Сова неясыть выбралась из глубокого дупла — наступал час охоты. Совин, отец трёх её птенцов, вылез следом и бесшумно на мягких крыльях скользнул в глубины ночного леса. Неясыть же замерла на краю дупла, широко распахнув чёрные, будто незрячие глаза — вдали, за деревьями, приглушённо протарахтело, пробежал светлый отблеск и скатился за обрыв к реке. В лесу появились люди. Птица знала: на свету летучие мыши становятся беспомощными, слепнут, их легко поймать и принести ещё тёплую добычу голодным птенцам, но она, чутко прислушиваясь к ночным звукам, осталась на месте…

В избушке, сколоченной из горбыля, стояла мутная предрассветная мгла и яркими пятнами выступали только репродукции, вырванные из каких-то журналов и пришпиленные кнопками к корявой стене. На одной обнажённая розовая Вирсавия сидела на краю бассейна, на другой краснорожий Гаргантюа пожирал корову, обжаренную на вертеле.

Михайлов лежал на топчане, прикрытом тощим матрацем, под головой была каменно жёсткая подушка с застарелым запахом пота. Лицо и шея зудели от комариных укусов — подвижная стайка занудливо пищала, вилась над топчаном. Михайлов вытянул из кармана измятую пачку сигарет и закурил, стараясь больше напустить дыма. Комары отступили, но один всё же нагло прорвался сквозь дымовую завесу. Михайлов прихлопнул его на щеке и брезгливо вытер липкие пальцы о матрац.

«С этой поганью тоже на «вы», престарелый маразматик?!»— недоброжелательно вспомянул он седовласого мотоциклиста.

Вчера Михайлов плохо рассмотрел это убогое жилище. Приехали они поздно, и седовласый сказал:

— Освещения, извиняйте, нет. Летние ночки, они коротки, зачем освещение? — Он сбросил тяжёлый рюкзак на земляной пол, а «тулку» аккуратно пристроил в угол.

Ружьё одолжил Игорёк:

— Будешь чувствовать себя увереннее…

На это седовласый с осуждением покачал головой:

— Опасности нет, уверяю… Зря же палить нехорошо, с Природой надо на «вы». Удочка складная припасена, ловите себе рыбку, однако жадничать не следует.

Игорёк называл старика каким-то дремучим именем, не то Лазарь, не то Лаврентий — Михайлов не запомнил.

В дороге они почти не разговаривали, мчались на бешеной скорости, мотоцикл вроде не касался колёсами асфальта. Михайлов отрывочно дремал в коляске мотоцикла, и наверное поэтому дорога показалась совершенно незнакомой. Лазарь — Лаврентий внезапно свернул с асфальта в лес, завилял между деревьями, не сбавляя скорости, и тормознул только около избушки. В темноте по тихому плеску и влажному запаху угадывалась близость реки. Лазарь — Лаврентий сразу уехал, а Михайлов свалился на топчан и крепко заснул.

Он встал, откинул на двери ржавую щеколду и вышел в сырую прохладу раннего утра.

На каменистый берег набегали медленные пологие волны, дальше на них белыми комками качались сонные чайки. За избушкой, на крутизне, из прозрачного тумана проступал лес. Корневища ближних деревьев, перепутавшись с клочками сухой травы, неопрятно свисали вниз, глинистый обрыв был отвесным. Михайлов решил, что съехать на мотоцикле с него невозможно и спуск где-то есть в стороне — он ещё отыщет его.

Разувшись, он вошёл в реку по колено и поплескал из пригоршней на лицо и шею, вода в контрасте с прохладным воздухом показалась приятно тёплой. Умывание взбодрило и успокоило зуд от комариных укусов. В рюкзаке Лазаря — Лаврентия нашлись четыре буханки хлеба, консервы, соль в баночке из-под майонеза, сахар, пачка чаю и кулёк с карамелью.

