«Я ВВЕРГНУТ В БЕЗДНУ»

И на корабле, и в первые дни пребывания в Кастилии Адмирал передвигался с трудом — мешали кандалы. Но, господу хвала, Бобадилья забыл о наручниках, руки были свободны, и всю дорогу Адмирал писал. Писал королевской чете, видным царедворцам, друзьям. Он не жаловался, он обвинял, и неистовым гневом и безысходной горечью дышали его письма.

Среди этих писем самое скорбное было то, которое он адресовал донье Хуане де Торрес, в прошлом кормилице наследного принца Хуана, сестре его верного соратника капитана Антонио де Торреса. В свое время она замолвила об Адмирале доброе слово королеве и при дворе пользовалась кое-каким влиянием; Изабелла к ней благоволила и часто принимала в своих покоях.

Сердце царицы в руках ее наперсниц — эту истину Адмирал не мог не знать, он, бесспорно, рассчитывал на то, что об его письме донье Хуане узнает королева.

Вероятно, так оно и вышло, но трудно сказать, как отнеслась Изабелла к этому поистине страшному письму. Чувствами своими Изабелла владела превосходно, и весьма возможно, что, проклиная в душе простодушного генуэзца и незадачливого судью-ревизора, она при этом проливала горькие слезы. Королева знала, когда и кому надо плакать.

«…Господь сделал меня посланцем нового неба и новой земли, им созданных, тех самых, о которых писал в Апокалипсисе святой Иоанн, после того, как возвещено было о них устами Исайи и туда господь указал мне путь…»

«Тысячу сражений я дал… и устоял во всех битвах, ныне же мне не помогают ни оружие, ни советы. С жестокостью я ввергнут был в бездну; надежда на того, кто все сотворил, поддерживает меня… когда я впал в бездну, он поднял меня своей десницей, возгласив: «Восстань, о маловерный».

Так начинается это письмо. Вещает не отрешенный от должности наместник, а избранник господний, чья миссия была предуказана Исайей-пророком и вдохновенным провидцем Иоанном.

В этом автор письма убежден беспредельно. Он и в самом деле ничего не боится, он верит, что из любой бездны его извлечет десница всевышнего.

И вдруг библейский пророк срывается с сионских высот в трясину, всасывается в грязь, с запальчивостью и злобой обличает мелких смутьянов из лагеря Ролдана, несет околесицу о богатейших золотых рудниках Эспаньолы, приводит цены на рабов, указывая при этом, что «за женщину здесь платят сто кастельяно, словно за возделанное поле», и что торговать рабынями очень выгодно — «можно заработать на женщине любого возраста».

Сбивчиво, порой невнятно, обличает он действия Бобадильи, и эта «деловая» часть письма вселяет щемящее чувство жалости к ее автору. Всем сердцем чувствуешь, как измучен, обездолен и бесконечно одинок этот человек, какой глубокий след оставили в его душе «подвиги» Бобадильи.

Но вот с Бобадильей покончено, и снова Адмирал вступает в роль посланника небес, снова он говорит, как Христоносец Колумб, как мессия, который перенес свет истинной веры в земли идолопоклонников.

И слово его обретает удивительную силу, говорит не раздавленный и выбитый из колеи неудачник, а судья, наделенный правом судить королей.

А далее снова навязчивые думы о золоте и заверения, что самый неопытный человек может ежедневно собирать на Эспаньоле золото на один-два кастельяно [5–9 граммов] и «золотые гиперболы» (весь остров — сплошной золотой рудник), и брань по адресу Бобадильи, «который роздал все даром».

И тут же мысли о новых плаваниях, о новых открытиях. Каликут — малабарская гавань, куда в мае 1498 года привел свои корабли Васко да Гама, не дает покоя Адмиралу. Если бы не постигшее меня великое несчастье, пишет он, «я мог бы совершить именем бога большое путешествие, мог бы завязать сношение со, всей Счастливой Аравией, вплоть до Мекки… после чего я мог бы дойти до Каликута…».

На ногах кандалы, душу терзают горькие раздумья, ведь никакой мерой не измерить черную неблагодарность их высочеств, впереди все туманно и неясно — как знать, быть может, до конца дней придется влачить цепи, наложенные расторопным поваром Эспиносой, но кто осмелится утверждать, что дух этого невероятно истомленного, тяжело больного и далеко не юного человека подавлен и сломлен?

Очень трудно передвигаться по кастильской земле в колодках, скованные шаги — это мука мученическая, но все яснее и яснее зреет у Адмирала замысел нового плавания. К Золотому Херсонесу, а оттуда, если сподобит господь, к Каликуту и к берегам Счастливой Аравии.

 

ГРАНАДСКОЕ ТОМЛЕНИЕ

Итак, 25 ноября 1500 года Адмирала доставили в Кастилию. Фернандо Колон утверждал, что его отец тут же написал письмо королеве и королю. Каким образом оно было переправлено их высочествам, сказать трудно. Лас Касас полагал, что Андреc Мартинес, которому приказано было доставить узника Фонсеке, дозволил Адмиралу послать верного человека ко двору. С этой оказией ушло и письмо к донье Хуане де Торрес, кормилице принца Хуана.

Королевский двор пребывал в Гранаде, и оттуда скоро пришли отрадные вести. Изабелла и Фердинанд сожалели о неприятностях, причиненных Адмиралу, и приглашали его в свою ставку. Когда именно велено было освободить Адмирала, толком неизвестно. Фернандо Колон считал, что такой приказ дан был три недели спустя после прибытия «Горды» в Кадис, то есть 17 декабря 1500 года. Лас Касас же указывал, что в этот день Адмирал прибыл в Гранаду. Во всяком случае, еще в первых числах декабря Адмиралу был вручен королевский дар — две тысячи дукатов, сумма изрядная, но вряд ли способная искупить кое-какие грехи их высочеств.

Кандалы были сняты, но Адмирал до конца своих дней с ними не расставался и распорядился положить их в свой гроб. Отныне он дал себе зарок никогда не снимать рясы францисканского ордена и в этом облачении прибыл ко двору.

В гранадской Альхамбре, где полгода назад Фернандо Колон был назван исчадием Адмирала москитов, в предрождественские дни состоялась торжественная церемония — прием реабилитированного вице-короля Индий.

Фернандо Колон присутствовал на этой церемонии вместе со своим старшим братом. Должно быть, видя своего отца в истрепанной бурой рясе, со следами оков на ногах, Фернандо был не слишком польщен великолепным приемом. Во всяком случае, он упомянул лишь вскользь: «…в Гранаде Адмирал был принят их высочествами, у коих лица были радостны, а слова любезны, и было ими сказано, что свободы Адмирала лишили без их ведома и воли и противно их желаниям, в силу чего они крайне о случившемся сожалеют и готовы наказать виновных и полностью удовлетворить пострадавшего» (58, 265).

Королева, в том нет сомнения, была талантливым режиссером. С непревзойденным мастерством, даже без предварительных репетиций, она устраивала великолепные спектакли, подобные торжественной барселонской встрече или не менее торжественному и в меру скорбному приему в Альхамбре. Кулисы расписаны были пестро, внушали трепет мизансцены, и блестящая гранадская постановка достигла цели. Адмирал, бесспорно, был удовлетворен ласковыми заверениями ее высочества.

Однако проницательные наблюдатели обратили внимание на одну любопытную деталь. Утешая Адмирала, королева ни словом не обмолвилась о возвращении его на Эспаньолу. «Ни тогда, ни в дальнейшем речь уже не заходила о восстановлении Адмирала в его должности». Так резюмирует итоги гранадской аудиенции Овьедо, и о том же говорят и Фернандо Колон, и Лас Касас. Мавра, сделавшего свое дело, окончательно убрали его высокие покровители.

Спустя несколько месяцев королевская чета решила назначить правителем Индий командора Николаса де Овандо, пятидесятилетнего эстремадурского полумонаха, полурыцаря. Вице-король Индий лишился своего вице-королевства, ему оставлены были лишь пустые титулы, и решение это было окончательным и бесповоротным. Отныне корона, и только корона, правила заморскими землями.

Между тем вопреки всем традициям королевский двор надолго обосновался в Гранаде. Обосновался поневоле: король Фердинанд огнем и мечом подавлял восстания гранадских мавров, вспыхнувшие после того, как их высочества нарушили соглашение с Боабдилем, бывшим эмиром Гранады. В самой Гранаде было спокойно, как на кладбище. Опустели старые мавританские кварталы, исконные гранадцы предпочли изгнание насильственному крещению. На площадях больше не сжигали арабских книг, жечь было уже нечего, но зато ярко пылали костры святой инквизиции — генеральный инквизитор Диего де Деса изничтожал дурных христиан и еретиков.

Почти весь следующий, 1501 год королевская чета просидела в Альхамбре. Где-то за ее стенами обитал Адмирал. При дворе жили оба его сына — королевские пажи. Старшему пошел двадцать третий год, младшему было тринадцать лет. Когда-то Адмирал на своих плечах пронес малыша Диего через всю Андалузию, но затем, в годы семилетних мытарств и трех дальних плаваний, он видел его редко, урывками, и старший сын стал для него чужим человеком.

Иное дело Фернандо. Он таил ненависть к обидчикам отца, тяжело переживал отцовские невзгоды и унижения, пожалуй, это была единственная душа, которая мучилась мучениями Адмирала. Но и с Фернандо великий мореплаватель был не близок. Погруженный в себя, в свои горькие думы, озабоченный дальнейшими судьбами Индий, Адмирал не замечал сына и, быть может, даже не подозревал, как страдает этот маленький человечек, которого по его вине люди обзывали бастардом, а закон лишал отцовских прав и привилегий.

О гранадской жизни Адмирала известно немного. Летом 1501 года Адмирал сблизился с секретарем венецианского посольства Анджело Тревизаном. Тревизан впечатлениями о прославленном генуэзце поделился со своим бывшим принципалом адмиралом Доменико Малипьеро. 21 августа 1501 года в письме к Малипьеро венецианский дипломат отметил: «Я завязал тесную дружбу с Колумбом, а он ныне в большой беде по милости этих королей, и у него мало денег».

Бальестерос-и-Беретта полагает, что венецианец сильно сгустил краски. Колумб, говорит испанский историк, в 1501 году в немилости не был, он часто посещал двор, и на его долю перепадали кое-какие блага, как и многим другим лицам, живущим в королевской резиденции. И в деньгах он не нуждался, как о том свидетельствуют его собственные последующие выкладки (42, V, 482).

Да, в опале Адмирал не был. Его принимали, с ним беседовали, но в то же время готовили инструкции для нового правителя Индий. Весьма возможно, что ему кидали подачки — при дворе так было заведено издавна, но можно себе представить, какое унижение испытывал Адмирал, принимая эту милостыню. А денег у него действительно было немного; только год спустя были разморожены адмиральские фонды, на которые наложил свою руку Бобадилья, и Карвахалю удалось наладить переброску из Эспаньолы в Кастилию довольно значительных сумм из доходов с адмиральских рудников и земель.

Поэтому сообщения Тревизана особых сомнений не вызывают. Он бывал в доме Адмирала, он вел с ним доверительные беседы и писал под свежими впечатлениями многократных встреч с человеком, который из наместника Индий превратился в приживальщика их высочеств.

Сохранилось несколько очень интересных писем Адмирала Гаспару Горисьо, ученому монаху из картезианского монастыря Санта-Мария-де-лас-Куэвас в Севилье. Горисьо, родом итальянец, с детства жил в Севилье, рано принял постриг и по натуре своей был страстным книжником. Тонкий знаток священного писания и вдохновенный мистик, он поражал богословов оригинальными толкованиями библейских текстов и Апокалипсиса. Адмирал, вероятно, встретился с Горисьо в 1493 году, когда он жил в этой обители, но сошелся с ним позже. Этот картезианец по своему духовному складу был как нельзя более близок Адмиралу. Оба они проводили бессонные ночи, перечитывая вещие книги пророков. Оба они искали тайный смысл в прорицаниях Исайи, Даниила и Ездры. И, быть может, в часы ночных бдений Горисьо по примеру Адмирала вел беседы с богоизбранными пророками, познавая путь к истине, скрытой от всех прочих смертных.

Адмирал часто писал Горисьо длинные письма, он упоминал в них и о мирских делах, но порой совершенно забывал и о своих обидах, и о своих надеждах, иные мысли тревожили его душу. Рождался и созревал замысел удивительного труда — «Книги пророчеств», и советы Горисьо Адмиралу нужны были как воздух.

Иерусалим, вертоград господний, с давних пор пребывал во власти неверных. Но святая троица послала Христоносца из Лигурии за Море-Океан, дабы указать Католическим Государям истинную дорогу в Индии и способы вызволения города, где сын божий вознесен был на небеса.

«Книга пророчеств» была Откровением от Христофора, и в самом ее титуле изъяснялся смысл этого нового Апокалипсиса: «Это начало книги или собрания вещих изречений и прорицаний об отвоевании Святого Града и Господней Горы Сион, а также и об открытии и приобщении к Вере островов Индий и всех людей и народов, Нашим испанским королям Фердинанду и Изабелле».

