ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА ЗА КЕНИГСБЕРГ

I

На земном календаре стоял день-леденец, 13 января 1945 года!

Русское воинство шло на Берлин!

В гордом порыве наступления не было воина кто бы ни желал примчать на колеснице Цезаря в столицу Третьего Рейха. И водрузить Красное Знамя над рейхстагом! Желал расписаться на рейхстаге и Александр Башкин, теперь уже Герой Советского Союза. Но Второму Белорусскому фронту уже под началом маршала Константина Рокоссовского выпало по воле Иосифа Сталина разгромить превеликое немецкое воинство в Восточной Пруссии, овладеть ее столицею Кенигсбергом. И если получится по времени добраться до Одера, ─ влиться в воинство маршала Жукова и штурмовать фашистское логово.

Дивизии генерала Эммануила Казакевича выпала честь вести наступление на город-крепость Млаву. У ее стен собралась сила неодолимая! С утра дальняя артиллерия, расчищая путь танкам и пехоте, повела огонь на разрушение во всю глубину обороны врага в тысячу орудий. Била залпами, неумолчно и бесчисленно! В стане гитлеровцев бушевала смерть: рушились вековечные крепости, многоярусные доты, заваливались, осыпались могилами блиндажи и окопы. Гибли батареи пушек. Земля окуталась густым дымом и огнем, стонала и вздрагивала под громовыми раскатами.

Воины дивизии ждали сигнала к атаке.

Командир орудия Александр Башкин тоже ждал сигнала к штурму. Его расчет пополнился Владимиром Лапец и Николаем Якименко; это были молодые, еще не обстрелянные артиллеристы-истребители. Наводчиком остался Очил. В битве за бастион Башкина, когда руссы пошли в прощальную рукопашную, он был сражен танковым снарядом, засыпан землею. И был, собственно, уже в могиле, на своем погосте; по печали сказать, где бился, там и пригодился! Похоронная команда откопала воина, дабы перенести в братскую гробницу и похоронить честь по чести, под салютные залпы однополчан, но Очил был жив, еле-еле, но сердце билось.

Он лечился в госпитале под Казанью; жизнь ему вернули, но он потерял слух, не мог говорить. За время лечения ничего не изменилось; утраченный слух не вернулся, язык не повиновался.

Врачебная комиссия вынесла вердикт:

─ Комиссовать! В тыл!

Очил со слезами умолял Врачебную знать от милосердия отправить на фронт. Но судьи были непреклонны! Воину был выписан билет на родину в Душанбе, посажен в поезд, но через две станции, сбежал из поезда. И предстал пред очи Башкина. Командир орудия беглеца не принял, не зачислил в команду, побоялся; опять будешь не апостолом, а грешником перед чекистами, непременно осудят за вольность, а там и парная, и березовые веники.

И по совести сказал ему:

─ Ты храбро воевал, брат! Храбро! Ты сделал все для Отечества! Я люблю тебя! Горжусь тобою. Но как я стану воевать с глухонемым? Было такое? Пусть златогривые кони Руси везут тебя в Таджикию, Очил-хан! После победы встретимся. Выпьем чарку. Помянем битвы. Ты выстрадал право на тихую, гордую и разумную жизнь! Без тебя добьем врага в логове.

Зеленые глаза Очила понесли гне, он написал на пачке сигарет: «Александр, зачем так? Откуда в тебе, добром и справедливом человеке, такая безжалостность? Я воин, а погонщик верблюдов по пустыне! Не возьмешь к себе, застрелюсь!»

Спустя время, то же самое сложилось и с заряжающим Ионом; по развертке его направили на батарею капитана Игоря Васнецова, в воинство Третьего Белорусского фронта генерала Ивана Черняховскогоо. Но там не прижился. И без разрешения, самозвано перебежал на батарею к Башкину.

Сказ его был краток:

─ Привык я к вам, командир! Бились вместе и умирали вместе за рекою Нарев, чего теперь делиться? Скажу, и там, воины-храбрецы, но чужие! Не легли на сердце!

Александр Башкин радости не испытал, только печаль, одни бегунки! Как быть? Отказать боевым друзьям он не мог, но все же решил посоветоваться с командиром дивизиона Иваном Артамоновым.

Майор возражать не стал:

─ Смотри, командир, тебе воевать. Но я считаю, не подведут! Оба за сражение на Наревском плацдарме награждены орденами Красного Знамени. Возникнут сложности с побегом молдаванина, договорюсь с капитаном Васнецовым! Свои ребята! Какая разница, где воевать? С Очилом проще, зачтем добровольцем! Но тебе будет сложнее! Сам смотри.

Чего было смотреть? Воины от храбрости! Всю Белоруссию прошли с боями, сердце к сердцу! Не раз смерти в глаза смотрели! Но как его вольницу и человечность оценят вездесущие чекисты? Командир дивизиона вроде бы смирил тревожность, но чекисты это чекисты! Узнают, еще больше омрачат его жизнь! Далеко не похвалят! Далеко! Только осудят. И не безмолвно. Непременно скажут, и не просто, а в гневе: сам не чтишь воинские законы, живешь, как стихия, где ни проедешь на вороном коне, дубы клонятся! И опять же собираешь в свое осиное гнездо штрафников и беглецов! Или не ведаешь, что нарушаешь воинские законы? Ты кто генерал, решаешь, где воевать артиллеристу? И с Очилом! Как в плен его возьмут? Весь мир засмеет, кого берем в армию! Пора и по уставу жить!

До слез и боли в сердце не хотелось ссориться с чекистами! Что может быть неразумнее? Как не суди, а чекисты из Тулы все еще держат его на распятье, на Голгофе!

Он стал Героем Советского Союза! Да, это милость от Бога! Да, сердце во все времена будет плакать от радости! Но разве из Тулы за его побег пришло помилование?

Не пришло!

Сняли обвинение, его греховность? Не сняли!

Еще и кандалы могут быть!

И клетка Емельяна Пугачева!

И Соловки!

Куда не глянешь, одни сложности! Но как быть? Очил и Ион ─люди! Его боевые друзья! Как отказать? По совести будет? По правде воина Руси? Не на пир к князю просятся, на битву с врагом! Да и сроднились крепко! На крови братство замешено! Что ж, воюйте, ребята! Семь бед, один ответ.

Как еще может поступить сердце воина Руси?

Но вот дальняя артиллерия внезапно прекратила огонь, огонь от гибели, от обреченности! На заснеженное пространство, неистово напитанное столбами огня и черного дыма, легло лютое, сумасшедшее безмолвие. В небо взвились красные ракеты.

Генерал Казакевич подал команду по рации:

─ Вперед, орлы! Вперед на штурм Млавы! Сокрушим крепость, доберемся до речки Шешуне и ступим на землю Германии! Вы первые собьете пудовые замки, распахнете крепостные ворота на Берлин, добудете ключ к победе! За Родину! За Сталина! Вперед к ее величеству Победе!

Первыми в атаку грозною лавиною двинулись танки, следом, увязая в снегу, бежала пехота с трубными криками о Родине, о Сталине, на ходу стреляя из автоматов. Свои полки повели отважные командиры майоры Федор Саенко и Даниил Карпенко, полковник Леонид Токарев. Ближе к немецким траншеям тянули противотанковые орудия, минометы. Земля гнулась под тяжестью воинства и пушек.

Штурм дивизии напоминала смерч. Все воины несли в сердце одно желание:

─ Мы возьмем тебя, Млава!

Миновав под огнем противника бесконечное снежное пространство, танки и пехота устремились в заранее расчищенные коридоры минного поля к передовым окопам врага. По воинству ударила тяжелая артиллерия, застрочили сотни пулеметов. Снаряды ложились метко! Словно дикие и страшные молнии стали выплясывать танец смерти на броне танков с красными звездами! Воспылали земными кострами первые танки, еще, еще. Машины попятились. Пехота залегла. Над полем битвы Командир полка Федор Саньков, приподнявшись на колено, по молитве кричал:

Не лежать, братва! Все погибнем! Вперед! На штурм!

Нашелся смельчак, поднялся в рост, грозно взмахнул автоматом, грозно крикнул:

─ Пошли, народ! За Родину! За Сталина! ─ но не сделал и шага, как был перерезан пулеметною очередью, упал на снег, заливаясь кровью.

Остальные подняться не рискнули. Тогда над бранным полем сечи поднялся майор Саньков и, держа высоко пистолет, яростно пошел на позиции врага. Странное дело, но пули его долго не трогали, со свистом проносились мимо. Словно он был дьявол и заворожен от гибели. Но вот зажигательная пуля попала в шинель. Шинель загорелась! Он стал идущим пламенем, костром Джордано Бруно! Пламя стало сжигать тело, воин-офицер остановился, сбросил шинель, обнажив на груди ордена Славы и грозно, повелительно пошел дальше.

Ратью чародеев стали подниматься еще воины. И вскоре, в беге, не переставая стрелять, достигли траншеи, зловеще, как растревоженные звери, спрыгнули на немцев. Завязалась рукопашная. Два воинства, две силы столкнулись в схватке. Немцы дрались люто, гордо и смело, но вблизи, кулак на кулак, были слабее русского воина! И с необычным воем на все поле битвы, с ругательствами отступили. Полк Санькова, преследуя врага, ринулся во вторые траншеи, исчезнув в дыму и огне. Их поддерживала огнем артиллерия дивизиона Ивана Артамонова; било по врагу и орудие старшего сержанта Башкина. Наводчик Очил с невероятным мастерством поражал огнем доты, минометные батареи, опрокидывал пулеметные гнезда, рассеивал и истреблял пехоту.

Александр Башкин радовался каждому удачному выстрелу. Но ликование оставлял при себе. Только после боя наливал ему в кружку больше спирта, для снятия нервного напряжения. Но Очил понимал, что к чему, понимал, им довольны. Он живет не с ликом печальника! И благодарно смотрел на командира блестящими зелеными глазами. Теперь они жили более миролюбиво, чем раньше. Башкин в бою научился смирять жесткость характера, стыдился изливаться проклятьями при неудаче, обижать Очила. Как стыдятся обижать юродивого, и без того несущего по жизни крест печали и скорби своего несовершенства, затаенного одиночества. Он не был равным среди равных. Но хотел им быть! И особая человечность командира орудия была только во благо, приносила красоту душе, давала сильнее отдачу. Там, где нет враждебности, где существует радость братства, и воевать легче. Такую правду нес в сердце Башкин, такую правду и выстраивал с людьми, почему его и любили, почему и выживал. Один! На все поле сражения. Получается, любили не только люди, но и боги Зевса!

Если таинство жизни существует, то только в любви. В любви к людям. К жизни. Презренно-зловещая смерть боится того, кто велико храбр, кто велико любит. Себя. Женщину. Отечество.

Командовать же, как оказалось, можно и без нервности, без оскорбительного крика. Если наступали танки, то Очил уже знал, куда стрелять, он тоже научился по святцам мудрости понимать поле сражения, научился в мгновение разгадывать желание командира. В наступлении на Млаву орудие Башкина снова билось умно и отважно. Это его орудие прицельно уничтожило три дота и с десяток пулеметных гнезд, какие положили на снег полк Федора Саенко, не давало ему подняться для штурма. И разили кинжальным огнем, выкашивая воинов косою смерти. Почему и сам командир полка Федор Саенко шел живым через поле сражения, увлекая за собою воинов-руссов, воинов-храбрецов.

Наше воинство вплотную подошли к Млаве, преодолев с боями все бесконечные траншеи, истребив на пути все, что мешало движению к победе. На всем заснеженном пространстве лежали черные трупы, словно в безмолвии застыли слетевшие на пир побоища черные коршуны, но, так и не испив крови, стали сами жертвами и, поняв бессмысленность бытия, в страдании покинули бренный мир, ушли в вечность. Страшным было это безмогильное кладбище. Вповалку, где, повиснув на колючую проволоку, застыли на Земле по имени Печаль, и немцы, и русские. И плач матери Человеческой, Плач Одиночества, плач с молитвенною скорбью теперь взметнется до неба, до богов Зевса, и там, где сторона чужедальняя, и там, где земля Русская!

Александр Башкин знал, смерть на войне не знает остановки. И вся эта смерть уходит в беспредел одного сердца, в одни слезы, материнские. Только она постигает ее тьму, ее бесследность. Ее бессмысленность. Ее тайну. Ее боль. Ее мучительность, ее жуткость.

