КОМАНДИР ДИВИЗИИ ПОСЛАЛ ЕГО НА СМЕРТЬ, А ОН УШЕЛ В БЕССМЕРТИЕ, или Великий подвиг Александра Башкина на реке Нарев в Польше

I

После освобождения Белоруссии воинство Второго Белорусского фронта с кровопролитными боями подошло к границе Польши.

Стояла ночь. Было затишье. Башкин спал в блиндаже, при коптилке, подстелив лежалую солому, уютно укрывшись старою шинелькою. Вокруг вповалку, кто как пристроился, спали его артиллеристы, спали тревожно, кто жил в битве и слал проклятья танкам с черными крестами, кто стонал, как был распят на кресте, Очил ласково называл имя девушки, с кем прогуливался при луне. И кому желал объясниться в любви.

Жить в себе, жить по покою, не слышать ненасытного воя снарядов, свиста пуль, не слышать лютого, злобного рева танков из дивизии СС «Герман Геринг», пусть на мгновение, было для солдата превеликое счастье.

Не было обреченности!

Не было правды гибели!

Было только солнечное свечение во всем мире, и в сердце.

Спи по покою, солдат, спи! Да благословят тебя на жизнь боги Руси!

В землянку вошел связист Петро Гордеев, разыскал глазами Башкина, тронул за плечо:

─ Товарищ старший сержант, вас срочно требует к себе командир дивизиона!

Александр Башкин надел каску, взял автомат и по ходу сообщения побежал, согнувшись, по начальству. Майор Артамонов ждал его. Он был при параде, в новом кителе с орденами, строго застегнут на все пуговицы, туго подпоясан ремнем, где висела кобура с пистолетом ТТ; хромовые сапоги начищены до блеска, отражают свет луны. Иван Филиппович курил папиросу, старательно пряча огонь в кулаке, когда небо озарялось гроздьями ракет, в бинокль рассматривал позиции противника. Как только Башкин появился, миролюбиво заметил:

─ Вовремя, товарищ сержант! Опаздывать нельзя! Сам генерал ждет!

─ На суд? Провинились?

─ В Берлин тебя посылают. Гитлера изловить, ─ живо отшутился Артамонов. ─ Ты бы, преуспел! Посадил в клетку. Ты ─ как воин, крещен от Бога и от молитвы матери! Не зря над тобою водят хороводы сильные ангелы жизни!

Толкнул его в плечо:

─ Не тревожь себя, не сглажу! Не по ненависти говорю, по любви. Пошли!

Но едва они выпрыгнули из окопа на бруствер, как ночную тишину вспороли пронзительные свисты мин, совсем рядом раздались малиново-красные разрывы, рассыпав вокруг метели осколков, опалив неистово горячим и тугим напором ветра. Артиллеристы, ослепленные огнем, только-только успели залечь. И мигом над их головами пронеслись трассирующие пулеметные очереди.

Когда все стихло, Артамонов поднялся, старательно отряхнулся, матерно выругался:

─ Вот сволочи! Чего не спят? Как приоденусь к генералу, непременно на землю положат! Как на погост, для отпевания! Ни разу до начальства при параде не дошел. Стерегут, что ли?

─ Наугад ударили, ─ отозвался Башкин. ─ Спросонья. Вышел покурить. Покурил, решил припугнуть. Случается, и страх домучает! Выстрелят, и на сердце легче!

─ Наугад, наугад, а чуть не угодили в Эдемов сад! Не твое присутствие, сержант, точно бы уже летели журавлями в поднебесье. Без шуток скажу, везучий! Магнитное поле в тебе сильное. Как щит гладиатора! Все пули отталкивает! Впервые такого человека вижу. Право, право!

В просторном блиндаже командира дивизии было тихо и уютно. Сам Эммануил Казакевич сидел в кресле и внимательно рассматривал карту Польши, разложенную на ломберном столике, рисуя ведомые только ему загадочные круги карандашом. Рядом лежал томик Гете на немецком языке. Временами он наливал в чашку кофе, брал из хрустальной вазы французский шоколад с рисунком Эйфелевой башни и вприкуску отпивал глоток, другой. И снова с прежним напряжением, потирая виски, продолжал изучать карту.

Генерал услышал, как вошли артиллеристы. Поднял голову. Командир дивизиона, подтянувшись, лихо доложил:

─ Майор Артамонов и старший сержант Башкин прибыли по вашему приказанию!

Он встал, поздоровался за руку:

─ Очень хорошо-с. ─ Задумчиво прошелся по ворсистому ковру. Видно было, что собирается с мыслями. ─ Значит так, друзья артиллеристы! Мы идем на Варшаву. 17 июля 1944 года танковая бригада полковника Льва Гусаковского осилила половодную реку Западный Буг и захватила первый на польской земле плацдарм; 29 июля воинство генерала Ивана Конева осилила полноводную реку Вислу и захватила еще плацдарм. Теперь пришла наша очередь. Командующий фронтом генерал Георгий Захаров приказал дивизии осилить полноводную реку Нарев у острова Мазовецкого, где отвоевать плацдарм, с которого воины Второго Белорусского фронта поведут наступление на Варшаву.

Эммануил Казакевич помолчал:

─ Овладеть плацдармом на западном берегу реки Нарев и удерживать его трое суток я вверяю вам, старший сержант Башкин! За трое суток я выстрою переправы и приду на выручку со своим воинством!

Башкин сделал шаг вперед:

─ Благодарю за доверие, товарищ генерал!

Казакевич взял со стола сигарету:

─ Оставь, сержант! Какое доверие? Я посылаю тебя на смерть! Во имя Отечества! И во имя жизни на земле! Посылаю, ибо верю тебе! Посылаю, как сына. Как лучшего воина в дивизии! С болью посылаю, сержант!

Что есть война? Смерть. И слезы. И все же солдат, поднимаясь в атаку на поле сражения, верит, что его не убьют. Убивают, конечно. И не одного. Чувствуют ли они гибель, падая на землю, в свои саркофаги, иссеченные пулеметною очередью, кто знает?

Он жадно покурил:

─ Но в вашем раскладе, сержант, нет, ни веры, ни надежды ─ вернуться живым! Я посылаю вас на смерть! Но могу не посылать! Сделайте выбор сами, добровольно! Освободите совесть! Вы можете остаться! Я вам обещаю, слово генерала, никто не будет знать о вашем выборе, о нашем разговоре.

Башкин строго подтянулся:

─ Я исполню долг воина!

Генерал медленно расправил плечи, словно сбросил с себя давящую тяжесть.

Отечески произнес:

─ Что ж, решили! Идете на битву соборно! Я придаю вам три орудия с боевыми расчетами, три танка, стрелковую роту сержанта Владимира Листопада. Вы назначаетесь командиром десантного отряда.

Он подозвал сержанта к штабной карте:

─ Вам лучше всего переправиться через реку Нарев у притока Бебжа, у села Новогрид! Почему лучше? Река шире! Фашист не ждет. И берег, скала на скале! Можно укрыть танки, орудия! Дальше, смотрите. На Варшаву пролегает одна шоссейная дорога, она зажата болотом, горами. Воинство генерала-фельдмаршала Вильгельма Моделя, танки СС «Герман Геринг» могут вас атаковать только с шоссе! Если вы удачно выбьете головные танки, остальные танки завязнут в узком ущелье. Будут расчищать путь, а это время! Русскому воинству, только и надо, выиграть времени! Уразумели?

─ Так точно, товарищ генерал! ─ вдумчиво всматриваясь в карту, отозвался Башкин.

─ Все документы оставить у комиссара дивизии. Написать письма матери, родным.

Он посмотрел на командира дивизиона:

─ Вам, Иван Филиппович, по-отечески снарядить штурмовой десант, сопроводить. И постоянно поддерживать артиллерийским огнем! Боеприпасов не жалеть! На сборы даю сутки! Вы свободны.

Воины, отдав честь, четко пошли к выходу.

Неожиданно генерал Казакевич остановил сержанта Башкина, обнял, поцеловал.

Подумав, перекрестил воина:

─ Пусть грозовые молнии пронесутся мимо вашего эшафота у реки Нарев!

II

Александр бескрайне и необычно любил свою мать, Марию Михайловну. Жива на Руси такая притча. Зашел в одну деревню седой старик, остановился у колодца, где женщины черпали воду, набирая полные ведра. Попросил напиться, спросил, хороши ли их сыновья, радуют ли? И женщины в голос заговорили, как милы, нежны, красивы их дети, какие они удальцы-умельцы. Один с подсвистом дудит в пастушью свирель, другой умеет кувыркаться на лугу, как в цирке, изгибаясь тележным колесом… Только одна крестьянка молчит. Мудрый пришелец-странник ее и спрашивает: а ты почему молчишь, свет-красавица, не хвалишь своего сына? Она смиренно отвечает: чего его похвалою баловать, сын как сын. Божьей искрою не отмечен, светом звезд не осыпан; без таланта живет. Чем его выделить? И как раз на росистый васильковый луг вышли их сыновья: один в дуду играет, заслушаешься, другой в танце кружится, залюбуешься. И только один подошел к матери, взял полные ведра с водою, понес в гору. Женщины нетерпеливо спрашивают у старца: как вам наши дети? Не правда ли, красивы, как звезды? И несказанно талантливы? Библейский старик погладил седую пышную бороду, тихо сказал: я только одного и видел сына, того, кто взял ведра у матери, понес в избу. Александр Башкин и был таким сыном. С семи лет он носил воду из колодца домой, заливая полную кадку. Если заигрывался с ребятами, забывал принести воды, видел, как ее несла из колодца мать – долго не мог уснуть, страдал. И утром, за завтраком, чувствовал себя виноватым, стыдился смотреть в ее глаза. Он всячески стремился порадовать ее: строгал лучины для растопки, втихую складывал у печки и от души ликовал, когда видел, как Мария Михайловна, притворно ругала неведомую басурманскую силу, которая опять настругала лучин помимо ее воли, не известив; зачем бы она, неразумная, столько времени выбирала из заснеженной поленницы сухую березовую растопку. И грозила пальцем в его сторону: небось, все ты, Шурка, проказишь? Он игриво отнекивался, довольный и радостный убегал на улицу. Доброе дело, сделанное для матери, наполняло его гордостью и светлым, сладостным чувством. Будило человеческое, мужественное.

И мать было за что любить. Мария Михайловна была великая женщина. Она до подвига, до самопожертвования любила жизнь и детей. Не каждая решится подарить солнце одиннадцати созданиям. Она подарила. Без любви такое невозможно. В предвоенное время жизнь была тяжелая, голодная. А она праздновала и праздновала новые жизни.