«Не густо на неделю! — решил Михайлов. — Впрочем, любитель «земных красот» через неделю никого не обнаружит, кроме комаров, — на реке всегда много лодок, какая-нибудь сегодня же причалит к берегу…»

…Лето с самого начала было томительно жарким. Михайлов долго размышлял, где провести отпуск.

Все варианты отпадали, всё было изведано за прошлые отпуска и надоело. На юг ехать не хотелось: там приходится обходить обширные лежбища распаренных солнцем курортников, прежде чем доберёшься до морских волн, там придётся круглые сутки слушать завывание транзисторов и раздражаться длинными очередями в кафе и столовые. На загородной тёщиной даче придётся что-то подрезать и перекапывать под её неусыпным осточертелым надзором, а вечерами за долгим чаем на веранде выслушивать сообщения о базарных ценах на ягоду и молча злиться, понимая, что так она напоминает о своём благодеянии, снабжая семью Михайлова вареньем.

Последнее время он почти всегда был в состоянии раздражения, объясняя это однообразием существования. Казалось, жизнь не удалась, могла быть какой-то более интересной, но какой, он не знал, и привык изливать свою желчь в подтрунивании, временами злым, над окружающими его людьми.

Жена тоже пошла в отпуск и собралась с дочерью на загородную дачу. На прощанье они поругались.

— Нет, это невозможно! — заплакала жена. — Что, в конце концов, тебе нужно, чего ты хочешь?!

Михайлов действительно не знал, чего он хочет, но не мог отделаться от всегдашней обиды и жалости к себе.

После отъезда жены он провалялся несколько дней с книгой на тахте, выходил из дома только в полдень пообедать в ближайшем кафе, потом вспомнил об однокашнике ещё по институту, Игорьке, и решил от скуки навестить. Редкие визиты к нему иногда развлекали. Игорёк жил неустроенной холостяцкой жизнью, вечно о ком-то хлопотал и куда-то торопился. В однокомнатной его квартирке, прокопчённой табачным дымом и захламленной случайными вещами, неизменно пил кофе и поедал «полуфабрикатные» пирожки разношёрстный народ. У Игорька было хобби — опекать непризнанные таланты.

— Старик, — кивал он на парня, заросшего неухоженными волосами, — это оригинальнейший поэт, но знаешь… в наше время без протекции трудновато!

Или:

— Эта девушка — драматический талант — закачаешься!

Временами Михайлов жаловался Игорьку на душевную неудовлетворённость и скуку. Тот понимающе кивал головой с ранней, но уже обширной лысинкой:

— Тебе, старик, необходимо поменять работу или влюбиться!

Работа у Михайлова была престижной и хорошо оплачиваемой, а заводить роман казалось пошлым и тоже скучным.

В этот день по дороге к Игорьку он затарил портфель бутылочным пивом — от жары оно было почти горячим. Игорёк пристроил бутылки в раковину, но вода из крана шла тоже тёплая.

На этот раз в холостяцкой квартире сидел пожилой седовласый человек с ласковыми глазами. От пива он отказался, пил чай, вкусно хрустя окаменелой карамелью. Редкие слова его с нажимом на «о» и изучающий взгляд не понравились Михайлову, выйдя следом за Игорьком на кухню, он поинтересовался:

— Что за ископаемое?

— Нестандартная личность! — восторженно зашептал Игорёк. — Понимаешь, вышел на пенсию — работал не то егерем, не то сельским учителем… Впрочем, какая разница… И, представь, катается без передышки на своём мотоцикле по горам и весям, говорит: любуюсь на красоту земную. Доброта к нам, грешным, необыкновенная! А имя-то какое, просто прелесть…

Они допили с Игорьком пиво и Михайлов, заметно опьянев — сегодня он поленился сходить в кафе и пообедал двумя крутыми яйцами, — с привычным сарказмом спросил седовласого мотоциклиста:

— Не знаете ли на опыте своей продолжительной жизни какого лекарства от тягот серых будней?