И невольно вспомнилась родная деревня, матерь Человеческая, какая не зала, что такое посидеть без дела; то стоит у печи, разжигает огонь, готовит вкусное кушанье к застолью, то косит траву для коровы, то идет на речку поласкать белье, то вершит в колхозе сенные стога. Чем теперь жива, бесконечная любовь моя, Мария Михайловна? Скорбишь ли о сыне? Живу ли я в твоем сердце? Или вся ушла в пиршество скорби, думая, в каком лесу, в каком логове хоронится ее сын, воин Руси, кому надо бы защищать Отечество? Желаю тебе написать письмо, и боюсь, ─ снова не поверишь, что я воин Руси! Отечества? Как это больно и оскорбительно, слышать себя серым волком в лесу! Было ли еще в жизни, дабы мать так обозналась в сыне? Так обидела сына? Ты же носила у сердца, слышала мое сердце, два сердца, твое и мое, от рождения и дальше по жизни бились по любви и совести! Ты верила! И знаю, любила! Все дети равны матери, все дети, но я больше слышал твою любовь, чем все остальные! Так я чувствовал, такое жило во мне благословенное ощущение!

И вдруг ты даруешь мне корону серого волка в лесу!

Что я босомыга, печальник себе и печальник Отечеству!

Ведь ты пророчица, ты по молитве к Богу могла бы узнать о судьбе сына! Почему не пожелала? Почему излилась безверием, усомниться в красоте души сына, в его правде, в его чести и совести?

Что есть мучительнее для сердца сына?

Что есть мучительнее для сердца матери?

И мне теперь страшно, если убьют! Если убьют, как я увижу твои глаза, какие понесут правду о сыне? Как увижу твои глаза, какие зальются пиршеством радости, что я был воин Руси, а не босомыга, не печальник Отечества?

Александр Башкин стоял у орудия, всматривался в поле сражения, вслушивался в его затишье и думал, думал о доме, о матери.

Подошел Ион, поинтересовался:

─ Чего не спишь, командир? О чем думаешь?

─ Все о том, Ион. Все о том, о жизни, о любви, о смерти! Кто мы в этом мире? И зачем? Для праздника? Или для плахи? ─ в раздумье отозвался командир.

II

Ночь сошла быстро. Жестокое единоборство возобновилось.

С рассветом из Млавы появились в небе бомбардировщики с черными крестами и нанесли устрашающие бомбовые удары на позиции, где находились руссы-воины, ожидая сигнала к штурму. Самолеты кружились каруселью, стремительно и низко пикировали, бесконечно бросали бомбы, ненасытно разжигая на земле огромные полыхающие костры. Люди горели заживо, испытывая боль, безмерные страдания! И некому было облегчить человеческое горе. Те, кто выпрыгивал из горящего окопа, не знали, куда бежать ─ вперед, на штурм Млавы, или назад, под пулеметы чекистов. Замешкавшись на мгновение, падали, окровавленные, на снег, пронзенные жгучими осколками бомб. Избиение воинства шло ужасное, беспредельное.

Над полем сражения стоял стон. Воины в гневе и растерянности кричали в метель, в небо:

─ Где же наши «ястребки»? Где танки?

─ Бросили на погибель, сволочи!

И как раз, когда «мессершмитты», опускаясь до земли, еще расстреливали из пулеметов и пушек пехоту, доверху заваливая траншеи русскими воинами, многоголосьем раздались страшные панические крики:

─ Танки, танки! Они уничтожат нашу дивизию!

И в самом деле, из ворот крепости Млавы повелительно и бесстрашно вышли танки-крестоносцы и неумолимо, самою смертью понеслись к окопам. Все пространство огласилось тяжелым ревом моторов. Следом бежали, расстегнув длинные, -зеленые шинели, автоматчики. Они стремительно приближались к русскому истерзанному редуту.

Командир дивизии генерал Казакевич с наблюдательного пункта кричал зло и требовательно по рации:

─ Полковник Токарев, почему не ведешь битву с танками? Они же вот-вот заскребут гусеницами пехоте! Почему не отзываешься?

К разбитой рации подполз окровавленный связист Еременко, включил станцию, доложил:

─ Товарищ генерал, штаб полка разгромлен. Прямое попадание бомбы. Полковник Токарев убит.

─ Черт! ─ выругался Казакевич. И побежал по траншее в окопы, где находился командир полка Федор Саньков.

И еще на подходе обрушился с гневом:

─ В чем дело, майор? Почему не атакуете танки? Почему молчат истребители танков?

─ Отзовутся, товарищ генерал.

─ Когда отзовутся?

─ Как придет время!

─ Какое время? Вы на острие атаки, черт возьми!

─ Чего вы так кричите, товарищ генерал? ─ заступилась военврач Катерина. ─ Командир полка ранен, ─ она нежно поправила на его голове окровавленную повязку.

─ Ранен, везите его в тыл! Пока в окопе, должен воевать. Я убедительно разъяснил, красавица?

─ Убедительно, товарищ генерал, ─ повинно произнесла врач.

Офицер Саньков решил заступиться за женщину:

─ Я бы тоже желал услышать авторитетное разъяснение, генерал? Где танки, какие обещаны для штурма? Где «ястребки»? Скажите, кто бросил стрелковую дивизию в бездну? Кто пожелал выслужиться? Получить орден, звание? Мыслимо ли одною пехотою брать крепость? Русского народа много! Губи! Так? Посмотрите, все поле сражения завалено солдатами, снега не видно. Только кровь, кровь и кровь. Только бы отчитаться, взяли Млаву, а какою ценою, важно ли? ─ его глаза наполнились слезами, из раны потекла кровь.

Военврач промокнула ватою кровь и слезы, прижала его голову к себе:

─ Не надо так волноваться, Федор Сергеевич. Потеряете сознание.

Генерала Эммануила Казакевича тяжело угнетала ответственность за судьбу дивизии. Испытывая невольную горячность, понимая, что не прав, он все же произнес без извинения, властно:

─ Ускорьте бой с танками! Что скажет командующий Рокоссовский? Вы об этом думаете?

─ Я в гробу видел его настроение, ─ неожиданно резко отозвался командир полка. Танки я остановлю? Но с кем идти на штурм Млавы?

─ Воистину, генерал! С кем идти на штурм Млавы? ─ вернула себе равновесие врач от милосердия.

Майор Саньков поцеловал ее руку, подошел к стереотрубе. Тяжелые немецкие танки все так же катили надменно, напролом по вольному заснеженному полю, уже подступая к пехотным траншеям, усеивая все вокруг огненными вспышками снарядных разрывов, пулеметными трассами; струи пуль остро и дерзновенно взбадривали фейерверками снег. Он еще раз внимательно посмотрел, взял ракетницу, взметнул в небо две красные ракеты. В танки полетели гранаты. Ударило противотанковое орудие, укрытое за каменным колодцем. От неожиданности грозные, надменные машины растерялись, замешкались. Вскоре от лавины отделились четыре танка и на скорости, стреляя на ходу, устремились на редут с желанием вогнать в землю, уничтожить, и грозную пушку и смельчаков.

Орудие у разрушенного колодца повело смертельную дуэль с четырьмя танками. Все, кто был на поле сражения, с тревожным любопытством наблюдали за невиданным поединком, не зная, чем помочь. Но вот воскресил себя пламенем танк-крестоносец, как споткнулся о каменную преграду. Вскоре вошли на распятье еще два танка!

Опустив бинокль, генерал Казакевич с удивлением поинтересовался:

─ Кто же их так безжалостно поливает?

Майор Саньков посмотрел в стереотрубу:

─ Сержант Башкин. Кто еще так воюет? Умница! Не выставил напоказ орудие, а спрятал за камни, где гора! И один теперь отбивается от танков. Остальные орудия разбиты!

Бесконечная броневая лавина, тем временем, продолжала неумолимое движение. Едва она втянулась в пространство между окопами, выставила, обнажила бока, как истребители танков стали заливать их обреченно-гибельным огнем из противотанкового ружья, забрасывать гранатами и зажигательными бутылками. Танки оказались в замкнутом капкане, запаниковали и, не выдержав губительного огня, быстро-быстро поползли обратно в крепость. Немецкие автоматчики, оставшись без прикрытия, не меньше закружились в гибельном, ревущем и стонущем водовороте. Но залегли на снег у стен Млавы. Командир полка майор Саньков, с трудом преодолевая боль и головокружение, поднялся на изрытый снарядами бруствер, вскинул в руке пистолет, крикнул воинам, что притаились в окопе в ожидании штурма:

─ Есть у вас друзья, убитые на поле сражения за Млаву?

─ Есть, есть, ─ понеслось хором.

─ Имен павшего товарища знаете, помните?

─ Знаем! Помним!

─ Поднимемся на святую месть! Месть не знает отдыха! Возмездию не ведомо прощение! Вперед! За Родину! За Сталина!

Полк пошел в атаку. Вместе со всеми пошел на штурм и командир дивизии генерал Казакевич, подобрав автомат у солдата, убитого разрывною пулею. Поднялись остальные полки, поредевшие, густо омытые кровью, но сохранившие в себе гордость, мужество и бесстрашие. Битва получилась суровою! Израненные, истекающие кровью полки, все же сумели подступить к непокорной Млаве. В первом ряду шел и Башкин со своим боевым расчетом, с орудием, которое тяжело тянул трактор.

Но дальше дивизия продвинуться не смогла. Тяжелая артиллерия из сотен орудий открыла огонь-гибель, преградила путь наступающему воинству. Пришлось опять залечь. И окопаться. Как раз поднялась пурга, она прикрыла воинов непроглядною снежною мглою. Жгучая метель бушевала до вечера. И исчезла в мгновение. Как ее не было. Только высокие сугробы выразительно напоминали о мятежном разгуле. Штаб дивизии не уставал добиваться по ВЧ у командующего фронтом Рокоссовского подкрепления. И ближе к вечеру в небе появились долгожданные истребители и бомбардировщики. Они обрушили на крепость безжалостные бомбовые удары. Неумолимая смерть закружила над дьявольским воинством! Млава погрузилась в огонь, прикрыла себя черным дымом. Штурм был приостановлен! Но внезапно воспылали бесчисленные прожектора, какие светлыми, огненными потоками прорезали, разрушили густую тьму в городе.

─ Пошли, ребята! ─ деловито, без злобы произнес генерал. И дивизия Казакевича бросилась на приступ города, и в ошеломительном, дико-свирепом натиске таранила последнюю линию обороны врага.

Дивизия достигла окраины города. Но снова залегла! Путь воинам преградили современные танки «фердинанды», глубоко, по башню, врытые в землю. На отвесную скалу были врублены доты и дзоты. Они и залили гибельным огнем штурмующее воинство! Но в атаке лежать нельзя! Смерть подберет до последнего! И над воинами огненною каруселью уже завыла, засвистела, закрутилась гибель! И опять проявил бесстрашие майор Саньков, он встал, как инок Пересвет над заснеженным полем битвы, над смертью, поправил сползающую окровавленную повязку, трубным голосом позвал:

─ На Млаву, вперед! На Млаву!

Но воины подняться не успели, майор упал, обливаясь кровью; злобные пули всего изрешетили храбреца. В мгновение подбежала военврач Катерина, запричитала, разрывая ему гимнастерку, прислоняясь к груди, со слезами прослушивая стуки сердца. Оно не билось. Молодая женщина, стоя на коленях, поцеловала ему руки, скрестила на груди, закрыла глаза, прижалась поцелуем к губам. И зарыдала, не пряча горя:

─ Зачем ты так, Федор? Я знала, я знала, что ты погибнешь! И именно у Млавы. Зачем ты не жалел себя? Зачем? Как же теперь я? Сирота теперь, сирота на всю жизнь.

Близко стоящие воины сняли в трауре шапки. Снял ее и Башкин.

В это время на обледенелом шоссе появились краснозвездные танки. И с ходу, с марша, выстроившись в боевой порядок, пошли на штурм города-крепости; они были посланы генералом Рокоссовским выручить дивизию, распростертую на снегу, какая гибла, заливалась кровью.

За танками пошли на штурм воины-гордецы!

Пошли лютым мщением за командира!

Бои за Млаву длились четверо суток. 19 января воинство Второго Белорусского фронта водрузило над ратушею Красное Знамя. Командиру полка майору Федору Санькову, погибшему под Млавою, будет посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Его похоронили в братской могиле. Под троекратные салютные залпы. Александр Башкин тоже воздал ему честь, выстрелив из орудия в сторону настороженно притихшего Кенигсберга.

III

Храброе воинство Второго Белорусского фронта пошло дальше в глубь Пруссии. Вместе с народом шагал туда, к Кенигсбергу и Александр Башкина со своими гордецами-артиллеристами. Он шел по земле, по которой уже шли его предки-руссы двести лет назад, в Семилетнюю войну, опять же на столицу надменной Пруссии ─ на Кенигсберг. И именно в январе 1758 года. Не только он, все воины ощущали в себе великую, неизбывную силу, родственную связь с далекими руссами, кто доблестно выстоял во все битвы и кто давно исчез из мира, но на все времена остался в памяти русского человечества! Остался воинами чести и славы Руси свято!. Они чувствовали их присутствие, биение их сердец в чужедальном краю, их гордую и грозную поступь по городам и весям, по высоким горным хребтам, узнавали окопы и места долгих стоянок, и часто казалось им, что во тьме ночи еще горят и дымят костры русских бивуаков. Слышали их задушевные разговоры о любимых женщинах, о жизни и вечности. И было над ними то же самое серое прусское небо, что и над русичами, жившими в глубине времени.

