии Германариха. Еще вчера они видели солнце и звездное небо. Теперь ушли в ночь, вечную, безвозвратную. Так и не узнали, зачем? И в пламени горят на поле-побоище подбитые танки. Горят, как большие поминальные свечи им, завоевателям!

Им теперь кто лежит у разрушенной колесницы бога войны Ареса, очень-очень нужны молитва покаяния и искупления, плач женщины в траурной вуали.

Но то уже будет у Бога.

Пришло утро, жаркое, июльское. Немцы выжидали. Выступать на поле-побоище, с барабанным боем, с песнею-гимном Хорста Весселя, ─ мы завоюем весь мир, не спешили; вести кулачные бои с Русью было сложнее, чем в Париже и Бельгии.

Политрук Калина поднял роту на штурм Ярцева. Идти оставалось метров восемьсот. Вокзал высился сторожевою башней. И наверняка был увешан пулеметными гнездами, с точным радиусом обстрела площади, железнодорожных путей. Легко было попасть под прицельный, кинжальный огонь. И командир приказал Гавриле Воронцову еще раз невидимкою пробраться с двумя гранатометчиками в расположение врага, прячась за вагонами, которые стояли в тупике на станции, выследить доты и уничтожить один к одному, они могут расстрелять, сжечь всю роту в городе.

Теперь тульские ополченцы шли на врага увереннее, бесстрашнее. В бою они узнали и разгадали его, он перестал быть таинством. Страшен неведомый враг─ и храбростью, и коварством, а тот, который отступил, струсил, уже не гибельная вьюга-метелица в чистом поле. Они чувствовали свою силу, веру в себя. И шли мимо подбитого танка, от которого еще исходили черные, зловещие дымы, мимо распластано лежащего фашиста, кого не успели ночью подобрать могильщики, с превеликою гордостью. Шли, как боги, как святые, прекрасные в своей непорочной воинской красоте и отваге, и глаза их сияли невиданно дивным светом, светом веры в свою победу.

Дерзость увлекала вперед!

Сознание, что они идут по Руси, они, ее защитники и печальники, ее сыновья и воины, удесятеряло силы.

И так бы дошли до Берлина.

Но каждому, каждому по небесным святцам, в мрачно-бессолнечных лабиринтах жизни, выпал путь земной покороче.

Грозно и властно заухали орудия. И снова застонала, завздрагивала земля под разрывами снарядов и мин. И снова упругим, необъятным спрутом охватил пламень поле боя. И снова жизнь уходила в мгновение. Немцы били неумолчно, залпами, точно по цели. Огненным валом они стремились сдержать цепи наступающего русского воинства, рассыпать, уничтожить. Не допустить до города-крепости.

Рота залегла.

Политрук звал на битву:

─ Чего залегли? Вперед, славяне! Именем Отечества, приказываю вперед!

Политрук Калина стоял один среди поля, летящих мин и снарядов. Лицо его было рассечено пулею, кровь стекала на посиневшие губы. Он до боли в сердце осознавал: рота гибнет. Надо было встать всем, в одном рывке, в одном неумолимо-неукротимом порыве, смело и отчаянно идти на бастион, сокрушать его.

Но рота лежала. Огонь был сплошным, ураганным. Смельчак, поднявшись над лежбищем, тут же падал под пулями, обливаясь кровью. Не было силы поднять людей. Смерть бушевала всюду. Силы героев слабели. Для усиления огня немцы выкатили на высоту, в яблоневые сады, тяжелые штурмовые самоходные пушки «Артштурм». Ливень огня ударил еще немыслимее. Он перекатывался по полю, как гигантский огненный шар, сжигая все на пути, и камень, и людей. В огненной пляске смерти надеяться на выживание, на спасение было бессмысленно. Всем выпало по роковому жребию обратиться в пламя, в призрачные тени, исчезнуть из бренного мира, унося с собою печаль рокового, бессмысленного и горького умирания, выстраданную в последнее мгновение тоску одиночества, повелительное чувство любви к матери, жене, детям, ко всему, что останется в мире.

Казалось, один политрук осознавал всю смертельную опасность и боль. Он бегал от воина к воину, ударом кулака повелевал подняться, в отчаянье кричал:

─ Братушки, не лежать! Все погибнем! Живые и раненые встать! Именем Отечества, приказываю встать и вперед! Вперед

Поднялись два воина из города Щекино, с хлебопекарни, Вадим Никулин и Георг Ванеев, первые певцы и танцоры в роте, крикнули за Родину, за Сталина

─ и тут же раскрыленно упали, как соколы на лету, сраженные свинцом, по-детски безвольно уткнувшись в горящую траву; каски откатились, кровь, разливаясь по песку, уходила в глубину, запекалась.

Политрук в ярости пустил в небо три красные ракеты, что означало: ситуация тревожная, трагическая, всем, всем немедленно подняться в атаку.

Но рота лежала.

Калина в приступе гнева выругался:

─ Лежите? Уютно пристроились в могиле, бараньи головы? Вояки! Вам бы бабу грудастую щупать по зауглам, а не воевать!

И пошел один, туда, в самое пекло огня и дыма, откуда неслись тысячи смертей, держа в одной руке немецкий трофейный автомат, в другой связку противотанковых гранат. Он шел окровавленный, с расхристанным воротом гимнастерки, изрешеченной осколками. И было странно видеть его, смело идущим по полю брани, среди кипящего, бушующего пламени. Среди снарядов, которые, боясь его бесстрашия, безмерной отчаянной смелости, обходили его, роя с огромною и черною силою совсем рядом скорбные могилы. Он не спрыгивал в могилы-воронки, не прятался, не бросался, спасаясь, на горящее поле-побоище. Шел и шел, не надеясь на милость, на Божье заступничество. Пули тоже облетали его, не касались тела, его сердца, сердца Данко. И, казалось, все притихло в страхе вокруг Калины, ожидая, что будет: притихла в пламени земля, притихло небо, примолкло каркающее воронье, сидящее на обугленной березе. Всех удивляло такое видение. А политрук, в отчаянии расстреливая из автомата немцев, сменяя магазин за магазином, все шел и шел вперед, не кланяясь никому, в мирской простоте возвысив себя над полем битвы, над жизнью и смертью. Он был велик в целомудренной воинской красоте. Весь мир с болями и радостями вобрал он в это мгновение в себя, и мир, тоже покоренный его силою, с покорною радостью излучал свет любви к людям, веру и торжество победы. Его бесстрашное одинокое шествие по смертельному, огненному полю битвы потрясало душу.

Не выдержав, Башкин толкнул друга:

─ Жив?

─ Жив, мать ее! ─ грустно отозвался воин.

─ Тогда пошли!

Копылов скривил улыбку:

─ В соседнюю деревню, на танцы, к девочкам?

─ За политруком!

─ Он обезумел. Куда за ним идти?

─ На битву, Коля, на битву!

─ Не горячись, Саша! Надо всем вставать! Одним вихрем! Посмотри, сколько смельчаков полегло. Тоже мятежные души были.

─ Ну, как знаешь! Живи, а я политрука одного в беде не оставлю.

Башкин в сильном и гордом рывке оттолкнул себя от земли и тоже смело встал над полем битвы, под летящие пули и снаряды. Взмахнул винтовкою, громко крикнул:

─ Славяне, не лежать! Блажен, кто гибнет за Отечество! Вперед!

И бесстрашно пошел в самое огниво, навстречу пуле и смерти, совсем не чувствуя ее. Просто пошел, чтобы догнать бесстрашного политрука и идти вместе, плечо к плечу, и биться жертвенно вместе, защищать свои жизни.

Лежать бы горестным распятьем Александру Башкину с политруком Ипполитом Калиною на поле сечи, но в это время умница Гаврила Воронцов, увидев, как безжалостно немецкая артиллерия избивает ополченцев, гонит в смерть-гробницу, нарушил приказ командира роты. Живо, уверенно вышел с храбрецами-гранатометчиками из засады, и с площади, с близкого расстояния и обрушил на батарею гранатный удар немыслимой силы, вложив всю красоту сердца, весь гнев.

Батарея врага опустилась ночь, без звезд и луны. Ночь, кипящая разрывами гранат, наполнилась безумными стонами, багровым пламенем. Костры прожигали ее до неба.

Вся рота, кто еще оставался живым, поднялась, как один, как буревестники, догнали политрука Ипполита Калину, рядом идущего Александра Башкина, выставили ружья, и смело, сурово пошли на штурм Ярцева.

То была еще одна психическая атака!

И рота ворвалась в первые бастионы города-крепости, никакая сила не могла остановить в атаке русское воинство.

Гитлеровцы растерялись, испытали потрясение, решили в крепости не отсиживаться. Из города вышли красивою воинскою колонною, растянулись цепью по полю. Шли храбрецами, не таясь, уверенно и неторопливо, словно вышли на увеселительную прогулку по городу Берлину с любимыми красавицами и спускаются к Одеру покататься под тугим, белоснежным парусом на легкокрылой яхте. Каски молодечески сдвинуты набекрень, ремешками не пристегнуты. Обвешаны гранатами, как бутылками шнапса. Морды веселые, надменные. Рукава серо-зеленых курток засучены по локоть. Автоматы прижаты к животу, не стреляют. Знаменосцы горделиво несут штандарты «Адольф Гитлер». Значит, отборные войска СС. Страха нет. Они уверены, что победят, сомнут славянское воинство. Их ─ туча, а русского брата ─ две ковылинки в поле.

