ТАНКИ ИДУТ НА РАСПЯТЬЕ

I

На полуразрушенном вокзале в Сталинграде усердно раздувал пары заезженный, с латаными пробоинами, паровозик. Рывком выбрасывал из трубы дым, пахнущий мазутом и углем. Поезд-госпиталь под белым флагом с красным крестом отправлялся в Сибирь с минуты на минуту. Сестра милосердия неотступно следовала по перрону за начальником госпиталя Павлином Георгиевичем Булановым, благообразным старичком с добродушным лицом, умным и острым взглядом, и со слезами просила:

─ Товарищ полковник, возьмите еще раненую троицу. Привезли с поля битвы! Они истекли кровью. Им срочно необходима операция! Могут умереть. Проявите сострадание, пожалуйста!

─ Милочка, куда я их возьму? Посмотрите, что творится в каждом вагоне! Они переполнены! Раненые лежат в проходе, ─ неизменно отвечал он, приостанавливаясь, опираясь на трость, с рыцарским сочувствием рассматривая веснушчатое лицо девушки. ─ И документы не оформлены. Я не могу нарушить законный порядок. Или вы желаете, чтобы меня как преступника судил военный трибунал?

─ Куда теперь воинов? ─ не унималась сестра милосердия. ─ Оставить на перроне, под бомбы фашистских самолетов?

─ Везите в полевой госпиталь. И срочно! Не теряйте времени, милочка, если хотите сохранить им жизнь.

─ Не успеем, товарищ полковник! Он в станице; езды двадцать километров. Воины погибнут! Они бились с танками, и лежали там, где вокруг горели костры! Еще бы мгновение, и танки с крестами раздавили героев, мы еле успели стащить в траншею! И к вам, к поезду! Какие документы? У вас два сына на фронте. И вы им убийца! ─ не сдерживая слез, по боли выговорила сестра милосердия. ─ Если они умрут, так и будет! Посмотрите, совсем еще мальчики, им жить и жить.

Полковник Буланов остановился у носилок с раненым Башкиным, долго рассматривал его бледное, мертвенное лицо, пощупал пульс. Да, жизнь теплилась только с Божьего благословения.

─ Эх, эх, ─ соображая, он почмокал губами. ─ Верно заметил мудрец: чего хочет женщина, того хочет Бог. Отнесите юношу в мое купе. Он, похоже, на фатальном исходе. Остальную рать, пусть расселят в четвертом вагоне.

Начальник поезда живо написал записку, отдал ее сестре, она бросилась профессору на шею, стала целовать. Он отстранился, сухо заметил:

─ Милочка моя, потрудитесь срочно выслать документы на самозваную рать в город Сталинск Кемеровской области, на военный госпиталь.

После чего милостиво раскланялся и пошел дальше вдоль эшелона лично проверить готовность к отправлению.

Рана оказалась тяжелою. Александр Башкин находился на излечении в госпитале в Сталинске месяцы. Долго лежал в беспамятстве. И хорошо еще, что отлежался. Рана оказалась зловещею, роковою. Угрожала жизни. Врачи даже хотели отнять ногу. Он не согласился.

И сказал гордо:

─ Я воин Руси, и с тросточкою? Лучше смерть!

И все же без тросточки не обошлось. Врач Ирина Владимировна, сняв гипс, строгим, профессорским оком осмотрела зажившую рану, прямо заявила:

─ Все, солдатик, отвоевал! Радуйся! Теперь не убьют. Жить тебе сто лет!

Он с мольбою посмотрел на врача:

─ То есть, как отвоевал? Вы шутите, Ирина Владимировна! Я хочу на фронт.

То же самое Александр Башкин пытался объяснить на авторитетной медицинской комиссии при выписке из госпиталя. Но врачи, внимательно изучив историю болезни, тоже не пошли ему навстречу.

Начальник госпиталя профессор Владлен Львович Брокгауз, когда иссяк резерв уговоров, с раздражением заявил:

─ Молодой человек, вы стоите на костылях! О каком фронте мы можем говорить? Зачем смешить врачей, генералов, себя? И министра пропаганды Геббельса?

Ему выдали документы, где было написано: солдат Александр Башкин признан непригодным для службы в русском воинстве. Покинул он госпиталь с тяжелым сердцем, как раз на Новый 1943 год. У пивного ларька остановился, выпил сто грамм водки, кружку пива, и пошел на площадь, опираясь на костыль, ежась от мороза. И долго кружил вокруг елки, любуясь разноцветью гирлянды, рассматривая причудливые игрушки, шары, какие красиво качались на ветру в загадочном свете. Великолепна была и красная звезду на макушке таежной сибирской красавицы. И в то же время, ни водка, ни елка душу не грели! Волчий билет в кармане гимнастерки тревожил печаль, хор плакальщиц над могилою! Казалось, что жизнь кончена! Быть воином Руси, храбро сражаться с врагом, жить на острие жизни и смерти, чувствовать свою душевную соборность с Отечеством, и вдруг оказаться даже ─ не хлебным колосом, а травою-лебедою на ветру, на русском поле! Такая угрюмая явь обижала, оскорбляла! Сжиться, свыкнуться с такою былью, с такою печалью было невозможно. Свыше сил.

Думается, в благородном сердце Александра Башкина еще со времен жизни Великого князя Руси Буса Белояра, кого крестоносцы распяли на кресте и сожгли, и кого в народе назвали русским Христом, ─ неизменно, неисцелимо, ожили вещие зовы воина и пахаря! И он им стал, и слышал в себе постоянно, требовательно мудро-загадочный зов России, будь воином, будь воином! На то тебя благословили боги Руси. Вернешься в свои края, становись за плугом, паши землю, дари людям караваи хлеба, как Христос! Были такие зовы, были! Во все русское пространство разливали о том русские церкви, разливали благовестом, строго-радостным благовестом, в пиршестве перезвона колоколов!

Он слышал в себе такие зовы!

Слышал, слышал!

Откуда еще мог явиться в сердце вечный зов ─ быть Пересветом в грозовое время для Отечества, и мчать, мчать с копьем и мечом на белом коне на поле битвы?

И вот он, трава-лебеда, даже не хлебный колос от пахаря Руси!

Легко ли о себе такое знать?

И он ли на костылях? Не дьявол ли? Не сон ли?

Конечно, Русь не упрекнет, а в трамвае даже уступят место. Он теперь земная печаль! Горечь войны! В его глаза люди будут смотреть с жалостью. И, конечно, сострадать! Но зачем ему такая доля? Нет и нет, Башкин, как земная плоть от гордости, от непоклонности, так жить не мог! Он станет биться за фронт!

Одно время подумалось, не навестить ли матерь Человеческую, родное Пряхино? Все же соскучился, очень соскучился! Но остановил себя! Возвращаться в родные края, ─ возвращаться на посмешище? Кому будет в радость и сладость калека? Только с печалью, с болью будут смотреть вслед деревенские! Отыщутся и злобные змеи, кто любит быть не пахарем, а Диогеном в бочке, те, непременно, ударят тугою вожжою, ласково, пьяненько спросят, не рано под пули подставился? Мудро, мудро! Пусть Россия воюет, гордые соколы гибнут за русскую правду, а мы на костыле погуляем! Угостись самогонкою, тебе теперь можно, сам себе хозяин!

Ни воин, и не пахарь!

Калека!

И смех завьюжит над деревнею!

Нет, только фронт, только битва за бессмертие России!

Но пока надо было жить, и он пошел работать в Кузнецке на металлургический комбинат, охранником в бюро пропусков. Но с вещим желанием, попасть на фронт! Башкин каждый вечер занимался в спортивном зале комбината, а утром совершал километровые прогулки; воин пытался оживить ногу. И не щадил себя, работал до головокружения, до остановки сердца. И вскоре подарил костыль старушке-вахтерше, которая страдала одышкою. Выстругал себе березовый посох! И снова работа, работа над собою, и полное презрение к боли! И свершилось, он услышал в благословении под собою целительную силу земли.

Башкин пошел в Сталинске в военкомат. И попросил отправить его на фронт. Военный комиссар, однорукий майор, тщательно ознакомился с его солдатскими документами, выпискою из госпиталя, устало спросил:

─ Не надоело воевать?

─ Никак нет, товарищ майор!

─ Медом там помазано?

─ Так точно, товарищ майор! ─ гордо подтянулся воин.

─ Эх, эх, ─ стал серьезным фронтовик. ─ Бестолковый вы народ, молодые. Врачи госпиталя признали вас непригодным для армии! Как я могу возражать служителям Гиппократа? Я давал присягу! Нарушу ее, отправлю вас на фронт! Меня, куда отправят? В военный трибунал! Толпами идете, толпами! Мне больше заняться нечем?

Он вернул Башкину документы:

─Все, вы свободны Кругом марш! И больше в мою душу не лезьте!

Александр Башкин не шевельнулся:

─ Врачи ошиблись, товарищ майор! Ошиблись! Желаете, станцую? Сами убедитесь.

Военный комиссар устало подпер ладонью щеку, ради вежливости, согласился:

─ Ну, станцуй!

Башкин прошелся кадрилью.

─ Как? Устойчив? Я же говорю, ошибочка вышла!

─ Ошибочка, да не совсем! ─ не согласился майор. ─ Прихрамываешь! Правда, хитро, как бы в танце прихрамываешь, но прихрамываешь! Кого провести хочешь?

Воин тоже не согласился:

─ Хорошо, не буду скоморохом! Буду воином императора Руси Павла Первого!

И он стал ходить строевым шагом, как по плацу, высоко поднимая ногу, припечатывая шаг!

─ Довольно, брат, ─ остановил его офицер военкомата. ─ Вижу, разработал ногу, раструдил ее! Эх, эх, понимаю я тебя, солдат! Самому неохота черта в тылу гонять! Да отвоевал! Руку вражескою гранатою срезало. Что ж! Влюбил ты меня! Дам направление на медицинскую комиссию. Пройдешь ее, пошлю учиться на танкиста, там не так заметна хромота!

Они простились друзьями.

II

Военную науку танкиста Александр Башкин постигает в сибирском городе Кургане. На полигоне Уральского военного округа, стреляя на ходу из танка, показывает чудеса меткости; бьет без промаха, куда укажут генералы: по венцу ли башни, по перископу ли командира, по гусенице ли, рассыпая ее на траки. Ему присваивается звание сержанта. На полигоне к воину подходит лейтенант с белокурым вихром из-под ребристой ушанки.

Отдал честь, представился:

─ Командир танка «Т-34» Роман Завьялов! Ищу башнера! Сговоримся?

─ Как начальство распорядится, ─ тут же согласился Башкин, все еще живя в неизвестности, в страхе, возьмут ли на фронт?

─ Вижу, воевал? ─ поинтересовался офицер.

─ Было, и в пехоте, и в артиллерии.

─ Вижу, хорошо воевал. Метко стреляешь. Отточил глаз. И по крестам бил?

─ Жег и танки, ─ скромно отозвался Башкин.

─ Странная судьба получается, как находишь? ─ с улыбкою заметил лейтенант. ─ Ты жег танки, теперь пушкари тебя станут жечь в танке! Выстоим! ─ он дружески ударил его в плечо.

Воин отозвался в согласии:

─ Ясно, выстоим! Я знаю, с каким замахом бьет наводчик! Бок с горючим не подставлю!

Танкистам Сибири выпало воевать на Первом Украинском фронте под командованием генерала армии Николая Ватутина. Краснозвездные машины воины получили сами на заводе в Нижнем Тагиле, сами погрузили не открытые платформы длиннющего поезда, где стояли для защиты зенитные орудия. До Киева воинский эшелон мчался на предельной скорости, без задержки, на каждой станции молниеносно зажигались зеленые огни светофоров.