Вековое время соединилось.

Стало одним пространством.

Через века они снова шли воинами, защитниками Отечества. Шли судьями по земле исконного врага. Восточная Пруссия тысячи лет жила разбоем и грабительскими походами на святую Русь. Ее воины-крестоносцы свирепо и безжалостно жгли и разоряли города, величественные соборы и храмы с золотыми куполами и вознесенным над миром христианским крестом, с иконами и фресками Рублева, те самые, которые по красоте и мудрости творения превзошли легендарные библейские храмы царя Соломона, названные творением Бога. Великие мастеровые жили в нашем отечестве.

Самозваные воинственные крестоносцы жгли на Руси княжеские терема, их усыпальницы, дома простолюдинов, русские книги и святыни-памятники, вознесенные в честь побед над половцами и скифами, над ордами Чингисхана и Батыя. Они уничтожали нашу культуру и государственность, убивали душу русского народа. Убивали пахаря на пашне, что шел на

крестьянском поле за плугом, уводили в полон красивых женщин и продавали как рабынь! Не было еще на земле более коварного племени, кто бы так по-разбойничьи, с безжалостным коварством уничтожала гордость, честь и благородство русского славянского народа.

Зло должно быть наказуемо.

Не будь так, жизнь бы остановилась. И разрушилась. Без любви и доброты она бессмысленна. И без расплаты тоже. Отмщение не знает времени. Это оттуда, с хором плакальщиц, пришла на Русь печальная песня:

Не кружитесь, чайки, не кружитесь

По-над волнами Балтийского моря.

И под солнцем, и под кручиною

Вам не вычерпать русского горя

От прусского разбоя.

Воины-руссы, златокудрые славянки,

Не водите хороводы на лугу, на берегу,

А глядите на море,

На русское горе.

И знайте, печали внемля:

То не волна моет берег,

То слезы Руси бьются о сырую землю.

Песня от жизни, от сердца, от горя. И эту песню слышали русские солдаты, идущие через века по Восточной Пруссии. И спрашивали у командиров:

─ Далеко ли еще до Кенигсберга?

До Кенигсберга было еще далеко. Но уже слышалось волнение моря ─ свирепое и холодное. Ветер доносил печальные крики белых чаек. Они шли, и воинам открывалась страна глухая, неприглядная, безрадостная, с топкими болотами и густыми лесами! Где, как в Кощеевом царстве, стояла тревожно-пугающая тьма, куда не проникали ни утренние зарницы, ни лучи солнца. Был необычным туман, он покрывал сплошь всю землю и, казалось, никогда не истаивал, не исчезал из мира. Белесая мгла лежала в бесконечности. И неподвижности. Словно с неба спустилось огромное белое облако, а подняться в свою обитель не достало сил. Так и распростерлось на земле, жертвенно и обреченно, в тоске и покорной кротости. Туман был горек, ел глаза. Зима стояла капризная, как сто девиц: то валил хлопьями мокрый снег, то сыпал призрачный дождь с крутыми порывами ледяного ветра, то совсем неожиданно мороз повелительно сковывал льдом землю.

Миловать себя по земле, какая была в неприютная, обледенелая, где стояла беспросветная седая мгла, было невероятно тяжело. От колюче-снежного непрерывного метельного ветра до бесчувствия дубели лица! Выбитые ветром слезы замерзали и не скатывались со щек, промокшие, замерзшие шинели превратились в непослушные панцири, звенели, как железо, ботинки, став каменными, скорбно скользили по тропе, люди падали в ущелье. И только рука товарища спасала от гибели.

Все напоминало переход воинства Александра Суворова через Альпы!

Но еще тяжелее было идти артиллеристам. Лошади с трудом тянули орудие. Они скользили по земле, скованной морозом, обессилев, падали, как в небытие, и даже безжалостные удары кнута не могли поднять их, безвинных страдалиц, над обледенелостью. Орудие приходилось тащить на себе, чаще через перевалы, утопая в мокром снегу, падая на скользкой тропе, разбиваясь в кровь. Всеми овладевала немыслимая усталость. Сердце бешено стучало на последнем исходе, рвалось из груди.

Даже четырехжильный Башкин, кто привык к военным походам и невзгодам, не выдерживал и, остановившись на привале, греясь у зажженного костра, растирал грудь и плечи, натруженные бурлацкими лямками, стонущие от боли и крови, слал проклятья прусской земле и прусскому небу за бездонность мук, какие они несли русскому солдату.

Воинство остановились на бивуак у реки Дайме. За рекою была выстроена неприступная крепость Тапинау-Дайме, какую и надо было взять в штурме, то была первая линии обороны Кенигсберга, то был прусский Карфаген!

Командир орудия сержант Башкин ушел вместе с разведчиками Александра Анурьева в тыл врага, дабы самому изучить и засечь огневые точки на рубеже. Такая в его сердце жила ответственность, от природы. От характера. Почему и почитали в дивизии его орудие как снайперское.

И теперь он внимательно рассматривал в бинокль крепость на реке Дайме, какую предстояло в атаке покорить. Взору открывались скалистые головокружительные обрывы, скрытые туманом. Все заснеженное пространство выглядело унылым, скучным и бестревожно пустынным. На крестьянском поле, где стаял снег, зеленела рожь. Близко темнел лес. Серое небо низко провисало над прусскою крепостью. Вокруг безлюдье, безмолвие, никакого живого движения.

Он был рыцарем войны, служил ей с чистою совестью, честно и праведно, и с романтическим благородством, и с мудрою суровою сдержанностью.

Он был рыцарем войны, служил ей с чистою совестью, честно и праведно, и с романтическим благородством, и с мудрою суровою сдержанностью.

─ То ли мы смотрим? ─ усомнился Башкин. ─ Ни дотов, ни окопов. Неприютная земля, и все.

─ То, Саша, ─ скоро отозвался командир взвода разведчиков Анурьев, тоже пытливо рассматривая в бинокль извилистую реку, мирно спящую подо льдом, сам бастион, что был неколебимо врублен в крутые скалы. Пока пруссаки ушли в землю, в камень, и затаились. Много кровушки прольется, на тысячи лет река Дайма окрасится русскою кровью. Дорого будет стоить распахнуть железные ворота на Кенигсберг.

Он помолчал, как в трауре:

─ Поползем ближе. Да смотри на мину не напорись. Оба взлетим печальным салютом!

Вблизи они четко увидели тяжелые доты вдоль обрывистого берега, у самого льда. Башкин насчитал шестьдесят три дота! Такого оборона еще не знала! Все закованы в железо, в бетон и в скалы.

─ Брестская крепость, только не наша, немецкая, ─ вынес суждение разведчик Анурьев. ─ Если не сильнее! Гарнизон Дайме может биться год, вызывать огонь на себя! Военная инженерная мысль у немцев хорошо работает! Много кровушки руссов прольется, много, ─ опять помрачнел старшина.

Сражение на Дайме разразилось на рассвете, когда взошло солнце.

На поле битвы ползли, клубились седые туманы.

По всем дивизиям и полкам летела молния маршала Рокоссовского, командующего фронтом:

─ Открыть огонь по врагу на весь режим! Снарядов не жалеть!

Дальняя артиллерия вскинула гибельную, сокрушительную лавину огня. Командиры батареи и орудия, наводчики и заряжающие работали в поте лица. Сдерживал себя, скорее, один Башкин. Берег снаряды! Он получил полное представление о крепости, и теперь по сердцу понимал, насколько стрельба бессмысленна! Защитники ее по покою спустятся в уютные подземные казематы, будут пить шнапс и рассказывать веселые притчи о любви и о женщине с вольницы, пока артиллерия источает губительные лавы огня на доты в скале.

В небо взвились красные ракеты. Воинство, одетое в белые маскхалаты, мысленно помолившись, мятежно устремились на штурм крепости! Закипела кровавая схватка. Надо было преодолеть открытое ледяное пространство протяженностью в километр, дабы достичь бастиона. Путь был сквозь огонь. По всем законам войны считалось безумием такое наступление: река лежала в долине, каждый воин виден отчетливо, как ночью при свете прожектора. Враг разместился на скале, плотно укрыт бронею, и был совершенно недосягаем для поражения. Он мог свободно расстреливать все, что двигалось по льду: атакующие цепи пехоты, орудия, танки. Вону укрыться было негде. Вокруг раскинулось только ледяное пространство. Снаряд пробивал лед, потоками проступала вода. Куда прыгать? В прорубь? Или плыть по льду, по течению в бесконечное царство любви и вечности?

Плыть, не зная спасения!

Не зная, воскресения!

─ Орудие на лед! ─ подал Башкин команду; вдохновение боем озаряло его лицо.

Артиллеристы, истребители танков, шли на штурм крепости вместе с пехотою, расчищая им путь к западному берегу. Они непрерывно вели огонь по дотам, стремясь попасть снарядом в открытые бойницы, чтобы ослепить врага, заткнуть, залить свинцом и огнем кричащие стальные глотки пушек и пулеметов. В страшном и губительном огне гибли один за другим искрошенные, изорванные, исковерканные передовые редуты. Тяжелая каменная пыль кружилась, как тьма-тьмущая разъяренных коршунов над могильною землею. Смерчем бушевал огонь. Смертоносные языки пламени плясали-пировали по всему берегу. Туман и тот перестал быть седым, стал красным в пламени огромного земного костра. Казалось, крепость должна исчезнуть в огненную метель, сползти с берега и провалиться, как Атлантида, сквозь обожженные, растопленные льды в бездонность реки. Но крепость стояла в гордом бесстрашии. И билась. И несла смерть. Она напоминала чудо-злодея Змея Горыныча: отрубишь одну голову, возникает две. Обрушится один дот, внове оживали еще и еще.

Вражеские снаряды ложились метко. От их разрывов исступленно кололся лед. Он до неба взметывал огромные вывороченные глыбы, и они, без жалости и милосердия, в диком, надменном разгуле неслись на воина-русса, со стоном сшибали, убивали. Прорубленные черные омуты тоже затягивали в свои пучины, в смерть героя. Но они, иссеченные брызгами льда и пуль, обожженные огнем от снарядов, до безумия, оглушенные собственными выстрелами, шли и шли на приступ крепости; где бежали, сжав губы, где ползли, карабкались по глыбам льда, оставляя кровавые следы. И свои жизни.

Расчет Башкина тоже шел сквозь огонь и смерть. Воины бесстрашно катили-тащили пушку по огненному льду, продвигаясь все ближе и ближе к бастиону. Она нередко проваливалась в пучину, ее подхватывали за тросы, вытягивали из течения. И так несли дальше, минуя все проруби, черные пропасти, куда соскользнуть с расколотого льда ничего не стоило. Снаряды густо рвались вокруг пушки, с воем, тучами осыпая артиллеристов осколками железа и льда. Струи пуль обжигающе проносились над головами. Каждая мина и пуля пели похоронную песнь.

Дивизия Казакевича шла на штурм крепости набегом, приступ тараном, львиными прыжками: один батальон обирался в прыжке, атаковал, остальные прикрывали, вели без устали огонь из пулеметов и автоматов. Затем стремительно поднимался на штурм еще батальон и тоже продвигался ближе к дотам под прикрытием безжалостного, губительного огня.

Орудие сержанта Башкина тоже открывало бешеную стрельбу по дотам, помогая воинам пробиться к вражескому берегу. И било по бастиону более успешно, ибо стреляло не ради прикрытия, а уничтожало доты! И там, где стреляло его орудие, батальоны быстрее продвигались к крепости.

Сам он был неутомим в круговерти боя и кричал, кричал без устали:

─ Ион, заряжать бронебойными! Очил, видишь дот, что распоясался, как разбойник Кудеяр, танцует и танцует пляску смерти! По доту огонь! Огонь! ─ лицо его было суровым, все в крови от летящих осколков льда. Он не защищался, не прикрывался ладонями, было бессмысленно и суетно, он весь жил там, где неприступная крепость, где рвались его снаряды, и просчитывал, поражен дот, не поражен! И очень радовался, если поражен!

IV

Бесчеловечная битва шла уже сутки. Весь лед был красным от крови. Но крепость стояла нерушимо. Враг не собирался сдаваться, бился люто и бесстрашно. Река Дайме скрылась, не была видно. Она стояла в пожаре, пороховые дымы зависали тяжелыми серо-пепельными тучами. Во всю необъятность льда рвались бризантные снаряды, еще добавляя расхристанные, кочующие клубы черного зловещего дыма. Грозная, свинцовая река вся изрыта черно-глубинными, могильными прорубями. В мгле вечера, в красном от огня и крови тумане, в черном дыме люди жили как в замкнутом пространстве. Не видели друг друга, не видели пучин. Орудия и кони неумолимо сползали в скользкие до безумия проруби, гибли. Гибли и воины, оступившись, соскользнув с ледяной глыбы; темная от крови вода стремительно втягивала их под толщу льда, уносила течением.

