ВСТРЕЧА С МАРШАЛОМ ЖУКОВЫМ

I

После битвы на плацдарме Остроменко ─ Ломжо на западном берегу реки Нарев, Александр Башкин был снова по воле Бога размещен в дивизионном походном санатории. Его организм был истощен предельно, за трое суток боев он похудел на девять килограммов. И был сам по себе, то ли призраком, то ли горестным эхом от выстрела. В чем держалась душа, известно было только ангелам неба, его хранителям! Врачи и сестры милосердия слышали о его битве за рекою Нарев, все раненые офицеры только и говорили о бастионе Башкина, и невольно прониклись особым уважением к воину. Окружили его заботою и вниманием! Даже старались порадовать чем-либо вкусненьким с генеральского застолья. И воин артиллерист все больше чувствовал, как целительно и благословенно наливается силою, здоровьем.

В палату, с оглядкою прикрыв дверь, стремительно вошел командир дивизиона майор Иван Артамонов. Путь ему, бросившись рысью, преградила сестра милосердия.

И строго спросила:

─ В чем дело? Почему без стука? Без халата? Объяснитесь, товарищ офицер!

─ Красавица, не сердись, ─ повинно отозвался Иван Филиппович. ─ Время, как у Золушки, на двенадцатом стуке! Не успел принять омовение, обрядиться в белые одеяния! Но я перед вами исправлюсь. Не верите? Я вам назначаю свидание. Где? На берегу Вислы! Придете?

Не дождавшись ласковости в ее взгляде, вежливо поклонился, прошел к кровати Башкина, выразил восхищение:

─ Ничего пристроился, сержант! Красивые девушки, цветы хризантемы, чистое белье, власть покоя. ─ И без перехода повелел, подавая сержантское одеяние. ─ Надо одеваться, Александр! Срочно вызывает командир дивизии.

─ Вручить орден? ─ соизволил улыбнуться Башкин, ловко укутывая ноги в портянки.

─ Не доложил.

─ Значит, розги!

─ Может, и розги. Велено доставить живым или мертвым.

Подошла сестра, такая же строгая, важная; похоже, все тревожила в себе оскорбленную женскую гордость:

─ Вы его забираете?

─ На время, красавица! В штаб фронта! В Кремль повезут, к Сталину. Как героя.

─ Оставьте скоморошество, товарищ офицер! У вас есть разрешение начальника санатория? Нет? Прямо нашествие варягов! Вы же в санатории, а не в публичном доме, товарищ офицер! Идите за выпискою. Так не отпущу. Обождут ваши генералы!

И недовольно добавила:

─ Торопятся, торопятся, платье снять не успеешь.

Пришлось Артамонову оформлять выписку. Штаб Второго Белорусского фронта располагался в Люблине. В ставку ехали на «виллисе» уже трое, с командиром дивизии Эммануилом Казакевичем. У подъезда роскошного особняка стоял страж, совсем еще мальчик, с рябым лицом, с гордо вздернутым носом. Увидев генерала, он подтянулся, отсалютовал винтовкою.

В штабе фронта все жило по законам войны. В каждом кабинете торопливо-монотонным разливом стучали телеграфные аппараты, без устали звенели телефоны. Строго подтянутые офицеры с золотистыми аксельбантами, устало кричали в трубку:

─ Что вам не ясно, полковник? Вам велено развивать наступление на Варшаву через реку Вислу, с огневого рубежа Бромберг─ Познань. О наступлении доложено Верховному Главнокомандующему, а вы еще топчетесь на околице деревни! Под трибунал хотите? Беспрерывно висит немецкая авиация? И что? Я должен позвонить фельдмаршалу Герману Герингу? Пусть отправит летчиков на карнавал? Того желаете? Я не расслышал! Чего, чего? Требуете зенитную батарею? Хорошо, я позвоню товарищу Сталину. Будет вам и батарея, и березовые веники! Вперед, полковник, вперед!

В комнате дальше тоже просили о милости.