По милости «наших испанских королей» в год от воплощения Христа 1501-й у Адмирала было много досуга, и денно и нощно вписывал он в свою книгу библейские цитаты и извлечения из комментариев к священному писанию.

Год от воплощения Христа 1501-й был первым годом нового, XVI века. Века Лютера, Томаса Мора, Коперника, Джордано Бруно. Века великих потрясений и великих открытий, века гибели многих авторитетов, века крушения библейской космогонии и птолемеевской системы мира. И в первый год этого века по меньшей мере несвоевременны были «Книга пророчеств» и проекты вызволения от агарян гроба господнего. Новый век прославлял великого генуэзца за открытия, которые камня на камне не оставили от средневековых представлений о земной ойкумене, а тем временем этот Лигурийский Иисус Навин, напрягая зрение, вчитывался в кудрявую вязь старых рукописей и в готический текст первопечатных изданий Библии, прорицая откровения вчерашнего дня…

Он читал с трудом, но перо держал крепко в руках и своим изумительным почерком (вспомним слова Лас Касаса — «писал Адмирал красиво и лакомо») перебелял фрагменты из трактатов Фомы Аквинского, Исидора Севильского, блаженного Августина, святого Амвросия, Николая Лирийского. И желтоватые листы еще далеко не завершенной книги с надежной оказией посылал он на просмотр в монастырь Санта-Мария-де-лас-Куэвас, обитель святой Марии на пещерах, и с нетерпением ждал отзывов своего ученого друга, картезианца Гаспара Горисьо.

Но настал сентябрь, а в сентябре их высочества совершенно официально назначили Николаса де Овандо правителем Индий. Для Адмирала это был тяжелый удар, снова испытал он горькие разочарования, и, возможно, этот удар был бы смертельным, если бы их высочества одновременно не одобрили план нового плавания, который разработал Адмирал. Во всяком случае, пора тихих озарений миновала.

13 сентября он отписал брату Горисьо: «Достопочтенный и вельми благочестивый отец! Прибыв сюда, я начал извлекать суть из писаний, в коих речь идет об Иерусалиме, дабы затем перейти к прорицателям и все написанное расположить по порядку и должным образом. Однако ныне иные занятия увели меня в сторону, и не могу я продолжать начатое. А посему все это посылаю вам, дабы вы просмотрели сделанное мною, и уповаю я на то, что дух ваш подвигнет вас продолжить сей труд, а владыка наш сподобит вас присовокупить к написанному извлечения из иных и подлинных трудов, и закрепить оные извлечения в памяти до того времени, когда можно будет все закончить вчистую» (42, V, 648).

И работа над «Книгой пророчеств» прервалась на четыре года. «Иные занятия» увлекли Адмирала на край света, и он был убежден, что горние силы приостановили его литературные изыскания, дабы снова его послать в Индии для новых открытий.

 

ПРЕДПУТЬЕ

В сентябре 1501 года началась подготовка к грандиозной заморской экспедиции. По своим масштабам она превосходила вторую экспедицию Адмирала. Тридцать два корабля и 2500 человек должны были пересечь Море-Океан и дойти до Индий. Но эту великую армаду было поручено вести не Адмиралу, а дону Николасу де Овандо, новому правителю островов Индий и материковой земли, назначенному на этот пост 3 сентября 1501 года.

Правда, открывать еще не открытые заморские земли Овандо не собирался, совсем другие цели преследовала его экспедиция. Овандо вменялось в обязанность навести на Эспаньоле порядок, убрать оттуда незадачливого судью-ревизора Бобадилью, отменить все объявленные Бобадильей льготы, раздать индейцев старым и новым колонистам. Их высочества, обдумывая, как наилучшим способом использовать индейцев, соблюдая интересы короны, приняли поистине соломоново решение.

Индейцев велено было отныне считать свободными вассалами ее высочества королевы Кастилии. Поелику оные вассалы все еще пребывали в язычестве, для обращения в истинную веру следовало их отдать в опеку добрым христианам-колонистам. Монаршая милость не распространялась на индейцев-карибов, они не признавались «свободными вассалами» ее высочества, их можно было на законном основании истреблять и обращать в рабство. «Свободных» же вассалов рекомендовалось принудительно расселять таким образом, чтобы удобнее было наставлять их в вере и гонять на нужные работы (27, 484–507). Такая опека была названа «энкомьендой» — вверением, патронатом, причем опекуны («энкомендеро») могли использовать опекаемых язычников по своему усмотрению. Однако энкомьенды давались не на вечные времена, а на определенные сроки, и у мятежных и незаконнопослушных подданных корона имела право отобрать свои дарения.

Пасти овечек доверили, таким образом, волкам, но нашли управу и на волков. Отныне колонисты попадали в зависимость от короны, от воли коронных должностных лиц зависело, снабжать или не снабжать переселенцев даровой рабочей силой.

А дабы внедрить новый порядок и обеспечить неукоснительное выполнение предписаний короны, в Индии посылался целый легион экономов, контролеров, казначеев и альгвазилов. Посылались монахи-миссионеры, посылались на казенный и на свой кошт богословы, медики и законоведы. К числу переселенцев этой категории принадлежал двадцативосьмилетний лиценциат Бартоломе Лас Касас.

Адмирала предписывалось не допускать на Эспаньолу ни под каким видом. Однако королевская чета соизволила удовлетворить настойчивые просьбы бывшего вице-короля и разрешила выплачивать ему десятую долю доходов с Эспаньолы и восьмую долю прибылей от заморской торговли. В Санто-Доминго был допущен личный представитель Адмирала, верный его друг, Алонсо Санчес Карвахаль, который принялся рьяно отстаивать интересы своего патрона и добился очень многого. Если бы не Карвахаль, коронные чиновники пустили бы Адмирала по миру.

Флотилия нового правителя вышла из устья Гвадалквивира 13 февраля 1602 года. Вел ее Антонио де Торрес. В конце апреля того же года корабли прибыли в Санто-Доминго. Сразу же по прибытии Овандо стал наводить порядок. Он обуздал Ролдана, повесил наиболее ретивых мятежников, а Бобадилью сместил.

Пока готовилась экспедиция Овандо, Адмирал разрабатывал план нового плавания в Индии. План четвертой экспедиции. Этот план был предельно прост: продолжить маршрут кубинского плавания 1494 года, дойти до Золотого Херсонеса и, коли будет на то господня воля, возвратиться в Кастилию через Индийский океан.

Адмирал горел желанием отыскать неуловимый Азиатский материк и посрамить своих соперников и конкурентов. Открытия Охеды, Ниньо и Лепе не давали ему покоя, а к этим нарушителям капитуляции в Санта-Фе в 1501 году успели прибавиться новые искатели заморских земель.

Поздняя осень 1501 года и последующие месяцы для биографов великого мореплавателя чрезвычайно интересны. Исподволь готовясь к плаванию, Адмирал в это время развил бурную деятельность. Он подвел итоги своих прежних открытий и свои заключения изложил в нескольких очень любопытных письмах. Пожалуй, самое важное из них — это послание папе Александру VI, написанное в феврале 1502 года. Оно начинается подсчетом числа земель, открытых Адмиралом в трех его плаваниях: «Я открыл, — пишет Адмирал, — этот путь и обрел тысячу четыреста (!) островов и триста тридцать три лиги материковой азиатской земли [речь идет о Кубе]. И это не считая прочих знаменитейших островов, больших и многочисленных, лежащих к востоку от Эспаньолы». Казалось бы, за девять лет, истекших со времени открытия первых заморских земель. Адмирал мог удостовериться, что Эспаньола ничего общего с азиатскими островами не имеет. Но он уверяет папу, что «этот остров — Тарсис, Сетия, Офир, Орнофай и Сипанго», вписывая в контуры Эспаньолы четыре легендарных библейских страны и марко-половскую Японию. Он снова утверждает, что в 1498 году открыл земной рай, и, вскользь упоминая о злосчастьях последних лет, сообщает, что мечтает добраться до Рима и вручить «вашему святейшеству мое сочинение, каковое изложено в форме «Записок Цезаря». Это место в письме к Александру VI не дает покоя биографам Адмирала. Неужели и в самом деле он оставил нечто подобное по композиции и по стилю «Запискам о галльской войне» Юлия Цезаря или речь идет в данном случае лишь о незаконченной «Книге пророчеств»? Но, видимо, второе предположение справедливее, ибо далее Адмирал переходит к проекту вызволения Иерусалима.

Сомнений быть не может — в 1502 году Адмирал был непоколебимо убежден, что открытые им земли — это часть Азии, а стало быть, с того времени, когда в уме его сложились основные элементы проекта плавания западным путем, он ни на йоту не отступил от своих первоначальных предположений. И хотя тон письма спокойный, хотя Адмирал не ссылается на свои беседы с пророками, но чувствуется, что его разум помрачен навязчивыми идеями. Офир, Сипанго — он, как и прежде, отождествляет эти восточные земли с Эспаньолой и, как и прежде, верит, что пресные воды залива Пария вытекают из земного рая.

В те же дни, 6 февраля 1502 года, Адмирал дослал большое письмо королевской чете. То были практические советы моряка: Каталина, дочь их высочеств, отбывала в Англию, к своему жениху, и Адмирал сочинил нечто вроде краткого навигационно-географического руководства, полезного для юной путешественницы.

И руководство получилось отличное — очень точное, краткое, без ссылок на святого Амвросия и пророка Исайю.

В канун четвертого плавания снова укрепились связи Адмирала с его родным городом. В 1501 году он тесно сблизился с генуэзским послом Никколо Одериго и установил контакты со знаменитым банком Сан-Джорджо.

Вступая в переписку с денежными магнатами с площади Сан-Джорджо, Адмирал преследовал далеко идущие цели. Он не доверял их высочествам, он опасался, что сыновья его останутся нищими, если не суждено ему будет вернуться в Кастилию. И он вверял своего наследника Диего попечениям прославленного банка. «И поелику я смертен, поручаю заботам вашим моего сына…» (42, V, 530).

Да, отправляясь в новое плавание, Адмирал больше всего беспокоился о своих сыновьях, он знал, что, если не доведется ему вернуться из дальнего путешествия, их высочества сделают все возможное, чтобы лишить его наследников прав и привилегий, зафиксированных в капитуляции 1492 года и в позднейших актах. Поэтому Адмирал ранней весной 1502 года снял копии со всех договоров, указов и грамот, подтверждающих его титулы и привилегии и право передачи этих титулов прямым своим наследникам. Оригиналы этих документов он вручил Гаспару Горисьо, дабы тот хранил их как зеницу ока, одну из копий велел переслать Алонсо Санчесу Карвахалю, а две прочие передал Никколо Одериго. Горисьо и Карвахаль были подданными их высочеств, государей хитроумных и изобретательных, но Одериго королевской чете был неподвластен. В случае весьма возможных «недоразумений» он смог бы предъявить формально заверенные копии актов, от которых зависела судьба сыновей и внуков великого генуэзца.

Собрание этих документов получило название «Книги привилегий».

Одновременно Адмирал составил завещание и передал своему первенцу Диего наставление, которым тот должен был руководствоваться в случае отцовской смерти.

Характерная деталь: хранитель оригинала «Книги привилегий» Гаспар Горисьо вел переписку с Адмиралом через Франческо Ривароля, генуэзского банкира, обосновавшегося в Севилье.

«Книге привилегий» Адмирал придавал не меньшее значение, чем незаконченной «Книге пророчеств». Надежно пристроив эти труды, Адмирал целиком отдался делам новой экспедиции.

 

ПОДГОТОВКА ЭКСПЕДИЦИИ И ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ МОРЕ-ОКЕАН

Севильское ведомство Фонсеки взялось за снаряжение экспедиции только после того, как в Индии была отправлена флотилия Овандо. Однако армада Адмирала снаряжалась в стремительном темпе, по всей вероятности, и королевская чета, и Фонсека желали как можно скорее спровадить беспокойного генуэзца в дальнее плавание.

Цели экспедиции были четко определены в инструкции королевской четы Адмиралу, подписанной в городке Валенсия-де-ла-Торре 14 марта 1502 года.

Адмирал должен был «следовать… прямым путем… с тем, чтобы открыть острова и материк, что лежат в Индиях, в той части, которая входит в наши владения». На островах и материке, если таковые будут открыты, Адмирал обязан был доведаться, есть ли там золото, серебро, жемчуг, драгоценные камни и прочие ценности. Участникам экспедиции строго-настрого возбранялось выменивать на кастильские товары любые местные ценности.

В тот же день, 14 марта, их высочества разъяснили Адмиралу, что на Эспаньолу ему заходить без крайней надобности не рекомендуется. Однако, «если явится в том крайняя нужда, то на короткий срок не возбраняется зайти на Эспаньолу на обратном пути».

Зато королевская чета разрешила Адмиралу взять в плавание тринадцатилетнего Фернандо Колона. Адмиралу было также дозволено прихватить с собой «аделантадо» Бартоломе Колумба.

