НОВЫЕ ДОРОГИ ЖИЗНИ И СМЕРТИ СОЛДАТА РОССИИ

I

Начальник госпиталя в Криволучье Валентин Иванович Чернышев узнал о побеге воина, однако обвинительное заявление в НКВД не выслал.

Но внушение при выписке сделал:

─ Вы знаете, чем рисковали, молодой человек? Расстрелом! Зачем? В военном комиссариате в Туле на вас лежат наградные листы, ваш путь отмечен подвигами! Вам дарован отпуск, на свидание с матерью! Златогривые кони ждут вас.

Александр вернул предписание:

─ Я больше не нуждаюсь в свидании! Прошу отправить на фронт.

В военном комиссариате Тулы Александру Башкину присваивают звание старшего сержанта и направляют командиром орудия в истребительный противотанковый дивизион Второго Белорусского фронта, под командованием генерала Георгия Федоровича Захарова. Жизнь развернулась круче некуда. Был танкистом, стал истребителем танков.

В мае 1944 года Верховная Ставка разработала план операции «Багратион» по освобождению Белоруссии. На долю воинов фронта выпало взять штурмом города Витебск, Оршу, Могилев, Бобруйск, Минск, преодолеть под шквальным огнем полноводные реки Днепр, Березину, Свислочь, разгромить немецкое воинство в миллион двести тысяч, где было 900 танков, 1300 самолетов, 9 тысяч орудий; командовал ими генерал-фельдмаршал Вильгельм Модель.

Наступление началась 23 июня. Сражение развернулось на тысячу километров. Миры столкнулись не на жизнь, а на смерть. Истребительному дивизиону майора Ивана Артамонова была поставлена задача: любою ценою удержать мост у Бобруйска через реку Березину, дабы отрезать пути отступления немецкому воинству из города. Воины Краснознаменной стрелковой дивизии генерала Эдуарда Казакевича и танкового корпуса генерала Бориса Бахарова уже усиленно, и без надежды на спасение, загоняли фрица в кольцо окружения.

Занял свое место и расчет Александра Башкина. Расчет ─ все флаги в гости: наводчик орудия ─ таджик Очил Гадабаев, заряжающий ─ молдаванин Ион Кустрица, подносчики снарядов татарин Феодосий Муранов и русский Василий Бессонов из Орла.

И только гитлеровцы, не желая попасть в котел, стали отходить с рубежа Жлобин ─ Рогачев, подошли к мосту через Березину, как артиллеристы в полную огневую силу, стали расстреливать вражеские танки, пехоту. Немцы не ожидали такого неукротимого, гибельного натиска, растерялись, но быстро выстроились в боевые колонны и гордым, безжалостным тараном, как жертвенники, пошли на приступ.

Орудие Башкина, врытое в землю, стояло за огромными валунами для защиты от снарядов и мин, на самом острие наступления немцев. Выдвинуть сюда орудие задумало командование, требовались храбрецы, жертвенники! Он вызвался добровольно. Вызвался ─ не ради героизма. Просто после ссоры с матерью пришел распад души, жить не хотелось! И какая жизнь, если ты перестал быть Человеком, а стал на земле Обидою и Болью! Тяжело, тяжело, когда в тебя безвинно летят проклятья! Так и мучает желание перелиться в гром, и эхом по печали отгреметь над землею! Стать в половодье одинокою льдиною и уплыть в море-океан, где в безбрежье растаять!

Мучила, мучила обида! Но в бою, как и раньше, был собран и бился люто, бесстрашно. Без устали в грохоте разрывов мин и снарядов, реве танковых моторов слышались его громовые раскаты:

─ Внимание-е! По головному танку ─ бить бронебойными, живо, живо, прицел постоянный. Ого-онь!

Посмотрев в бинокль, радовал:

─ Молодцы! Сбили! Пошла пехота! Заряжай шрапнелью! Живо! По орде злодеев огонь, огонь!

Его орудие первым принимало всю огневую силу удара немецкой пехоты и танков, рассекая колонну, словно острием меча, сея страх и панику, а то воинство, что просачивалось к мосту, до моста, до спасения не добиралось; обезумевшего фрица расстреливали прямою наводкою пушки сержанта Матвея Кузякина и сержанта Сергея Новикова.

Битва шла уже сутки, вторые, пятые, и все без еды, без сна. Все поле сражения было изрыто снарядами, взрывами бомб и гранат, завалено трупами немцев и воинов-руссов. Лежали вперемешку, обнявшись в последней смертельной схватке. Горели танки, подбитые, опрокинутые. Высились печалями раздавленные орудия. И все это смешалось-перемешалось в скорбном и безбрежном столкновении жизни и смерти. Но гитлеровцы все шли и шли на штурм цитадели. Им надо было любою ценою сломить мужество артиллеристов, расстрелять из танков или отбросить за мост, но непременно перебраться через Березину, вырваться из роковой западни на свободу. Только так они еще могли не попасть в плен, выжить. И с честью вынести боевые полковые знамена с поля сражения.

Башкин стоял за щитом орудия. Свистящие снаряды и пули с жутким воем проносились над головою, бились о броню, крошили валуны. По его лицу, черному от порохового дыма, текла кровь, но ранение было не опасным, пуля слегка задела щеку, взрезав кожу. Он рассматривал в бинокль поле битвы в грохоте железа и разливе огня, отыскивал наиболее опасный танк, что близко подходил к мосту, кричал охрипшим голосом:

─ Ион, заряжай бронебойным! Живо, живо, сучий сын! Очил, видишь танк на косогоре, у колонки? По машине ого-онь!

Случалось, и сам не выдержав суетливости, в злобе давил на ручной спуск. Он остро чувствовал момент прицела, когда танк выходил на перекрестье, на сам выстрела. Несомненно, это шло не только от мастерства, но и от таланта. Раздавался выстрел, и машину охватывало пламя. Но дальше случилось невероятное. Подбитый танк, стоявший на обочине дороги долгое время без движения, неожиданно взревел мотором и, обгоревший, шумно лязгая гусеницами, с наведенным орудием, на бешеной скорости, помчался на позицию Башкина, грозя смять его орудие, вкопать в землю весь расчет.

Близкий чугунный гул ползущего танка оглушил наводчика Очила, затмил сознание. Он на миг растерялся, в испуге, в изумлении замер. Башкин, сорвавшись, как зверь, в молниеносном броске с силою оттолкнул Очила:

─ От панорамы! Мигом! Убью! Ион, заряжай бронебойным! Живо, сукин сын! Сомнет же крестоносец!

И сам в суетном и невольном волнении приник к прицелу, стал бешено вращать маховики, стараясь скорее, скорее загнать грохочущую машину в перекрестье. Он выстрелил раз, второй, третий. Он видел, что снаряды метко ложились на цель, били в броню. Но танк устрашающе упрямо, неумолимо, необъяснимо шел и шел на редут Башкина, оставаясь до загадки неуязвимым. Прозвучал четвертый выстрел, снаряд угадал в бок башни. Но снова танк не содрогнулся, не возгорел пламенем. После ранения в бою он был как заговоренный. Как дьявол в железе.

Гибель под гусеницами была настолько близка, что подносчик снарядов Феодосии Муранов в панике закрыл лицо руками и молитвенно, как в забытьи, стал шептать и плакать:

─ Аллах, спаси и помилуй! Спаси и помилуй! Ой, не хочу умирать! ─ он по-волчьи взвыл и, шепча проклятья, бросился стремглав от орудия к мосту. Но Вася Бессонов задержал воина, успел подставить подножку. И сильно ударил сапогом в лицо, дабы пришел в память.

Странно! Но и пятый выстрел не помог! Тогда Башкин, обезумев, взял связку гранат, бешеным разозленным зверем вспрыгнул на бруствер и напрямую, одержимо, среди летящих пуль и огня пошел на танк. Он понимал свое безумие, свою безнадежность, свою печаль и свою смерть, но другого исхода не было. Не веря в Бога, он молил Бога помочь ему дойти до железного рыцаря-крестоносца на бросок гранаты. Пусть молнии выстрелов из пушки и пулеметов не сожгут его раньше. Дойти, дойти!

