I

Александр Башкин находился на излечении на Украине, какую освобождал от фашистов и густо полил кровью. Раны заживали, и он снова стал проситься на фронт.

Начальник госпиталя Иван Кузьмич Захарченко не раз пытался объяснить воину:

─ Грешное дитя, у вас перебиты пулями ноги, ладони не разгибаются, скрючены. И сами вы еще безмерно слабы! Вы, как тростинка, качаетесь на ветру, не можете поднять на плечо пулемет! О каком фронте вы изволите говорить? Вы откровенно замучили своими вероломными желаниями Нину Алексеевну, лечащего врача!

Но воин был неумолим:

─ Красная Армия на марше к Берлину! Мне тяжело просто лежать в госпитале! Я слышу в себе боль и слезы! Я хочу быть там, где бьются за свободу России! Что же я делаю не так?

Начальник госпиталя подумал:

─ Хорошо, я вам выпишу направление в Тулу, где вы долечитесь, и где, полагаю, златогривые кони скорее вознесут вас в огненную метель. Вы призывались в Туле, и только она вольна решать вашу фронтовую одиссею. Поедете в плацкартном вагоне. Как воин от храбрости!

Впервые за время войны Башкин ехал в родные края в пассажирском поезде. Путь лежал через Харьков, Белгород, Курск, Орел. Он с болью смотрел из окна на разрушенные города и села, на сиротливо-обезлюдевшие поля и луга. Только в одном месте тощая лошаденка, которую погонял мальчик ивовым прутом, с трудом тянула деревянную соху, вспахивала обожженную землю, дабы одарить человека хлебом. В Туле воина разместили в госпитале в Криволучье. О фронте просили пока начальство не тревожить! Придет время, и военные трубы, позовут на гордую битву с врагом каждого воина Руси!

Снова оставалось ждать и ждать.

Снова жизнь ушла в печаль, в окаянство! Так уж было устроено сердце Александра Башкина; он был соткан из чести и совести, и не мог слышать радость, слышать в себе солнце, если на поле сечи его руссы неумолимо и повелительно бьются за великую Русь! Гибнут, заливаются кровью, несут боль и страдание, а он, воин от долга, разгуливает по аллее среди берез. И живет, не зная печали! Он зримо слышал в себе земную бессмысленность жизни, земную неполноценность! И не знал, как исцелить свою тревожность; было тяжело, очень тяжело жить в ожидании, в неизвестности! И кто знает, сколько еще оскорбленная гордость воина будет жить в бунте?

Александр все же рискнул написать прошение на имя начальника госпиталя, но отзвука не свершилось.

Оставалось, ждать и ждать!

Вместе с тем, жизнь была одна благодать; и это спасало! Шел апрель. Жарко светило солнце. В разгул бежали ручьи. Под окном школы-госпиталя стояли яблони. В снежном одеянии они были чарующе милы и смотрелись близнецами-снегурочками. Но вскоре ветер разметал снега, обнажил ветви, и те прямо на виду, гордо и дивно, налились соком жизни, стали осенять себя зеленым свечением листвы, белым цветением.

Вся земля пробуждалась, начинала зеленеть трава, все чаще стали появляться синие цветы, это медуница, живое диво каждого апреля! Еще их называют ─ подснежники, или, снежная нежность, те самые, какие дарят по целомудрию любимым девушкам. Тут же вдумчиво жужжат пчелы, радуясь сладкому застолью.

В певучую радость смотреть, как в небе разливаются малиновые зори, одаряя мир бесконечным пением птиц. По величию заявили о себе скворушки, заливисто щебечут, славят русскую землю, русское солнце, ибо прилетели с юга, где жить хорошо, а дома лучше; поют иволги, свистят рябчики, а далеко за лугом, за болотом, слышно, как плачет коростель. Ночью являются соловушки, разливают трели во все лунное пространство, птицы необычно жизнелюбивые, неустанно поющие, от века не знающие, что такое боль и скорбь. Во всем, во всем слышишь воскресение земли, чудодвижение ее красоты! Как не наполнить сердце хмелем жизни, где отступают горькие, растревоженные раздумья о фронте, о сиротливости, как воина Руси!

Александр Башкин ощутил слезы.

Вспомнилась своя деревня, яблоневый сад у дома, и близко воскресила себя строгая и дивная матерь Человеческая, любимая Капитолина, какая шествует, сладостно покачиваясь, от колодца с ведрами воды мимо его дома, и до кричащей боли, до тоски и смерти, захотелось в родные терема. Земные пути неисповедимы! Вполне могут из госпиталя отписать на фронт, где примешь благословенную смерть за Отечество, где все земное пространство иссечено пулями, снарядами, прожженно кострами Джордано Бруно! И больше в веки вечные, как бы ни желал, ни рвался на отчую землю, дабы осмотреть прощальным взглядом сына, так и не увидишь ее красоту дивную, несказанную, ее стыдливо-молитвенную простоту, какая престольном живет в каждом крестьянском тереме, в каждом пахаре, ее нежную таинственность в ночное безмолвие, в лунном свечении! Больше не услышишь тоску осени, медовые запахи земли и клевера, свадебные серенады перепелов во ржи, как текут родниковые воды по Руси, как радуется пахарь на Спас, пересыпая зерно урожая из ладони в ладонь, и слышит в себе, Гордость Творца Земного.

Все исчезнет, ибо все на земле проходит!

Если увидишь деревню, Святую Богиню Земную, какая стоит в нимбе лесов и озер, то из глубины неба! И то, если проплывешь облаком мимо терема, пролетишь тоскующим журавлем над полями ржи, постучишь в грозу, в родное окно, каплями дождя, каплями слезы. Несомненно, можно перетерпеть свое стоически-повелительное желание посетить отчие края!

Но как забыть ту гармонь, те гусли, то веселье, те хороводы девушек от зари до зари?

Забыть студеные ключи России?

Забыть, как пасутся кони в ночном таинстве? Сами костры с печеною картошкою?

Все на Руси тревожило, и било, било, било в церковные колокола-зовы!

И Александр Башкин, не спрашивая разрешения у начальства, измучив себя страданием о родном крае, о матери, зная, что может попасть под расстрел, в таинстве выпросил у кладовщицы бабы Кати нищенское пальтишко, кому помогал писать письма сыну на фронт, и под ночь махнул через ограду госпиталя. И живо направился на железнодорожную станцию. Пассажирские поезда ходили редко, да и денег не было на билет. Откуда они у солдата, кого вынесли едва живым с поля боя? И куда они в могиле? Немножко занял у летчика, раненого в голову, ─ на подарок матери, на конфеты сестрам Нине и Аннушке. И попросил при случае прикрыть с тыла.

На станции подошел к машинисту товарного поезда:

─ Командир, возьми до Мордвеса, ─ со стыдливым отчаянием попросил беглец, узнав, что поезд везет лес до Каширы. ─ Служивый я. Завтра на фронт. С матерью надо повидаться. Вдруг в последний раз?

Машинист, пожилой мужчина, с большими седыми усами, неспешно обтер угольно-черные ладони ветошью, подозрительно посмотрел на просителя; вид его не вызывал доверия:

─ Я там не останавливаюсь.

─ И не надо. Ты возьми. Я на ходу спрыгну.

─ Как спрыгнешь? И куда? Под колеса? В свою обитель вечности?

─ Надо, командир! Осмысли! ─ Не отступал Александр. ─ Не смотри на тряпье! Не бродяга я! Из госпиталя! В таинстве ушел. На сутки, на воскресенье! Отсюда и маскарад, нищенское пальто. Мать-то у тебя есть?

Подумав, машинист сменил гнев на милость:

─ Садись на платформу с углем, там укроешься от ветра. Ночи еще прохладные. У Мордвеса приторможу. Только без суеты спрыгивай. Не лезь под колеса. Верующий я, с крестом. Держи потом ответ перед Богом.

Из Мордвеса до деревни Пряхина Александр Башкин бежал бегом. Бежал по обледенелой тропке, спотыкаясь, падал, больно разбивал колени, и очень-очень страшился упасть на грудь, тогда бы раны вскрылись, и он бы залился кровью. И мог бы не встать! Но бежал и бежал, и никак не мог пересилить в себе Зов Отчего Края!

Уже рассвело. Туман ушел в луга. Деревня открылась, воскресила себя в красоте. Над его избою из трубы, ласково и кротко, вился белесый дымок. Матерь растапливала печь. У крыльца беглец остановился, перевел дыхание, мысленно перекрестил себя ─ и соколом вошел в избу.

─ Мир и согласие дому родительскому! ─ произнес с неудержимым ликованием.

Мария Михайловна стояла у печи, строгала лучины. Он крепко обнял ее, поцеловал. Матерь тоже обняла сына, поцеловала, и живо отстранилась, как от чужого. И долго, сумрачно рассматривала. Сине-отцветающие глаза матери, какие обычно тревожили ласковость, смотрели с укором, несли холодность! Тонкие губы танцующе подергивались.

Глухо уронила:

─ Не разберу, кто вернулся? То ли сын? То ли выпь ночная болотная?

─ Сын, мама! ─ радость Александра поубавилась. Его обдало мукою и печалью; матерь смотрелась, как застывшая скорбная горечь. ─ Ты нездорова? ─ спросил ласково.

─ Нездорова, сын! Тобою изболелась, измучилась. Вот и не можется! Ты весь миропорядок в душе порушил! Откуда пришел? Из каких краев? В тот раз взошел, как черное солнце! Смотреть тяжело! И снова явился ─ нищим странником! Вижу, сын, а не примает сердце! Оброс, худ, до себя неузнаваем. Пальто обтрепано, как собаки гнались, одни клочья обвисают!