Экипаж танка молод. Все ребята нецелованные, необстрелянные. Над губою едва пробивается светлый пушок. Но воины долга, живы бесстрашием. Командир танка лейтенант Роман Завьялов совсем молод. Белокур, синеглаз, похож на пастушка Леля. Получил аттестат зрелости, и добровольно поступил в танковое училище. Офицер без году неделя. Строгость дается с трудом! Телом гибок, лицо полное, девичье, напоминает большую радостную вишенку. Играет на гармошке. Любит петь старинные сибирские песни. Сердце боевое. Под стать ему живые, взвихренные, чтущие святые узы боевого товарищества: механик-водитель Никита Пекарь, тракторист, а теперь радист-пулеметчик Алеша Правдин, заряжающий Юра Осокин. Командир башни Александр Башкин тоже юн. Фронтовая, бескорыстная дружба наладилась в мгновение.

Сейчас все сидели за танком, укрывшись от ледяного ветра брезентом, пили спирт. И под гармонь командира пели песню, испытывая ласковое тепло от близости, от соседнего сердца, от красиво-печальной мелодии. И песня эта, песня от Михаила Лермонтова широко разносилась над заснеженными просторами, как молитва-исповедь души:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Метели, как белые змеи от безумия, откружили за поездом. Взору открылся Киев, украинская земля, откуда, только изгнали крестоносца-завоевателя! Грустно было смотреть Александру Башкину на села, похожие на кладбища, с сожженными, обугленными домами, где печи стояли сиротливо, одиноко, не скрывая печали, стояли, как поминальные кресты, на хлебные нивы, осыпанные густым серым пеплом, перепаханные гусеницами танков. Разбитыми, сломленными стояли в саду яблони и вишни, сложив, как в молитве, руки-ветви, как просили не сечь, не убивать земную радостную плоть. Но ее убили, сожгли, и ослабевшие ветви в подступающем огне упали на землю, упали в смерть! По горько-сиротливой деревне, снежная замять перекатами гнала мерзлую ржаную солому, повыдергав ее из снопа, какие одиноко стояли на мерзлом ветру.

Одна печаль! Одно, одно пиршество боли! Отсюда начиналась Русь! Что оставили варвары? Ненасытную разрушенность! Ненасытную обреченность земли Русской! Ненасытное желание мстить и мстить самозваному крестоносцу-захватчику! Кто звал на Русь такого зверя? Такую злую бесчувственность?

В Киеве сибирское воинство было зачислено в гвардейскую танковую армию генерала Михаила Евграфовича Катукова. Как раз начиналась Житомирская операция по освобождению Украины до Южного Буга с выходом на рубеж Винница ─ Липовец. Танкисты Сибири без промедления получила задание ─ взять крупное селение Боярка. И по декабрю гвардейские краснозвездные машины упругим марш-броском устремились к немецкому бастиону, оглашая все окрест вселенским грохотом, гордо и яростно врубаясь гусеницами в снежно-разжиженную плоть дороги.

Подступив незаметно к селу, командир танкового полка Иван Терещенко не пожелал ожидать стрелковые батальоны. Было заманчиво, ударить по фашисту внезапно, когда он того не ожидает. Он согласовал свое желание со штабом армии И на рассвете, едва опали зимние сумерки, танки с зажженными фарами лютою лавиною ворвались в спящую немецкую крепость. Танк Завьялова ─ Башкина шел впереди, пробиваясь со стороны вокзала по колее железной дороги. Тесно было Башкину в строго и повелительно ограниченной келье-башне, непривычно от жары и качки, но он и сгорбившись метко поражал железобетонные доты, тяжелые танки, едва те выдвигались на огневые позиции из своих логовищ, противотанковые пушки, растянувшиеся на земле зелеными змеями. Командир тоже был молодцом. Он хорошо видел поле боя, ловко, находчиво и бесстрашно маневрировал. Решительно бросал машину туда, где подстерегала опасность, не считаясь с превосходством врага. И все чаще слышались под гусеницами сокрушающий железный хруст пушек, крики немцев.

─ Это вам за Украину! ─ в радостном азарте боя кричал Завьялов, протирая глаза от гари, жадно высматривая новую цель.

Все танки стреляли с ходу, веером. Побоище было лютым, грозно справедливым, какое и должно быть палачу Руси! Завоеватели, захваченные врасплох, выбегали из домов со сна, в чем были, и, ослепленные светом фар, метались по улицам, как ночные бабочки над горящим костром! И гибли, гибли в неумолимо огненном разлете снарядов и пуль! Оглушительные, громовые ревы сотен моторов еще больше создавали ощущение земного ада, разгул дьявольской силы! Злобная, нервная, кричащая паника перелилась в горе, в тоску, в боль! И кружила, кружила во все ночное пространство, без жалости затягивала самозваного завоевателя в омут гибели! Ни в одно сердце постучалась властелином Женщина в Черном! Кто остался жив, не желал покориться смерти, бежали из города воющею, озверелою толпою, оставляя в городке разрушенные доты, самоходные пушки, машины. И виселицы с повешенными руссами, какие, став льдиною, покорно качались на морозном ветру, в черном пламени знамен со свастикою!

И карающее возмездие пришло! Танкисты в лютую ненависть гнали убегающего врага, во все пространство, разжигая им костер Джордано Бруно! Александр Башкин, когда кончились снаряды, приоткрыв люк, грозно и люто, расстреливал убегающую рать из автомата.

Остановились там, где текла красавица река Рось, впадая в Днепр, где синие волны раскачивали звезды, и где серебрился, отражаясь, Млечный путь.

Танковый полк полковника Ивана Терещенко направили на ночлег-бивуак в деревеньку с милым украинским названием Ружинка. Танкисты Романа Завьялова расселились в избе солдатки бабы Лизаветы. Собрали застолье, пригласили на пир хозяюшку. Разлили по кружкам спирт. Выпили за Сталина, за победу. И завязалась нечаянная беседа.

─ Хорошо погоняли черта в омуте! ─ не скрыл ликования Роман. ─ С честью выдержали боевое крещение! Молодцы, вижу, гвардия! Так будем биться, что останется от фрица? Только с вами не лад, товарищ сержант! Не по молитве жизнь складывается!

─ Провинился? Чем? ─ встревожился Башкин.

─ Воевать, воюете! Две красные нашивки по ранению, а где ордена? ─ с напускною строгостью осудил командир танка.

Башкин отозвался по вине:

─ Сколько воевал, столько отступал! За что давать орден?

там как раз и была жизнь по молитве! Идешь с обреченным воинством по деревне, несешь на себе пулемет, и у каждой из бы стоят старики, опершись на трость, кто веками держал на мече и на плуге Русь святую. Стоят росянки-мадонны с младенцем у груди, и все милы и прекрасны, как с картины Рафаэля, и все, все смотрят с болью, с укором, смотрят, как на Каина, на предателя России! Страшными были те укоры! Стыдно было стакан молока попросить, краюху хлеба!

Отступаешь, и сделать ничего не можешь! Вот, где боль! Вот, где печаль! Вот, где молитва! Молитва скорби за старика, творца жизни, за мадонну и за Русь! Мы уходим, кто заполняет пространство Руси? Палач-Пилат русского народа! Как не слышать укоры! Как не слышать боль? Что несешь в душе? Полонез Огинского? Еще большую боль, чем те россияне, что встретились на скорбном пути! Еще большую печаль! Еще большую скорбь! Еще большую смерть!

Он выпил спирт, успокоил себя:

─ Я нес в себе смерть, командир! Но осилил себя! Не стал стреляться! Легче это, чем выстоять и повергнуть самозваного завоевателя-крестоносца! Скажи, за что вручать орден?

Офицер задумчиво посмотрел из окна избы на зимнюю красоту леса, на молоденькие елочки, какие стояли, как принцессы в снежной короне, согласно покивал:

─ Верно, тяжело жила Россия! Не до орденов было! Но ничего, восполним! Докатим с ветерком до Винницы, подам прошение на орден! Храбро воюешь! По отваге! И должна быть справедливость!

Он разлил спирт:

─ Эх, как хочется поскорее попасть в Винницу, в село Стрижавку!

─ Матерь живет? ─ спросил Никита Пекарь, открывая банку с тушенкою. ─ Повидаться, да, чудесно было бы.

─ Моя мама Анна Тарасовна проживает в Омске, отрок от любопытства. Я сибиряк! В том селе, за густыми дубами и липами, секретная ставка Гитлера «Вервольф», в переводе «Волчье логово». Я ─ таежный охотник! На медведя с рогатиною ходил! Вдруг заловлю? Исполню мечту, и свою, и человечества?

─ Так он тебя и ждет, ─ усомнился пулеметчик Правдин.

─ Чем черт не шутит, когда Бог спит, ─ защитился Роман Завьялов. ─ Пути охотника неисповедимы! Выстрела из ружья вполне может прокатиться радостным эхом над зимним лесом!

Юра Осокин заметил:

─ Командир, хозяюшка Лизавета заскучала.

Хозяюшка отозвалась с Богом:

─ Нет, нет, я не скучаю. Вы такие молодые, красивые. Вас приятно слушать. И на вас приятно смотреть.

Но роман уже взял гармонь и заиграл плясовую. Тут уж хоровод закружился сам по себе. Танкисты вспомнили свою деревню, пляски под гармонь, гуляние у елочек, скромные, сладкие поцелуи у сенного стога, ─ и пошло удалое-преудалое пиршество веселья.

Плясали русского. Заводилою был Никита Пекарь. Он и вприсядку ходил, и чечеточку отбивал. И частушку вывил, как жених перед невестою:

Люблю сани с вырезами,

а коня за быстроту.

Деревенскую, эх, девчоночку

люблю за красоту!

─ В круг, хозяюшка!

Солдатка-молодка Лизавета тоже оказалась и певунья, и плясунья. И тоже лихо отбила чечетку. И тоже вывела частушку, как невеста перед женихом:

С неба звездочка упала

на росу и на туман.

Давай, милый, погадаем,

ты любовь или обман?

Пляска пошла забубенная, кто кого перепоет, кто кого перепляшет! Не пляска была, а сказка, сказка-заглядение, по щучьему велению! После все вместе, в разлете и в роскошестве, выплясывали кадриль. Подустав, пригубив еще спирту, душевно пели под гармонь, и русские песни, какие тревожили сладкую грусть, и украинские нежные-принежные, какие тревожили слезу и радость.

Никита Пекарь и Лизавета пришли к согласию, погулять под звездами. Отпусти, командир, я не долго! Разберемся, кто я, любовь или обман, и вернусь! Роман потревожил свои белокурые волосы, осудил: гуляка, мать твою! Но зову внял.

Бивуак-ночлег был недолог. Уже на рассвете краснозвездные танки полковника Ивана Терещенко покинули разоренную украинскую деревню с милым названием Ружинка. И упругим марш-броском, оглашая зимние просторы, ревом моторов, врубаясь цепкими гусеницами в снежную плоть дороги, устремились к городу Белая Церковь. У стен его уже стояли русские армии и чехословацкая армия генерала Людвига Свободы. Город превращен захватчиками в неприступную крепость. И был вознесен в пространстве, как острие меча, о который должны разбиться все русские воинства, какие освобождали Украину и шли на Винницу. Мышь и та не должна была проскочить, ибо в том краю расположилась строго засекреченная Верховная ставка канцлера Германии Адольфа Гитлера! Крепость закована в бетон, бесконечные веера дотов с орудиями, взгорья прошиты пулеметными гнездами. Траншеи вырыты в четыре ряда, опутаны колючею проволокою. Видны воинственные танки «Тигр», черно-гибельные, как смерть, самоходные пушки «артштурм». Поле битвы густо укрыто паутиною мин, где один шаг, и человеку приговор.

─ Хорошо укрепились, ─ похвалил немцев Роман Завьялов, рассматривая в бинокль грозную цитадель. ─ Чувствуешь, Александр?

─ Как не чувствовать? ─ отозвался Башкин. ─ Впервые вижу такую крепость! Неземное создание. Ее, как опустили с неба на канате Мефистофель и его дьяволы!

─ Осилим?

