I место

Линара Бурханова. Казань

1991 год в рассказах моих родителей

Скажите, а разве вы никогда не достаете свои самые сокровенные воспоминания? Ведь достаете! Все мы так делаем. Все мы родом из детства.

Они, мои воспоминания, лежат в той маленькой, но очень большой коробочке, в которой все мы храним все самое важное, — в сердце. Я достаю оттуда запахи, ощущения, эмоции — я приглашаю на разговор маленькую девочку, чье детство прошло в большом, красивом и хлебном Ташкенте.

Много-много картинок, словно в калейдоскопе, сменяют друг друга: вот мои соседи-узбеки, которые учат есть плов руками; вот я босая бегу к арыку, чтобы спастись от жары; вот мы с подружками жуем еще неспелую, сводящую скулы айву; а вот горы — из моего окна были видны горы! — все это из детства, из тех 90-х, которые называют лихими, перестроечными, смутными. Из тех светлых 90-х — потому что это годы моего детства.

Распад, перестройка, приватизация, очереди в магазины — сумасшедшие процессы, которые сотрясали огромную страну и о которых я знаю лишь из уроков истории, из фильмов, а еще — из воспоминаний моих родителей. Это им, их поколению и поколению чуть старше, достались сложные, непонятные, тревожные времена. Времена, которые меняли страну, меняли людей; времена, которые, несмотря на все это, врезались в память, оставив светлую грусть и выветрившуюся горечь потери чего-то неуловимо важного.

Сегодня я могу спросить об этом только маму. Так уж получилось. Сложными они были — эти лихие 90-е, сложными. Ломались самые близкие, самые надежные…

— Мам, а помнишь девяностые?

Мама колдует на кухне, не оборачиваясь, отвечает:

— Ну, доча, это не то время, которое можно забыть.

— Расскажи!..

Она резко поворачивается и смотрит прямо в глаза. В них вопрос, тревога, удивление:

— Линара, у тебя все в порядке? Если что-то случилось, я прошу тебя — не скрывай, давай поговорим. Мы обязательно все решим, вот увидишь, только не скрывай, я прошу!

Я смеюсь, подхожу к ней и обнимаю:

— Мам, все в порядке — правда! Всё-всё. Я эссе пишу, мам. В Москву.

Она как-то сразу успокаивается, возвращаясь к привычным кухонным делам.

Вот так начинается наш разговор о 1991-м и девяностых вообще — исторических декорациях теперь уже прошлого века.

— Тяжелые годы, дефицит. До сих пор не могу забыть, как мечтала купить тебе ваньку-встаньку, когда ты только начинала ползать, и ведь были деньги, а нигде не было этой чертовой неваляшки! Вы, наверное, первое безневаля-шечное поколение в истории. Книжек детских нет, игрушек нет, даже магнитную азбуку мы брали напрокат у знакомых, потому что не было их в продаже. Вот тебе и переход к рынку! — смеется.

— Мам, а расскажи мне, каким был девяносто первый?

— Жизнь, ведь знаешь, как коробка шоколадных конфет. Никогда не угадаешь, что за начинка окажется внутри. Однажды утром мы проснулись в своем доме и узнали, что живем уже за границей — теперь мы настоящие чужеземцы. Нет, жизнь не пошла сразу наперекосяк, но это было уже что-то разительное новое. Друзья нашей семьи, например, впервые открыли свой магазин, они постепенно осваивали предпринимательство. Мы с папой вдруг стали владельцами части акций крупных предприятий в республике, и это было странное ощущение — вроде и радостно, но непонятно, куда же их приспособить. Ты бы видела, как мы, новоявленные акционеры, стояли с пяти утра с талонами в руках у магазина! — мама смеется, — а там только черные-черные макароны.

— А неплохо вы жили, мам. Черные макароны теперь только в элитных ресторанах подают! — и мы обе хохочем.

— В девяносто первом мы с папой купили наш первый холодильник и стиральную машину. Их невозможно было достать, а у нас получилось! Ты бы видела, какие мы были счастливые. — ее голос подозрительно знакомо задрожал.

— Ну, не плачь, пожалуйста.