По мысли Адмирала, свое плавание он должен был завершить в морях, омывающих Индию и Эфиопию. Эти моря входили в сферу португальской экспансии, и король Мануэл уже успел пожать плоды открытий Васко да Гамы.

Во избежание дипломатических осложнений Изабелла и Фердинанд снабдили Адмирала рекомендательным письмом к португальскому представителю в Индии (имя его указано не было).

Разумеется, это любезное письмо адресату не было доставлено; в моря, омывающие истинную Индию, Адмирал мог пройти лишь Магеллановым проливом, который открыт был восемнадцать лет спустя. Но совершенно очевидно, что их высочества разделяли надежды Адмирала на обретение прямого пути к Золотому Херсонесу и Maлабару и полагали, что четвертое плавание будет плаванием кругосветным.

В состав снаряжаемой флотилии входили четыре каравеллы, «Санта-Мария», или «Капитана» (флагман), «Гальега», «Сантьяго-де-Палос», или «Бермуда», и «Вискайна». Это были небольшие суда типа знаменитой «Ниньи».

Сохранились довольно детальные сведения об участниках этой экспедиции. Капитанами «Санта-Марии», «Гальеги» и «Сантьяго-де-Палос» были соответственно: Диего Тристан, Педро де Торрерос и Франсиско де Поррас.

Бартоломе Колумб никакого официального поста не занимал, но состоял в списках команды каравеллы «Сантьяго-де-Палос» и не раз выручал этот корабль из беды.

«Злыми гениями» экспедиции оказались братья Франсиско и Диего Поррасы. Франсиско занимал пост капитана, Диего был главным нотариусом флотилии. Фернандо Колон, который прошел в этом плавании отличную морскую школу, писал, что эти люди, едва не погубившие экспедицию на самом трудном ее этапе, были креатурами Фонсеки и главного казначея Кастилии Моралеса, любовника их сестры (58, 315).

Зато в этом плавании семья Колумбов приобрела верного друга, волонтера Диего Мендеса, оказавшего Адмиралу исключительно важные услуги.

Всего вышло в плавание 140 или 150 человек. Добавим, что никогда еще не сопровождало Адмирала такое множество генуэзцев. По крайней мере, десяток земляков Адмирала участвовали в четвертой его экспедиции.

С источниками, отражающими историю этого плавания, дело обстоит куда лучше, чем с материалами второй и третьей экспедиций. Прежде всего потому, что подробное описание четвертого плавания дал непосредственный и весьма осведомленный его участник — Фернандо Колон. Сохранился краткий отчет Диего Порраса, в котором приведены данные об экипажах флотилии, очень интересные сведения о трагических событиях последнего этапа плавания содержатся в завещании Диего Мендеса. И наконец, перу самого Адмирала принадлежит письмо, которое он написал королевской чете на Ямайке 7 июля 1503 года. Два года спустя оно было издано в итальянском переводе в Венеции под интригующим титулом «Lettera rarrissima» — «Любопытнейшее письмо», и так его до сих пор называют колумбоведы.

Флотилия снаряжалась в Севилье и оттуда вышла 13 апреля 1502 года. Но не к берегам Индий, а в Кадис, где на корабли погружен был провиант. В среду, 9 мая, корабли покинули Кадис и взяли курс на Канарские острова. Без каких бы то ни было происшествий Адмирал в четвертый раз пересек с востока на запад Атлантику и 15 июня отдал якорь у острова Мартиника. Оттуда он направился на северо-запад к Кубе. К несчастью, уже в самом начале выявилось, что «Сантьяго-де-Палос» плохо приспособлен для дальнего плавания. Адмирал с полным основанием назвал это судно «небезупречным кораблем», и свой дурной нрав «Сантьяго-де-Палос» проявил у берегов острова Пуэрто-Рико.

Во избежание дальнейших неприятностей необходимо было обменять «небезупречный корабль» на другое, более ходкое судно, а сделать это можно было только в Санто-Доминго. Скрепя сердце Адмирал решил зайти в эту запретную гавань.

Не входя в устье реки Осамы, Адмирал 29 июня направил на берег капитана Педро де Торрероса с запиской правителю Овандо. Как раз в это время Овандо готовил к отправке в Кастилию большую флотилию, а между тем по многим признакам Адмирал заключил, что вот-вот нагрянет сокрушительный ураган. На этот счет он предупредил Овандо и попросил разрешения ввести свои корабли в гавань.

Разрешения Овандо не дал и, пренебрегая советами Адмирала, приказал капитанам своей флотилии выводить корабли в море. Ураган налетел на следующий день, и девятнадцать кораблей пошли ко дну. Погиб командир флотилии, старый соратник Адмирала Антонио де Торрес, погиб Ролдан, погиб бывший судья-ревизор Бобадилья, которого Овандо отправил в Кастилию. Из всей флотилии уцелел лишь один корабль — маленькое суденышко «Агуха», и на нем было доставлено в Кастилию принадлежащее Адмиралу золото — его отправил с Эспаньолы Карвахаль. «Во всем этом, — писал Фернандо Колон, — вижу я промысел господний, ибо, если бы они [Бобадилья и Ролдан] добрались бы до Кастилии, никогда не были бы они наказаны так, как этого заслуживали» (58, 207).

Адмирал, не имея возможности войти в безопасное устье Осамы, заблаговременно укрыл корабли в низовьях реки Хайны — она впадала в море неподалеку от Санто-Доминго. И все же ураган рассеял его флотилию, причем Адмирал спас от гибели флагманский корабль. Но состояние духа у него было ужасное. «Разве на моем месте, — писал он, — любой смертный, будь он даже Иовом, не впал бы в отчаяние, видя, что в час, когда дело шло о моем спасении и о спасении моего сына, брата, друзей, запрещено мне было приближаться к земле, к гаваням, которые я промыслом божиим приобрел для Испании в кровавом поту» (24, 451).

 

ОТКРЫТИЕ ГОНДУРАСА И СТРАНЫ ВЕРАГУА

Разъединенная бурей флотилия 3 июля собралась в месте заранее предусмотренного Адмиралом рандеву — в бухте Пуэрто-Вьехо-де-Асуа, милях в пятидесяти к западу от Санто-Доминго. Неделю спустя Адмирал вышел в море и, обойдя с юга Ямайку, направился на север к околокубинским Садам Королевы, а оттуда круто повернул на юго-запад. За три дня, с 27 по 30 июля, флотилия пересекла Карибское море и достигла небольшого архипелага Ислас-де-Баиа у берегов неведомой земли. Если бы Адмирал пошел на запад, он вскоре привел бы флотилию к полуострову Юкатану, и, возможно, Мексика была бы открыта на пятнадцать лет раньше. Но Адмирал двинулся на восток-юго-восток, он полагал, что где-то на юге должен быть пролив, отделяющий Золотой Херсонес от островов Малайского архипелага, и решил во что бы то ни стало этот пролив найти.

У материкового берега порой трудно было лотом нащупать дно, и поэтому Адмирал назвал новооткрытое побережье страной Ондурас (honduras — по-испански «глубины»).

У острова Бонака в архипелаге Ислас-де-Баиа моряки встретили огромное каноэ, очень длинное и широкое, с тростниковой хижинной надстройкой. Адмирал «полонил» капитана этой лодки, окрестил его Хуаном Пересом и сделал своим толмачом и лоцманом.

Берег Гондураса сперва тянется к востоку, а затем у мыса, которому Колумб дал название Грасьяс-а-Дьоо (Благодарение богу), круто поворачивает на юг, в том направлении, куда и должен был глава экспедиции вести свою флотилию. Однако до благословенного мыса — а лежал этот мыс всего лишь в трехстах милях от того места, где Адмирал вышел к материковому берегу, — он тащился двадцать восемь дней, все время дули противные восточные ветры штормовой силы. Это был очень тяжелый переход: «Корабли, — писал Адмирал, — дали течь, такелаж и якоря были растеряны, погибли лодки, канаты и много снаряжения. Люди были удручены, многие обратились к богу, и не оставалось никого, кто не дал бы какого-нибудь обета или не обязался бы совершить паломничество. Часто люди исповедовались друг другу в грехах. Им нередко приходилось видеть бури, но не столь затяжные и жестокие. Многие из тех, кто, казалось бы, сильны духом, впали в уныние, и так было в продолжение всего этого времени.

Болезнь сына, который находился со мной, терзала мою душу, и тем горше мне было сознавать, что в нежном тринадцатилетнем возрасте ему пришлось претерпеть в течение столь долгого времени большие невзгоды, Но бог дал ему такую силу, что он воодушевлял всех прочих и вел себя так, как будто в плаваниях провел восемьдесят лет. Он утешал меня, а я тяжело захворал и был близок к смерти. Из небольшой надстройки, которую я приказал соорудить на палубе, я направлял ход корабля. Брат мой находился на корабле, которому угрожала большая опасность. Велика была моя скорбь, и испытывал я ее с особенной остротой, ибо взял я его с собой против его воли».

И далее с горькой иронией Адмирал добавлял: «Такова уж моя доля — мало пользы принесли мне двадцать лет службы, проведенных в трудах и опасностях, ибо нынче у меня в Кастилии нет крова над головой, и пищу мне негде обрести, разве только в корчме или таверне, и зачастую не имею я гроша, чтобы заплатить по счету» (24, 452).

Адмиралу действительно не повезло. Он привел флотилию в «мертвый угол» Карибского моря, в глухой залив между юкатанским выступом и берегом Гондураса, Здесь всегда дуют крепкие восточные пассаты, и у побережья сильные течения гонят к Юкатану морские воды. И, кроме того, Адмирал совершил преступление. По отношению к себе. Состояние его здоровья требовало полного покоя, но он больным пустился в плавание, невероятными усилиями воли преодолевая неистовые боли в суставах и приступы тропической лихорадки. Любой ценой он должен был найти дорогу в Истинную Индию, он понимал: это путешествие последнее, и последними были шансы на победу. А крова в Кастилии у него и в самом деле не было, за недосугом он так и не обзавелся собственным домом…

14 сентября корабли наконец обогнули мыс Грасьяс-а-Дьос. Мыс оправдал свое название, теперь берег отвернул к югу, и хоть восточные ветры дули по-прежнему, но суда могли идти левым галсом. Никарагуа — так ныне называется страна, вдоль берегов которой Адмирал повел свою флотилию. Но и здесь несчастья преследовали экспедицию. 15 сентября Адмирал послал на берег лодки с людьми, необходимо было пополнить запасы пресной воды, а в море здесь впадала большая река. Но на речном баре затонула одна из лодок, и экипаж ее погиб. Ныне эта река называется Рио-Гранде, Адмирал же наименовал ее Рио-де-лос-Десастрес — Рекой Злосчастий. Корабли направились дальше, курсом на юг, миновали залив Сан-Хуан-дель-Норте и вступили в воды страны, которую Адмирал назвал землей Кариай. На современных картах она обозначена как страна Коста-Рика. В большой бухте — нынешней гавани Пуэрто-Лимон — флотилия задержалась на несколько дней.

Здесь состоялась встреча с индейцами, которую подробно описал Фернандо Колон. Адмирала кариайские аборигены весьма разочаровали — совсем непохожи они были на обитателей Золотого Херсонеса и во многом напоминали жителей Парии.

К морю подступали непролазные тропические леса, краешек этих джунглей обследовала партия моряков. Вел их «аделантадо» Бартоломе Колумб.

5 октября Адмирал покинул эту бухту, и спустя несколько дней флотилия достигла желанного пролива. По крайней мере, так решили моряки: корабли вступили в обширный архипелаг, и проходы между островами сулили радужные надежды. Суда «шли меж островов, словно прогуливаясь по улицам, и вершины мачт цеплялись за древесные ветви» (58, 281) — так писал Фернандо Колон, но его, как и всех прочих участников экспедиции, ждало горькое разочарование. Все эти проходы вели в обширную бухту, которая названа была Гольфо-дель-Альмиранте — Адмиралтейским заливом. На нынешних картах ее можно найти на границе Коста-Рики и Панамы.

На берегах этой бухты моряки встретили индейцев, у которых к шее были подвешены золотые диски с тарелку величиной. Диски эти местные щеголихи охотно меняли на два-три бубенчика. С. Э. Морисон подсчитал, что такого рода сделки приносили спутникам Адмирала 3 тысячи процентов чистой прибыли.

Дальше берег поворачивал к востоку и в сушу вдавался огромный залив Чирики. Простояв в этом заливе десять дней, Адмирал вдоль берегов земли, которую индейцы называли Верагуа, или Панамой, направился на восток. И здесь у местных обитателей были золотые диски, и они, кроме того, за бесценок отдавали пришельцам золотые амулеты, отлитые в форме птиц, и морякам угодно было счесть этих птиц орлами.

 

ДО ГАНГА ПЯТЬДЕСЯТ ДНЕЙ ПУТИ

В стране Верагуа Адмирал получил у индейцев чрезвычайно важные сведения, которые он истолковал, однако, весьма оригинальным образом.