Офицер отбивался, как мог:

─ Какие танки? О чем вы, генерал? Танковые армии Михаила Ефимовича Катукова и Семена Ильича Богданова развивают наступление на укрепленные города-крепости Лодзь и Познань. Они заливаются кровью! Кто вам даст танки? Что? Согласны на стрелковую дивизию? Еще новости! Вы генерал или нищенка на паперти у храма Василия Блаженного? Реку Пилецу вам помогут преодолеть воины Войска Польского под началом генерала Станислава Поплавского. Чего еще хотите? Без танков поляжете на высоте? И что? Ложитесь! И сами ложитесь. Пока не легли, на Варшаву, генерал, на Варшаву!

Приглашенные гости скоро прошли через коридор в сопровождении тучного полковника, страдающего одышкою, и оказались в зале с диковинно высокими готическими окнами, с гардин свисали белоснежные воланы. Александр Башкин невольно посмотрел в окно; открывалась каменная площадь с костелом, поблескивали красными черепичными крышами домашние, уютные хаты, окруженные тополями. Там, где была булыжная мостовая, шли с грохотом колонны танков, катили орудия.

Опомнившись, воин подтянулся. И замер. В зале было множество генералов. Свет вокруг от погон казался золотым. Все столпились у дубового стола, на котором высились телеграф, полевые телефоны. В центре в кресле сидел коренастый человек с массивным подбородком, он был одет в кожаную куртку, и вдумчиво читал бегущую телеграфную ленту. Изредка смотрел на генералов, они в мгновение подтягивались, щегольски приударяя каблуками, с почтением склонялись, ожидая распоряжения. Сам командующий фронтом генерал Георгий Захаров медленно ходил по ковру комнаты, задумчиво поглаживая висок. Ему и доложил полковник:

─ Товарищ генерал-полковник, сержант Башкин по вашему приказанию доставлен!

Коренастый человек живо поднял глаза, отбросил ленту. Ее подобострастно на лету подхватил один из генералов. С шумом отодвинув кресло, он быстро подошел к Башкину и заглянул в самые-самые глаза, вызвав мятеж в душе у солдата. Именно такого крепкого сложения чекист и избивал его смертным боем в Вяземской тюрьме, требуя дать ложные свидетельств, зверски топтал на холодном полу сапогами, стараясь угадать в сердце. И он же отливал его ледяною водою, когда он уже лежал на катафалке, а злобные дьяволы Мефистофеля везли его на погост. Воин взгляда не отвел, смелости ему не занимать. Но потому, как стояли навытяжку генералы, эта птица, видать, самая важная в штабе. Не с Лубянки ли, не сам ли Берия? Уж очень он был зорок и властен, и в сердце, и в теле жила немыслимая сила и воля!

Башкину стало откровенно страшно!

Зачем же вызвали? Да еще в штаб фронта? Надеть наручники и сопроводить под конвоем в Тулу, к чекистам? Как государственного преступника! Особо опасного. И отдать под суд военного трибунала. Неужели разыскали? Обидно! До Берлина осталось два перехода. Неужели ему уготована гибель необыкновенная? Не на поле битвы, а в застенках Берии?

Мысли бились, сшибались, как льдины в половодье. Он не ждал добра от начальства! Так сложилось по жизни! По печальному року! Кого винить? Только себя! На все времена попал в водоворот, на все времена! Не смерти боялся, бесчестия! Они тревожили горькую печаль! Всю жизнь он бежал от чекистов, от эшафота! И все же кони привезли его на плаху! Привезли и вздыбились, усталые, загнанные перед волевым жезлом краснопогонников! Есть ли повесть печальнее на свете?

Одно мгновение длилась угнетающая смута чувств, и тут же оживали светлые мысли. И по милости даровали целомудренную успокоенность! Не такой он преступник, дабы везти из штаба фронта в царской карете под усиленным конвоем в Москву на Лубянку, в застенок Лаврентия Павловича. Не Емельян же Пугачев! Все можно сделать проще. Цивилизованнее. Вызвать в Тулу с офицером и арестовать. Зачем публично сечь? Да еще при вельможном генерале?

Если только потревожить страхом боевые души?

II

Наконец, человек в тужурке строго спросил:

─ Фамилия?