Немец-танкист не испугался поединка и двинулся неостановимым, железным тараном на безумца. Он не спешил стрелять, решил позабавиться, пожить бесконечно дивными чувствами властелина чужой жизни и смерти, зная, что ему ничего не стоит в любое мгновение расправиться с русским солдатом. Один меткий выстрел из орудия ─ и он вознесется пламенем в небо. Пусть еще поживет миг славянин-русс в награду за храбрость, порадует себя надеждою выиграть дуэль.

Человек и танк сходились все ближе. За каждым стояла жизнь. И мать. За каждым стояло свое Отечество. Один защищал славянскую Русь, где пахали землю трактора и растили хлеб, другой Германию, где еще умильно и победоносно кричали «Зиг хайль!» И славили бога войны Ареса.

Один должен умереть в неравном поединке. Совсем-совсем! И никто не спасет. Обратись в скорбную птицу-тоску, в радостную птицу– надежду, а выстрел прозвучит. Кто же ляжет в могилу? Чья мать получит похоронку и зажжет поминальные свечи о сыне в церкви и зальется слезами? Они оба воины и оба любят жизнь. И свою матерь Человеческую. И свою любимую. И свою землю. И свое небо.

Почему один должен умереть?

И все же должен!

Дико и страшно!

Фашисту завоевателю надоело играть в благородство, видеть в бойницу прокопченное, улыбающееся лицо воина-00000000000русса, своего убийцы, он нажал на гашетку. Но меткого выстрела не получилось, снаряд не сразил безумца, а только с гулом пронесся над его головою и оглушительно, в жарком пламени, разорвался у моста. Второй снаряд тоже пролетел мимо. Немец с тревогою и опозданием, до слез и боли осмыслил: сошелся с храбрецом слишком близко. Получалось, перехитрил себя. И свою жизнь. Снаряды неумолимо, неумолимо будут проноситься с перелетом! Уже в страхе и панике, танкист попытался развернуть башню и обрушить пулеметный огонь на смельчака. Но забыл, что в подножие башни попал снаряд, ее заклинило. Тогда он догадливо переключил скорость, дал задний ход, чтобы поскорее, своевременно отъехать на безопасное расстояние, но раненая машина тоже не слушалась. Он взвыл, от бессилия заплакал. Башкин видел, как плачет фашист, в сердце кольнула жалость, но расслабляться, медлить было нельзя. Он размашисто бросил связку гранат и припал к земле. Раздался оглушительный взрыв, танк-дьявол возгорел пламенем.

Расчет орудия с волнением следил за гладиаторским поединком своего командира с танком. Все понимали, командир пошел на смерть, дабы защитить расчет. И воины, уже ждавшие гибели под гусеницами танка, увидев, что все обошлось, танк источает дым и огонь на поле сражения, бросились качать командира, когда он устало спрыгнул в окоп.

Но Александр Башкин отстранился, присел на станину и долго унимал нервную дрожь, стараясь распрямить обгоревшие ладони, удержать губы, зашедшие в судороге.

Заряжающий Ион, посмотрев вдаль, тревожно крикнул:

─ Командир, на шоссе клубится пыль. Еще колонна фрицев подходит!

Быстро поднявшись, Башкин посмотрел в бинокль, подал команду:

─ К орудию! По местам! Заряжать осколочными!

ПОЕДИНОК С ТАНКОМ

Гадабаев пнул ногами груду гильз, быстро

припал к панораме прицела; он все еще не мог сдер

жать радости:

─ Живы, мама моя! Еще повоюем! Признаться, я уже любимую девушку в губы поцеловал, попрощался! Эх, эх, думал, почил таджик Очил!

─ Прекратить разговоры, ─ строго потребовал Башкин. ─ Наводи в самую гущу. Метче! Осколочными бить и бить по пехоте, о-огонь! О-огонь!

Орудие выпустило тридцать снарядов по колонне; не меньше и соседние пушки. Вдали на шоссе закружился гибельный смерч. Грузовые машины, крытые брезентом, переполненные немецкими солдатами и офицерами, в грохоте взрывов переворачивались, вспыхивали огнем в мгновение ока. Взлетали ввысь разорванные люди. Живые уползали в поле, спасаясь от пуль, снарядов и разлива огня, собирались в отряды. И под прикрытием танков, снова устремлялись на прорыв к мосту.

Фашистов расстреливала вся артиллерия. Но они атаковали и атаковали обреченно, жертвенно, в невероятном зверином натиске, безжалостно шли по трупам своих воинов. Один воинственный клич возвышал дух немцев над полем битвы ─ вперед, к мосту! К мосту! Тем временем, все безжалостнее истаивали ряды защитников моста! Артиллеристы-истребители истекали кровью, уже с невероятным усилием сдерживали натиск танков с черными крестами и следом бегущую, пьяную, стреляющую пехоту. Перевернулось, превратилось в груду металла от прямого попадания танкового снаряда орудие Матвея Кузякина. Перестало отражать злобные атаки врага орудие Сергея Новикова. На его позицию шла туча танков. Артиллеристы, отбиваясь, разожгли вокруг танковые костры, но сами пали смертью героев; отчаянно храбрый сержант Сережа Новиков, загоняя последний снаряд в казенник, закрывая замок, был сбит танком и, уже лежа под его гусеницами, надавил на спуск. От выстрела танк опрокинуло, перевернуло, он запылал огнем. И стал по печали гореть вместе с пушкою и отважным воином-руссом.

Теперь у моста осталось одно орудие. Орудие Александра Башкина. Остальные батареи стояли за мостом, на самом берегу Березины. И оттуда вели огонь по противнику.

─ Ничего, и с такою силою постоим за Русь святую! Так, бронебойщики? Живы будем, не помрем, ─ сухими губами вымолвил Александр Башкин, желая поднять настроение.

Но воины угрюмо молчали, на шутку радостью не отозвались. Была короткая передышка, и все жадно курили, допивали из фляжек последние капли водки. Они все смертельно устали; бои шли беспрерывно, нельзя было ни на минуту сомкнуть глаза, прилечь. И страшно то, жили без еды; командир батареи майор Иван Артамонов выслал смельчакам-жертвенникам походную кухню, но ее расстреляли немцы; и теперь она догорала на мосту, рядом лежали убитые метким выстрелом лошадь и повар в белом колпаке. Совершенно непонятно было, какая невероятная сила еще держала воинов на земле?

─ Нас не будут убивать, командир, ─ неожиданно произнес Очил. ─ Живьем постараются взять.

─ Почему? ─ с тревогою спросил Муранов.

─ Дабы на костре поджарить. Как туземцев, ─ весело отозвался Ион. ─ И твое сердце поднести генералу СС. Они же тоже голодные!

─ Оставь печали, Феодос! Не за тем, не убьют! ─ успокоил Очил, гася окурок о подошву сапога. ─ Фрицам надо мост уберечь, каждый перелет снаряда разрушает его. Зачем вся битва, половодье смертей, если не смогут переправиться через Березину? Мы потому и живы, что они стреляют в нас бережно. Так бы давно разнесли.

Он помолчал:

─ В нашей азиатской стороне живет любопытная саранча. Племя имеет короля, знать, гаремных любовниц, воинов и смертников-жертвенников. Отправляясь на новое пастбище, встретив на пути реку, жертвенники опускаются на дно, на любую глубину, и от берега к берегу выстраиваются цепочкою, следом еще и еще, пока не образуется мост. По нему по величию и шествуют король, жрецы, знать, остальная саранча. Жертвенники остаются в реке, не воскресают; они навечно замурованы водами.

Так и фашисты. Тоже имеют жертвенников, которым предначертано лечь у моста, а генералы и элитные войска переправятся на тот берег.

─ Как еще переправятся! ─ возразил молдаванин.

─ Переправятся, Ион, ─ настоял Очил. ─ Думаешь, мы одни выстоим? Фрицев тьма! Сомнут! Мы ─ та же саранча! Те же жертвенники. Обидно! Осталось одно орудие, наше! Почему не подогнать еще пушки! Нет, будут в бинокли рассматривать, как станем умирать! Справедливо? Не подло?

Башкин пожелал, было, пресечь злобное настроение, но перемолчал; правда была за Очилом. В мире любви, воинского братства, конечно, не справедливо оставлять на поле сражения одно орудие, когда за мостом стоит несметная рать. Но у командования свои соображения. Может быть, и в самом деле они та саранча?