─ Должны, командир! Несомненно, тяжело будет побиваться к городу под стволами пушек, под гибельным веером снарядов! Но сумели русские воины Александра Суворова осилить непреступные заснеженные Альпы! Мы тоже руссы!

Он помолчал:

─ Сокрушим или погибнем!

─ Погибнуть, Александр, и дурак может! Надо выжить, выплыть, как Чапаев!

Ночь выпала метельная. Снег кружил хороводом, слепил глаза. Но минеры-жертвенники уверенно вышли на минном поле, дабы пробить, расчистить атакующие коридоры. То там, то здесь слышались скорбные, отчаянные взрывы, это минер не сумел разгадать загадку-мину, и взорвал себя на мине, во имя Отечества. Гибли и так, минер в снегу не разглядел стервятницу смерти, наступил там, где не надо, и тоже ушел по боли, по печали в ликующее, гибельное пламя.

Такова доля солдатская!

Жертвенная доля!

Тяжело было слышать из ночи горькую тревожность. Словно слышалась траурные марши Бетховена! То тишина, тишина, то взрыв, оскал пламени во тьме, то снова тишина! И снова взрыв, оскал пламени!

Помолись, Русь, за сына своего, за воина своего!

Пусть земля будет пухом!

И с рассветом, едва опала тьма, русская дальнобойная артиллерия с яростью обрушила гибельное пиршество огня на крепость. Орудия били метко, неумолчно. Земля стона, кричала болями человека; дыбилась там и там, словно под землею во все пространство в страхе ползли первобытные ящуры! С мучительным ревом взлетали в небо разорванные плиты дота, исковерканные пушки, разрушенные траншеи с проволокою; она извивалась на лету, как змеи под рогатиною! Кострами занимались танки! Повсюду, повсюду в стане врага бушевала смерть!

Пришло время штурма. В заснеженное небо вознеслись красные ракеты. И гордые, краснозвездные танки уверенно устремились в долину, в те самые атакующие коридоры, какие выпестовали, ценою жизни, минеры-жертвенники, ─ и понеслись на штурм крепости; следом бежали в соборности, в братстве воины Руси и воины Чехословакии. Они стреляли из автоматов, заливали вражеские окопы градом пуль. Танк Завьялова ─ Башкина тоже воинственно рванулся в заснеженное пространство и помчался под пулями и снарядами к дотам и батареям пушек. Он стрелял по врагу на ходу, не останавливаясь даже на мгновение. Командир понимал: стоит остановиться для меткого выстрела, и сам станешь мишенью. Да и не было нужды останавливаться! Александр Башкин и при движении танка стрелял с предельною точностью, показывая воинское мастерство, умение быстрее молнии опередить выстрел врага, ─ ни один снаряд не летел в небо, в белый свет!

Танк Романа Завьялова первым достиг траншеи, порвал железную проволоку, как Гулливер путы лилипутов, и стал дерзко расстреливать батарею пушек. Немцы в панике шарахались от танка-мстителя, покидали окопы. И тут же падали, сраженные пулеметною очередью, какие в гневе, мстительно посылал из танка радист-пулеметчик Алеша Правдин, наполняя поле битвы трауром и трауром!

Танк был удачлив, бесстрашен! Его меткие, неумолимо меткие выстрелы, рушили доты, заваливали блиндажи, он гусеницами давил огневые точки ─ и мчал дальше под лавиною пуль и снарядов к городу Белая Церковь. И всюду, где проезжал, оставлял гробницы для завоевателя, какие тут же заметало снегом, как саваном.

Бесстрашную, везучую машину заметили. На танк Романа Завьялова, рассекая метель-круговерть, воинственно пошли в лобовую атаку самоходные пушки «артштурм». Они пожелали охватить танк подковою и расстрелять перекрестным огнем! Командир понял, танк героев оказался в западне! Гибель была неизбежна! Фашиста не переиграть. Только развернешься, и по башне танка ударят огненными хлыстами , расстреляют в мгновение и удовольствие!

Он передал в эфир:

─ Друзья мои, Александр Башкин, Никита Пекарь, Алеша Правдин, Юра Осокин, прощайтесь! Мы окружены! Княжескую карету вот-вот расстреляют перекрестным огнем! Иду на таран! Россия или смерть! Простите!

Командир напел краасивую русскую песню:

Ты правишь в открытое море,

где с бурей не справиться нам.

В такую шальную погоду

Нельзя доверяться волнам.

И бесстрашно повел танк на самоходные пушки. Александр Башкин для прощального салюта заложил в ствол орудия снаряд и стал рассматривать в прицел вязко-разжиженное снежное поле, усеянное убитыми, искореженными пушками, горящими танками. Он тоже видел, видел, как пророчица Кассандра, гибель неизбежна! Пушки неизменно возьмут танк в кольцо, как берут охотники волка, окружив красными флажками! Куда ему деться? Только в смерть!

Танку Романа Завьялова ─ Александра Башкина тоже деться некуда! Только в смерть! Остаться живым на дуэли с тьмою пушек никак не получится! Задумали расстрелять, расстреляют!

Остается одно, достичь пушек, не дать себя раньше времени сразить метким снарядом, ─ и сколько получится, без милосердия втоптать гусеницами в землю-страдалицу самоходные пушки, черные, как смерть!

Гибель опять пришла на свидание к воину Руси. Опять подступила близко-близко Черная Странница! Странница-нежеланница!

Но что она?

Смерть уже перестала волновать! В каждом бою пули летят веером, огненным веером, и никто не скажет, какая твоя? Каждая пуля ─ твоя, каждая бомба, падающая с неба, сброшенная самолетом-крестоносцем, ─ тоже твоя, ибо неумолимо летит на тебя и только на тебя! Молиться бессмысленно! Успеть на прощание сказать матери: мама, я тебя люблю, прости, что ушел из боя, из жизни, и тем сильно огорчил тебя; попрощаться с Отечеством, сказать, живи, Русь в благословение, ─ и там и там будет пиршество удачи!

И вскоре видишь, пуля пролетела, а ты живой! Самолеты улетели, бомбы не падают, и ты снова живой! Получается, еще раз явился на свет, явился воскресением, как Христос на Голгофе!

То человеком-птицею улетаешь во Вселенную!

То звездою-человеком возвращаешься на землю!

И так много раз, много раз!

Но теперь умирать Александру Башкину, воину Руси, никак не хотелось! Он мчал на танке в логово врага, в западню, в гибель, еще мгновение и он исчезнет в могильном безмолвии, но слышал в себе не угрюмую сиротливость усыпальницы, а слышал ликование гармоники на берегу реки, у елочек, в родном краю. Играл на гармони, несомненно, Леонид Рогулин, кто пал уже смертью героя за Русь, но играл на гармони, несомненно, он, Леонид, вставая живым с поля битвы, из порохового дыма, из тьмы земного Мавзолея. Его, его гармонь он слышал в ликующем пространстве души, почему и захотелось до боли и ненасытности, взлететь теперь с обреченного погоста журавлем-лебедем и осесть на крыше дома в родном-преродном краю. Попрощаться с матерью Человеческою, увидеть россиянку Капитолину, поцеловать ее, насладиться сладостью любви, узнать хоть раз перед гибелью, что это такое на земле? Его россиянке уже шестнадцать лет!

Странно, конечно! На все времена уходит в угрюмую гробницу-усыпальницу, и ни разу не поцеловал девочку, не коснулся ее руки по любви и ласке.

Странно!

Его любовь будет жить, а его не будет!

Чарующее пространство пашен будет жить, а его не будет! Пахарь, шепча святую молитву, будет ходить за плугом, колос будет подниматься к солнцу, а его не будет! Матерь Человеческая будет печь сладкодушистые караваи в печи, угощать гостя, а его не будет!

Зеленые елочки у реки, где шли пляски, кружились в хороводе красавицы-россиянки, будут стоять, как живые-преживые принцессы Русского царства, а его не будет!

В высокой осоке будут в раздолье плакать коростели, а его не будет! Он ничего не услышит, ничего! Ни печаль ее о любимом, ни радость свидания!

Кто так придумал? И зачем? Все остается, а человек уходит!

Зачем? Почему?

Александр Башкин услышал в себе слезы, услышал, что плачет. И то были первые слезы воина Руси на поле битвы! Слезы боли расставания со всем, что оставалось на Руси.

И именно на Украине.

И именно у города Белая церковь.

Танк Романа Завьялова все больше шел на сближение с элитными, грозными пушками «артштурм». Командир вел машину умело, с отчаянною храбростью. Он видел пушки, видел, как с пугающею огненною силою вылетали снаряды, и скоро, по разуму, рассчитывал, долетят до танка, не долетят? И тут же давал команду ─ остановиться, или мчать во всю скорость. И краснозвездная машина то останавливалась, как вкопанная, кружилась каруселью, и снова мчалась на скорости, на врага, на свою плаху.

Он вдумчиво, очень вдумчиво играл со смертью!

Командиру непременно надо было достичь батареи пушек, и достичь раньше, чем расстреляют его танк. Он должен взять с собою еще три-четыре пушки врага! Он идет на таран! Он выбрал дуэль-поединок! И дуэль-поединок должен завершиться по чести, как завершился на Куликовом поле, где в мгновение погибли оба копьеборца, воин Руси Александр Пересвет и воин Золотой Орды Челубей.

Водитель Пекарь героически вел машину, исполнял каждое пожелание командира, несмотря на лютое перенапряжение, на то, что от усталости падал в забытье, а его ладони были истерзаны до боли, до крови.

Неожиданно Башкин крикнул:

─ Командир, есть цель! В перекрестье прицела вижу борт пушки.

─ Огонь! ─ немедленно скомандовал Завьялов.

Танкист-Башкин нажал на гашетку. Выстрел получился удачным.

─ Горит! Горит! ─ заликовал экипаж танка.

Командир стремительно бросил машину на вторую пушку. Еще раздался выстрел. Загорелась и она, окутываясь черным дымом.

И тут Роман Завьялов вскричал:

─ Саша, на выстреле третья пушка! Бери ее в прицел! И гаси! Живо! Надо успеть, успеть! Родина или смерть!

Но «погасить» третью пушку не удалось. Танкисты не успели, опоздали на мгновение. Фашист-пушкарь оказалась удачливее. Снаряд в нимбе пламени с силою ударил в башню. Громовой удар потряс машину. Она накренилась, повисла на гусенице, снова выпрямилась, все танкисты жестко ударились о стальные ребристые стены. Потеряли сознание.

Первым пришел в память Башкин. В его сердце от века жило строго-непостижимое чувство долга. Он, казалось, и убитым воскреснет, если почувствует опасность для Руси! Отведет ее. С его разбитого лица текла кровь. Уши ломило, мучили оглушающие колокольные звоны-перезвоны. Пересилив боль, первым делом, прильнул к перекрестью прицела и увидел, как фашист-наводчик наводил орудие на танк, считая его подбитым, но не уничтоженным. И теперь желал добить! Без воскресения. И отпевания. Башкин сам был пушкарем и быстро понял прощальное желание палача.

Он крикнул по связи:

─ Командир, фашист на выстреле! Целит в бок! Мы на отпевании! Надо давить ее!

Лейтенант Завьялов молниеносно, чужим, контуженым голосом подал команду:

─ Пекарь, курс ноль!

Но танк не двинулся с места, так и остался стоять на погосте. Только было слышно, как во всю полную, бешеную силу сиротливо крутился мотор.

─ В чем дело? ─ вскричал командир.

По трауру отозвался радист-пулеметчик:

─ Похоже, Никитка убит!

─ Нашел время умирать, ─ осудил его Роман Завьялов. ─ Откинь его к переборке. Живо!

Командир быстро сел в кресло водителя, выжал вперед рычаг, и чудом, в долю секунды, сумел развернуть машину, не позволил врагу выстрелить в бок, ─ не то бы танк теперь горел на поле сражения земным прощальным костром.