Воин ответил гордо, лакейничать не стал:

─ Башкин. Александр Башкин.

─ Звание?

Артиллерист покосился на погоны, с удивлением подумал: видно же, что не генерал-фельдмаршал Гитлера. Чего спрашивать? Но спрашивает! Зачем? Точно так, строго и сурово, его допрашивали в разведке под Вязьмою. И опять в сердце шевельнулись змеи.

Но отозвался с достоинством:

─ Старший сержант!

─ Должность?

─ Командир орудия!

Строгий человек посмотрел на командующего Белорусским фронтом:

─ Он самый, генерал? Не перепутали?

Генерал-полковник Георгий Захаров подтянулся:

─ Никак нет, товарищ маршал! Он самый, Александр Башкин. Был послан командиром дивизии отвоевать плацдарм за рекою Нарев! Отвоевал и удерживал трое суток. Весь десант пал смертью героя. Вся великая армия фельдмаршала Вильгельма Моделя не могла осилить бастион Башкина. С его плацдарма фронт подошел вплотную к Варшаве.

─ Ясно-с, ─ коренастый человек еще раз с прищуром посмотрел на смутившегося солдата.

Мягче спросил:

─ Откуда будешь?

─ Из деревни Пряхино, Тульская губерния.

─ Знаю. Видел на карте, когда разрабатывал план наступления от Москвы в сорок первом. Стоит на линии Кашира, Ожерелье, Мордвес, Пряхино, Сталиногорск, Тула. Не изменяет память?

─ Именно так, товарищ маршал!

─ Чем занимался до войны?

─ Хлебопашеством. Пахал землю, растил хлеба, дарил людям, как Христос. Затем работал в банке. Отец умер, надо было кормить семью.

─ Пашня не кормила?

─ Кормила, но не так.

Маршал согласился:

─ Верно. Тяжело было. Пришел Гитлер, пожелал пленить Русь святую, надо было строить танки.

Он внимательно посмотрел:

─ Когда воевать начал?

─ С июня, как фашист напал.

─ Вижу по нашивкам, имеешь не одно ранение.

─ Три, товарищ маршал! Те, что поменьше, без счета, весь иссечен! Первую кровь пролил под Смоленском. И дальше фашист не жаловал. Обижаться не могу. Я три года там, где передовая!

─ Где же ордена?

Вопрос прозвучал, как выстрел. В самое сердце. Александр Башкин растерялся, уверенность покинула воина. Какую правду выложить на исповедь? Преследуют чекисты? Накинули лассо, как на вольного мустанга, и волокут, оттаскивают на суд Мефистофеля, на страшную плаху?

Почему?

Был приговорен к смерти, как изменник Отечества!

Каково?

Понравится маршалу такое признание? Печалится он, прольет ли? Не попечалится и не прольет! Такая правда, горькая, стонущая, тревожная, унижает человека, а не возвеличивает! Такая правда хуже, чем смерть! Услышав такую правду, маршал, несомненно, посмотрит на воина с презрением. Или затаит презрение ─ от культуры души. Но родственная, душевная связь оборвется на все времена! Желал увидеть героя, кто по идее даровал победу Второму Белорусскому фронту, спас тысячи воинов, кому выпало пасть, утонуть при наступлении на Варшаву через реку Нарев, и вспомни Днепр, человече, сколько там затонуло при переправе, а река Нарев, много ли меньше?

И вдруг спаситель Отечества оказался ─ изменник Родины, бегунок с Куликова поля! Зловещее было бы открытие, зловещее! Правда, если брать по чести и совести, он чист перед собою и Отечеством! Больше, чем Геракл бился с врагом, с земным злом! И больше, чем Геракл искупил вину кровью! И приговор завис ледяною глыбою над его жизнью только в НКВД!

Но он завис!

Он есть!

И зачем теперь маршалу его непорочность? И станет ли легче воину, тому, кто несет по тоске распятье на Голгофу?

Башкин ощутил себя как на костре Джордано Бруно. Даже виновато переступил с ноги на ногу. Но молчать долго было нельзя.

Он подтянулся:

─ Не ради наград воюю, товарищ маршал! Ради победы и Отечества.