Но о чем печаль? Сами сюда, на острие атаки, вызвались, добровольно! На кого теперь обижаться? И зачем разжигать в сердце скорбь-тоску, если сама война ─ есть горькая несправедливость! Перед жизнью! Солнцем! Белыми облаками, плывущими в небе! Перед обгоревшею сосною на берегу Березины! Перед убитою женщиною, какая полоскала белье в реке и безвинно была сражена пулею, и какая досыта напоила волны собственною кровью.

Война ─ проклятье!

Но фашист самозвано пришел на твою землю, Очил!

Кому ее защищать? Кому идти Пересветом на Куликово поле?

Тебе, Очил, и мне!

Александр посмотрел на небо:

─ Ночь, какая! И звезды! Всем искать лежбище. Я остаюсь за часового.

II

Немцы были аристократы. Ночью воевать не любили. Но только пришло утро, снова двинулись в атаку. Башкин рассматривал в бинокль бесконечную колонну, какая вытекала из леса. Попытался считать танки. Но считать танки с черными крестами было бессмысленно. И надо ли было считать? Все танки были воина-русса. На этот раз танки не пошли напролом через мост, свернули к реке и по берегу реки устремились дальше за Бобруйск, где немецкие саперы навели понтонные переправы через Березину под прикрытием самолетов. Там и развернулась жестокая битва, и на земле, и в небе.

Тяжелые устрашающие «Тигры» с черными крестами пошли штурмом на мост. Сержант Башкин подсчитал; было девять танков. И по радости подумал, с такою силою биться можно. Танки уже выстроились в боевые порядки и мчались по полю, изрытому воронками, мимо рощи в пожаре, догорающих танков, тупорылых разбитых машин; жерла орудий грозно раскачивались, все слышнее доносился страшный лязг гусениц. За танками бежала тьма солдат; зеленые мундиры расстегнуты, рукава засучены, на весу держат автоматы, спотыкаются, то ли с усталости, то ли спьяну. Поют песню но песня не складывается, они издавали хоровой звериный рев тоже был лют страшен. т было такое ощущение, мчалось на штурм моста стадо дьяволов.

Когда танки подошли на выстрел, Александр Башкин застегнул на ремешок каску, деловито подал команду:

─ Ион, заряжать бронебойным! Очил, по головным машинам, прицел постоянный, о-огонь!

От выстрела орудие злобно подпрыгнуло, откатилось назад, но снова, как послушное дитя, вернулось на позицию. Гитлеровцы не остались в долгу, танки властно, с ожесточением ударили из пушек по редуту Башкина, сотрясая его оглушительными взрывами, обдавая защитников летящими осколками, жаром пламени, пороховым дымом. Битва началась. Расчет сержанта Башкина один на один вступил в смертельную дуэль с девятью танками.

Грозные, зеленые чудища подбирались все ближе.

─ Огонь! Огонь! ─ хрипел Башкин в хаосе грохота, стараясь облизнуть сухим языком высушенные, как стручки, губы. ─ Ни секунды промедления! Держать танки на расстоянии! Подпустим к себе, навяжут на гусеницы!

Валентин Бессонов крикнул:

─ Командир, пошли на штурм автоматчики!

Он тут же повелел:

─ Ион, заряжать шрапнелью! Живо, мать твою! Очил, огонь! Огонь!

Сражение шло до вечера, без передышки, истребители отразили все танковые атаки; бились в ярости, в подвиге, с лютою одержимостью. Все понимали, битва прощальная, все, все примут жертвенную гибель за русское Отечество. Почему и оставалось ─ дороже отдать свою жизнь! На поле битвы уже горело четыре танка.

Героев-жертвенников поддерживала огнем артиллерия Ивана Артамонова, стоящая за мостом. Но не было силы остановить безумие. Немецкие «тигры» в атаке все ближе и ближе приближались к редуту Башкина; им удалось разбить и разрушить скалу, где стояло орудие Башкина. Орудие оказалось оголенным, беззащитным. Теперь воины бились уже, как истинные жертвенники! Бились неизменно в ярости, в подвиге. Бились, как соколы, не думая о себе! У редута падала и падала несметная рать.

Но вот снаряд пробил щит орудия, оглушил защитников редута огнем и взрывом. Люди устояли, но у пушки оторвало колесо, она осела на бруствер. Подносчик Феодос в страхе и панике крикнул:

─ Все, командир! Сели! Погасла свеча! Надо отходить. Мы свое дело сделали! Смотри, еще танки. Туча! Не побороть.

Башкин повернул лицо, прокопченное пороховою гарью, с застывшей на щеке кровью, зло крикнул:

─ Куда отходить?

─ За мост! Мы свое дело сделали. Пять суток врага не отпускаем с прицела! Пушка разбита! Зачем зря гибнуть?

Башкин повернул злое, прокопченное лицо:

─ Приказ к отступлению был? Не был! Стоять насмерть! Ион, заряжать бронебойными! Бить танки! Бить! Танки подошли близко! Такие танки бить, одна радость! И им будет в радость ─ добить открытую пушку! Теперь, кто кого? Пошла открытая дуэль!

Наводчик Очил изворачивался, как мог. Вставал на колени, ложился на спину, стремясь в перекрестье прицела изловить несущийся танк.

─ Есть, командир! ─ в радости отзывался он, когда удавалось быстро загнать его под выстрел.

─ Огонь! ─ и еще грозная машина с оборванною гусеницею закружилась на месте.

─ Феодос, неси еще бронебойные! Не унывай! Живы будем, не помрем! ─ в пылу боя кричал командир орудия, желая подбодрить ослабевшего артиллериста.

Еще выстрел. И еще танк заклубился дымом.

─ Молодец, Очил! Умница! Метко бьешь, ─ величал и его похвалою командир. ─ Теперь нервничать нельзя. Промахнемся, мигом окажемся в гробнице!

Очил, солдат от храбрости, на лесть не поддался. Он не воевал, а работал. Хладнокровно, вдумчиво. Живи в нем даже маленький трус, не выстоять бы артиллеристам в бою, давно бы немцы загнали орудие в землю. Но храбрость не панацея от смерти! Ему, безусловно, светила звезда удачи! Полководец от удачи, может завоевать мир. Воин от удачи, может выиграть сражение. Удача в бою ─ царская шуба с плеча.

И был еще человек от удачи, от храбрости, талантливо-загадочный командир. Сам Башкин.

Битва внезапно приостановилась.

Феодос выглянул из окопа, дико закричал:

─ Командир, крестоносцы повернули обратно! Ты смотри, мы победили, победили!

Очил закурил, презрительно произнес:

─ Вояки! Столько машин на одно орудие, и не взяли!

─ Зря ты, ─ осудил его Валентин. ─ Смело бились. Шесть танков в костры вошло; а сколько полегло фрицев на поле битвы! Просто мы, руссы, сильнее, и правдою, и духом.

Башкин поддержал воина-русса:

─ И я так считаю. Ты воин от Бога, Очил! Но и немцы ─ не меньше воины от Бога! Они тысячелетия звенят мечами на земном побоище! Они и в мир являются для битв. Воинственность густо замешена в крови, в характере. И такую правду надо осилить, не зазнаваться. Недооценил врага, и сшибли рога. Учти, если еще хочешь жить и воевать.

Все вдумчиво помолчали. Командир орудия стал с напряжением вслушиваться в грозно-таинственную тишину, нависшую над полем сражения. Бесчисленно горели костры, к небу тянулись густые черные клубы дыма, над полем, в ожидании пира, кружили стаи ворон. Внизу, под обрывом, по покою плескались волны Березины. Немцы, безусловно, ушли не совсем. Затишье временное. Танки через мост не прошли! Значит, пошлют автоматчиков. Это страшнее. Танки можно жечь! Пехота ─ тысяча летящих пуль, не уклониться, не поднять головы. Немцам достало разума осмыслить, излишняя роскошь губить машины перед одним орудием, полуразбитым, полурастерзанным. И вскоре он разглядел в бинокль, как из соснового урочища вышли немцы и бесстрашно, не пригибаясь, пошли на его редут, красиво и строго расчерчивая вечернюю мглу автоматными огненными трассами.

Башкин подал команду:

─ К бою!