— Да нет, не плачу, — она запрокидывает голову, вековым проверенным способом загоняя слезы обратно. — Тебе сейчас трудно в это поверить, ты сегодня уже дитя цивилизации, в магазинах полки ломятся от продуктов, куча книг, куча детских игрушек — такое разнообразие, что аж глаза разбегаются. А тогда мы радовались и стиральной машине, и духам, и туши французской, это было реально так. Да и радовались как-то по-другому, искреннее, стопроцентнее, что ли. А еще вся страна жила у экранов телевизоров.

— Ну не комедии, вы, наверное, смотрели? — пытаюсь шутить я.

— Мы же дети, рожденные в СССР, — политизированные, отслеживающие новости. А в телевизоре показывали самое интересное! Мы обсуждали все события дома, на работе, на улицах, в очередях — спорили до хрипоты, хорошо ли, что распался СССР, какое будущее ждет нас и наших детей. И когда в этих спорах говорили о глобальном, забывался и пустой холодильник дома, и усталость от постоянного дефицита. Мы понимали, что теперь нам придется строить новый мир. И большой, в котором будет жить вся страна, и маленький, который есть у каждой семьи. Мечтали, хотели и боялись этого.

Тогда, в девяносто первом, в Узбекистане российские телеканалы стали показывать только новости, и мы ловили те крохи информации, что появлялись, пытаясь угадать, что происходит в России. Удивительно, правда? Один железный занавес сменил другой, только вот новый отделял друг от друга не просто жителей одной страны. Он отделял родственников, друзей, близких.

— Так что там все-таки с телевизором? Что тебе больше всего запомнилось?

— Раиса Максимовна, конечно! Да вся страна ее обсуждала.

— Это Горбачева?

— Да. Но мы все ее по имени-отчеству называли. Она была везде: в новостях, в газетах, в журналах, потому что сопровождала Горбачева на всех приемах и в поездках. Тогда всем женщинам казалось, что это слишком. Слишком часто мелькает на публике, слишком заметна, слишком много нарядов. До Горбачевой таких заметных первых леди страна не знала. А сколько слухов ее окружало! Говорили о том, как КГБ было поручено подбирать штат прислуги для Раисы Максимовны из молчаливых работящих женщин, не моложе и не привлекательнее хозяйки. Вот так мы одновременно и восхищались ею (она была общественным деятелем, как ты сейчас в своих молодежных, правда, организациях, а еще она занималась благотворительностью), и, что уж там греха таить, завидовали. Жизни ее насыщенной завидовали, смелости женской и чисто человеческой, да и уму, пожалуй, тоже. А ты знаешь, Линара, есть такое выражение: «За каждым великим мужчиной стоит великая женщина». Вот Раиса Максимовна была такой женщиной. Я не хочу сейчас уходить в политические дебри, оценивать Горбачева и его курс. Просто чисто по-женски она была сильной. Чуть опередила время, наверное. А как мне хотелось достать тонкую розовую шерсть, чтобы сшить платье, как у нее!

— Я тебе на Новый год подарю — и сошьешь. Прямо ярко-ярко-розовую!

— Не-а, не найдешь такого цвета, дочь. Он был такой легкий, нежный, — мамины глаза застилает мечтательная поволока, — вроде теперь все есть, а такого, как тогда я хотела, нет.

Конечно, мама, конечно, нет. Потому что тот розовый — цвет твоей молодости, твоей мечты и надежды, цвет вашей с папой молодоженской ташкентской жизни.

— Знаешь, когда стало по-настоящему страшно? Когда советская «дружба народов», о которой столько мы слышали, вдруг превратилась в настоящую вражду. «Русский, езжай своя Россия!», «Убирайтесь, пока всех не перережем!», «Пошли вон с нашей земли, проклятые!» — нас стали оскорблять на улицах, в трамваях, в самых людных местах, приставали к женщинам. Стало страшно ходить по улицам, знакомые переулки как-то разом стали опасными. — мама крошит лук, и в глазах ее блестят слезы. То ли от горечи воспоминаний, то ли от горечи злого лука.

— Поднималась настоящая волна выживания прочь, отъема квартир, земельных участков. Сплошь стали выталкивать с должностей высокооплачиваемых на оплачиваемые низко. Многие стали задумываться о выезде из республики в Россию, но и тут-то не все так просто. Необходимо было выстоять годичную (а то и больше) очередь в посольстве с просьбой о выдаче российского гражданства.