Жуков благосклонно согласился:

─ Верно, солдат, верно. И все же? ─ он с хитринкою посмотрел на генералов. ─Получается, неправду говорят твои командиры? Хреново воюешь!

Вперед неустрашимо вышел генерал Эммануил Казакевич:

─ Разрешите, товарищ маршал?

Он небрежно уронил:

─ Говори.

─ Старший сержант Башкин за проявленный героизм в битве за освобождение Польши командованием 399-й гвардейской стрелковой дивизии представлен к высшей награде Советского Союза ─ ордену Ленина!

─ Наградной лист еще затерялся в дивизии? ─ поерничал Жуков.

─ Никак нет! Передан в политуправление фронта!

Казакевич пристукнул каблуками:

─ Смею еще доложить: сержант Башкин за необыкновенную храбрость на поле сражения не раз представлялся к ордену Красного Знамени, ордену Суворова, ордену Ленина, и даже к званию Героя Советского Союза! Но наградные листы теряются неизвестно где, и в штаб дивизии не возвращаются! Было бы справедливо воздать воину России заслугам.

─ Не возвращаются? Любопытно! ─ живо отозвался Жуков. ─ Говори, солдат, чем Бога прогневил?

─ Не Бога, а чекистов, ─ приблизил истину командующий фронтом Георгий Захаров.

Маршал задорно рассмеялся.

─ Чекистов? Скажите! Эк, куда занесло. Воистину смел! Чем же прогневил? Воровал по-крупному, работая в банке?

─ Совсем не воровал, ─ простецки произнес Башкин. ─ Свое отдам.

─ Что так? Святая душа?

─ Мать была строгая. Ремнем учила, чужое брать нельзя.

─ Значит, в тюрьме не был на гражданке?

─ Уберегся.

─ Где же репьев нацеплял?

─ На фронте. Был арестован военными разведчиками. Били без жалости. Препровожден в Вяземскую тюрьму, где трибунал приговорил к смертной казни.

─ За что приговорил? ─ прицельно спросил Жуков.

─ По правде сказать, ни за что.

Маршал сгустил брови.

─ Что еще за правда?

─ Есть такая, человеческая!

Генералы ожидали грозы, но маршал Жуков задорно рассмеялся.

─ Ловко! ─ он взглянул на окружение. ─ Сметлив солдат! Получается, у Военного трибунала своя правда, у тебя своя. Не сошлись характерами? И тебя, безвинного, приговаривают к расстрелу! Крутишь, солдат! Органы государственной безопасности просто так в тюрьму не сажают! Чем провинился? Яви правду по совести.

─ Из Тулы, из артиллерийского училища, бежал на фронт, не выдержав казарменную муштру. Под Вязьмою, где шли бои, и мне оставалось одно мгновение влиться в битву, забрали чекисты, посчитав, я есть шпион адмирала Канариса. Страшно били, страшно пытали. Разобрались, не виновен! Отправили в Вяземскую тюрьму на суд трибунала! Там посчитали, что я бежал с фронта, а не на фронт! Вынесли приговор.На рассвете должны были расстрелять. Я попрощался со всеми: с матерью, Отечеством, с паучком, который жил на тюремном окне, с лучами солнца.

─ И выжил? ─ пытливо посмотрел Жуков.

─ Не расстреляли.

─ Чудом спасся?

─ Молитвою матери! Она потом сказывала, что видела меня, как я сижу в тюрьме, жду смерти! И молилась. Перед иконою святой Богоматери. Мою мать тоже зовут Мария.

Башкин помолчал:

─ Не знаю, так ли? Но мои соседи по камере смертников были расстреляны, а мне смягчили приговор. В тюрьму приезжал прокурор Вязьмы, спрашивал у заключенного, что и как, я ему поведал, приговорен к смерти безвинно! Он оказался человеком, разобрался, внес протест. Меня направили в штрафную роту.

─ Значит, из штрафников?

─ Так точно, товарищ маршал! ─ подтянулся Башкин, чувствуя облегчение после исповеди по чести.

─ Где воевал?