— Как не знать! — с готовностью отозвался тот, словно не заметив насмешки. — Беда наша в том, что отрываемся от земли, то бишь от Природы, а через неё и познается радость бытия и спокойствия души. Вы, люди образованные, должны знать сказочку про Антея, как погиб он, оторванный от матери-Земли…

— В колхоз прикажете? — усмехнулся Михайлов.

— Зачем в колхоз? В колхозе, полагаю, толку от вас не будет. Надо с Природой наедине, ради второй попытки…

— Это какой ещё попытки?

Седовласый не ответил, ласково улыбнулся, а Игорёк сразу завёлся:

— Да, да, старик, урбанизация, она подавляет — нервы, стрессы… Махни на природу, позагорай, покупайся, чтобы тет-а-тет! Живём, старик, на асфальте в каменных джунглях!

— Где же можно с природой тет-а-тет? У реки на квадратный метр по пять рыбачков приходится, а в лесу под каждым кустом пиво свежим воздухом закусывают, — возразил Михайлов.

— Могу доставить в безлюдное место, — сказал седовласый, — тут недалеко. Припасы же все в мотоцикле, одолжу, а через недельку попроведаю.

Михайлов вдруг почувствовал, что ему очень хочется куда-то уехать, лишь бы не возвращаться в душную квартиру, опять лежать на тахте и скучать.

— Сдаюсь! — шутливо поднял он руки. — Везите, хоть на край света!

Игорёк проводил их до мотоцикла, приткнутого у бордюра тротуара, что-то кричал вслед и махал руками.

Михайлов позавтракал хлебом с консервами. Хотелось выпить горячего чая, но для этого пришлось бы сооружать костёр и как-то прилаживать над ним котелок. Он напился из родничка — в ямке между обкатанных мелких камешков неспешно бурлила светлая струйка, через промежутки ямка переполнялась, и, пробираясь по обозначенному мокрым следом руслу, излишек холодной воды убегал к речке.

После завтрака Михайлов бродил по берегу, выглядывая спуск. Спуска не было. Глинистая крутизна везде, на сколько хватало глаз, была отвесной, и только в одном месте её разрезало сухое русло, промытое весенними водами. По нему можно было спуститься или подняться, цепляясь за траву и корни.

Сова неясыть была голодна. Она не искала добычи прошедшей ночью, а день сидела на соседнем с дуплом дереве. Днём совята заскребли коготками по стенкам дупла, выбрались погреться на солнышко. Они уже оперились, но сквозь молодые пёрышки ещё проглядывал младенческий пух, а при перелёте с ветки на ветку крылья их неуверенно и суматошно трепетали.

Совин недоумевал, почему подруга не охотится и так долго и неподвижно сидит на одном месте. Он охотился один и, когда птенцы насытились, принёс мышь и положил на ветку рядом с совой, она жадно разодрала её клювом и проглотила. Сова была благодарна и если бы умела говорить, рассказала бы совину, что случилось позапрошлой весной.

…Крутили ещё сырые мартовские метели, снег в полдень подтаивал, к ночи покрываясь ломким настом, и весна пока что обозначалась только бугорками почек на деревьях да гомоном первых перелётных птиц.

Неясыть вдвоём с совином отыскали сухое дупло, брошенное дикими пчёлами, и скоро в нём появились три белых яйца. Сова, не отлучаясь, плотно сидела на них, согревая, а совин кормил её. Он был сильный и ловкий охотник, тот совин (слух его безошибочно улавливал ход мышей под снегом), камнем падал с высоты, без промаха вонзал когти, и на белизне оставались только словно рассыпанные красные ягоды.

Однажды днём неясыть из дупла услыхала голоса людей, по стволу дерева кто-то застучал палкой, потом раздался испуганный крик человека и злобный вопль совина. Неясыть поняла: он защищает её и будущих птенцов. Стало тихо, она выглянула из дупла. Мёртвый совин лежал на снегу, вцепившись клювом в палку, которой его убили. Два дня она не покидала гнезда, потом голод выгнал её наружу, а вернувшись, птица увидела: три белых яйца покрылись колючим инеем — это ушла из них жизнь трёх невылупившихся птенцов.