«Во всех местах, которые я посещал, — писал он в послании к королевской чете, — я убеждался в правильности того, что приходилось мне слышать. Это утверждало меня во мнении, что есть область Сигуаре, которая, судя по описаниям индейцев, лежит на западе, в девяти днях нашего пути. Они утверждают, что там золото без счета и люди в тех местах носят большие коралловые браслеты на руках и на ногах и покрывают мозаикой из коралла столы, стулья и шкатулки… Всем им знаком перец. В Сигуаре в обычае ярмарки и рынки. Об этом говорили мне здешние люди и показывали, каким способом ведется там меновой торг. Они говорили также, что на кораблях в той стороне имеются бомбарды, стрелы и луки, мечи и кирасы, и что люди там ходят одетые и владеют красивыми домами, и что там есть лошади и этими лошадьми они пользуются во время войны, и что многие из них носят богатые одеяния. ОНИ ПЕРЕДАВАЛИ, ЧТО МОРЕ ОМЫВАЕТ СИГУАРЕ И ЧТО В ДЕСЯТИ ДНЯХ ПУТИ ОТ НЕЕ ПРОТЕКАЕТ РЕКА ГАНГ. КАК КАЖЕТСЯ, СИГУАРЕ НАХОДИТСЯ ПО ОТНОШЕНИЮ К ВЕРАГУА В ТАКОМ ЖЕ ПОЛОЖЕНИИ, КАК ТОРТОСА К ФУЭНТАРРАБИИ ИЛИ ПИЗА К ВЕНЕЦИИ» (24, 452–453).

К тому времени, когда Адмирал вел опрос панамских индейцев, у него уже не было толмача Хуана Переса — пленника из Гондураса он отпустил восвояси. Объяснялся он знаками и, конечно, много добиться у своих собеседников не мог. Разумеется, ни о каких лошадях и кораблях, вооруженных пушками, индейцы не говорили. Но Адмирал, пересказывая их сообщения, уловил кое-какие достоверные сведения. В описании страны Сигуаре слышатся отголоски реальных известий о землях народов майя. Бесспорно, слухи о великолепных городах страны майя доходили до панамских берегов.

Существенно, однако, иное. Многие индейцы сообщили, что их земля лежит на перешейке.

Но ни о каких перешейках Адмирал и слышать не хотел. Ему нужны были не перешейки, а полуострова, с юга омываемые морем. И поэтому не случайно он сравнил открытую им землю с Пиренейскими и Апеннинскими выступами Европейского материка.

Итак, все прояснилось: индейцы подтвердили предположения Адмирала — открыт полуостров, а за ним должны лежать земли, орошаемые рекой Гангом. И в подтверждение этого вывода следует ссылка на Птолемея и Марина Тирского, подкрепленная весьма хитрыми выкладками. В 1494 году в кубинском плавании я прошел, отмечает Адмирал, на запад к пределу девяти часов. Предел девяти часов — это 135-й градус западной долготы (фактически Адмирал тогда дошел всего лишь до 84-го градуса западной долготы). И птолемеевская Каттигара, город, лежащий на рубеже запада и востока, напротив Золотого Херсонеса, по расчетам Адмирала, должна была располагаться примерно в 150 градусах к западу от Португалии (снова натяжка — у Птолемея Каттигара лежала в 175 градусах к западу от Лузитании). А коли так, то стоит только пересечь новообретенный полуостров, и экспедиция окажется у стен Каттигары, а оттуда уже рукой подать до Золотого Херсонеса и устья Ганга. Примечательно, что Адмирал, который прежде предпочитал Птолемею Марина Тирского, теперь изменил своему бывшему кумиру. В рамки чересчур узкого Единого Океана Марина Тирского уже не вмещалось все то водное пространство, которое многократно пересекал в своих плаваниях Адмирал.

Попутно Адмирал напоминает: экваториальный градус равен 562/3 мили. «Мир мал. Из семи частей шесть заняты сушей, и только седьмая часть покрыта водой. Все это теперь доказано на опыте, и я об этом писал в других письмах со ссылками на священное писание и на авторитеты святой церкви касательно местоположения рая земного» (24, 453).

Практический вывод: продолжать поиски пролива, пролив должен быть где-то поблизости. В 20-х числах октября и в начале ноября 1502 года флотилия продвигалась на восток вдоль панамского берега.

2 ноября была открыта очень удобная бухта, Адмирал назвал ее Пуэрто-Бельо (Прекрасной гаванью), неделю спустя флотилия вошла в бухту Пуэрто-де-лос-Бастимьентос — Провиантскую бухту, — спустя несколько лет она была переименована в порт Номбре-де-Дьос — гавань Господнего Имени. Она лежала в самом узком месте Панамского перешейка, всего лишь в 60 километрах от Тихого океана. Во второй половине XVI века гавань Номбре-де-Дьос стала важнейшим перевалочным пунктом на пути из Испании в Перу. Сюда из Панамы посуху перебрасывалось перуанское золото и перуанское серебро, отсюда в трюмах кораблей атлантических флотилий оно доставлялось в Севилью.

В конце ноября флотилия, пройдя еще дальше на восток, отдала якорь в тесной и неудобной бухте, которую Адмирал заслуженно называл гаванью Отхожего Места (Пуэрто-де-Ретрете, современное название — Пуэрто-де-Эскриванос — Бухта Писцов). В это ненадежное убежище флотилию загнала буря, и непогода держала в нем корабли две недели. Все время дул восточный ветер, и Адмирал решил отойти к западу. 5 декабря он снова отдал якорь в бухте Пуэрто-Бельо, а когда на следующий день внезапно подул западный ветер, флотилия вновь направилась к востоку. Но панамские берега, подобно гондурасским, вытянуты в широтном направлении, и здешнее приморье подобно аэродинамической трубе, через которую сама природа гонит мощные струи пассатных ветров. Восточные пассаты дули прямо в нос кораблям, и продвигаться вперед против этих упорных ветров было мучительно трудно. Целый месяц корабли лавировали на участке между Пуэрто-Бельо и устьем реки Чагрес, пятясь подобно ракам и изредка наверстывая потерянные мили, и все это время свирепствовали сильные бури. «Никогда, — писал Адмирал, — я еще не видел столь грозного неба, день и ночь пылало оно, как горн, и молнии извергали пламя с такой силой, что я не раз удивлялся, как могли при этом уцелеть мачты и паруса. Молнии сверкали так ярко и были так ужасны, что все думали: вот-вот корабли пойдут ко дну. И все это время небеса непрерывно источали воду, и казалось, это не дождь, а истинный потоп. И так истомлены были люди, что грезили о смерти, желая избавиться от подобных мучений. Дважды теряли корабли лодки, якоря, канаты, и были они оголены, ибо лишились парусов» (24, 454).

Восьмой месяц флотилия бороздила чужедальние моря, припасы, заготовленные в Кастилии, пришли к концу. «От жары и сырости, — писал Фернандо Колон, — сухари набрали в себя столько червей, что, бог тому свидетель, ночью, тайком, люди пожирали сухарное крошево, кишащее червями, а некоторые так притерпелись к червям, что не выбрасывали их, ибо было не до брезгливости, — избавляясь от червей, люди лишались ужина» (58, 29).

Правда, удалось выловить несколько акул, и в чреве одной из них моряки нашли черепаху. Акулье мясо было некоторым подспорьем, но пятью акулами трудно было прокормить полтораста человек.

 

СТО ДНЕЙ СИДЕНИЯ НА ВИФЛЕЕМСКОЙ РЕКЕ

Волей-неволей Адмирал вынужден был отступить и увести флотилию на запад, к берегам страны Верагуа, в те места, мимо которых корабли прошли два месяца назад.

6 января 1503 года Адмирал привел суда к устью не очень большой реки Белен (испанцы Беленом называют Вифлеем, и об этом евангельском городе Адмирал вспомнил потому, что 6 января по католическому календарю был день явления волхвов в Вифлеем). С. Э. Морисон, в 1940 году обследовавший всю трассу четвертой экспедиции, отметил, что устье Белена — одно из самых опасных мест на центральноамериканском побережье. Войти в эту реку невероятно трудно, но зато в ее устье корабли спокойно могут отстаиваться в бурю, песчаный бар защищает эстуарий Белена от яростных атак с моря (22, 182–183). Адмиралу посчастливилось еще и потому, что на следующий день разразился шторм, который погубил бы корабли, если они задержались бы у скалистого побережья близ входа в реку Белен.

В устье Белена флотилия пробыла сто дней, и это были далеко не лучшие дни в истории четвертой экспедиции. 9 января «аделантадо» Бартоломе Колумб отправился на лодках на рекогносцировку и в долине соседней реки Верагуа встретился с крупным местным касиком Кибианом, который день спустя навестил Адмирала и принес довольно много золота. 6 февраля Бартоломе Колумб с группой матросов снова направился к Кибиану, причем в пути «экскурсанты» намыли немало золота. Несколько дней спустя «аделантадо» снова посетил богатую золотом местность Урира и снова нашел там золото.

Тогда Адмирал решил основать на Белене поселение, оставить в нем часть людей под командой Бартоломе Колумба, а самому возвратиться в Кастилию за подкреплением. Выбрано было место для укрепленного городка, и Адмирал дал ему название Санта-Мария-де-Белен.

«Худшего места для крепости, — пишет С. Э. Морисон, — Колумб не мог бы найти на всем побережье Центральной Америки». И в подтверждение своих слов он привел рассказ одного старателя, с которым беседовал в 1940 году. Старатель нашел в долине Белена богатую россыпь, привез из ближайшего города строительные материалы и принялся за ее разработку. Первый же ливень смыл в море все, что с таким трудом было сооружено в этом месте.

В марте 1503 года ливней не было, и моряки возвели небольшое поселение. Они построили 19 домов и пришли к убеждению, что в дальнейшем будут здесь жить припеваючи, намывая в ближних песках золото. Но центральноамериканская природа коварна. Плохо, когда идут затяжные дожди, но ничуть не лучше, когда наступает великая сушь. Белен обмелел, и флотилия оказалась в ловушке — вывести ее в море через бар не удавалось никакими силами.

Между тем до той поры весьма мирный сосед пришельцев касик Кибиан стал проявлять враждебные намерения.

Адмирал решил нанести удар первым. Диего Мендес пробрался в селение Кибиана и захватил в плен касика и десятка три его соратников.

Кибиан, однако, из плена бежал и тут же открыл военные действия.

Случилось это 6 апреля, в момент, когда в городке Санта-Мария-де-Белен меньше всего думали о Кибиане и его воинстве. Одержимый лихорадкой, Адмирал в тот день проводил через бар флагманский корабль и каравеллу «Сантьяго-де-Палос» и «Вискайну». «Гальега» оставалась на старом месте, ее решено было использовать как плавучую базу крепости. Все моряки заняты были проводкой судов, им уже удалось протащить через отмель флагман, в крепости оставалось десятка два христиан и сторожевой пес. Четыреста индейцев напали на поселение, но если Рим в свое время спасли гуси, то Санта-Марию-де-Белен выручила собака. Она заблаговременно учуяла врага, защитники крепости успели подготовиться к отражению Кибиановой атаки. В битве у ворот крепости несколько ее защитников было ранено, в их числе оказался Бартоломе Колумб — стрела задела ему грудь.

Индейцы отступили, но близ крепости натолкнулись на лодку с флагмана: капитан Диего Тристан и несколько матросов грузили на нее бочки с водой. В короткой схватке Диего Тристан и его люди сложили головы. Из двенадцати моряков одиннадцать погибли, только одному бондарю Хуану де Нойе удалось спастись.

Адмирал был в это время на флагмане. Моряки, узнав о событиях в крепости, пришли в уныние, помочь товарищам они не могли — ведь единственную оставшуюся на судне лодку Диего Тристан увел с собой.

Должно быть, духи злокачественной лихорадки в этот трагический момент овладели Адмиралом. Ибо когда, весь в жару, он взобрался на габию, чтобы оглядеть окрестности, до его слуха дошел небесный глас, внушавший ему надежду на спасение. Монолог посланца господнего Адмирал три месяца спустя записал таким образом: «О глупец, нескорый в делах веры и служении твоему господу, владыке всего сущего! Свершил ли господь больше для Моисея или для слуги своего Давида? С самого рождения твоего не оставлял он тебя своими заботами. Когда же ты вырос и возмужал, что доставило ему удовлетворение, он сделал так, что имя твое стало звучать чудесным образом на земле. Индии — богатейшие части света — он отдал тебе во владение. Ты разделил их так, как тебе было угодно, и он дал тебе для этого полномочия.

Он дал тебе ключи от заставы Океана, скрепленной мощными цепями, и подчинил тебе много земель, а среди христиан ты приобрел почет и славу. Разве он больше сделал для народа Израиля, когда вывел его из Египта, или для Давида, когда превратил его из пастуха в царя иудейского? Обратись к нему, и ты поймешь, в чем состоит твое заблуждение. Безгранично его милосердие, старость твоя тебе не помешает совершить великие дела. Аврааму было сто лет, когда он зачал Исаака, а Сарра не была юной девушкой. Ты в неверии взываешь о помощи. Ответствуй же, кто причинил тебе столько горестей — бог или свет? Бог никогда не нарушает своих обетов и не отнимает своих даров. И не говорит после того, как ему отслужена служба, что иными были его намерения и что по-иному он разумеет их ныне. И не заставляет терпеть он муки, чтобы проявить свою мощь. Ни одно слово не пропадает даром — а все им обещанное выполняется с лихвой. Таков его обычай. Вот что совершил твой создатель для тебя, и что он свершает для всех… откинь страх, верь — все эти невзгоды записаны на мраморе и имеют причину» (24, 456–457).