Ссора с матерью повергла его в уныние. Даже не ссора, произошло самое страшное ─ разрублена Живая Земная Сущность Любви и Родства! Ушла в одиночество матерь, ушел в одиночество сын! Она не осудила его измену Родине, сделала больше, мать отреклась. Справедливо ли? По совести? Он не может ее осудить. Не может! Ее правда от сердца, от вековых законов Руси. Сколько она стоит на древней земле, столько пестуется, живет суровая ненависть к предателям и трусам на поле брани. Будь у него сын, он бы тоже не простил ему измену Отечеству. И мог расстрелять за страшное прегрешение, случись это на поле боя. В нем живет Русь, в нем живет строгость матери, ее правда. Но ведь есть еще одна земная правда, его правда. Правда, по святцам которой он не предатель Отечества, а воин его. И не последний в бою. Велико храбр, как сказал сам командир дивизии. А мать отреклась. Пусть и ошибочно. Разве не больно? Не обидно? По сути, она сама предала его. И себя! Раз усомнилась в сыне. Непростительно усомнилась. Чем теперь жить? По какой правде? Ее? Своей? По правде покаяния? Перед кем? Перед собою? Перед матерью? Он бы покаялся, смирил себя, укротил гордость. Но в чем? В чем виниться? Он чист перед матерью, Отечеством, боевыми друзьями. Объяснить матери ничего нельзя, нельзя разрушить ее уверенность, ее страдание, ее правду. Она пребудет вечно в печали заблуждения, в своем материнском святилище, в своем таинственном безмолвии. Она жива своим благородством, пусть и обманчивым. И боль ее не смирить. Только время исцелит ее. Когда все прояснится. А времени нет. Кончается его земное время. Всего и остается, смиренно терпеть боль, пересиливать обиду, как бы ни было тяжело, безысходно.

И теперь он думал, писать ли письмо матери? Или не писать? Жить, как живут, отдельными мирами! Что он скажет в письме-страдалице? В чем повинится? И зачем? Разве его жизнь, его правда нуждаются в покаянии? Какие слова любви он изыщет, если они разделились на разные Вселенные, между которыми пропасть и пропасть и где неумолимо дуют холодные, леденящие ветры?

Получит похоронку, и достаточно!

С похоронкою сказ о человеке заканчивается!

И боль заканчивается! И обиды! И Вселенные, скорее, соединяются! Зачем им жить в разлуке, звездным вселенным, если человек уже ушел на погост, ушел в синее небесное свечение!

Матерь, может, всплакнет, утирая слезы цветастою шалью. Может, и не всплакнет, осилит в себе слезы! И по покою зажжет свечу, опустится на колени перед иконою Богоматери и в молитве возблагодарит Господа, что взял к себе непутевого блудного сына! И никто не станет больше омрачать знатность пахарского рода Башкиных. В похоронке комиссар дивизии, несомненно, напишет: «С прискорбием извещаем, ваш сын Александр Башкин пал на поле битвы смертью героя за русское Отечество, за вольную жизнь Польши! Посмертно награжден орденом Красного Знамени».

Поверит ли? Может, поверит! Конечно, поверит! Но холод в себе не растопит! Так, чтобы ничего не осталось. Гордая она! Не примет свое заблуждение, ─ как ложь! Никогда не примет! Так и будет жить с болью, со слезами! Возможно, со временем и придет прозрение от Бога, сбросит черные одежды заблуждения, насытит сердце полным, повелевающим исцелением! Но испытает ли радость? Не испытает! Еще большею муку обретет! На казнь себя явит перед Господом! Всю жизнь станет винить себя, что предала сына по заблуждению!

Башкин есть Земная Гордость! Матерь тоже есть Земная Гордость!

Одна кровь.

Никто виниться не любит!

Сложно все сложилось! Было в семье солнечное свечение, а пришла тьма от Мефистофеля!

Так писать матери, не писать?

Все же, помучившись, решить написать, ибо письмо было не очередное, не земное, а прощальное! В землянке было тихо; артиллеристы чистили орудие. Башкин отодвинул котелок с пшенною кашею, зажег немецкую свечу, пламя которой не колебалось на ветру, а стойко тянулось вверх, озаряя угрюмое, сжатое пространство землянки ярко-голубоватым светом, расстелил тетрадные листы, взял чернильный карандаш, языком помусолил его. И долго думал, с чего начать; в сердце вошла тревожность, пальцы дрожали.

«Здравствуй мама! ─ вывел сын ровным, аккуратным почерком. ─ Когда получишь это письмо, меня уже не будет. Смерть стала страшною явью. Я больше по жизни не вернусь в родную и милую деревеньку Пряхино, в свою маленькую Русь, не переступлю порог родительского дома, не увижу твои сурово-добрые и печальные глаза, братьев не увижу, сестер, могилу отца. Ничего не увижу. Печально и страшно. Как жил печальником на Руси, так печальником и останусь в могиле. Как был твоим изгнанником, так им, скорее всего, и останусь. Великую боль уношу с собою, горькую, острую, страшную. От несправедливости. Твоей несправедливости. Но обиды не несу, не имею права. Ты мать, я сын. Даже если бы имел право, и тогда бы ее не нес. Ты мать, я сын. Пусть нарушилось мое окаянное равновесие между жизнью и смертью, война есть война, но я ушел в загадочную вечность несломленным, непобежденным, с честною и правдивою душою. С совестливым сердцем. Перед самим собой, мама!

Я не знаю, где буду похоронен. И буду ли? Конечно, каждому человеку хорошо бы иметь свою могилку на земле, свою память. И русские березы вокруг застывшим девичьим хороводом, как в трауре, вечной печали. Но солдату могила одна – поле битвы. Возможно, возможно, я буду лежать в братской могиле, уйду в землю, в свой мавзолей под салютные прощальные залпы боевых товарищей, как сам хоронил не раз павших в бою, в суровой печали бросая ком земли, трижды стреляя в небо из автомата, чтобы расчистить путь им, улетающим птицами в поднебесье. Теперь выстрелы в синюю высь прозвучат для очередной улетающей стаи. Такова жизнь. Такова смерть. Приходим на землю в очередь и уходим в очередь. Возможно, не будет и братского саркофага. Угадает снаряд, и ничего не останется. Только пламя. И то на мгновение.

С тоскою и болью представляю, родная моя, как опечалит тебя это письмо. У тебя не будет больше сына. Не будет его и у Родины».

Башкин отложил перо, посмотрел, как колеблется от ветра пламя над гильзою, погулял по землянке, три шага туда, три обратно. Призадумался: то ли он пишет? Не слишком ли печально? И не слишком ли пространно? Все нормально. От правды. От чувства. Зачем себя сдерживать? Раз летят и летят мысли печальными журавлями в поднебесье, туда, где отчий дом. Пусть и летят. Исповедь прощальная не только перед матерью. Исповедь перед жизнью, которую он покидает, перед собою. Его и для себя не будет. Почему бы не поговорить на прощание с самим собою? И одновременно с матерью? И одновременно со всем миром?

«Да, родная, да! Если еще бьется сердце и течет кровь, значит, еще текут и слезы. Странно! Мое сердце содрогнулось. Слышишь, мама, мое сердце дико забилось в боли и тревоге! С чего бы? Я внезапно и близко-близко ощутил, как громоподобно обрушился мир с синим небом. И мой. И тот, который стоит на земле. И стало страшно. Страшно! Да, да, мама, на самом слиянии жизни и вечности, когда чувствуешь смерть, оказывается, страшно умирать. Я не боялся печальницы в Вяземской тюрьме, не боялся, когда был приговорен к смертной казни. И не потому, что не хотел преклоняться перед палачами, желал умереть стойко и мужественно. Человеком! Просто я не чувствовал смерти. Не слышал ее. Возможно, от страха спасали твои молитвы. Возможно, не было выбора, спасительной надежды. Страдай не страдай, а придет рассвет, выглянет солнце, и тебя расстреляют. И никто, никто в мире тебя не спасет. О чем же скорбеть? Излейся страданием, превратись в птицу-тоску, а выстрел все едино себя порадует! Сколько их прозвучало в тюрьме на рассвете? Сколько убито? Тысяча? Больше? Еще больше? Сеятельница-смерть была щедрою! Я один выжил в тюрьме, не был расстрелян. Тот, кто зачислен в камеру смертника, уже не ведает о спасении! И я не ведал о спасении, но спасение явилось. И, несомненно, его принесли боги Справедливости, те, что живут в саду Эдем, те, что защищают мою жизнь!

Мою жизнь защищают, мама! И я это чувствую! Очень сильно чувствую! И очень сильно защищают! Как еще осмыслить такое чудо? такую правду? Твоего сына вывели из камеры Смертника конвойные в самое солнце, когда расстреливают, но повели не по тропе тоски и скорби, как Каина Отечества, не на расстрел, а в жизнь!

И снова позвали на битву!

Кто позвал?

Несомненно, боги Справедливости!

И боги Руси, кому дороги воины с сердцем Пересвета!

В моем раскладе жизни нет Мефистофеля, мама!

Я не его воин!

И не стоило, не стоило меня оскорблять!

Я еще молод. И не боюсь смерти. И не боялся смерти, как себя помню! Но теперь Смерть явилась ─ как правда, как окаянство, как самая превеликая боль Земная! Я ухожу на битву, где нет ни веры, ни надежда на возвращение! Ухожу добровольно! И мне страшно, мама, очень страшно ─ уходить на битву, где не будет возвращения! И я не скрываю свою откровенную печаль, свою горькую тревожность!

Я чувствую смерть, мама!

Почему, почему?

Если бы ты знала, мама, как хочется на прощание прогуляться по деревне, побыть в яблоневом саду, послушать, как гудят шмели, постоять на радости под ливнем, в самую-самую грозу, с громом и молниями! Пробежаться по лугу, где жег костры и пас коней в ночном, по меже ржаного поля, где захлебываются в песне любви перепела, а в небе со свистом вьются стрижи!

И ужель не чудо, побыть на косогоре у реки Мордвес, посмотреть, как игриво плавают золотистые рыбки, летают над осокою стрекозы, как соблазнительно блестят в росистой траве неизменно модными женскими шляпками ромашки, как цветет иван-да-марья. Посмотреть, как ты топишь раскидистую печь, согнувшись, отстранившись от пламени, размешиваешь кочергою уголья, как в полную силу загораются поленья, и ты ухватом заносишь в печку чугунок, привычно не ощущая тяжести.

Больно слышать из Звездного Пространства, что кончается, исчезает твое земное время! Все дорого, мама, все бесценно дорого! Тоскующий крик зверя рвется из сердца! И совсем замучили слезы.