Целый день неясыть следила за человеком на берегу — с позапрошлой весны она не верила людям…

Михайлову надоело бродить по берегу, он долго сидел на коряге, выбеленной солнцем, похожей очертаниями на берцовую кость какого-то доисторического монстра. Город, конечно же, был недалеко, но, странно, ни одной лодки на реке не показалось. К вечеру Михайлов собрал удочку, перевернул несколько крупных камней и набрал в сырых ямках под ними червей.

Рыба долго не клевала. Теряя терпение, он было решил бросить это скучное занятие, упрятать удочку обратно в рюкзак и поужинать консервами, но неожиданно на крючок попались один за другим три крупных леща. Он выпотрошил и вычистил их на плоском камне, омываемом водой, и сложил костёр из плавника. От неумения костёр долго не разгорался, ел дымом глаза, а когда наконец разгорелся, Михайлов засунул в огонь рыбу. Она быстро обуглилась снаружи, внутри же была сыроватой и горчила. Он съел её, ощупывая каждый кусочек языком и беспрестанно выплёвывая тонкие косточки.

С вечерней прохладой закурился туман, деревья на круче проступали сквозь него слившейся тёмной стеной, и Михайлову стало казаться, что оттуда кто-то наблюдает за ним, недоброжелательный и опасный. Ощущая тоскливую заброшенность, он заперся в избушке и проверил ещё раз, заряжено ли ружьё.

Ночь прошла беспокойно. Он накрылся с головой одеялом — под ним было душно и неприятно пахло, — комары опять занудливо пищали, стараясь пробраться под одеяло. Под утро приснилось: они с Игорьком сидят в ресторане, официант торопливо ставит перед ними тарелки с бифштексами, благоухающими жареным мясом и луком, но оказывается, что бифштексы изготовлены из костистой сырой рыбы. Михайлов ругает официанта, а тот, вдруг обернувшись Лазарем — Лаврентием, ласково говорит: «Сам захотел пообщаться с Природой, а она такая, с ней надобно на «вы»!»

…Тихо в ночном лесу для несовершенного человеческого слуха. Для неясыти же ночь наполнена многими звуками: вот в папоротниках прокрался ёж, вот в неопрятном гнезде на верхушке старой липы завозился сонный ворон — наглая, скандальная птица. Неясыти не боятся целой их крикливой стаи. А вот вдали раздался хохот — вопль совина. Видно, выследил в куче прелых листьев мышь или поймал зайчонка и торжествует удачу. Человек, за которым она следила весь день и вечер, бесцельно бродил и сидел на берегу, не искал корма — непонятное и опасное существо! С темнотой он спрятался в своё жилище, и неясыть спустилась в глубину дупла к птенцам. Они тихо запищали и зарылись в мягкие перья матери. Сова твёрдо знала смысл жизни: искать пищу для трёх беспомощных её детей, защищать от бесчисленных врагов и учить стать со временем самостоятельными…

Проснувшись утром, Михайлов глянул на Гаргантюа, всё пожиравшего свою корову, и погрозил ему кулаком: «У, жирная морда, чтобы тебе подавиться!»

Сегодня должна обязательно причалить здесь какая-нибудь лодка или он уйдёт пешком через лес… Но как такое будет выглядеть в глазах Игорька и Лазаря — Лаврентия? Михайлов представил: Игорёк понимающе закивает лысой головой: «Ничего не поделаешь, старик, урбанизация, мы порождение её, езжай-ка на курорт, там, знаешь, все удобства…» Любитель же «земных красот» станет с оскорбительно ласковым сочувствием взирать на «порождение урбанизации».

Михайлов решил остаться ещё на сутки.