Битва была последняя. Воины знали, на дуэли никому не выжить! Артиллеристы расстреливали врага в упор, но сдержать бешеный натиск не смогли. Немец превосходил числом несметным. Кольцо окружения, кольцо гибели сжималось вокруг редута Башкина все очевиднее. Немцы уже подступили на бросок гранаты.

Они воинственно кричали:

─ Русс Иван, не надо воевать! Сдавайся! Сохраним жизнь!

Расчет Башкина окружили. Уже слышалось злобное, радостно-окаянное дыхание немцев. Сам командир стоял за щитом, был страшно бледен, ожесточен, заточен на гибель. Было видно, ушел в глубокую думу. Думал за ребят! Вокруг вповалку валялись пустые снарядные ящики, горы гильз. Остался один снаряд, осколочный, как раз для наседавших автоматчиков. Дальше все. Трагическая неравная кровавая дуэль прекращалась. Немцы перебежками, с пьяными криками, бесконечно, рассеивая веером оранжево-огненные пулевые трассы, уже накатывали на орудие Башкина.

Оттолкнув Очила, он сам загнал последний снаряд в ствол, припал к панораме и выстрелил в самую гущу врага. Раздались проклятья, стоны. Выстрелил вовремя. От броска гранаты загорелось орудие. Все стояли среди огня, обжигаемые его пламенем. Сгореть в огне, на костре? Смиренно? Покорно?

─ Постоим за Русь, братушки! Победа или смерть! ─ крикнул Башкин.

Он взял немецкий пулемет, с которым не расставался все бои, и пошел на врага в прощальную битву. Рядом его товарищи. У горевшей пушки остался один Феодос Муранов. Он ошалел от взрыва, от битвы. И теперь, встав на колени, закрыв лицо руками, молитвенно, как в забытьи, шептал и плакал:

─ О, аллах, спаси нас! Господи, спаси!

Но четверка пошла. Шли полукругом, впереди Александр Башкин, шли истерзанные, изможденные непрерывными боями, но гордые, грозные и страшные. Шли, не таясь, не пригибаясь, в человеческий рост. Каждый знал: это его прощальная битва, его последнее земное время. Они шли в смерть. Врагов было полчище, а их четверо. Безумием было думать и надеяться на возвращение в жизнь. Они уходили в салюты, в разноцветье огней, в обелиски, в победу.

И то воистину было на эшафоте за Русь ─ безумство храбрых!

И даже немцы, отчаянные вояки, видя окаянное бесстрашие печальников России, растерялись, ужаснулись. Они не стреляли, ждали сближения. Видимо, был приказ взять смельчаков живыми, чтобы казнить и испить из черепа хмельное вино, и тем насытить себя храбростью, как позволяли себе завоеватели с Великим князем и великим воином Руси Святославом! Или в наказание выжечь раскаленным штыком на спине красную звезду. И распять на кресте. И было за что! Вокруг редута Башкина, как на страшном погосте, лежали воины-завоеватели, и не было им числа, а подальше, на поле сражения угрюмо и бесчисленно высились черные, обгоревшие танки, остановленные метким выстрелом в своем разгоряченном беге. Надо посмотреть, что за люди? И люди ли? Не дьяволы?

Воины сблизились. Завязалась рукопашная. Жертвенники вошли в смерть! Без воскресения! Били врага гранатою, кинжалом, камнем, всем, что было под рукою.

И неожиданно ─ немцы побежали!

Что такое?

Испугались четверки воинов, какие были истерзанны, измученны, и еле стоящих на земле в окровавленных гимнастерках?

Башкин оглянулся. По мосту на бешеной скорости, стреляя из орудия, мчались краснозвездные танки, следом, рассыпавшись цепью, бежали солдаты в касках, держа у груди автоматы.

Командиры кричали:

─ За Родину! За Сталина! Вперед!

В небе с пронзительным гулом пронеслись истребители и бомбардировщики: там, в сосновом урочище, где стояло еще фашистское воинство, от бомб содрогнулась земля.

К сержанту Башкину, что стоял обессилено, в изорванной одежде, с окровавленным лицом, опершись на дуло пулемета, дабы не упасть на землю от усталости, подбежал командир дивизиона Иван Артамонов, крепко обнял, расцеловал.

─ Сопереживал я за вас. Герои! Каждого, каждого ожидает награда! ─ Он обнял и поцеловал по очереди каждого защитника моста через Березину у Бобруйска: Очила, Иона, Василия, и подоспевшего Феодосия. ─ Видели, видели ваш поединок с танками, да помочь ничем не могли. Простите, сынки! Армия штурмовала Бобруйск! В котле удержали сорок тысяч фашистов! И вы на хмельном пиру были, мед-пиво пили! Еще раз спасибо, сынки!

III

Александр Башкин после боев похудел на девять килограммов. Его поместили в походную лечебницу поправить здоровье, набраться сил. Спустя время, у санатория с крутым шиком притормозил «виллис» из штаба дивизии. Распахнулась дверь и с подножки молодцевато спрыгнул подполковник в фуражке с красным околышем, с планшетом и биноклем на ремне через плечо; зловеще виднелся пистолет в расстегнутой кобуре. Он осмотрелся, строго подтянул ремень, ─ и решительно направился в кабинет главного врача.

Постучав, повелительно вошел, не дожидаясь разрешения. Быстро и строго спросил:

─ Могу я видеть сержанта Башкина?

Главный врач, сухонький старик, с библейскими глазами, пил чай, макая в стакане баранку. Вежливо спросил:

─ С кем имею честь?

Подполковник показал удостоверение начальника особого отдела дивизии.

─ Мне он требуется срочно. Я ждать не могу.

По покою отпив чай, доктор поинтересовался:

─ Нельзя ли уточнить, подполковник, по какому именно вопросу? Старший сержант Башкин находится на лечении, он провел в бою пять суток, без сна, еды и пищи. Нервная система истощена предельно. Организм разрушен. Требуется восстановление сил. Надеюсь, вам знакомы труды Гиппократа: разрушаем себя в мгновение, созидаем ─ вечность?

─ Мне лучше знать, доктор, что надо разрушать, что созидать! ─ повысил голос ранговый чекист. ─ В какой палате он размещен?

Главный врач отрешенно заглянул в его надменные глаза, покорно махнул рукою:

─ В седьмой палате, батенька. В седьмой! Прямо по коридору и налево. Вас сопроводить?

─ Не беспокойтесь, доктор! Я не привык ходить под конвоем.

Башкин играл в шахматы с соседом по палате. Появившись, подполковник повелительно спросил:

─ Старший сержант Башкин кто будет?

Воин подтянулся:

─ Я, товарищ подполковник!

─ Александр Иванович? ─ строго уточнил офицер.

─ Так точно, товарищ подполковник! Командир орудия истребительного дивизиона старший сержант Александр Башкин!

─ Собирайтесь. Поедете со мною.

─ Далеко ли? ─ насторожился воин.

─ Куда надо, туда и повезу! Исполняйте приказ, товарищ сержант!

Развязно-оскорбительный тон офицера не понравился Башкину. Он задел. Омрачил. И обидел. Сознание обожгла черная молния: подполковник наверняка из контрразведки «СМЕРШ». Только они могут вести себя так нагло, развязно. Башкин стал одеваться и размышлять: чем на этот раз провинился перед чекистами? С поля боя не сбежал. Приказ выполнил с честью, мост удержали! К ордену обещали представить. В чем же дело? Скорее, берут на тоску и на распятье за прежние, давно отмоленные грехи. Из Тульского областного НКВД пришла на Особый отдел дивизии строгая депеша: арестовать врага народа, сопроводить в тюрьму, отдать под суд Военного трибунала. И приговорить, если не к смерти, то к каторге. За измену Родине! Измену прощать нельзя. Предательство должно быть наказуемо.

Но каким образом чекисты из Тулы смогли его разыскать? Отписала им матерь Человеческая? Отписала, не подумав о его Голгофе, о его распятье, о его страдании? Просто им явила, был сын на побывке и отбыл на фронт. Куда, не знаю! Чекисты и раскрутили.