Что ж, вероятно, в полдень, 6 апреля 1503 года, Адмирал и вправду услышал небесный глас. Он был в бреду, и душа его страстно жаждала чуда. На Ямайке, девяносто дней спустя, речь посланца божьего была вставлена в письмо их высочествам. И назидания ради Адмирал вложил в уста господнего глашатая упреки королевской чете…

Удивительно, однако, иное. Человек, который с высоты габии вел беседу с небом, с великой энергией и огромным мужеством в последующие дни спасал своих спутников и свои корабли, и его распоряжения были продуманны и действенны. Адмирал счел за благо не оставлять на реке Белен часть людей — горький опыт крепости Навидад научил его многому — и дал приказ: провести «Гальегу» через бар и доставить на рейд всех, кто еще оставался в поселении. Но «Гальегу» пришлось все же бросить на месте ее стоянки, река снова обмелела. Людей и грузы перевез на рейд Диего Мендес. «Я, — писал он, — взял два каноэ, соединил их жердями, положенными поверху, и укрепил их веревками. А затем, при тихой погоде, подтаскивая каноэ на бечеве, мы доставили на корабли все имущество и людей» (24, 475).

 

ЗАПАДНЯ НА ЯМАЙКЕ

16 апреля 1503 года три корабля покинули устье Белена. «Я отправился в путь, — писал Адмирал, — с именем святой троицы в пасхальную ночь на прогнивших, сплошь дырявых и изъеденных червями кораблях… без лодок, без снаряжения, а предстояло либо пройти морем семь тысяч миль, либо погибнуть в пути с сыном и братом и большим числом людей» (24, 457).

Необходимо было добраться до Санто-Доминго — королевская чета милостиво дозволила зайти туда в случае крайней нужды на обратном пути — и отремонтировать корабли. Но Адмирал полагал, что от устья Белена он прямым путем не дойдет до Эспаньолы, помешают восточные ветры. И он решил спуститься вдоль Панамского берега возможно дальше к востоку, а затем направиться к Эспаньоле, взяв курс на север. Это было верное решение, но, опасаясь критических замечаний недоброжелателей, Адмирал счел нужным заранее их отпарировать.

«Пусть же теперь, — писал он, — те, кто пятнал меня и поносил меня, задают мне вопросы, находясь в безопасности в Испании — а почему вы поступили так именно, а не иначе? Хотел бы я, чтобы они сопутствовали мне в этом плавании…» (24, 457).

До 1 мая корабли все время шли вдоль панамского берега на восток. В конце апреля флотилия вступила в Дарьенский залив — морской тупик, огромный треугольник, вершина которого упирается в тот участок материковой земли, где панамский берег встречается с карибским берегом Колумбии. До места стыка Адмирал не дошел. И он не знал, что с востока, со стороны Венесуэлы к Дарьенскому заливу в 1501 году приплыл бывший севильский законовед Родриго Бастидас. Стало быть, покидая эти берега, Адмирал все еще тешил себя надеждой на обретение желанного пролива, ведущего в Индийский океан. Если бы Адмирал прошел на восток и юго-восток еще миль сто — сто пятьдесят, он вступил бы в самую вершину Дарьенского залива и убедился бы, что берег круто поворачивает на север и северо-восток. Однако у мыса, который: Адмирал назвал Мраморным (вероятно, это мыс Пунта-де-Москитас современных карт), решено было дальше вдоль панамского берега не плыть, и корабли взяли курс на север. Произошло же это потому, что кормчие сочли, будто флотилия так далеко зашла к востоку, что перемахнула через меридиан Санто-Доминго, хотя на самом деле до этого меридиана еще оставалось пятьсот с лишним миль.

Адмирал же вынужден был согласиться с кормчими, на этот раз решимость покинула его, быть может, потому, что он был невероятно истомлен долгим плаванием и истерзан лихорадкой.

Итак, флотилия двинулась на север. Следуя этим курсом, Адмирал 12 мая вышел не к Эспаньоле, а к Кубе, точнее, к архипелагу Сады Королевы. Между тем на всех кораблях обшивка пришла в такое состояние, что, по словам Фернандо Колона, напоминала пчелиные соты.

Суда чудом держались на плаву, всем было ясно, что флотилию надо завести в удобную гавань. Адмирал все же надеялся на западный ветер и три недели лавировал у кубинских островов. В конце концов решено было идти к Ямайке, и 25 июня 1503 года Адмирал ввел свою флотилию в бухту Санта-Глория (ныне она называется Сент-Аннс) на северном берегу этого острова. Корабли заведены были на песчаный берег, укреплены подпорками и стали на долгие месяцы сухопутным убежищем экспедиции.

116 моряков выброшены были на обитаемый остров. Обитаемость не очень радовала Адмирала. Рядом находилось индейское селение, очень мирное, но главе экспедиции ведомы были повадки его спутников — ангельски кротких аборигенов они могли довести до белого каления. Прокормить орду изголодавшихся людей было делом нелегким. Провиантскую часть взял на себя добрый гений экспедиции Диего Мендес. Он ушел за припасами к восточной окраине Ямайки, раздобыл там лодку-долбленку, привез много всевозможной снеди, а затем вступил в торговые сношения с местными индейцами.

Был установлен обменный курс для торговых операций. Одна лепешка кассавы отдавалась за два стеклянных шарика, две утии (зверьки, подобные кроликам) шли за вязальный крючок, меру кукурузы приобретали за бубенчик.

7 июля 1503 года Адмирал написал свое знаменитое письмо, не питая, однако, надежды на скорую доставку его в Кастилию. По существу, экспедиция очутилась в западне, своими силами корабли отремонтировать было невозможно, а пускаться в плавание на этих источенных червями посудинах равносильно было самоубийству.

Некоторые выдержки из этого письма мы привели уже выше. О тоне и стиле адмиральского послания по этим отрывкам можно составить себе довольно ясное представление. Остается лишь добавить, что по своей сумбурности оно намного превосходит не слишком «упорядоченные» письма Адмирала времен третьего плавания.

Неоднократно и по разному поводу Адмирал вспоминает о своих злосчастьях, порой открыто, порой намеками обвиняя во всех этих бедах королевскую чету. Неоднократно твердит он о несметных богатствах новооткрытых земель и в одном месте, говоря о мирских благах, произносит сентенцию, которая по праву может быть признана девизом всех рыцарей первоначального накопления.

«ЗОЛОТО СОЗДАЕТ СОКРОВИЩА, И ТОТ, КТО ВЛАДЕЕТ ИМ, МОЖЕТ СОВЕРШИТЬ ВСЕ, ЧТО ПОЖЕЛАЕТ, И СПОСОБЕН ДАЖЕ ВВОДИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ДУШИ В РАЙ» (24, 461).

Да, этот гимн золоту вырвался из самого нутра нового Ясона, который привел полчища аргонавтов в заморские земли. Но собственную душу он не мог ввести в золотой рай; в эти знойные июльские дни на дальней и чужой земле он, «одинокий, больной, томимый печалью», признавался, что не ради почестей и прибылей отправился в это плавание. «Надежда на то и другое умерла во мне», — писал он, и смерть этой корыстной надежды пугала его и лишала опоры.

 

ПОДВИГ ДИЕГО МЕНДЕСА. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Погоня за металлом, вводящим людские души в рай, ввергла Адмирала и его спутников в чистилище, из которого очень трудно было выбраться. Кто знает, какова была бы судьба 116 участников четвертой экспедиции, если бы в ней не состоял неутомимый Диего Мендес.

Каким-то образом надо было добраться до Санто-Доминго, только там могли оказать помощь попавшим в беду морякам. Диего Мендес решил совершить поход от берегов Ямайки к берегам Эспаньолы. Он снарядил два каноэ, причем до оконечности Ямайки эти суденышки сопровождала целая флотилия маленьких челнов, ведомая Бартоломе Колумбом.

От Ямайки до мыса Тибурон на западной оконечности Эспаньолы 108 миль, от Тибурона до ближайшего испанского селения — Асуа — миль триста. На пути от Ямайки к Эспаньоле, ближе к Эспаньоле, лежит небольшой островок Наваса. Таким образом, Мендесу и его спутнику генуэзцу Фьески предстояло плавание далеко не столь долгое, как Чичестеру, который в 1969–1970 годах на своей яхте «Джипси-Мот» обошел земной шар.

Однако в XVI веке никто не плавал в открытое море на лодках, плотах и каноэ ради спортивного интереса, и переход через пролив, отделяющий Ямайку от Эспаньолы, был в глазах современников Мендеса великим подвигом. За пять дней оба каноэ дошли до мыса Тибурон, причем последние два дня смельчаки шли при очень малом ветре; страдая от жажды, их спутники индейцы нерасчетливо выпили всю пресную воду.

Мендес покинул Ямайку в июле 1503 года, и только в марте 1504 года Овандо разрешил ему явиться в Санто-Доминго и зафрахтовать за счет Адмирала судно. У правителя кораблей было немало, но он отказался хотя бы один из них предоставить своим землякам, терпящим бедствие.

Между тем о судьбе Мендеса и Фьески на Ямайке решительно ничего не было известно. Наступила антильская зима, не очень холодная, но ветреная и сырая. Люди жили на кораблях в грязи и тесноте, мяса и вина не было, кассава и прочие виды местной пищи всем приелись, и, кроме того, многие утратили надежду на спасение. Адмирала мучил артрит, он прикован был к постели, и маленькой колонией правил Бартоломе Колумб. В конце 1503 года братья Поррас, распространив предварительно слух, будто Адмирал и не собирается возвращаться в Кастилию, — въезд ему туда, говорили они, запрещен, — сплотили вокруг себя всех недовольных. 48 мятежников подписали тайное соглашение и избрали Франсиско Порраса своим капитаном.

2 января 1504 года братья Поррас с бандой своих сообщников ворвались на флагман, и Франсиско Поррас заявил тяжело больному Адмиралу, что он и его друзья решили отправиться в Кастилию. Когда Адмирал стал увещевать мятежников, они на него набросились, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы Адмирала не выручили верные ему люди.

Братья Поррас захватили несколько каноэ и со всеми своими сторонниками отплыли к восточной оконечности Ямайки, по пути разоряя индейские селения. Они дважды пускались в море, желая добраться до Эспаньолы, и дважды возвращались на Ямайку. В конце концов на острове образовалось два стана — адмиральский и братьев Поррас. Адмирал тщетно пытался умиротворить мятежников, а 29 мая 1504 года они напали на его ставку. В завязавшейся битве «главнокомандующему» вооруженных сил адмиральской ставки Бартоломе Колумбу удалось одержать верх. Пороха не было, дрались мечами и ножами, причем в бою отличился шестнадцатилетний Фернандо Колон. Смутьяны, попав в плен, запросили пощады, и Адмирал их помиловал. Он взял под стражу только зачинщиков — братьев Поррас.

Ровно за три месяца до сражения с мятежниками произошло одно весьма знаменательное событие, которое подняло Адмирала в глазах индейцев на недосягаемую высоту.

В конце зимы добрые христиане основательно разорили своих соседей-аборигенов. Истощились запасы кассавы, шарики и бубенчики котировались теперь куда ниже, чем полгода назад. Вдобавок спутники Адмирала требовали много пищи, по словам Фернандо Колона, каждый из них съедал не меньше, чем дюжина индейцев. В этом критическом положении Адмиралу помог альманах Региомантана. В нем было указано, что 29 февраля 1504 года состоится затмение луны. Адмирал прикинул, в котором часу луна скроется на Ямайке, — к счастью, это должно было произойти вечером — и днем созвал всех соседних касиков. Когда вожди собрались, он заявил им, что господь гневается на них, ибо они плохо кормят гостей. «Следите за луной, — сказал Адмирал, — и вы в этом убедитесь».

Затмение началось в положенное время, и индейцы сбежались к Адмиралу, умоляя его вернуть им луну. Адмирал, ни слова не говоря, ушел в рубку и появился на палубе, когда затмение пошло на убыль. Он заявил индейцам, что внял их просьбам, но за это потребовал, чтобы христиан бесперебойно снабжали всяческими припасами. С этой поры спутники Адмирала отъедались вволю, а вождь бледнолицых пришельцев стяжал славу великого волшебника.

В конце июня 1504 года в бухту Санта-Глория вошла небольшая каравелла, посланная из Санто-Доминго Мендесом. Капитан ее, Диего Сальседо, хорошо знавший Адмирала, взял на борт всех участников экспедиции и 29 июня отправился в Санто-Доминго. Казалось бы, пришел конец двухлетним мукам и невзгодам, но на коротком пути к Санто-Доминго Адмиралу и его спутникам пришлось хлебнуть немало горя. Каравелла дала течь, надломилась грот-мачта, корабль потерял ход и шесть долгих недель тащился до Санто-Доминго.