─ Чужое пальто, ─ повинно произнес сын.

─ Вижу, что чужое, почему и волнение, откуда пришел?

─ Из госпиталя, мама!

─ Как признать, что из госпиталя?

Сын пришел в удивление:

─ Ужель не веришь?

─ Как верить, сын? Ты несешь, матери одно пиршество боли! В тот раз явился набегом, в таинстве, и снова явился набегом, в таинстве! Такое ощущение, бегаешь от кого! Вот и разбери, где, в каком краю, ты посохом пути себе выстукиваешь! Как разгадать твою загадку; аль я пророчица Кассандра? Вот и живу усомнением; не из леса ли ты явился, на погляд деревне? Не от разбойника ли Кудеяра?

Александр взбунтовался:

─ От разбойника Кудеяра, мама, из леса!

Мария Михайловна вдумчиво посмотрела:

─ С того и надо было начинать поклон Христу! То и чекисты ведают!

─ Какие еще чекисты?

─ Те самые, с красными петлицами; какие на Соловки народ сгоняют!

Александр испытал растерянность:

─ Чудеса! Я и чекисты! Что за песнопение? Богом клянусь, из госпиталя я, ─ он перекрестился на икону в углу. ─ Был ранен. Везли на катафалке в братскую могилу! Тебе комиссаром похоронка была выписана! Но выжил, как видишь! И, скорее, твоими молитвами! Теперь лежу в госпитале в Туле! Уже выписываюсь, могут в любое мгновение отправить на фронт!

Битва, мама, это гибель и гибель! Вот и решил увидеться с тобою, с родным краем! Увидеться, попрощаться!

Почему в нищенском пальто? Нельзя покидать госпиталь без разрешения военкома! Могут отдать на суд трибунала, расстрелять! Но я рискнул, пришлось одеться странником; и все во имя того, дабы увидеть с тобою! С родным краем! С могилою отца! Увидеть и попрощаться!

Матерь строго поинтересовалась:

─ Как рискнул? Под расстрел?

─ Под расстрел, мама! Но, надеюсь, все обойдется! Я только на воскресенье себе позволил отступить от закона!

Матерь Человеческая услышала в себе смирение, но посмотрела холодно:

─ Вижу, горазд на выдумки! Разберемся в обед, кто есть? Пока скинь нищенство! Прими баню. Одень отцовское. Явился сын незваным и нежданным гостем, а потчевать надо!

Она посмотрела на сына без ласки, не скрыла скорби. Взяла ухват, подцепила чугунок, с очищенною картошкою, поставила на уголья, взметнув красно-синие язычки пламени, и стала старательно обкладывать его поленьями. Оставшись наедине с собою, Александр ощутил в сердце щемящую боль. Родительский дом перестал быть солнечным свечением, стал святилищем печали и сиротливости! Услышав ссоры-переборы, с печи выглянул Алеша, похожий на Леля, несказанно обрадовался брату, ласково ударил кулаком в плечо:

─ Возмужал! Воин, Илья Муромец!

Брат не согласился:

─ На поле битвы, может, и Муромец, но теперь качаюсь, как былинка на ветру. И подожди бить в бубен, раны вскроются! Объясни, что с матерью? Совсем не своя.

Брат откровения не явил:

─ Переживется! Мало ли какая печаль зашла? Жизнь для матери ─ страшная казнь! За тебя страдает, за Ивана, за Нину и Анну, пора в замужество, а мужья, повенчанные от Бога, бьются за Русь на поле сечи! Я тоже за Иваном на фронт ухожу! Мы все в ее сердце. Как не обезуметь тревогами?

Александр вышел на крыльцо, послушал, как голосисто пропел петух. Стало милее на душе, роднее! Но горечь осталась, горечь мучила! Мучила неизвестность! Матерь не досказывает, брат уклоняется от правды, по всему видать ожидает его ─ злое откровение от Кассандры!

Подумалось, не навестить ли отца? Не погрустить ли на могиле? Вдруг и станет легче? Мария Михайловна разрешила навестить родителя, но просила не опаздывать к обеду.

II

Брат сноровисто запряг Левитана. Нанес в розвальни охапки мерзлого сена, разверстал по добру и постелил пушистый тулуп деда Михаила Захаровича! Александр узнал его, он был оттуда, из детства! В его плоти еще жили-ютились сказания о великом князе Руси Бусе Белояре, кто бился с готами за славянские земли и кого в народе назвали русским Христом; его тоже распяли на кресте и сожгли; остались запахи крепкого табака, конфет, запахи испеченного каравая. Александр невольно прижался щекою к тулупу.

Брат тронул лошадь, лукаво вымолвил:

─ Чего ласкаешься, не женский тулуп, деда! Вижу, одичал! Ты Евдокию помнишь? Первая певунья и плясунья была в Пряхине! Избранница самого Леонида Рогулина, гармониста! Убило его под Муромом! Эх, эх, и зачем на войне убивают гармонистов? Столько радости дарил он людям! С обеда девицы ждали его гармонь! В хороводе кружилась деревня, а теперь ─ один траур!

Он ударил кнутом лошадь:

─ Я к чему? Евдокия вдовою живет! Могу свозить, как свечереет! Повеличаешь ее присутствием! Не откажет!

─ Не елозь языком, где не надо. Погоняй! ─ строго оборвал его Александр.

До кладбища в Стомне четыре версты. Сам большак еще покрыт снегом. Конь Левитан бежит, легко и вольно, по накатанной колее, разбрасывая во все стороны золотые слитки снега, сани, приятно раскачиваются, несутся в разбег, как с ледяной горки на масленицу. В небе ни облачка. Только солнце и дивное сияние неба. Мимо пробегают родные поля и луга,

заиленные речушки, пашни. Где пашни, еще густится снег, но встречаются и черные омуты проталин, где бесчисленно разгуливают грачи, отлавливают полевок. На пиру согласие, ни обид, ни задиристого драчливого гама. Насытившись, грачи изыскивают в снежнице по соломинке, несут бережно в клюве до леса, ─ вьют гнезда. Вьюжки-метели истаяли, пришла пора любви, свадеб.

В березовой роще поют иволги, сзывают красавиц на брачные серенады, на заманчивые поцелуи, на любовь.

Милая родина, сколько в тебе красоты!

Сколько жизни!

Сколько любви!

Видишь тебя, и до слез, до боли, начинает тревожить печаль, что ты не вечен! Александр по печали смахнул слезу.

На кладбище сиротливо и тревожно. Повсюду, в кротком, загадочном безмолвии, высятся могильные холмики, увенчанные крестами, обелисками со звездою. Кресты, где накренились, где держались с достоинством. Деревья стояли молча, как в трауре. Дул уныло-загробный ветер, казалось, с неба, от звезд, и еще больше нагонял неземную тоску и грусть. Венки, перевитые траурными лентами, с ветром возносились над землею, как черные молнии.

С рябины слетела стая синиц. И стало еще сиротливее, тревожнее.

Александр шел по аллее, еле слышно, стараясь не потревожить поступью, сокровенное целомудрие могил, святую уединенность предков. И жило от правды такое чувство! За какую ограду не загляни, не опечаль себя у могилы, ─ лежали его деды и прадеды, те самые, что срубили первую избу у реки Мордвес, провели сохою первую борозду в забубенно полынном поле, дали жизнь пашне, хлебному колосу, деревне Пряхине. И ему, Александру! Как не смотреть на могилы без молитвенного благословения?

Могила отца находилась на самом краю кладбища. Дальше шел скат в мрачный, глубокий овраг, он зарос крапивою,

колючими кустами шиповника. Могилу отца окружали ракиты, какие несли тень, оберегали от солнца, зимою по милосердию смиряли разгульные метели.

Остановившись, Александр снял шапку, поклонился:

─ Здравствуй, отец! Вот и свиделись!

Он присел на пенек, смахнув веткою листву осени. Посидел в трауре, послушал неземные кладбищенские звуки, достал самогон, разлил в стаканы. Вместе с Алексеем помянули родителя Ивана Васильевича. Неоспоримо, жизнь дает матерь Человеческая. Она дарительница мира! И все же, не будь отца, был бы он на пиру жизни? Знал бы про Земное Величие?

Он заметил еще одну любопытную странность:

Отец умер в декабре на Николины праздники.

И Сын родился в декабре на Николины праздники.

Произошла своеобразная сменяемость жизни!

Кто так рассудил?

Какие боги? Боги Руси? Боги бессмертия?

Получается, боги Руси и боги бессмертия! Ибо жизнь Отца, душа Отца в полном смысле слова перетекла в Сына!

Получилось две Жизни!

Но в одной! В сыне, в Александре!

Придет время, он тоже ляжет в саркофаг покоя, станет былым временем! От века, кто обретает жизнь, тот обретает смерть! Он тоже должен остаться жить в сыне, внуке, кто, несомненно, придет на его могилу, из Руси, дабы разделить его вечную уединенность, еще раз осмыслить ценность жизни!

И так будет бесконечно; родство душ со смертью не распадается!

Башкины были, Башкины будут жить!

 

БЫЛА ЛИ ДУШЕВНАЯ РОДСТВЕННОСТЬ С ОТЦОМ?