Такова моя исповедь, родная. Предсмертная исповедь. Без солнца и радости. И сам не знаю – почему? Просто грустно и все. Я не раз писал тебе письма мысленно, и в окопе, и в походе. Странствуя по дорогам войны, я жил тобою. Общался с тобою. Никогда не расставался, пусть и был твоим изгоем, обреченным на одиночество. Очень хочу порадовать тебя, я получил боевую награду ─ медаль «За отвагу». К прожженной огнем гимнастерке ее прикрепил сам командир дивизии. И поцеловал. Как воина, как сына. За храбрость! я тут же пожелал тебя порадовать, но не рискнул, боялся, что не поверишь! Ты же больше веришь, что я Каин Отечества, твои чувства чисты, и ты не сможешь поверить, что сам генерал вручил мне награду! Посчитаешь все ложью! Ложь ─ змея, ложь растревожит в твоем сердце горечь и оскорбление! Зачем лишний раз нести боль тебе и себе? Моя боль просто невыносима, боль изгоя, отверженного, которую никак не одолеть, не превозмочь.

И все же я люблю тебя! И думаю, прав ли был, что не порадовал тебя? Наверное, не прав! Надо было порадовать наградою!

Почему не смог?

От обиды? Нет! От гордости? Тоже нет! Просто мучает наша разъединенность.

Прощай, моя боль! Прощай, я ухожу на свое Куликово поле, на честный поединок честным воином, воином-руссом. Плакать не надо. Огорчаться тоже. Чему быть, того не миновать. Знай, я погиб за Отечество. Смертью героя. Гордись и помни. Целую тебя. Как сын. Низкий поклон братьям и сестрам, отчей земле. Твой Шурка. Второе сентября, 1944 года».

Сложив письмо в солдатский треугольник, Башкин посидел в печальной задумчивости. Выживет ли мать, получив его предсмертное письмо? Не положат ли в гроб? Может быть, не посылать? Пусть все будет, как у людей. Получит похоронку, поплачет, и скорее отмолит печаль! Зачем еще утяжелять ее скорбь письмом? Но подумав, решил послать. Гибель сына, печаль о сыне, никакие молитвы не отмолят! Греховную ересь явил Сенека миру, что время залечивает боль! Не залечивает! Не залечивает Время боль по сыну, если любовь была настоящая! Письмо может остаться памятью! И путь останется памятью!

Памятью любви,

памятью примирения,

памятью единения сына с матерью!

Так будет по совести, по справедливости.

Не просто ушел из жизни, а с покаянием!

Ушел с любовью к матери!

Закончив раздумье, Башкин поспешил в землянку разведчиков. Передал письмо другу Александру Анурьеву, по печали сказал:

─ Ухожу в крепость врага, за Нарев. Не вернусь, отошлешь матери.

─ Как вернешься?

─ Спляшем «барыню». Письмо прощальное! О любви, о жизни, о смерти. Вернусь, с каким смыслом ее огорчать?

─ Понял, Саша! ─ по чести отозвался воин. ─ Исполню, как велишь. Но постарайся не обижать дарительницу жизни.

─ Сам того желаю. И думаю, не огорчу. Но я не волен быть пророчицею Кассандрою. Мое спасение в матери! Какие молитвы прочтет, такие Господь и зачтет!

Расставаясь, они по-братски обнялись.

III

В ночь на третье сентября плоты с орудиями и людьми тихо, осторожно оттолкнулись от берега. Плыли по реке не торопясь, без всплесков, стараясь себя не выдать. Выдашь, немцы обрушат бешеный огонь, не доплывешь! Перестреляют метко и без жалости, как зайцев в половодье.

Александр Башкин плыл на плоту впереди, напоминая Стеньку Разина на струге, и зорко, пытливо рассматривал в бинокль зловеще-чужой берег. Он был скрыт густым туманом. Как и река. И мало что можно было разглядеть. Пока только грозным и таинственным богатырем-утесом возвышалась скала, а так берег смотрелся пустынным, спящим. Ни одного огонька. Справа темнел лес. И тоже был безмолвен. Но он понимал, все обманчиво, все затаилось. Берег закован в бетон и железо, неистощимо и грозно усыпан дотами и дотами! Услышит враг движение по реке, и все, тишину разорвет пулеметная тоска. Такого не желалось. Но было тревожно, очень тревожно.

Ближе к берегу туман рассеялся, и предательски обнажил караван плотов. В небо, разжигая ночь, поднялись ракеты. Водную гладь иссякла пулеметная очередь, еще настороженная, ищущая цель, прощупывающая. Застрочили еще пулеметы. . Залпом ударили орудия. Вокруг взметнулись огромные свинцово-водяные свечи. Река закипела от разрывов.

Башкин понял, они перестали быть загадкою земною, вошли в лунное свечение, в открытость. И пора начинать гибельную дуэль.

Он повелел:

─ Вперед, только вперед! Грести сильно, с полною отдачею, как гребцы-рабы на галере! Где берег, там спасение! Орудиям открыть огонь, бить метко! Бить и бить, не то все взлетим чайкою над синими волнами реки Нарев!

Взрывы неумолимо и гибельно раскачивали тяжело нагруженные плоты, бунтующие волны заливали плоты, грозили перевернуть, плоты сносило течением, и было просто чудо, как в такую штурмовую, гибельную и гневную круговерть удавалось воинам держаться на плаву.

Но было так, как было! Воины гребли к берегу как рабы-гладиаторы Древнего Рима, упрямо, свирепо среди воя разрывов, злобного розлива огня, леденящего ветра. Да еще метко били по доту с реки-бунта, с плота, какие кружились, раскачивались, как качели-карусели, где выбрать момент выстрела, выбрать равновесие было совсем не просто. И времени на то совершенно не было! Дуэль шла лютая, неумолимо гибельная!

Вскоре снаряд попал в плот, расколосил его. Расколосил легко и просто; как хозяюшка раскалывает тесаком лучины, желая растопить печь. На плоту был танк; он камнем ушел на дно реки, раскидывая вокруг себя всплывающие березовые бревна. Еще один снаряд попал в плот, где стояло орудие. Артиллеристы вместе с орудием стали погружаться в гибельные волны.

Командир сержант Женя Родимцев подал команду:

─ Заряжать бронебойным! Целить туда, где огневые вспышки! По фашистам огонь! Огонь!

И пушка стреляла, стреляла, раскачиваясь на волнах, с тоскою, жертвенно, погружаясь под воду, пока совсем не исчезла в бунтующем огненном круговороте.

Все видели подвиг Жени. В каждом встревожились боль и скорбь, но развешивать траурные флаги, было не ко времени. Ближе к берегу, огонь становился все страшнее. Теперь отбивались от врага два орудия. Расчеты мужественно отбивались, остальные усиленно гребли. Разбило еще два плота, с пехотою. И один с танком. Люди гибли, уходили под воду. Но все умирали по совести, героями, не издавая, ни стона, ни прощального крика, дабы не растревожить в воине панику, не оскорбить чувством гибели.

Вот и желанный берег. Воины живо спрыгивали в воду, и, прячась за каменные причалы, подтягивали к берегу плоты, перетаскивали орудия, бесчисленные ящики с боеприпасами. Расчету Башкина не повезло у самого берегу; снаряд угадал под плот, перевернул его. Вместе с орудием. Но было уже мелко. Орудие вытащили. И в мгновение перенесли к огневому рубежу.

Началось сражение, ожесточенное, затяжное. Здесь уж Александр Башкин был в родной стихии. Он не воевал, а работал, ─ как на крестьянском поле, взрезывая плугом пашню на Левитане, деловито, вдумчиво и требовательно к себе. Он особым звериным чутьем чувствовал поле битвы. Становился одна воля, одно устремление, ровно, как змея перед прыжком на свою жертву! Его нельзя было победить.

И теперь он с талантом полководца следил за полем битвы, как шли в атаку за атакою воины Владимира Листопада на траншеи врага, стремясь огнем из автоматов, штыком и гранатою выбить его из земляных глубин. Неожиданно на горе открылся дот, с небес понеслась огненная лавина. Воины залегли, прижались к земле, кто сумел по спасению лечь за камень.

Башкин вскричал:

─ Очил, заткни глотку доту, что на горе! Живо! ─ немедленно повелел он. ─ Ишь, дьявол, как разыгрался! На погост загонит пехоту!

Наводчик быстро загнал дот в перекрестье прицела:

─ Есть, командир!

─ Бронебойным огонь! Огонь!

Со второго выстрела редут взлетел в небо грудами черного, искореженного металла; с горы неудержимым водопадом посыпались камни.

Башкин похвалил:

─ Так и гаси эту сволочь!

─ Только в радость, командир! ─ весело отозвался артиллерист, вытирая пилоткою пот, размазывая по лицу пороховую копоть.

Доты он поражал один за другим. Очилу Гадабекову, кто наловчился метко стрелять по страшно грохочущим танкам, поразить дот-крепость, что врыт в землю, врублен в скалу, труда не представляло. И бился он, играючи, без суеты и страха! И непременно пел на таджикском языке нежную, светоносную песню, словно не воевал, а ехал на верблюде по жаркой пустыне. И пел непременно о том, как ласковы и дивны глаза девушки, какую любишь! Пел и не слышал смерти, если даже она подступала близко. И разлучница, услышав песню, отступала, ибо не было интереса разлучнице от Мефистофеля кружить хороводы с человеком, кто не боится ее и поет песни! Веселье возникает, если человек дрожит от страха, оскорбляет себя страхом, тут и можно будет попрыгать в радость на горе шабаш с ведьмою в обнимку.

У Мефистофеля свои нравы.

Тем временем, передовые позиции врага были измолочены, повергнут. Остались тяжелые форты-крепости, какие врыты в землю и, какие снарядом не взять. Александр Башкин, прячась за камни, подполз к пехоте:

─ Листопад, почему не штурмуешь форты!

─ Не пускает фриц.

─ То есть, как не пускает?

─ Огнем не пускает! Только поднимемся, секут! Еще раз, два поднимемся, и все ребята лягут в землю, без сновидения!

Он поправил каску:

─ Позвони по связи командиру Ивану Артамонову. Пусть артиллерия пропашет глубину обороны! Так не возьмем форты!

Чего мы с двумя пушками? ─ выразил сомнение сержант.

Башкин возразил:

─ Не получится, Володя! Знаешь, как стреляют дальнобойщики? Один снаряд в немца, другой в русса! И дальше смотри, мы же близнецы-братья! На одном эшафоте бьемся! Даже если умно стрелять, все под снаряды ляжем! Мы затем явились на берег?