Бесконечно дули лютые, ледяные ветры, люди падали от его неумолимого натиска, долго лежали на льду, распластавшись, не имя силы подняться. Их холодила вода, выступающая из снарядных пробоин, достигающая колен. Воины превращались в ледяные статуи. Ноги становились каменными, без боли, без страдания нельзя было сделать и шага. Оружие выпадало из замерзших рук. От ветра, тумана и дыма выступали слезы. И ко всему, все необъятное, гигантское поле битвы кипело от пуль и разрывов снарядов. Без устали колыхался и рушился лед. Обреченно и ненасытно гибли командные пункты батальонов и полков, до последнего офицера.

Штурмующие полки заливались кровью.

Река заливалась огнем.

Но не было силы остановить воина-русса! Они выплывали из проруби, из воды, что загустела от крови, и русские офицеры, как во времена Бородино, снова и снова поднимали воинов в атаку, гордо, по-отечески наставляли:

─ Вперед, орлы! Вперед!

И сами шли впереди! Такое гордую рать победить было нельзя. Воины-руссы дошли до западного берега, отвоевали его. Но доты еще оставались у немцев. Не все были уничтожены! Командир дивизии генерал Казакевич, припадая на раненую ногу, быстро перебрался по льду поближе к воинству. Оценив ситуацию, дал команду:

─ Уничтожить доты, какие остались!

Как раз легла ночь. Необыкновенно, до смерти уставшие, изможденные бойцы и командиры с новым бесстрашием, раскинувшись цепью, пошли на приступ бастиона. Генерал пошел вместе с воинами, крепко сжимая в руке автомат, смело, вразлет, шагая навстречу летящим пулям и снарядам. Артиллеристы повели губительный огонь по дотам. Опять поле битвы оказалось сущим адом! В этом безумии, в колоссальном грохоте орудий, в сжигающем пламени огня, в черном дыме одинаково мужественно сражался и боевой расчет Александра Башкина.

Едва штурм повели ночью, с невероятною, сокрушительною силою забили немецкие пушки, тяжелые и легкие пулеметы.

Амбразуры засветились, как огромные свечи на иконостасе земли.

─ Открылись, сволочи! ─ в радости произнес Александр Башкин. ─ Вышли из таинства. По свечкам, Очил! Бронебойными! Прицел постоянный!

Орудие открыло огонь прямою наводкою. Наводчик Очил бил метко, в самые бойницы, заливая свинцом и огнем те доты, которые как раз штурмовали воины. Они уже подступали к высокому скалистому скату, когда Башкин услышал далеко в тумане цепенящее, нарастающе-тревожное движение танков. Он насторожился, напрягся: похоже, шли «тигры» и «пантеры». Шли на выручку бастиону, с одним повелительным желанием, отбросить наступающую дивизию обратно на лед, под стволы своих дотов и разбить ее, уничтожить.

─ Танки, командир! ─ раздался тревожный голос заряжающего Иона. ─ Слышишь?

─ Слышу, ─ отозвался Башкин. ─ Я все слышу, и как ветер воет в стволе каждого танка-крестоносца, и как твое сердце бьется.

─ Правда? – удивился Ион.– И как?

─ В страхе. Только теперь я прикидываю, велик ли мы зверинец растревожили?

Теперь грозную поступь танков услышало и наступающее воинство. Офицеры бессильно-уставшими, хриплыми голосами закричали:

─ Истребители танков, приготовиться к бою!

─ Гранатометчики, изготовиться к бою!

«Тигры» и «пантеры», все больше продвигались к бастиону, оглушая страшным лязгом гусениц. Машины не были видны, были скрыты в лесу и густом тумане. Башкина мучило, велико ли танковое воинство? И как движется? На пехоту? На орудия? Он вошел в непроглядную тьму и не сразу разглядел танк, что выползал из тумана. Воин только ощутил, как в слепом пространстве блудливо заюлили лучи фар. Сначала подумалось, что показалось, от нелепости, от озорства мысли. Но в мгновение осмыслил: свет от танка. Он быстро оглянулся. И замер. Как перед могилою. И своим могильщиком. Предсмертные страхи до слез и боли засуетились в сердце. «Тигр» медленно наводил жерло орудия на его пушку. Было понятно, еще миг и от прямого попадания снаряда они все исчезнут в вечном звездном мире. Ждать было нечего, ни о чем не думая, молча, жертвенно он бросился на танк, один, с противотанковою гранатою. Разум жил сам по себе, он стонал от страха и муки: успею не успею в лютом беге, добегу не добегу, кто первым выстрелит? В чью пользу будет дуэль.

Башкин успел. Не упал в могилу.

Смертельный поединок выиграл человек. Танк не ждал дерзости, такого взвихренного бега. От брошенной гранаты он загорелся, стал исходить серо-оранжевым дымом. Но орудие еще жило, с трудом, но разворачивалось, целилось в пушку.

Очил быстро ударил снарядом в бок башни, взвихрив на броне шаровую молнию. От могучего и меткого удара венценосная башня слетела на землю. Огонь на броне заплясал еще сильнее, радостнее.

Вернувшись, Башкин долго стоял у пушки, потирая виски. Его трясло.

─ Чего, командир? ─улыбнулся Ион. ─ Малость озяб, так морозит?

Башкин на шутку не отозвался, все еще приходил в чувство.

─ Гостеприимно угостил ты его из княжеского кубка хмельным медом! И похмелиться не дал, ─ продолжал балагурить Ион, сам мучаясь от пережитого страха. ─ Эк, горит! Колдовское зрелище.

Показались еще танки, невероятно близко, до броска гранаты. Шла лавина. Тьма.

─ Расчет к орудию! Заряжать бронебойными! Прицел на головные танк! ─ быстро вернулся в родную стихию Александр Башкин.

Очил, оторвавшись от прицельного прибора, кивнул головою:

─ Есть, командир!

─ Огонь! Еще огонь!

Надо было обождать, не торопиться с выстрелами, невольно подумал Башкин. Обождать приказа командира дивизиона по рации. Так было бы разумнее! Тогда по танкам ударила бы могучими залпами вся батарея. Сложился бы поединок на равенство!. Но он всегда неисправимо, неукротимо угадывал в самое пекло, шел на риск. Теперь вся лавина немецких машин обрушит огонь на его пушку, для наказания.

Но о чем жалеть? О чем печалиться? Он так, по своим святцам, жил всю войну, прошел через все сражения. Он не привык выживать за счет товарища. Только за счет себя, отваги, своего мастерства. Всегда его пушка виделась на острие атаки! Так было. Так есть. Так будет. Ибо жив он характером, гордым и рискованным. И глубоко человечным. Его не изменить.

Танки и в самом деле пошли грозно и повелительно на огневую позицию Башкина, выныривая, как чудища, из тумана. Били из орудия, строчили пулеметы, заливая все пространство ослепительными струями огня. Командир орудия не испытывал страха, был деловито и вдумчиво спокоен, ему было не привыкать к битве с танками. Он опасался одного, не промахнулся бы Очил. В таком сражении наугад бить нельзя. Ошибаться тоже. Плачем отзовется ветер.

Он бился, как мог. Сдерживал танки. Вскоре ударила по врагу и вся батарея дивизии. Танки запылали кострами. Но немцы не считались с потерями. Наступали широким фронтом. Танки, как не знали гибели, шли и шли тараном на наше воинство, все жестче, беспощаднее оттесняя храбрецов-воинов от крепости, своих редутов к скальному берегу, к реке Дайме, которая безбрежно вышла из берегов под тяжестью войск и орудий. Омуты воды стояли в низинах, над прогнувшимся льдом. Ледяная купель достигала до пояса. Стрелять из пушек становилось уже невозможно, они опрокидывались, тонули. Тонули и люди. Орудие Башкина тоже оказалось в воде, в свирепо бушующей стихии. Он тревожно закричал во тьме саперам:

─ Други! Надувные лодки, понтоны имеете?

─ С красоткою по Дайме решил покататься? Не рано любовь заиграла? ─ весело отозвались саперы. ─ Имеем, имеем, браток! Чего хотел?

─ Подгони сюда! Выручи! В огне не сгорели, а в ледяную купель, в ее окаянную бездонность вот-вот затянет!

Саперная команда, еле сдерживая стихию, саму горе– переправу, успокоила:

─ Не затянет, лед не пустит! ─ но плот покрепче подогнала.

Башкин с боевым расчетом с невероятным трудом взгромоздили орудие на гуляющую поверхность, и, раскачиваясь на волне, продолжили поединок с танками.

Смело бились воины-руссы. Но в гибельном поединке силы все больше таяли, полки, штурмующие крепость Дайме, истекали кровью. Поредевшая, иссеченная пулями и снарядами дивизия Казакевича уже не смогла атаковать вражеские редуты; ее заливали огнем доты и танки-крестоносцы. Храбрость не помогла. Тревожная, повелительная правда смерти легла на воинство Второго Белорусского фронта. И тогда по рации донеслась печальная команда маршала Константина Рокоссовского:

─ Приказываю отступить на исходные позиции!

С сердцем, где жили горе и скорбь, воинство вернулось на свою позицию. Орудие Башкина вернулось последним. Как и должно быть! Первые в бою от века возвращаются с боя последним. Такова закономерность, идущая от естества. Им же, самым бесстрашным, чаще выпадает судьба жертвенника. Это они остаются в заслоне, спасая невольно отступающие полки, сдерживая врага. Спасают, жертвуя собою.

Храброе воинство Белорусского фронта еще четырнадцать суток с гордым упрямством инока Пересвета штурмовали прусскую крепость по имени Дайме. И все же взяли ее! Свершилось невозможное. Пала крепость, которую все века не могли покорить лучшие армии мира. Воины Руси взметнули на разрушенном бастионе победное Красное знамя.

Стрелковая дивизия генерала Эммануила Казакевича за героические подвиги, за отвагу и мужество, проявленные при штурме крепости и взятии ее, получила личную благодарность от Верховного Главнокомандующего Иосифа Сталина.

Командир орудия старший сержант Башкин был награжден орденом Отечественной войны II степени. Этот орден вручался офицерам.

V

Путь на Кенигсберг был открыт. Перед походом генерал Эммануил Казакевич выстроил дивизию. Неторопливо прошелся вдоль строя, пристально всматриваясь в усталые, но светлые лики солдат, гордо произнес:

─ Воины! Мы с вами идем от Сталинграда, воевали под Орлом и Курском, освобождали Украину, Польшу, теперь идем освободителями по земле Восточной Пруссии.

Много полегло сынов Отечества на поле сражения. Курганы, курганы, курганы ─ как раны земли! Как раны России! Остался один переход, и Кенигсберг! Что дальше? Радость возвращения в родные края, на пашню, к плугу; святые слезы матери, поцелуи россиянки! Свобода и бессмертие! Даешь прусскую цитадель Кенигсберг!

В согласии стукнуло превеликое сердце дивизии:

─ Даешь, товарищ генерал! Даешь!

От реки Дайме в глубину Пруссии воинство наступали теперь стремительно. На пути им открылся Земландский полуостров, крепость Гранц. Вся военная сила с танками, самолетами, пушками ушла под землю, под леса! Подземная цитадель скрывала воинов гарнизона. Для пуль и снарядов они были неуязвимы. Бомбардировщики тоже не смогли разрушить укрепление бомбами. Гарнизон мог сражаться сотни лет. И не знать, что такое смерть.

Воины России взяли штурмом крепость Гранц за четверо суток.

Прочищая на привале жерло орудия от порохового налета железною щеткою, Башкин откровенно радовался:

─ Слаб прусак! Разбойник, а слаб. Целые артиллерийские дивизионы берем в плен, с орудиями и запасами снарядов.

Заряжающий Ион Куку не согласился:

─ Не он ослаб, командир, а мы стали сильнее. Офицеры научились воевать! И танков, пушек стало больше. И все же идем к победе, оставляя на поле сражения тьму печальников и посланцев в вечность! Жертвенно воюем, больше кровью, чем разумом! Чем же гордиться?

Башкин не стал возражать. Что теперь? Сами живы, и то хорошо! Дал бы Бог и дальше выжить, не разогнаться, не закружиться в бесконечном вихре над огненною землею, безвозвратно уносясь в небо, в вечное таинство. Конечно, он преувеличивал! Враг дрался отчаянно! И был еще силен! Гибли не только бесчисленно солдаты, гибли и генералы. При штурме крепости Гранц пал смертью героя командующий Третьим Белорусским фронтом генерал Иван Черняховский. Осиротевшее воинство принял маршал Александр Василевский.