Они совершенно не понимают русского человека: вышли бы с белым флагом, сдались в плен, сохранили себе жизнь: что есть драгоценнее ее? Жизнь это солнце, любовь, ласки красавицы! Нет, идут под красным флагом! На скорбную смерть. Прав великий фюрер, славяне ─ туземцы, дикие звери. Они не чувствуют смерти! И жизни не чувствуют! Зачем родились? Зачем ─ вознестись жертвенным пламенем в небо? В бессмысленную вечность? Во имя чего? России? Она уже погибла! От страны варваров осталась одна Москва! И там вот-вот промчат по брусчатке Красной площади благословенные Богом и фюрером танки фельдмаршала Гудериана! И народ будет в радости бросать цветы победителям, какие принесли!

Стояла бы Русь, еще можно было бы биться! Но если все проиграно, с каким смыслом гибнуть? Они, воинственные внуки короля Германариха, кто накинул на Русь петлю, обратил ее в рабыню, прошли властелинами мира по всем столицам Европы, а уж берложью, медвежью столицу сам Бог велел поставить на колени!

Но в принципе все хорошо: люди гордые, имеют честь. Бьются храбро! И трудолюбивы. Пахари! Хорошими рабами станут!

Воины политрука Калины тоже не стреляли. Они шли дальше в город, к вокзалу, шли одержимо, жертвенно, не боясь пули, не боясь сближения на рукопашную. Немцы не выдержали дуэли-тарана, открыли огонь на поражение. Гибельным разливом свинца повели огонь и руссы. В ход пошли гранаты.

Дрались люто, отчаянно. Никто не уступал, не молил о пощаде. Кого настигала пуля, умирал без единого стона и крика. Не было времени ощутить боль, не было сил проститься с жизнью. Битва разгоралась все сильнее и сильнее. Враг наседал в немыслимом, мятежном исступлении.

Воинственные громады все больше сближались.

Политрук Калина подал команду:

─ Роте изготовиться к штыковой атаке! Идем врукопашную!

Башкин, уклонившись от летящей гранаты, примкнул штык к винтовке, лихорадочно выкрикнул Копылову:

─ Не забыл, как договаривались? Немец завалится на меня, секи его кинжалом и лопатою, на тебя, ─ я ему хребет ломаю.

─ Подкуем копыта дьяволу, Саша, не живи тревогою, ─ еле разлепил губы его друг, высушенные жарким солнцем и напряжением боя; разжать губы без боли, без крика сердца, нельзя было.

Два вихря, две мятежные, грозовые силы схватились врукопашную. Руссы бились молча, сурово и упрямо, с полною богатырскою удалью, нанося удары штыком, кинжалом и лопатою. Наносили продуманно, верно, без суеты и страха, как не раз бились на кулачном бою на деревенском игровом побоище. Одинаково бесстрашные и храбрые немцы кричали как оглашенные; их пьяный, хоровой рев устрашающе высился над полем брани. Порою, разжигая в себе звериную злобу и ненависть, надменно и горделиво покрикивали, красуясь смелостью: «Рус Иван, вот он я. Иди, иди, не бойся! Зачем воевать, поцелуемся?» Кричали на своем языке, но оскорбительный смысл был ясен сам по себе. Башкин, удивляясь своей невероятной силе, разбуженной яростью боя, в запале бросался в самую гущу врагов, разметывал их штыком и кинжалом, разил, добивая упавшего, но еще живого сильным ударом кирзового сапога в лицо и грудь, и еще успевал бросить гранату в разъяренного немца, набегающего на Копылова. Он внутренним зрением видел все лобное место, его кругозор, его опасности. Видел врага за спиной, сбоку, с занесенным кинжалом с выгравированной на рукояти нацистской свастикой и словами: «С нами Бог!» ─ и в необузданной стихии глушил его, не дожидаясь своей гибели. И кулаком, и кинжалом, и прикладом винтовки. Он чувствовал себя отчаянно храбрым, ничего не боялся. И шел туда, где было в кипевшей кровавой рукопашной наиболее сложно, трудно. Шел как громовержец, между жизнью и смертью, имея ясный ум, завидную выносливость, силу лесного зверя. И бешеную непокорность роковым обстоятельствам. Он не думал о жизни, не думал о смерти, о геройстве. Он думал, как пересилить врага. И выжить самому. И все сущее в нем подчинялось этому строгому закону. Немцы заприметили отважного русского воина. И каждый теперь считал делом чести ─ сразить его наповал. И семь фашистов набросились на него, взяли в окружение. Башкин не испугался, не ослабил волю, он крутился грозовым смерчем и осмысленно, с боксерскою точностью сбил кулаком двоих, рыча от ярости, вонзил кинжал в третьего, но в это время его сбили с ног. Он не успел защититься, отвести удар. Не хватило доли секунды. Слишком высоко он размахнулся кинжалом, желая пронзить сердце врага. Врага, который пришел на Русь его убить.

И лежать бы ему поверженным на смоленской стороне, не видеть больше, в каком величии является солнце над Пряхиным! Не слышать, как сладостно поют иволги на березе у родного дома, как в раздолье играет гармоника на опушке, где даже, кажется, пританцовывают зеленогривые елочки у реки Мордвес. Не видеть добрые глаза матери Человеческой Марии Михайловны, не видеть любимую девочку Капитолину, чью детскую фотографию носит в таинстве в кармане гимнастерки! Жизнь в бою ничего не стоит. Она обесценена запредельно! Тьма пуль, тьма смертей летит в тебя. Какая выберет? Какая твоя? Все ─ твои! Расстаться с солнцем можно в мгновение. В каждое мгновение. Будь у человека тысяча жизней, и те бы отобрали битвы. И снова в облике ангела-хранителя явился его друг, Коля Копылов, богатырь-тракторист из деревни Лукошино.

Александр Башкин временами думал, обычным ли земным человеком был его друг? Не послан ли землю Руси самим Богом, спасать его от смерти? Все в мире таинственно! И человек ─ загадка! И ангел спаситель ─ загадка! Ничего не изучено, и никто не знает, кто мы во Вселенной? И зачем? Мистика и явь жизни ─ часто на земле переплетаются!

Не со смыслом ли?

Здесь и мужское начало, и женское.

Александр Башкин истекал кровью, погибал, и все пытался, собрав последние силы, спружинившись, подняться в последнем гибельном рывке и сбросить со спины насевшего здорового фашиста. И в последнем прощальном миге вонзиться зубами в его глотку, увести с собою; он уже знал, так и будет! Он оба исчезнут в смерти, исчезнут в одно мгновение, ─ он, как воин Пересвет на Куликовом поле, фашист как призрак Челубея. Но хватка врага неожиданно ослабла и он упал на его поверженное тело, с прорубленною головою, заливая всего кровью. В жуткой очередности, попадали рядом еще фашисты, тяжело раскинув руки. И тоже с прорубленными касками.

Башкин в страхе закрыл глаза. Было страшно лежать среди мертвецов. Словно опущен в могилу. Заживо. Все есть, ум и сознание, а сил вырваться из тьмы, из глубины могилы, никак не изыщет! И все лежал, лежал, испытывая безумную покорность, видя свою смерть и не видя ее.

Воин Копылов сосредоточенно вытер от крови лопату о серо-зеленую куртку фашиста, оттащил друга от окровавленного эшафота, подал руку:

─ Чего разлегся, как вампир на кладбище, в могиле? Нравится с мертвецами обниматься? ─ Краем глаза он увидел опасность и удачливо выстрелил в немца, кто набегал с кинжалом.

Башкин встал тяжело, друг побил его по щекам:

─ Ожил? Бери автомат у немца, и за дело!

Жестокая и беспощадная битва, без надежды на спасение и воскресение, продолжалась до сумерек.

Солнце устало, склонилось за лес!

Но люди все бились и бились. И падали на свой эшафот, под штыками, как под ножом гильотины. С хрипами, стонами, криками боли.

Неутомимо бился и политрук Калина. Он пронзил штыком преогромного фашиста, и он, еще живой, обессиленно повис на его острие. Штык попал в кость, засел глубоко и никак не вынимался из поверженного тела. Политрук, рассвирепев, в гневе бросил штык вместе с телом. И теперь бил немцев, которые в ненависти, беркутами, налетали на него, рукоятью пистолета. И при этом каждый раз ухал, как лесник, рубящий толстое поваленное дерево.

Трупы немцев горами лежали друг на друге, окровавленные, проколотые штыками, кинжалами, разрубленные саперными лопатами.

Но они стоически держались.

Не уступали.

Завоевателя было много. Тьма и тьма. И еще спешили из города пехотные силы.

Тульским ополченцам ждать помощи было неоткуда.

Они были смертниками.

И бились героями.

Они не могли отступить, сдать позиции. Битву за город вели еще роты, стремясь взять в кольцо. И тоже вели битву жестокую, кровопролитную, все больше стягивая роковую петлю вокруг города-крепости. Отступив, они совершат предательство перед товарищами, которые в невиданном сражении отстаивают каждую пядь смоленской земли, поливая ее кровью. И не отступили ни на шаг. До роты фашистов было насажено на штыки и кинжалы. И они пришли в замешательство, еще раз испытав неслыханную силу русского воина. И в панике побежали, объятые страхом, шепча молитву о спасении, обратно в город, в свою крепость, спеша укрыться за каменные стены.

─ Победа! Победа! ─ неслось неостановимым сладостным ликованием над полем битвы.

Гордость и отвага переполнили сердца смертников,

сердца героев.

Слезы радости за себя и Россию подступали к горлу!