Квартиры отдавали почти что бесплатно, не поверишь — трехкомнатную, с мебелью, отличным ремонтом за двести долларов, а то и задаром. В соседних республиках людям вообще запретили продавать квартиры. Вот чем всегда наш народ славился — так это смекалкой: придумали обменивать большую квартиру на маленькую, чтобы деньги, которые получишь с разницы, взять в новую жизнь в России. Но запретили и менять. Власти препятствовали заказывать контейнеры для домашнего имущества. Потом запрещали вывозить мебель: оказалось, это достояние республики, личного имущества не существует. Была паника. Мы не знали, что нас ждет впереди. Да, мы стояли в очереди на гражданство, да, отдавали квартиры за бесценок, но самое тяжелое было впереди: мы уезжали в страну, которую считали своей родиной. А оказалось, нас не ждали. Здесь нам не были рады. В том девяносто первом, пожалуй, мы были канатоходцами, остановившимися в центре, изо всех сил балансируя на хрупкой проволоке, не смея ступить на спасительную площадку. В Узбекистане мы были «проклятые свиньи», а в России — беженцы, маргиналы. Наверное, девяносто первый можно считать вторым рождением семьи: здесь, в России, нам пришлось начинать жить с нуля, — нож в маминых руках тяжело врезается в хлебную мякоть, словно она режет камень.

— Нет, я не обижаюсь — такое уж время было. Всей стране было трудно. Не нам одним. Больно было не от того, что трудно, что денег не хватает, на работе сокращают. Больно было, что то, во что искренне верили, несли в сердце, гордились, вдруг втоптали в грязь. А ведь наши мамы и папы, деды и прадеды принесли в азиатские степи, пустыни науку, медицину, технику. Вот еще песня такая есть — «Учкудук». Как раз про это.

И она начинает напевать песню почти уже древней группы «Ялла»:

— «Любой в Учкудуке расскажет старик, как город-красавец в пустыне возник, как в синее небо взметнулись дома и как удивилась природа сама!»

Вообще-то, мама у меня классная и может почти все. Только поет она, если честно, отвратительно. И только это спасает меня от того, чтобы не расплакаться.

— Многие русские школы стали закрывать, часы русского сокращать, но, стоит отдать должное, в конце девяностых, несмотря на малое количество русских школ, в Узбекистане уже вводилась балльно-рейтинговая система, латинский язык. Стали потихоньку двигаться вперед. Так что не все так плохо, а то вижу я — ты погрустнела. Не нужно помнить плохое, оно мешает жить, пусть в твоей голове останутся хорошие и теплые воспоминания о детстве, — мама поворачивается ко мне и улыбается. — Ну, что, решила, как напишешь эссе? Не пиши о плохом — напиши о хорошем! Мы были молоды, полны сил, веры, знаний — для моего поколения девяностые, несмотря на трудности, обиды, страх, это время, которое мы бы не променяли ни на что другое. Мы выдержали, выстояли, сдали тот экзамен, понимаешь? И вообще — я горжусь тем, что именно нам они достались, эти лихие девяностые. Вот еще такая песня про нас есть: «Это мы придумали «Виндоус», это мы объявили дефолт, нам играют живые «Битлз», нестареющий Эдриан Пол».

— Мам, только не пой, я тебя умоляю, только не пой! — мы обе хохочем.

— Тогда идем ужинать, Линара.

Я тоже восхищаюсь тобой, мама, и поколением твоим, и поколением постарше. Вы и правда сильные. Да, может, что-то построилось не так, как мечталось, кого-то вы потеряли на обочинах жизни, кого-то отдали процветающему Западу, который до того неизменно называли «загнивающим». И, знаешь, я бы хотела, чтобы и про мое поколение придумали такую же песню, какую ты сейчас пела, чтобы это мы придумали Windows и — так уж нам с тобой не повезло — таким же ужасным голосом я напевала бы об этом когда-нибудь своей дочери. Но оно, то время, досталось вам. Каждому свое, мама, каждому человеку и каждому поколению.