Перекрестившись удаче, победе, он смело повел танк на пушку-палача! В лобовую броню ударил снаряд. Затем еще. Танк вздрагивал, о броню бились осколки, глодали сталь. Но все было не смертельно! Грозная машина упрямо рвалась вперед, и вскоре с разлету наехал на злобную пушку, вмял ее в снег, опаленный порохом, и стал разгневанно давить ее расчет гусеницами. Немцы бежали, крича, как галочья стая, в страхе завывая волчьим воем.

Остальные самоходные пушки, не желая больше иметь дело с танком-смертником, быстро покатили за бетонные укрытия, откуда расстрелять танк в упор было невозможно.

Это была победа! Лейтенант Завьялов выиграл дуэль.

Глаза его плакали и смеялись:

─ Выстояли, а? ─ сказал он по радости, и устало откинулся на спинку кресла.

Передышка длилась мгновение. Расслабляться было нельзя. Танковый полк нес превеликие потери, но продолжал усиленно штурмовать город. Пехота с грозными криками «ура-а-а», выбивала врага из траншеи четвертого ряда, все было в цене ─ пуля, штык, граната. Танк Завьялова ─ Башкина тут же догнал атакующие цепи и с танками устремился на Белую Церковь. По пути он крушил элитные пушки, разбивал доты, рвал суровым движением паутину из колючей проволоки, помогая пехоте еще ближе продвинуться к городу-крепости. И все пока получалось.

Неожиданно из березовой рощицы, наперерез ему, вывалился тяжелый танк «тигр» из воинства СС.

Роман Завьялов не свернул, смело, гордым соколом, пошел на танк. И про себя прошептал: «Возьму фашиста, возьму! Победа или смерть!»

Машины мчались друг на друга, не снижая скорости. Когда позволило расстояние, он подал команду:

─ Саша, бронебойными, огонь! И огонь!

Воин-Башкин стрелял метко, все снаряды, как один, попадали в танк с черным крестом, но отлетали от брони, как горох. Только оставляли вмятины и синие, быстро гаснущие змейки огня. Немец-эсесовец тоже знал свое дело, бил прицельно, с хорошею точностью. Один снаряд, как ни увертывался командир на поле сражения, тяжело ухнул в башню, закружил танк. Выровняв его, Завьялов крикнул по рации:

─ Башкин, жив?

─ Жив, товарищ командир!

─ Почему не стреляешь? Не получается лоб, секи по гусеницам! И в жерло гони снаряд, в жерло, когда он втягивает пушку.

─ Орудие заклинило, командир! Снаряд угадал в пушку, ствол поднять не могу. И прицел разворошило.

─ Башку бы тебе заклинило! Вояка хренов, мать твою перемать, ─ разразился проклятьями командир, не сдерживая гнева, хотя понимал безвинность башнера. Но успокоиться не мог. И все изливал гнев, изливал: ─ Ты танк хоронишь! Заживо! И друзей! Могильщик окаянный! Чего примолк? Наводи пушку прямою наводкою, без прицела! Даю разворот башни ноль пятнадцать. И огонь, огонь!

Но теперь пущенные снаряды перестали слушаться воле русского пушкаря, то не долетали до танка-крестоносца, то перелетали. И командир принял решение, единственное в неравном поединке.

─ Пока не забили снарядами, иду на таран! ─ объявил он по рации. ─ Россия или смерть! Прости, Саша, за разгневанность! Сердцу больно! Такая прекрасная команда сложилась, и надо гибнуть! И куда отступать, позади Отечество! Все простите! Простите! И прощайте!

И он снова с песнею и снова бесстрашно повел машину на сближение, на гибель, по иссеченному, изорванному снарядами и минами полю, среди огня и дыма, на скорости перелетая через окопы и воронки. Машину раскачивало. Ветер в роскошестве свистел за бронею. Мотор гудел с лютою ожесточенностью. Гусеницы в напоре взметывали обожженный снег, густо перемешанный с пеплом, разбрасывали его в разные стороны осеннею хлябью. И каждый по боли, по печали ощущал это движение, ибо понимал, ─ сердце стучит на прощальном стуке, на прощальном стуке!

Еще мгновение и танк с экипажем опустится в земные лабиринты Мавзолея!

И ветер, уже ветер гудит за бронею, как поминальная молитва, где вплелось-переплелось траурное песнопение хора плакальщиц и хора горевестниц!

Прощай, Россия!

Помяни сына-воина своего в памяти, и мы оживем, ибо ушли в бессмертие!

Из экипажа один Алеша Правдин еще пытался оттолкнуть гибель, остановить ее, он бил и бил ураганным огнем из пулемета по смотровой щели «тигра». Ему хотелось, очень хотелось поразить водителя, залить его ненавистные глаза кровью. Но все было безуспешно. Танки сближались. Немец тоже оказался крепким, не из трусливого десятка. И тоже шел на таран, не боясь схлестнуться лоб в лоб. И все же, у фашиста сдали нервы, едва пришло роковое мгновение он отвернул танк, не пожелал воспылать костром Джордано Бруно! И тем погубил себя. Машина Завьялова на ожесточенной скорости врезалась в ее борт. Броня остро соприкоснулась с бронею, раздался страшный тяжелый звон. Вражеский танк неуклюже, беспомощно накренился, и Башкин, не растерявшись, прямою наводкою, расстрелял его двумя снарядами.

Танк-крестоносец воспылал костром! Танкисты даже не открыли люк, не попытались спастись. Гибла эсесовская элита, гибла в огне, жертвенно, героями, ─ пусть видят русские, как умирают настоящие воины Третьего рейха!

Танк Романа Завьялова от страшного удара пострадал не меньше, он завис на гусенице и грозил перевернуться. Но танкисты в удаль раскачали его, поставили на обе гусеницы; краснозвездный танк вернулся на круги своя. Но воевать не мог. Гусеницы распались, с оси соскочило переднее колесо, прозванное танкистами ленивцем.

Командир отнял ладони от лица, с которого текла кровь, тихо попросил:

─ Друзья, надо вершить ремонт.

Но только танкисты покинули израненную, поверженную машину, как внезапно из дота выскочили вражеские автоматчики. И открыли огонь.

Пришлось занять круговую оборону, отбиваться.

Силы были неравны. Враг окружал. Злобно кричал:

─ Рус, сдавайся!

Роман Завьялов понял, фашисты решили взять танкистов живыми! И рассчитаться за гибель друзей! В плену помучить, выбросить на свалку, на корм коршунам! Загонят в танк, подожгут танк. И все примут мучительную гибель.

Как праведники.

На костре.

И так бы случилось. Радист, отстреливаясь от врага, услышал в наушнике суровый голос командира танковой роты капитана Василенко:

─ Что у тебя, лейтенант, почему стоишь?

Алеша Правдин толкнул в бок командира танка:

─ Вас, Роман. Ротный вызывает!

Завьялов холодно, незнакомо посмотрел, ничего не ответил.

Радист-пулеметчик все понял. Передал по связи:

─ Командир танка контужен, товарищ капитан! Машина разбита. Отбиваемся от врага. Немцы близко, желают взять живыми. Мы не сдадимся! Родина или смерть! Говорил ефрейтор Правдин. Отбой.

─ Вас понял! Идем на выручку. Держитесь.

Четыре танка, посланные капитаном Василенко, живо смяли вражеское воинство, кого расстреляли из пулемета, кого подавили гусеницами, и те в страхе, в панике бежали с поля сражения.

К поверженному танку вызвали санитаров из полкового госпиталя. Все герои-танкисты были оглушены жутким таранным ударом о танк из воинства СС, нуждались в помощи врача. В госпитале у Романа Завьялова и Александра Башкина всю ночь шла кровь из носа и ушей; в голове бесконечно, неотвратимо, стоял звон-перезвон колоколов Руси, мучил страхами, болью, тело тоже жило по скорби, змеино извивалось судороге, стонало. Горело в огне. Они долго метались в бреду, кричали,─ Вперед! В атаку! За Родину, за Сталина! Кричали так, что задыхалось сердце! Но только поправились, окрепли здоровьем, тут же стали просить начальника госпиталя о выписке.

Но консилиум врачей строго-настрого запретил даже слово молвить о фронте, недолеченные вы, недопеченные, какие из вас воины Руси?

Но друзья сбежали.

─ Нам Гитлера надо в клетку загнать. Вытащить его из волчьего логова в Виннице, ─ объяснил профессору Роман Завьялов. ─Прохлаждаться не время. Сокрушим орды гуннов и понежимся на пуховых перинах. Так, Саша?

─ Угадано, ─ охотно отозвался воин.

Танк Завьялова ─ Башкина первым ворвался в Белую Церковь. Крепость пала. Над городом взметнулось Красное знамя. Но битва за Украину не закончилась. Первая гвардейская танковая армия Михаила Катукова под бешеным огнем гитлеровцев перешла реки Сквира и Россь и устремилась на Винницу, о чем так желал Роман Завьялов. Но Гитлера у села Стрижавка не разыскали. Его секретная, верховная ставка «Вервольф» была взорвана.

Командир танка горевал бесконечно:

─ Какая печаль. Сбежал, гад! ─ не уставал повторять в тоске.

Александр Башкин успокаивал, как мог:

─ Оставь, печаль! Догоним! Куда он сбежит? Только в Берлин! Мы куда, путь держим? Куда мчит краснозвездная тачанка? В Берлин! О чем горевать? Там и встретимся! Поговорим за жизнь за кружкою пива!

К середине января Первый Украинский фронт освободил Житомир. Операция завершилась.

Враг откатывался на запад.

III

Предстояло последнее сражение по изгнанию фашистов с Украины. На этот раз Верховная Ставка разработала новую операцию, какая была названа Корсунь-шевченковская.

Битва началась 24 января 1944 года. Все силы русского воинства были собраны у города-крепости Звенигородка, какую предстояло взять штурмом. Обороняли крепость отборные эсесовские войска под командованием генерала СС Эрнста Штеммермана, на его столе лежало личное послание фюрера Адольфа Гитлера, в котором он повелевал ─ город держать до последнего солдата. Отступать запрещаю! Каина-отступника расстреливать без суда и следствия, перед строем! Надо помнить, генерал, в схватке миров, вы защищаете уже не Украину, а Берлин, столицу бессмертного Третьего рейха на дальнем подступе.

Танковые батальоны полковника Василия Терещенко стояли в укрытии, на опушке леса. Едва наступил рассвет, с громовою силою ударила «Катюша», которая огненным валом, неумолимо долго разрушала сильные укрепления врага. И когда, казалось, все живое было уничтожено, исчезло в огне, в одном кострище, русское воинство с гордыми, орлиными криками ─ «За Родину! За Сталина», поднялось в атаку. На лютом, необозримом побоище, в страшном ударе, столкнулись две силы, неисчислимо великие и грозные. Под тяжестью танков, пушек «артштурм», людского скопления гнулась земля.

Пехота сходилась врукопашную, прокладывала путь к желанной победе штыком и гранатою. Но постоянно возвращалась в свои траншеи. Фашисты бились люто, с превеликим отчаянием, в битве сверкали штыки врага, как молнии в грозу. Глаза переполнены мщением, гневом! Вместе с тем, несли в себе полное презрение к смерти! Да, это была элита немецкого воинства! Жизнь и смерть ─ все на одном дыхании!

Руссы, переждав лавину огня в траншее, снова поднимались в атаку, вслед за комиссарами, достигали врага, бились кинжалами и штыками, но гибли и гибли на поле битвы! Продвигаться к городу-крепости мешали танки, врытые в землю. У самого хутора Рудница. Достать танки было нельзя. Они высились на холме и простреливали все стороны, посылали смерть и смерть! Все поле битвы было усеяно русским воинством.