Выстояли! Выжили!

И люди плакали, не стыдясь своей слабости, снимая боль с души, нервное перенапряжение, сладостно вслушиваясь, как в наступившей тишине неизъяснимо мирно ожили и застрекотали кузнечики, забили крыльями ночные птицы и бабочки, белея кружащимся снегом над полем битвы, какой выпадает только раз в деревне, в ночь на Рождество.

Еще живя боем, Башкин с тоскою посмотрел на трусливо убегающую толпу немцев, высказал пожелание:

─ Чего фрица отпускать, товарищ политрук? Настичь и настругать крестов, пока остра сталь булата.

Бледный, окровавленный, с иссиня запекшимися губами, бесконечно обессиленный Калина с напряжением, испытующе посмотрел на воина, непоколебимо выговорил:

─ Пусть уходят с миром! Никуда не денутся! Все наши будут! ─ И неожиданно лукаво добавил: ─ Воры в законе говорят, жадность фраера губит.

Ополченцы дружно рассмеялись.

Политрук разрешил короткую передышку. По кругу пошла фляжка с водкой. Пили солдатские сто грамм. Коля Копылов бережно налил водку в кружку, подал другу.

─ Благословись, Саша. Первая чарка на пиру за павшего героя! Смотри, сколько полегло богатырями! Спят, как святые праведники! Не слышно ни одного стона. Все бились, пока была сила, пока была жизнь.

Он осмотрел поле сечи:

─ Смотри, в землю воткнут штандарт со свастикою. И красиво выписано: «Адольф Гитлер». Чувствуешь, с кем дрались врукопашную? С отборными эсэсовскими войсками! И осилили. И не верится! Право, не верится!

Он помолчал, вглядываясь в поле битвы, где уже кружило воронье:

─ Не знаю, как ты, Саша, а мне грустно. Убил немца, а жалко. Честное, жалко! Тоже люди были! И тоже матери Человеческие будут плакать по убиенному сыну. До креста будут сниться те, кого вблизи сразил штыком, пронзил кинжалом. Понимаю, они враги, пришли убить меня и покорить мою Россию. Их надо убивать, убивать, а грустно! Ну, пей, Саша! За себя, за друга, за Отечество!

Александр Башкин, набрав смелости, выпил.

И долго ласкал бороду:

─ Горькая, сволочь!

IV

Политрук внимательно, с напряжением посмотрел в сторону Ярцева, там уже зажигались огни. Он обождал, когда ординарец Вадим Шитов перевяжет ему тугим бинтом грудь, израненную осколками, где там и там запеклась кровь, смочил в водке платок, обтер им от гари лицо, подал роте команду:

─ Отдыхаем до рассвета!

Утром, едва показалось солнце, запели птицы, ополченцы были подняты по тревоге.

Политрук Калина с тоскою оглядел воинство, истинная горстка, где уж там брать штурмом город? Многие, многие, без молитвы и без скорби, истаяли в битве холодным светом звезды, ушли в вечную усыпальницу. Любовь к павшим героям бесконечна! Но никого, никого уже не вернуть в первозданный мир красоты и радости!

Будем воевать с тем, что осталось!

Политрук тихо произнес:

─ Славяне, за Отечество коммунистический полк бился смело, жертвенно! Мы вышли на окраину сторожевого бастиона! Теперь надо взять штурмом город! И мы возьмем его! Это будет наш последний и решительный бой!

Он погладил на груди бинт, пропитанный кровью:

─ Пошли, славяне! За Родину, за Сталина! ─ и гордо зашагал по полю, обходя глубокие воронки от разрывов мин и снарядов. Кое-где еще лежали убитые, ─ и немцы, и русские; санитарная команда тоже дралась за город, и вся полегла, некому было похоронить воина-героя. Все отложили до победы, до Красного знамени на башне в Ярцево. Убитые лежали в крови, в пыли, с незакрытыми, остекленевшими глазами. И все смотрели в небо, в свою вечную голубую бездонность, как познавали свою загадку гибели, скорбною отлетевшею душою общаясь с Богом. Они были отторгнуты от жизни насильственно и несправедливо, их больше не было на земле, она для каждого утратила ценность, обратилась в ложь и бессмыслицу, они, умершие, давно уже блуждали в строго-таинственном звездном мире. Но каждому воину, что шел на штурм города-крепости, так и казалось, что они все, все упрямо смотрят в его сердце! Одни как бы спрашивали: почему мы умерли, принесли великую жертву России, а ты нет, ты еще жив; другие в скорбном безбрежье спрашивали: за что ты убил нас, политрук? Мы так еще хотели побыть загадкою на земле!

Было тяжело идти по страшному кладбищу мертвых остекленевших глаз, среди изуродованных тел, горького дыма. Мучило чувство собственной вины. Откуда она пришло, из какой безумной дали и почему? Ответить себе никто не мог! Но вина жгла нестерпимо. И еще жалость. Александр Башкин слышал в себе эту жалость! И даже слышал слезы.

Но понять, чем он виноват, чем виноват, осмыслить не мог!

И очень стыдился себя, слез, и терпеливо выжидал, когда они иссякнут, освободят сердце.

Рота с ходу вступила в бой; штурмом взяла станцию, и, прячась за вагонами, по рельсам, устремилась к вокзалу; там уже с наседающим врагом отважно бился Гаврило Воронцов с гранатометчиками. Без устали били противотанковые ружья, слышались громовые грохоты гранат, неумолчно строчили немецкие пулеметы. Политрук Калина понимал, горстка гранатометчиков сражается с врагом на последнем пределе сил, скорее, скорее побежало к вокзалу. Здание горело. В ярком свете огня было видно, как на площади взрывались гранаты, в злобном хаосе метались немцы, падали, как спотыкаясь о камень.

Рота Ипполита Калины, стреляя из автоматов и винтовок, в сумасшедшем натиске пробежала по перрону, лавиною вылилась на площадь. И остановилась, замерла. Вокруг стояла тишина, немыслимая, необъяснимая. У постамента с бюстом Сталина безбоязненно сидел Гаврило Воронцов, лицо его озаряло пламя с вокзала, а сам он устало курил цигарку. Глаза смотрели грустно, в пространство. Увидев командира роты, пытался встать, доложить о результате боя, но Калина опустил руку на его плечо:

─ Сиди, сиди, кузнец! Все сами видим. Сыграли им собачью свадьбу! ─ он оглядел площадь, она была вся усеяна убитыми немцами.

Тихо, с надеждою спросил:

─ Где остальные? Почему один?

─ Все, остальные, пали героями! ─ с печалью вымолвил командир взвода гранатометчиков.

Воины в трауре помолчали. Политрук Калина прислушался, он отдаленно услышал громовые орудийные раскаты, выстрелы из пулеметов и винтовок; на город-крепость вели наступление коммунистические полки из Орла, Рязани, Москвы, какие своевременно пришли на выручку. И в мгновение подал команду: в ружье, на штурм! И рота бросилась в каменные улицы города. Враг сопротивлялся отчаянно. Он выкатывал на улицы пушки, многоствольные минометы, и те били по русскому воинству в упор, прямою наводкою, заливая свинцом все пространство. С крыш домов, из окон кинжальным огнем разили воинов неумолчные пулеметы. Немцы храбро, с волчьей свирепостью поднимались в контратаки, идя вслед за танками, устрашающе оглашая поле битвы животными, дикарскими криками. Не боясь, шли на сближение, бросались в рукопашные схватки.

Битва кипела кровавая. Город горел; с гибельным гудом рушились здания. В грохоте падали кирпичные стены, взвивались красною пылью, которая забивала легкие. Вихри пепла, взметываясь, кружились и опадали на лица и улицы густым черным снегом. Невыносимо въедливый дым мучил, душил, погружал город в ночь. В небе отчаянно выплясывали ракеты. Отовсюду стремительно неслись гибельные пули, кострами возгорали вспышки орудийных выстрелов, разрывы гранат.

Снаряды, как смерч, сметали с земли все живое. Весь воздух был пронизан свистящим железом.

Смерть кружила над землею.

Над обреченным русским воинством.

Казалось, в огненной круговерти обе стороны должны были погибнуть в безумной схватке.

Но воины коммунистического полка залегали, выжидали время, когда приостановятся гибельные, огненные, ненасытные лавины пуль, и снова поднимались на битву, как Илья Муромец с соловьями-разбойниками, как чудодейственная рать. И шли упрямо на злобного врага, в натиске взламывали оборону, брали приступом орудия, проникали в подвалы, на этажи здания, выбивали захватчика пулею и гранатою, выковыривали штыками. там, где было совсем сложно, по улице перемещались перекатами: одни шли в атаку, другие прикрывали огнем. Гаврилов Воронцов, прячась за дома, в упор расстреливал из противотанкового ружья танки-крестоносцы. В городе они беззащитны, можно вскочить на танк и расстрелять в смотровую щель водителя-танкиста; танк страшен на расстоянии, пустит два снаряда и вся рота может обратиться в смертельный крик. Воин изучил его повадки, и все получалось ладно! Выбить танк с позиции, это продвинуться еще на одну улицу.

Так, в соборности, выручая друг другу, и вершили подвиг ополченцы!

Ничто не могло остановить их движения.

Храбрецы кричали немцам с отвоеванного бастиона:

─ Как тебе собачья свадьба, фриц? Уходи из Ярцева! Возьмем его! Слышишь?