Он помолчал:

─ Сколько бойцов осталось?

Листопад отмахнулся:

─ Когда считать? После боя посчитаем.

─ Сколько воинов осталось, спрашиваю? ─ взревел командир десантного отряда.

─ Человек восемнадцать.

─ Получается, по четыре человека на крепость-форт! Ползи к своим, дели форты! Я посылаю ракету, и вперед! На штурм! Это приказ! За неподчинение расстреляю! ─ гневно сверкнул он лазами. ─ Я сам подниму цепи в атаку!

─ Сами разберемся, ─ с обидою отозвался Листопад; он был храбрый воин, кавалер трех орденов Славы, у сердца рубцы от ран. Отдав честь, он ползком к пехоте, дабы сообщить об едином штурме.

Башкин взвил в небо красную ракету. И встал над полем битвы, взмахнул автоматом:

─ За Родину! За Сталина! Вперед! На штурм!

И смело пошел по эшафоту, по полю битвы, среди огня и разрыва снарядов. В мгновение поднялась в атаку пехота. Тут же шел танк, кому повезло не быть утопленником. Артиллеристы катили орудия ближе к позициям врага.

Ночная битва была строго-жертвенная, где думать о жизни было бессмысленно, роскошеством, оскорблением! Важно было победить! Этим жило и этим боролось маленькое отважное воинство Александра Башкина. Бытие каждого на плахе битвы раскачивалось на качелях жизни и смерти! Все стреляло вокруг, вела огонь из автоматов отважная пехота, не переставая, стрелял танк, стреляли орудия прямою наводкою, и все били в одну цель, били по глазницам фортов, дабы поразить огонь пушек. Сами по себе форты, врубленные в скалу, были недосягаемы, и любая атака в лоб, напрямую есть бессмысленность, есть смерть без разума и прощения!

Форты-крепости вели по воинам-руссам не менее сокрушительный огонь, но воины Башкина, увлекаемые командиром на штурм, среди огня и выстрелов, лютого окаянства разрывов, пядь за пядью, сбивая огонь пушек, продвигались вперед и вперед. И пришло время, когда воины приблизились к амбразурам на бросок гранаты. И, прячась за камни, метко бросали гранаты в самые глазницы фортов. Там в удаль возникали костры мщения! Фрицы, ослепленные вспышками гранат, оглушенные, покоренные, покидали горящие гробницы, поднимали руки с белыми платками.

Листопад крикнул:

─ Что делать с пленными, командир?

Башкин был разгорячен боем. В ярости отозвался:

─ Куда их? На развод? Руби! Руби, понял?

IV

Первая битва за плацдарм на западном берегу Нарева была воинами Отечества выиграна с честью. Башкин о первой победе известил по рации командира дивизии Эммануила Казакевича. И стали соборно рыть братскую могилу в скальной земле. Каждого воина-русса, кто пал героем за Отечество, положили с печалями, со слезами, отдали последний воинский долг, произвели троекратный салют из автоматов.

Теперь предстояло самое сложное ─удержать отвоеванную крепость трое суток. Никто не сомневался, что с восходом солнца, гитлеровцы бросят все силы, самолеты и танки, дабы выбить смельчаков-десантников с рубежа, столкнуть в полноводную реку Нарев на корм рыбам.

Александр Башкин в солдатском застолье поел гречневую кашу с мясом, выпил боевые сто граммов и, взяв Володю Листопада и Очила, пошел выбирать позицию. Тщательно изучили местность. Решили пушки и танк-храбрец врыть в землю, под укрытие скалы. С высоты крепости просматривалось все поле сражения. Внизу стрелою Робин Гуда раскинулась шоссейная дорога, какая шла на Варшаву от селения Новогрид, и как раз взбиралась на гору, в их западню. Танки свернуть никуда не смогли! По обочинам ее были озеро, непроходимые, необъездные болота и горы. С ладони дороги танки стрелять метко, удачливо по рубежу никак не могли, мешала крутизна обрыва. Это Башкин выверил, высчитал, как танкист. Все сходилось, как изложил по карте генерал дивизии. Хорошо сработала разведка. Командир остался доволен.

И вдумчиво произнес:

─ Смею заверить, танки дивизии СС «Герман Геринг» вполне могут расстрелять крепость, растоптать гусеницами пушки, смешать с землею и кровью отважную пехоту, если танки в неодолимом штурме поднимутся на крутогорье! Ровно так, как мы поднялись на скалу и в гневе расстреляли форты-крепости фашистов!

Значит, что? Не пустим танки в гору! Так, Очил?

─ Попробуем, командир! Только тьма попрет окаянная! Чего заранее прикидывать? Один дьявол, все поляжем.

Командира уныние задело:

─ Я тебе могилу выбираю?

─ О чем ты, командир? Вместе выбираем!

─ Отставить! ─с грозою произнес Башкин. ─ Будешь слезы распускать, обратно отправлю! Пусть там отдадут под трибунал! И расстреляют как труса! Всякая битва, Очил, есть смерть в смерть, есть слезы матери, печаль Отечества, но теперь не надо думать о смерти, а только о жизни!

Но Очил не мог остановить свое потешество.

И снова возразил:

─ И даже, когда убьют, не думать?

Башкин взбеленился.

─ Отставить пререкания! Не то сам трибунал свершу! И расстреляю! Того хочешь? ─ он в гневе перекинул автомат из руки в руку.

Своенравный Очил, зная характер командира, суровость сказанного слова, смирил себя.

Но отбился без повинности:

─ Ладно, цепляться! Строг, как бараний рог! Заиграет музыка, разгонится хоровод, и мы ударим в бубен! Ужели я сам желаю видеть матерь в траурной вуали?

Ночь распалась. Пришло утро. Прохладные лучи солнца безбрежно наполняли мир золотым светом. Березы в роще, разбуженные солнцем и ветром, радуясь жизни, приосанились, с трепетом раскачивали ветвями с еще необлетевшею листвою. Тишина была непорочная, бестревожная, как дыхание ребенка. Только с реки доносились тоскливо-печальные крики чаек. Командир десантников Александр Башкин, стоя в окопе, вдумчиво всматривался в бинокль в безмолвное пространство, ожидая с минуты на минуту на Варшавском шоссе танки-могильщики, с автоматчиками на броне. Но фашисты с атакою не спешили. Должно быть, в неизвестности и тревожности прикидывали, велико ли воинство на захваченном ночью плацдарме? И какими силами его сокрушить? Первою ударила дальнобойная артиллерия. Били как бы с неохотою, лениво, скорее, для хитрости, для разведки; сколько пушек отзовется? Какова будет сила огня? Но Башкин был не так глуп, он имел талант мыслителя-командира, и не спешил обнажать себя перед умным врагом.

Не дождавшись карнавала с салютами, гитлеровцы вывели из леса три танка; следом шла рота автоматчиков. Шли строго, красиво, как истинные крестоносцы, под черным знаменем со свастикою и ретивым биением в барабаны, шли с гордою осанкою, как не знали печали страха, печали смерти. И воинственно поют гимн нацистов о покорении мира, о том, что они уже господа его; шнапс хорошо взбодрил дух воина, кто ловит в любую грозу падающие с неба молнии.

─ Шествуют, одно любование! Как на параде перед любимым фюрером, ─ не скрыл настроения Очил.

Башкин опустил бинокль.

─ Психическая атака. Устрашают. Скорее, шествуют скорбно-обреченно штрафники, жертвоприношением! Разведать крепость бастиона. Регулярное воинство явится на битву позже.

Он строго повелел:

─ Ион, гони снаряд для танка! Очил, надо живо выбить из упряжи коренника!

Припав к прицелу, ссутулившись, Очил торопливо и с предельным вниманием стал вращать маховик, загоняя танк в западню:

─ Есть, командир! Машина зашла в перекрестье.

─ Огонь! ─ немедленно подал команду Башкин.

Раздался выстрел. Орудие дернулось. Танк-коренник вспыхнул. Другие стали его на скорости обходить, но тоже попали под меткие прицельные выстрелы второго орудия сержанта Степана Белозерцева. Вмиг на шоссе заполыхали три костра. Немцы растерялись, не ожидая скорую гибельную расправу; ища спасения, пытались спрятаться за горящие танки. Но, объятые пламенем, выскакивали на дорогу, на открытость, и в страхе, в панике, кружились хороводом, как попали в омут на реке Нарев. И теперь тонули в омуте, ровно, как далекие предки-крестоносцы на Чудском озере! Тоже с позволения Александра!

Из горящего танка спрыгнул офицер, был он строен, беловолос, сильно расстроен, разгневан. С дикими, оскорбительными криками набросился на свое воинство, и, наконец, вынул из кобуры пистолет. И гордо, разгневанно повел солдат в атаку. Но ушли недалеко. С краю обрыва Листопад косил фрицев из пулемета, как снопы. Умирали автоматчики не так красиво, как шли. Перерезанные пулеметною очередью, они падали на колени, по-волчьи жалобно выли, закрыв лицо ладонями, плакали и, упав на чужую землю, еще ползли, жадно цепляясь за траву и камни, замирали неуклюже, распластанно уткнувшись лицом в придорожную пыль. Барабанщик лежал на барабане, свесившись головою с растрепанными белесыми волосами, судорожно сжимая в руке срезанную пулею барабанную палочку; из груди ручьями текла кровь.

Наступила передышка. Захватчики отступили. Воины бастиона, присев, где удобнее, достав кисеты, стали скручивать самокрутки. Но покурить в сладость не пришлось. Бешено ударила немецкая артиллерия. Теперь по рубежу Башкина били, в лютую, окаянную силу! Земля застонала! Снаряды со злобным свистом рвали камни, возносили ввысь острые осколки, и те осколки осыпали воинов с неба, как на воинов-грешников по воле злобного Мефистофеля!

Жесток и лют был камнепад! Пламя и клубы дыма, грохочущие разрывы заполонили все живое. Но смельчаки оставались живыми. Именно командир Башкин повелел воинам рыть кирками глубокие траншеи. И теперь люди, как ящерицы, исчезли под землею, под скалою! Стали невидимы, недоступны! Артиллерия могли бить, сколько пожелает, ─ без отпущения грехов! Сам он в окопе не прятался, стоял за щитом пушки и вдумчиво рассматривал в бинокль поле битвы, ожидая когда появятся на дороге немецкие танки. Тяжелые гремучие змеи должны выползти в мир непременно! Без танков им плацдарм не отбить, не вернуть! Воина-русса в реке Нарев не выкупать!

Вот он громко передал по связи:

─ Орудия, к бою! Танки с черными крестами!