Днём он тщательно обшарил избушку и обнаружил под топчаном неполное ведро привядшей картошки в лиловых прыщиках ростков и несколько пыльных журналов за прошлый год. Картошку он испёк на костре да ещё поставил на угли котелок с родниковой водой и заварил чай — он показался необыкновенно вкусным, должно быть, оттого, что припахивал дымком. Старые журналы Михайлов прочитал от корки до корки, сидя на «кости монстра», поужинал же остатками картошки и холодным чаем, решив, что завтра утром уйдёт пешком. Лазарь — Лаврентий говорил, что до шоссе немногим больше десяти километров — не так и много для молодого мужчины.

Утром в дверь избушки тихо поторкались, и Михайлов обрадованно вскочил, думая, что приехал Лазарь — Лаврентий, но сразу двери не открыл, собираясь изобразить перед ним восторг от общения с природой, а в городе непременно уговорить Игорька тоже поехать сюда: пусть, идиотик, тоже покормит комаров.

За дверью стоял маленький серый лосёнок и глядел на Михайлова золотистыми глазами. Он даже не попятился перед распахнутой дверью, словно заранее ожидал встретить здесь человека.

— Ты зачем припёрся?! — со злостью закричал Михайлов и замахнулся на зверёныша. — Не хватает мне ещё пообщаться с твоими предками.

Он где-то читал, что лоси бывают очень агрессивными, когда у них появляются детёныши, и был разочарован, что Лазарь — Лаврентий не приехал.

Лосёнок отбежал, неуклюже вскидывая длинными ногами с утолщёнными коленками, и опять остановился, с детским любопытством глядя на Михайлова.

— Чёрт с тобой, пасись, — разрешил тот и пошёл умываться.

Нагнувшись над тихой водой, он ополоснул лицо, а распрямившись, загляделся вдруг на реку, переливающуюся голубыми и розовыми красками утреннего неба. Сбросив одежду, он вошёл в парную воду, а когда дно ушло из-под ног, поплыл, и река понесла его, оглаживая тело, словно бы многими осторожными и влажными ладонями. Он плавал, пока не устал, а выбравшись на берег, лёг на не остывшие за ночь камни лицом к воде. На светлом мелководье быстрыми штришками суетились мальки, у самого лица кудрявилась яркая ползучая, скромного цветения травка в жёлтых шариках. Она ухитрилась жить и цвести среди голых камней. Михайлов погладил её рукой — ладонь слабо запахло мёдом. Днём по сухому руслу он влез на крутизну и понял, что шелест древесных вершин сродни умиротворяющему шелесту речных волн. Лес, насквозь прогретый солнцем, курил густые ароматы смолы и трав. С колючих кустов ежевичника Михайлов набрал крупных тёмно-лиловых ягод. Они приятно освежали рот сладостью и кислинкой. Этот день стал для него днём открытий, и, сидя под сосной на скользком коврике прошлогодней хвои, он вдруг с жалостью подумал о жене и дочери: на загородной даче заведён строгий порядок прогуливаться по дорожкам, обозначенным гравием… Сегодня вечером он долго будет сидеть у костра, без раздражения размышляя о жизни.

Вечером он поймал несколько рыбёшек, сварил уху и, наевшись, курил, наблюдая, как от костра отскакивают искры и отражаются в спокойной воде. О жизни не думалось — пришло сытое удовлетворение и сонный покой.

Лосёнок не ушёл с берега. Днём он щипал редкую травку меж камней, несколько раз входил в реку и, широко расставив тонкие ноги, шумно пил, а с темнотой лежал недалеко от костра, словно страшился одиночества.

— Растерял предков? — спросил Михайлов. — Иди, поделюсь хлебом насущным.

Лосёнок доверчиво приблизился и взял хлеб, обдав руку тёплым травяным дыханием.

Ночью Михайлов спал хорошо. Комары не тревожили, он догадался выкурить их из избушки, запалив пучок влажной травы, утром же проснулся с ощущением бодрости и непонятной радости.

Вирсавия глядела со стены тёмными ласковыми глазами, Гаргантюа расправлялся с жареной коровой.

С чувством, обострённым желанием плотно позавтракать, Михайлову вспомнился аромат жареного мяса, он представил, как бы оно аппетитно припахивало дымком костра, а капли жира, падая на угли, курились бы синим дымком.