А еще вы очень мудрые: сегодня, когда те же беженцы-узбеки, да и вообще беженцы из стран бывшего СССР, приезжают сюда, в Россию, чтобы заработать, выжить, прокормить тех, кто остался в далеких аулах, — вы не вспоминаете старые обиды. И каждый раз, проходя мимо уличных попрошаек в цветных восточных шароварах, кидаете не рубль, а бережно кладете в черные ладошки с таким трудом заработанные бумажные деньги. Вы ведь знаете, как им сейчас трудно. Сами это проходили в том далеком девяносто первом.

Я так горжусь, что все-таки, когда так многое потерялось на сложном политическом пути, та советская идея о дружбе народов до сих пор жива. Жива в тебе, мама. Жива во мне. И мы постараемся, чтобы жила и в наших детях. Мы ведь тоже строим нашу страну. И тоже ее любим.

 

II место

Виктор Лебедев. Краснодар

Наследие Советского Союза 20-летней выдержки — что осталось?

Нынешний период истории России можно с уверенностью именовать постсоветским. Я живу уже 20 лет в стране, на карте которой написано не СССР, а Российская Федерация. Но Советский Союз, как мистическое привидение, смотрит на меня отовсюду.

Конечно, страна поменялась, сменился политический режим, Конституция, флаг и многое другое. Но люди остались прежними. Прежним осталось сознание. Именно поэтому так популярны сегодня сталинизм, различные теории заговора и поиски «врагов России». Даже отойдя от политических практик Советского Союза, наше общество осталось все равно советским. Мы застряли на разломе эпох: советская закончилась, а новая уже 20 лет все никак не начнется. Время извергло нас из себя, и мы, как страна, повисли в историческом вакууме, застывшие в таинственной коме посреди стремительно меняющегося мира. Оторвавшись от советских ценностей, мы не сумели найти себя в свободном мире и невольно вернулись к своему прошлому.

Мы живем на руинах павшего Союза: электростанции, доживающие свой век, тонущие теплоходы и падающие самолеты — вот наше материальное наследие, приходящее ныне в негодность. Но куда страшнее наследие метафизическое. Советская инфраструктура, уже порядком износившаяся и несовременная, все еще приносит нам пользу. Советский дух лишь терзает нас изнутри. Сейчас с экранов телевизоров принято ругать эгоизм западного человека, однако загадочная русская душа сегодня в эгоизме даст фору кому угодно. Именно в нашем обществе человека могут убивать на оживленной улице. Именно в нашей стране благотворительность и помощь больным детям не правило, а всего лишь редкое исключение. Именно здесь, в России, мать способна выкинуть своего ребенка в мусорную корзину как сломанную игрушку. По разным экспертным оценкам, в России сегодня существует около пяти миллионов бездомных детей. Эта страшная цифра в мирное время звучит как приговор всему нашему обществу. Разве в нормальном и здоровом обществе такое возможно?

Все это можно описать одним словом — «отчуждение». Человек перестает воспринимать других людей как подобных себе. Из друзей, коллег, сограждан они становятся для него объектом, которым можно манипулировать, который вполне допустимо использовать в своих интересах, а если он не приносит пользы — им можно пожертвовать. Это типично тоталитарное отношение к личности, царящее в нашей стране, зародилось в период становления советской системы. В период сталинских репрессий, если быть точнее.

Аресты того времени, гнетущая атмосфера тотального доносительства и подозрительности оказали деструктивное влияние на общество. Пример такого влияния, непосредственно связанный с психологическим эффектом репрессий тех лет, раскрывает в своем творчестве Александр Солженицын. Представим себе картину тех лет: вечер, человек сидит у себя дома и внезапно слышит шаги на лестнице. Когда он понимает, чьи это шаги, сердце его замирает от ужаса и в голове вертится лишь одна мысль: только не ко мне, только не ко мне. Звук шагов удаляется: раздается стук — но стучат не в его дверь. А на следующее утро сосед исчезает — и нет его, как будто бы и не было такого человека. Такая ситуация разрушает личность человека. Ты понимаешь, что вычеркнуть из жизни могут и тебя, и исчезающие соседи по подъезду — это уже не потери, это прежде всего подтверждение того, что пока ты сам еще жив. Если взяли твоего соседа — значит не взяли тебя. Если этот стресс постоянен, он становится частью жизни, и тогда главным для человека становится уже собственное выживание. А когда выживание становится твоей главной целью — уже не до счастья ближнего.