К месту атаки прибыл командир танковой армии Михаил Катуков и повелел танкам все же прорвать немыслимую оборону! И краснозвездные танки, в который раз, поднялись на штурм! Вместе со всеми штурмовали холм-крепость и танкисты Романа Завьялова, но снова пришлось отступить! Никто не достиг удачи! Танки снова поднимались на штурм, и снова возвращались обратно, оставляя на поле сражения подбитые, горящие машины.

Дело принимало серьезный оборот. Из штаба Первого Украинского фронта, прибыл начальник особого отдела Борис Кучкаровский, в сопровождении автоматчиков. Узнав, что высоту у хутора Рудница никак не могут взять танки полковника Терещенко, приказал ее спешить с танков, выстроить.

Посмотрев, оценив офицера, строго спросил:

─ Почему отступаем, полковник?

─ Несем большие потери! ─ повинно отозвался Терещенко, подтянувшись.

─ Я спрашиваю, почему отступаем? ─ обратился в грозу вельможный чекист. ─ Не знаете приказа Сталина «Ни шагу назад!» В трибунал захотели?

Он строго посмотрел на танкистов, гневно бросил:

─ Трусы! Расстреляю! Орды злодеев топчут русскую землю, безмерно, бесстыдно измываются над народом, а вы бегаете с поля боя, как суслики! Кому же защищать Родину, матерь Человеческую, отца, сына? Трусы вы! Нет вам прощения.

─ Мы не трусы, ─ не сдержал себя Роман Завьялов,

поддерживая раненого Юру Осокина.

─ Молчать! Шаг вперед! Кто такой? ─ не смиряя гнева, поинтересовался Кучкаровский.

─ Командир танка лейтенант Завьялов! – шагнул вперед воин, передав раненого другу.

─ Почему сбежали с поля битвы?

─ Я не суслик, дабы бегать с поля битвы! ─ с вызовом произнес командир танка, зная, что могут за дерзость расстрелять. Но душа его бунтовала! Он не был трусом! И не будет! И не надо так обвинять, так оскорблять воина Руси!

Мягче произнес:

─ Погибнуть проще, победить сложнее! Мы отошли, дабы не погибнуть! Мы семь раз поднимались в атаку! И все бессмысленно! Я считаю приказ неразумным! Танками врытые доты не взять. Пробить броню немецкого танка невозможно, она непробиваема! Разрешите, я подползу и забросаю подвижные доты гранатами! И путь пехоте будет свободен!

─ Страте-ег, ─ ернически протянул вельможный чекист. ─ Прямо генералиссимус. Вы тоже так думаете? ─ он посмотрел на Терещенко.

─ Никак нет! ─ подтянулся полковник. ─ Мы уже посылали храбрецов! Все расстреляны у подножия роковой высоты! Неотразимо метко стреляют снайперы! Надо вызвать бомбардировщики и разбомбить крепость с неба.

─ Еще один стратег, ─ он с милою улыбкою посмотрел на генерала, стоявшего рядом. ─ Не голова, штаб фронта! О чем вы, господа офицеры? Вы же видите, какая погода! Густые тучи, кружит мокрый снег! Могут краснозвездные самолеты взлететь в небо, поразить ваш бастион? И «Катюшами» выбить невозможно, поскольку распутица, не можем подвезти снаряды! Штаб фронта вам, танкистам, доставляет горючее и снаряды по болотам, загоняя в смерть лошадей! И от вас мы ждем подвига! Вы же трусами бежите с поля сражения!

Он резко посмотрел:

─ Или не бежите?

Полковник повинно склонил голову.

─ Вы что объясните, лейтенант? ─ чекист зловеще посмотрел на командира танка.

─ Что объяснять? Будем драться, ─ подтянулся Завьялов.

─ Вы уже не будете драться! Вы трус и изменник Родины! И весь экипаж, трусы! У такого командира не могут быть герои!

Чекист из штаба армии зычно, нервно подал команду:

─ Всему экипажу шаг вперед! Встать к обрыву, у могилы. И назвать себя.

Александр Башкин вместе с раненым танкистом подошел к обрыву, горестно подумал: «Милая Русь моя, что творится? Откуда такая злоба? Такое невезение? Чем провинился? И перед кем? Вся жизнь одна тревожность, одно отчаяние! Каждое движение, каждое разумное движение по земле Руси омывается слезами! Берут и берут в окружение снежные вьюги, закручивают и закручивают в смерь!

Немецкая пуля не берет, убьет своя, русская! В одну сторону взглянешь, Златогривые Кони везут гроб! В другую сторону взглянешь, снова Златогривые Кони везут гроб! Сплошное безумие! То приговаривают к расстрелу чекисты в Вяземской тюрьме, то фашисты в лагере смерти под Холм-Жирковским, то снова русские, командир штрафной роты Молодцов под Медынью ставит на расстрел, то снова немцы в плену ─ три раза ставили на расстрел. И снова ставят на расстрел русские, державные чекисты.

Без хора плакальщиц и хора горевестниц, мама, гоняют и гоняют по земному кругу смерти.

С распятья на распятье!

Как великого преступника Руси!

Одна окаянность, одна окаянность!

И смерть опять же без похоронки! Без гробницы со звездою! Без воскресения на Руси!

Мама, как умру, воскреси мое сердце, измученное тоскою.

Поживи с моим сердцем! Принеси успокоение, дабы там я слышал любовь к жизни, к человеку, слышал справедливость жизни! Пусть хоть там поживу по-человечески!

Роман Завьялов вышел к обрыву, на погост, походкою Олега Кошевого; глаза его горели гневом к чекисту. Алеша Правдин встал покорно, обреченно, и по покою стал ловить с любопытством на ладонь падающий снег.

─ Взводу автоматчиков изготовиться!

Он дождался, когда стрелки встанут полукругом, направят на танкистов, на обреченность, черные дула автоматов, чекист-полковник достал из кармана френча документ с грифом НКВД СССР, вписал фамилии, и стал читать:

─ Именем Родины, за проявленную трусость на поле сражения приговорить к высшей мере наказания Романа Завьялова, Александра Башкина, Алексея Правдина, Юрия Осокина! Приговор исполнить немедленно!

─ Отставить, полковник!

На погосте, в мученической тишине голос прозвучал сильно, как раскат грома.

От неожиданности вельможный чекист стеклянными глазами уставился на офицера, на голове которого была бинтовая повязка с разливом запекшейся крови.

─ Что-о? Вы мне?

─ Вам, полковник!

─ Кто такой? Представьтесь!

─ Политрук танковой роты капитан Влад Ерохин! Прошу прекратить самосуд! Они не трусы и не изменники Родины! Командир танка Роман Завьялов, командир орудия сержант Александр Башкин за проявленный героизм по освобождению городов Белая Церковь, Винница представлены к ордену Ленина и ордену Красной Звезды. Представление подписано генералом танковой армии Михаилом Катуковым!

Они не повинны в отступлении! Это я приказал, беречь танки! Зачем им бессмысленно идти на распятье и просто так, гореть на поле боя? Посмотрите, в долине горит двенадцать танков! Чего они достигли в атаке? Только гибель! Танки врыты в землю, простреливают все стороны! Подступиться совершенно невозможно! Мы изучаем ситуацию, и заверяю командование фронта: мы возьмем высоту.

Начальник особого отдела армии привык к строгому подчинению, и, услышав команду: «Отставить!» ─ люто растерялся. Это как бы с неба сам Бог повелел ему отставить! Но, увидев перед собою тщедушного человечка, снова обрел себя, вошел в гнев:

─ Молчать! Ты кого учишь, мокрая курица? Трусов защищаешь? ─ Он распахнул кобуру, достал пистолет. ─ Да, я тебя, лично расстреляю, комиссар! Надо защищать честь солдата, а не труса!

─ Прошу говорить мне вы, ─ по покою произнес политрук. ─ Я сижу не в штабе, а в танке с танкистом! И мне дорога моя честь!

Чекиста окружили дьяволы, он взбеленился:

─ Выйти из строя! Бунтовать?

Дыша гневом и ненавистью, он близко подошел к комиссару, пытался во зло сорвать погон. Не получилось. Тогда он рванул звезду на рукаве гимнастерки. Опять не получилось.

Его трясло. Рука потянулась к кобуре.

Командир дивизии генерал Ефремов не выдержал иезуитского унижения комиссара, тихо попросил:

─ Борис Львович, успокойтесь. Не будем оскорблять друг друга! Сами разберемся! По совести и чести! Обещаю!

Чекист-полковник сумел взять себя в руки. Поостыв, вернул пистолет в кобуру. И еще помучившись, приказал обреченным танкистам вернуться в колонну.

На прощание попросил генерала:

─ Сбейте подвижные доты, возьмите город-крепость Звенигородку! За освобождением Украины следит сам товарищ Сталин!

И гневно приказал чекистам:

─ Мерзавца-политрука арестовать! За саботаж! Поработаем, посмотрим, что за красноперая птица? Не фашистский ли прихвостень?

Он чинно подал руку генералу, сел в штабную «эмку». Машина плавно вошла в колею распутицы-дороги. Следом двинулся бронетранспортер с охраною.

IV

Полковник Терещенко встал на броню танка:

─ Коммунисты вперед! За Родину, за Сталина!

В гибельную атаку устремился и танк Завьялова ─ Башкина. Страшно лязгая гусеницами, разбрасывая в стороны мокрые лавины снега, машины обреченно пошли на штурм крепости, минуя разрушенные избы, вишневые сады с поваленными плетнями, церковь времен Византии с разбитою колокольнею. Никто уже не думал о жизни и смерти, все думали, как разрушить крепость. Фашистские танки были врыты в землю и с холма, с небес простреливали всю заснеженную долину, не давая подняться русскому воинству на штурм города. Стоило дивизии подняться в атаку, и враг косил воинов, как косою.

Краснозвездные танки полковника Василия Терещенко еще издали обрушили на зловещую, непокорную крепость безжалостную лавину огня, били прицельно, неумолчно, били залпами! Но врытые танки-крестоносцы разрушить не удавалось. Дуэль не складывалась. Снаряды не могли пробить бетонные щиты, за какими они скрывались.

Крепость молчала, не открывала огонь. Ждали, когда краснозвездные танки подступят ближе. И когда расстояние сократилось до ста метров, ─ разразилась страшными выстрелами. Тяжелые орудия били в упор! В избиение! И в мгновение командирский танк полковника Терещенко попал под перекрестный огонь. Где стоял танк, земля разожглась пожарищем до небес.

Машины поспешили на выручку. Но услышали по рации приказ умирающего командира:

─ Вперед! На штурм! Выбить танки! Дать пехоте подняться в атаку! Родина или смерть! Я умираю. Прощайте!

Вражеские танки, чувствуя свою силу, простреливали заснеженную долину, как на охоте. Неторопливо, прицельно. Выстрел, и машина возгоралась факелом! Еще выстрел, и еще на земле разжигалось пожарище.

─ Что делать, командир? ─ тревожно спросил по рации Башкин. ─ Скоро наша очередь!

─ Хрен его знает, Саша, ─ в печали отозвался Завьялов, черный от копоти. ─ Танки идут на распятье! Один за другим! Я пока кручусь, не даю по себе ударить. Но они же, сволочи, выберут время, спустят курок.

─ Высади меня у дуба! ─ задумчиво попросил Александр Башкин. ─ Я ему связку гранат в зоб закину!

─ Не добежишь, снайпер снимет! Но идея привлекательная! Так и надо делать! Я буду кружиться, а ты лови в прицел его ствол! И в жерло, в жерло. Понял?

─ Не сладить, ─ усомнился воин. ─ В его ствол можно только с самолета попасть, а не с танка!

─ Жди, когда он опустится! И целься! ─ рассердился Завьялов. ─ Взялся перечить! Под расстрел захотел? Выживем, точно отдам на суд военного трибунала! Исполнять приказ!