— Слушай-ка, — обратился он к Гаргантюа, — я тоже могу изжарить корову. У меня есть корова…

Эта мысль сначала испугала его. В детстве он жил с родителями в коммуналке на окраине города в облезлом двухэтажном доме. Рядом стояли частные домики с садиками и сарайчиками во дворах. Хозяин одного домика держал поросёнка. Маленьким он был забавен, и сестрёнка Михайлова играла с ним, почёсывая за ушами, поглаживая бочок, отчего поросёнок валился на спину, подставляя розовое брюшко и блаженно похрюкивая. К осени он подрос, и хозяин зарезал его. Наверное, он резал неумело — поросёнок долго и страшно визжал, визг перешёл, прежде чем совсем затихнуть, в хрип.

Сестрёнка убежала на соседнюю улицу и вернулась поздно вечером. Мать купила у хозяина свежего мяса и потушила с картошкой. Михайлов с удовольствием ел, а сестрёнка отказалась и заплакала. Мать сказала:

— Глупенькая, скотина на то и существует, чтобы люди питались мясом.

«Это лесной зверь, а не свинья! — подумал Михайлов и тут же возразил себе: — Стреляют же и едят диких уток, разных там зайцев… Нет, я не сумею, я никогда не забивал скотину! Впрочем, наверное, просто — перерезать горло, у меня есть нож, но сразу ли всё будет кончено…» Вдруг он только ранит и зверёныш станет бегать, разбрызгивая вокруг кровь! Неприятно же смотреть на такое! Нет, нет, он не станет убивать! А мясо, жареное мясо с запахом дымка?! Не полакомиться тебе, Михайлов, лови и лопай костистую рыбу, не мужик ты! Другой бы на его месте не стал размышлять, устроил бы шикарный обед на природе. Лосёнок потерял мать, он совсем беспомощный и всё равно погибнет».

Михайлов вытащил из рюкзака нож, крепко зажал в руке и резко взмахнул. Нет, не сумеет! И, скорее всего, лосёнок за ночь куда-то уковылял от избушки, решил он, почувствовав облегчение, и вышел за дверь.

Лосёнок стоял неподалёку, тёмным силуэтом вырисовываясь на фоне утренней зари. Должно быть, он был голоден, сразу подошёл, вытянув шею.

— Сам виноват, — сказал ему Михайлов, — кто просил околачиваться здесь! — И вынес из избушки ружьё и кусок хлеба. Лосёнок потянулся к хлебному духу, а Михайлов, приручая, провёл рукой по шелковистому загривку. Прикосновение вызвало мимолётную жалость, он прогнал её, подманил лосёнка к «кости монстра», быстро набросил на шею брючный ремень и привязал к сучку, выступающему из коряги.

Первый выстрел перебил зверёнышу заднюю ногу. Он осел на задок, заскоблив копытцами по камню. В глазах его, налившихся болью, проступила влага, похожая на слёзы.

Михайлов разозлился на себя за бездарный выстрел и на лосёнка за то, что тот не ушёл ночью, введя в соблазн полакомиться мясом. Тщательно прицелясь, он выстрелил второй раз и попал в шею. Лосёнок упал, подёргался и затих жалкой серой кучкой.

Михайлов отошёл в сторону и, оттягивая время, принялся точить о камень нож — он боялся, что лосёнок может очнуться, когда нужно будет отрезать куски мяса. Но сразу остекленевшие его глаза уверили Михайлова, что тот мёртв. Лезвие легко вспороло тонкую шкурку, она, похожая на детские штанишки, без труда слезла с задних ног. Михайлов выбросил её в речку. Так же легко он отделил заднюю часть тушки, перебив камнем хрупкий позвоночник. Оставшееся же, с выпирающими сизыми внутренностями, кое-как завалил плавником.