Очил, выбираясь из берлоги, отряхаясь от пыли, посмотрел на шоссе, стал считать машины:

─ Кажется, десятью командир! Утроили силы, сволочи!

Степан Белозерцев возразил:

─ Какие десять? Полчище!

─ Ничего, осилим, ─ уверенно отозвался Башкин. ─ Четыре танка на орудие! Пока не пущу ракету, огонь не открывать. Врага подпускаем на четыреста метров.

─ Сомнут, командир! ─ выразил опасение сержант Белозерцев; должно быть, не привык в битве с танками круто рисковать. ─ Сила несметная! Не выдержим близкую дуэль.

Больше всего на поле сражения Башкин не любил пустословия, неповиновения! Его обдавало дьявольскою злобою, всего бесило, крутило. Желваки ходили ходуном. В таком зверином напоре злобы он мог даже расстрелять человека. Скорее, не человека, а труса и всякую сволочь! Но страшным усилием воли умел гасить нервы, сдерживать себя.

─ Будет так, Степа, как я сказал, ─ миролюбиво заявил он. ─ Танки прут тяжелые, королевские «тигры». Их расстреливать можно только в бок, где бензобак, или разбивать гусеницы! В лоб им наши бронебойные снаряды, как мармелад к чаю!

Танки подкатывали все ближе. Даже издали монотонность железного гула, лязганье гусениц, откровенно казалось свирепым и страшным. Железные громады шли в строгом, неумолимом натиске, шли бесстрашно, грозно раскачивая могучие жерла орудий, какие в мгновение могли затопить огнем и смертью все живое.

Все воины бастиона следили за движением танков. Стоял у орудия и Башкин:

─ Не торопись, Очил, ─ не командовал, а больше с азартом охотника приговаривал Башкин. ─ Держи в прицеле первого, гордого! Собьем коренника, в хаосе, как ужаленная, закружится вся стая.

Танки стали подниматься в гору; подошли на четыреста метров. Командир десанта взвил в небо красную ракету.

Очил тут же сообщил:

─ Коренник в перекрестье прицела, командир!

Башкин взмахнул флажком:

─ Огонь! Прицел постоянный!

Снаряды отлетали от брони, как шаровая молния. Тяжелые машины, грозно подминая гусеницами землю, уже лавиною взбирались на крутогорье, стреляли по бастиону.

─ Целься в бок, ─ рассвирепел Башкин, бледный от перенапряжения. ─ Не видишь, уже могильщиками прут!

Но и дальше снаряды летели в пропасть.

Башкин не выдержал, оттолкнул Очила:

─ Посторонись, неудачник! ─ и сам припал к прицелу.

Еще гостинец полетел в пропасть. Но вот выстрел сбил гусеницу. Танк дернулся, развернулся, подставил бок. И снаряд попал туда, куда надо. Танк-завоеватель ушел в костер.

─ Вот так лучше, ─ похвалил себя командир. ─ Был танк, стал горящим сфинксом! Все пути к Мефистофелю перекрыл! Вся колона на ладони, без движения! Теперь руби по очереди, пусть вертятся, как блохи на костре.

Королевские «тигры», попав под прицельные, смертельные выстрелы, живо отступили. В небе появился самолет-разведчик «Фокке-Вульф», снизился над редутом Башкина и стал старательно его просматривать. Вскоре появились бомбардировщики. Они шли ряд за рядом, кружась каруселью, низко пикировали, сбрасывая бомбы. Смерть с ожесточением кружилась над землею. Казалось, чернокрестовые самолеты хотели перевернуть ее, уничтожить, развеять по ветру. Огонь безжалостным ураганом гулял от окопа к окопу. Ничего живого не могло остаться на плацдарме.

Сбросив в необычную щедрость бомбы, самолеты гордо, с достоинством взмыли в небо, ушли строгим, боевым порядком на аэродром под Варшавою.

Башкин вызвал по рации сержанта Листопада:

─ Как твои? Все живы?

─ Бог миловал, командир! Живем без траура! Ушли под землю, как ящерицы! И тем спаслись.

─ Как танк? Гусеницу подживили?

─ Бегает, не догонишь! И стреляет метко!

─ Молодцы, с Богом!

Теперь он вызвал по рации командира орудия Степана Белозерцева. Сержант не отозвался. Сердце ушло в тревожность. Командир попросил подносчика снарядов мигом слетать на позицию, узнать, в чем дело. Бессонов, взяв в ладонь провод от телефона, дабы не заблудиться, смело занырнул в пламя огня. Вернулся скоро. Печально доложил:

─ Там воронка, командир! Даже хоронить некого.

Александр Башкин выругался зло, по матери.

─ Наставлял, рыть глубже окоп, загонять орудие под скалу. Нет, гордые мы! Нам ли от фашистов в берлоге таиться, его пуле кланяться? И какие получились расчеты? Сиротою оставили бастион, матерь Человеческую, Отечество! И все человечество, какое желает поднять на копье Грааль безумца Гитлера! Беречь себя надо, беречь! Это не трусость, спрятаться от бомбы и от пули!

Он снял каску:

─Эх, эх, какая боль, какая печаль! Но бились воины героями! Семь танков сбили! Земля тебе пухом, Степан Белозерцев из Рязани! И твоим воинам! Слава вам, герои! Слава!

Воины его расчета тоже сняли каски, в трауре помолчали. И за себя помолчали! Теперь им биться в одиночестве!

Но долго развешивать траурные флаги, было не ко времени. Звала священная война, звало поле битвы! Еще полчище танков-драконов появилось на шоссе, теперь уже с автоматчиками на броне. Немецкие тягачи растаскивали и сбрасывали в болото подбитые машины, желая скорее, скорее расчистить путь стальной громаде. Путь к бастиону! Но получалось долго и медленно.

Подъехала легковая машина, сверкая черным лаком. Дверца открылась, в гневе, торопливо вышел офицер, талия тонкая, осиная и еще плотно сжата ремнем. Эполеты золотые. Видно, в чине, не меньше штурмбанфюрера СС. И храбрец отчаянный. Не пригибаясь, не кланяясь пулям, он подбежал к рабочим, к тягачам. И, вынув пистолет, стал кричать, грозить оружием.

Ветер доносил слова:

─ Самум, самум! О, майн гот! О, Гитлерланд!

Башкин спросил у Василия Бессонова, вчерашнего студента:

─ Чего он?

─ За точность не ручаюсь. Но, похоже, кричит, мы попали в огненное пекло. Одна пушка сдерживает армию! И вы еще копаетесь, как черви в навозе! Живо, живо дать дорогу танкам! Вы погубите Германию!

─ Германию вы уже погубили. Пляска ваша на ее гробу. Угости его, Очил. На посошок, на тот свет.

─ Снаряда жалко, командир!

─ Тогда обожди, может, заберется в танк. Пусть побесится, повеселит себя! Тоже человек был.

Наводчик согласился:

─ Железный гроб ему больше подходит. Ударю по башне, дабы не вылез.

Но вот тягачи расчистили путь. Танки снова грозно, неумолимо двинулись на приступ бастиона. Снова битва завязалась, смерть в смерть! Немцы-крестоносцы отступить не могли. Воины-руссы тоже отступить не могли. На плахе гибели, бились два мира, один мир должен был погибнуть!

У немцев было одно устремление, одолеть кругорье и в ненависть расстрелять бастион и гордое русское воинство! Но одолеть кругорье как раз не получалось! Стоило танку-смельчаку не попасть под выстрелы на шоссе, миновать гибельную западню, и он в лютом, окаянном реве начинал взбираться в гору, то неумолимо обнажал грудь, и орудие Башкина неизменно сбивало его прямою наводкою, и он неизменно сползал обратно в низину! Где уже горели танки-костры, танки-костры! Горел и головной танк с офицером, на башне которого высился штандарт дивизии СС «Герман Геринг».

Но немцев ничего не останавливало. Они наращивали удар за ударом, дрались удало, люто!

Цитадель Башкина была остро отточенным русским штыком, неумолимо нацеленным в самое сердце воинства генерала-фельдмаршала Вильгельма Моделя, которое защищало Варшаву!

Отвести штык ─ остаться жить, не отвести ─ умереть. Почему и надо было смельчаков непременно столкнуть обратно в реку Нарев!

И немцы бились, смерть в смерть! На цитадель шло воинство за воинством, шло обреченно, без счета! Все поле битвы обратилось в огонь и разрывы!

Обе стороны встали друг против друга исполинскими богатырями. На скалистом взгорье две неодолимые силы сходились врукопашную, бились штыком, кинжалом, гранатою. Кровь лилась рекою, впитывалась в землю, ноги вязли в ее жиже, как в дождевой воде. Сердце у воина-русса стучало на прощальном стуке, истекали последние соки жизни; пересыхали жилы. Мучила жажда, во рту ничего, только горечь! Губы вспухли. В глазах билось красное зарево. Раненые воины, падая на землю, запекались в огне. Не было сил отползти от костра, от смерти! Но немцы наступали и наступали, гибельно, свирепо, с отчаянием! Всему было имя ─ безумие. Они тоже забыли о гибели и жили одним: отвоевать цитадель, сбросить храбрецов в полноводную реку Нарев, в смерть! Не может же лучшая армия в мире с танками и самолетов, не выбить с высоты одно-единственное орудие, вкопавшееся в землю, спрятанное за скалу. Но каждый раз, как гитлеровцы поднимались в атаку, воины-руссы, обессиленные от битвы, от ран, снова и снова на ярость отвечали яростью, на смелость смелостью! И не было силы сломить смельчаков!

Плацдарм стал Лобным местом для немца и русса!

Смерть, смерть витала кругом! Земля все больше багровела кровью! В вечность, в бессмертие, в звезды уходили защитники бастиона!

И как уходили?

Временами орудие Башкина не успевало метко сразить танк-крестоносец, что вознес себя на гору, и до выстрела, до гибели орудия оставалось одно мгновение. Сердце Башкина и его воинов сжималось от боли, от горя и слез; было страшно умирать вот так легко и беззащитно. И тут не раз выручали воины сержанта Листопада, они брали связки гранат, живо ползли к пришельцу, и успевали взорвать танк и себя!

Смело, неустрашимо просачивалась на гору немецкая пехота, какую не удалось сразить из пулемета. И какая несла гибель бастиону. Воины Листопада оставляли окопы и гордо шли врукопашную, неся в сердце святую месть. Бились с врагом штыком и гранатою, теснили к краю обрыва и неизменно сбрасывали незваных пришельцев в колючие кустарники, на камни. Сами умирали в муке и радости, что на прощание с землею, гибельно сжали горло врага!

Командир тающего десанта Александр Башкин был там, где завязывалась самая-самая кровавая схватка, где слабели силы героев. И тоже дрался врукопашную, оставив орудие на попечение Очила.