Выразив сомнение, Башкин, несомненно, был согласен с командиром. Как еще разбить крепость? Только ствол в ствол! И мастерством пушкаря! Еще верою в удачу! Работа ювелирная! Но надо пробовать! Пробовать! И воин умно, вдумчиво, с завидным напряжением, стал следить за стволом пушки. Все увереннее стал просчитывать, как башня танка повертывается? Когда опускается и поднимается ствол? И ссыпал туда снаряд за снарядом! У воина все больше крепла уверенность в удачу, он уже сердцем, всею растревоженною злостью понимал, что сможет выиграть дуэль, сможет угадать снарядом в жерло пушки.

Но неожиданно по рации прозвучал приказ командира дивизии: танкам вернуться на исходную позицию.

Башкин спросил:

─ Будем возвращаться?

─ Хрен ему, генералу! Каким танкам возвращаться, Саша, скажи? ─ бешено, со слезами вскричал Роман Завьялов. ─ Тем, что горят кострами вместе с людьми? Одумались, когда загнали на земное кострище всю танковую роту, мать вашу перемать! Смотри, одиннадцать танков горит на поле Идолище, на поле Побоище! Нельзя было самолетами разбить зловещую цитадель? Будем биться. Саша! Свое дело сделаем, и вернемся!

Башкин возразил:

─ Но это трибунал, командир!

─ Плевал я на трибунал! И на расстрел! Мы остались одни, Саша! Одни! И должны исполнить посмертное повеление полковника Терещенко ─ уничтожить крепость и поднять русское воинство на штурм города!

Я иду ва-банк, Саша! То есть, спускаюсь в долину, под расстрел! Пушки, непременно, опустят стволы! Лови момент, и круши! Круши метче! Разорви зоб гадине! Я буду вертеться, дабы огненные дары не коснулись раньше! Россия или смерть! ─ и он бесстрашно, жертвенно повел машину на последнюю дуэль.

Битва пошла окаянная! Воин Башкин работал невероятно скоро, посылая в раскаленный ствол всесильного «тигра» снаряд за снарядом. В этот момент он был равен богу Зевсу, кто разжигал в небе молнию за молнией. Заряжающий Юра Осокин падал от усталости, но снова и снова поднимался, надо было, и полз, но снаряды подавал без передышки, в беспредельном исступлении. И свершилось невероятное. Снаряд могильно попал в самое жерло фашистского «тигра». Ствол разорвался, раскинулся красными лепестками стали, как цветок, выставив в небо исковерканные острые пики. Поразить второе орудие было уже легче.

Третье орудие подорвали смельчаки из пехоты.

Роман Завьялову уже не слышал, как гвардейская стрелковая дивизия, какая с тревогою наблюдала за поединком, победоносно взметнулась трубным криком «ура-а» и поднялась на штурм города. Он выключил мотор, от которого шла сильная жаркость, устало откинулся на спинку сиденья. Руки его тряслись, пальцы все еще по памяти сжимали рычаги, тело сплошь горело, как завязалось в жаркий узел. Лицо тоже пылало. Было мокрым. Он без тревоги подумал: не ранен ли? И коснулся щек, посмотрел на ладонь. Нет, была не кровь. Были слезы. Он плакал. Неужели так испугался смерти? Чушь! Он земные поклоны не отбивает печальнице в черном. Необычная расслабленность от жалости! Отсюда человеческие слезы! Отсюда шли нестерпимые, неумолимые боль и скорбь!

Погибли боевые друзья, с кем сроднился, слюбился, с кем не раз ходил в огневые атаки! Погибли те, кто творил молитву богу солнца, богу любви и радости, кому бы жить и жить, но ушли в вечность! Ушли горьким эхом! За что погибли? За какие прегрешения? Почему, недолюбив, недострадав, должны покорно лечь в братскую могилу? Тяжело, гибельно тяжело смотреть на поле сражения, на обреченно горящие танки! На воина Руси, какие лежат растерзанные у гусениц, у пожарищ, лежат в горестном могильном распаде.

Уже не люди! Не воины!

Уже обгоревшие звездные миры!

Жалко! И жалко!

Смерть должна нести смысл!

Расстегнув шлем у подбородка, Завьялов спросил по рации:

─ Жив, Саша?

─ Жив, командир, ─ тихо отозвался Башкин; он тоже сидел, запрокинув голову, раскрылатив руки, черные от пороховой гари, тяжело дышал. И все старался унять нервную дрожь, какая никак не желала обрести покорность, смирение.

─ Ты, Юра, жив?

─ Жив, командир! ─ отозвался Осокин.

─ Ты, Алеша?

─ Бог миловал, командир! ─ эхом произнес танкист.

─ Повезло! Чудом выжили! Посмотрите на поле битвы, сколько полегло! И все безвинность, безвинность! Какая Зловещая Глупость могла послать дивизию на штурм цитадели, какую можно было разрушить с самолета одною бомбою? Нет, надо положить одиннадцать танков и тысячу воинов Руси! За что? Да еще погнали в атаку под дулами пистолетов! Не принимаю такую правду!

Он помолчал в трауре:

─ Отсалютовать бы, Саша!

Башкин зарядил орудие:

─ Дай три залпа.

Над полем битвы раздались три выстрела, единственные, которые не несли смерть.

Офицер Завьялов надел ушанку:

─ К бою, братья! Будем мстить!

─ Будем мстить! ─ в голос отозвались воины.

И краснозвездная машина Завьялова ─ Башкина устремилась туда, где шла битва. Танкисты не ведали страха! Танк метался в гуще врага, как огненная, оскорбленная молния ─ сжигал огнем надменную эсесовскую рать, косил ее разливом пуль, мятежно налетал на окопы, на пушки, давил все живое гусеницами.

Танк, как сошел с ума. Как обезумел от боли за безвинно павшего полковника Василия Терещенко, за безвинно павшего русского воина-танкиста, что и теперь еще догорают на поле сечи, как на костре Джордано Бруно! Он перестал быть танком, он обратился в вихрь-движение, в вихрь мщения, в вихрь ненависти!

И сами танкисты обратились в Гнев и Ненависть!

И сами танкисты забыли, что существует смерть! утратили чувство смерти!

В каждом жила одна боль, боль стонущая, кричащая, тревожная!

При виде танка-безумца, его лютого кружения, немцы в страхе выпрыгивали из окопов, с диким воем разбегались во все стороны. Но нигде не находили спасения. Александр Башкин бил из пушки без устали, забыв, что есть жизнь, есть разлив гармоники на берегу реки в родном Пряхино!

Он был ─ одна битва!

Одна битва!

Он был Гераклом воли и силы, гнева и ненависти, кого победить невозможно, как великого князя Руси Буса Белояра!

И сгорит, на костре, на распятье гордо и жертвенно, как великий князь Руси Бус Белояр!

Но не сдастся!

Он слышал в себе родственность с великими воинами Руси с самого детства; сказания деда Михаила Захаровича не прошли мимо его гордого сердца.

Почему и воскресил в себе силу воина Руси!

Воскресил в себе любовь к русскому Отечеству, непобедимость, бессмертие!

Битва за город-крепость Звенигородку шла до вечера. С поля битвы вернулись целехонькими! Даже себе не поверили? Могло ли такое быть? Ушли по безумию, по мщению в смерть, себя никак не жалели, и вернулись живыми! Но на броне танка командир насчитал сорок вмятин; то были «черные метки» от снарядов, мин, брошенной гранаты.

На ночлег расположились в одиноком и сиротливом блиндаже, оставленном стрелковою ротою. Роман Завьялов разлил в кружки спирт.

В трауре произнес:

─ Помянем героев-мучеников, братья! Погибли самые-самые богатыри земли Русской, рабочие и пахари! Никто не хотел умирать! Но исчезли из мира, унеся с собою великое ожидание победы! Печально. что ушли по горю! И по бессмыслице! Горько и несправедливо!

─ Война все спишет, ─ хмуро отозвался Юра Осокин, поглаживая раненую руку.

─ Верно, спишет! ─ согласился командир. ─ Только кто осмыслит и исцелит боль матери? Боль вдовы? Боль Отечества? Смерть на фронте должна быть со смыслом! И это гордая смерть! Смерть за Русь святую, за матерь Человеческую, за любимую! Такая смерть не страшна для воина! Как Икару, кто желал покорить солнце! Мы желаем покорить вселенское Зло, какое пришло на землю! Покорить во имя того, кто будет жить и дальше, и дальше, в русском бессмертии; тот же красавец-юноша, та же красавица-россиянка, царь девица! Мы им, им даем жизнь! Во имя чего и бьемся!

─ Во имя чего?

─ Чтобы во все времена жило на земле Русское Человечество! И звонило в колокола бессмертия!

Он стряхнул слезу:

─ Почему и страшна мне бессмысленная смерть! И жалость, лютая, проклятая жалость по безвинно погибшим никак не отпускает сердце! Сибиряк я! Правнук Ермака! Почему, скорее, и живет во мне такое чувственное сердце!

Он встал:

─ Помянем!

Четыре кружки соединились воедино.

Выпили. Посидели молча.

─ Не след, расслабляться, командир, ─ нарушил молчание Башкин. ─ Такова солдатская доля.

Роман Завьялов покивал:

─ Ты прав, сержант. Прав! Но текут слезы, и все. Недолго воюю, почему и разжалобился! Ты воин с Куликова поля, с июня 41 идешь от битвы к битве, и в каждую битву видел смерть в глаза, и уже привык! Только я не знаю, хорошо это? Или не хорошо? В том смысле, хорошо ли нести в себе бесчувственное сердце?

Башкин угрюмо возразил:

─ Ты не прав, командир! К смерти товарища привыкнуть нельзя! И как привыкнуть? Пили-ели из одного котелка, гармонь слушали вместе, а возвращаешься с поля битвы и видишь его распятым на земле! Слышишь в себе, холод, и слышишь, как по сердцу ─ косою!

Он помолчал:

─ Не поверишь, я не сплю на войне.

─ Почему не спишь?

─ Не могу. Едва прикрою глаза, обжигает пожарищем. Душа сожжена, там горе, ужас и пепелище, пепелище! С каждого поля Куликова, с каждого поля, вижу павшего товарища! Живым вижу! Случается, и призраком! Спускаются на крыльях с неба, как белые лебеди, как моя совесть, ─ с Млечного пути, от луны. И утром возвращаются в небо! Но перед разлукою, перед прощанием, посидят. По горю поплачут. Случается, начинают казнить, ─ почему ты жив, а мы не живы? Почему ты на земле, а мы в кроваво-братской могиле? И почему в ту могилу, как в золоченую карету впрягаются бесы и гоняют нас во всю звездную Вселенную? Жуткость одна! Так бешено гоняют, что вот-вот перевернут! И сбросят на землю! Опять в кровь, в боль, в стонущую яму!

Воин отпил спирт:

─ На рассвете еще страшнее! Отправляясь в путь, начинают плясать, водить хоровод; пляшут в исступлении, как скоморохи, как окаянные, и вроде бы в живой радости, в огненном веселье, но с холодными неподвижными ликами, как выточенными из мрамора. И вскоре бешено закрутятся, как метель, и понеслись, понеслись, горько и скорбно, в свою усыпальницу! В свою горько-угрюмую Вселенную.

Юра Осокин спросил на серьезе:

─ Живыми казнят, танцуют? По чувству?

─ Не знаю. Я убитого воина вижу живым! Как в жизни! Сна не слышу! Живу, ─ как с тобою живу! Но пришельцы из тьмы, из бессмертия, не знаю! Скорее, живыми! Плачут, почему ангелы рано забрали на небо? Почему лежат не в земном Мавзолее? Просят поклониться матери, любимой, чтобы те принесли им цветы.

─ Живым? Или на могилу? ─ опять проявил интерес танкист.

Башкин подумал:

─ Скорее, на могилу. Все вершится в пространстве, по ту сторону земли, по ту сторону неба, все в переплетении, в одном узле, не разберешь, где сон, где жизнь? Может быть, даже попадаешь во сне в девятый круг земного ада по Данте! Беспредельно страшны такие видения! Я, когда просыпаюсь, становлюсь сумасшедшим! Или слышу себя иноком, кто молится за каждого убитого на поле сечи за Русь святую!