Бледное мясо с молочным привкусом быстро изжарилось. Михайлов с жадностью съел его, чисто обгладывая кости, а когда поднялся напиться из родника, неожиданно замутило и вырвало. Он всё же напился из родника, опять замутило и вырвало несколько раз подряд. Ослабев, он доплёлся до избушки, свалился на топчан и забылся тяжёлым сном.

Спал он долго и проснулся от непонятной тревоги. Недалеко от избушки слышались частые хриплые крики и острый шелест. На месте, где осталась часть тушки, копошилась лохматая чёрная стая птиц. Они выдирали сизые внутренности из того, что недавно было серым маленьким лосёнком, хрипло кричали и на лету вырывали друг у друга куски. Объеденный остов белел тонкими рёбрами, но почему-то нетронутая голова лежала в стороне и заходящее солнце, отражаясь в глазах, оживляло их.

Михайлов почувствовал: он совершенно один здесь, — он, жуткие птицы и эта мёртвая голова, словно бы неотступно следящая за каждым движением. Распахнутая дверь избушки показалась вдруг подстерегающей западнёй, он не посмел вернуться в неё и провести ещё одну ночь.

Поспешно он напился прямо из реки, дошагал по берегу до сухого русла, разрезающего крутизну, вскарабкался по склону и пошёл по лесу, старательно оглядываясь по сторонам — где-то здесь должны быть признаки дороги, по которой проехал седовласый мотоциклист, нужно было держаться по прямой от берега, и он держался, но дороги не было. В вечерней тишине леса чудилось что-то зловещее, нужно было всё же войти в ту проклятую избушку и захватить ружьё!

«Ну-ну, раскис! — упрекнул он себя. — Неврастеник! Кому ты нужен в пригородном лесу. Вот сейчас выйду на шоссе, голосну машине и через час буду в цивильной жизни».

Прошло около трёх часов, а шоссе всё не было, лес густел — должно быть, он сбился с прямой, обходя деревья и кусты. Небо пока было светлым, и темнота только-только начинала подниматься от земли, обволакивая низкий кустарник и овражки, на посеревшем небе проявилась полупрозрачная, ущербная луна, её то скрывали низкие облака, то она, бледно желтея, проглядывала сквозь промоины и между ними. Темнота быстро сгущалась, в травах и кустах послышались чьи-то осторожные шажки, шорохи и попискивание.

Уу-ух… — тоскливо простонало над головой в ветвях. Михайлов вздрогнул и вытер со лба холодную испарину. «Птица, — сказал он себе. — Конечно птица, мало ли здесь разных тварей».

Несколько часов бесполезных блужданий пробудили голод и жажду, он устал и сел передохнуть на пенёк, одиноко торчащий на поляне в окружении старых усохших деревьев с молодой порослью у корней. Теперь уже стало совсем непонятно, в какую сторону идти, показалось невозможным выбраться из леса, и он, возможно, умрёт здесь в одиночестве, а чёрные птицы обгложут до костей, как лосёнка.

…В той коммуналке, где жил он в детстве, были длинные унылые коридоры, тускло освещённые, часто совсем тёмные, потому что мальчишки выкручивали, озорничая, лампочку. Однажды, возвратившись домой, он ощупью шёл в непроглядной темноте коридора, нащупал ручку своей двери — и ужас овладел им. Это была незнакомая круглая ручка, значит, и другая дверь, хотя он не мог ошибиться — только его квартира находилась в торце длинного коридора. Страшное одиночество овладело им — он выброшен из жизни, умрёт от страха у чужого порога… Со слёзами он отчаянно забарабанил в незнакомую дверь, она вдруг распахнулась, и старуха соседка заворчала:

— Опять ключ потерял?! Ходют, ходют, открывай вам всем…

Михайлов пристыдил себя за вспомнившийся тот детский и сегодняшний страх и громко сказал:

— Выберусь, чёрт возьми!

Встав с пенька, он упрямо двинулся вперёд, не выбирая направления.