Скорбь-раздумье на могиле о времени и о себе

Александр помнит себя с шести лет. Откуда началась любовь к отцу? Он до края любил лошадей! Его необычно волновали неземные, колдовские создания! Едва завидев, он терял себя! Весь мир исчезал: котенок, что играл под вишнею с летящими на ветру соломинками, трубно гудящий шмель над желто-золотистым зверобоем, вдумчиво прикидывая, из какого цветка-кубка приятнее испить-отведать сладостное зелье. Не радовали порхающие бабочки и даже красивые, белогрудые ласточки, влюблено летающие над синим раздольем реки. Он очарованно смотрел, как отец степенно вел Левитана и Бубенчика на вечерний выгон в табун, как, задрав хвосты, они начинали носиться, резвиться по лугу со своими избранницами, как ласкались друг о друга. Но удивительнее всего было видеть, как кони шли на водопой к реке, сытые, довольные. Александр быстро скатывался по косогору, раздирая колени в кровь, не чувствуя жжения крапивы, останавливался в отдалении и с восхищением наблюдал, как они с достоинством пили воду, важно, лениво размахивая хвостами. Это уже была земная сказка! В такие минуты так тянуло прислониться, приласкаться к живому необычному волшебству.

И вскоре он стал в таинстве приходить в стойло. Подставив скамью, обнимал за шею лошадь и влюблено шептал о бабочке, которую изловил и отпустил, что больше не мучает котенка за хвост, что разыскал в траве умирающего, с раскинутым клювом скворушка, выпавшего из гнезда, и сам перевязал ему сломанное крыло, выхаживает. Он уже не дичится, берет размоченные крошки с ладони. Как вырастет, окрепнет, выпустит на волю. Шептал обо всем, что держала детская память! Испуганная и разгневанная мать, разыскав сына, с трудом, с плачем оттаскивала от лошади, не жалея, драла за ухо, грозила исполосовать жгучею крапивою. Пыталась объяснить, что лошадь может нечаянно ударить копытом. И все, истечешь кровью! Много ли тебе надо? Выстроим гробик, отнесем на кладбище. Умрешь маленьким, как твои братики Коля и Миша, сестренки две Верочки. Мать осиротишь. Отца опечалишь. Осмысливаешь беду?

Сын горе матери не осмысливал. Держась за ее сарафан, он капризно, угрюмо смотрел в сторону и, напрягая ум, пытался понять: почему мама так несправедлива? Почему разлучает с волшебством?

Не дождавшись покаяния, Мария Михайловна давала сыну подзатыльник, а затем, жалея, прижимала к себе, но грозы не смиряла:

─ Еще увижу, убью! ─ и внушительно потрясала вожжою.

Но, ни внушением, ни угрозою уже нельзя было высечь блаженную любовь! Вспомнилось, как он впервые слился в беге с лошадью, наградил красотою душу, вознес себя до гордости! И чуть был не затоптан лошадью! Это свершилось в то время, когда пряхинские мужики, повеселив себя самогоном, подсадили мальчика шести лет на Левитана, сильно ударили кнутом, по-разбойничьи лихо присвистнули, и конь, как молния сорвалась с тучи, неудержимо понесся по деревне, на лету перепрыгивая через изгороди, через бревна у подворья, долго резвился на лугу. Александр держался за гриву до последнего. И выпал из седла у крыльца дома, когда конь вздыбился, трубно заржал, радуясь, что доставил удовольствие ездоку.

Мария Михайловна кормила овец, крошила тесаком кормовую свеклу в корытце. К сыну вбежала сама не своя, бледная, расхристанная, с криками страха за его жизнь. Взяв в охапку, бережно отнесла в горницу, ощупала, целы ли кости? Они были целы. Испуг прошел; растревожилась злость.

Матерь ударила его по щеке:

─ Убивец! Сколько еще будешь казнить меня?

Женщина нарвала крапивы и стала без жалости со слезами хлестать его, приговаривая: «Убью, убью, басурман, ослушник! Я тебе покажу, как над матерью издеваться!»

Александр держался стоически, не плакал. Болела ушибленная грудь, ныло правое плечо, крапивным пламенем горело тело, но он все пересиливал, гордо смотрел в окно.

Он не слышал вины, он слышал себя героем! Теперь все мальчишки станут восхищаться им!

Когда пришел отец, Мария Михайловна в бессилии тут же пожаловалась:

─ Совсем извел сын. Льнет и льнет к лошадям. Мужики уже смеются, юродивый! И прокатили его. Еще немножко и насмерть бы расшиб себя! Бери ремень, учи. Я больше не могу.

Александр косо посмотрел на отца. Он неторопливо расстегнул пиджак, вынул из брюк ремень, грозно сложил вдвое:

─ Ну, господин-человек, объясни, почему мать не слушаешь?

─ Она меня не любит. И бьет крапивою.

─ Правильно делает. Кто будет любить ослушника? Лошадь и ту кнутом полосуют, если повела себя с норовом! Ты еще кроха земная, шесть лет, не знаешь, как жить, чего опасаться? Кто поможет? Только мать. Она в ответе за тебя. Перед собою и Богом! Как матери не печалиться, если ты ее не слушаешь? Обижаешь?

─ Я слушаю, ─ в горле Александра заиграли слезы. ─ И люблю ее. Даже воду носил из колодца в маленьком ведерке, когда мама стирала! И лошадь, ее красоту люблю. Разве я виноват?

─ Не виноват, конечно! Люби! ─ согласился Иван Васильевич. ─ Но на расстоянии! Договорились?

Сын угрюмо помолчал:

─ Ты боишься, я умру, если стану близко любить лошадей?

Знаешь, как было хорошо мчаться на Левитане! Ветер в лицо, вокруг луга, рощи, синяя речка, а ты летишь над землею, словно на коньке-горбунке! Красиво было! И гордо! Теперь все мальчишки станут завидовать!

─ Ну, норов! ─ озлился Иван Васильевич. ─ Юн, а уже вьюн! Совсем не чувствует вины! Что ж, люби! Но смотри, что случится, жалеть не стану! Жалеть надо живого, а не того, кто ушел в звезды и вечность! О печальнике, чего плакать? Печальники живут в своем временном измерении, в своем царстве, без чувств и разумения. Они наше страдание с земли не слышат, на нашу боль не отзываются. Они плывут и плывут на ладье бессмертия, среди облаков и звезд. Куда? Знают ли? И кто знает? Плывут по ветру, по течению! И с полным равнодушием к земле, жизни! Они все оставили людям! И вот мы мучаемся, крутим землю, вершим праздник жизни! Порою крутим, как волы, и падаем в изнеможении в свою гробницу с разбитым сердцем! Живого и надо жалеть! Его и надо радовать-величать жалостью! Мы же плачем за человека, когда он в гробнице! Когда не слышит, когда ему не надо! Понял?

Александр отозвался:

─ Да, папа!

─ Что понял?

─ Жалеть надо живого!

─ Вот именно! ─ и тихо попросил сына: ─ Перед матерью извинись. Хорошо?

─ Хорошо, папа.

С той поры и завязалась знатная любовь к отцу. Теперь он, наигравшись, смиренно и терпеливо ожидал его каждый вечер с работы, присев на скамью у палисадника под развесистою вишнею. Увидев отца, опрометью бежал навстречу. Родитель приходил оживленным, ласково-добрым, словно нес в себе солнце, с которым не расставался. И нес еще запахи пашни, необычно свежие ветры луга. Взяв сына на руки, Иван Васильевич легко, в сладость, подбрасывал его, ловил, прижимал к себе и нес до крыльца, как самую-самую земную драгоценность. Мальчик тоже по ласке прижимался к отцу, обняв его за шею, наслаждаясь его силою, щекотливою бородою.

Родитель не только подарил ему мир, он еще открыл ему Прекрасность Жития Земного.

Они спали в горнице, и Александр, лежа в кроватке у окна, рассматривая звезды, облака, с интересом спрашивал:

─ Папа, а что такое Отечество?

─ Это ты, я. Твоя мама. Деревня Пряхина. Тула. Москва. Все мы, великороссы.

─ Мы сильные?

─ Сильные, но непутевые.

─ Почему? ─допытывался сын.

─ Варвары мы, умом бесшабашные, душою расхристанные. Стихия-ветер! Народы державы выстраивали, богатства копили для сынов и внуков, а мы, как неприкаянные, как земные странники-печальники кочевали в кибитке у Черного моря, в то время Русского моря, от костра к костру, от городища к городищу. Тысячи лет себя вольницею тешили; жили на лошади и спали в седле. И свершилось, опомнись руссы! Великую державу выстроили, во все земное пространство, от океана до океана! Только жить и радоваться! И жили, и радовались; по 16 детей семья имела! Да теперь заленились мужики! Пахать и то разучились. Всего и надо, бутыль самогона, песню и разудалую пляску. Чего ожидать внукам? Только нищенства, а живем на золоте!

Отец как председатель колхоза больше, и, скорее, по печали, рассуждал для себя. Но Александр отбирал, отсеивал свое.

─ Теперь я понимаю, почему люблю лошадей! Я тоже варвар!

─ Спи, варвар, ─ с улыбкою отозвался Иван Васильевич. ─ Варвары, варвары, а какую красавицу Москву выстроили!

─ Покажешь ее?

─ Непременно. С Кремлем, с колоколами!

─ Когда вырасту? ─ загорелся надеждою мальчик.

─ Раньше покажу. Утром, по солнышку.

─ Утром я сплю.

─ Напрасно. Надо раньше вставать. Солнце для кого всходит? Для тебя. Иволги для кого на березе поют? Для тебя. Медуница для кого распрямляется, переваливаясь цветами-радугами, разнося сладость меда? Для тебя. Речка для кого несет родниковые воды с солнечными зайчиками? Для тебя, Сашка! Но ты спишь. Получается непочтение к природе.