─ Бей без промаха, ребята! Сталин и Россия с нами! Не взять им русского солдата, ─ неизменно подбадривал он защитников редута. И, врываясь в гущу врага, показывал, как его надо бить. Был он строен и гибок, собою не богатырь, но сила жила невероятная. Никто его не мог одолеть там, где шла рукопашная.

В одно время случилось невероятное. Александр Башкин повел воинов врукопашную. В схватку пришлось вступить с полчищем немцев. Бился смело, разил врага штыком налево и направо. И так увлекся битвою, что не заметил, как ушел далеко от воинов-руссов, ушел в схватке далеко от воинов. Когда пришел в себя, увидел, что стоит со сломанным штыком, без гранат, в толпе воинственно горланящих эсэсовцев. От неожиданности они притихли, расступились. И стали с необычным любопытством рассматривать изможденного, окровавленного, еле стоящего русского воина.

Рослый фельдфебель, насмешливо улыбаясь, на ломаном русском языке произнес:

─ Что, рус Иван, попался? Сдавайся, прокатим к роскошным девочкам в Париж! Не то пух, пух!

Гитлеровцы весело рассмеялись. Башкину было не до смеха. В плен, конечно, его не возьмут. Но и голыми кулаками толпу фрицев не одолеть! Они соловьи-разбойники, да, но он не Илья Муромец. Автомат висел за спиною. Его в мгновение не снять, сразу прошьют очередью. Осталось о: принять прощальную битву. Надо только больше взять с собою. Первым он наметил повалить на землю фельдфебеля, остряка-насмешника, и до отпевания сдавить руками его толстую глотку, а там, дальше, как сложится, как Бог повелит.

Эсэсовцы стали сжимать кольцо. Смельчаку грозила неминуемая гибель. Спас его Володя Листопад. Он издали увидел беду, ворвался вихрем в самое окружение и стал с ожесточением выкашивать врага из автомата. Взвыв, они разбежались, затаились в укрытии. Но быстро оценили, что смельчаков-безумцев всего двое. И с каркающим криком бросились в атаку. Листопад и Башкин отбивались от немцев, от гибели, как гладиаторы, встав спина к спине.

Улучив момент, Листопад крикнул:

─ Командир, беги к своему орудию! В укрытие! Живо! Я прикрою.

Башкин возразил:

─ Погибать, так вместе! Куда я тебя брошу?

Биться было сложно! И воины вполне могли бы не остаться на пиру жизни, да подоспели на выручку артиллеристы. И вповал посекли фашистов.

Фашисты разбежались.

На поле-плаху, на поле сражения было страшно смотреть, все было усеяно убитыми. В небе стаями закружилось черное воронье, торопясь испить человеческую кровь.

Башкин горько заметил:

─ Воистину, кто на Русь с мечом придет, тот от меча и погибнет!

V

Ближе к ночи все атаки прекратились. Гитлеровцы отступили, ушли в тишину. С трудом верилось, что в мире, где неотступно витала над каждым смерть, с безумною, мятежною силою все на земле рушилось и содрогалось, могло жить такое чудесное безмолвие.

Снимая ушанку, Очил заметил:

─ К застолью убрались. Выпить шнапса за здравие и упокой. Отведать жареного гуся. Красиво живут, сволочи! Зачем им чужая земля?

─ Пошел бы, спросил, зачем? ─ отозвался Башкин.

─ Я бы пошел. Да расстреляют, сволочи, за излишнее любопытство! И в гробу вернут! Без хора плакальщиц! С кем воевать станешь? Силы героев тают, командир! Пал в схватке подносчик снарядов Феодос Муранов! И он ли один?

Башкин его остановил:

─ Оставь тревожную тоску. Не время развешивать траур! Чем рассуждать, достань запасы. Люди сутки не ели, не пили. Помянем героев, похороним, как надо! Сколько она, передышка, будет? Кто знает?

Отдав приказ, Башкин вытер пот, устало сел, прислонившись лицом к щиту орудия. И долго так сидел. Его била нервная дрожь, какая благодатно снимала немыслимое, гибельное напряжение ума и сердца. И все же он слышал и слышал пиршество радости. Его крепость выстояла. Вздыбленные клубы дыма мягко оседали на землю, далеко, необозримо по шоссе простиралось кладбище танков, какие проступали из тумана затухающими кострами.

Не взяли, гады! И не возьмете, ─ зло подумал он. Но ненависти не было. Жила, била колоколом, тревога: выстоят ли еще сутки? Ушла в вечность, полегла половина гарнизона! Осталось одиннадцать! Только одиннадцать! И надо держаться еще сутки! Запоздает с переправою дивизия Эммануила Казакевича, придется и больше. Какими силами? И подвезут ли снаряды, гранаты? Безусловно, начнется битва, и полягут остальные! Все полягут! Живым никто не останется!

Несомненно, упадет и он с простреленным сердцем в чужедальнем краю! Лучше бы, ближе к вечеру. Посмотреть прощально на облака, плывущие белыми лебедями в Отечество, возможно, покружат, поплавают в синем небе, как в озере, над деревнею Пряхино, его детством и юностью. А то и, проплывая, прольются дождями, его слезами ─ последнею весточкою от сына матери Человеческой, братьям, сестрам. Посмотреть еще на солнце, на восходящие звезды. И умереть. И лучше, конечно, от пули, чем от снаряда. Снаряд рвет в мгновение. Не оставляет никакого прощального чувства. Как не жил. И как не умирал.

Вся Вселенная уходит в один залп.

Вся жизнь.

От пули умирать слаще, еще можно на прощание, пока в тебе гаснет солнце, подумать о доме, о матери, подумать за Русь!

Но еще лучше умереть, зная, что продержались трое суток, и что он выполнил перед Русью дол воина!

Башкин открыл глаза, он услышал, что воскресил в себе усталое, угасающее сердце, вытеснил все печали и тревоги ─ и живо подошел к воинам. Они уже собрали с поля сражения убитую рать. Оставалось похоронить в земном Мавзолее. Рыть братскую могилу сил не было. Положили героев на дно траншеи с краю, где печалью высилась обугленная роща. И засыпали землею.

Постояв в трауре, командир тихо вымолвил:

─ Вечная вам память, воины Руси! Вы погибли с думою не о себе, а с думою о народе, за Отечество, дабы фашистская змея не ползала больше по земле, не заливала ядом Великое Земное Человечество, а мир жил по любви и справедливости!

Он снял с пилотки звезду и бережно положил на могилу.

Очил сказал:

─ Отсалютовать бы.

─ По врагу отсалютуешь. Возмездием! Снаряды надо беречь.

На скромном застолье разместились у снарядного ящика. Башкин разлил в кружки спирт. Взял свою:

─ Помянем, кто пал за Русь. На поле боя. Помянем первыми! Когда еще долетит Черным Лебедем печальница-похоронка до Отчего дома, омрачит тоскою сердце матери. Долго, очень долго будет матерь Человеческая отлечивать себя слезами! И скорбными криками в ночи! Одинаково встревожится болью и любимая! Для Отечества, матери и жены, воин Руси не умирает, неизменно и загадочно, на всю жизнь заходит в память. Не погибшим, живым! Именно так и будут помянуты во все времена при свече, при молитве. И, конечно, половодьем зальют землю человеческие слезы! Им, живущим там, где звезды, нужна память с земли. Они должны знать, что прожили жизнь красиво! Не напрасно! Собственно, так и есть. Они отдали, что могли, отдали самое ценное, жизнь! Во имя свободы! Человека! И Отечества! Выпьем за героев стоя, друзья!

Все встали, выпили сурово и задумчиво. С тревогою в сердце. Им самим, многим, оставалось жить один день. Если повезет, если не будет усиленно и старательно каркать пророчица Кассандра, то еще и ночь. Их ковчег тоже под траурным флагом уверенно вплывал в бухту вечности.

Башкин огляделся.

─ Не вижу Василия Бессонова из Белгорода. Где он, наш отважный подносчик снарядов?

Очил кивнул головою:

─ Спит у ящиков со снарядами.

─ Разбуди, пусть откушает, согреется.

Быстро поднявшись, Очил подошел, тронул за плечо. И растерялся, в тело воина уже вошел холод. Он закрыл Василию глаза.

─ Его уже на разбудишь, командир! Уснул вечным сном.

Башкин не скрыл печали:

─ Еще один громовержец пал! Осталось десять. Невелико воинство, но каждый велико храбр. Выстоим? Удержим крепость?

─ Выстоим, командир! ─ тихо дали клятву воины.

Наступила ночь. Воины-руссы спали. Спали и воины Третьего Рейха, крестоносцы не любили воевать, не отдохнув, не испив шнапса.

Над миром стояла тишина.

Не спал только один человек, Александр Башкин!

Он не спал всю войну!

Не было сна!

Не шел сон!

Это его собственное признание, и признание от Бога! Ибо сильно-сильно были перенапряжены нервы! И не было смирения, отката! И как им быть, во все времена, ─ передовая, передовая! Тысячи и тысячи пуль, неисчислимая тьма фашистских бомб летели в воина, он мог принять смерть в каждое мгновение. Кто воевал, тот знает, сражаться с врагом на передовой одни сутки и выжить, не раствориться живою звездою в Вечности, уже удача и подвиг, Башкин воевал на переднем крае три года, тысячу суток!

Не спал он и в ту окаянную, загадочную ночь, когда совсем неожиданно над бастионом Башкина взметнулись ввысь яркие ракеты с огромными пирамидальными люстрами. Они спускались с неба разожженными кострами, пугали пиршеством света! Невероятное пламя ракет сжигало, испепеляло на земле все живое, плавило вековечный камень! Командир бастиона услышал в себе необычную тревожность; неспроста, неспроста с таким ликованием над землею разгулялась огненная буря; он даже услышал, как врывается в мир женский плач и тревожное, надрывное песнопение хора плакальщиц на могиле умершего! Странно! С чего бы? Откуда слышится грустная, траурная музыка? И почему он видит лик гибели? Воины по приказу командира в мгновение спрятались в укрытие. Сам Башкин, стоя под скалою, рискуя превратиться в горящий факел, стал вдумчиво всматриваться в движение на шоссе. И не напрасно.

По шоссе шли тяжелые танки с устрашающею фашистскою свастикою, шли затаенно, желая застать смельчаков врасплох. Смертью смотрели могучие вытянутые жерла орудия. Правда явилась командиру стонущая, тревожная ─ генералы СС решили ночью, в лютом штурме, взять редут-крепость, пленить защитников!