В глубинах леса зародился тяжкий гул, нарастая, быстро приблизился, порывом ветра согнуло дерево, под которым стоял Михайлов, жестоко затрепало ветки. Ветер прокатился дальше, и одновременно с затихающим его шумом за спиной Михайлова кто-то длинно вздохнул. Он обернулся, и волосы на голове шевельнулись: метрах в десяти стоял лось. Весь голубой от лунного мертвенного света, с высоко поднятой головой, утяжелённой рогами, он смотрел на Михайлова тёмными провалами глаз неподвижно и грозно.

Они стояли друг против друга, оба вскормленные этой землёй, оба её дети — человек и лесной зверь.

«Конец, я пропал! — подумал Михайлов, но в оцепенении не мог двинуться с места. — Конец! Он знает, кто убил лосёнка, он раздавит рогами, втопчет в землю…»

Новый сильный порыв ветра прокатился по лесу, пригнул верхушки деревьев, лось же, злобно фыркнув, нагнул голову и двинулся на Михайлова. Это вывело его из оцепенения. Дико закричав, он бросился бежать, и лес рванулся навстречу. Деревья, словно сговорясь, вставали на пути, он ушибался о них, колючий кустарник цеплялся за одежду и рвал кожу, над головой промелькнула бесшумная тень, раздался жуткий вопль-хохот, острым ударило в затылок… Михайлов бежал, чувствуя, как за воротник рубашки стекает горячее и мокрое. Горло пересохло, сердце превратилось в комок боли, он бежал, пока не споткнулся о корень и не полетел в глубокую яму, устланную по дну прошлогодними прелыми листьями. Неудобно подвернулась нога, острая боль на миг заслонила страх перед погоней. Он лежал скорчившись на дне ямы, стараясь сдерживать стон и громкое дыхание.

…Сова неясыть следила за человеком на берегу, он не проявлял враждебности, но вдруг раздались выстрелы, детёныш лесного зверя упал замертво. Человек съел небольшую часть мяса, остальное оставил воронам. Непонятное существо! Зачем убивать большую добычу, если насытишься небольшой её частью? Вечером и ночью человек принялся кружить по лесу, натыкался, как слепой, на деревья, подходил близко к обрыву над рекой, возвращался в чащу… Зачем? Он ищет дупло, чтобы тоже убить? Да, вон совсем близко продирается сквозь кусты! Совин налетел на него сзади, ударил когтями. Человек ещё немного пробежал и свалился в яму. Наверное, он уже мёртв и у воронов завтра опять будет праздник…

Яма пахла гнилой сыростью и мышами, Михайлов напряжённо прислушивался к лесным звукам. Было удивительно тихо, ветер успокоился, и ему подумалось, что лось вообразился от игры света и теней, но всё же он так хорошо запомнился — голубой, с искрами в тёмных провалах глаз, правда, за звоном крови в ушах во время бега он не слышал топота лосиных копыт — был ли лось?

Перед рассветом пошёл редкий дождь, проник в яму, и Михайлов жадно слизывал капли с потрескавшихся губ. Когда совсем рассвело, он вылез из своего убежища. Нога в щиколотке распухла, наступать на неё было мучительно, и пришлось, чтобы передвигаться, выломать палку. Только к полудню он вышел к шоссе и голоснул белому «жигулёнку». Женщина за рулём было притормозила, но, глянув на Михайлова, газанула и умчалась. Он горько усмехнулся, представив себя со стороны, в изорванной одежде, с волосами, слипшимися от крови. Потом остановился самосвал, обляпанный бетоном. Шофёр из кабины с интересом рассмотрел Михайлова:

— Тебя что, собаки драли?

— С другом на рыбалке был, — соврал Михайлов. — Заблудился. Я заплачу…

— Чёрт с тобой, залазь, — разрешил шофёр. — Тут до города рукой подать. У меня вот тоже был случай… — И он стал подробно рассказывать про свой случай, про то, как тоже где-то заблудился.

Михайлов не слушал, стискивая зубы при каждом толчке. Он ехал, зная, что возвращается к своей неудовлетворённости и скуке, и жалел себя.

1990