Мальчик повелел себе:

─ Хорошо, утром встану.

Александр шутку оценил, когда отец, сжав его уши ладонями, поднял высоко в небо, весело спросил:

─ Видишь матушку Москву белокаменную, златоглавую, хлебосольную, богатырскую?

─ Вижу, папа! Эх, и краси-и-вая!

─ Быть тебе атаманом!

Отец тоже расположился к сыну, он был ему мил и приятен, становился ближе, роднее, чем Иван и Алеша. И наступило чувство неизведанное, незнакомое, когда разлука с сыном начинала наполнять печалью, несказанной тоскою. Не отсюда ли он стал брать его с собою на пашню, на сенокос, показывал красоту растущего хлебного колоса! Он был пахарь, и именно он научил Александра любить Русь крестьянскую, православную, любить синее небо с облаками-лебедями, грозы с молниями; землю, украшенную пашнею и рожью, с гуляющим ветром!

Березы и ивы, шелест листвы, зеленую лозу и осоку у реки, ее журчание, пение птиц, летящую паутинку, стрекот кузнечика в клеверном стоге сена.

В свободное время, гуляя с сыном у реки по тропинкам луга, отец присаживался на землю, срывал ромашку, спрашивал:

─ Что видишь?

─ Цветок.

─ Еще что?

─ Божью коровку.

─ Еще что? Чувствуешь боль сорванной травинки?

Александр погрузился в глубокую думу:

─ Не знаю, папа.

─ Надо чувствовать ее боль. Боль сорванной ягоды, березы.

─ Разве цветку бывает больно?

─ Наша жизнь таинство. И жизнь былинки таинство. Может, слышит боль, может, не слышит. Видишь, сок на срыве? Стало быть, плачет. И березка плачет, когда ее топором рубят. Что тебе важно по жизни? Чувствовать ее боль! Разбудишь в себе сострадание, будешь много и много богаче! Весь мир будет твой, мир чудес и радости!

Александр услышал отца. И обрел ценное, он научился любить природу, свою родину! Летом мальчик все дни пропадал на речке, ловил рыбу и раков, с усилием приподнимая замшелые камни, и, случалось, присядет на берегу, задумчиво посмотрит, как плавают в тихом затоне в красоте белые кувшинки, устраивают игрища лучи солнца на песчаном дне, как обнявшись, влюблено, летают стрекозы. Задержит в себе мгновение жизни, красоту ее, ощутит ее прекрасность, ее первозданность, ее родственную связь с миром, с родиною ─ и снова возвращается на землю, в ее суету и будничность, бежит на речку ловить плотву и раков.

Много было прекрасного в детстве. Но больше всего задержались в памяти поездка в ночное и праздничная ярмарка.

 

ПОЕЗДКА В НОЧНОЕ

где мальчик начинает слышать свое земное величие, понимать, насколько мила и красива его Русь

.

Александр резвился с ребятами на лугу, когда его позвали к отцу. Иван Васильевич подозвал сына к себе, посадил на колени:

─ Как живешь, герой?

─ Героем и живу! Сражались с ребятами на мечах, все бои выиграл!

─ Точно, быть атаманом! Значит так, Шура, тебе семь лет, пора к семье приобщаться. Подошла очередь пасти лошадей в ночном! Я занят, мать тоже. Пойдешь с Иваном. Согласен?

У мальчика перехватило дыхание. Согласен ли он? О чем спрашивать? Он готов был за такую весть пуститься в пляс, расцеловать отца. Но быстро смирил радость. Отозвался с достоинством:

─ Постараюсь справиться.

─ Стало быть, договорились. Послужишь хорошо Отечеству, возьму на день Успенья на ярмарку!

Они и сейчас горят, сладкие жаркие костры в сердце, те самые, которые горели на берегу реки Мордвес. После избы-темницы луг кажется необычно привольным, пугает и тревожит таинственно-колдовскою красотою. Вся пространственность залита синим, неземным светом. Кони спутаны легко, вольно, теребя и жуя траву, переступают ногами неторопливо, и даже, видится, стыдливо, целомудренно, словно бесконечно дорожат расстеленной на пиру скатертью-самобранкою. Во всем, во всем жило очарование, даже в бесконечности, которое пряталось за березовою рощею, но было видно, как возносилось к облакам и звездам. Ребята уже расселись у костра, пекли картошку, рассказывали притчи, смеялись. Александр тоже скромно присел рядом. Иван, одетый в красную ситцевую рубаху, в картузе, слегка отстранившись от огня, трескуче играющего искрами, морщась от дыма, выкатывает обожженною веткою из золы черную, обугленную картофелину, подает ее брату:

─ Попробуешь?

Мальчик с охотою берет ее в ладонь, начинает перекатывать из руки в руку, дабы не обжечь пальцы. Терпимо остуженную, надламывает, скупо посыпает солью, она еще горячая, дымится, начинает есть. У-ух, и чудо-перечудо, эта картошка, пахнущая костром и дымом и студеным ветром с реки.

И как все мило! Так бы и жить, жить! Посидев в приятности у костра, маленький хозяин табуна принес хворост, ссыпал его в костер, но отвернуться не успел. Горячие искры разудало взметнулись и стрелами понеслись в лицо, глаза. От боли выбивались слезы.

─ Сейчас заплачет, ─ подтрунил Сережа Елизаров.

─ Не заплачет. Он у нас герой, ─ защитил брата Иван.

И, получалось, плакать мальчику было уже нельзя. Пришлось боль перетерпеть. И слезы перетерпеть. Ближе к полуночи, Александр по-хозяйски обошел табун и прилег на траву, стал смотреть на звезды и облака, на ромашки у изголовья. Приподнявшись на локте, посмотрел на луг и взволновался увиденным так, словно по телу прошел громовой раскат: в голубом сиянии неба и звезд пасущиеся кони виделись тоже голубыми, колдовскими, неземными! Сколько же было заманчивого чародейства в таком превращении! Звезды в небе, костер у реки, задумчиво-загадочный шелест-перешелест прибрежных берез и осоки, хмельной ветер с запахами ржаного хлеба, голубые кони, что еще есть чудеснее в мире?

Милая, милая родина! Какое величие ─ жить!

Если он умрет, то куда все денется? В чье сердце перельется? И неужели он может умереть? Пришел один раз на землю, до боли впитал ее красоту! И исчез! Он исчез, а красота осталась! Кто же придумал такую разлуку?

С рассветом, едва заалела заря, коней с любовью повели к водопою и на купание.

В деревню Александр въезжал верхом на Левитане на восходе солнца. Во всю деревню окна в избе горели гордым, неземным огнем! Певуче пели в березовом перелеске иволги, в небе игриво вились стрижи! Сам табунщик сидел гордо, властелином мира, приосанившись, еле сдерживая праведную радость; словно воином Руси сразил стоглавого дракона и добыл за океаном неутешнице-принцессе перо жар-птицы от любимого принца! Въезжал так, как сам Цезарь на белом коне в Рим под колокольный перезвон и ликование народа, покорив земные царствия.

 

ПРАЗДНИЧНАЯ ЯРМАРКА НА РУСИ,

где Александр впервые в удивление видит Русь, насколько она велика, многолюдна, и с каждым можно чувствовать земную родственность

На праздник Успенья 28 августа отец поднялся рано, выкатил из навесного сарая во двор красавец-тарантас с резьбою на переднике, помыл Левитана теплою водою с мылом и березовым веником, надел хомут, цветастую русскую дугу. Подумав, украсил гриву лентами, прикрепил к дуге колокольчик. Забравшись по лестнице на чердак, где до края стояла густота душистого сена, пощекотал спящего сына:

─ Вставай, Шурка! Ярмарку проспишь. Пора в дорогу!

Ночью под Пряхиным гулял дождь. Но день начинался с солнцем. И предвещал быть ясным, жарким. Небо уже источало зной. Сильно парило. Земля страдала одышкою. Белые облака зависли неподвижно; нет даже легкого ветерка. Но Левитану что жара, что мороз, он по удали мчит, шелковисто вскидывая гриву, по накатанному тракту, удачливо выбираясь из колеи, какая еще не просохла от дождя. Дорога бесконечно длинная и вилась среди поля, где еще дозревала рожь, радуя взгляд медово-золотистыми колосьями, благодатною тяжестью зерен, родственно прильнувших один к одному в колко-усатой зыбке. По межам сытно разливались песнями вечные перепела. Дальний лес скрыт в тумане. Из Дьяконова, где была ярмарка, зазывно доносился звон-перезвон колоколов церкви. В звоне слышится святая сила! Сердце само, неумолимо, неистово, зовет, торопит туда, где слышны набатные зовы!

Александр невольно прижимается к отцу, все виденное волнует до чувства, где опять просятся по приятности слова: милая, милая родна!

Ехали на ярмарку не одни. По дороге, взметывая пыль, еще неслись телеги, забитые до отказа нарядными мужиками и бабами, светловолосыми ребятишками. По обочине, красиво одетые в празднично-нарядные платья, шли девушки, живо и привычно ступая босыми ногами придорожную пыль, несли в руке туфли, красные высокие сапожки. Лица загорелые, веселые, смеются без устали, как расщекоченные, лузгают семечки, подняв подолы, бойко перепрыгивают через лужицы. В глазах неостывающая синь молодости и веселья.