Неужели мать предала? Самое близкое, самое родное существо? Есть ли что страшнее и печальнее? Но разобраться, со зла ли написала? Не со зла! Больше от горечи, от тревожной материнской тоски, от желания узнать, кто ее сын, воин? Или беглец от Отечества, Каин Отечества? Матерь отреклась, но любит его, не отпускает от сердца, от своей боли и печали. И с полным материнским желанием и правом намерена сыну помочь выбраться из дикого хаоса чувств, из ужасно-постыдного мира, в котором он оказался по вине непутевого, необузданного характера.

Но поможет ли ее неосмысленная доброта?

Не станет ли хуже?

Любовь матери бывает и с солнцем, и с гнетом!

Если разыскали тульские чекисты, то наверняка отправят в кандалах в родные края как особо опасного преступника, как Емельяна Пугачева в железной клетке. И в Туле станут пытать: почему сбежал из училища? Где скрывался все это время? Воевал? Где? На Украине? Танкистом? Кто командир танка? Роман Завьялов? Он может подтвердить? Не может! Почему? Пал героем в бою! Назови командира танкового полка! Не знаешь? Дурочку ломаешь, парень! Удар в челюсть. И понеслись вскачь вороные кони: почему мать не послушал? В ЧК не явился? Почему мы должны тебя в мордвесском лесу отлавливать? И пошла раскрутка ─ от тоски к тоске, от плача к плачу, а там и тюрьма, и расстрел!

Не дают, не дают чекисты ни жить, ни воевать!

Лучше бы остался там, на эшафоте у моста, у реки Березины. И был бы навеки недосягаем для люда с эмблемою щита и меча! И умер бы героем. По чести, без позора. За себя и за Россию.

Горько и скорбно!

Он с печалью посмотрел на офицера-чекиста:

─ Еще раз осмелюсь спросить, товарищ подполковник, далеко ли собираться? Я в том смысле, с вещами? Или налегке?

─ В штаб дивизии! А с вещами или налегке, вам лучше знать, сержант! Я только исполняю приказ генерала Казакевича.

Штаб дивизии расположился в роскошном особняке. Все помещения убраны коврами. Ярко горели люстры. В каждой комнате шла своя жизнь. В одной работали телеграфные аппараты, за которыми сидели серьезные и симпатичные девушки, отстукивая сообщения по азбуке Морзе, в другой суетились адъютанты, раздавая командирам полков и рот приказы и донесения, в третьей связисты разматывали катушку с проводом, устанавливали связь. Подполковник неторопливо, с достоинством провел Башкина через все помещения, забежав вперед, открыл массивные двери. Они вошли в большой зал, где за длинным столом расслабленно сидели штабные офицеры, слушали игру на рояле молодого, с осколочным шрамом на щеке, полковника, виртуозно исполняющего вальс Чайковского. На столе, устланном белою скатертью с золотистою бахромою, обильно, необозримо стояли бутылки с вином, вазы с фруктами, хрустальные рюмки с недопитою водкою, открытые консервные банки с икрою, мясом, рыбою.

Башкин про себя отметил: пир, скорее, по случаю освобождения Бобруйска. На душе стало легче. Даже грудь обожгли слезы радости. Свершилось неожиданное, невероятное, полагал, что везут на чекистском «виллисе» в тюрьму, на суд трибунала и на расстрел, а угадал на пир званым гостем к офицерам дивизии. Но так ли? Он осудил себя. Не рано ли возликовал в радости, посчитал себя спасенным?

Подполковник, подтянувшись, четко доложил:

─ Товарищ генерал, старший сержант Башкин по вашему приказанию доставлен!

Командир дивизии Эммануил Казакевич отодвинул рюмку, моментально встал, подошел. И долго, пытливо рассматривал воина:

─ Рад видеть, солдат! Как отца величают?

─ По-русски, ─ вытянулся в струнку Башкин. ─Иван.

─ Долго ли воюешь, Александр Иванович?

─ Три года, товарищ генерал! На фронт ушел добровольцем. 30 июня зачислен в коммунистический полк. Воевал под Ярцевом, Вязьмою, Смоленском, Курском, Сталинградом. Все битвы не перескажешь. Теперь бьюсь за Белоруссию. И время на земном календаре как раз 30 июня. Получаются своеобразные именины.

─ Храбро воюешь. Что ж без наград?

─ Ни ради чинов и наград воюю, товарищ генерал! Ради Отечества.

─ И орден бы не помешал. Как считаешь, солдат? ─ улыбнулся командир дивизии.

─ Так точно! ─ согласился воин. ─Кто же откажется от генеральского благословения за ратные труды?

─ Сам откуда?

─ С Куликова поля.

─ Символически?

─ По правде, товарищ генерал!

─ По правде мы все оттуда, ─ пожелал уточнить Эммануил Казакевич. ─ И как воины, и как защитники России.

─ Я по самой правде, ─ не сдавал свое старший сержант. Он испытывал неловкость перед генералом, стоял навытяжку, но дара речи не терял.

─ Предки мои обосновались как раз у поля Куликова, в деревне Пряхино, под Тулою. Ходили дружиною против печенегов и половцев, гуннов царя Аттилы, германских крестоносцев Священной Римской империи. Защитили Русь. Теперь я воюю, как их потомок, как славянин-русс! Кому еще подниматься за свое Отечество? За славянские земли? За матерей? Вот и иду с дружиною походом на Берлин! От Куликова поля! Мне грешно худо воевать! Извините, если наскучил, ─ подтянулся Башкин.

Казакевич закурил папиросу.

─ Зачем же извиняться? Все верно оцениваешь. С любопытством выслушал твою исповедь. Мне, генералу, командиру дивизии, интересно знать, чем жив солдат? Вижу, жив верою. Самое прекрасное, что услышал. Без веры не осилить фашиста! Сила пришла на Русь преогромная. По святцам фюрера нашему Отечеству предначертано исчезнуть с земли. На веки вечные! Без мольбы и пощады. Без воскресения! Как и славянам! Все должны были, без исповеди и траурного плача женщин, забыть свою великую и таинственную правду жизни, познать страшную и таинственную правду смерти! И исчезнуть бесследно, во тьме, в бесконечных холодных просторах вечности.

Мы защищаем не только себя и Русь от гибели и разрушения, но и весь славянский мир, и жертвенно умираем за то, чтобы не зазвонили в последний раз в тоске и скорби, колокола церквей в печальной звоннице на прощальном славянском погосте. Мы даем славянам жизнь на тысячелетия, как воины и вещие пророки, как земные боги! Я вижу, ты это осмыслил, раз идешь с дружиною походом на Берлин с Куликова поля. Осмыслят ли то наши потомки? Вспомнят ли за рюмкою водки, что мы были, жили и, не жалея себя, жертвенно бились за жизнь русса, за бессмертие Отечества! Или исчезнем в забвении? Вот о чем болит моя душа, солдат! Уже не о победе! Будем ли мы там, где русская вечность?

Он грустно посмотрел в окно, как летают голуби над крышею костела, но сказал весело:

─ Говоришь, именины у тебя? Три года добываешь победу? Что ж, за это не грешно и выпить. Садись к застолью. И не обессудь за угощение. Чем богаты, тем и рады.

Башкин сел рядом с генералом. Его адъютант сообразительно поставил на стол графин с водкою, разлил по рюмкам, пододвинул тарелку с икрою, бананы, и почтительно отошел на расстояние.

Казакевич поднялся с рюмкою:

─ Товарищи офицеры! Перед вами командир орудия старший сержант Александр Башкин. Он пять суток с храбрецами удерживал мост у Березины, отражая несметные полчища врагов. Он и еще тысячи и тысячи солдат принесли нам победу в Бобруйске. Встань, воин. Покажись миру.

Башкин смущенно поднялся. Неожиданно поднялись и офицеры, стали аплодировать.

─ Выпьем стоя за русского солдата, товарищи офицеры! ─ по молитве выразил желание командир дивизии.

Когда все выпили, расселись, занялись разговорами, он подозвал командира дивизиона майора Артамонова.

─ Как полагаешь, Иван Филиппович, заслуживает солдат звания Героя?

─ Вполне, товарищ генерал!

─ Сочиняй наградной лист на Героя Советского Союза. Я подпишу. Невообразимо! Пять суток держать у моста танки с черными крестами! И какие? «Тигры»! Сколько надо силы, таланта, храбрости! Я удивлен, право, право.