Вместе со всеми шел на штурм города и Александр Башкин, плечо к плечу со своим другом. И тоже сражался храбро. В первые мгновения битвы было страшно ─ гибельно, обреченно мучила скорбно-печальная мысль: убьют, убьют. Но потом пообвык. Стало не так страшно. Тысячи смертей пронеслось мимо, и пока ничего, живет. Бог милует. И в то же время в горьком раздумье понимал, что не выживет! Никто не выживет! Немцы ─ смертники, и руссы ─ смертники. Одним начальство приказало, отстоять город-крепость Ярцево, откуда должны на Москву двинуться колонною танки Гудериана. От Ярцева до Москвы двести километров! Три марш-броска, и танки Гудериана будут расстреливать Кремль. Кто же отдаст такую военно-стратегическую позицию?

Руссам начальство приказало ─ взять город-крепость любою ценою. И руссы тоже будут биться до последнего! Поле-побоище под Ярцевым, несомненно, станет братскою могилою и внукам короля Германариха, и руссам, внукам Великого князя Рюрика!

Ужели кому мыслимо выбраться живым из окаянства, из заварушки?

Но что теперь? Упасть раскрыленно, расслабленно на землю и горько рыдать о напрасно прожитой жизни, пока фашист не пристрелит? Не из той породы был создан Башкин. Он шел в первой цепи наступающего воинства, прицельно стрелял из винтовки, бросал гранаты и верил, что победит. Он знал, за что воюет. За Родину и Сталина, за маму свою, Марию Михайловну, за сестер и братьев, за русскую землю! Он смертно бился за свое.

И победил!

Весь полк победил.

V

Город Ярцево был взят и зачищен от немцев. Улицы осиротели от выстрелов, разрывов снарядов и гранат, от страшного лязга гусениц танков, от всего оглушительного грохота боя. Сражение закончилось. Бронированные танки, артиллерия, доты и амбразуры ─ все было смято, разбито под страшным натиском коммунистического полка. Ничто не устояло перед храбростью русского воина.

Над зданием городского Совета взвился красный флаг.

Воины Тулы собрались на площади, усталые и счастливые, крепко обнимались друг с другом, радуясь, что выстояли, остались живы. Вверх бросали каски, с удалым подсвистом кричали «ура». Воины седьмой роты бережно раскачивали на руках политрука Калину, опасаясь, как бы из ран не хлынула потоком кровь. И в то же время хотелось выразить ему солдатское уважение за честь, за смелость, за любовь к России.

Задымились походные кухни. Пристроившись у костров, воины под чарку водки ели из котелков щи с мясными консервами, перловую кашу.

Неугомонный весельчак и балагур Гаврило Воронцов уже складывал прибаутки, неторопливо свертывая щедрую цигарку обгорелыми пальцами:

─ Выпьешь винца, и дар, как у жеребца! Выпьешь водки, захочешь молодки, а выпьешь медовухи, без молодухи, умрешь от голодухи.

Уравновешенный и строгий заместитель директора Тульского торга Тихон Шмелев осудительно заметил:

─ Ну, Божий раб, как перекур, так про баб! Как тебя, жеребца, жена терпела?

─ Сладко целовал ее, сладко хмелела, потому и терпела, ─ разгладил усы кузнец.

─ И полынные прибаутки сносила?

─ Еще просила, и все было мило! Я ей за великую бабью жертвенность семь сыновей-лебедей в белый свет выпустил. Умру, а буду жить! В каждом! И с каждым буду взлетать над голубою землею, и все видеть, что смерть похитит ─ и Тулу свою, и кузню огнедышащую, как доброе чудище, и домик с березками на берегу рек в Алексино, и жинку Варвареньку, на поцелуи сладенькую. Почему и не боюсь смерти, поскольку бессмертие несу, как Русь!

Он глубоко затянулся крепким самосадом, и глаза зажглись необычным свечением, словно он уже переместился из Ярцево в Тулу и через века, через века, летел вместе с сыном-лебедем над благодатною русскою землею, и видел с высоты все, чего желал увидеть, и даже увидел свою гробницу на кладбище в Алексине! Гробница одарила величием больше всего, значит, еще повоет за Россию, раз не вдали от маленькой родины положат в братскую могилу! С предками будет лежать, с родичами, кто еще во времена, когда правил на Руси Великий князь Бус Белояр, стояли ратниками за Отечество руссов!

Благостно растрогав себя, воин-кузнец услышал в себе слезы радости, втихую, отвернувшись, смахнул слезу.

Бравые ребята принесли рояль из разрушенного дома. Божественно красивый, женственный, с томными синими глазами, актер Тульского драматического театра Вадим Иконников моментально подсел к роялю, грациозно взмахнул руками и легкими, утонченными пальцами заиграл вальс Штрауса. Ополченцы закружились в танце. Не устояли перед музыкою и друзья, Башкин с Копыловым. Обнявшись, они кружились, как вихрь, по площади. Затем выплясывали русского, и вприсядку, и с озорными частушками; все было, как раньше. Исступленно гибельная, безжалостная битва не обратила русича в гиену огненную, он остался человеком красоты и величия! На музыку скромно потянулись девушки, местные красавицы, пошли знакомства, жить стало еще веселее.

Тем временем политрук Калина, выставив боевое охранение, отправился на доклад к командиру полка. В просторном кабинете председателя горисполкома горела керосиновая лампа-семилинейка. Командир полка был не один, в застолье, в его окружении сидели три полковника и генерал, то были командиры коммунистического полка из Москвы, Орла, Курска, Брянска; чьи полки тоже в соборности с Тулою жертвенно штурмовали город-крепость Ярцево. И потому, отмечая радость победы, с полным правом пили из рюмок коньяк.

Ипполит Калина растерялся: он не знал, как быть, к кому обращался. Выручил командир полка Николай Васильевич Энгель. Он извинился перед друзьями-побратимами и отвел политрука в соседнюю комнату.

─ Как настроение? ─ поинтересовался майор.

─ Боевое, товарищ командир полка!

─ Велики потери?

─ Велики, товарищ майор! ─ политрук из чемодана бережно выложил на стол стопками партийные билеты, залитые кровью, пробитые пулями и осколками.

Майор медленно пододвинул к себе одну стопку, стал просматривать каждый билет. Он всматривался в молодые лица, полные жизни, и невольно глаза его печалились, выступали чистые слезы. На всех билетах стояла лаконичная, скорбная надпись политрука Калины: «Пал смертью храбрых при штурме Ярцева. Вечная память герою!».

Дорогие, бесценные партийные билеты жгли сердце. Командир полка испытал боль и печаль и отодвинул от себя скорбные билеты коммунистов и комсомольцев.

В трауре помолчал:

─ Раненые есть? Собственно, безусловно, есть, ─ поправил он сам себя. ─ Много ли?

─ Ни одного, товарищ майор! Раненые в строю. И таковыми себя не считают. Они поклялись перед боем: оставлять оружие только убитыми. Они коммунисты, ─тихо уронил политрук.

Командир полка помолчал:

─ Сам сколько раз ранен?

─ Не подсчитывал, товарищ майор. Без счета. Все тело изранено осколками. Но все не смертельные. Ординарец перебинтует, и мчим на тачанке по полю-побоищу под красным флагом! Без Цезаря роту к солнцу не поднять, закружит в хаосе, в водовороте!

Командир полка душевно произнес:

─ Я разговаривал по рации с командующим армии Константином Рокоссовским, он пришлет санитарные автобусы. Надо каждого раненого отправить в госпиталь, в Ясную Поляну Льва Толстого. И о себе позаботьтесь, политрук. Калина отказался:

─ Не время бежать с поля битвы! Вы представляете, что творится в штабе генерала-фельдмаршала Федора фон Бока? Мы не дали танкам Гудериана закрыть на севере в Ярцево окружение, армия Михаила Лукина, какая бьется в Смоленске, как гладиатор Спартак на роковом римском Колизее, может, обессилев, выйти на путь спасения. Там молнии мечет сам фюрер, кто обещал народу провести на 7 ноября парад немецких войск на Красной площади в Москве! Танкам Гудериана оставалось три марш-броска до Москвы! И что теперь? Задержка! Накопление сил; а в плане «Барбаросса» все рассчитано по часам!

Вскоре на Ярцево пошлют такую силу, что сладко не покажется! Как же я могу покинуть роту, товарищ майор, это будет предательство перед воинами! И перед собою! И перед Русью!

Командир не согласился:

─ Не геройствуйте! Вы еле сидите. Ваш лик бледен, вы истекли кровью. Ослабли. Сможете вы полноценно командовать ротою? ─ Он подсел поближе, тепло произнес: ─ Я вам по-отечески. Вы еще молоды. Вам жить и жить. Женаты?

─ Не успел. Но Венера, богиня любви, ожидает.

Тем более. Зачем девушке скорбные плачи над могилою гладиатора, иссеченного мечом? Живите! Любите! Смотрите на солнце! Повоюете еще, как подлечитесь. Мы останемся! Мы свое прожили. Мне не страшно умирать. В гражданскую я воевал пулеметчиком на тачанке у самого Василия Ивановича Чапаева! Там было страшно. Был молод. И на каторгу идти было страшно по суровому сибирскому тракту, звеня кандалами и цепями, под заунывную песню ─ как пели скорбную молитву смерти. Я за народ, за его счастье, три раза был приговорен к смертной казни. Выжил. Не погиб. Теперь подошла очередь. Город будем защищать до последнего воина! Только по нашим окровавленным сердцам прокатит огненная колесница бога войны Ареса! Вы живите, Ипполит! Со временем отомстите за каждого воина коммунистического полка!