На ярмарке ошеломляющее многолюдье. Вокруг гул и невероятное раздолье голосов, смех, суетные крики. Заливисто ржут кони, тревожно ревут коровы, пронзительно визжат поросята. Все смешалось-перемешалось на ярмарочном пиру, в его праздничном ералаше. Над площадью висит кисея пыли. Пахнет дегтем, сеном, свежими, подрумяненными баранками, пряниками и сахарными петушками, яблоками и самогоном. Торги идут повсюду, куда ни глянь. Продают вороного коня, хомуты, тяжелые колеса, горшки, ситец, лыко, всего не перечесть. И в продовольственном ряду полное изобилие. Нет только птичьего молока. Торгует на пьяную радость души кабак. Играет развесело гармонь.

Невиданное зрелище поражает. Трудно все вобрать в сердце, осмыслить. Но Александр пытается. Отец, взяв его за руку, водит по ярмарке и сам наслаждается ее радостною разноголосицею. Сын ему не в тягость. Все разъясняет, ни в чем не отказывает.

Остановившись у карусели с парными расписными лошадками, он спрашивает:

─ Папа, это что? Крутящееся стойло?

─ Карусель, Шурка. Прокатить?

Мальчик опасается:

─ Только вместе.

─ Зачем разлучаться?

После сладостно-вихревого катания слушали шарманку, смотрели, как плясали и пели курчавые цыганята, собирали брошенные копейки. Поразили Александра нищие слепцы, идущие гуськом за поводырем, положив руку на плечо соседа; невыносимо страшны их безглазые лица. Они просят милостыню, поют о Заступнице, о милосердии к ближнему. Иван Васильевич достает из кошелька медные деньги, ссыпает в торбу замыкающего старца.

─ Они, правда, слепые? Не видят солнца?

─ Правда, сын.

Он замыкается в себе. Ему жалко слепцов. И не может понять, как можно жить и не видеть солнца?

В толпе проворно бегают мальчики с лукошком на ремне, выкрикивают:

─ Пирожки с рисом горячие, пятак пара! Налетай, не зевай!

Отец выпил в кабаке и теперь стал добрее, покупает пряники, длинные конфеты, обкрученные по спирали ленточками, свистульку-петушка. Разрешил сыну поиграть на рулетке с бегающим гусиным пером, и он наудачу выиграл гребень с нарисованными ангелами, какие летели по небу и пели в трубы о любви.

─ Маме подарю. Порадую ее, ─ важно сообщает счастливчик.

Иван Васильевич ласково сжимает ладонь сына, радуется за его любовь к матери. Замечает книжную лавку, ведет сын к книгам.

─ Выбери по вкусу. Скоро в школу. Научишься читать, будешь постигать мир не только в оглядку, через себя, а еще через человеческую мудрость!

Александр выбрал книгу с веселою, лубочною картинкою во всю обложку: на коньке-горбунке, среди звезд и месяца, перескакивая через леса, мчит в неведомые края за царицею Иванушка-простак в лихо заломленной шапке.

Подошла старшая дочь Евдокия с мужем Иваном Григорьевичем Нестеровым, инженером-дорожником.

─ Все балуешь любимое чадо, отец? Белоручкою вырастет, ─ для завязи разговора произнесла женщина, одетая по моде.

─ Не вырастет! ─ заверил отец. Верно, Шурка?

Мальчик скромно потупился:

─ Постараюсь.

Иван Васильевич лукаво расправил усы:

─ Ты, Евдокия, покажи с колокольни брату Москву, давно просит! Я пока для колхоза хомуты и сбруи посмотрю.

Церковь в Дьяконове стояла на холме, недалеко от площади. Они спросили у священника, и медленно поднялись по древним, скрипуче-таинственным ступеням лестницы на колокольню. Деревянная площадка была просторною. Под синим куполом ютились голуби. На крепкую лессовую плаху навешано три колокола. Окружные перила сделаны из витого остроконечного копья, красиво соединены.

─ Смотри Москву, ─ разрешила сестра.

Такого чуда Александр еще не видел. С высоты колокольни открылась вся красота и бесконечность его крестьянской родины, с зеленым лугом, хлебными колосистыми полями, с косогорами и речкою, сенными стогами-колоколами и лесом, заросшим малинником и медуницею, пахнущим грибами, с россыпью дальних деревенек с избами под соломенными крышами. Интересно было смотреть на ярмарку, на нарядную толпу, на торговые палатки, на вороного коня, жующего овес. Все было как игрушечное. Доносилась игривая гармонь. Облака совсем рядом, протяни руку, и сможешь быть рядом с небом. Близко вьются, свищут стрижи.

Появился звонарь в черном одеянии, поинтересовался, с какою молитвою вознесли себя на колокольню, поближе к Богу? Евдокия разъяснила, зашли не сам по себя с молитвою, а с разрешения служителя церкви, дабы посмотреть с высоты на свою родину, на красавицу Русь. И попросила звонаря, разрешить мальчику ударить в колокол.

─ Ежели без баловства, ради любопытства земного, пусть испробует власть колокола, медовую сладость звонницы, ─ великодушно разрешил звонарь.

Александр звучно ударил в медный колокол, сильно дернув за витую веревку. Изумительно чистые, чудесные звоны разнеслись над бесконечным пространством его Русского Отечества. Но радостью не возблагодарил, был он грустен и тревожен.

Этот тревожный звон над Русью загустел в его сердце на все времена.

ОТЕЦ, ОТЕЦ!

ГДЕ, НА КАКОМ ПОВОРОТЕ ОНИ РАЗОШЛИСЬ,

РАЗЪЕДИНИЛИСЬ ЛЮБОВЬЮ?

Кто разлучил отца и сына?

Почему осталась боль, и только боль в сердце?

И еще лютое чувство вины?

Перед отцом. Перед родителем!

Деревня Пряхина, где родился, черпал силу для подвигов Александр Башкин, как Антей от земли, стоит на земле за тысячу лет. Селились славяне на северную землю с реки Рось, притока Днепра, теснимые воинственными кочевниками с Дикого поля, скифами, половцами. По вере ─ язычники. После крещения Руси выстроили бревенчатый кремль с деревянною церковью и крестом, избы-терема, крытые тесом. И стали пасти стада и растить колос. Играть свадьбы. И величать бессмертие.

Древние предки умели защищать свою маленькую Русь. Они собирали пешие и конные дружины, бились под знаменами Дмитрия Донского на Куликовской битве, изгоняли с тульской земли у Иван-Озера воинство крымского хана Девлет-Гирея, храбро сражались и дальше с незваными пришельцами.

Древне предки умели и созидать. Едва суздальский князь Юрий Долгорукий воззвал руссов соборно выстроить Москву, они, отложив мечи и щиты, артелями подались возводить еще один град на Руси, и вскоре он воскресил себя в красоте и пространстве, как Древний Рим. И был одарен столицею Русского православного царства.

Само городище названия не имело. За особые воинские заслуги перед Отечеством, царь Иван Грозный отписал его боярину Ивану Васильевичу Шереметьеву. Его люди при крепостном праве жили вольно, с достоинством. И после отмены рабства так и назвали свою деревню ─ Вольная. Со временем амазонки-пряхи, по ремеслу, назвали ее Пряхины, но слобода Вольная осталась.

В слободе Вольная и жили Башкины. Все они были пахари. Любили и дело свое, и порядок на земле. Отец Александра ─ Иван Васильевич, потомок славян-руссов с рек Рось: могучего сложения, белокур, глаза чисто синие, скулы выдвинуты, как у скифа. Такими были и сыновья. Так получилось, что в семье он был один кормилец-пахарь. Росли писаными красавицами сестры Евдокия, Маланья и Агафья, на кого царским указом земли не отмеривали. И волею-неволею приходилось Ивану Васильевичу ходить батрачить к богатому мужику Михаилу Захаровичу Вдовину. В барском доме он и присмотрел себе невесту Марию. Любовь обожгла немыслимо! И зашла загадкою; свет померк. Едва завидит ее в цветастом сарафане на сенокосе, как она, подоткнув подол, топчет босыми ногами на телеге пахучий клевер, или носит снопы к молотилке, или по-лебединому гордо ступает-плывет по деревне зимним утром в белом собольем полушубке, сердце его обрывалось. Наступало забвение. Не выдержав муки, он попросил отца заслать к Вдовиным сватов.

Но Василий Трофимович наотрез отказался:

─ Не по чину в калашный ряд, сынове! Кто он? Первый богач. Кто мы? Голь перекатная. Не даст родительского благословения дочери.

Но сын просил по молитве, сл слезами. И даже пригрозил:

─ Не зашлете сватов, повешусь! Я люблю, тять, люблю! Без Марии мне жизнь не в жизнь!

Но печаль и обещание сына не взволновали старика. Он опять проявил неуступчивость.

─ Переживешь, сынове. Не окажет он божескую милость! Зачем себя выставлять на посмешище? Не последние мы люди, чтобы над нами вся деревня потешалась!

Арина Евсеевна, матерь, не выдержала:

─ Пошли, пошли! Чего дитя мучаешь? Откажут так откажут! Кольями не изгонят! Михаил Захарович, да, богач, но с сердцем.

Слывет в деревне книгочеем и правдолюбцем, мог в застолье обругать и царя, и Григория Распутина за деяния, гибельные для России. В его барские терема не раз наезжало грозное волостное начальство, дабы укротить его вольнодумство, и даже пугали тюрьмою, но всякий раз уезжали от хозяина веселые, несусветно пьяные, клялись в любви и дружбе. И непременно с богатыми дарами.