Он еще отпил спирт:

─ Так что, война во мне останется на все времена! Погибну, поднимусь журавлем в небо, в звезды ─ и там буду слышать, что такое война, долго буду слышать, долго, очень долго, пока жива Вселенная!

Душа моя вся изругана и изранена войною! Я ведь много, бесчисленно много опустил друзей-ратников в великорусские братские курганы, в человеческую боль и память. Так что, не прав ты, командир!

Боевая тревога прозвучала неожиданно. Танкисты строго выстроились со своими танками. Перед воинами держал пламенное слово командир танкового корпуса генерал Иван Лазарев:

─ Друзья! Благодаря вашему мужеству, мы взяли в кольцо окружения немецкое воинство на Украине! Еще усилие, и мы принесем свободу братскому народу! Враг не желает того! Канцлер Германии Адольф Гитлер послал им на выручку танковые дивизии генерала СС Вильгельма Хубе, какие намерены пробить коридор спасения у села Малые Боярки. Мы должны остановить надменного генерала СС Хубе, не допустить прорыва эсэсовского воинства! Тем самым пленим фашистов, спасем жизни тысячам русских воинов! Я толково объяснил?

─Так точно, товарищ генерал! ─ дружно отозвались командиры танков.

─ По машинам! Да осенит вас победоносное знамя великого Сталина!

Танковый корпус шел по шоссе в таинстве, не включая фар. Моторы работали слабо. Рации молчали. Полутьма ночи скрывала танки. Но ближе к линии фронта идти незаметно становилось труднее. В небо то и дело взлетали ракеты, рассыпаясь ярко-красно-синим фейерверком. Появились немецкие самолеты-разведчики. Едва проехали сосновую рощу, как у села Малые Боярки увидели бесконечную колонну вражеских машин.

По рации прозвучала команда генерала Лазарева:

─ Эсэсовские танки Хубе! К бою! Курс нулевой.

Нажимая на стартер, давая скорость машине, Роман Завьялов тяжко вымолвил:

─ Целый зверинец согнали! Одни «тигры» и «пантеры»! Как же мы такое зверье раскидаем? Что ж, начнем облаву! Юра, заряжать снарядом, что пробивает броню!

─ Есть, командир! ─ отозвался Осокин, закидывая снаряд в казенник.

─ Битва будет серьезная! Все слышали?

─ Все, ─ произнес Башкин. ─ Битва за Отечество всегда вершится на полном серьезе! Не красавицу-россиянку с танцев провожаем, ожидая поцелуя, для сладости сердца!

Танки генерала Лазарева смело пошли в атаку по степи с гуляющими метелями, озаряя вспышками выстрелов тьму ночи. Грозные вражеские танки, как ждали атаки, в мгновение перестроились, собрались в боевую силу. И тоже бесстрашною лавиною понеслась навстречу битве.

Все ближе и ближе сходились две великие гладиаторские силы, как на римском Колизее!

И вот столкнулись, ударились друг о друга ─ мечами и щитами! На земле раздался гром; гром силою бога Зевса потряс и расколол небо. Началось сражение. Вкруговую били орудия! В водовороте огня кружились и гибли танки. Окаянство битвы было безмерным! Эсэсовцы бились до погибели, они тоже не знали чувства смерти! Поле битвы обратилось в эшафот для каждого воина! В тяжелом бою Александр Башкин подбил четыре «тигра». Но вскоре вражеский снаряд метко и зловеще ударил по гусенице, рассек ее надвое. Танк Завьялова ─ Башкина был обречен на смерть. Он закружил на месте, как от горя! Движения вперед не было. В броню ударил еще снаряд. Пробил ее. Танк вспыхнул. Через две-три секунды мог последовать взрыв.

Машину расстреливали в упор. Командир это понял и живо передал по рации команду:

─ Уходить всем, немедленно!

Лейтенант привстал, головою уперся в стальной люк, выскочил из башни, за ним Башкин, оглохший, полуслепой, слизывая кровь с разбитого, обожженного лица. Бежали как можно дальше! Услышав взрыв, беглецы оглянулись. И в трауре замерли. Радист-пулеметчик Алеша Правдин и Юра Осокин выбраться не успели. Сгорели в танке. Ушли в бесконечность. Обугленными птицами.

И только тут Башкин в тревожности ощутил жар ─ ватные брюки, и все одеяние танкиста горело страшным огнем! И сам он уже обратился в факел! Ветер раздувал пламя! Огонь уже обжигал спину! Он стал бешено кататься в снегу, стремясь сбить пламя, невероятно жарящее, убивающее. Но огонь уже достал его, обратил сердце в уголь; теряя сознание, силы, он еще пытался подняться с земли, которая не отпускала, тянула, притягивала к себе, звала в свою глубину, в свою гробницу. И сколько он ни пытался пересилить ее роковое притяжение, вырваться из омута смерти не получалось. Обессилев, он упал лицом в снег, по печали прошептал, ─ пришло и мое время! Жалко! И жалко то, что умираешь в чужом краю. И совсем без молитвы, без исповеди, без хора плакальщиц и горевестниц! И совсем, совсем, не по-христиански! И нет матери Человеческой у могилы в траурной вуали! И нет девочки-россиянки в черной вуали! Тяжело уходить в смерть в одиночестве! Тяжело! И тяжело сказать тебе, Русь моя святая, прощай!

Александр Башкин понимал, что умирает. Сознание еще жило, и он слышал, как без задержки падает в бездонную, окровавленную, стонущую яму. И не было силы, какая бы остановила падение. И все же на прощание он увидел родную деревню, матерь Человеческую, какая стояла на крыльце родительского дома в черном траурном одеянии. Девочку-россиянку, что остановилась у его дома, держа на плече коромысло с полным ведрами студеной воды. Даже увидел на прощание любимого опечаленного коня Левитана на лугу, у костра, яблоневый сад в белоснежном цветении.

Но вот со стороны церкви, из Дьяконова, куда он отвез дедушку на житие, во спасение,─ возгорели поминальные свечи, какие все больше росли, становясь пламенем до неба и во всю землю! И пламя то, всесильное и безжалостное, стало все ближе подступать к его сердцу. И вскоре сам он ушел в пламя.

То ли в пламя костра Джордано Бруно, то ли в пламя поминальной свечи!

V

Воинство генерала СС Вильгельма Хубе было разбито. Фашисты покинули село Малые Борки. Но пока они были в селе, убирать героев не позволяли; всю ночь на поле битвы слышались стоны раненого русского воинства. Только к рассвету вышли на эшафот похоронные команды собирать траурную жатву.

Башкин очнулся от тихого голоса:

─ Танкиста бери. Отмучился! Сильно его пламя замуровало. Повезем к братской могиле, в лесок.

Воин услышал, как холодные и пронырливые руки могильщика живо ощупали карманы его гимнастерки. Ценного ничего не нашлось. Были только часы. Могильщик расстегивать ремешок не стал, сорвал с руки силою.

─ Жаден ты, Степан, ─ осудил его пожилой могильщик Аристарх Васильевич.

─ Зачем добру пропадать, начальник? Там счастливые часов тоже не наблюдают! Там время вечное, ─ отозвался Степан, позевывая. ─ И сапожки, зачем ему? Кадрили выплясывать? Бог, он строг. Там под гармонию не попляшешь!

Наступив на живот Башкина, он с ленивым безразличием снял сапоги, потянул воина за ноги и, приподняв, как бревно, закатил на телегу, на горы трупов. Воин от обиды, от оскорбления крикнул голосом Зевса: «Сволочь мародерская, чего делаешь? Обворовал и в могилу? Живую жизнь хоронишь! Совесть имеешь?» Но себя он не услышал. Голоса не было. Крик боли остался в груди. Где еле-еле теплилась слабенькая жизнь. Получился только стон. И вмиг скорбною каруселью побежали, закружились маленькие костры пожарищ.

Пожилой солдат прислушался:

─ Кажется, сержант-танкист оклемался. Стон слышал!

Степан рассмеялся:

─ С похмелья чего не покажется! Я вечор проснулся, воды испить. Зажег лампу, смотрю, по шинельной скатке змеи ползут. Ужас! Я их штыком цепляю. Думаю, шашлык сделаю. Не поддаются, увертливые. Испуг взял! Перекрестился перед Богом. Исчезли. И ты, солдат, перекрестись. Стон и отступит! Жалости в тебе много! Каждого умершего жалеешь! С твоею ли душою в могильные бездны заглядывать?

Аристарх Васильевич боязливо подошел к телеге. Еще прислушался. Больше стона не было. Подумал, и впрямь, почудилось? Успокоив себя, сел на облучок.

Ударил вожжою по лошади:

─ Но, савраска!

И лошадь тихо, степенно повезла героев в лес, где была вырыта братская могила; ямщик нет-нет, да оглянется на «горы златые», прислушается, нет ли стона?

Степан достал фляжку, выпил спирт:

─ Чего ты все смотришь и смотришь?

─ Зашла тревожность, и никак не успокоится!

─ Глотни спирту, и совесть приведешь в усмирение.

─ Не желаю. Раз тревожится совесть, пусть тревожится! Живого человека, брат, тяжело хоронить!

─ Эх, эх, где ты увидел живого человека? Оттуда, мил человек, не возвращаются! Даже самые заговоренные. От пули! От власти Мефистофеля! Ушел, вознес себя в звездные дали, все. Во все времена станешь блуждать и блуждать в тоске и печали, где звезды, где мрачность и загадочная бесконечность!

Соскучился по земле, можно и вернуться! Призраком!

Погулял вволю, на свою могилу взглянул. Интересно все же: несут ли цветы? Помнят ли скитальца? И все. Заиграл луч солнца, опять возносись в свои звездные просторы! И так до бесконечности.

Призраки, мил человек, не стонут! Может, выпьешь, изгонишь из себя дьявола? Это Мефистофель в тебе стоном ворочается, мучает твою святую, жалостливую и безвинную душу!

Аристарх Васильевич снова принял отречение:

─ Не тронь душу! Сказано, не буду!

Въехали в лес, телега запрыгала по ухабам. И только стали подъезжать к краю могилы, ямщик снова услышал стон. Не выдержал, остановил лошадь, подошел к телеге, послушал, снова молчание.

Он стал слегка ударять лопатою по трупам.

Башкин застонал.

─ Грю, стонет! Оклемался танкист, ─ строго и неумолимо произнес похоронщик.

Степан тоже подошел к телеге:

─ Чего дуришь, душа твоя окаянная? ─ озлился Степан. ─ Не слышал, как мертвецы стонут? Они все стонут, если послушать! Это они распрямляются от судороги, от страдания, и кажется, что живые. Мы уже у края могилы! Пора сбрасывать! Посмотри, на поле сражения, сколько еще осталось! Чего время впустую терять?

─ Не стрекочи! Грю, живой, ─ настоял на своем бригадир похоронной команды. ─ Помоги снять!

Умирающего воина Башкина сняли с телеги, бережно усадили, прислонив к колесу. Пожилой солдат бережливо снял ватник, он был прожжен насквозь, снял гимнастерку, тоже опаленную огнем. Достал фляжку со спиртом, налил в ладонь, сложив ее ковшиком, и стал по ласке, по заботе растирать прожженную грудь.

Башкин открыл глаза.

Могильщик Степан пришел в удивление:

─ Ты смотри, и правда живой! Ну, живуч!

Весело спросил:

─ С возвращением на землю, человече! Чего там видел, у Мефистофеля?

─ Тебя, дурня!

Аристарх Васильевич довольно рассмеялся:

─ Осмыслил, Степа, почем Европа? Возвращай сапожки и часики, осмелюсь стыдливо напомнить. Не то лик осквернит. Это тебе не мертвецов грабить.

Он разыскал на телеге полушубок и гимнастерку, густо

залитые кровью, одел Башкина. Тот даже услышал тепло, распрямил плечи.