Политрук сдвинул скулы:

─ Тот, кто ранен, по согласию, отправлю. Сам останусь с ребятами!

Он вышел на площадь. Стояла ночь. Воины отдыхали, и в одиночку, и сгрудившись с друзьями. Все устали до изнеможения.

Вадим Иконников играл на рояли и пел:

Шумел, горел пожар московский,

Дым расстилался по реке,

А на стенах вдали кремлевских

Стоял он в сером сюртуке.

Ему, сидя на шинельной скатке, подпевал Гаврило Воронцов. Воин Башкин с друзьями внимательно слушал песню о Наполеоне. Коля Копылов прогуливался по аллее с милою девицею.

Политрук подошел к роялю, послушал пение, и тоже рискнул подпеть. Голос у политрука красиво-душевный, и песня, взлетев в два крыла, с сострадательною болью повела сказание о бессилии властелина, кто повелевал миром, жизнями и смертями тысяч людей, а теперь жил печалями, покаянием:

Зачем я шел к тебе, Россия,

Европу всю держа в руке?

Теперь с поникшей головою

Стою на крепостной стене.

Все войско, собранное мною,

Погибнет здесь среди снегов.

В полях истлеют наши кости

Без погребенья, без гробов.

Воин Башкин не выдержал:

─ Мудро предвидел, владыка мира! Почему Гитлер не прислушался к его загробным стонам? Тоже пошел на Русь? Что, Бог лишает разума и великого убийцу?

─ Он не пошел, а поплыл по реке вечности. В своем гробу, ─ живо заметил политрук.

Подошли Коля Копылов с девушкою:

─ Маэстро, моя любовь, Лена-Леночка-Алена, желает сплясать краковяк? Не уважите, как с вальсом Штрауса?

Влюбленная пара дала класс, на потеху воинам!

─ Сила! Кузнечная ковка, ─ с добротою оценил Гаврило Воронцов.

Политрук Калина присмотрелся к воину:

─ Вы ранены, Копылов? Болит рука?

─ Как не болеть? Дрались врукопашную с тучею фашистов. Бык взревет от ярости и боли.

─ С рассветом из штаба армии Константина Рокоссовского прибудут санитарные автобусы. Готовьтесь для отправки в тыл.

─ Ничего обедня! ─ взвился Копылов. ─ Я добровольцем пришел на роковое поле-побоище! И прошу считаться с моим желанием, а рана, что рана? Поболит, перестанет!

Калина грустно уронил:

─       Беспутные вы люди. Одни печали с вами! Вас, боец Копылов, надо бы отдать на суд трибунала, за неисполнение приказа. Но я милостив. Воюйте! Бог вам судья. Признаться, я люблю вас, ослушников! Вас, Копылов, и вас, Башкин, я представил к награде. За вашу отвагу, за любовь к Отечеству. Выживете в огненной метелице, станете воевать с орденом Красного Знамени.

─ Выживем, политрук! И еще свадьбу сыграем! Так, Леночка, Алена?

Девушка смиренно потупилась, но краем глаза посмотрела на воина.

VI

Неделя прошла в тревоге. Командир Тульского полка находился на командном пункте на колокольне Троицкого собора и, прильнув глазами к стереотрубе, внимательно всматривался в шоссе Москва-Минск, по которому со стороны Духовщины колонною шли танки Гудериана, упрямые, грузные тягачи тянули орудия, с песнею Хорста Весселя о Германии, какая уже владеет миром, шли гитлеровские батальоны. И пришел день, когда на город тьмою, как дикая стая гиен, налетели «Мессершмитты» с черными крестами.

Началось беззащитное избиение города. Три зенитные батареи были только у московского коммунистического полка, но что он могли изменить? Тяжелые взрывы и страшные багровые костры стали воскресать смертью по улицам Ярцево, все улицы погрузились в багрово-жаркое пламя, задохнулись в черном смрадном дыме. Страшны были пожары на хлопчатобумажном комбинате, на литейном заводе, на фабрике пианино, где расположились воины и госпиталь. Самолеты не знали усталости и передышки, непрестанно заходили в крутое пике и звеньями, прицельно, сбрасывали воющие бомбы на позиции ополченцев. Казалось, на все времена завис этот ужасающий грохот над красавцем городом, разрушая и увеча его. Самолеты налетали безжалостно-гибельными волнами; не успела отбомбиться одна армада, как с аэродрома из Смоленска налетала еще армада, еще армада. И, чувствовалось, избивали русское воинство по лютости, по ненасытности, по ненависти без молитвы и всепрощения; избивали, как наказывали упрямую Русь, Русь рабов, какая посмела встать на пути немца-господина и к Москве, и к мировому господству, и мстили, мстили, бросая бомбы, за свое поражение.

Весь город стал одним пожаром, пожаром страдальца и мученика Джордано Бруно!

Но на этом наказание не закончилось. По городу ударила артиллерия, не менее гибельная и разрушительная. И вскоре, в одно мгновение наступила оглушительная тишина, какая до гибели наполнила уши звоном-проклятьем, где все в тебе кричало до смертного крика. Но жить в хаосе чувств долго не пришлось, на поле-побоище устрашающе выкатили танки с черными крестами, с грозно нависшими орудиями, за танками пошло на штурм города отборное воинство СС; фашисты были уже не так самоуверенны, надменны, но все еще несли превеликую гордость, неумолимое превосходство ─ они господа мира, а все остальные рабы. И шли по земле Руси, как хозяева, валом, накатом, всесметающим половодьем, дико оглашая пространство пьяным, хоровым ревом, на ходу, от живота, стреляя из автоматов.

Воины роты Ипполита Калины с напряжением с волнением ожидали штурма, затаившись в глубокой траншее, отвоеванной у немцев. На бруствере ─ гранаты, бутылки с зажигательною смесью, противотанковые ружья, пулеметы. Все было готово для отражения атаки, чтобы жечь танки. Рота политрука на поле-побоище выдвинута вперед, на самое острие штурма. Роте везло на сложности. Сам политрук залег у пулемета, выставил каску на бруствер; пусть позабавятся снайперы, выявят себя.

Как началось сражение, он подал команду:

─ К бою, друзья! Умрем, но Ярцево не сдадим!

Фашистские танки издали стали бешено бить по русскому воинству, желая сокрушить, смести на тернистом пути атаки все живое. Снаряды ложились по земле, как смерч, раскидывая вокруг воющее, свистящее, убивающее железо. Воины роты разразились ураганным огнем. Поле боя взметнулось стонами людей, закипело от свиста пуль, рева пулеметов, воя мин, разрыва гранат. Русичи не стали отсиживаться в траншее, тоже бросились в атаку. Сошлись в рукопашною. И бились смертно! Поле битвы напоминало Куликово поле. Только там, где в битве были горячие, разъяренные лошадей, слышались неугомонные звоны меча, теперь были невыносимо устрашающие танки, орудия, огнеметы. Но одинаково гордо и упрямо сошлись, сбились в битве две силы ─ Добра и Зла, пришельцы-завоеватели и защитники Отечества. Немцев было несметное полчище, ополченцев Руси становилось все меньше и меньше. Но силою духа те воины были неиссякаемы! Родная земля давала ее, как сыновьям Антея, и давала, как благословенность и благостность. И ратная, исцеляющая, чудодейственная сила эта поднимала с колен, с земли раненого русского воина, и вела в атаку! Русского воина было мало иссечь мечами, надо еще толкнуть мечом на землю, ибо так он не падал, стоял несокрушимо, как само бессмертие, несмотря на то, что сердце уже не билось, а душа была на суде у Бога.

Такая сила удивляла врага, немыслимо пугала.

Первая атака захлебнулась.

Враг дрогнул, отступил, панически побросав свои знамена со свастикою. Но передышка была недолгою, успели искурить только одну самокрутку. И снова битва вернулась на круги своя. Снова орудийные залпы взметнули землю, насытили, наполнили ее огнем, воем мин и снарядов, какие рыли и рыли на поле битвы могилы, могилы, могилы, где так и виделись вокруг женщины в трауре, и слышался хор плакальщиц и хор горевестниц, а из самого сердца Руси ─ плач Ярославны.

Как только орудия перестали, как могильщики, раскапывать на земле Руси могилы, немцы пошли во вторую атаку. Ее тоже отбили! Враг в злобе пошел в третью, в бесконечную! И в страшном натиске прорвал оборону! Теперь русские воины отбивались в окружении, обливаясь кровью. Они чувствовали свою гибель, но никто не испытывал страха, тревоги. Бились героями. Командир взвода гранатометчиков Гаврило Воронцов оказался в окружении восьми танков, и смело вступил в последнюю, неравную битву. Он не суетился, ждал, когда танк продвинется до точки прицела, и бил без промаха. Увидев на танке костер пламени над бронею, благостно расправлял прокуренные усы, опускался на дно окопа, спасаясь от взрывов снарядов и гибельного росчерка пулемета, неторопливо скручивал цигарку, сладостно и вдумчиво курил. И снова осторожно выглядывал, поправляя каску, наблюдал за танками. Они шли прямо на героя, страшно грохоча гусеницами. Он в страхе цепенел, но стрелял метко. Еще четыре танка вошли в костер!