Именно на этом фоне и возникает принцип отношений государства и индивида: есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы. Жить, принимая проблемы окружающих близко к сердцу, в обществе, где ты можешь не пережить следующий день, а твое государство рассматривает тебя как безликую единицу на бумаге и потенциальную проблему, — значит умереть. Быть безразличным, заботиться лишь о себе — единственный путь к выживанию в тоталитарном обществе. Закрепление в сознании такой парадигмы отношения к окружающим представляет собой достаточно длительную процедуру, но двух десятков лет сталинского правления для этого оказалось более чем достаточно.

Я уже слышу многочисленные возражения: «Какое отчуждение в СССР? Мы все были единым советским народом, ощущали себя единым обществом — был ведь коллективизм!» Да, отвечу я на эти пассажи. Это все в определенной мере было. Но единство советской системы базировалось на трех больших китах: страхе внешнего врага, идеологической пропаганде и исключении из системы тех, кто отказывался вступать в такое «единство». Как только исчезли внешние барьеры, советская коллективистская модель рухнула в одночасье. Да и, в конце концов, если действительно этот единый советский народ существовал — куда он делся? Политическая культура не меняется за месяцы и годы — на это нужны десятилетия. Но разве не советские люди дружно бросились вырывать друг у друга кусок, едва исчезла тень государственной машины? Или не в СССР существовало дивное развлечение — писание доносов на невинных соседей ради увеличения жилплощади? Многие тогда делали прикидку: сколько квадратных метров стоит жизнь и семейное счастье вот этого человека? А тотальное воровство буквально всего, что попадает в руки советскому человеку? Вот уж воистину это вершины советской солидарности — неси домой все, что плохо лежит.

Равнодушие и отчуждение людей друг от друга, возникшие в то время, стали постоянной доминантой сознания многих граждан. Безразличие ко всему, что «не трогает лично меня», одна из главных причин сегодняшней исторической несостоятельности России. Россиянину безразлично, что рядом с ним убивают человека, и он проходит мимо. Ему безразличны страдания ребенка, если это не его ребенок. Ему наплевать на то, кто победит на выборах, поскольку он уверен что «меня это не касается». Мы становимся свидетелями чудовищных коррупционных скандалов, убийств немыслимой жестокости, продажности правоохранительных органов, зачастую покрывающих откровенных бандитов. И это совершенно не трогает сердца большинства наших сограждан.

Другая сторона этого явления заключается в том, что мы отчуждены не только друг от друга, но и от самих себя. Отказываясь от межличностного диалога и взаимопомощи, относясь к другому человеку как к вещи, мы начинаем воспринимать в качестве вещи и самих себя. Отказываясь от защиты своих прав и свобод перед лицом государства, мы отказываемся от свободы делать свой осознанный выбор. Очень легко спихнуть свою ответственность на плечи некоего «царя». А демократия, предоставляя рядовому гражданину инструменты влияния на политический процесс, вместе со свободой налагает и немалую ответственность за свой свободный выбор. Отказываясь от этого выбора, мы переходим на положение объектов приложения чужой политической воли, а становясь объектом чужого действия, мы теряем себя, превращаемся в вещь.

Еще одна грань феномена отчуждения в России — это отчуждение власти от действительности. Сегодня можно говорить о неадекватном представлении властей об окружающей действительности. Здесь сыграли свою роль два фактора — коррупция и отсутствие полноценной обратной связи между государством и обществом. Примеров такого отчуждения множество, начиная от заниженных показателей инфляции, которые не имеют к реальности никакого отношения, но на которых строится экономическая политика, и заканчивая многочисленными скандалами, связанными с приездом «начальства». К вышесказанному можно отнести и завышение своих зарплат учителями и врачами при встречах с руководством страны, и фальшивые детекторы на вокзалах. Иногда дело доходит до абсурда — когда начинают ставить фальшивые заборы и красить траву в зеленый цвет. К сожалению, можно констатировать, что это отчуждение идет в геометрической прогрессии — каждый искаженный факт порождает политическое действие, которое, будучи основано на ложных предпосылках, порождает в качестве результата новые искажения в представлениях о действительности.