13 августа 1504 года Адмирал прибыл в столицу Эспаньолы. В город, который был заложен его братом Бартоломе восемь лет назад, в порт, куда он привел свои корабли, открыв великий Южноамериканский материк. Теперь хозяином Санто-Доминго был Овандо, и для него Адмирал был нежелательным пришельцем, королевская чета не раз внушала своему новому наместнику, что Адмиралу на Эспаньоле делать нечего (75).

Овандо в отличие от своего предшественника Бобадильи был тонким дипломатом. Ему ведомы были повадки их высочеств — любой неверный шаг любого должностного лица чреват был для этого лица опасными последствиями. И Овандо поступил так, как ему подсказывал богатый опыт его общения с королевской четой. Он с большой свитой прибыл на пристань и с почетом встретил Адмирала. Но прошло несколько дней, и в присутствии высокого гостя Овандо приказал снять оковы с Франсиско Порраса и освободить зачинщиков мятежа из-под стражи. Но он отказался выделить провиант для участников четвертой экспедиции и не дал Адмиралу кораблей, необходимых для доставки в Кастилию экипажей экспедиции. За свой счет Адмирал вынужден был содержать всех своих людей, в том числе и бывших мятежников, за свой счет нанял он корабль, за свой счет закупил провиант на обратную дорогу в Кастилию. Адмирал издержал миллион мараведи, Овандо не истратил на нежелательных гостей ни единого дуката.

Он очень внимательно выслушивал просьбы Адмирала и с прискорбием отвечал: «К сожалению, ничем помочь не могу — на сей счет нет указаний их высочеств…»

Королевская чета поведением своего наместника осталась довольна. Он воздал должное Адмиралу, он оказал Адмиралу достойный прием. И поступил правильно, отвергнув претензии назойливого генуэзца. Казенный провиант и казенные средства удалось сэкономить, одним словом, наместник оправдал доверие…

Прекрасно. Но с Адмиралом в Санто-Доминго прибыло сто с лишним человек, а зафрахтовать удалось лишь один-единственный кораблик. На нем с трудом удалось разместить пятую часть команды экспедиции. Самого Адмирала, его брата Бартоломе, сына Фернандо и двадцать два моряка. 80 человек остались на Эспаньоле, на родину они не вернулись.

12 сентября 1504 года Адмирал покинул постылую гавань Санто-Доминго и вышел в море. Судно, как и следовало ожидать, оказалось дрянным старым корытом, оно чудом держалось на воде, но кое-как его удалось довести до берегов Кастилии.

7 ноября 1504 года остатки четвертой экспедиции возвратились в Испанию. Адмирал сошел на кастильскую землю в гавани Сан-Лукар-де-Баррамеда. Это было его последнее плавание, и продолжалось оно два года пять месяцев и двадцать восемь дней.

 

АГОНИЯ

8 или 9 ноября 1504 года Адмирал прибыл в Севилью. Он остановился в холодном и пустом доме в квартале Санта-Мария, неподалеку от кафедрального собора. Жестокий приступ «подагры» приковал его к постели, а между тем двор их высочеств пребывал в пятистах милях от андалузской столицы, в городке Медине-дель-Кампо. Туда, в Медину-дель-Кампо, Адмирал хотел попасть как можно скорее, он надеялся, что королева оценит его последние открытия, и тогда сторицей окупятся все его муки и страдания.

К несчастью для Адмирала и к счастью для его биографов, Диего, его первенец, в Севилье отсутствовал. Наследник Адмирала находился в Медине-дель-Кампо, и между отцом и сыном завязалась переписка, причем большая часть писем сохранилась до наших дней.

Ноющая боль в суставах доводила Адмирала до исступления. Особенно днем. Днем он не мог писать, только в ночные часы несчастные пальцы могли удержать перо, и в длинные ночи поздней севильской осени он писал. Писал своему сыну Диего, писал королевской чете, писал старым своим покровителям. А покровители… Восемь их было в 1492 году. С тех пор много воды утекло. Одних уж нет, а те далече… Умер кардинал Мендоса, умер Кинтанилья, умер Гутьерре де Карденас, в немилости Талавера, в опале Санчес и Сантанхель. Зато в чести Деса, генеральный инквизитор Кастилии, и по-прежнему в фаворе Кабрера. Десе Адмирал пишет чуть ли не каждую ночь.

До Севильи доходили тревожные слухи — королева тяжело больна, возможно, дни ее сочтены. А на королеву Адмирал возлагал все свои надежды, королю он никогда не доверял и короля считал виновником многих своих злосчастий.

Полтора года назад, на Ямайке, не чая, как вырваться из западни и утратив надежду на спасение, Адмирал отрекся от мирских благ и объявил, что ему не нужны «почести и прибыли». Но в ноябре 1504 года, возвратившись в Кастилию, он отдался былым «генуэзским» страстям. С точностью до мараведи пытался он определить, насколько обсчитала его казна и какие суммы он мог бы получить, если бы их высочества не нарушили своих былых обязательств.

В первом своем письме к Диего от 21 ноября 1504 года он писал: «Мой дражайший сын, дон Диего. С курьером получил твое письмо. Это хорошо, что ты сейчас там, то есть при дворе, и имеешь возможность помочь делу и вникнуть в него. Сеньор епископ Палении [Диего де Деса] с той поры, когда я прибыл в Кастилию, мне покровительствовал и споспешествовал восстановлению моей чести. И ныне через него надо добиваться, чтобы мне было возмещено за обиды и чтобы их высочества выполнили то, что мне обещали в соглашении и в патенте, мне данном. И я убежден, что, буде они так сделают, мое достояние и мое величие преумножатся в огромнейшей степени. И думается, что причитается мне в золоте куда больше 40 тысяч песо, если только Сатана не помешает исполнению моих желаний, ибо, когда меня силой вырвали из Индий, причиталось мне много больше этих сорока тысяч. И, клянусь тебе, но пусть это будет только между нами, что из того, что мне следовало бы получить, если пожалования их высочеств выполнялись бы, я, что ни год, недополучаю десять миллионов мараведи и никак не могу добиться возмещения… Диего Мендесу поручил я хлопоты о моей поездке ко двору, но очень опасаюсь за нее, ибо стоят холода, а они да моя хворь мне злейшие враги, особенно в дороге» (105, PI, v. II, 232–243).

В других письмах он жалуется, что его немилосердно обсчитывает казна: причитающуюся ему десятую долю доходов она выплачивает не с общей суммы прибылей, а с пятой ее части, да и, кроме того, ему еще следует получить 331/3 процента с торговых сделок, на которые в свое время имели право адмиралы Кастилии, не говоря уже о восьмой доле от торговли с Индиями (30, 20–45).

А между тем в 1502–1504 годах представители Адмирала на Эспаньоле — Алонсо Санчес Карвахаль и Джованни Антонио Коломбо переправили в Кастилию 22 марки золота. Адмиральского золота на сумму 500 тысяч мараведи. Это немалая сумма, она эквивалентна примерно 5 килограммам золота. Но Адмирал требовал от казны 60 тысяч песо — четверть тонны чистого золота. Причем сумма эта должна была лишь возместить обсчеты казны, а в дальнейшем Адмирал рассчитывал ежегодно получать не меньше 10 миллионов мараведи в год. На эти деньги можно было приобрести 100 килограммов золота. Такой доход получали в Кастилии богатейшие магнаты.

И в то же время Адмирал грезил о вызволении Иерусалима и горы Сионской. Картезианский подвижник Гаспар Горисьо выслушивал его страстные филиппики в защиту нового крестового похода. «Книга пророчеств», духовная лоция освободителей «святой земли», занимала Адмирала, он снова вернулся к ней и стремился ее закончить как можно скорее.

Вероятно, в конце ноября 1504 года он отправил королевской чете пространное письмо, в котором излагал свое крестоносное кредо. Оно настолько важно для уяснения путаных побуждений его автора, что заслуживает быть воспроизведенным в главной своей части.

«Христианнейшие и высочайшие государи! Вот причина, по какой я желаю освободить Дом Господний и вернуть его воинствующей Святой Церкви. Высочайшие цари: сызмальства вступил я в море, дабы плавать в нем, и продолжаю сие и поныне. Искусство мореплавания склоняет тех, кто ему предан, к познанию тайн этого мира. И этому я отдаюсь уже сорок лет. Все, что я оплавал доныне, все я исходил. Толковал и беседовал я с учеными людьми, клириками и мирянами, латинянами и греками, иудеями и маврами, и со многими иными особами прочих верований. Желание мое Владыка Наш счел благим и вдохнул в меня дух к познанию… И я весьма преуспел в морском деле, достаточно изучил астрологию, а также геометрию и арифметику. И душой приобщился, и руки приспособил к искусству чертить фигуры земного шара и на них в должных местах наносить города, реки и горы, острова и гавани, и все это располагать в должном месте.

В то же время я узнал и стал научать книги всякие и разные, по космографии, истории, философии, а также хроники и труды по другим наукам, и я принялся их изучать, как на то сподобил меня Создатель, и познавал я все это с дрожью в руках, и узнал, как надо плавать отсюда в Индии, и явил господь волю, дабы сие я исполнил. И, горя огнем такого желания, пришел к вашим Высочествам. Все, кто занимались моим делом, с насмешкой его отвергали, и надо мной издевались, и напрасными оказались мои познания в упомянутых науках, и мои обращения к авторитетам. Только Ваше Высочество поверила мне и в этой вере утвердилась. Кто же может сомневаться, что свет этот воссиял в ее душе от Духа Святого в той же мере, как и от меня, и что Дух Святой чудотворным сиянием своим сподобил Вас познать истину? А истина эта, высочайшая и светлейшая, содержится в сорока четырех книгах Ветхого завета, и в четырех Евангелиях, и двадцати трех посланиях святейших апостолов, и Вы вдохнули в меня жизнь, снарядив меня в путь, и с тех пор меня ободряете непрерывно.

Чудо явное пожелал содеять Наш Владыка моим плаванием в Индии, дабы утешить меня и небесную свою свиту. Семь лет провел я при королевском дворе, в споре со многими особами, сведущими в разных науках и обладающими авторитетом, и под конец решили они, что все, что я предлагаю, дело пустое, и в этом укоренились. Но затем народилось то, о чем возвестил Наш Искупитель Иисус Христос, а прежде него провидели святые пророки…

Вот в чем причина желания моего вызволить Дом Святой и отдать его Святой Церкви…» (105, Р I, v. II).

На этом послание Адмирала не заканчивается, следуют многочисленные ссылки на Евангелие, Библию, комментаторов священного писания и пророческий расчет: осталось согласно святым пророчествам всего лишь 155 лет до конца мира, но именно эти полтора столетия будут временем великих побед христианского мира — так говорит священное писание. А стало быть, пришла пора воевать Иерусалим, и Адмирал изъявляет желание все свои силы отдать этому благородному делу.

Это письмо — крик тихого отчаяния. В исходе жизненного пути Адмирал подвел итоги своей былой деятельности. Двадцать лет учения, семь лет упорной борьбы за свой проект, двенадцать лет, проведенных в изнурительных плаваниях, привели его корабль на севильскую мель. Но жизнь еще не кончена, а пророки не лгут. Впереди есть еще светлая цель — Иерусалим, надо призвать христианский мир к новому крестовому походу, но в глубине души Адмирал сознает, что их высочества ни единого мараведи не истратят на вызволение «святой земли».

Сам же он готов пожертвовать на это еще не обретенные миллионы, что не мешает ему обдумывать и различные планы приумножения собственного достояния. Правда, заботится он не о себе, а о наследниках, их он стремится обеспечить постоянными доходами.

Десятина, Иерусалим, предсказания пророков, воспоминания о былых обидах, поправки к завещанию, расчеты с генуэзскими банкирами, мысли о необретенном проливе в индийское море — все эти сюжеты странным образом сосуществуют в его воображении, воспаленном бессонницей, подавленном минувшими испытаниями.

И он помнит: 22 участника последней экспедиции терпят нужду, и письмо к Диего от 25 ноября 1504 года сопровождает такой припиской: «Я отпишу их высочествам и умолю их обеспечить этих людей, ведь они бедны и три года плавали со мной, покинув свои дома. Они испытали бесчисленные бедствия и много потрудились, а новости, которые они привезли, величайшие из великих…» (105, Р I, v. II, 232–233).

Какой мерой можно измерить дела и помыслы этого необыкновенного человека? Престарелый младенец и расчетливый бессребреник, слепой провидец и мечтательный реалист — таким он был, таким остался на склоне лет…

Дни шли, холодные и дождливые дни андалузского предзимья. Болезнь не отпускала Адмирала, а он во что бы то ни стало хотел добраться до королевской ставки. В конце ноября у Адмирала явился великолепный план. В кафедральном соборе хранился катафалк недавно умершего архиепископа Уртадо де Мендосы; катафалк можно использовать как носилки, мулов — как тягловую силу. Так ли уж далеко до Медины-дель-Кампо, всего лишь 500 миль, три недели пути. Но уже 1 декабря Адмирал сообщил Диего, что этот план осуществить не удастся. Усилились холода, хуже стало со здоровьем…

Адмирал решил остаться в Севилье, ко двору он послал брата Бартоломе. А 3 декабря до столицы Андалузии дошла скорбная весть. Умерла королева.