─ Видишь, ожил человек! Еще бы шаг, и в могилу сбросили! Кто там будет к стону прислушиваться!

Степан поскреб затылок:

─ Да, странно! Впервые такое вижу!

Похоронщик заметил устами Сократа:

─ Ничего странного! От Бога человек! Был бы сам по себе, не спасся! Увидел в танкисте воина-инока Александра Пересвета, кому еще биться и биться с ворогом за Русь святую! И спас, послал ангела-хранителя!

«Воскресшему» воину дали выпить спирту. И повели к автобусу с красным крестом. Он стоял на шоссе, был скрыт елочками. Постучали в дверь.

─ Нина Сергеевна, это Аристарх, возьми еще раненого, ─ тихо попросил он.

В автобусе зажглась лампочка. На ступени вышла врач, миловидная, красивая женщина с уставшим лицом. На плечи накинута шинель с погонами капитана.

─ Сильное ранение? ─ деловито поинтересовалась врач. ─ Если сильное, не довезем!

─ Танкист он. В танке горел! Обожжен и контужен. Везли на погост, в усыпальницу. С того света вернули.

Женщина осмотрела воина, пощупала пульс:

─ Взять, возьму. Но мы сами при беде! Автобус попал под обстрел танкистов генерала СС Хубе! Посмотрите, на борту одни пробоинами, колеса спущены! Жду тягач! Обещали в дереве! Жду и тревожусь: кто придет на выручку первым? Русские? Немцы? Придут немцы, каждого раненого расстреляют! Странно получится! Вы, могильщики, спасли воина, а я, врач, убила воина! Пусть и не сама! Но убила!

Как раз в это время со стороны деревни послышалось грозное тревожное гудение танков. Колонна мчалась на скорости, включив фары, какие рассекали снежную замять, освещали вдаль Житомирское шоссе.

Женщина-врач обратилась в страх и тревожность:

─ Свои? Чужие?

─ Наши, Нина Сергеевна, краснозвездные, ─ уверенно успокоил ее бригадир, рассмотрев за снежною круговертью гвардейские танки Михаила Катукова. ─ Мчат на Житомир, на последнюю сечу! Где секирами погонят врага с Украины!

Желая помочь врачу, раненым в автобусе и своему крестнику, он выбежал на дорогу и стал размахивать красными флажками. Машины мчались на скорости, и, казалось, в мгновение сомнут сигнальщика, растащат тело гусеницами по земле. Но неожиданно головной танк резко затормозил, коснувшись бронею бесстрашного солдата.

На нерве открылся люк. Выглянул майор в ушанке, лицо прокопченное, усталое, глаза горят гневом:

─ Ты чего тощею задницею виляешь, как перед красотками кабаре? Смерти ищешь, ослиная голова? Чего надо? Сходи с дороги!

─ Молодой а заливистый! Постеснялся бы на отца кричать! Сосунок, мать твою неродную, ─ пожилой солдат не постеснялся осадить командира. ─ Надо малость, командир! Взять раненое воинство и завезти в полевой госпиталь.

─ Какие еще к ху-мою раненые? Зачем они мне? Мы идем на Житомир! На выручку! Там на поле сражения бьются в окружении воины Руси, истекают кровью, гибнут жертвенно, безвинно! Вы что, не слышите боль и исповедь русского офицера?

─ Слышим, командир! Но в автобусе тоже воины Руси! И не просто воины Руси, герои Отечества! Они разбили танковую армию генерала СС Хубе! Бессовестно бросать в беде такую воинскую знатность! ─ стоял на своем Аристарх Васильевич.

Военный врач тоже замолвила слово:

─ Помогите, майор! Возьмите! Каждого ждет гибель. Мы в окружении немцев.

─ Сколько надо взять? ─ смягчился офицер.

─ Двадцать четыре человека, ─ быстро отозвалась Нина Сергеевна.

─ Ху-мою, ─ вмиг опечалился майор, поглаживая рыжую бороду. ─ Где же я смогу поместить такую рать, мадмуазель? Это же танки, а не яхты для увеселительных прогулок.

─ Сажай на броню! Не умирать же им в поле, ─ вынес приговор Аристарх Васильевич.

─ Раненые на броне? О чем вы? Они же на крутом вираже, все ссыпятся, как горох. И по лесу не проскочить, фашисты дорогу простреливают! Под пули повезу? Казнись потом всю жизнь.

─ Сынок! О чем спорим? Так, может, проскочите, а в поле, ─ смерть! Не укрыться, не прикрыться! Заметут снега! И немцы могут явиться! Воины раненые! Как отобьются?

Из второго танка выглянул заспанный комиссар:

─ Что там, майор? Почему встали? Вперед, вперед!

─ Да вот красный крест дороги не дает. В любви объясняется! Возьми, говорит, раненую рать, а я по вечеру в твою келью загляну, заласкаю.

─ Ну и возьми. Чего ты уперся? После боя назначь свидание. Ты уступил. И она пусть уступит! ─ посмеялся комиссар.

─ Мадмуазель, все слышали? Рассаживайте по каретам свою раненую рать. Только живо! ─ дал добро командир танковой колонны. ─ Ссажу на повороте, до госпиталя сами доберетесь. Мне крюк в пятнадцать километров делать недосуг.

Александра Башкина с трудом довели до танка, усадили на крыло за башнею; в автобусе он увидел раненого Романа Завьялова, сильно обрадовался, но обнять его, сказать слова любви, не мог, не было сил. Так и получилось, встретились, как две льдинки в проруби, а сблизиться не смогли! Командира танка разместили впереди, под стволом пушки. Удобно расселись и остальные раненые.

Танки на скорости понеслись к линии фронта, к Житомиру. Самое страшное было ─ проскочить сосновый бор, где окопалось разбитое воинство генерала СС Хубе, кого добить пока не было сил. Как раз в бору, у села Тарасовка, и свершилась непоправимая беда, чего больше все и опасался командир танковой колонны. Едва машины вошли в сумрачную таинственность бора, задела стволами пушистые заснеженные ветви, как в мгновение ударили шестиствольные минометы, понесся огонь из пулеметов. Били наугад, на шум моторов, но очень удачно. Летящие пули то и дело находили свои жертвы. Раненые, теперь убитые, ссыпались с танков на дорогу в снег, свою смерть. Прошитый пулями, свалился с брони и русский офицер Роман Завьялов. Рядом разорвалась мина, ее осколками отсекло руки. Но командир еще оставался жив и долго полз по сугробу, подгребая под себя снег обрубленными окровавленными руками. Он все пытался поднять себя, догнать убегающие, грохочущие машины, пока не ослабел, не попал в снежной кутерьме под гусеницы танка.

Воин Башкин видел жуткую гибель командира, слезы до стона сжали сердце, но что он мог изменить? И чем помочь? Он сам, как проклятый, был прикован к колеснице смерти, еле держался за скобу, дабы не слететь в снег печальною, подстреленною птицею. И все же смерть не обошла воина. Когда танки уже выезжали из бора, пулеметная очередь достала и Александра Башкина. Пули прошили грудь, где еле стучало сердце. Он потерял ощущение жизни. Но с танка не скатился. Падая в вечность, воин на последнее мгновение цепко, властно ухватился за скобу и таким образом сумел добраться до походного госпиталя под ласково-тихим городом Тернополем.

И опять же сумел выжить. Выжить чудом! Он один вырвался из гибельного заснеженного пространства. Один удержался на броне танка, остальные раненые воины не смогли, оказались слабее жизни и смерти!

Загадочная, неумолимо загадочная любовь к жизни была вложена в совсем еще юного воина Руси!

И изумительная, неземная, неслыханная сила воли!

Бился с врагом, был ранен, но снова бился и бился с врагом! Горел в танке, как на костре Джордано Бруно, сумел выбраться, выползти из костра, сумел не отдать себя во власть пламени, но пламя достало тело, выжгло всю силу. И воин безвольно, горько и скорбно, остался лежать один и среди неба и земли!

Он уже ─ смерть! Даже глаза открыть больно, дабы на прощание посмотреть на небо, как кружит метель. ¸Сердце ─ пламя свечи; дунул ветер, горит свеча, перестал дуть ветер, перестала гореть свеча. На то время, когда свеча еле колебалась, и положили смиренно раненого воина на катафалк-дровни. Его везут на погост, в братскую могилу. Но дунул ветер жизни, и свеча заколебалась пламенем! Вся земля услышала, как из его ожившего сердца воскрес во всю Вселенную стон его скорби, стон его любви к жизни!

Юношу-воина пристраивают на танке, он снова на пути спасения! Но какое там спасение? Он истекает кровью, на сердце полное безволие. Нет силы, дабы удержать себя за скобу на танке! Кажется, еще мгновение, и он слетит в снег! Но вокруг еще бьют пулеметы, с гневом летят пули из тьмы, ранят еще и еще, несут еще страшную, мучительную боль! Мины взрываются, как грозовые молнии! Он в любое мгновение может обратиться молнию, в огненное свечение, а надо еще выстоять против гневного, ледяного ветра.

Где вы златогривые кони?

Где?

Весь мир, все боги Злобы и Гнева повелительно восстали против раненого, окровавленного воина, вышибают и вышибают из жизни, он уже один остается на броне танка, ─ но все держится, держится, не сдается! Пересиливает все печали и скорби мира, самую смерть!

Смерть ужаснулась его верноподданности к жизни!

И отступила!

Неумолимая сила воли!

Неумолимая, загадочная любовь к жизни!

Врачи госпиталя с трудом сумели разжать его мертвую хватку, отсоединить от скобы; ослабевшие, синюшные, с сорванною кожею ладони вмиг напитались кровью; Башкина положили скрюченного, как в параличе, на брезентовые носилки, поднесли к палатке приемного покоя. Дежурный доктор, капитан медицинской службы, неказистый, худенький, с великодушными глазами, осматривал раненую рать. И устало ронял сестре милосердия: офицера на перевязку, пехотинца тоже, летчика срочно в операционную палату к хирургам.

Осмотрев Александра Башкина, он призадумался. Воин был уже по ту сторону жизни. Тело оледенело, было бесчувственным; он попросил сестру милосердия сделать ему укол; воин даже не шевельнулся. Лицо мертвецки бледное, глаза раскрыты, без смысла взирают в пространство, они уже ничьи, нечеловечьи, света не чувствуют. Огонь, живший в глубине глаз, дотлевал. Доктор пощупал пульс, он не прослушивался; расстегнул гимнастерку, какая тут же рассыпалась, как прах. Все тело было обожжено, залито кровью. Пули не остались в теле, прошли насквозь; раны на спине были рваные.

Доктор посмотрел на сестру:

─ Танкист?

─ Скорее, да. Обгорел в танке. Такие ожоги могут быть только в гробнице.

─ Безымянный?

─ Талисман-пулька на шее, с именем и адресом, утрачен. Скорее, в бою. На нательном белье вышиты только инициалы.

─ Сообщите комиссару госпиталя, пусть разыщет воинское соединение, узнает имя, фамилию. И вышлет матери похоронку.

Сестра кивнула, сделала отметку в карте:

─ Значит, перевязывать не надо?

─ С каким смыслом? Он уже нежилец! Жалко, совсем еще мальчик!

Доктор подал команду санитарам:

─ В морг, ─ и стал осматривать очередного раненого.

Но Башкин, обреченный на гибель, выжил и на этот раз. Его положили в открытую палату, какая продувалась всеми ветрами, рядом с теми, кто лежал кротко, тишайше, и кто всерьез отстрадал на земле. Юноша танкист был жив. мороз оледенил его раны, и тем не дал истечь кровью. Ночью выпал снег, утеплил тело. Вернул ему чувственность, биение сердца. Утром санитары безразлично положили воина-героя на носилки и понесли на погост, к земному Мавзолею, и совсем неожиданно Башкин открыл глаза; из скорбной тьмы со слезами вырвался бесконечно тревожный крик о любви к жизни.