Власть, отчужденная от реальности, неспособна адекватно реагировать на запросы общества, что ведет к кризису легитимности самого института государства.

В стране сегодня существуют несколько совершенно не пересекающихся параллельных миров — мир крупного бизнеса, мир властных структур, мир интеллигенции и оппозиции, мир рядовых служащих и рабочих и еще много других миров. В каждом из них свои представления о реальности — своя история, свои проблемы и даже своя экономическая статистика. Между этими мирами нет практически ничего общего. Одна из важнейших причин, по которым революции в Восточной Европе стали успешными, — наличие авторитетной гуманитарной элиты, наличие общественных авторитетов, признаваемых всеми. У нас таковых нет. Люди ориентируются на разные идеалы, которые часто противоречат друг другу. Оказываясь неспособными к сплочению на основе неких позитивных идей, они сплачиваются вокруг объектов ненависти. А выбрать такой объект всегда легко — это и Соединенные Штаты Америки, и масоны, и мировая закулиса.

Но патриотизм, в основе которого лежит ненависть к другому, не дает подлинного единства. Настоящий патриотизм — это не крики «Ура, Россия!», не лобызание портретов премьер-министра и президента. Подлинная любовь к Родине — это неравнодушие к судьбе своего отечества и к участию в его жизни своих сограждан. В современном мире подлинное единство и подлинный патриотизм невозможны без осознания важности жизни и свободы человека. Пока мы не поймем важность этой истины, мы так и останемся страной, населенной призраками, где все друг другу безразличны. Это равнодушие закрывает перед нами все жизненные перспективы.

Многие молодые люди оказываются не в силах выдержать эту обстановку, и в итоге они стремятся уехать из страны. Не думаю, что это удачный выход. Уехать отсюда — значит, признать себя беспомощным перед сложившейся ситуацией. Каждый человек, небезразличный к бедам окружающих его людей, уехавший за рубеж, — это врач, сбежавший от своего больного. Конечно, у каждого из нас есть это право — уйти и забыть. Жить в этой удушливой атмосфере издыхающего советского монстра очень уж тоскливо. Можно пустить новые корни в другом месте. Вывезти семью и зажить другой жизнью. Но лично мне будет горько осознавать, что моя страна покрыта паутиной, заброшена и забыта, лежит в пыльном углу на обочине мирового политического процесса.

Если не уезжать, то что? Надеяться на государство? К сожалению, как я уже говорил, государство сегодня не видит реального положения дел, исходит из иных представлений о действительности. Оно отчуждено от граждан и их интересов. Этот институт живет в своем мире, и уповать на его помощь не слишком-то рационально.

Боюсь, единственный путь, следуя которому можно переломить ситуацию, — инициатива снизу. Каждый неравнодушный человек должен начать с изменений вокруг себя. Порой инициативе снизу придают слишком малое значение, однако у нас нет иных путей разрешения сложившейся ситуации. Только частные примеры поступков конкретных людей способны преодолеть отчуждение в нашем обществе. Но сами по себе, без должной инфраструктуры, эти примеры угаснут и останутся неизвестными. Лишь инфраструктура гражданского общества, базирующаяся на сочетании свободы и ответственности, способна сделать частную инициативу взаимопомощи трендом. Для этого необходимы свободные и ответственные СМИ, благотворительные фонды, профсоюзы и институты самоорганизации граждан. Через эти институты отдельные частные инициативы станут общеизвестными и получат потенциальную возможность закрепиться в виде практик гражданского общества. К счастью, как мне кажется, мы делаем первые шаги на этом пути: развивается стремление наших граждан к благотворительности, повышается внимание к проблемам общества, на которые отдельный индивид не может оказать необходимого влияния. Во многом это произошло благодаря распространению Интернета и социальных сетей в России. Мы пока еще находимся в начале процесса формирования гражданского общества современного типа. Но от того, сформируется ли его инфраструктура, будут ли реализованы его потенциальные возможности, сегодня зависит то, в какой стране мы будем жить завтра. Двадцать лет очень большой срок, а сделано для преодоления советского наследия очень мало. Времени у нас осталось совсем немного. Но, надеюсь, мое поколение все же сумеет использовать его с толком.