Это был сокрушительный удар. Бесспорно, Адмирал обманывался, чересчур уповая на королеву. Изабелла не вернула бы ему пост правителя Индий и отвергла бы его денежные претензии. Интересы короны она ставила превыше всего и никогда ими не поступалась ради блага приватных особ. Но она была искусной утешительницей ею же обиженных людей и очень ловко вселяла в их души надежды на грядущие милости. Доверчивый Адмирал искренне верил, что королева щедро его вознаградит за все испытания, которые он претерпел.

За полтора года до смерти, в начале 1503 года, королева подписала устав преобразованного ведомства заморских дел — Торговой палаты (Casa de Contractación). Это новое ведомство, созданное по проекту Франсиско Пинело и при участии Хуана де Фонсеки, меньше всего занималось торговлей. В его функции входил строгий контроль над всеми перевозками в Индии, оно обеспечивало подбор новых колонистов, без дозволения этой палаты никто не имел права предпринимать поиски новых земель.

Севильская Торговая палата овладела ключами к Индиям и обеспечила монополию короны на сношения с заморскими землями. Все морские карты хранились в ее архивах, все данные о новых открытиях ее картографы наносили на «Падрон Реаль» — сводную карту, рамки которой постоянно расширялись, причем карта эта была архисекретной.

С 1503 года корабли могли отправляться в Индии только из Севильи и только с ведома Торговой палаты. Изабелла, крестная мать этой «службы открытий», одобрила заморскую политику, которая совершенно исключала участие Адмирала в делах управления Индиями. Как всегда, интересы короны она ставила превыше всего…

А доверчивый Адмирал искренне верил, что королева щедро вознаградит его за все испытания, которые он претерпел на коронной службе.

Некоторое время Адмирал тешил себя надеждами, полагая, что королева восстановила его права в своем завещании. Увы, в завещании Изабеллы имени Адмирала не значилось, на смертном одре Изабелла о нем не вспомнила.

Теперь приходилось рассчитывать только на Фердинанда, и Адмирал, который короля знал куда лучше, чем королеву (ее истинные намерения оставались тайной даже для наиболее проницательных царедворцов), понял, что ничего путного он при дворе добиться не сможет.

Однако оружия он не сложил. Он отправил королю пространный мемориал, в котором изложил свое мнение о делах управления Индиями. Король оставил это послание без ответа. Впрочем, ему было не до Адмирала.

Смерть королевы сразу же вызвала серьезные осложнения. Фердинанд был королем Арагона, в дела Кастилии он вмешивался лишь на правах супруга Изабеллы. Но когда королевы не стало, корону Кастилии унаследовала ее дочь — Хуана. Жена Филиппа Габсбурга, герцога бургундского и сына императора Священной Римской империи германской нации Максимилиана I.

Хуана страдала тяжелой душевной болезнью, что отнюдь не лишало ее права на престол. А права эти от ее имени предъявил честолюбивый Филипп Бургундский.

До поры до времени эта супружеская чета пребывала в Брюсселе, но ее агенты уже в конце 1504 года наводнили Кастилию. Беспокойные кастильские магнаты подняли головы, Филипп сулил им всевозможные вольности, началось глухое брожение и в среде оскудевшего рыцарства.

За Фердинанда горой стояло чернильное воинство, выпестованное Изабеллой, это была значительная сила, но все сознавали, что страна втягивается в смуту, и никто не мог предсказать, какой оборот примут дела в ближайшем будущем.

Тем временем началась холодная война между Фердинандом и его зятем, и король спешно послал в Брюссель хитроумного своего советника Хуана де Фонсеку, в силу чего осиротело севильское ведомство заморских дел.

Всего этого Адмирал не знал, но зато в курсе новейших событий был его высокий покровитель Диего де Деса.

Его Фердинанд загружал срочными делами, и он отмахивался от адмиральских просьб, которые регулярно поступали через Диего.

Ситуация складывалась крайне неблагоприятная для Адмирала. В самом конце декабря 1504 года он не без раздражения писал бывшему генуэзскому послу в Испании Никколо Одериго: «Это просто невежливо со стороны господ распорядителей банка Сан-Джорджо, что они мне не отвечают и не споспешествуют приращению моего капитала; право же, это тот случай, когда тот, кто готов служить вам всем, не служит никому».

Невежливость банкиров и королей — признак опасный, хотя Адмирал несколько сгустил краски. Банк Сан-Джорджо и в дальнейшем поддерживал с ним связь, но господа распорядители больше уже не питали надежд на грядущее обогащение своего земляка и клиента.

В начале 1505 года Адмирал пришел к мысли, что ему уже не суждено плавать в Море-Океане и что в Индию он больше не попадет. И он написал королю: «Светлейший и высочайший государь. В просьбе моей содержится то, что и в писаниях моих. Я все сказал, и в царственной деснице Вашего Высочества моя судьба, вы можете все отнять и за все воздать, и сделать все наилучшим образом. Право на управление и владение, мне данное, это залог моей чести, и несправедливо я лишен его. Но господь давно уже не являл столь дивного чуда — тот, который у меня все отнял, погиб со всеми, кто ему помогал. И хоть плыл на лучшем из тридцати четырех кораблей, но корабль этот, выйдя из гавани, затонул, а с ним погибли все, о коих идет здесь речь, и как гибли они, никто не знает. Униженно прошу Ваше Высочество назначить вместо меня моего сына и поручить ему управление и ввести во владение всего, чем управлял и владел я, ибо это дело касается моей чести. А во всем прочем да сбудется воля ваша наилучшим образом, и надеюсь во всем на Вашу Милость. А задержался я с этим письмом потому, что очень уж меня нынче скрутила болезнь».

Письмо это колючее, в нем и намеки на неблагодарность короля, и угроза небесным возмездием: недаром же господь утопил в водах Эспаньолы супостата Бобадилью и всех прочих недругов Адмирала. Но в нем горькое признание своей немощи, ибо только сознание близкого конца могло побудить Адмирала к отречению. А он формально отрекался от своего права управлять Индиями, сознавая, вероятно, что король не станет назначать на пост вице-короля всех новоприобретенных земель неопытного юнца Диего, который при дворе числился в должности не то камердинера, не то телохранителя при особе короля.

И естественно, просьба Адмирала не была удовлетворена.

В самом конце января или начале февраля 1505 года у Адмирала состоялась очень приятная встреча, и о ней 5 февраля 1505 года он писал Диего: «Беседовал с Америго Веспуччи, который тебе передаст это письмо, а едет он ко двору по навигационным делам. Это очень достойный человек. Фортуна ему изменила, как изменяла многим, и его труды оценены далеко не в той мере, как они того заслуживают. Он готов отстаивать мои интересы и споспешествовать моему благу, хотя сие не в его власти… И он решил сделать все для меня, что только сможет…»

Веспуччи был правой рукой кредитора Адмирала Хуаното Берарди и, возможно, оказал великому мореплавателю немаловажные услуги в 1496 году, когда после смерти Берарди его наследники предъявили к взысканию векселя этого банкира. Мнение Адмирала о Веспуччи было справедливо. Мы убедимся впоследствии, что материку, который открыл Адмирал, имя флорентийского морехода было присвоено без его ведома…

Король между тем готовился к решительной схватке со своим зятем. Он обосновался в городке Topo, неподалеку от Вальядолида, и там созвал кастильские кóртесы. Кортесы признали Фердинанда «опекуном, правителем и распорядителем Кастильского королевства и всех его владений», депутаты этого высокого собрания разъехались по домам, но едва тронулся лед на реке Дуэро, как в Topo объявился посол Филиппа Бургундского с «прелестными письмами» ко всем кастильским магнатам. Филипп сулил им былые вольности, и его обещания возымели действие. Знатные царедворцы один за другим покидали королевский двор, редели ряды приверженцев Фердинанда.

Король, однако, не унывал, не так-то легко было выбить из седла этого мастера темных интриг и хитрых политических комбинаций.

Клан адмиральских ходатаев ничего не смог добиться от Фердинанда, и Адмирал, превозмогая свой недуг (к весне ему стало чуть полегче), решил отправиться ко двору.

Сделать это было не просто. Главным препятствием была даже не болезнь Адмирала, а его благоприобретенное дворянское звание. В 1494 году их высочества запретили всем лицам благородного происхождения ездить на мулах. На коне Адмирал совершить путешествие в Topo был не в силах, а вето на мулов имел право снять только король.

Фердинанд внял просьбе Адмирала. 23 февраля 1505 года он подписал такое распоряжение: «Поелику извещен я, что Вы, Адмирал Христофор Колумб, по причине разных болезней чувствуете себя скверно, и невмоготу Вам без большого ущерба для своего здоровья ездить на коне, я, приняв сие во внимание и снисходя к Вашей старости, настоящим даю Вам дозволение пользоваться оседланным мулом, надлежащим образом взнузданным, и ездить на нем в любые местности наших королевств и владений, каковые Вам угодно будет посетить, в нарушение указа, который таких случаев касается. И повелеваю властям любых городов и селений наших королевств и владений не чинить Вам каких бы то ни было препон под страхом уплаты штрафа в размере десяти тысяч мараведи в нашу казну. Я, Король» (95, II, 353).

Пока что это была единственная просьба Адмирала, удовлетворенная королем, и, получив право ездить на мулах, великий путешественник стал готовиться к прогулке на дальний кастильский север.

Тем временем король перебрался из Topo в Сеговию, город почти столь же далекий от Севильи. В начале мая Адмирал отправился в путь. Ехал он через Эстремадуру, в дороге часто останавливался на отдых, — даже езда на смирном муле причиняла ему страдания.

В сеговийском Алькасаре в последние дни мая или в первые дни июня 1505 года король-затворник дал первую аудиенцию Адмиралу.

«Адмирал, — писал Лас Касас, — и его брат, аделантадо, облобызали руки короля, а он принял их с приветливой миной, но далеко не так, как они того заслуживали, если взять в расчет долгие их плавания и те великие испытания, которые они претерпели. Адмирал рассказал о своем плавании и о земле, им открытой, и о богатствах провинции Верагуа, и о своем невольном заточении на Ямайке, и о мятеже и ослушании братьев, Поррасов, и об иных событиях, и под конец поведал о всевозможных подробностях плавания, упомянув о преодолении опасностей и трудностях, испытанных в пути» (77, II, 95).

Несомненно, рассказ о последнем своем плавании Адмирал завершил просьбой восстановить его в правах правителя Индий. Фердинанд, сохраняя приветливую мину, отделался на этот раз неопределенными обещаниями. На какие-то посулы Фердинанд намекал Адмиралу в письме, написанном вскоре после первой аудиенции.

Затем последовали новые встречи с королем. Фердинанду нелегко было отделаться от Адмирала. Школа Изабеллы не прошла даром для ее супруга, и хотя ему плохо давалась роль, которую с таким мастерством играла королева, он охотно ее играл, не желая прослыть гонителем мореплавателя, прославленного на всю Европу.

Когда на следующем свидании Адмирал, оскорбленный уловками короля, потребовал — лишите меня всех прав и привилегий и дайте спокойно умереть голодной смертью, — Фердинанд пообещал утвердить все его титулы и вознаградить по заслугам.

А затем король нашел выход из положения. Выход, который, несомненно, привел бы в восторг горячего поклонника арагонского лукавца Никколо Макиавелли.

«Король, — отмечал Лас Касас, — сказал Адмиралу: ему ведомо, что Индии обрел Адмирал и что Адмирал достоин тех пожалований, которые были ему даны, но дело это нужно обсудить, и хорошо было бы, если бы Адмирал указал, кому именно надо поручить это дело. Адмирал ответил: да будет так, как указало Ваше Высочество, и добавил: кто же сделает это лучше севильского архиепископа [Диего де Десы — в 1505 году он получил второй по значению диоцез Испании — севильскую метрополию], ибо не он ли да камергер Кабрера в свое время были причиной того, что его высочество получило Индии?.. Король на это отозвался так: пусть Адмирал все доложит архиепископу» (77, II, 85).

Спустя некоторое время «беспристрастный» арбитр вынес такое решение: «Пусть законоведы выскажутся обо всем, что касается имущества и доходов Адмирала, но не о делах управления» (77, И, 85).

Спору нет, приговоры еретикам он составлял гораздо яснее. Но, как ни туманен смысл этой сентенции, из нее явствовало, что дело снова откладывается в долгий ящик. И Адмиралу при этом давалось понять, что вопрос о восстановлении его в должности правителя Индий или о передаче этого поста Диего Колону пересмотру не подлежит.