И мужики его чтут-уважают, что нажил богатство своим трудом. Он и лес сплавлял, и землю сам пахал. И далее разберись, кто в деревне лучше Вдовина делает бочки для засолки, колеса для телег? Тележные колеса без оковки целовали землю год. И не рассыпались. На деревне колесников звали колодеем. Его звали чародеем.

В уборочную страду вся нищенская деревня торопилась записаться в работники. За рабочий день на барщине Михаил Захарович платил пуд пшеницы! И мы тем жили! О чем печаль?

И, наконец, ужель наш сын не достоин принцессы князя? Сложен от Бога, ликом красив, трудолюбив на зависть, самогон ему не в лесть! не шалый. Нравом весел. И на гармони сыграет!

Чего унижать себя? Не видишь, сын у могилы стоит? Чего ждешь? Прощальное отпевание пахарскому роду? Так и свершится! Девочки вызреют, расселятся в чужом гнездовье с любимыми и осиротят твою земную быль! Без молитвы и покаяния исчезнуть желаешь?

Василий Трофимович услышал сказание жены, нашел его разумным, и согласился ступить сватом на княжеское подворье. И на долгое время отдал себя молитве.

На удивление деревни, Михаил Захарович принял смущенно-застенчивых сватов милостиво и даже с барским размахом постелил ковровую дорожку по крыльцу в терем. Ему давно пригляделся юноша с русским ликом, с кроткими сними глазами. Он был первым на пашне и первым на косьбе колосьев ржи. Был воеводою от плуга и сохи! Любимая дочь его Мария тоже не росла белоручкою. Он научил ее пахать, косить серпом рожь, вязать и обмолачивать снопы. Сама научилась тонко вышивать и прясть. Мужу на шею не сядет! И в загуле остановит! Строга и властна, вся в отца! Но по разумению. Живет на молитве. Раздоров в семье не будет.

Для порядка посидели-поговорили. Михаил Захарович воззвал дочь Марию к застолью, спросил, согласна ли связать свою судьбу с добрым молодцем Иваном Васильевичем, дочь приняла к сердцу жениха, дала согласие на венчание и брак, низко ему поклонилась. После чего хозяин вынес икону с Христом, в раздолье перекрестил жениха и невесту, трижды, по русскому обычаю, поцеловал.

И сваты поняли, ─ поцеловал сына!

На свадьбу была звана вся деревня.

Гуляли три дня.

Как на языческом празднике, жгли на лугу костры, молодицы водили хоровод, мужички, разгоряченные самогоном, в радость отплясывали под гармонь с красавицами краковяк, страдание, ноченьку, пели и разудалые, и грустно-протяжные русские песни.

Все получилось.

Сложилась и семья. Как поженились молодые, соединились сердцами по любви, так и повелось по Богу на все времена.

II

Александр явился в мир в декабре, в созвездие Козерога. Козероги несут на земле самую превеликую ответственность, и за человека, и за Отечество! Это люди от Бога! В созвездие Козерога явился Иисус Христос. Он и шел на битву, как инок, как служитель Бога с копьем Пересвета, и постоянно нес победу Отечеству! По жизни, по битве воина Руси вполне можно сравнить с Гераклом в современном величии; та же непримиримость к Злу, те же битвы за Добро, та же постоянная победимость!

Александру везло на любовь. Еще в люльке он был заласкан бабушкою Ариною. Это была женщина, какая светилась вся любовью к людям. Часто в избу, где жили Башкины, стучались, просили о приюте, хожалые люди: погорельцы, богомольные странники и просто нищие. И каждого хозяюшка привечала, одаривала ночлегом и едою. В деревне Арина Евсеевна слыла знахаркою. Умела заговаривать болезни; лечила травами. Если случались тяжелые роды, то звали ее. И как бы роженица ни мучилась, ни стонала на всю деревню, едва повитуха начинала с благочестием читать псалтырь ─ все боли отходили! Ни разу перед Богом не согрешила, все живыми выходили из материнского чрева! И жили долго! Знахарка могла наговорами вылечить ум-сумасшествие; исцелить умирающего больного, словно имела загадочную власть над жизнью и смертью, полученную то ли от дьявола, то ли от Бога. Ее чтили! Ее боялись! И за глаза называли, ─ колдунья, и сожгли бы, живи она в жестокие времена.

Добро чаще наказуемо!

Такая была няня у Александра. Уже в колыбели он постигал, что такое Зло и Добро? Что такое любовь к людям?

Бабушка Арина была превеликою сказительницею, и знала сказок не меньше, чем Арина Родионовна, няня Пушкина. Мальчик на всю жизнь запомнил, как душа его тревожно замирала в ожидании сказки. От бабушки он узнал, что мир разделен на Любовь и Зло, как Иван сражается за Русскую Землю с Драконом, дабы люди жили по красоте, по любви друг к другу, где им откроется, что такое свобода, справедливость! И часто, уже мальчиком, Александр видел себя сказочным богатырем, кто вступает в битву один на один не только с Драконом, но и с целым вражеским воинством, посягнувшим на его землю. И, конечно, побеждает его! И не только видел себя народным заступником, но и был им. Брал ивовый прут и опрометью бросался с косогора на крапивные заросли и, не боясь ран-ожогов, неутомимо сражался с воинством, пока растерзанная крапива повержено и безмолвно не полегала на поле битвы.

То есть, через сказки, сердцем ─ постигал любовь к Отечеству!

Постигал себя народным заступником!

И уже брал меч, дабы защитить свою землю!

Дед по матери Михаил Захарович тоже любил внука, научил читать книги. И так совпало, он до самозабвения любил Древнюю Русь, и часто ведал мальчику, как великие князья и храбрые руссы-воины защищали Отечество, а шли на Русь все века, воинство за воинством! Но все соловьи-разбойники пали в битве от русского меча, не смогли сломить и покорить Русь, она выжила и обрела бессмертие. Нет на земле сильнее русса-воина, кому во все времена приходится защищать не только свою землю, но Любовь и Свободу в мире!

И такая гордая правда, несомненно, тоже осталась в сердце мальчика, кому предстояло стать воином Руси и храбро, жертвенно биться с Драконом за все земное человечество!

Михаил Захарович услышал в мальчике любовь к знаниям. И привел его шести лет в школу в Пряхине, наказал учителю внимательнее отнестись к любопытствующему отроку. И подарил школе десятилинейные лампы. Александр учился с желанием, в школу ходил пешком четыре километра, в суконном зипуне, обувь была латаная-перелатаная. Дед давал полушубок из овчины, но мать отказалась:

─ Зачем нам подати? Что мы, нищие? Чем богаты, тем и рады. Не надоть ему жить по иждивенчеству.

И мудрый Михаил Захарович соглашался:

─ Права, дочка! Я отроком тоже в бедной одежде ходил. Плакал от бедности, и слезы на морозе замерзали. И что теперь? Близко простуда не донимает. И он крепче будет!

В грозу, в снежные вьюги Мария Михайловна, жалея сына, в школу не отпускала. Но он сбегал. Ему было приятно идти в снежную бурю, слышать ее силу и свою силу, и в непокорстве побеждать ее. Это уже было в крови.

III

Но что отец? Где, на каком повороте они разъединились любовью? Почему он оказался только в поле внимания бабушки Арины и деда Михаила? Где легла межа между отцом и сыном?

Почему осталась только боль? Боль за себя!

И еще чувство вины!

Перед отцом!

Иван Васильевич был почитаем в деревне за трудолюбие, за человечность. Еще он остро чувствовал справедливость, исконную правду жизни; был мечтателем и радетелем за народное счастье. И во все времена горел желанием наполнить сложную жизнь на Руси молитвенно-целомудренным милосердием! И когда по Руси пронесся вихрь революции и в деревне под красным знаменем стали создаваться трудовые коммуны, то пряхинские мужики выбрали именно его председателем.

Иван Башкин от сердца верил, что пришло время расстаться с людским горем, с постыдною нищетою, дабы в человеке ожило человеческое. Только трудом и соборно можно выстроить праведную жизнь в деревне.

И при каждом случае теперь бил в колокол:

─ За дело, мужи! За дело пахари-руссы! Будем строить новую жизнь по молитве.

Но строить новую жизнь по молитве не пришлось.

Над Русью задули злые ветры.

Из Кремля самим Лениным был брошен клич на смиренное Отечество, ─ народ, Грабь награбленное.

Ретивые, вольные пряхинские мужики тут же оставили на пашне плуг, взяли вилы и отправились злою, разгульною толпою грабить помещицу Марию Ивановну Шереметьеву. Впереди, размахивая топором, шел каторжанин Прохор Зорин. Он и объявил барыне волю народа:

─ Поместье наше, земли наши! Кровопийц на березу.

Мудрая хозяюшка возражать толпе не рискнула:

─ Ваше, берите. Только не жгите усадьбу, а к смерти я готова, ─ обреченная женщина гордо взглянула. ─ Только помолюсь перед Христом. Не за себя, за вас, ибо творите вы зло в заблуждении!

Прохор достал веревку, сладил петлю:

─ Там помолишься, барыня-сударыня! ─ он набросил ее на сук дерева, толкнул дворянку к эшафоту, накинул петлю.

Но пряхинские мужики ненависти к вдове-помещице не имели, благословили на житие:

─ Пусть идет с Богом!

Каторжанин задираться не стал, повторил клич из Кремля:

─ Грабь награбленное!

И человек-насильник в мгновение услышал в себе скорбную, окаянную жадность! И стал тащить из комнат барского поместья фамильные драгоценности, мраморные столы, кресла, мягкие диваны, стулья, перины, ночные горшки.