Иван Артамонов повинно возразил:

─ Есть печаль, товарищ генерал!

─ Что за печаль?

─ Вороные кони не доскачут до Кремля. Зауздают на

переправе.

─ Что так?

─ Он бывший штрафник, Эммануил Львович. Живет под прицелом чекистов. Потому и воюет без наград.

─ Солдат имеет нашивки за ранения. Разве он еще не смыл кровью свою вину?

─ Смыл, товарищ генерал! Еще, как смыл! Да и вины не было. Было мальчишество, романтизм! Бежал на фронт, попал к чекистам! Приговорили к расстрелу за измену! Разобрались, оказалось не виновен! Воин предельно чист перед Отечеством, но чекисты есть чекисты! Наверняка наградной лист не завизируют особые отделы армии, фронта.

─ Так уверен? ─ выразил сомнение генерал.

─ Он уже был Героем! От маршала Константина Рокоссовского имеется благодарность! Александр Башкина и еще два штрафника двое суток удерживали у Медыни танки Гудериана, не пускали к Москве! Был представлен к Герою! Срезали!

─ Чекисты?

─ Чекисты.

Генерал печально покачал головою:

─ Что ж, наградим орденом Ленина. Наводчику, как его?

Майор немедленно отозвался:

─ Очил Гадабаев.

─ Ему орден Красной Звезды. Остальным боевые медали «За отвагу».

─ Будет исполнено, товарищ генерал!

Вновь трогательно заиграл рояль. Офицеры тихо запели песню о любви.

Генерал Казакевич наклонился к Башкину, заботливо и виновато произнес:

─ Кушай, солдат, кушай. И не кори, что не смог больше. Не моя вина. Сам все слышал.

IV

Прошло время, но ордена Александр Башкин так и не получил. Военные контрразведчики не стали визировать его наградной лист, вернули генералу Эммануилу Казакевичу, и приписали: о чем вы думаете, генерал? Воин Александр Башкин приговорен Военным трибуналом в Вяземской тюрьме к смертной казни за измену Родине, и герой! Станет разгуливать с орденом Ленина?

Не кощунственно ли?

Тяжело было Башкину слышать себя Каином Отечества! Повелительно не желали снимать его с распятья! Но что делать? Воевать было надо. Одно утешало, радовало: его боевые друзья получили за храбрость заслуженное благодарение. Очил гордо ходил с орденом Красной Звезды, остальные носили медаль «За отвагу». И даже Феодос Муранов. Он не стал его осуждать. Тем более, предавать.

Убить человека обвинением легко. Сложнее поднять до себя!

Война ─ это страшно!

В каждого человека заложена богами земли и неба светоносная любовь к жизни, и в битве, где смерть и смерть, и в тебя, и только в тебя летят все пули и бомбы, попробуй не бояться гибели! Все ее боятся! Кто не боится, тот лжец или сумасшедший! Просто загоняешь страх подальше в сердце, в его бездонные, неразгаданные глубины, и идешь соколом биться с врагом! Солдат Муранов этого не может! Еще не осилил себя! Что ж, силою загонять его на битву? Колоть штыком? Грозить пистолетом? Трус в бою не воин! Даже пуля его чувствует, летит в сердце, разрывает его.

Смелого пуля боится!

Это не только в песне поется, это от правды жизни, от правды битвы! Почему? Еще не разгадано, почему. Но так было, есть и будет.

И воин Феодос пересилит в себе слабость, воскресит храбрость. Станет воином.

Александр Башкин был командиром!

Александр Башкин был психологом!

Тем временем, воинство Второго Белорусского фронта продвигалось с боями все дальше, к Минску. Бои шли жаркие, на пределе сил, немцы никак не желали возвращать Белоруссию, то была последняя цитадель, какая оберегала Третий рейх! Дальше открывалась столбовая дорога на Польшу и Берлин.

У города-крепости Белосток случилось роковое, непредвиденное. Краснознаменная стрелковая дивизия генерала Эммануила Казакевича наткнулась на сильного врага, несла большие потери, приостановила наступление. Замер, как вздыбленный конь над обрывом, весь Второй Белорусский фронт! Краснозвездные бомбардировщики, дальнобойная артиллерия усиленно, вдумчиво и не раз пропахивали глубокую оборону врага, крепость становилась одним пожаром, одним костром Джордано Бруно, но стоило воинам подняться на штурм, как сова и снова они попадали под губительный огонь. На роковое поле битвы было страшно смотреть, поле было сплошь усеяно воинами Руси!

Приносить дальше жертвоприношения богу войны Аресу было бессмысленно.

Под угрозою оказался исход операции «Багратион». Из Кремля шли гневные молнии о трусости, о предательстве! Требовали немедленно пленить город Белосток!

Командир дивизии Эммануил Казакевич первым разгадал роковые причины неудач под Белостоком. Разведчики армии не сумели точно выверить расположения огневой системы противника, почему самолеты и бросали бомбы на позиции врага больше наугад, наудачу, почему и получалось: бомбили много, а все безрезультатно.

Разведчики дивизии Казакевича повели охоту за «языком». Нужен был не окопный солдат, а штабной офицер, хранитель карты с секретными военными сооружениями! Только так можно разгромить крепость! От разведчиков зависела жизнь и смерть русского воинства, стоящего у стен Белостока! Но для дивизии пошел косяк неудач! Разведчики уходили на разведку и не возвращались, натыкались на засады, гибли. Все держалось на нерве. Дивизия попала в беду.

Тогда Александр Башкин и услышал в себе душевное родство с генералом Эммануилом Казакевичем, услышал его боль, его тоску, и сердце его закричало во все военное пространство, помоги!

Ближе к вечеру, он спустился в командирскую землянку, сыро пахнущую землею.

─ Разрешите, товарищ майор, ─обратился он к Артамонову, ─ сходить за «языком»? Вдруг повезет?

Командир дивизиона брился у зеркальца при свете керосиновой лампы. Освежив лицо одеколоном, вытер его полотенцем. Неожиданно спросил:

─ Красавицу в уме держишь?

─ Как не держу? Моя красавица, березка русская! Заря над озером! Радуга над пашенным полем!

─ Поссорился?

─ С кем?

─ С радугою над пашенным полем?

Башкин застенчиво помолчал:

─ Мы не переписываемся, товарищ майор! И в любви не смог объясниться! Красавице было 13 лет. когда я ушел добровольцем на фронт!

Командир дивизиона пытливо посмотрел:

─ Тогда, значит, с матерью поссорился!

─ И с матерью не ссорятся, ─ четко ответил Башкин. ─ В каждом недоразумении права только мать. Сыну остается смиренно выслушивать ее наказы, ее приговор. И жить, как она повелела. Я есть на земле не сам по себе. Я ее мир, ее творение, ее праздник, ее боль. Во мне ее сердце, а мое сердце ─ в матери. Преступно обижать ее своими обидами!

─ В таком случае, не разберу, сержант, чего ты смерти ищешь? Ты первый пушкарь! Осиротить меня хочешь? Тоскою омрачить? Так мне горя хватает! Я три батареи с храбрецами я под Белостоком положил! Теперь еще ты! Осмысли, ты мне как сын. И люблю как сына! За храбрость, удачливость! За талант воина! Завершим битву, дам направление в артиллерийское училище. Офицером будешь! Теперь иди и запомни: на войне у каждого свое: Богу ─ Богово, кесарю ─ кесарево.

Башкин попытался возразить:

─ Я это понимаю. Но в беде человек, кто одарил солдата ласкою, верою, даровал орден! Теперь он в тоске, тоска ненасытная! Не возьмет дивизия Белосток, вполне могут заковать в кандалы чекисты по воле Кремля! Весь фронт остановился! Не шутки!

Я добуду языка, поверьте, Иван Филиппович! Я легкий, хожу неслышно. И юркий, как змея. И стреляю метко.

Командиру дивизиона надоели пререкания:

─ Сержант Башкин, круго-ом марш! Еще станешь надоедать, получишь пять суток гауптвахты.

Но Башкин был упрямее, чем сто ветров. В разведке дивизии служил его хороший товарищ Александр Никифорович Анурьев, в звании старшина; они были одногодки, дружили и после победы. В землянке разведчики как раз собирались в тыл врага; чинили маскхалаты, пробитые пулями, примеряли лапти, пристегивали к ремню автоматные диски в чехле.