Но вот в окопе разорвался снаряд. Глаза героя залило кровью, засыпало землей. Он шевельнул руками, рук не было. Гранатомет грудою железа лежал в стороне. Но дуэль еще не была окончена. Выждав, когда танк-первенец приблизится совсем близко, Гаврило Воронцов, собрав последние силы, отслонился от окопа, с усилием обнял обрубками рук противотанковые гранаты. И, встав на бруствер, смело пошел навстречу стреляющему чудовищу. Пули не задевали его, а если и задевали, то он уже ничего не слышал, не чувствовал ни боли, ни страха смерти. Он шел по земле воином Отечества, по своей земле, родной, милой, русской, шел в последний раз, а возможно, уже взлетал белым лебедем в поднебесье, и искры угасающего сознания жили одним: дойти до танка, сжечь его. Даже еще, кажется, жил страх: успеет ли, дойдет ли? Танк все ближе и ближе. Воин Руси видел глаза водителя, они смотрели из щели с откровенным страхом! Фашист никак не мог осмыслить, он выпустил сотни пули, и все, несомненно, все попали в сердце Русского Воина, пронзили его, рота бы упала под его пулями, а человек с обрубками рук, в обгорелой гимнастерке, все идет и идет на его танк! Идет непреклонно, непоклонно! То ли дьявол, то ли человек!

Танкист-водитель в жутком страхе пожелал скорее, скорее отвернуть в сторону, но было уже поздно. Было слишком поздно! Воин-кузнец Воронцов бросился под машину, раздался страшный грохот, и она со стоном закружилась на месте, и вмиг смертельное пламя огня охватило ее!

Весь полк видел подвиг Гаврилы Воронцова. Воины наполнились новою чудодейственною силою и молча, без команды, всеми ротами пошли в атаку.

Бились не на жизнь, а на смерть.

Но отступить, сдать город пришлось.

Грустно, больно! Но что было делать? Русское воинство истекало кровью.

И все же ближе к ночи, собравшись с силами, опять пошли на штурм Ярцева. И вернули его! Четыре дня шла немыслимая, кровавая, безжалостная битва за город-мученик. Он много раз переходил из рук в руки. То над зданием городского Совета взметывался красный флаг, то стяг со свастикою. Шло повальное истребление друг друга. Упорство врага было невероятным. Наше упорство было еще невероятнее. Все поле битвы было устлано погибшими и немцами, и ополченцами. Никто героев не убирал, не хоронил, Вокруг кружилось воронье. Они пили человеческую кровь, и взлетали, тяжело насытившись, когда начиналось новое сражение. Было страшно видеть кладбище без могил, без христианских крестов, без обелисков со звездою.

Смерть перестала мучить правдою, загадкою.

Из душ исчезало все человеческое.

Даже любовь к страшному миру.

Даже ненависть.

Все ждали падения в пустоту, в ее звездную беспредельность.

В свое вечное молчание.

Мучительно было думать о жизни. И зачем? Все предчувствовали свою гибель.

Город горел. В пожаре стояло поле сечи.

Горело сердце.

Тяжело было жить наедине со своими мыслями. Никто не шутил, не смеялся. Лица воинов суровы, строги. Ночь истекла, и они, залегши в лесу, где были боевые позиции, ожидали с рассветом взлета красной ракеты, чтобы начать новый штурм, новое сражение за Ярцево. Думы о себе уже не мучили, не тревожили. Но гордые думы за Отечество выгореть в обугленном сердце не успели! И не смогли бы. Они умирали на поле битвы как раз за свою загадочную Россию. И жертвенная обреченность была им во славу. Они слышали благословенную молитву матери, смех радости девочки-россиянки, благостное движение трактора на пашне, солнечное пение хлебного колоса, прохладное течение реки, где купались и удили рыбу, свист иволг на березе, грозы и зори над деревнею, над Тулою. И во всем, во всем было знатное русское Отечество. Они слышали слезы матери Человеческой, какие благословили сына на битву и смерть, но ждали возвращения! И молились за возвращение!

Воины перестали слышать свою жизнь, свою гибель, но не перестали слышать слезы матери! И боль Отечества! И эта боль была неотторжима. Она держала на земле, тревожила гордость и смелость, гнев и радость, все, чем живет человек.

Именно такими раздумьями тревожили себя жертвенники и печальники России.

Именно такими думами тревожил себя воин Александр Башин, кто в атаке был ранен в грудь, но все оказалось легче, чем изначально подумалось, когда надломился от пули и распластано упал на горевшую страдалицу-землю. Отлежался быстро, подоспел Коля Копылов, перевязал рану, и теперь он несказанно и неизменно радовался, что смерть обошла стороною, он жив и здоров, и может снова биться за Русь. И с ласкою думать о матери Человеческой Марии Михайловне. Она на деревне пророчица-колдунья, умеет слышать сына на расстоянии, и значит, теперь живет по покою, ибо знает, ее сын жив! И снова ─ воин!

Коля Копылов был не в себе. Он лежал рядом, в окопе, на соломенном лежбище и с тоскою всматривался в город-пожарище, где суетились, как хозяева, фашисты.

Неожиданно напел:

Не горюй, родная, на ступеньке,

Укроти печаль свою и грусть.

Я в свою родную деревеньку

Непременно соколом вернусь.

Башкин осудил его:

─ Не надоел еще плач? Сменил бы пластинку!

─ Сменил бы, Саша, да вижу самозванку! И вижу. Больно умирать, больно!

─ С чего так решил?

─ От полка осталась горстка, а возвращать в штурме Ярцево снова придется! Все поляжем, братка!

Воин был близок к правде.

По замыслу комитета Государственной обороны во главе с Иосифом Сталиным, в городе Рославль, Белый и Ярцево должны быть собраны крупные военные силы, какие окружают армии генерала-фельдмаршала Федора фон Бока. И в неожиданном штурме всего Западного фронта уничтожают гитлеровские армии у Смоленска.

23 июля из Рославля гордо и бесстрашно пошла в освободительный поход на Смоленск армия генерала Василия Качалова, 24 июля ─ армия генерал-полковника Федора Кузнецова, 25 июля должна идти с обнаженным мечом на Смоленск из Ярцева армия генерала Константина Рокоссовского, но она не имела наступательного плацдарма: город Ярцево был у фашистов, на шоссе Москва-Смоленск не пробиться. Армия оказалась в западне. Шло под откос все Смоленское сражение.

Командующий Западным фронтом маршал Семен Тимошенко повелел ополченцам:

─ Лечь костьми, но Ярцево вернуть!

И все командиры полков повели воинов на штурм города, как было в гражданскую войну, бесстрашно шагая впереди, держа пистолет в поднятой руке. По хрипящему зову командиров рот поднялся в последнюю атаку измученный, растерзанный, обессиленный коммунистический полк из Тулы, казалось, уже уничтоженный. Поднялся, словно сказочная рать, вызванная силою богов. Словно мертвые встали наравне с живыми и бросились в атаку на врага.

Поле битвы огласили орудийные залпы. Застучали пулеметы. Из города, навстречу воинам, чудовищною лавиною выкатили танки-крестоносцы. Все потонуло в огне, разрыве снарядов, свисте пуль. Последние и гордые воины Великой Отечественной шли, как их отцы-командиры, не сгибаясь, не кланяясь пулям. Шли богатырями на свое Куликово поле. Падали, срезанные пулеметною очередью, осколками снарядов, раненые не соглашались со смертью, пытались встать, сначала на колени, потом в полный рост, но обессилено падали на горевшую, стонущую землю, еще поднимались, с тоскою смотрели вслед отважно идущему воинству, и с печалью, со слезами, обреченно все же уходили в смерть.

Живые шли. Они знали, они тоже исчезнут, но надо прежде победить!

Ночь осветится звездами.

Они осветятся вечностью.

Омоют кровью землю. Но не отдадут ее фашисту.

Она, Русь, своя, родная. Ее, страдалицу, отдать в полон и рабство Черному Воронью никак нельзя!

На окраине Ярцева, где уже завязались бои, где было трудно сломить напор фашиста, политрук Ипполит Калина запел революционный гимн. Ополченцы его поддержали. И во всю беспредельную ширь понеслась над полем смерти:

Это есть наш последний

И решительный бой.

С «Интернационалом»

Воспрянет род людской.

Воины с пением гимна ощутили в себе превеликую, непобедимую силу, силу богов неба. И дрались за Отечество с полным отречением от смерти, смело бросали себя под танки, неся связку гранат обожженными руками, сходились врукопашную, били врага штыком, каскою, кулаком, ненавистью ─ и осилили фашиста, и не могли не осилить, не изгнать из Ярцева. Александр Башкин шел по улице города, держа на весу автомат, с еще горячим, неостывшим дулом, потирал раненую грудь, какая в битве молчала, как умница-разумница, а теперь расплакалась в разлив, в стон. И дивился, дивился, все улицы были завалены немецкими захватчиками!

Воин, тяжело разжимая спекшиеся, высушенные жарою губы, повернулся к другу:

─ Хорошо покосили! Запомнят, сволочи, Русь! Да и нашего брата полегло щедро.

Но Копылова рядом не оказалось. Сердце обожгла боль. Неужели убит?

Он быстро пошел по улице, где они наступали, и осматривал каждого убитого, похожего на друга, всматривался в лицо. И шел дальше. Он разыскал друга на поле-побоище. Копылов сидел у обгоревшего танка и держался за сердце; сквозь пальцы сочилась кровь.

─ Колька? Жив? ─ обрадовался Башкин. ─ Я это, Сашка! Ты слышишь меня?

Воин Копылов поднял страшно печальные глаза, но друга не увидел. Во взоре жила затуманенность; он плакал.

Башкин быстро разорвал гимнастерку, белую рубашку в густой крови и увидел на груди, против сердца, рану навылет. Бережно перевязал ее бинтом, остановил кровь.