Гитлеровцы недоумевали, жили гневом и яростью, как так? Одно орудие сдерживает всю армию! Они не понаслышке знали о храбрости русского воина! Но здесь, ни разумом, ни логикою ничего не осмыслить! Горстка храбрецов сдерживает силы, превосходящие в тысячу раз!

Как такое может объяснить военная наука?

Пора, пора сразить бастион!

Командир Александр Башкин лютого страха от ночного штурма не испытал, но удивление пересытило сердце.

Штурм ночью?

Такого фашисты себе не позволяли!

Эх, эх, запела, загудела под гармонь и гусли родимая Русь! Мчитесь, вороные!

Он взвил в небо красную ракету.

Воззвал по рации:

─ К сражению! Истребители танков, разобрать связки гранат! Бежать к обрыву и вжаться в землю! Сержант Листопад залечь за пулемет, отсекать, рассеивать автоматчиков от танков!

Битва пошла лютая, ожесточенная! Очил в мгновение стал ловить танки в перекрестье прицела.

Башкин повелел:

─ Жечь машины только на горе!

─ Не опасно, ─ встревожился артиллерист. ─ Орудие с горы открыто, не успеем сразить смельчака, и пушка, и мы взлетим на воздушном шаре!

─ Ночь, Очил! На шоссе на танк слетает четыре снаряда! На горе бьем наверняка! Надо беречь гостинцы! Понял? Делать так, как я сказал! Нам еще биться и биться. Я спрашиваю, понял?

─ Понял, командир! ─ игриво подтянулся Очил.

Теперь он крикнул Иону:

─ Ты чего стоишь, храбрец? Подносчики пали! Кому носить к пушке снаряды и заряжать? И юлою, юлою крутись!

Сражение нарастало. Все было заполнено свистом пуль и зловещим воем снарядов, земля исчезла в огне и дыме, грохоте разрывов. На этот раз в наступлении немцев не чувствовалось растерянности, шли в атаку смело, без нервности. Самое-самое, что им было надо ─ проскочить по шоссе с километр. Взобраться на гору и раздавить орудие. Но как раз проскочить по шоссе они не могли, были беззащитны. И гибли от меткого выстрела! Теперь же пожар ракет стоял над бастионом, а на шоссе ютилась тьма. И проскочить во тьме, ночью шоссе легко получалось. И танки дивизии СС «Герман Геринг» подошли к горе, и штурмовали ее, неумолимо, злобно-мстительно.

Все было так близко, что смельчаки-танкисты открывали люк, кричали на ломанном русском языке:

─ Возьмем бастион, возьмем! Русс капут!

Тяжело, невероятно тяжело приходилось артиллеристам-истребителям отбиваться от чудищ. Башкин уже не кричал, хрипел, выдавливал из себя:

─ Очил, ведешь коренника?

─ Веду, командир!

─ Пусти на гору. Сколько говорить! Обнажит брюхо, тогда и руби! Видишь, штурмуют высоту королевские «тигры»! Броня неуязвима.

─ Так и живу, командир! Зашел танк в перекрестье!

─ Огонь!

Выстрел. Еще танк ушел в пламя. Теперь на холме горело три танка-крестоносца. Но атаки не прекращались! Следом на штурм бастиона, поднимались все новые танки, они с шоссе, с ходу пытались протиснуться у края горящего танка, сквозь узкие горловины, и вырваться на просторы бастиона, расстрелять орудие, но сами попадали под меткие выстрелы.

Следом шли новые танки-крестоносцы, шли в лютом, мрачном исступлении, шли, как жертвенники, забыв о жизни и смерти, но снова попадали под мельничные жернова.

Наводчик Очил бил по ним, как снайпер.

Если Очил, обессилев от боя, без сознания, сползал с железного кресла на землю, осыпанную гильзами, к прицелу вставал Башкин. Кто был неутомим в битве! И они вместе с Ионом во всю немыслимую силу повелительно разгоняли на поле сражения новые хороводы пожарищ!

Отчаянно бились с танками, не пускали на бастион, и не раз ценою жизни, и воины сержанта Листопада, сам он, лежа за камнем-валуном, выкашивал из пулемета наседавшую пехоту. Битва была немыслимая! Эсэсовцы то и дело поднимались в психическую атаку, шли на пулемет гордо, жертвенно, падали, заливаясь кровью, на землю, в огонь, перерезанною пулеметною очередью, но поднималась новая рать, как чудо, как воскресшие из бессмертия, и снова, гордо, жертвенно шла на приступ цитадели, шла под пули, совершенно не ведала о смерти.

Шла и гибла, шла и гибла!

Был приказ самого генерала-фельдмаршала Вильгельма Моделя, к утру взять упрямую крепость, а защитников ее повесить в лесу на елке, как свечи.

Но взять бастион Башкина и ночью не удалось.

Немцы отступили, отползли в свое логовище залечивать раны. Защитники крепости, где стояли, там и опустились на выжженную землю в изнеможении. Они лежали, не шевелились. Башкин тоже в бессилии опустился на дно неуютного холодного окопа, накрылся лошадиною попоною. Его трясло. Трясло очень сильно. Жар мучительно растекался по телу, бил ознобом, и бил так сильно, словно били пастушьим кнутом. И не просто били, а забивали до гибели пастушьим кнутом! И откуда-то с неба лилась залихватская песня под гармонь: Мы ушли от проклятой погони, перестань моя детка рыдать, нас не выдадут черные кони вороным нас уже не догнать.

Он терял сознание и, наверное, уходил в смерть.

Ион встревожено толкнул его:

─ Командир, ты чего?

Башкин спросил из тьмы:

─ В чем дело? Чего тревожишь?

─ Побледнел ты, глаза закатились, и сердце, похоже, перестает биться!

Он дал ему выпить спирт.

Выпив, Александр Башкин открыл глаза, стал осмысленно смотреть на мир.

Жизнь вернулась.

VI

Пришло утро. Солнце взошло молодое, ласковое. Стояла тишина. И воины в сладость вслушивались в безмолвие. По покою гасли звезды. На шоссе еще догорали танки; их ретиво растаскивали тягачи, слышалась отборная немецкая брань. Вдали гибла в огне березовая роща, иссеченная снарядами. Во все времена несла миру стыдливую, целомудренную красоту, а теперь стояла сиротливая, убогая. И очень печальная. Один ветер бестревожно разгуливал над полем битвы, разносил окрест густые едкие дымы.

Фашисты присмирели, ушли в загадку. Но благословенное безмолвие длилось недолго. К бастиону подкатили танки-крестоносцы под белым флагом! Враг пошел на хитрость, решил растревожить русскую душу. И взять крепость без выстрела.

На танке установили репродукторы и стали миролюбиво просвещать воинов гарнизона: Рус Иван, сдавайся! Чего развоевался? Сталин капут! Обещаем жизнь! Германия чтит героев! Посмотри, какое солнце? Ужели не хочешь жить, пить шнапс, целовать фрейлин, гулять с белокурым мальчиком по лугу, где на все времена кончится твоя боль, твоя смерть! И заводили на патефоне русские песни в исполнении Лидии Руслановой: «Окрасился месяц багрянцем», «Когда будешь большая, отдадут тебя замуж», дабы напомнить о прекрасности жизни, выбить слезу, ослабить к битве солдатское сердце.

Но руссы и сами знали, как прекрасна жизнь, как прекрасна Русь в сиянии месяца, с разливом колосьев на крестьянском поле, с гармошкою на лугу, как нежны поцелуи россиянки, какое синее-пресинее небо стоит над отчим домом! Играй, фашист, играй!

Не печаль тревожишь, а радость!

Сладость свидания с домом и с милою, любимою! Выбил слезу, но приятную. Повтори еще раз про красотку, которая живет в высоком терему! Эх, и удалая песня!

Не познать тебе, фашист, русскую душу.

Не познать!

Очил не выдержал:

─ Не пора ли положить на катафалк дракона?

Башкин возразил:

─ Нельзя, брат! Гости, песельники! И под белым флагом! Ты же не фашист! Поверх танка стрельни.

─ Снаряд жалко, ─ но выстрел сделал.

Королевские танки развернулись без желания, как с обидою, и ушли гордо, властелинами, устрашающе лязгая стальными гусеница.

Командир бастиона тихо уронил:

─ Теперь надо ждать танки и самолеты.

Он был прав.

Вскоре враг повел решительное, злобно-мстительное наступление. Он не мог отступить! Пошли третьи сутки, а бастион все стоял и стоял! Уже было слышно, как на реке Нарев саперы дивизии Эммануила Казакевича наводили понтонные мосты! Переправа тянулась гибельно, как стрела Робин Гуда. Вот-вот Белорусские фронты устремятся по мосту на плацдарм Башкина, где возьмут в кольцо окружения все воинство фельдмаршала Моделя! Возьмут Варшаву! Что скажет фюрер?

Почему и надо было скорее, скорее столкнуть смельчаков обратно в реку Нарев!

Промедление смерти подобно!

И гитлеровские генералы вновь и вновь посылали на редут Башкина, то самолеты, то тяжелые танки, то отборные войска СС. Бомбардировщики шли на позицию раз за разом, грозовыми тучами закрывая небо, наполняя пространство над полем сражения пронзительно-режущим волчьим воем. В пляске огня и смерти падали бомбы. Летчики тщательно бомбили метр за метром, стараясь разгромить орудие и сам редут, втиснутый под уклон скалы. Невероятно, если в такую окаянную, гибельную метель могло остаться еще живое! Должна остаться только выжженная до пепелища земля. Но смельчаки уходили в глубину скалы, вжимались в камень, терпеливо пережидали гибельную опасность. И только на штурм поднимались танки, снова вставали к орудию и разжигали на земле костры из железа. Далеко, необозримо по шоссе простиралось кладбище подбитых машин. Одни горели, другие еще кружились на одной гусенице, третьи необъяснимо печально стояли без башен. Они были снесены снарядом, лежали рядом, как головы, отрубленные гильотиною, и, страшно обгоревшие, все еще своими обреченно неподвижными грозными орудиями наводили ужас на все живое.

Но битва продолжалась. Пока тягачи растаскивали с дороги груды изуродованного металла, на крепость Башкина налетели всесильные «мессершмитты». Они на бреющем полете обрушили из пушек и пулеметов на позицию Огонь гнева, Огонь ненависти, Огонь гибели! И по шоссе пустили танки! Вся эта немецкая соборная сила слилась в одном поражающем ударе. Танки на скорости, минуя, сбивая расстрелянные, должны были вихрем взметнуться на высоту, оседлать ее и сокрушить.