 

III место

Медея Капанадзе. Москва

Я вырос в свободной России?

Я родилась в 1992 году в Москве. Такого удивительно свободного, полного надежд и одновременно трудного, опасного и нестабильного времени, как в начале девяностых, в России, пожалуй, не было. Уже была перестройка, рухнул железный занавес, уже был подавлен путч 1991 года. «Свобода», «гласность», «либерализация», «независимость», «суверенитет» были самыми упоминаемыми словами; более того, они все больше воплощались в реальность. Возвращались из тюрем, ссылок, вынужденной эмиграции писатели, художники, режиссеры; возвращались книги, музыка, фильмы. Граждане заново открывали для себя историю своей страны. Менялся формат новостей: другим становилось телевидение, газеты; литературные журналы были нарасхват. Страна освобождалась от коммунистических догм и советских стереотипов. Для гласности теперь не было никаких преград, ведь система, столько лет угнетавшая и жестоко подавлявшая любые проявления инакомыслия (и даже инициативы), была разрушена.

Можно сказать, что я родилась практически в самой свободной стране. Однако с Россией, как и с профессором Плейшнером, пьяный воздух свободы сыграл злую шутку. Наши родители сначала яростно боролись за элементарное выживание, потом, пользуясь открывшимися возможностями, пытались обеспечить нам, поколению, появившемуся при пустых магазинных полках, галопирующей инфляции, многомесячных задолженностях по зарплатам, достойное настоящее и будущее. Появившийся достаток (пусть небольшой) несколько затуманил разум граждан. Никто не заметил, когда началось «закручивание гаек» и постепенное ограничение свободы. Возможно, это случилось осенью 1993 года, когда был расстрелян Белый дом… А может, в декабре 1994-го, с началом кровопролитной и жестокой Первой чеченской войны, лукаво именуемой восстановлением конституционного порядка? Или гораздо позже, накануне Нового 2000 года, когда в предпраздничной суете окружение старого и больного первого президента России подсунуло нам так называемого преемника? Трудно сказать…

Тем не менее мое детство действительно было свободнее, чем у моих родителей, его не ограничивали правила октябрятских, пионерских, комсомольских организаций, с ранних лет навязывавших определенную точку зрения и модели поведения. В школе нам ничего не рассказывали ни про «дедушку Ленина», ни про классовую борьбу. Я, как и почти все мои ровесники, не интересовалась политикой. Нас больше увлекала учеба, музыка, отношения с друзьями, ведь свобода — как воздух, на который обращаешь внимание только тогда, когда его не хватает. Но старшее поколение так заботилось о том, чтобы я была счастлива, так охраняло от всяческих проблем, что я едва не выросла безмозглым тепличным растением, не знающим жизни.

Осознание того, что что-то не так, пришло в августе 2008 года. Нашу многонациональную семью (я наполовину русская, наполовину грузинка) конфликт Грузии и России не мог не затронуть. Первым впечатлением было недоумение — случившееся для меня оказалось полной неожиданностью, понять, почему это произошло, было очень сложно. Мне казалось, что война — это борьба со злом ради воцарения справедливости на земле, причем весьма отдаленная от меня по времени и являющаяся только элементом истории. Было сложно осознать, что я могу стать свидетелем таких событий.

Ведь в школе я привыкла к тому, что в учебниках характер войн оценивается довольно однозначно, свои рассуждения мы строили уже по готовым шаблонам и разбирали сформированные точки зрения, поэтому я считала, что практически в любой ситуации можно легко установить, кто прав, а кто виноват. Но в августе 2008-го информация с разных сторон подчас была совершенно противоречивой. Наша семья поддерживала связь с родственниками, живущими в Грузии (некоторые из них оказались в эпицентре событий), и поэтому очень скоро стало ясно, что, оказывается, государственные каналы могут выражать мнение, выгодное властям, даже если для этого нужно подтасовывать факты. Многие тележурналисты в те дни, изображая искреннюю озабоченность и тревогу за судьбу осетинского народа, называли прямую военную агрессию, бомбардировки сел и деревень, уничтожение мирных граждан, мародерство и грабеж «принуждением к миру». Теперь мне даже немного смешно вспоминать свое наивное понимание происходящего в стране — начиная с тех событий, я не верю новостям телевидения, и это представляется мне единственным разумным решением, и вообще верить кому-либо на слово стало трудно.