Спустя время, к другу вернулось сознание, взгляд уже не блуждал, как сумасшедшего, а глаза перестали сочить слезы.

─ Саша, ты? ─ он пытался приподняться.

─ Сиди, сиди. Как произошло?

─ С танками бились. Стая налетела! Политрук Калина пополз к танку со связкою гранат. Подорвал его, а крестоносец, он шел следом, дал гибельную очередь из пулемета. Я не успел спасти политрука Калину, закрыть его собою. Он умирал на моих руках, молчал, смотрел в небо, затем мило улыбнулся. И взмыл в вечную обитель. Я вошел в безумие, утратил себя, и с безумия, двинулся прямиком на гневные чудища, стреляя из противотанкового ружья. Раздался взрыв, взметнулось пламя. И все. Дальше не помню.

Воин Башкин невольно оглянулся на поле отгремевшего боя. Оно тонуло в огне, валил, растекался черный зловещий дым. Горели танки, орудия. Повсюду, как усталые богатыри, лежали ополченцы, и в одиночку, и в гуще, где валом лежали убитые немцы. На растерзанном теле политрука Калины стоял танк с черным крестом.

Копылов сплюнул кровь:

─ Кончаюсь я, братка!

─ Еще поживем! Не торопись в рай, ─ возразил Башкин, а сам прикидывал, не смертельно ли будет отнести друга в госпиталь? Или дождаться санитаров, которые вдали подбирали раненого воина на поле-побоище?

Коля Копылов слышал близкую смерть:

─ Кончаюсь, ─ грустно повторил он. ─ Небесную самозванку не обманешь. Жалко! Так хочется жить! Подними меня. Прислони к березке.

Он долго смотрел вдаль:

─ Здесь, где мы с тобою, Саша, самая-самая древняя земля. Ее топтали кони княжеских дружин Олега, Святослава, Игоря, печенеги и половцы. Смоленск вечно горел в огне. Битвы шли в чистом поле. Где мы с тобою, Сашок. Все века здесь первыми защищали Отечество! Сколько падало за Русь воинов, что были разрублены до седла мечами, пронзенные копьями и стрелами. Вся смоленская земля усеяна их костьми. Теперь вот и я, я рассечен мечом! Жалко! ─ Глаза его наполнились слезами. ─ Посмотри, как красива земля, как безбрежны и загадочны ее просторы. Как застенчивы и певучи хлебные колосья, луга, ожидающие сенокоса. Слышишь, как они пахнут клевером, полынью, медуницею? Во всем наша Русь, Саша! В луче солнца, в блеске росы на штыке, в стоге сена, в каждой травинке, что жертвенно упала под косою, в гудении шмеля и пчел. В ласково целующем тебя ветре. Русь даже в муравье, который убыстренно ползет с соломинкою. Мы оба из деревни, Саша! И оба обостренно чувствуем Русь, ее красоту. Я совершенно, совершенно не слышу печали смерти. Но ведь я умираю, брат! ─ неожиданно, в страшной скорби вскричал воин.─ Умираю! Почему? Почему ты остался, а я умираю? Почему? Спаси, Саша! Спаси! Оставь на земле! Оставь!

Коля Копылов обессилено склонил голову, откинулся в жаркую, пыльную траву. И замер в горькой неподвижности. Башкин пощупал пульс. Он не бился. Снял каску, обнажил голову, закрыл глаза другу. И в трауре помолчал.

Он не сразу разобрал страшный крик, что взметнулся над горящим городом и полем битвы, где бесконечно лежали убитые, застыв в виноватом, молитвенном смирении, в трауре. Не разобрал, о чем кричали? И кто нарушил тишину? Он жил печалью к другу, и страдал, сильно страдал за безвинно загубленную человеческую жизнь.

Наконец он пришел в себя. И отчетливо услышал голоса командира полка:

─ Танки противника на шоссе Москва-Смоленск! Занять огневые позиции! Раненым взять оружие!

Башкин опрометью бросился к шоссе, засел в окоп, выложил из подсумка противотанковые гранаты, приготовился к битве. Но тревога оказалась напрасною. С восточного берега реки Вопь, через Ярцева на Смоленск долгожданным, освободительным походом шла с танками армия генерала Константина Рокоссовского! Путь на Смоленск им открыл и Тульский коммунистический полк! Воины вышли из окопов, приветливо махали касками, ликующе кричали победную здравицу. Александр Башкин живо вернулся на то место, где оставил друга, прощально поцеловал в холодные губы; надо было изыскать памятные сувениры для матери Агафьи Тихоновны, брата Коли, сестер Маши и Кати.

Но воина не было. Там, где он лежал, была только могильно примятая трава, смоченная кровью. Башкин заметался. Он пытался узнать у начальника похоронной команды, где, в какой братской могиле будет похоронен воин Копылов? Надо было по целомудренной правде выверить прощальное земное прибежище русского воина, чтобы мать, приехав на могилу сына, могла попечалиться, уронить горькую слезу, повести таинственное общение с родною кровью. Так было бы справедливее, человечнее перед собой и Богом!

Конечно, матерь России есть мать всех сыновей. О каждом умершем тоска ее безмерна. Перед каждым матерь готова стоять в горьком трауре, коленопреклоненно и шептать молитву, обращенную к Господу, чтобы отпустил грехи и дал по великой справедливости жизнь в вечности, без мук и страданий, как жертвеннику земли Русской, великомученику, что взошел насильственно, без покаяния и всепрощения, на крест смерти. Ради людей и Отечества.

И все же родной сын ─ родной сын!

Тучный, страдающий одышкою начальник похоронной команды переспросил:

─ Копылов? Где будет похоронен? Вы шутите, батенька? Как же я могу об этом знать? Будет поставлен обелиск, там и узнаете, прочтете его фамилию.

─ Но его нет в морге, где убитые. Я не нашел, ─ поправился Башкин.

─ Чем же я могу быть полезен? ─ вежливо осведомился начальник.

─ Может быть, подскажете, куда он отправлен? В какой партии? На каком катафалке?

Тучный человек невзрачно посмотрел:

─ Батенька, оглянитесь. Горы, златые горы вокруг! Как же я могу угадать, где ваш однополчанин? Вы к писарю Шмелеву обращались?

─ В похоронном списке он не значится.

─ Значит, живой!

─ Как же он живой, если умер при мне? ─ горячо возразил Башкин. ─ Я сам ему глаза закрывал.

─ Не знаю, батенька, не знаю, ─ грустно уронил начальник похоронной команды. ─ Поищите сами. В лесу, по городу. Может, кого не подобрали. И такое случается. Я помочь ничем не могу. На балу с приведениями не танцую. Извольте простить.

Опечалившись, Башкин пожелал еще раз осмотреть в морге каждого погибшего в бою за Ярцево, но героев-жертвенников было так много, что искать друга было бессмысленно. Он пошел к лесу, куда свозили на катафалке героев и где бородатые, крепко пьяные солдаты-похоронщики рыли братские могилы, грустно и надсадно стуча лопатами о землю, иссушенную солнцем. Он попытался, было, наладить с угрюмыми ребятами общение, но остановил себя. Ребята старательно, в могильном безмолвии, делали свое скорбное дело, а все остальное, земное, мало кого касалось. И не им писать на краснозвездном обелиске фамилию павшего героя.

Что ж! Останется жить, после победы непременно навестит Ярцево, разыщет братскую могилу, поклонится. Выпьет чарку, помянет. Если, конечно, на обелиске высекут его имя, а то будет числиться в без вести пропавших.

Писать о его смерти в Лукошино матери Человеческой Агафье Тихоновне не будет; друг исчез, как невидимка, как загадка земная, был у танка и исчез. Словно ангелы на крыльях унесли в небо! Но унесли ли?

Сообщи о смерти, а он явится! Только безвинно матерь загонишь в тоскующее половодье. Как сподобится, сам навестить ее в деревне.

Жди, родная. Жди, любимая! Ждите, сестры Маруся и Катерина.

VII

Битва за Смоленск развернулась с новою силою. На грозном поле-побоище столкнулись, лоб в лоб, громада в громаду, Русские армии и Германские армии: Иосиф Сталин повелел, освободить Смоленск и строго наказал редактору газеты «Правда» Льву Мехлису не давать в сводки падение и пленение Смоленска, а канцлер Германии Адольф Гитлер повелел, разгромить армии Василия Качалова, Федора Кузнецова и Константина Рокоссовского, какие подошли к Смоленску, дабы спасти от петли, а танкам Гудериана мчать на Москву!

Для чего надо было освободить шоссе Москва-Минск, а город Ярцево обратить в кладбище. Только в таком случае можно будет без задержки повести таковое воинство к Москве, пленить и разгромить Россию. Именно генералу СС Иоганну фон Вальтенштерну «выпала честь» обратить Ярцево во вселенское кладбище, без крестов и человеческой памяти. На пути отборного эсэсовского воинства встали ополченцы из Тулы, а именно.

Тульский коммунистический полк, обескровленный, измученный битвами, поскольку волею случая оказался на первом рубеже обороны. Началась битва. Германское воинство шло с грохочущими танками-крестоносцами по шоссе из Смоленска и тут же вливалось в битву, желая любою ценою пленить и уничтожить Ярцево. Ополченцы в свою очередь понимали, они защищают Москву, Россию! И снова бились с врагом героями, отчаянно. Вместе с горсткою храбрецов оборонял сторожевую крепость и Александр Башкин. Дрались в неравной, смертельной схватке сутками.