И так бы случилось, не будь командиром крепости Александр Башкин. Он не воевал вслепую, наудачу. Он вел дуэль с танками с умом. Его ум воина был смел и дерзок. И мудр. Он сердцем, седьмым чувством ощущал поле сражения. И из хаоса создавал гармонию, заранее все просчитав. Он угадывал, и строго безошибочно, какой танк первым выстрелит, какой более опасен.

И кричал наводчику:

─ Быстро бери в прицел машину слева, ту, что у бугра. Норовит приостановиться, выстрелить.

Очил понимающе кивал головою, быстро крутил маховик, брал ее в перекрестие прибора и вел:

─ Есть, командир!

─ Огонь!

Все складывалось по закону войны: кто стрелял первым, тот выживал!

Здесь причина его удач в бою. В уме стратега. И еще он был на удивление бесстрашен. Только этим можно объяснить, почему он держал крепость с горсткою храбрецов, вел неравную и смертельную дуэль с танками. Все казалось верхом неестественности: одно орудие сдерживало армию. Но так было. Были панфиловцы, был Сталинград. Был и рубеж Башкина.

И теперь командир редеющего десантного отряда с немыслимою силою отбивал атаки танков, какие стремились тараном разрушить непокорную крепость, загнать в смерть смельчаков. Он был на удивление спокоен, не нервничал. И, стоя за щитом орудия, даже не кланялся пулям. Надоело! И зачем? Шла последняя битва! И, значит, все защитники крепости ─ жертвенники! Жертвенники Руси! И он, безусловно! Всего и надо теперь, отдать жизнь дороже!

В громовом грохоте разрывов бомб и снарядов, голос его уже не был слышен. И он уже не кричал: «Огонь, огонь»! Только взмахивал флажком, показывая Очилу очередного дракона, которого надо поразить. Когда ошалевшие от огня танки-крестоносцы выскакивали на кругорье, и орудию грозила гибельная опасность, сам припадал к прицелу и нервно, метко бил по незваным пришельцам.

Неизмеримо изнурительна была эта прощальная дуэль!

Крепость горела. Горел камень, трескаясь под огнем. Горела земля, изрытая воронками, густо начиненная свинцом.

Но крепость стояла. Руссы-воины вершили подвиг! И не мог, никак не мог фашист сломить силу воина Руси! Но и героев оставалось все меньше. Был иссечен пулями сержант Листопад, были перебиты руки, но он стрелял, вел битву, прижимаясь лицом к раскаленному пулемету, к гашетке, пока не расстрелял всю ленту. Увидев сбитое пулею знамя рубежа, он, зная, что умирает, поднял знамя. И встал, как Знаменосец Жизни и Руси над бастионом, над миром! Получалось так, словно предстал перед Господом для исповеди!

Он крикнул:

ПОДВИГ НА РЕКЕ НАРЕВ

─ Прощайте, друзья! Верю, не напрасно льется наша кровь. За матерей, за Россию! Держитесь!

Он, посмотрел на поле битвы, на поле Славы, иссеченное, простреленное вдоль и поперек, сожженное огнем до пепелища. И туда, где была его Русь, где был его дом, его земля, его матерь, где в разлуке, в надежде, жила его россиянка, прощально поклонился Всея Жизни. И голова его упала, как с плахи.

Но знамя не упало, воткнулось в землю.

И дальше звало к битве за Русь.

VII

Только опять же к ночи, когда зажглись на небе звезды, армия врага прекратила атаки.

Воины крепости выстояли, но радости не было! Все устали. Падал от усталости и Очил.

Держась за щит орудия, с трудом шевеля пересохшими губами, он с гневом спросил:

─ Где наши, а, командир?

─ Терпи! Придут! Не бросят! ─ попытался успокоить его Башкин.

Но Очил был близок к истерике:

─ Придут ли? Ты уверен? Сколько велено держаться? Трое суток! Мы сколько врага отбиваем? Трое суток! Где наши? Бросили, сволочи! Бросили! Где снаряды? Почему не шлют?

Башкин налил в кружку спирт:

─ Тебе надо выпить, брат! Успокоить нервы.

Он выпил, но боль осталась:

─ Пал смертью героя весь десант! Зачем еще жертвы? Надо отходить, командир! Мы долг воина исполнили с честью! Ты так не считаешь?

─ Считаю, ─ не стал возражать Башкин. ─ Ты во всем прав! Твоя боль от Бога! Но если мы уйдем, то зачем все было? Враг только и ждет, дабы мы покинули крепость!

Очил зло сказал:

─ Боишься, расстреляют?

─ Кто расстреляет? За что?

─ За все хорошее! Что отступили! Мы не бежим, мы не бросаем щит и меч на Куликовом поле, а отходим, исполнив задание командования! В чем будет наша вина?

Башкин отозвался непреклонно:

─ Я не могу покинуть крепость, Очил! Фашисты собирают силу! С утра начнется немыслимая битва! Битва за Россию, последняя, прощальная! И будем отбиваться! Понял?

Артиллерист тоже не мог себя успокоить:

─ Дьявол ты! Чем отбиваться? Саперными лопатами и касками? И с кем стоять? Нас осталось пять человек, и все раненые. И ты ранен! Я готов стоять! Готов! Насмерть готов. И так бился. Все так бились, защищая крепость. Но теперь с каким смыслом? Просто умереть, и все? Ненужным жертвоприношением? Зачем? Знаешь, какое воинство за ночь соберет фашист? Нас переколют штыками, разорвут бомбами, проутюжат гусеницами танков! Он утром возьмет высоту! Дальше ее держать бессмысленно! Мы все зальемся кровью! Зачем гибнуть зря? Ты умный человек, почему не хочешь осознать простую истину?

Башкин навел автомат:

─ Еще одно слово, и я тебя застрелю! Мы не имеем права отступать. У нас только одно право ─ умереть с честью! И мы так умрем! Смерть ─ солдатское дело! Смерть и победа!

Воины не спали всю ночь. Они собрали по сусекам все снаряды, все гранаты, и ждали атаки.

Но не всю жизнь у человека черное. Совсем неожиданно на рассвете в облачном небе появились краснозвездные бомбардировщики. Они сбросили на редут Башкина на парашюте ящики с боеприпасами и стали безжалостно, целеустремленно бомбить вражеские позиции во всю глубину Варшавского шоссе.

Башкин толкнул Очила в плечо:

─ Видел? Это чьи? Не наши? Говоришь, забыли? Не забыли! И снаряды подбросили, и позиции врага пропахали, как на вороном коне!

Он поправил кровавую повязку на голове:

─ Тебя по закону военного времени надо бы расстрелять. За панические настроения! Да не хочу остаться сиротою! ─ он обнял боевого друга.

Защитники крепости едва успели затащить снарядные ящики в скальное отверстие, как по редуту Башкина ударила вражеская артиллерии, и грозною, огненною лавою ринулись королевские «тигры» и воинственная пехота.

На четвертые сутки в своем ожесточении битва перешла все мыслимые и немыслимые пределы. Жизнь прекратилась! Все было заполнено свистом пуль и гибельным воем снарядов, земля исчезла в огне. Воины воистину бились Гераклами, все были не раз ранены, не было времени перевязать раны; они кровоточили, заливали глаза кровавым заревом. Но бастион стоял, а орудие Башкина , иссеченное пулями, осколками мин и снарядов, продолжало стрелять, продолжало быть могильщиком танков, на шоссе росло их горестное кладбище.

Но немцы не сдавали! Израненное, изрешеченное, истекающее кровью воинство крестоносцев, шло и шло неодолимою, несметною силою на приступ бастиона. Бились, столкнулись две силы. Бились дико и страшно. Одинаково храбро, с равною ненавистью. Уступать никто не желал.

Не имел права.

Да и загнать в смерть русского воина было не просто! Под бомбами, под градом пуль и снарядов, воины Александра Башкина творили подвиг, которого еще не видел мир.

Но враг на этот раз оказался сильнее, он одолевал. Бастион Башкина заливался кровью. Королевские танки уже бесстрашно проскакивали на шоссе гибельную плаху, поднимались на кругорье. Пришлось орудие выкатить на прямую наводку. И в близком поединке поражать танки. Смерть, настоящая смерть, подступила к защитникам.

Но вот снаряд разорвал пушку. Смельчаки обвязали себя гранатами, и трое, Башкин, Очил, Ион, тесно, прижавшись, друг к другу, пошли на танки, в самую гущу гитлеровцев.

В свою вечность!

И в свое бессмертие!

И тут в небе показались краснозвездные бомбардировщики, они нависли над воинством крестоносцев и, отвесно пикируя, обрушили бомбы. Мир еще страшнее погрузился в водоворот огня и смерти.

─ Наши! Видите? ─ радостно закричал Ион. ─И на реке Нарев наши! Слышите?

Все было правдою. Благословенной правдою. Под градом пуль и снарядов саперы, стоя по пояс в ледяной воде, стуча топорами, заканчивали наводить понтоны, штурмовые мосты. По реке, оттолкнувшись от берега, уже плыли плоты и лодки с воинами, орудиями, танками. Не успев коснуться земли, вступали в суровую битву. И только когда дивизия достигла крепости Башкина и с трубными возгласами: «Ура-а! За Родину! За Сталина!» устремились на врага, старший сержант Башкин потерял сознание. Сдало все: нервы, силы, ум.

Командир дивизии генерал Эммануил Казакевич, в окружении офицеров штаба, шел по бастиону, с несметными воронками, спускался в окопы, спрашивал:

─ Живые есть? Есть живые? Отзовитесь! ─ и трогал за плечо воина. Но он не отзывался, сладко плыл журавлем в небе! ─ И этот погиб. И этот. Все полегли! Неужели никого не осталось? Ищите! ─ попросил он офицеров. ─ Один да должен остаться! Они же стреляли из пушки, когда мы плыли по реке Нарев! м!

Со стороны поверженного орудия раздался голос подполковника:

─ Есть, товарищ генерал! Похоже, нашелся. И, кажется, еще дышит. Неровно! Но сердце стучит еще, стучит!

Генерал быстро подошел к человеку, распластанно лежащему у орудия. Это был Башкин. Командир дивизии осторожно отстегнул пояс с гранатами, слегка коснулся его плеча. Воин простонал во сне, открыл глаза. Увидев генерала, попытался встать. И не смог.

Казакевич обнял его:

─ Спи, сынок! Отдохни в радость! Спасибо! Теперь мы повоюем.

Он подошел к краю крутогорья, долго осматривал страшное танковое кладбище:

─ Сколько намолотили! Герои! Истинно герои!

Генерал снял фуражку и пошел по бастиону, кланяясь каждому воину:

─ Спасибо, сынки! Спасибо! Вечная вам слава!