─ Возьми с собою. Не подведу! ─ прямо попросил Александр. ─ Мучает желание добыть фрица. За дивизию обидно! За весь фронт! В случае удачи лавровый венок тебе не помешает! Я не курю. В рукопашной был не раз. Чувствую опасность издали, как птицы бурю.

─ У бати спрашивал? ─ с любопытством посмотрел командир взвода разведчиков.

─ Отказал.

─ Вот видишь, бережет тебя. Понимает, что в разведке жизнь коротка! Разведчик особая профессия. Надо иметь не только бесстрашие, но и строгость к себе, ходить тише, чем барс, без промаха бросать нож в часового. Выдал себя дыханием, нечаянно задел консервную банку, орудия уже не отпустят, взроют могилу.

Анурьев посмотрел в его грустные глаза:

─ Ладно! Чего воду носить в решете? Собирайся! С Иваном Филипповичем договорюсь.

Едва стемнело, разведчики тронулись в путь. Шли лощиною, с опаскою, стараясь идти гуськом по тропе, какая была протоптана коваными сапогами немцев. Едва поднялись на взгорье, как ударили шестиствольные минометы, прямо над головою пронеслась огненная пулеметная очередь. В небо взметнулась ракета, разрывая тьму ночи, озаряя землю ослепительно ярким светом. Разведчики еле успели припасть к земле.

─ Неужели обнаружили? ─ с печалью вышепнул Анурьев. ─ Тогда все, мы в могиле.

Башкин тихо отозвался:

─ Не тревожься, командир! Без прицела фашист бьет. На испуг берет. Снаряды шальные, разорвались за лощиною, пули ушли в березовую рощу.

─ На испуг только дураки берут. Немец ─ не глуп. Он себе на уме. Не пускает к своим позициям, ─ разъяснил старшина. И дал команду разведчику изучить тропу метров на тридцать вперед, попросив следовать осторожнее, чтобы не задеть проволоку, натянутую от мины. Разведчик быстро по-пластунски пополз и невидимо, юрко, как ящерица, исчез в темноте. Неожиданно раздался взрыв, в небо взметнулся огненный столб.

Анурьев помолчал, перекрестился. Все тоже в скорби, в трауре помолчали.

─ Видишь, не пускает фриц! ─ не скрыл он печали. ─ Догадываюсь, это тропа смерти. На ее плахе полегли все наши разведчики. Она ближе всего ведет к штабу танковой дивизии СС «Викинг», где сокрыты секреты крепости. Обхитрили, сволочи! Теперь наша очередь обхитрить пришельца. ─ Криком совы он подозвал разведчиков, объявил: ─ Идем по минному полю, где фашист не ждет! Следовать за мною, след в след.

─ Осмотрительно ли, командир? ─ подал голос Башкин. ─ На поле расставлены прыгающие мины, осколки бьют в грудь и живот. Можем не преодолеть. Не лучше ли перебраться вплавь через реку, без риска получится и без жертв.

─ Это приказ, сержант! ─ строго вышепнул командир разведчиков. ─ И больше не рассуждать, не то пристрелю.

Он смело шагнул во тьму, подлез под колючую проволоку. И с опаскою, строго-медленно пошел по минному полю, зорко, с напряжением всматриваясь в землю, рискуя с каждым шагом угодить в смерть. Разведчики шли следом. Обнаружив натянутую проволоку, старшина легонько наступал ногою, прижимал к земле. И жестом приказывал идти вперед, осторожно переступать через минное заграждение. Когда все разведчики перешагивали, он бережно, не без страха, сходил с проволоки, отпускал ее, и она вновь натягивалась, как струна. И шествие продолжалось тем же смертельно-опасным порядком. Едва небо прожигали осветительные ракеты, все быстро ложились на землю, каменно замирали.

Ближе к фашистскому логовищу Башкин предложил продвигаться дальше ползком, разделившись на группы. Уничтожат немцы одну, до штаба доберется другая. Анурьев идею одобрил. Штаб танковой дивизии СС охраняли два дота. На штурм дота у реки повел разведчиков, с разрешения командира, Башкин. Он воевал вдумчиво и на минном поле проявил свою хитрость, свою мудрость. Подползая к проволоке, не прижимал ее к земле, а перегрызал кусачками. И смерть отступала. Конечно, затрачивалось больше времени, но зато было надежнее. И оставался проход к отступлению, возвращению.

Вскоре показался дот. Он врублен высоко в скалу. У ее подножия лежат, как мирно спят, наши разведчики, кто прилег у камня, прижав автомат к окровавленной груди, кто замер на земле, окрасив кровью траву. Скорее всего, им не удалось незаметно подползти к доту, были обнаружены, поднялись в атаку и все были расстреляны.

Дот защищал городскую площадь, здание райкома партии, где и размещался штаб дивизии СС «Викинг», где и была спрятана жизнь Кощея Бессмертного.

Башкин прикинул: огневой дот на скале нельзя взять ни пулею, ни гранатою. Он оставил разведчиков лежать в ольховом кустарнике, а сам, как наступила ночь, подполз незаметно к доту с тыла, и стал бесшумно, как барс, подниматься по ступеням лестницы, какая прорублена в скале, и по которой, скорее всего, поднимались в маленькую крепость сами немцы, хозяева ее. Он крепко сжимал в руке автомат, вынул гранату. Добравшись до стальной двери, тихо толкнул ее. Она не поддалась. Слышно было, как в доте фриц, страдая от бессонницы, играл очаровательную мелодию на губной гармошке. Легким свистом Башкин подозвал к себе разведчиков. Собравшись вместе, стали соображать, что делать? Дверь так не открыть. Ее надо взрывать. Но взрывать тут же передумали, поднимется шум, начнется стрельба. Перестреляют, как уток! Решили ждать. Чего? Скорее, чуда!

На востоке появились зарницы. Наступал рассвет. Это уже было смертельно опасно. Башкин сильно постучал в дверь. Тишина. Таинственная, необычная. Странно! Не разбежались ли фрицы на ночь к женщинам, на любовные утехи? По идее, не должны. Фриц играет на гармошке. Значит, остальные спят! Он еще постучал. Опять тишина. И безмолвие! Разведчики растерялись! Стало ясно, двери им не откроют! Не велено! Надо знать условные сигналы. Оставалось одно, пустить пулю в висок, дабы не попасть в плен!

И тут свершилось чудо! Воистину, чудо! Неожиданно дверь с грохотом раскрылась. Вышел фриц, посмотрел на небо, сладко зевнул. Расстегнул брюки. Все понятно, вышел по нужде. Его ударили ножом в сердце, оттащили. И ворвались в дот. Быстро и беззвучно истребили гарнизон. Переоделись в немецкую форму, вышли на площадь. Выбирать офицера долго не пришлось. Массивные двери штаба танковой дивизии СС «Викинг» открывались и закрывались каждое мгновение. Выбрали посановнее, с солидным животом и портфелем, с витыми полковничьими погонами. Выждали, как усядется в легковую машину с флагом-свастикою на радиаторе, тронется в путь. Обогнали ее на мотоцикле и остановились у железнодорожного переезда, с семафором и шлагбаумом. На дороге шла своя жизнь, катили тупорылые грузовики, с пушками на борту, крытые брезентом, с песнями маршировали пехотинцы; в рельсовом тупике, с платформ разгружали танки. Раскатывали паровозы, осыпая быстро гаснущими искрами мазутную траву. Вокруг разгуливали немцы.

Соседство с врагом было опаснее опасного. Стоило часовому внимательно вглядеться в лицо русского воина, тут же панически крикнуть:

─ Рус, парашютисты!

И им бы не скрыться! Были бы расстреляны на месте. Но Башкин выбрал именно эту одиссею. На переезде легче было остановить штабную машину; среди немцев легче быть незаметным. Игра смертельная, но выигрышная, в которую играют только отчаянные смельчаки. Сержант-артиллерист и был смельчаком.