─ Под Вязьмою и воевал. Танки Гудериана разбили храброе воинство в Смоленске, Вязьме! Те, кто вырвался из окружения, отступали к Москве со слезами и болью. Мы шли трое. Под Медынью увидели, как танки Гудериана переправляются по мосту через реку Угру. И решили принять последнюю битву! Так и так танки бы настигали! Не ложиться же покорно под гусеницы; не с девкою в постель. Как раз увидели огневую позицию, траншею, вырытую подковою, брошенные противотанковые ружья, совсем целехонькие, еще в смазке, в окопе ящики с гранатами! Полный набор гостинцев для фрица! И встали, как защитники себя и Москвы! Дрались отчаянно! Двое суток танки Гудериана сдерживали, не пускали к столице, пока все не полегли!

Маршал Жуков проявил необычную заинтересованность:

─ Погоди, погоди, солдат! Когда это было?

Башкин подумал.

─ Уже не помню. В октябре сорок первого.

─ Ты вспомни, солдат. Вспомни! ─ настойчиво попросил маршал. ─ Назови день.

─ Восьмого октября.

─ Черт возьми! Неужели это вы? Нет, не верю! ─ маршал в волнении встал и долго ходил по кабинету. ─ Я же в то время был в Красновидове, принимал командование Западным фронтом. И вслушивался в битву на Варшавском шоссе!

Говорю генералу Ивану Коневу:

─ Ничего не разберу, Смоленск пал, Вязьма пала, Юхнов пал, воинства, прикрыть путь на Москву, никакого! В таком случае, кто прикрывает дорогу от Юхнова под Медынью?

Конев пожал плечами:

─Затрудняюсь ответить, Георгий Константинович! Местные власти Медынь покинули. Генерал Рокоссовский повелел роте капитана НКВД Ивана Молодцова встать заслоном под Медынью, продержаться сутки! Но они убили политрука, распяли на березе начальника особого отдела. И скрылись.

Я строго произнес:

─ Вы меня удивляете, генерал! Неизвестные русские смельчаки вторые сутки сдерживают армию Гудериана, а мы не знаем ─ кто? Они спасают Москву, Россию, а вы не знаете, кто? Стыдно, генерал! Разузнать и каждого, за бесстрашие русского духа, представить к награде!

Тем временем, под Медынью долгим-предолгим эхом стали гаснуть последние выстрелы битвы.

─ Кажется, бои стихают, ─ грустно вымолвил генерал.

─ Значит, посмертно! И всем Героя!

Дальше я спросил: какие еще остались резервы? Надо помочь героям! И в то же время, смею заметить, я так и не узнал, кто же прикрывал под Медынью дорогу от Юхнова на Малоярославец, на Москву? Какие силы? Полная неизвестность! Я приказал начальнику штаба фронта разыскать командира и доставить ко мне лично! Свою бы Звезду Героя снял и ему вручил. Так он меня выручил. Двое суток держать врага! Как раз хватило времени создать оборонительные рубежи у Москвы! Но на побоище никого не нашли, только горящие танки. Неужели это были вы, сержант Башкин?

─ Не знаю, товарищ маршал, ─ скромно отозвался воин. ─ Возможно, мы, возможно, еще кто? Нас тысячи выходили из окружения.

─Печально, если не вы. Я так желал встретить смельчаков, ─ не скрыл грусти Жуков. ─Сколько, говоришь, вас было?

─ Трое, товарищ маршал!

─ Тогда не вы. Троим разве сдержать танковую армию? Мы направили в июле 41 года парашютно-десантную группу капитана Ивана Старчака, дабы перекрыла Варшавское шоссе, остановила танки Гудериана. Они вели бои на траурном эшафоте семь суток! И все пали героями! 430 человек! Но не дали фашистам победно наступать на Москву! Слышали, сколько? Вас же было трое! Нет, не может того быть!

Сержант Башкин подтянулся:

─ На войне все может быть, товарищ маршал! Вся Россия и вы, скорее, слышали о подвиге артиллериста Николая Сиротинина, кто в Белоруссии у города Кричево 17 июля 41 года один сдерживал танковую армию Гудериана! С одною пушкою повел дуэль-схватку с танками. И один из пушки подбил 16 танков и бронемашин, и фрицев без счета!