Немец зверел. Тысячеязыким ревом самолетов и танков осыпал город бомбами и снарядами, обратил его в костер, в кладбище. Воины задыхались в черном дыму. Стены домов, улицы были залиты кровью. Покоя не было и ночью. Пляска ракет, пляска огней в небе мучила до рассвета. Все отвыкли от звезд. Огромное воинство штурмовало крепость под бешеный огонь артиллерии, минометов и пулеметов. Сурово-губительный рев танковых моторов и самолетов не прекращался ни на минуту. Люди устали невероятно, измученные боями, валились с ног. Но вершили свой изумительный подвиг.

Враг не прошел.

Не взял Ярцево.

Ополченцы сумели отбить всего его атаки. Воинство генерала СС Вальтенштерна отошло за реку Вопь, где закрепилось. Как раз там, где располагался немецкий аэродром, откуда взлетали штурмовики и бомбардировщики, и расстреливали наши войска, какие сражались за Смоленск.

Вместе с тем, враг постоянно и губительно простреливал Ярцево из артиллерии, губил русское воинство. На соборном Совете командиры полков решили в штурме выбить фрица с последнего рубежа, снять угрозу Смоленску и Москве.

Русичи в таинстве подошли к реке. Река была полноводная, текла властно, грозно. Переплыть ее было не так просто; стихия неприрученная, не скована, как земля, вечным молчанием. Она в движении, в разливе. Тяжело воевать на земле, но можно. Можно, упав в атаке, подняться за березу, как за посох. Если жив, земля-милосердница в беде не оставит. Не предаст. Не опустит в могилу. Река живет с вольными чувствами, будешь ранен, затянет в омут. И плывешь не один, с пулеметами, с ружьями, какие бьют по танкам, с железными коробками патронов. И все тянет на дно, как панцирь великого покорителя Сибири Ермака Тимофеевича на Иртыше.

Тянул и затянул.

И надо было реку одолеть.

Александр Башкин строго перекинул автомат из руки в руку, с улыбкою произнес:

─ Жара несносная! Почему бы не искупаться? Правда, друзья?

И первым вошел в воду. Смельчаки были на середине реки, когда сильно, неожиданно забили орудия, из дотов понеслись свистящие пули. Река закипела от взрывов, закружила омутами, со стоном рванулась водными столбами в небо. Смерть закружила страшная. Раненые воины тонули, как жертвенники, молча, без крика о проклятье и спасении. Остальные плыли в окружении пуль жарко, жадно загребая руками воду, плыли как Василий Иванович Чапаев по реке Урал, желая остаться живым, добраться до берега.

Воин Башкин первым доплыл до берега, и, никого не ожидая, высоко поднял автомат, яростно вскричал:

─ За Родину! За Сталина!

И побежал под огнем по полю-побоищу, навстречу пулям, огню, судьбе и смерти. Тут же командиры и комиссары поднимали свои полки в атаку. Ополченцы бились смело и гордо, сумели ворваться на позиции врага. Воин Башкин помнит, как ворвался на аэродром, брошенными гранатами поджег два самолета с черными крестами, в прицел попали в панике бегущие летчики, но не помнит, стрелял, не стрелял, достала врага поля, не достала, ─ Его Земля сильно качнулась, поднялась на дыбы. Тело стало скорбным, тяжелым. Правая нога стала играючи заплетаться, в сапоге густо и неприятно захлюпала кровь. Но сознание еще было ясным. Он понимал, если упадет, то упадет в смерть. И держался, сколько мог. В глазах все больше темнело. Все больше клонило к земле. Он призвал всю силу воли, чтобы остановить свое падение, как можно дольше продержаться в свободном пространстве. воин боялся упасть и исчезнуть из мира. Но устоять не смог. В глаза ударило набегом солнце, обожгло пламенем. И он упал, как хлебный колос, без милосердия подрезанный серпом. Он упал, и в это время над его головою пулеметною очередью пронеслась его гибель. Напев ее был слышен отчетливо, как летящая стрела Робин Гуда! Еще подумалось: не упади, не уткнись лицом в горелую траву, горячие и меткие пули врага безжалостно бы вошли в грудь.

Александр Башкин долго лежал неподвижно. И, возможно, солнце бы ушло из жизни. Он бы умер, истек кровью. Но буйство жизни, гордо, мятежно жившее в душе-вселенной, растревожило таинственные силы воина. Он очнулся, как выполз из могилы, ее бездонности, и первая мысль, какая обожгла, была проста и обычна: он неуютно лежит на земле, какая залита мазутом, и жидкая вязь все капает и капает из бака самолета. Он повернул голову, увидел автомат. Опираясь на оружие, как на посох, с превеликим трудом встал на колени, поднялся в рост. Стоять трудно. Сильно качало, словно его кружила буря над землею. И не желала вернуть обратно. Огляделся, было сумрачно. С ветки березы каплет дождь. Дождь? Откуда? Посмотрел на небо. Его закрыли дымы. Но туч не было. Падал не дождь, капали слезы. Его слезы. И плакал именно он, и пока не разберешь, то ли о радости, то ли от горя! Вдали слышались выстрелы, взрывы гранат, там еще шла битва! По крутому взгорью к реке Вопь лежали убитые, кто держал в руке винтовку, кто гранату. Река окрашена кровью, и о берег бьются алые волны. Оттуда, где еще не умолкла битва, плыли по течению, в молитвенном безмолвии, погибшие, плыли без отсева, свои и чужие. Все нашли наконец вечное примирение, плыли, соединившись вместе, неразлучно, отрешенно от мира, не чувствуя боли, земного одиночества, извечной вражды человека к человеку. Отжив в одиночестве свое, земное, они теперь вместе отправились в безмолвие вечности.

Он спросил себя, а сам он жив? По правде ли все видит? Не во сне ли? Не в раю ли? Получалось, что еще на земле. Слышно было, как стучало сердце, оживали мысли. Он был в жизни! Пробилась естественно-пытливая, суровая скорбь, Только та, что перевязана бинтом. смертельно ли ранен? И сколько еще будет в жизни? Ощупал себя. Крови на лице, ран на теле не было. Шевельнул ногою, она не послушалась, только ощутил кровь в сапоге, она была теплая, липкая. И все текла, до верха наполняя голенище. Он попытался шагнуть. И пойти. К своим, в Ярцево, откуда отвезут в госпиталь в Вязьму. Скорее, скорее, пока еще слышит себя. Пока еще может спасти себя. Неизвестно откуда, из какого таинства забилась, забеспокоилась мысль: не один ли он лежит на поле битвы? Каждого раненого подобрали, а его оставили, посчитали убитым? Вполне так могло быть. И так, скорее всего, было. Не может быть, чтобы все, кто шел в атаку, были убиты. В каждом бою есть раненые, а вокруг был ─ морг, или кладбище без могил. Ни шевеления, ни стона. Значит, он один живой! И надо идти. Спасать себя! Похоронная братия может явиться с опозданием, где будут собирать на катафалк Земную Печаль, и нечаянно могут изыскать его, еще живого! И спасти! Нет, нет, все это надежда на чудо! Надо идти! Идти! Он шагнул и страшно вскрикнул. Боль резанула дикая, невыносимая! Сердце оборвалось. В глаза ударило солнечное пламя. Он упал, боясь гибели. И потерял сознание.

Дуэль со смертью завершилась.

Не в пользу человека.

Он лежал один среди земли и неба, среди Вселенной и был совершенно беззащитен перед гибелью и вечностью.

VIII

Смоленское сражение ослабило германские армии, Черные Пауки сами же запутались в паутине-саване, какую усиленно ткали для Руси. Канцлер Германии Адольф Гитлер с тяжелым сердцем отдал приказ генералу-фельдмаршалу Федору фон Боку, его армиям приостановить наступление. И 31 июля перейти к обороне.

Молниеносный захват России по варварскому плану «Барбаросса» был гибельно и безвозвратно провален.

Александр Башкин, вознеся над Русью меч, сдержал вражеские полчища, огненную колесницу бога войны Ареса, разогнанную фюрером.

Не один. С русским воинством.

И тем защитил Москву.

Спас Россию.

В Смоленском сражении Тульский коммунистический полк показал чудеса героизма и храбрости, удержал Ярцево, не пустил фашиста в город-крепость, не дал танкам Гудериана совершить на то время марш-бросок на Москву, но все досталось превеликою ценою. Весь полк жертвенно, до последнего воина, взошел на костер!

Три тысячи воинов!

Остались только раненые. Его бессмертный подвиг во славу Отечества не забыт. В июне 1958 года исполком Ярцевского городского Совета депутатов трудящихся принял решение: «Об увековечении памяти воинов Тульского добровольческого коммунистического полка, павших смертью храбрых при обороне Ярцева в июле – октябре 1941 года». Самая красивая улица города названа именем Тульских ополченцев, на здании кинотеатра «Россия» установлена мемориальная доска, а в поселке Яковлево вознесен дивный и вечный памятник коммунистическому полку.

В Смоленском сражении одинаково храбро и жертвенно бились с врагом коммунистические полки из Москвы, Питера, Орла, Курска, Рязани, Брянска. Но только Тульский полк был удостоен такой чести.

И тем шагнул с поля битвы в бессмертие.

В нашу память.

В память России.

Подлинные имена и фамилии воинов полка взяты в архиве, в Центре новейшей истории Тульской области.

Имена политрука Ипполита Калины и командира взвода гранатометчиков Гаврилы Воронцова, даны по памяти. И могут быть не столько реальными, сколько собирательными героями.