С тех пор ничего не изменилось, новости на телевидении не являются для меня уважаемым источником информации. Другое дело Интернет. Здесь возможности совсем другие: высказаться может каждый, особенно если он не имеет никакого влияния в обществе. Например, я могу совершенно не бояться выражать свое резко негативное отношение к существующему режиму, потому что мое мнение мало что может изменить. Однако люди влиятельные все чаще вынуждены задумываться о последствиях, вызванных их словами. Происходит так, что журналисты оказываются избиты, общественные деятели попадают на скамью подсудимых, мы знаем и случаи убийства, которые носят исключительно политический характер, и именно по этим причинам их расследование постоянно затягивается и осложняется. И тем не менее Интернет кажется единственной зоной, свободной от каких-либо форм контроля. Жаль только, что даже весьма современные и технически подкованные руководители нашей страны видят во Всемирной паутине лишь то, что сами захотят. Мы не видим никакой реакции на блоги Алексея Навального, Ольги Романовой или, например, твиттер Елены Панфиловой.

Во всех прочих сферах жизни зачастую государство не дает возможностей гражданам реализовывать основные из своих прав и свобод. Напрямую (через законы) ничего не запрещено, но о реализации свободы предпринимательства мы можем спросить у Евгения Чичваркина или Михаила Ходорковского. Насколько журналист может использовать свободу слова, хорошо знают родственники убитой Анны Политковской. Практику свободного и независимого суда испытал на себе Сергей Мохнаткин. Активисты «Стратегии-31» наглядно показывают, как осуществляется свобода собраний в нашей стране. Множество людей постоянно сталкиваются с аналогичными проблемами. Элементарной свободой перемещения не обладает инвалид-колясочник даже в таком «продвинутом» городе, как Москва. Нищенская зарплата сельских учителей и провинциальных докторов тоже мало способствует осуществлению их свобод. Люди вынуждены прикладывать титанические усилия для добывания хлеба насущного. Почему обладатели «мигалок» считают себя свободнее других на дороге? На каком основании обнаглевшая и ничего не боящаяся бюрократия превращает целый народ в рабов своих коррупционных схем? По какой причине государство так легко и без сожаления расстается с талантливыми учеными, инженерами, музыкантами, программистами, уезжающими за границу уже не столько за деньгами, сколько за интересной работой, свободой творчества, самореализацией? Свобода вроде бы есть, а на самом деле ее мало кто чувствует. Мы как герои Игоря Губермана — «сполна имея все права без права пользоваться ими». Власти, маскирующие происходящие несправедливости, свои ошибки, неверные решения и прямые преступления, убивают на корню ту идею свободы, уничтожения советского «тюремного режима», которой (по рассказам родителей) были некогда воодушевлены все. По моему мнению, ситуация в стране только ухудшается и будет ухудшаться. Власть позволяет себе все больше и больше, а организациям гражданского общества, оппозиционным партиям да и простым гражданам остается все меньшее поле для действий. Подавляется активность, причем силовыми методами; страна полностью перешла на «ручное управление».

Мне 18 лет, и в следующем году я впервые буду выбирать своего президента. Будет ли это голосование действительно свободным? Вряд ли кто-то заставит меня поставить «галочку» напротив фамилии, которая мне несимпатична, но что делать, если выбирать придется между «плохо» и «очень плохо»? В такой ситуации остается только признать, что я не вижу человека, достойного моего голоса. Такое происходит со многими. Одним, как и мне, не за кого голосовать, другие не верят в честность выборов в нашей стране, поэтому на избирательные участки придут либо те, кто знает, за кого голосует, либо те, кто собрались портить бюллетени, а в результате мы давно знаем, кто победит. Увы…

Как известно, «времена не выбирают». У каждого поколения есть свой звездный час, когда проявляется наивысшая концентрация самосознания и свободы народа. Достойны ли такого взлета мои ровесники? Что мы будем рассказывать своим детям? А пока что, имея в новейшей истории страны всего несколько действительно свободных лет, мы действительно не можем заканчивать фразу «Я вырос в свободной России» иначе, как знаком вопроса.