Он взволновано помолчал:

─ Я о чем? Я за истину. В бою с танками важно выбрать позицию, предложить им ближнюю битву, тут они беспомощны. Рубеж, повторюсь, был вырыт подковою! Мы взорвали лес, перекрыли дрогу! Танкам пришлось съезжать с шоссе, дабы объехать горе-дорогу, они на скорости как раз и въехали в подкову. Танки оказались на вытянутую руку! Только секи! И мы трое, я, Петро и Савва, били пришельцев из противотанкового ружья, и тут же меняли позицию, откуда бросали связки гранат, бутылки с огнем. Они горели, как свечи в церкви. Мы прятались еще дальше, в глубине траншеи.

Попав в окружение, под огонь, танки-крестоносцы растерялись. Танки зеркальце не имеют, дабы видеть, что сбоку и сзади; и никак не могли понять, откуда такая меткость огня? И где можно спастись от гибели? Стали кружиться вокруг себя, в панике, в злобе сталкивались друг с другом, разбивали гусеницы; и мы им еще несметно печали добавляли; одни костры, костры воспылали на невидимом поле битвы.

Как воины-невидимки, мы бились с танками двое суток! Могли и больше. Но пал героем солдат-богомолец Савва Бахновский, лежал распластано гордою птицею у догорающего танка Петр Котов. Я тоже был похоронен танком в окопе, в могиле. Он во зло наехал на окоп и стал вминать меня гусеницами, сколько оставалось сил; я раньше подбил его из пушки. Очнулся, кругом земля. С трудом, но дышу. Мало-помалу выбрался на волю, как медведь из берлоги.

Танки-крестоносцы ушли, но не в Москву, а вернулись к реке Угре, стали искать лучшую дорогу. Но снова попали под огонь, уже десанта капитана Ивана Старчака. Мы с Петром, он был ранен, похоронили друга, и пошли к линии фронта, дабы встать на защиту Тулы, Москвы. Так было, товарищ маршал!

Жуков с интересом выслушал исповедь воина Руси. Посидев в задумчивости, посмотрел на командующего фронтом:

─ Георгий Федорович, вы все слышали?

Генерал Захаров подтянулся:

─ Так точно, товарищ маршал! И имею дополнение. Из НКВД СССР от майора госбезопасности Константина Петровича Лоренцо пришла секретная радиограмма: «Извещаю, 10 октября генерал армии Георгий Жуков принимал командование Западным фронтом. Он слышал бои под Медынью. И просил разыскать героев, которые прикрывали дорогу от Юхнова на Москву. Двое суток врага держали! Может быть, даже Москву спасли, а то и Россию.

И представить к награде. Телефонограммы разосланы по штабам Западного фронта, особым отделам».

Запрос пришел как раз на сержанта Башкина; он был в лагере НКВД под проверкою. Чекисты просили уточнить: воевал ли под Медынью Александр Башкин? И кто он, воин Руси? Или шпион ли адмирала Канариса? Мы создали комиссию, которая посетила побоище под Медынью. Разыскали дуб, где в гильзу от снаряда была вложена записка воинов, что умираем за Родину и Сталина. И были фамилии. Но гильза была сплющена, и достать посмертное послание удалось с трудом. Имена собирали по буквам, там проглядывается фамилия Башкина, но окончание сожжено. Он ли, не он, комиссия взять такую смелость на себя не решилась.

Жуков повелел:

─ Изучить и доложить!

─ Слушаюсь, товарищ маршал!