В подвале разыскали французское вино, тут же устроили застолье. Пили на барском кладбище, усевшись на могильные плиты. И всю ночь выплясывали кадрили под гармонь, пели песни. Ближе к утру все опились и уткнулись лицами в мышиный помет.

Прохор зажег факел и далеко бросил его в разграбленные барские покои. Усадьба занялась пламенем. В огне сгорели три человека, не сумев по пьянке отползти подальше от костра, от смерти.

Милосердная душа деревни, душа от Бога, не приняла звериного варварства!

Гроза зашла и в семью, где жили Башкины.

И стоило Ивана Васильевичу явиться домой, как матерь Человеческая Арина Евсеевна в гневе бросила сыну:

─ Что, злыдень, доволен?

Иван Васильевич повесил пальто на вешалку:

─ Ты о чем, мама?

─ Не знаешь? Порушил дворянское имение и рад? Гордым петушком разгуливаешь! Чем тебе барыня Шереметьева не угодила?

─ Разве мне? Власти.

─ Ты кто? Не власть? Свою правду не можешь защитить перед разбойниками? Мало она добра сделала? И зерном оделяла в бесхлебицу, и сосновым тесом для овина. Так ты за добро платишь?

Иван Васильевич усиленно защищался:

─ Не могу, мама! Не могу! Барыня ─ не моя воля и не есть правда народа! Барыня записана в класс.

─ Какой еще класс? ─ матерь гневно стукнула ухватом.

─ Эксплуататоров! Она враг народа! И подлежит уничтожению!

Бабушка Арина взъярилась:

─ Какого народа? Пьяниц, которые валяются у кабака? Кто ни разу не взялся за рогатины плуга? Не взрастил колоса в поле? Не та голытьба шла с вилами на беззащитную женщину? И за что ее казнить? Кого барыня ограбила? Барыня из знатного дворянского рода на Руси! Посчитай, сколько Шереметьевы блага для Отечества свершили, награду получили от царя Ивана Грозного! То наследство и досталось Марии Ивановне! Где ее вина? В чем?

Арина Евсеевна строго посмотрела:

─ И опять же, ладно, пришло время воровское ─ возьми! Но вознеси школу, раскинь пашни для обильного ржаного колоса! Вы, что сделали? Поместье сожгли! Земли забросали камнями, могильные плиты стащили к реке, ─ пусть бабы белье полощут. Срам! Стыдобушка неприкаянная! Что же вы делаете с Русью, бесы окаянные? Ты же православный! Я тебя в церковь в Дьяконово крестить возила! Крест на шее носишь! Иль сбросил? Накажет Бог, Иван, накажет!

─ Не только поместье, людей сожгли, ─ вставила слово Мария Михайловна.

─ Какие они люди? Твари земные! ─ отозвался с печи Василий Трофимович. ─ Бог и наказал, прикрыл им глазницы!

Иван Васильевич возражать не стал. Понимал, все бессмысленно. Он оказался в одиночестве! Семья не приняла его правду! Его душа пахаря, душа от любви и милосердия к людям, распалась на Боль и Печаль. Но больше всего было обидно, его не поняли самые близкие, самые любимые люди; и до ужаса, до гибели высекли кнутом! И вознесли святую душу на костер! Он прошел в комнату, и, не раздеваясь, упал на кровать. И долго неподвижными глазами, глазами мученика, смотрел в потолок, чувствуя, как в обиженном сердце неумолимо завязываются слезы. Слезы непоправимого горя. он грустно запел песню, там, в степи глухой замерзал ямщик. Пел долго, отрешенно. Отвернувшись, заплакал в подушку. Домашние молчали, никто не подошел, не осветлил его настроение.

Что же сын Александр? Он видел, свершилась казнь над отцом! Ему было невыносимо жалко отца. В таком горьком распаде чувств он его еще не видел. Его маленькая совесть не жила в покое, его маленькая совесть, неумолимо и повелительно тревожила сердце. И сердце кричало, там, где жила любовь к отцу, где жило милосердие, ─ не стыдись окружения, пересиль себя, и смиренно, иди к отцу!

Иди к отцу!

Встань на колени, возьми его руку, осыпь поцелуями. Наконец, ляг рядом с отцом, ласково обними. И держи его у сердца, пока не смиришь слезы, пока в отце не оживет душа, не возникнет преображение, не возникнет земное величие. Ты же видишь, как мучается душа его, святая и безгрешная!

Помоги отцу! Исцели его слезы!

Но сын не подошел! Сын предал отца, стал ему Пилатом, оставил один на один с печалями, с горькою земною обидою.

Он остался стоять у матери! И не осилил в себе ту злую любовь!

Александр сидит у могилы отца на кладбище в Стомне!

Ему горько и больно!

Он слышит в себе слезы боли!

Он слышит в себе слезы раскаяния!

Прости, отец! Прости!

И в то же время, не надо прощать! Того, кто предал отца, прощать не надо! Пилата нельзя прощать.

IV

Дальше пошло еще хуже. В деревне началось крутое раскулачивание; ковчег жития пахаря вынесло в шторм! Вскоре Иван Васильевич сообщил домашним, что в НКВД выписан ордер на арест Михаила Захарович Вдовина.

Арина Евсеевна ужаснулась:

─ Он что, тоже записан в класс?

─ Тоже, мать!

─ Чудеса! Он что, разбойник? Убивец-Кудеяр? Или нажил богатство на мужицком горе? Он полвека ходил за сохою и плугом; был лесорубом, плотогоном! Он свое царство воздвиг горбом! Его ладони и теперь еще несут кровавые мозоли! Он в голодное время с христовым сочувствием помогал деревне, и тебе, жить-бедовать! И не раз, не раз спасал пахаря от голода, от вымирания! Люди в очередь просились на уборку урожая, он давал за день работы пуд зерна! Ты сколько даешь в колхозе? Триста граммов!

Михаил Захарович корень земли, на ком держится Русь! И ты что, готов с чекистами волочь на плаху корень земли, корень жизни? Готов с чекистами за добро волочь Христову Душу на плаху, как врага народа?

Иван Васильевич переминался с ноги на ногу:

─ Не готов, мать, не готов!

─ Но поволочешь, как курицу за крыло!

─ Не моя вина, мать!

─ Чья? Чья вина, убивец? Михаил Захарович даровал тебе в жены самое ценное, любимую дочь! И ты за такое дарение готов величать его в Соловки, отвести на расстрел? Что же вы делаете с Русью, бесы окаянные?

Мужчина отозвался с трудом:

─ Ты права, мать! Права! Нельзя корень Руси из пашни выдергивать! Мое сердце тоже бунтует и тоже тяжелеет от тоски! Но осмысли, наконец, смири себя, разве я выписываю ордера на арест человека и раскулачивание?

Арина Евсеевна стояла на своем:

─ Защити его как власть! Собери народ на вече, пусть он решит ─ Михаил Захарович враг народа? Или друг народа? В Москву отпиши!

Сын в печали уронил:

─ Нельзя идти против власти, мать! Самого под расстрел загонят! Чекисты не станут разбираться, друг он народу? Или враг? Спасал деревню от голода, не спасал? Там люди непоколебимые, служат за идею! Встань поперек, тут же вынут револьвер: мировую революцию предаешь? Ошиблись в тебе, товарищ! И повели под конвоем с петлею на шее по матушке-Рассее. Могут на Соловки! Но могут и за стог сена!

Сын горько произнес:

─ Я согласен, вершится несправедливость! Но я не знаю, как быть, просто не знаю!

Нарушила скорбное молчание Мария Михайловна:

─ Я знаю!

Она взяла у печи топор, прямо заявила мужу:

─ Тронешь отца, отрублю голову!

Началась не жизнь, светопреставление. Иван Васильевич слышал в себе вину. Именно в это время, в тридцать семь лет, он впервые оглушил себя крепким стаканом самогона. Пьяному легче переносить обиды, оскорбления. Он теперь все чаще стал приходить домой выпивши. И старался приходить, когда семья спала. Ибо знал, в избе густится одна ненависть, стоит, кому чего сказать, и разразится такая окаянная буря в избе, что мало не покажется; понесутся несусветные проклятия, начнут отпевать его самого хором плакальщиц, гнать к могиле.

Но в избе никто не спал. Не спал и Александр! Все слышали, как мученик от Христа, Иов, неслышно раздевался, на цыпочках подходил к печи, наливал из чугунка похлебки, ел. И садился к окну за занавеску. И долго сидел, пошатываясь, с мукою и залихватски напевая песню, сижу за решеткой в темнице сырой.

Мальчик понимал, как отцу тяжело жить без покоя в душе! Видел, как отец искал равновесие в себе, пытался остановить бесовскую пляску тоски и боли, и не мог! Один не мог! Но сын опять не подошел к отцу, не приласкал! Укрылся от печали отца, как лебедь крылом от холода!

Конечно, Александр был еще мал, дабы осмыслить по совести правду матери! Осмыслить по совести правду отца! На то мгновение сама Земная Жизнь, сама Русь кружилась в хороводе загадок, в хороводе печали! Но Сын, несомненно, испытывал любовь к отцу! Он и подумать не мог, что к отцу можно испытывать ненависть! Он был святость для сына, солнечное свечение. В доброе время, встречаясь с отцом, он испытывал красоту чувств! И только красоту чувств! И даже не раз думал по любви, по взрослому разумению, ─ как хорошо, что они встретились на земле!

И вполне, вполне мог бы облагородить сердце отца, смягчить его скорбные раздумья! Всего и надо было, прижаться к его сердцу, подержать руку! И отец бы воскресил себя, ибо страшно Нести Горе в безлюдье, а если есть сын, они уже двое на земле, они уже соборность, они уже два сердца, и, значит, непобедимы!