Победа давалась тяжело. Много, до боли много осталось русского люда в кровавом сражении на горящем льду реки Дайме, а сколько ушло в вечность у крепости Гранц ─ за всю жизнь не смирить боль, не отмолить скорбь. Просто хотел приободрить ребят, говоря о силе пруссаков. Да и себя добром повеличать! Раньше не думалось о смерти. В бою не слышишь строгую печальницу-самозванку. В битве весь отдаешься сражению. Одни помыслы: осилить врага. В атаке, на бегу и умирать легко. Попала в сердце пуля, споткнулся, как о камень, упал. И закружился в вихре. Исчез! Ушел ли в небо, в луч солнца, в летящую птицу! Как писал поэт, и знать не будешь, когда ты умер, вчера иль тысячу лет назад? И знать не будешь, жил ли на земле? Был ли под солнцем? Стоял ли у березки? Целовал ли любимую? И умер ли? Все исчезает! И ты, и земля, и звездная Вселенная!

Не с того ли теперь так неумолимо, так повелительно думается о смерти? Еще только в себе, затаенно! Без страдания и скорби! Но страх, затеряться в бездонности мира, в бездонности времени, уже загадочно всколыхнется, напомнит о себе, помучает земною печалью.

Смерть отбирала все: костры у реки, ночное, где пасутся серебристо-лунные кони с бубенцами,

любимую Капитолину, какую пронес в сердце через все битвы,

солнце без кровавого нимба,

плуг на пашне,

речку в Пряхине,

поцелуи матери Человеческой, как прощала его земные прегрешения,

кладбище отца и бабушки Арины,

печальные кличи журавля в небе,

гармонь на лугу, веселые хороводы молодиц-красавиц,

любимую Русь от бессмертия.

И все, все возвращала жизнь!

И победа.

Второй Белорусский фронт продолжал двигаться на столицу Восточной Пруссии Кенигсберг. Храброе воинство генерала Эммануила Казакевича шло впереди колонны, и ни на миг не выходило из боя. Все движение было сплошною атакою. Не выходил из битвы и боевой расчет Александра Башкина, сокрушая на пути бастион за бастионом. Щит его пушки было не узнать, он весь изъеден, выщерблен пулями и снарядами. Прописана вся палитра битв.

Воинство подошло к крепости Грауденц ─ Ратцебур. И в мгновение пошло на ее штурм. Пехоте Петра Заремба было велено взять вокзал. Атаковать его было сложно. На станции стояли поезда. Стрельба велась из каждого вагона. Ближе к вокзалу, у площади, пехота залегла. И гибла в огненной метели. Старшина Заремба в гневе закричал:

─ Пушкари! Где вы? Снимите оба дота! Гибнем! Не дает подняться зверье огнедышащее!

Тут же на выручку пришел расчет Александра Башкина. Быстро к площади подкатили орудие, командир повелел заряжать бронебойными; Очил навел прицел, выпустил четыре снаряда. Того достало, дабы сокрушить огневые Развороченные доты охватил пожар. Немцы искать гибели не стали, вышли с белым флагом; хотя Заремба и просил не церемониться с нечистью. Но Башкин пленную рать расстреливать не стал, не смог. Несомненно, несомненно, он жил превеликим гневом и ненавистью к фашистам, какие пришли грозными завоевателями, пришли зверьем на его милую и благородную Русь, но сам по себе он не был палачом! Он и в юности, когда ходил на кулачные бои, где билась деревня на деревню, не трогал вставшего на колени. Он мститель, но от справедливости! Убить беззащитного, пусть и врага ─ велика ли радость? И не замучает ли совесть?

Увидев Зарембу, что выходил устало с вокзала, держа на плече автомат, крикнул:

─ Старшина, иди, забери трофеи! Тяжело слышать, как молят о пощаде!

Старшина Заремба велик, как Илья Муромец, усы одно загляденье, закручены в кольцо, глаза синее, чем небо в мае. Лик мужчины. Он завел чужеземное воинство за вокзал и расстрелял.

─ Они мою мать и сестер в огонь бросили живьем! Закрыли в конюшне и подожгли ее, ─ строго пояснил он.

Башкин не стал его осуждать. Кровь за кровь! Все справедливо. Но жалость осталась. Человеческая жалость. Строгая, повелительная. Жалость, какая живет таинством в душе каждого русса со времен Древней Руси! Добряки мы как народ, добрее не надо! Во благо ли? Не во зло ли? Не станет ли доброта убийцею и могильщиком Руси как государства?

Взяв крепость Грауденц ─ Ратцебур, воинство, не останавливаясь, пошло еще дальше. Столица Восточной Пруссии уже давала о себе знать. Уже слышно было, как вели огонь тяжелые крепостные орудия кенигсбергских фортов, как тревожно и тоскливо гудели паровозы, били склянки на корабле, как с ровным гулом плескалось о берег море. Идти было тяжело. Пруссаки на всем крестном пути выстроили бастионы, бастионы. Совсем неожиданно, стреляли из леса, с крыши церкви, с чердачного окна избы. Ничего не стоило попасть под кинжальные пулеметные очереди, сгинуть в огненную метель. Каждый камень становился врагом! Каждая лесная тропа ─ тропою смерти! Кроме всего, одуряюще вязли ноги в снежную разжиженность, ботинки становились пудовыми, тонули колеса орудия, захлебывались гусеницы танков. Только проклятье срывалось с солдатских губ.

Но надо было идти на Кенигсберг.

И они шли.

Война ─ тяжелая работа.

Когда вышли из долины, поднялись выше тумана, Александр Башкин невольно содрогнулся, тоска и тяжесть пути сами собою отступили. Он увидел луга и поля, скрытые первозданным снегом. Еще не тронутые разрывами снарядов, не обожженные огнем. Они застыли в тишине, в целомудрии, радуя мир вековечною красотою и таинством! Стояли задумчиво, без скорби и печали. В гордом смирении. И ничего не несли в себе от разлома жизни: ни боли, ни скорби, ни зловещего страха смерти. И даже манили любопытством. Одаряли теплом, приятным, деревенским. Земля была такая, как в его Пряхине, как на Руси!

Так потянуло на пашню, к плугу!

Башкин от неожиданности вздрогнул. Совсем рядом раздался грозный и тревожный крик уже знакомого командира взвода пехоты старшины Зарембы:

─ Братушки, стою на немце! Слышу голоса! Они здесь, под землею!

Кругом был лес. И он в мгновение перестал быть величавым и уютным. Там, в глубине земли, слышно было, как работали заводы, время от времени гудели паровозы, развозили по арсеналам снаряды и пушки. Доносились размеренные, несуетливые лязги гусениц танков. Это работала тайная Германия.

Старшина Заремба не выдержал:

─ Надо навестить веселую компанию. Вдруг и шнапсом угостят? Как, сержант, еще раз огоньком не сподобишь? ─ выразительно посмотрел на Башкина. ─ Или не учен в катакомбе воевать?

─ Штурмуем! ─ решительно произнес командир орудия.

Подозвав пехотинцев, Заремба произнес:

─ Штурмуем завод под землею. Спускаться по узкому колодцу бесшумно, невидимками, но быстрее молнии. В движении быть дерзким! Гранату ─ вперед! За гранатою ─ следом.

Пехотинцы так и спустились, и в львином прыжке бросились в темные галереи подземелья. Им открылись бесконечно удлиненные цеха военного завода, где шумно работали станки. Рабы-невольники, и руссы, и поляки, обтачивая снаряды, похоже, давно отвыкли от дневного света, глаза запали, лица позеленели. И еле стояли.

─ Печальников не трогать, беречь! ─ повелел Заремба.– Выбивать, истреблять пруссаков. Ты, братушка, ─ он положил руку на плечо артиллериста,– кати орудие по пролету и строчи картечью. Вразумил?

Под землею завязались бои. Александр Башкин быстро проник в таинство схватки. Его орудие поразительно метко вело огонь на истребление. Свистящие снаряды зловеще скрежетали по каменному полу, по рельсам и разрывались в гуще немцев.

Схватка была леденяще жестокою. И длилась долго. Два богатыря, две силы бились на плахе до гибели! Израненные, окровавленные воины, сшибая врага в рукопашную, кричали из цехов, какие исходили огнем и дымом:

─ Товарищ старшина, фриц сдается! Брать живьем?

─ Кончать! ─ коротко отзывался Заремба.

Так она и шла, дивизия генерала Эммануила Казакевича, и по земле и под землею, с непрерывными боями по крестному пути, бросив вызов смерти, пока не оказалась у стен Кенигсберга. Всюду, на всем пути, карою возмездия оставались кровавые побоища с разрушенными крепостями, дотами, сожженными и разбитыми танками, самолетами, самоходными орудиями. Земля, где была жизнь, обезлюдела. Стала кладбищем без крестов и могил. Где не слышны были материнские слезы, ее всепрощающие молитвы, которые приближают к Богу. Где не было таинства смерти.

Все ушло в камень и неизвестность.

И сам человек.

Осталась только скорбь.

VI

Обессиленное, обескровленное воинство расположилось на отдых.

Предстояла последняя битва!

Стоял апрель.

Солнце светило ласково и певуче. Леса наполнялись соком жизни. В радость пели птицы. Притулившись к пушке, Александр Башкин снова стал тревожить думы о жизни и вечности! Снова по печали думалось, как тяжело умирать в такое время, когда вся земля в пиршестве воскресения, тем более ложиться в чужую землю, и оставаться на века в гробнице, в скорбном одиночестве от России, без памяти сына, без памяти русского человечества! Сюда, в чужедальние края, даже его матерь не сможет приехать, возложить цветы, погрустить у холмика. После чего зажечь свечу, помолиться за успокоенность души, великодушно простив все его земные прегрешения! Но, скорее всего, исчезнув из мира, он исчезнет из ее сердца. Возможно, с тоскою. Возможно, без тоски. Он так и не написал ей молитвенного, прощального письма. Вернее, написал, и даже несколько, но отсылать не стал. Почему? Не объяснить даже себе. Печаль сошла. Гордость тоже. И давно бы надо, давно воссоединить родственную связь, оборванную горькою обидою. Нельзя же вечно нести ее в себе по жизни. И сколько ее осталось, жизни? Ее уже перестаешь чувствовать! Ты уже весь там, в штурме за Кенигсберг.

Как случится непоправимое? Самое страшное? С чем же уходить? С мучительным прошлым? Без ее любви, без ее прощения? Без ее благословения? И куда? В беспамятье? Словно и не было ничего при его жизни: ни матери, ни России? Ни его самого? Ни звезд, ни солнца? Ни любви к россиянке? И кто знает, где сердцу изыскать спасительное прибежище?

Предсмертное письмо он хранит, то, которое написал перед уходом на битву за плацдарм на западном берегу польской реки Нарев. Там он все объяснил, свое молчание, свою боль, свои слезы. И, конечно, покаялся, что принес страдание. По правде покаялся, как каются на исповеди перед Христом самые отчаянные грешники и святые. Но, опять же, мучает тоска, получит ли Мария Михайловна его кающееся послание? Получит ли, когда он будет плыть-кружить отдельным миром в синеве бесконечного неба, плыть в никуда? Совсем в никуда, где уже не нужны ни слезы, ни мольбы о пощаде, ни всепрощение.

Почему может не получить? Ударит снаряд, и все. Обратится в огненный столб. До самого неба. Вместе с письмом, которое хранит в кармане гимнастерки.

Измучив себя думами о смерти, о матери, Башкин прилег у орудия, прямо на снегу, подстелив шинель, и положил удобно голову в каске на лафет. Стояла ночь. Там, где высился Кенигсберг, неисчислимо поднимались в небо ракеты, неистощимо разрушая густую зловещую чернь, нависшую над городом тевтонов, озаряя далеко окрест чуждую жизнь, какая притихла в таинстве и страхе, багровым и рассыпчатым светом. Изредка из фортов гулко ухали гаубицы. Скорее, от тревожности, от безмолвия, печального одиночества.

Его артиллеристы спали мирно и уютно в вырытом обсушенном окопе, прижавшись, друг к другу, с головою накрывшись шинелями. Очил лежал вразброс, слегка по-бабьи постанывал, зажав в кулаке недокуренную обмусоленную цигарку. Близость смерти никого не мучила. Почему же она так мучила Башкина? Откуда возникла такая обостренная любовь к земному? Никогда еще думы о жизни и вечности, об отчем доме и матери так не тревожили сердце. Он с июля сорок первого жил на острие атак, в любое мгновение мог быть убитым, попав под снаряд, под пулю, гусеницы танка, стать искрою пламени, взметнувшимся дымом, липким, растерзанно-кровавым комом земли. И никогда, никогда так не пугала загадка смерти! До боли, до слез, до звериного крика в себе хотелось выжить и выжить в последнюю битву, не истаять гаснущим эхом в звездном пространстве. Выжить и вернуться живым на маленькую родину, в Пряхины. Тогда бы только и восстановился мир любви, пришло бы подлинное замирение с матерью.

И с самим собою.

И с жизнью.