Вскоре на шоссе показалась легковая машина с полковником, поблескивая на солнце черным лаком. Башкин в мундире офицера СС вышел навстречу, поднял руку. Машина остановилась. Он потребовал, предъявить документы. Едва водитель открыл дверцу, его ударили автоматом. Немец упал на руль с окровавленным лицом, его оттащили на обочину, в густую крапиву. Самого полковника тоже пришлось нокаутировать. И на скорости помчались к линии фронта по шоссе, затем круто свернули в дубовое урочище, в самое логово фашистского воинства. Свернули и помчались наудачу, проскочат, не проскочат? Другого пути спасения, пути к своим не было!

В густом дубовом лесу стояли колонны танков, скрытые густым ельником. Немецкое воинство, увидел генеральскую машину с флагом-свастикою на радиаторе, подтягивались, отдавали честь. Но вскоре в дивизии СС «Викинг» забили тревогу, русскими похищен инженер-полковник Вильгельм Роттенберг! Повелели, задержать, задержать! Началась погоня. Вслед машине понеслись пулеметные трассирующие пули, запоздалые взрывы гранат, послышались остервенелые лаи овчарок, лес огласился рычанием мотоциклов. Надежда на спасение таяла! Дорога в лесу ухабистая, вязкая, с крутыми поворотами, на корневом выступе, на взгорье машину подбрасывало, как пушинку, предательски заносило на сосны и пни, обычный овраг становился неодолимою преградою; колеса вязли в болотном иле, совершенно обессилевали. Машину-аристократку приходилось подталкивать. И одновременно отбиваться от наседавшего воинства СС. Срезали врага из автомата, били гранатою. И снова мчались к своим.

Машину вел разведчик Семен Лукашов, вел из последних сил, не раз терял сознание. В такие мгновения Александр Башкин бил его по щекам, подносил ко рту флягу, вливал спирт. Погоня то затихала, то приближалась, наполняя лес громким эхом выстрелов, злым лаем собак. Когда фашисты, разогнав мотоциклы, догоняли машину, строчили из автоматов, срезая бурю листьев, Башкин залегал за пулемет и через заднее разбитое окно короткими очередями метко бил по врагу. Погоню удавалось сдержать, рассеять. Но однажды в разгар перестрелки, у лесного озера, машину снесло с дороги. И она никак не могла вернуться на колею, взять песочную насыпь, сколько ее усиленно не подталкивали. Задержка была смерти подобна! Вдали на опушку уже выскочили эсэсовские солдаты и с опаскою, держа на весу автоматы, пошли к машине. Какие силы помогли, знает Бог, но машину, еле-еле, удалось вытащить на дорогу.

Башкин повелел разведчикам:

─ Жмите к своим! Я задержу врага.

Но его не отпустили на гибель. Как без командира? Выпросился остаться в засаде разведчик Борис Оленчук. Но Башкин, подумав, его не оставил, пожалел. Какая польза от новобранца? Убьют первою же пулею. Он, только он может задержать фашиста! Не раз оставался в засаде. Нужна не только храбрость, но и ум, хитрость. Воинская смекалка. Надо часто менять позицию. Выстрелил ─ и исчез! Фашист бьет в твою точку, а ты неожиданно срезаешь его очередью со стороны.

Башкин, пригибаясь, быстро побежал по берегу озера и залег за валун-камень. Эсесовцы его не заметили, и только сошли с опушки на лесную тропу, открылись, и Башкин по покою и деловито повел огонь из пулемета. Немцы на пули не полезли, умные оказались, залегли в ложбине, заросшею густым орешником. Послышались стоны. Воин подождал, не бросятся ли в атаку, не пожелают ли взять живым? Нет, все было тихо. И Башкин, насколько было силы, побежал по берегу озера к разведчикам, живо прыгнул в машину, и она не скорости понеслась к линии фронта по дороге спасения. Лес кончился. Впереди открылось колхозное поле, с березовою рощицею у реки. За рекою окопалось русское воинство, где стояли танки, артиллерия. То было воинство Эммануила Казакевича. Водитель Семен Лукашов заметил, по полю не проскочим, командир, расстреляют! Башкин подумал и повелел следовать прямо по полю, по кочкам и рытвинам. Дорога опасная, но короткая! Едва штабной лимузин вырвался на открытое пространство, как немцы открыли огонь из шестиствольных минометов. Мины со злобным воем ложились все ближе, метче. Каждая последующая могла стать могильщицею. Погибать теперь, было бестолково и тяжело. Очередной промах уже считался чудом! Водитель Лукашов исхитрялся, как мог. Он, то увеличивал скорость, то внезапно снижал ее, то резко отворачивал в сторону. Его неисповедимые зигзаги, каждый раз спасительно выручали, не давали угодить под минометный огонь.

Но страх, попасть под мину, был. Башкина злило, бесило, почему молчит батарея Ивана Артамонова, почему не защитит, почему только по покою наблюдают из окопов, как фашисты расстреливают беззащитную машину? Осатанели разумом? Он открыл дверцу, стал на ступеньку, громко закричал:

─ Братки, мы свои, русские! Защитите! Ударьте по озверевшему врагу!

Но кто его мог услышать за километр? Тогда сержант ударил ножом по руке, смочил платок кровь, привязал его к дулу автомата и стал в отчаянье, неистово ругая русскую леность ума, стрелять в небо, посылая очередь за очередью. И просветление пришло; воины-руссы увидели красное знамя. Артиллерия обрушила губительный огонь на позиции, где в удаль тешились палачи, расстреливая беззащитную машину.

Там, где была радость, все ушло в пожар!

V

Башкина и пленного эсэсовского офицера немедленно доставили к командиру дивизии Эммануилу Казакевичу. Допрос сняли в мгновение. Время торопило. Стоять и дальше у стен города-крепости Белостока становилось страшнее смерти. Воинство жаждало битвы и победы! Контрразведчики Особого отдела разговорили полковника СС предельно быстро; втиснули дуло пистолета в рот и стали прилежно рвать зубы, пока он, не выдержав пытки, не взвыл от боли, не посмотрел на мучителя, как преданная собака. Выплюнув в белоснежный платок вырванные зубы с обильною кровью, деликатно промокнув им голубоватые глаза, источающие слезы, с достоинством приосанился, произнес:

─ Я слушаю ваши вопросы, господин коммунист!

Он дал ценные сведения. Они донесением пошли в штаб армии, затем в штаб фронта и Ставку Верховного Главнокомандования, в Москву. Из ее резерва были выделены армии и дивизии для штурма мощные «катюши» и танки, присланные от маршала Петра Рыбалко.

27 июля войска освободили город Белосток.

Лавровый венок славы не стал лишним для генерала Эммануила Казакевича. Одно он не мог осмыслить, чем отблагодарить храброго и удачливого сержанта Башкина? Чем отозваться, добро на добро? Орден Ленина, который он ему даровал за подвиг у реки Березины, чекисты не благословили. Выпиши еще раз наградной лист, представь к ордену Красного Знамени, опять могут не завизировать.

Он посмотрел на воина, стоявшего навытяжку перед генералом, в печали признался:

─ Чем повеличать за службу, сержант, в разум не возьму! Три дня отпуска устроит?

─ Никак нет, товарищ генерал! ─ по-военному четко отозвался Башкин. ─ Идем на Варшаву, а там на Берлин! Время ли разъезжать по домам?

─ Что ж, и с матерью не желаешь увидеться? С любимою девушкою?

─ После победы увижусь!

Подумав, генерал решил обойтись без наградного листа. Открыл сейф, стал перебирать синие коробочки с боевыми наградами. Он искал орден Славы, но его в генеральской шкатулке не оказалось. Казакевич достал коробочку с медалью, попросил подойти. И сам прикрепил к гимнастерке воина медаль «За отвагу».

Влюблено посмотрел, виновато сказал:

─ Не обессудь, солдат! Чем богат, тем и рад. Носи с честью, ─ и крепко поцеловал его.

Гордость и радость переполнили сердце отважного воина. Даже выступили слезы, слезы печали, боли и радости. Ужели пришла справедливость? Всю войну он был под пулями, снарядами, бомбами, где витает тысячеликая смерть! Где погибнуть, влиться в салюты, почить в земном Мавзолее можно каждое мгновение! Где он выигрывал битву за битвою, совершал на поле битвы подвиг за подвигом, ─ и только в июле 1944 года, его груди коснулась первая боевая награда.

Велики слезы боли.

Велики слезы радости.