Но сын и в этот раз не подошел к родителю!

Снова предал отца!

И что теперь? Что теперь сказать себе, когда сидишь на кладбище в Стомне у могилы отца?

Больно, отец! Больно!

Теперь бы я не мог, никак не мог оставить отца одного, где вся земля тебе была ─ сиротливость.

Но я во все мгновения был с тобою, был с тобою.

Слышу слезы раскаяния!

Слышу слезы боли!

Прости, отец!

Прости!

И не надо прощать! Того, кто предал отца, не прощают! Пилата, кто распял Христа, не прощают! Как сына прощать, если оставил на распятье отца?

Иван Васильевич не мог обречь корень Руси на скитальчество, на расстрел. Восстал против себя! Он решил, рискуя попасть на каторгу, на Соловки, вызволить из плена ненависти родовитого великоросса! Под покровом ночи запряг Левитана, подогнал сани к богатому дому Вдовина, тихо постучал в окно, разбудил Михаила Захаровича и бабушку Матрену. И с опаскою прислушиваясь, как скрипит на сильном ветру колодезная бадья, спросонья ржут лошади, напуганные неизвестно кем, быстро объяснил, в чем дело. И вскоре Вдовины со скромными пожитками удобно расположились на сене; Иван Васильевич попросил укрыться тулупом, ─ стеганул лошадь, и в строгом таинстве отвез семью в Приваловку к дочери Анастасии; Михаил Захарович, кто был приговорен к каторге и расстрелу на севере, прожил 96 лет.

Спас его Иван Васильевич ценою жизни. Его забрали в НКВД, вели допрос, грозили каторгою, расстрелом, желая узнать, где он затаил кулака-родственника, но он ничего не признал.

Власть его отстояла.

Иван Башкин правил колхозом десять лет. Много добра сделал людям. Увел деревню от бедности, платил на трудодень три килограмма зерна, расширил в раздолье пашни, тракторный парк, открыл Народный дом, завез кино. Пошли удалые пляски под гармонь у реки под елочками, россиянки закружились в хороводе.

Жизнь наладилась. Но для себя так и не обрел сокровенного, душевного уюта. Ему стали неотступно являться и на улице, и в избе, когда горит одинокая свеча, и являться, с молитвенным укором, ─ раскулаченные им мужики, с бледными иконописными ликами, с длинными боярскими бородами. Брали его в окружение плачущие женщины, дети, до боли свои, до боли оторванные от сердца, те самые, какие по его воле изгонялись с земли руссов на север, на гибель. Никто не вернулся. Все застыли в Сибири, в неволе на морозном ветру ледяными глыбами, так и не узнав пиршество уюта в ковчеге бессмертия. И на солнце истаяли, ушли в землю слезами!

Ни имени не осталось, ни отчества!

Жить в окружении призраков становилось все страшнее. Иван Васильевич стал пить. Пьяным в терем не являлся, ночевал в правлении. Там и застудился; уснул на скамье под окном, и ветер с мороза воспалил спину и легкие.

Арина Евсеевна усиленно лечила сына колдовскими наговорами, травами. Но ему становилось все хуже.

Мария Михайловна в тревоге спрашивала:

─ Что Ванюшка, не помогают снадобья?

─ Не помогают, Мария. Бог зовет к себе к себе. Знать, не простил грехи, что рушил миропорядок жизни, что был им установлен по любви, правде и совести.

Его отвезли в Каширу в больницу. При отце постоянно находилась старшая дочь Евдокия. 17 декабря он попросил, пусть приедет Шурка. Почему он? Не Иван, не Алеша, не жена Мария Михайловна, не мать Арина Евсеевна? Чем вызвано такое желание? Такая избранность? Никто не знал. Услышал смерть и решил попрощаться? Но почему именно с Шуркою?

Увидел в своем предсмертье его жизнь? И, разгадав загадку его гибели, спешил предостеречь сына от бед?

Но опять же, чем жил отец? Какими чувствами? Жила горечь за сына? Или радость за сына? Все сошлись на одном, Иван Васильевич, страдалец Иов от Христа, решил на прощание осудить сына, что предал отца!

Но возразила Арина Евсеевна:

─ Он не мог на прощание желать сыну зла! И не мог не видеть в Шурке стыдливо-нежную, жертвенную любовь к себе. Он жил отцом, жил его печалями, его одиночеством. Я видела в Шурке слезы, он не раз желал обнять, приласкать отца, когда тот приходил пьяным и ел похлебку, налив ее из чугунка. Он страдал за отца, но таил любовь! Как тучи таят солнце. Только у гроба плачут о любви к человеку! И здесь я не знаю, почему, почему надо убивать в себе мятеж любви при жизни?

Тем и виновен, грешен Шурка, что таил любовь к отцу, когда надо было ее не таить!

Что хотел сказать отец? Чем поделиться? Все ушло в таинство! Теперь уже не узнаешь! Все сокрыто могильною плитою, ушло в вечное таинство.

Александр мчался в Каширу на Левитане вровень с ветром. Тихо вошел в палату. Отец лежал неподвижно, глаза закрыты. По-крестьянски жилистые и крепкие руки лежали в смирении поверх одеяла. Юноша с печалью посмотрел на отца, невольно подумал: такая могучая плоть, и прощально, загадочно исчезает из империи по имени Земная Жизнь.

Он присел на кровать:

─ Я пришел, отец. Ты желал меня видеть?

Иван Васильевич услышал сына. Возможно, даже не сына, а журавля, с кем летел в поднебесье, который отозвался голосом сына. Слегка напрягся, но глаза не открыл, только по щекам потекли слезы. И опять все ушло в таинство! Откуда слезы? Откуда последняя печаль? От веры, что непременно воскреснет в красоте праведное Крестьянское Отечество и сам человек?

Или чувства жили поближе к Александру?

Текут слезы радости свидания с сыном?

Слезы прощания с родственною плотью?

Или со всем земным?

Вскоре Отец прощально шевельнул рукою, и закрыл глаза.

Ушел из жизни смиренно, как уходят святые.

V

В последний путь на кладбище в Стомне Ивана Васильевича провожала вся деревня. Гроб накрыли красным знаменем, несли по Руси знатные пахари; печально играла гармонь, в толпе слышался плач.

Плач этот и теперь густится в сердце Александра. Но не тот, не из толпы. Свой плач! Но тоже оттуда! Не таи он любви к отцу, поделись ласкою в горькие минуты, и вполне, вполне, отец мог бы жить и теперь! Он был одинок, семья не приняла его сердце, отданное крестьянскому делу, людям, и было безвинно растоптано, до искорки, до искорки ─ как сердце Данко.

И что сын? Он, почему не понес отцу душевно-родственное единение?

Неоспоримо, жизнь дает мать. Она дарит мир. И все же, и все же, не будь отца, не полюби он писаную красавицу, не яви бунта против воли родителя, не было бы и его, Александра.

?????

Теперь отец в могиле.

Он жив. Он еще на земле. Смерть разделила. На правду жизни и на правду вечной тайны. Странно и страшно! Как все осмыслить? Было две жизни, осталась одна. Кто так рассудил? И куда она ушла? В сына? Получается так. Отец умер в декабре на Николины праздники. И он родился в декабре на Николины праздники. Произошла своеобразная сменяемость жизни. По сути, стало две жизни. Но в одной. В его.

Странно и страшно!

О чем же печаль? Мало любил отца, мало жалел.

Почему?

Александр встал на колени перед могилою, перед отцом, поцеловал горсть земли и задумчиво ссыпал ее обратно на холмик любви и печали.

─ Прости, отец! Прости! Я помню твои слова из детства: любить надо живого! Любить и не таить! Теперь я понимаю, почему во мне жила такая окаянная боль разлуки? Почему я видел тебя, отец, живого и живого в пиршестве жизни! И почему казнили и казнили о тебе мысли? Мало любил, отец! Мало любил!

Едва выехали с кладбища, поднялась снежная метель. Но кружила не ко времени. И быстро опомнилась. Опять выглянуло солнце. Конь застоялся, бежал легко.

Подъезжая к Пряхину, Александр спросил:

─ Чего мать бунтует? Смотрит, как на злодея? Чем провинился?

─ У матери и спроси. Чего меня пытаешь?

─ Ты не знаешь?

─ Отколь?

Александр посмотрел на дорогу. На земле, среди лужиц, пировали грачи, старательно выбирая клювами с осени вмерзшие зерна. На лошадь взирали недовольно, нахохлившись, но проехать давали, подпрыгнув раз, второй, отлетали в сторону. И вновь задорно, с

НА МОГИЛЕ ОТЦА

человеческою важностью, возвращаются на круги своя.

─ Не пойму, чего вы таите!

Брат нахмурился:

─ Чекисты тебя из Тулы разыскивают! Не раз по твою милость приезжали на «воронке». Мать совсем замучили, пытают, где сын прячется, в каком лесу? Пусть с повинною явится. Жить будет, а так расстреляем!

─ Чудеса, ─ раздумчиво произнес воин. ─ И за что обещали расстрелять?

─ Тебе лучше знать.

Александр наложил на себя крест:

─ Поверь, не врублюсь.

─ За измену Родине. Мать и воет по ночам с горя, как волчица. Родила, грит, окаянность, ни чести, ни совести. Знала бы, что род опозорит, в колыбели бы задушила!

─ Чудеса в решете, ─ не на шутку встревожился воин.