Все люди одиноки, как звезды! И звезды одиноки, как люди! Это, кажется, что в братском великорусском кургане они лежат вместе. Разве смерть может воссоединить? Погасшие миры не воссоединяются! Все, все уносятся в звездную бесконечность, неся свою правду и свое таинство.

Все одиноки!

Все.

Но только не так, как он!

Мало от кого отрекалась мать. Мало! Почему окаянная тоска и разместилась в сердце властелином. Почему так невообразимо и мучает печаль одиночества. Почему так и тяжело уходить из одиночества, из страдания в могильную тишину.

Башкин попытался уснуть, но сон не шел. И не шел всю войну.

Не пришлось ему испить всласть напиток богов, где светит только ласковое солнце в саду Эдем, играет гармонь, да водят хороводы россиянки, где нет мира человеческого, злющего! Как ни крути, а испить надо бы! Александр как воин, был изнурен необыкновенно. Во всем теле, как только расслабишься, оживала каменная усталость, стонали мускулы, болели промозоленные ладони, глаза, изъеденные пороховым дымом, обожженные огнем, уставшие от постоянного напряжения, слезились, слепили могильною тьмою. Тяжело дышалось. Часто кружилась голова, словно дьяволы Мефистофеля, повелительно, в забаву, скидывали его на бешено разогнанную карусель. И так крутили, что упасть в вечность, ничего не стоило! Сам по себе он понимал, надо поспать, и душа станет жить по покою, воскресит в себе чистоту помыслов, живительную силу. Но сон не шел.

Боги Руси избрали его и для подвига, и для жертвы!

VII

Битва за Кенигсберг началась шестого апреля. Покорить его было тяжело. Город-крепость окружали несколько поясов обороны. Наибольшую опасность представляли форты, врубленные в остроконечные скалы, уходящие глубоко под землю. Все двадцать четыре форта имели свои гарнизоны, артиллерийские бастионы. Они возвышались с правого берега реки Прегель, могли простреливать плотным огнем все поле битвы. Форты имели свое название, как ─ «Шарлотта», «Король Фридрих-Вильгельм».

Маршалы Константин Рокоссовский и Александр Василевский приняли решение:

─ Взять Кенигсберг звездным штурмом!

Воинство должно наступать одновременно со всех сторон. И встретиться в центре столицы у резиденции гаулейтера Отто Ляша, кто был генералом немецкого вермахта, комендантом города и крепости.

Суровые воины, надвинув каски, молча стояли у своего орудия и пулемета, кто невольно прижимал к груди противотанковое ружье, винтовку с отточенным штыком. Все ждали сигнала к атаке, жили сражением, желанием победы.

О гибели никто не думал.

Война для каждого обернулась каторжным трудом, не больше; а уж кому суждено вернуться живым с поля битвы, в свою деревню, в свою Россию, водить под разудалую гармонь хороводы на лугу с красавицами-россиянками, отплясывать в радость залихватскую «барыню», любить, иметь семью, ходить за плугом, ─ рассудит Бог.

И, скорее, уже рассудил!

Кому жить, а кому узнать таинство гибели?

И все же, и все же волнение жило. И печаль жила, неуловимая, затаенная! И билось в тревоге сердце, в тревоге и надежде! Каждому воину было тяжело умирать на краю битвы, каждому хотелось остаться живым, увидеть матерь, увидеть любимую, увидеть Русь, увидеть пиршество любви и жизни!

Зачем еще они пришли на землю?

В десять утра безмолвие разорвала дальняя артиллерия. Орудия били особые, осадные! В стоне и боли содрогнулась земля. Потоки огня обрушились на форты. Оглушительные разрывы снарядов в каждом форту напоминали живые, во всю землю, крики оленя, израненного, умирающего, скорбно взывающего о милосердии и пощаде, о человеческой милости.

Но война не знает милосердия!

Над Кенигсбергом появились тяжелые бомбардировщики. Они закрыли собою небо. Воздушные корабли с яростью обрушили тьму-тьмущую бомб на форты, на артиллерийские батареи и пехотные траншеи. Внизу ощутимо качалась, раскалывалась земля! Бомбовые разрывы слились в единые раскаты небесного устрашающего грома! Всюду разлился огонь. Кенигсберг словно погрузился в огненную гробницу. Казалось, в пламени и скорби погибло все живое! Но самолеты, заходя каруселью в пике, все наносили и наносили удар за ударом.

И вот над воинством могуче полетело:

─ За Родину! За Сталина! На штурм Кенигсберга!

И воины бросились в атаку на гордую прусскую столицу. Был неудержим и величествен штурм! Дым застилал глаза. Повелительно гуляющее по земле пламя обжигало обветренные лица солдат, полы шинели. Полуразрушенные форты и доты вели из пушек и пулеметов огонь на уничтожение. Разрывные, трассирующие пули уносили жизни. Но остановить воина-русса уже было нельзя.

Гвардия генерала Эммануила Казакевича вышла на острие атаки. Им выпало одолеть полноводную реку Прегель! Воины-руссы перебирались, как могли, бежали по шаткому понтонному мосту, плыли на лодке, на плоту, кто на бревне, кто вплавь. Кровавым и скорбным было это движение по плахе!

Вражеская артиллерия прямою наводкою, в упор расстреливала плывущего воина. Вода от разрывов кипела, как в большом котле! Спасения не было! Было истинное побоище; во все пространство реки снаряды разбивали, раскалывали лодки, плоты, где перевозили пушки. Люди тонули вместе с орудием, окрашивая кровью скорбную воду, и долго еще над братскою могилою катился эхом крик боли и прощания с жизнью. Убитым было легче. Они умирали в мгновение, так и не познав цепкую свирепость омута.

Раненые страдали! Они неумолимо боролись за жизнь, отчаянно гребли к берегу, желая выбраться из цепкого омута, тянули окровавленные руки к плывущему воину, но кто кого мог спасти, если вся Вселенная падала в омут, в лютость гибели! И гибель-странница уносила еще те Живые Души вниз по течению, все дальше и дальше, где люди, еще живые, кто еще нес в себе боль и радость, грозы и радуги, солнце и землю, неумолимо тонули! Исчезали! Исчезали со слезами! И только алые волны еще бились там, где плакал человек, где исчезал, где переставал быть самим собою.

Те же, кому еще выпало жить, кружась в кипящем омуте разрывов, гребли и гребли к берегу! Воины Александра Башкина с не меньшим трудом преодолевали на плоту крутое течение реки, огневую ливневую щедрость снарядов и пуль. И сам он еще вел неутомимую дуэль с врагом, стрелял и стрелял из орудия, разрушая доты, бастионы. Он был и за наводчика, и за командира, остальные усиленно гребли саперными лопатами, желая скорее прикоснуться берега. С реки били еще противотанковые орудия, били метко, беспрерывно. Набережная Прегель вся погрузилась в огненную метель.

Но вот плот Башкина стукнулся о набережную, он нащупал стальное кольцо, подтянул плот и повел вдоль по течению к гранитным ступеням, где можно было высадиться. Тем же временем быстро и прицельно швартовались остальные плоты с орудиями, надувные лодки, бревна с пехотою. И, взбежав под пулями на высоту каменного берега, батальоны без промедления вступили в ожесточенную битву с неисчислимыми силами врага. Стремительность атаки была невероятною. Враг отступил. Воинство ворвались в кварталы Кенигсберга ─ на улицы аристократического Амалиенау. И пошли дальше, к центру столицы Пруссии, к цитадели гаулейтера Отто фон Ляша, с его полководцами и министрами правительства. На всем пути, на каждом перекрестке путь преграждали доты и баррикады. Башкин жил атакою, и чувствовал себя великолепно! Жил, как в родной стихии. От жары скинул шинель, оставил ее на набережную, и теперь воевал с прусским воинством в гимнастерке, со звездою Героя на груди.

Он настолько разгорячился, что пожелал взять в плен самого генерала немецкого вермахта Отто Ляша, любимца Гитлера, но брать штурмом Рейхстаг Кенигсберг ему не довелось. Вызрела критическая ситуация! Воины Третьего Белорусского фронта не могли взять форт «Король Фридрих ─ Вильгельм». Наступление было гибельно, обреченно остановлено, в окружение могли попасть две армии! Маршал Александр Василевский посчитал, развязать «гордиев узел» лучше всего сможет гвардейская дивизия генерала Эммануила Казакевича. Ее воинству и было приказано немедленно уничтожить крепость.

VIII

Форт по имени короля, был самым главным, самым воинственно мощным. У его бойниц стояло тысячи солдат. Форт имел двадцать четыре орудия высокого калибра, бесчисленные пулеметные доты, прикрытые непробиваемым бетоном, какие могли отразить любую атаку. Впереди дотов простирались бесконечные траншеи с засевшею пехотою! Непреступную крепость окружали рвы, наполненные водою, устрашающе высилась колючая проволока, стояли крестовины-надолбы, гибелью простирались минные поля.

Но гвардия есть гвардия, она почиталась рыцарем войны, воевала с чистою совестью, гордо и праведно, несла в себе романтическое благородство, суровость и мудрость боя, ─ и при первом штурме королевского форта гвардия Казакевича забросала гранатами передовые вражеские траншеи. Повелись врукопашную, обратили врага в бегство. И теперь, преследуя его, поднимались цепью, перебежками по каменным ступеням на крутые, отвесные высоты с бесконечною грядою дотов и бастионов. Навстречу им неостановимо неслись красные огни смерти.

На высоте, на площадке штурмовые роты залегли. Ворваться в форт не удалось. На каменном выступе, прикрывая форт, грозно и устрашающе высился бастион с тремя дотами; он был накрепко замурованы в панцирь брони. Дальнобойные пушки не разбили его силу. И теперь он злобно заливал сжатое пространство пулеметными очередями. Гвардия заливалась кровью.

На острие атаки оказался взвод старшины Петра Зарембы.

Он, приподнявшись на локте, крепко ругаясь, жестоко кричал:

─ Братушки-солдатушки, не лежать! Лежать, смерти ждать! Все встали! На амбразуру! ─ и первым, прячась за колонны, броневые щиты, устремился в атаку. Следом, плечо о плечо, презрев смерть, поднялись его воины. Но далеко не прошли, пулеметные очереди, как косою, злобно, неумолимо, скашивали храбрецов. Заремба, изогнувшись лозою, бросил в прыжке противотанковую гранату, целясь в бойницу дота, но она, ударившись о броню, только красиво, салютом рассыпалась багрово-синим пламенем и сгорела пляшущими во тьме искрами, так и не достигнув таинства разрушения.

─ Дьявол непробиваемый! ─ зло выругался командир взвода. И неожиданно вздрогнул, зажал лицо руками и со стоном опустился на каменную ступень. Пуля угодила в голову. Быстро перевязав рану, отпив глоток спирта из фляжки, он, сдерживая боль, крикнул вниз с крутизны, где у подножья форта шла своя неистовая битва, свистело и бушевало пламя, стелились густые пороховые дымы:

─ Пушкари близко есть? Помогите огоньком! Гибнем.

Навстречу вышел из густого половодья дыма Александр Башкин, прикрывая глаза обожженною ладонью:

─ Кто звал на выручку? Живые есть? ─ крикнул он в огненную метель, сквозь которую ничего не видел, кроме ребят, какие лежали близко, лежали в крови, лежали, распятые на каменном полу.

─ Браток, опять ты! ─ и обрадовался, и удивился Заремба, отмахав ему рукою. ─ Загаси красавца-идола! Встал поперек и не пускает в покои короля Вильгельма! Самую знать положил.

С трудом занесли на высоту пушку. Башкин изучающее посмотрел на дот. Четко отдал приказ:

─ Заряжать бронебойными!

Противотанковая пушка грозно и могуче дернулась, из длинного жерла с ревом и пламенем вырвался снаряд. И разорвался прямо в сердце бастиона. Взлетели к небу камни, разбитые железобетонные плиты.

Доты замолчали.

Командир орудия довольно потер ладони:

─ Горит красавец свечою на ветру!

Поправив на лбу окровавленную повязку, Заремба повел взвод на штурм. Но воины и на шаг не приблизились к форту, как с новою, губительною силою ударили пулеметы; солдатская кровь снова полилась рекою, звонко, могильно стекая со ступеньки на ступеньку.

Башкин зло выругался:

─ Скажите, каков Змей Горыныч!

Орудие в хаосе огня и дыма, летящих пуль подкатили поближе к бастиону, поставили на прямую наводку. Очил открыл огонь. Снаряды ложились метко, но редут стоял непоколебимо. Едва пехота поднималась в атаку, ее безжалостно секли пулеметные очереди. В горячке боя, в гневе Башкин оттолкнул наводчика и сам припал к наглазнику прицела, соизмеряя расстояние.

─ Снаряд! Живо! ─ крикнул он Иону.