Отпустив генерала, Георгий Константинович остановился перед храбрецом. И глубоко-глубоко посмотрел в его глаза. Какую правду желал увидеть там? Скорбную? Радостную? Свою? Воина Руси? О чем думал? О величии жизни? О величии смерти? О таинстве солдатской судьбы? Взгляд ничего не открывал, таил сокровенное. Но глаза смотрели по покою, ласково. И, казалось, солнечным свечением наполняли пространство комнаты. Воин Башкин, несомненно, услышал солнечное свечение, сердце его оттеплялось, повелительно отступали, рассеивались страх и горечь, какие изначально мучили его, страшили неизвестностью земного пути, едва он увидел грозного, властного человека. Ничего не свершилось, как в ужасе думалось, когда шел на плаху. Никто не бьет, не пытает, не собирается везти в клетке-карете, закованного в цепи, как Емельяна Пугачева, в первопрестольную, на Лубянку. Напротив, все генералы смотрят с особым почтением. Никому нет дела до его сложной, загадочной судьбы, что был вино и безвинно приговорен за прегрешения перед Отечеством к смертной казни , мог обреченно стоять у расстрельной стены и мысленно держать на ладони солнце, прощаясь с вековою правдою жизни. И с пробитым сердцем в скорби, распластано упасть на окровавленную землю любимой Руси. Не слышится печаль и о том, что был штрафником и все числится, числится в роковом реестре НКВД как изменник Отечества, его печальником, его изгоем.

И сам маршал готов обнять, поцеловать. За ратные подвиги на поле боя. Но все не решится. Мешают стыдливость и гордость. Но обнять стремится, нельзя не видеть живущие в сердце добрые порывы, как бы они усиленно не скрывались.

Пока шло человеческое общение. Всепрощение его грехов.

Как не ликовать солдату?

Жуков поласкал бороду:

─ Говоришь, в бою танк закопал в могилу?

─ Так точно, товарищ маршал!

─ И выжил?

─ Выжил, товарищ маршал!

─ Чудом? По молитве матери?

─ Предстану перед Богом, спрошу! ─ осмелев, воин отозвался весело, с озорством. ─ Я и в танке горел, как на костре, освобождая Украину. Выжил! И в Волге тонул, как Ермак в Иртыше, защищая Сталинград. Выжил! Врукопашную дрался с тьмою фрицев, как руссы на поле Куликовом. Снова выжил! Не взять им русского солдата. Живуч он! И бессмертен! Я не о себе. И о себе. Я, смею сказать, и после Медыни воевал честно. Не раз полил кровью святую Русскую землю! И густо полил! И считаю, давно собственною кровью смыл бесчестие приговора! Я чист перед совестью и Отечеством! И никак не осмыслю, за что, за что чекисты так долго держат на плахе оскорбления? Гоняют по кругу печали, как животное? Занесли нож гильотины, руби, если виновен! Не виновен, сними с распятья! Сколько можно держать на Голгофе от имени Пилата?

III

Увидев слезы солдата, Георгий Жуков сурово призадумался, и тихо-тихо ушел в скорбные воспоминания. Осенью 1937 года он сам едва не был расстрелян как враг Отечества в мрачном застенке НКВД на Лубянке. И выжил чудом, по смелости выжил. В ту пору он был командиром корпуса кавалерии, куда входила знаменитая Донская казачья бригада. Его предали близкие друзья, комиссар корпуса Илларион Юнг и начальник политотдела дивизии Вадим Тихомиров, они написали в КГБ клеветническое письмо, будто он имел связь с Михаилом Тухачевским, Ионом Уборевичем, какие замышляли убить товарища Сталина. И были разоблачены как враги народа!

Георгий Жуков был невыносимо сильно оскорблен ложью и в горько-гордом, бунтующем гневе подал телеграмму в Кремль на имя Сталина, где просил призвать мерзавцев к ответу за клевету! Иосиф Виссарионович миловал воина! Поверил в его правду, в святое сердце. Не то бы, жестоко били и мучили командира-кавалериста на Лубянке, как жестоко били и пытали чекисты под Вязьмою Александра Башкина. И так бы замученного, окровавленного, занесли в камеру смертников! И бросили на холодный пол. Дальше путь один ─ пуля в затылок, раскаленная жаровня в крематории на Донском кладбище, вылет из трубы черным дымом.

Прошли годы, кавалерист, что был обречен на страшную смерть на Лубянке, стал маршалом, великим полководцем, с золотым разливом орденов на груди; и он не мог, не понимать боль солдата, сердце солдата. Было с солдатом единение душ, ибо получалась одна трагическая судьба, одна правда, одна боль. Оставалось помочь солдату.