Бронебойные снаряды отпеванием понеслись огневыми потоками к доту один за другим. Он занялся огнем, исчез в пороховом дыму, слышно было, как мятежно ломалось, рассыпалось броневое укрытие, становясь безжизненными развалинами, которые громоздились друг на друга, как черные гробы. Обнаженное, разорванное железо на ветру стонало живым человеческим стоном. Вокруг свирепствовала гибельная метель, а бастион стоял и стоял, как был заговорен пророчицею Кассандрою!

Башкина трясло и крутило от нервного возбуждения, по лицу струился пот. В мире уже ничего не существовало, кроме редута, трехглавого дракона! Он силился его покорить. И не мог. Впервые воин Руси проигрывал дуэль. ничего не понимал, почему он стоит, не рушится под танковыми снарядами.

Из пламени, прикрывая лицо рукою, вышел старшина Заремба, тихо и грустно спросил:

─ Что, браток, не получается?

─ Не поддается, сволочь! – виновато отозвался Башкин. Руки у командира дрожали. В сердце поселилась горечь. Ему было стыдно перед пехотою. Он как бы обрекал ее на смерть. Так и так воинам Зарембы придется брать штурмом редут! И наверняка все полягут у надменно-непокорного огнедышащего чудища. И сам старшина. Он уже ранен четыре раза. Дот им не обогнуть. Жертвенниками войны полягут, бессмысленно, безвинно. Затем еще и еще. Как быть?

Башкин уже понимал, штурмом бастион не взять. Подумав, он разобрался, в чем дело? В бастион замурован танк «Фердинанд». Из пушки в лоб его не взять! Только сбоку.

Он подтянул подсумок с противотанковыми гранатами, спросил у Иона:

─ Сколько голов у Змея Горыныча, что дышит огнем?

─ Три, командир!

─ Одна твоя, одна Очила, третья моя!

Он вручил каждому гранаты:

─ Ты, Очил, взрываешь дот слева, ты, Ион, справа! Вы пробиваете танку бока, а я бью в лоб, под самое орудие. В бастион загнан танк «Фердинанд», мы должны его взорвать.

─ Наше ли это дело, командир? Ухлопают дуриком, и никто не узнает, где могилка моя, ─ заупрямился Очил; как ни странно, он стал слышать и говорить, правда, сильно заикаясь. Казалось бы, должно наоборот! Орудийные выстрелы, снарядные разрывы тугим звоном забивают уши. И Очилу самое время, принять еще большее безмолвие. Но свершилась загадка, от грохота выстрелов уши прочистились, контузия сошла. Только изредка там густели колокольные звоны, да судорожно дергалась правая щека.

─ На войне все наше! ─ жестко произнес Башкин, плотнее застегивая на ремешок каску. По характеру, по зову человечности, по воинскому братству, он не мог бросить в беде пехоту! Не мог обречь ее на бессмысленную смерть! Не ему, так Зарембе брать амбразуру штурмом! Никто не выживет! Кто будет виновен? Не он? Позволит так совесть? Не позволит! Всю жизнь будут сниться ребята, погибшие по его вине.

Вина ─ не от вины!

Вина ─ от сердца и совести!

Троица нырнула в дым, гуляющее пламя. И по-пластунски, смело и бесшумно, как увертливые ящерицы, прячась за колонны, за разбросанные камни и развалины, стали подбираться к доту. Томительно потянулось время. Вся гвардия, все жертвенники, тревожили себя раздумьем, печалились, возьмут бастион? Не возьмут?

И вот со страшною силою прогремело три взрыва. Там, где стоял бастион, стоял, как мучительная, гибельная правда, закрутился смерч огня! Редут пал.

Но сам форт еще бился и не думал сдаваться. Дивизия Эммануила Казакевича подступила к водному рву, укрылась в траншее, но дальше продвинуться не смогла, били дерзко, били гибельно орудия форта, открыли гибельную стрельбу корабли, стоявшие на рейде Балтийского моря. Маршал Александр Василевский повелел вызвать бомбардировщиков. Неисчислимые лавины бомб обрушились на цитадель, на корабли. Раскаты взрывов страшно и дико рушили мир, наполняя его безумием и смертью, разрывая броню и бетон, громоподобно, в огненном хаосе, по окровавленной земле раскатывая камни и разнося железо разрушенных катакомб, заглушая крики и стоны гибнущей человеческий души. Но форт, что был опущен в гробницу смерти, залит кровью и огнем, исчезал из мира без молитвы и покаяния, держался с достоинством. Гарнизон его с непостижимым бесстрашием вел и вел огонь из развороченных, обнаженных дотов, отражая все атаки воинов, заваливая убитыми подступы к крепости.

Сокрушить его оборону не получалось. Русская сила никак не могла одолеть гордые и бесстрашные бастионы Пруссии. Пехота отступала и отступала, не скрывая ненависти и гнева, скорби и слез.

Когда вал огня поутих, старшина Заремба в рывке скинул с плеч шинель, изорванную осколками.

─ Эх, была, не была! ─ тихо произнес он. ─ Не взял дот, возьму форт! Где наша не пропадала! Семи смертям не бывать, а одну не миновать! Подвыручи на прощание, браток! ─ обратился к Башкину.

─ Чего задумал? ─ с тревогою посмотрел командир орудия.

─ Пробраться в саму крепость и опустить мост через ров с водою! Только так гибнущее воинство генерала Казакевича сможет покорить крепость «Король Фридрих ─ Вильгельм». В лоб ее не взять, все полягут! Ров с реку, колючая проволока и минные поля, и все надо преодолеть под огнем пушек, какие расстреливают тебя в упор, есть безумие и бессмыслица.

Башкин отозвался сурово:

─ Смело, но доплывешь ли? Думаю, зря погибнешь! Обожди! В штабе армии, полагаю, генералы думают, как осилить твердыню?

Командир взвода слегка потер раненую грудь, на лице отразилась боль.

Поглубже вздохнув, с печалью вымолвил:

─ Оставь, дружба! О чем они думают? Кому он нужен, народ? Как не посмотришь, одни бездарные сражения, бездарные сражения! Сколько положено напрасно люда в ненасытные высоченные курганы! Сосчитать ли? Веками женщинам России не отмолить у икон скорбь и муку! И теперь, скорее, пьют шампанское и обнимают за талию сестер милосердия, пока наступило затишье! Отгуляют, пустят в небо красную ракету ─ на штурм! И пошли милые, вороные, под пулеметные очереди! И все сгорят, как падающие звезды! Такая се ля ви, браток! Пока не завалят ров убитыми до самого верха, форт не возьмут!

Осмыслил? Мне солдатушек жалко! Сердце такое. Так как,

прикроешь?

Башкин тихо произнес:

─ Смотри, Петро, тебе жить. Я прикрою. Какие печали.

─ Ты тоже не торопись. Осмысли! ─ остановил его горячность Заремба. ─ Тебе тоже жить! Все корабли с Балтики и сам форт нашлют на тебя проклятья! Выстоишь, пока управлюсь?

─ Не привыкать, ─ заверил командир орудия.

─ Что ж, сошлись по любви, по любви и разбежимся!

Командир взвода тихо присвистнул:

─ Сюда, орлы! Змея Горыныча с с тремя головами сбили, надо дальше идти.

─ И далеко? ─ спросил сонным голосом солдат.

─ Далеко, милок. На небо! ─ старшина Заремба повернулся к Башкину. ─ Хорошо с тобою повоевали. Жаль, что мало. Велико храбр ты. И живешь по добру к людям. Прощай! ─ он обнял его и поцеловал.

Затем, обвязавшись тросом, помолившись, старшина взял подсумок с гранатами, автомат, попросил опустить его по крутому каменному обрыву рва. Так же поступил и взвод.

Оказавшись в ледяной воде, Заремба выждал, когда на его крестном пути погаснет ярко горевшая ракета, и медленно, бесшумно поплыл на тот берег, прячась за темнеющие плавающие трупы, изредка оглядываясь на ребят, не отстают ли, не унесло ли кого в вечность свинцовое водное пространство.

Немцы опомнились, когда в высокие железные двери бункера ударили тяжелые разрывные пули, снося ее, как пушинку. И в бункере оказались воины с красными звездами! Охрана моста обратилась в статуи! Сон ли? Явь ли? Пришельцы ли с неба, с красной звезды? Завязалась битва! Воины дрались отчаянно. Отступать было некуда, бились грудь в грудь, и кинжалом, и саперною лопатою, и прикладом автомата. Им предстояло сдержать пруссаков, пока Заремба не поднимется на этажи, где находились рычаги спуска моста! Стреляя вокруг себя, он бежал, делая прыжки-загадки, падая и поднимаясь, дабы выжить, не попасть под пули, и смело пробивал себе путь гранатами и автоматными очередями. Услышав выстрелы в сердце цитадели, в полную силу взревели тревожные ревуны, и к бункеру на выручку ринулись неиссякаемою толпою воины, увлекаемые офицерами. Бежали по галерее, по открытому пространству; но Александр Башкин уже нацелил сюда орудие и теперь метко разил шрапнелью, бегущую и орущую орду прусского воинства.

И вскоре случилось то, чего никто не ожидал! Через ров с глухим грохотом лег подъемный мост. Старшина Заремба вышел к мосту, сорвал с головы окровавленную повязку и стал размахивать им, как красным флагом.

─ Пошли, ребятушки! Пошли!

Генерал Эммануил Казакевич все понял; в мгновение взревели моторы и по опущенному мосту в стремительном натиске понеслись в смертельные ураган пуль и снарядов краснозвездные танки, с трубными криками «ура» поднялась неистовым смерчем пехота, артиллеристы покатили орудия.

─ На штурм! На штурм! Сломим злобного врага! ─ неслось отовсюду.

Заремба не уходил, стоял гордо и величественно у поверженного моста. И словно император всея Руси принимал на поле сражения военный парад, и все махал, махал рукою, пока пулеметная очередь не сразила его, и он не упал. В небо. В бесконечное пространство.

Битва шла всю ночь.

К утру форт «Король Фридрих – Вильгельм» пал.

Но сам Кенигсберг еще сражался. Сдав южные форты, немцы все же не теряли надежду отстоять Восточную Пруссию. И только когда жертвенно пали северные форты, когда по улицам города-крепости без боязни, как на параде, открыто покатили краснозвездные танки, стало ясно, ─ дух прусского воинства иссяк! Дальше сражаться было бессмысленно! Гаулейтер Отто фон Ляш приказал поднять белый флаг.

Ближе к вечеру 9 апреля у поверженного бастиона «Шарлотта», у крыльца роскошного особняка, заросшего плющом, с гранитными львами на фасаде, остановился легковой автомобиль, поблескивая черным лаком. На радиаторе бился на ветру красный флажок. Из машины властно вышли три офицера при полном параде, с золотистою россыпью орденов на груди и, не посмотрев на часового, величественно прошли в саму цитадель. Узнав, в чем дело, троицу предельно вежливо сопроводили в бункер, где находился Отто фон Ляш, и где полковник Иван Васютин учтиво произнес:

─ Господин генерал, мы привезли ультиматум о покорении советским воинством Восточной Пруссии и ее столицы Кенигсберга от командующего Третьим Белорусским фронтом маршала Александра Василевского! Готовы ли вы его подписать?

Гаулейтер Отто фон Ляш нервно и задумчиво постучал пальцами по столу, исподлобья взглянул на портрет Адольфа Гитлера, кто за сдачу крепости Кенигсберга непременно проклянет его, подумав, тихо отозвался.

─ Да, господа! Я готов!

Он прочитал документ за подписью маршала Василевского; еще погрустил в задумчивости, и нервно, отрывисто подписал акт о капитуляции, о своем отречении как наместника Восточной Пруссии! Подписал гусиным пером, возможно, тем, которым подписал акт о безоговорочной капитуляции 22-го января 1758 сам фельдмаршал Иоганн фон Левальд.

В то время шла Семилетняя война Россия ─ Германия; воины-руссы под началом генерала Виллима Фермора отважно сражались за Восточную Пруссию с воинством фельдмаршала Иоганна фон Левальда. И, в конце концов, одержали победу над пруссаками, лютыми врагами России, и именно 22-го января 1758 года, воины-руссы вошли в Кенигсберг под триумфальные звоны колоколов церквей.

Императрица Елизавета Петровна подписала манифест о присоединении Восточной Пруссии к России. Народ Пруссии с довольством присягнул короне Руси.

Говорят, ее Величество История не повторяется!

Повторилась!

Руссы-воины есть пророки и творцы ее на все бессмертие!

Полковник собственноручно и уважительно промокнул пресс-папье подпись Отто фон Ляша, аккуратно и горделиво поставил свою. Затем достал из портфеля кремлевскую русскую водку, банки с черною икрою. По-немецки спросил:

─ Не изволит ли господин генерал выпить с русскими офицерами за победу? Так сказать, по обычаю Руси?

Предложено было из вежливости, без унижения и надменности, от полной русской души. Выпьешь, не выпьешь, была бы оказана честь.

К удивлению победителей, генерал Ляш не отказался. Он мрачно посмотрел на своих офицеров, какие почтительно стояли на расстоянии. Посмотрел с печалью. И великим стыдом. Сердце его стонало и плакало. От унижения, от жалости к себе, что не застрелился, пожелал увидеть свою фрау и дочь. Кому еще излить беспредельную печаль одиночества, мучительную горечь падения и поражения? Был воином, стал невольником! Тяжело, тяжело опускаться с неба на землю. Был рядом с Богом, оказался там, где преисподняя! Зачем было надо идти с мечом на Русь? Похоронить ее? Без колокольного звона? Как себя? Но разве на Руси нет человеческих слез? Там тоже есть матери, какие печалятся за сына!

Генерал еще раз посмотрел на окружение. Его офицеры тоже утратили величие, стояли угрюмые, молчаливые, объятые страхом. И было отчего. Пытались завоевать мир, а положили в гробницу Германию.

Он взял рюмку с водкою, тихо произнес:

─ К стыду своему, мне выпала в истории горькая, незавидная доля присутствовать на погосте, куда вознесли воины-руссы великую Пруссию! И быть ее могильщиком! Я нахожусь в трауре, по немецким законам рюмки в печали не величают! Поэтому извините, что не могу чокнуться с победителями!

Русские офицеры в обиду не вошли, ритуалы есть ритуалы! Вольному воля! Генерал выпил залпом. Так уж устроено в мире, от века одни пьют с горя, другие с радости. Посидев в печали, генерал попросил налить еще рюмку. Выпив, решительно достал пистолет и выстрелил себе в висок. Но умереть не получилось. Полковник молниеносно выбил пистолет, пуля прошла мимо, глухо ударилась в каменную стену.

─ Не стоит, ваше графское величество, огорчать праздник Руси! Мы пришли с миром и добром! ─ откровенно укорил его полковник Васютин.

И вызвал автоматчиков. Они в строгом молчании увели под конвоем пленником, генерала вермахта Отто фон Ляша, его окружение.

Над Кенигсбергом победно взметнулось Красное знамя.

Восточная Пруссия пала.

Приказом Верховного главнокомандующего Иосифа Сталина 399 гвардейская стрелковая ордена Суворова дивизия генерала Эммануила Казакевича за проявленное мужество при разгроме врага в Восточной Пруссии удостоена награды ─ ордена Боевого Красного Знамени. Сам генерал получил звание Героя Советского Союза.

Командир орудия гвардии старшина Александр Башкин за проявленную храбрость при разгроме воинства в Пруссии награжден орденом Красной Звезды.

Победа далась нелегко. При штурме Кенигсберга, крепости Третьего рейха, пало смертью героя, зарыты в братские земные Мавзолеи 3700 воинов Руси!

Вечная вам слава и память, герои!

То не волна моет берег,

То слезы Руси бьются о сыру землю.

IX

Александр Башкин снова выжил. Даже не был ранен! Просто невероятно! Тысяча пуль летела в его сердце, и все пролетели мимо! Какая сила спасала? Загадка! И не отзовется, почему выжил, даже пророчица Кассандра!

Бог берег ─ как воина необычной храбрости? Его ангелы-хранители, полюбившие его непоклонную волю, его отвагу, его справедливость? Его человечность? Его необычную любовь к жизни и Руси? Просто чудо! Десятки плотов плывут через реку Прегнель, все разбиты, люди тонут, а его плот с орудием держится на плаву! Один держится! И первым величает ладонью набережную! И плыл по реке, как все, под немыслимою густотою пуль!

Скорее, от храбрости, от силы воли, от непоклонного характера, сложилось вокруг воина сильное магнитное поле, какое отталкивает гибельно летящие пули, огибают его щит-невидимку!

Отсюда его загадочная неуязвимость! Отсюда его победы!

От зова храбрости!

И то даровано земными и небесными богами!

Но брать штурмом Берлин Герою, к его печали, не довелось. Очень умные и очень коварно-хитрые политики Уинстон Черчилль и Франклин Рузвельт, пренебрегая договоренностью в Ялте, повелели своему воинству первыми войти в Берлин, то есть, предали, как Каины, Иосифа Сталина! И командующие фельдмаршал английского воинства Бернард Монтгомери, американского воинства генерал Дуйт Эйзенхауэр ускорили движение. И уже звенели мечами у столицы Третьего рейха.

Иосифа Сталина глубоко оскорбило варварство заговорщиков! Получалась и человеческая, и историческая несправедливость! Россия за четыре года на крестном пути к гитлеровскому Берлину положила на гибельную, жертвенную плаху, на лютое поле сражения миллионы своих сынов, а вся сладость победы, ее гордая правда, ее бессмертие должны бесстыдно достаться вероломным самозванцам!

Иосиф Виссарионович выслал Каинам-заговорщикам напоминание-укор: на совещании в Ялте мы решили, в Берлин победителями должны войти советские воины, и так должно быть, и так будет! Ибо так будет по совести и справедливости. Вместе с тем, отдал приказ маршалу Георгию Жукову ускорить взятие Берлина!

Честь России, русского воинства для Сталина, были превыше всего!

Получается, Берлин уже жил в штурме, и помощь Третьего Белорусского фронта не потребовалась. В результате Александру Башкину выпала другая доля, не менее победоносная и ответственная ─ добивать воинство СС, которое выскользнуло из петли поверженного Кенигсберга и ушло с танками к Финскому заливу, на побережье Фриш Нерунг, где и развернулись прощальные бои за Отечество.

Битва выпала сложная.

И далеко не равная ─ по жизни и по смерти!

Фашистам нечего было терять. Они чувствовали гибель, свою обреченность. Не ждали милости и всепрощения за свои злодеяния в России. Спасения тоже. И откуда его ждать? От Бога? Они и перед Господом несут вину за земные прегрешения! Смерть для каждого стала былью, скорбною правдою! Битва за мировое господство проиграна. Гитлер переоценил себя. Не мир завоевал, а Германию разрушил. И человеческие жизни! Что оставалось? Только принять смерть, как благородному рыцарю! С мечом и щитом. На поле битвы. Так повернулась жизнь! И никуда не спрятаться! И враг отбивался злобно, с обреченным бесстрашием! И, надо сказать, без печали, смиренно и гордо, всходил на свои скорбные эшафоты!

Воину Башкину было что терять. Он был Победителем! За ним стояло Отечество. И жизнь. Страшнее страшного умирать в такое время, когда с отчаянием и мужеством прошел на земле все девять кругов ада, когда до Победы оставались считанные дни, когда вот-вот увидит матерь Человеческую,

любимую россиянку-принцессу Капитолину,

грозу и радуги над Пряхиным,

летящего журавля в синем небе,

березки на берегу реки Мордвес,

ромашки и васильки на лугу, где пас коней в ночном!

Ценность жизни волновала до слез!

Надоело жить в пожарище! Идти сквозь пламя. И чувствовать, как устала, надорвалась душа, обуглилась ко всему человеческому, земному; а она надломилась. По совести. И правде. По-сумасшедшему. Не в прежнюю радость и красоту крестьянское поле с хлебным колосом, сенные стога на вольнице луга, летящие журавли. И даже любовь к женщине утратила колдовскую прелесть.

Холодность в душе!

Полная отсоединенность от красоты мира!

Только беспредельность пожаров в бесконечном вселенском пространстве души, орудийные молнии, громы! Воскресит ли себя душа? Отсоединится ли от страшного мира, в котором он жил? Или мир этот он будет нести, как гроб, всю жизнь? Слишком уж велика в душе сила пережитого страдания!

Неужели в душе останется только зловещая пустота? Нет, не должно! Все вернется: и радость, и любовь, и вера в добрую жизнь, растревожится нежность к крестьянскому полю с гуляющею рожью, желание идти за плугом, смотреть в благости, с таинством, на плывущие облака, на лес у горизонта. Несомненно, должна восстановиться со всем земным оборванная родственная связь.

Жизнь еще порадует своею правдою.

И красотою!

И он еще встанет на колени перед березкою у отчего дома. Как верующие перед иконою. И долго будет объясняться в любви, целуя ее и плача.

Он воскресит свою душу.

Ему никак нельзя умирать! Он еще и в долгу у матери. И здесь надо воссоединить родственные души! Как уходить в звезды, в неведомые загадочные выси без молитвы матери, ее благословения, ее прощения?

Но ведь можешь слиться со звездою!

Можешь!

Почему же не послал весточку, не порадовал родное существо в тот день, когда вручали орден Ленина и Золотую Звезду Героя? Не исчезла боль? Никак не мог исцелить себя от веры матери; поверила не сыну, а чекистам? Ее отречения? Надо было обороть себя! Ведь послал бы не письмо-страдание, а письмо-радость. Смотришь, и восстановилась бы оборванная родственная связь!

При жизни!

Пока еще на земле!

Ужели лучше через похоронку, через прощальное письмо?

Нет, нельзя было умирать!

Но бился он с врагом храбро и отважно, как бился в любое время, не жалея себя! И надо сказать, на прощальные битвы сила в сердце возникала неодолимая, сила Геракла, и в каждую схватку, в каждую дуэль, эсэсовское воинство терпело поражение, оставляя на плахе земли, на плахе боли, на плахе битвы бесчисленные рати, какие уже не убирали, не хоронили, оставляли коршунам. Храброе воинство фюрера все больше редело. Начались самострелы.

X

Май радовал белоснежьем.

Было утро. Ночью прошла гроза. Над морем Балтики гуляли сильные ветры, разгоняли мятежность волн и с диким размахом отсылали конницею на скалы. Весь мир, и люди, и море, жил бушевал в окаянстве шторма!

Очил сидел у пушки, блаженно курил и в удовольствие смотрел на волнение моря:

─ Красота, командир! Мы не знаем моря! И только теперь я понимаю, насколько его отсутствие печально!

Александр Башкин отозвался по любви:

─ Закончим воевать, жду в гости! Златогривые кони Руси будут возить к морю по первому желанию!

Совсем неожиданно вся Германия, от края до края, разразилась салютами! Стреляли из пушек, автоматов, пистолетов.

Командир долго и настороженно смотрел в сторону маяка, где на скальном острове, где укрепились фашисты. Подумал, жертвенники с перепоя открыли огонь. Но там молчали! Странно! Откуда несутся, крепчают громовые раскаты орудия, бесконечные выстрелы? Послышалось?

Он по покою повелел:

─ Орудия к бою!

Расчет Башкина в мгновение занял места у пушки. Очил дотронулся до плеча командира.

─ Смотри, командир! Человек бежит. Не сразить?

─ Обожди.

Вскоре все увидели, как по песчаному берегу моря бежал в радости полковник в расстегнутом кителе и короткими очередями стрелял в небо из автомата:

─ Победа, старшина! ─ ликующе крикнул он, подбежав к передовым окопам, где высилось орудие Башкина. ─ Победа! Фашист сдался! Генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель подписал отречение!

Полковник не договорил. С бастиона фашистом раздалась автоматная очередь. Он, ничего не осмысливая, с удивлением посмотрел в ту сторону, откуда вознеслись огненные трассирующие пули, безвинно взмахнул руками и упал, зажимая сердце, заливаясь кровью; Башкин не успел его прикрыть.

И в ярости, в злобе крикнул:

─ По фашистским гадам огонь! Огонь!

─ Какая бессмыслица, а, командир? ─ кричал Очил, стараясь из пушки разрушить бастион врага на маяке, угадать в бойницу. ─ Говорю, какая печаль умирать в день Победы!

─ Оставь философию Сократу, ты пушкарь, и руби фашиста, кто еще несет веру в фюрера! ─ строго оборвал его Башкин.

Воины храброго расчета, во мщение, весь день били и расстреливали фашистов, сталкивая в гибельные волны Балтийского моря. Такими вот горькими и скорбными салютами, старшина Александр Башкин отпраздновал 9 мая 1945 года, первый день Победы.

После Победы дивизии Эммануила Казакевича были присланы в помощь самолеты и танки. Бомбардировщики разбили все бастионы врага на берегу Балтийского моря; израненное, окровавленное воинство СС отступило, но еще держалось. Срубать головы злобному Змею Горынычу пришлось еще месяц после победы.

Так что для воина Руси Александра Башкина битва за Отечество удлинилась еще на тридцать суток!

И настолько же удлинилась смерть!

Но он вернулся!

5 ноября 1945 года утром к Ряжскому вокзалу в Туле прибыл эшелон с победителями из Германии. Героев встречало народное ликование, на всем пути женщины бросали цветы, все старались обнять воина, поцеловать в губы! Как одно благословение, духовики играли марш «Прощание славянки». С таким маршем Отечество провожало на правую битву воинов Руси, с таким маршем и встречало! Музыка до слез тревожила сердце! Но были и слезы боли, слезы скорби!

Каждого воина после застолья в ресторане, развезли по деревням на машине, на подводе.

Башкин шагал в Мордвес пешком. Было одно заглядение смотреть на воина Руси ─ совсем еще юноша, 22 года и Герой Советского Союза!