Он посмотрел на командующего фронтом:

─ Генерал, доставьте мне наградной лист на старшего сержанта Башкина.

Сказано было тихо, но воин Руси услышал. Сердце его вздрогнуло, застучало в тревоге и боли. Зачем доставить? Разорвать и выбросить? Не перестарался ли он, обнажая правду о приговоре в тюрьме и о том, как его избивали чекисты? Выстраданная исповедь хороша перед матерью или священником, но не перед маршалом. Зачем ему солдатские печали? Палачи с Лубянки страшнее, чем сама война. Сила злая, леденящая, неодолимая. Кому захочется скрещивать мечи? И во имя кого? Воина-жертвенника? Сегодня он присутствует, а завтра на поле сражения станет на мгновение чудесным светом и исчезнет отдельным миром в глубине неба и звезд.

И все же обидно. Обидно! Еще один орден Ленина положат на плаху! Вот бесье племя.

Прочитав наградной лист, Жуков положил его на стол, старательно расправил углы.

Спросил у солдата:

─ В родные края желал бы поехать?

Тут уж сердце у Башкина не вздрогнуло, а заплакало. Зарыдало! Есть ли солдат, кто всю жизнь воюет на Куликовом поле, с копьем инока Пересвета, где смерть и смерть, и где она может сразить воина в любое мгновение, не желал бы на десять суток поехать на родину, в свою деревню? Побродить по лесам и долам, постоять у реки, посмотреть на крестьянское поле с колосьями ржи, полюбоваться любимою, дождавшись, когда россиянка на заре-зорюшке последует к колодцу в летнем платьице, неся на белом девичьем плече резное коромысло с полными ведрами воды. Пообщаться с родными. Есть ли в мире еще благословеннее время?

Но куда ехать? В деревню, к матери, которая отреклась от сына? Зачем? Слышать ее плач и проклятия? Будить тоску, злые мысли? Забравшись на сеновал, оставшись в одиночестве, слушать, как даже ветер стонет и плачет человеческими слезами? Нет, не мила маленькая родина! Не мила без любви матери.

─ Мне уже предлагали отпуск, ─ отозвался воин.

─ Кто, любопытно?

─ Командир дивизии генерал Казакевич!

─ И что?

─ Отказался. Надо обождать.

Жуков в удивлении поднял брови. И поочередно посмотрел на каждого генерала, те, кого касался взгляд, вставали навытяжку, прищелкивали каблуками. Такое от солдата слышать не приходилось.

─ Объясни почему, смельчак?

─ Война кончается, товарищ маршал! Русское воинство с боями, смертями, со слезами вдов, неумолимо движется на Берлин, а я буду на завалинке, в родном краю, чаи гонять!

─ Можно и девок погонять, ─ пошутил маршал.

─ Изловлю Гитлера в Берлине, вернусь, погоняю! ─ подтянулся воин Руси! ─ Но пока от поездки отказываюсь. Буду воевать.

Георгий Константинович обнял солдата, обнял крепко, от души. И трижды поцеловал.

─ Что ж, пусть будет по-твоему, солдат! Не смею прекословить.

Он посмотрел на командира дивизии Эммануила Казакевича:

─ Генерал, я вас прошу, напишите в наградном листе на имя сержанта Александра Башкина: за доблестное овладение плацдарма на берегу реки Нарев, что позволило Белорусскому фронту начать успешное наступление на Польшу, присвоить ему звание Героя Советского Союза.

Когда наградной лист доставили из штаба, маршал Жуков поставил свою подпись.

Подошел к воину:

─ Поздравляю со званием Героя Советского Союза!

Воин Руси Александр Башкин ничего не ответил. Даже не мог вымолвить: «Служу Советскому Союзу!» Из сердца вырвались слезы, и он не скрывал слезы боли и радости, какие долго-предолго жили в душе, жили по молитве, по целомудрию, и в таинстве.

Воин, несомненно, имел право, пусть на мгновение, да пожить в радости за долгие века, какие выпали ему Земною Плахою.