Но Десе надо отдать справедливость: он во многом, видимо, содействовал возмещению кое-каких денежных претензий Адмирала, и в январе 1506 года аделантадо Бартоломе Колумб получил 261655 мараведи — жалованье за годы четвертого плавания. Фернандо Колону выплатили за участие в экспедиции 127 тысяч мараведи. Велено было погасить задолженность Адмирала за последние годы, а его первенцу Диего король положил твердый оклад 50 тысяч мараведи в год.

Таким образом, в последний год своей жизни Адмирал не бедствовал, и заблуждаются те его биографы, которые утверждают, что умер он в нищете.

И тем не менее в Сеговии Адмирал потерпел поражение. Король обошелся с ним как с назойливым попрошайкой: он кинул Адмиралу подачку и этим оскорбил его куда больше, чем прямым отказом. Король обидел Адмирала новым своим проектом. Фердинанд осенью 1505 года предложил право на управление Индиями обменять на вполне реальный титул правителя городка Каррион-де-лос-Кондес в Леоне. В глазах Адмирала это было совершенно чудовищное предложение. И не только потому, что Каррион приносил тощие доходы. Адмирал твердил о десятине, восьмине, трети, о доходах с золотых рудников, но не эти корыстные желания распаляли его душу. Он требовал, чтобы воздали ему по заслугам, он считал, что святая троица, двенадцать апостолов и дева Мария уготовали ему пост бессменного владыки Индий. А ему подсовывали какой-то жалкий заштатный городок. Индиями правил королевский сатрап Овандо, а он, ХРИСТОНОСЕЦ КОЛУМБ, должен был обивать пороги королевских приемных и королевских канцелярий.

Бесспорно, ему было бы гораздо легче, если бы вторая сеговийская аудиенция окончилась полным разрывом с королем. Смерть в нищете, смерть под забором уравняла бы его в глазах земных государей и святых небожителей с сыном господним, взошедшим на Голгофу. Но его лишали и этой отрады.

Теперь надо было дожидаться решения комиссии законоведов, и незримые цепи приковали его к королевскому двору.

Настала зима. Король переехал в Саламанку, «Кастильские Афины», с которыми у Адмирала были связаны не слишком приятные воспоминания. Адмирал последовал за королем и нашел в Саламанке пристанище.

«Прибыв ко двору в Саламанку, Его милость слег, страдая подагрой», — вспоминал тридцать лет спустя Диего Мендес.

Слег, чтобы больше не встать. Невыносима была для Адмирала мокрая андалузская зима, но во сто крат тяжелее переносил он морозы и холодные ветры кастильского нагорья. Дела его теперь вели Бартоломе Колумб и Диего Мендес, дел было много, приходилось метаться по всевозможным присутствиям и выправлять ордера на денежные дары его высочества. А законоведы, которым Деса перекинул петиции Адмирала, отлично знали: дни настойчивого просителя сочтены, и не торопились. Их решения Адмирал так и не дождался.

Но на краю могилы, вконец истерзанный болезнью, Адмирал по-прежнему боролся за свои права, свою честь и свои доходы Он все еще считал себя истинным владыкой Индий и давал советы королю, как лучше править заморскими землями. Из Санто-Доминго к нему поступали сведения о действиях Овандо, и он писал королю, что с тех пор, как его изгнали с Эспаньолы, там истребили шесть седьмых мирных индейцев. Их, указывал он, резали ножами, забивали палками, обрекали на голодную смерть, Но, негодуя и возмущаясь, Адмирал подчеркивал, что все эти зверства НЕВЫГОДНЫ короне, что индейцев надо беречь прежде всего потому, что без них некому будет добывать золото и обрабатывать земли колонистов. И он в этом же мемориале оправдывал свои былые грехи. Да, писал он, я отправлял рабов на продажу в Кастилию, но так поступал, надеясь, что их там наставят в святой вере и что, просветленные душой, они затем вернутся на родину…

Король, однако, меньше всего думал об Адмирале и о несчастных индейцах. Он вступал в брак. В апреле 1506 года пятидесятидвухлетний жених должен был повести к венцу семнадцатилетнюю невесту, девицу Жермену де Фуа. Была она внучатой племянницей Фердинанда и племянницей обыкновенной короля Франции Людовика XII. Католический Король задумал очередную дипломатическую комбинацию — вчерашнего врага Людовика XII нужно было использовать в борьбе с Филиппом Бургундским и императором Максимилианом. Сочетаясь браком с девицей Жерменой, Фердинанд совершал клятвопреступление: полгода назад он обещал умирающей Изабелле на всю жизнь остаться вдовцом. Но король столько раз отказывался от своих обещаний, что новое нарушение ничуть не умаляло его репутации. К тому же покойная королева всегда считала, что государственные интересы превыше всего, и ради этих интересов легко поступалась клятвенными зароками.

В том же апреле ожидали прибытия в Кастилию Хуаны Безумной и ее супруга Филиппа Бургундского. Предстояла битва за кастильскую корону, где же тут было помнить о смертельно больном Адмирале.

Свадебные торжества король решил устроить в Вальядолиде. Туда он и отправился, туда же перевезли и Адмирала. Вальядолид в царствование отца Изабеллы, короля Хуана II, был столицей Кастилии, и следы былого величия этот город сохранил на долгие годы. Но его старые кварталы являли собой весьма неблаголепный вид. Это был лабиринт тесных и темных улочек и тупиков, лабиринт невероятно грязный, а в ночную пору опасный — в вальядолидских трущобах кастильские законы не соблюдались.

В этой части города, неподалеку от церкви Санта-Мария-де-Антигуа, с давних пор существовала улица Калье-де-Магдалена. Была она чуть пошире соседних переулков, так что на ней свободно могли разминуться два всадника, и поэтому назвали ее Калье-де-анча-Магдалена — улицей Широкой Магдалины. В одном из ее домов отдал якорь Адмирал Моря-Океана.

Это был очень странный дом, не то в полтора, не то в два этажа, с окнами, прорубленными где на обычный манер, а где и на разной высоте. Жилые покои располагались на втором или, точнее, на полуторном этаже, верхний же, получердачный занимали адмиральские слуги, которым приходилось одолевать крутые лестницы с изрядно прогнившими ступеньками.

В парадных покоях полуторного этажа умирал Адмирал. Он угасал очень медленно, ни на минуту не теряя сознания. Писать он уже не мог, с большим трудом ставил он на письмах свою подпись.

Последнее письмо он скрепил этой подписью в конце апреля 1506 года. Это было послание королевской чете. Новой чете — Хуане Безумной и Филиппу Бургундскому, 26 апреля они высадились в галисийском порту Корунье. В Кастилии теперь была одна королева и два короля, и, изверившись в старом монархе, Адмирал направил к Хуане и Филиппу своего брата Бартоломе с таким письмом: «Светлейшие и всемогущие государи, король и королева, наши владыки. Да поверят ваши высочества, что никогда я еще так не желал исцелиться от моего недуга, как сейчас, когда узнал, что ваши высочества прибыли в Кастилию морем… нижайшим образом прошу ваших высочеств считать меня своим верным вассалом, и я убежден, что, если бы не мучила меня моя безжалостная болезнь, я сослужил бы вам службу, равной которой никогда еще не было. Нынешние отвратные времена и другие горести, в которые я ввергнут разуму вопреки, довели меня до последней крайности. По этой причине не могу я явиться к вашим высочествам, и лишен этой возможности и мой сын. Однако нижайше прошу вас оценить мои намерения и побуждения и надеюсь, что будут мне возвращены мое состояние и моя честь, как то записано в моих документах. Да хранит святая троица высокую и царственную державу ваших высочеств, и да приумножит она силы ее» (30, 127).

Снова нижайшие поклоны, снова ссылки на былые заслуги, снова просьбы вернуть давным-давно пожалованные, а затем вероломно отнятые титулы и привилегии.

Бартоломе Колумб отбыл в Корунью, наступил май. Мучительный май, месяц долгой агонии.

Во вторник, 19 мая 1506 года, Адмирал выразил желание формально, в присутствии нотариуса и свидетелей, утвердить свое завещание. Он составил его в августе прошлого года в Сеговии, дело оставалось за малым — внести мелкие поправки и заверить подписи завещателя и свидетеля.

В назначенный час в дом на улицу Широкой Магдалины пришел вальядолидский нотариус сеньор Педро де Инохеда. В черной мантии и в черной шляпе — форма одежды, обязательная в час подобного чернильного причастия.

Собрались все свидетели: бакалавр Андрес Мируэнья, монах Гаспар де ла Мисерекордия, генуэзец Бартоломе Фьески — это он участвовал в героическом походе Диего Мендеса в июле 1503 года, шесть слуг. Заняли свои места сыновья — Диего и Фернандо. Они стали в изголовье отцовского ложа. В изножье поместился спаситель Адмирала, его верный друг Диего Мендес.

Медленно, параграф за параграфом, прочел завещание нотариус. Пункт первый: «Я признаю моего дорогого сына дона Диего моим законным наследником как в части всего моего достояния, так и в части должностей, которые ему надлежит занимать по праву преемственности… и если не будет у него сына, то тем же образом пусть станет наследником мой сын Фернандо…»

Следующие пункты: доходные статьи и их распределение. Распоряжение главному наследнику — содержать за свой счет притч в часовне святой троицы. И в заключение «генуэзские» параграфы: «Наследникам Джеронимо дель Пуэрто, генуэзского кавалера, — 20 дукатов, Антонио Baca, генуэзскому купцу, живущему в Лиссабоне, — 2500 португальских реалов, или 7 дукатов, ибо дукат отвечает 375 реалам. Иудею, живущему у ворот в гетто в Лиссабоне… полмарки серебра. Наследникам Луиса Чентурионе Скотти, генуэзского купца, — 30 тысяч португальских реалов… этим же наследникам и наследникам Паоло де Негро, генуэзца, — 100 дукатов, половина одним, половина другим. Баттисте Спиноле или его наследникам, если нет его в живых, — 20 дукатов. Этот Баттиста Спинола — зять вышеупомянутого Луиса Чентурионе и сын мисера Никколо Спинолы де Ронко, и проживал он в Лиссабоне в 1482 году».

Быть может, эти пункты завещания Адмирал пожелал выслушать дважды: в каждом имени слышались ему отзвуки Старой Генуи. Чентурионе, Негро, Спинола… былые покровители и компаньоны, это они оснастили в дальние плавания ладью сан-стефанского чесальщика шерсти. И иудей, живший у ворот лиссабонского гетто, был родом из Генуи, как знать, быть может, с ним четверть века назад Адмирал вел долгие беседы о родном городе…

«Измученный подагрой, скорбя о гибели своего достояния, истерзанный другими горестями, отдал он душу богу в день Вознесения, 20 мая 1506 года в Вальядолиде, приняв с великим смирением святые дары, и последние его слова были: «In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum» — «Душу мою предаю в твои руки, господи»… Аминь» (58, 332).

***

Адмирала похоронили в церкви вальядолидского францисканского монастыря. На похоронах не было ни сиятельных вельмож, ни знатных горожан, ни видных прелатов. Составители придворных анналов о кончине Адмирала Моря-Океана не упомянули вообще. Мельком, вскользь король Фердинанд недели две спустя проронил два-три слова о «покойном Адмирале» в письме к Овандо.

А в 1507 или в 1509 году Адмирал отправился в пятое путешествие. Самое долгое, продолжалось оно не то 390, не то 392 года. Сперва на черном катафалке прах великого мореплавателя перевезли из Вальядолида в Севилью, и он покоился лет тридцать в монастыре Санта-Мария-де-лас-Куэвас, в часовне святой Анны.

В середине XVI века мертвый Адмирал отправился в Индии. Тело из Севильи доставили в Санто-Доминго. У алтаря кафедрального собора в каменной усыпальнице два с половиной века пролежали останки Адмирала. Тут же похоронили брата Адмирала Бартоломе, сына его Диего, внука его Луиса.

На усыпальницах не было надгробных эпитафий, и после того, как умерли свидетели погребения, никто уже толком не знал, где покоится прах Адмирала и где лежат останки его сына и брата.

В 1795 году Испания уступила Франции восточную половину острова Эспаньола (западную половину французы захватили в 1697 году). Не в меру энергичный командир испанской флотилии приказал доставить на флагман прах Адмирала и перевезти его в Гавану. Там состоялись четвертые похороны, на этот раз в гаванском кафедральном соборе. В 1877 году один епископ обследовал кафедральный собор в Санто-Доминго и пришел к выводу, что в Гавану отправили останки сына Адмирала — Диего. Завязалась долгая и бесплодная дискуссия, и установить, чьи кости или тела переселились в Гавану, так и не удалось.

В 1898 году Испания потеряла Кубу. Испанское правительство приняло решение: прах Адмирала перенести в Севилью. В январе 1899 года Адмирала вновь перевезли через Море-Океан, на этот раз не из Кастилии в Индии, а из Индий в Кастилию. Ныне он покоится в севильском кафедральном соборе. Это пятая стоянка пятого путешествия.

***

В 1507 году в лотарингском городке Сен-Дье молодой ученый Мартин Вальдземюллер издал небольшой трактат «Введение в космографию» и к нему приложил два письма Америго Веспуччи. Одно из этих писем Веспуччи посвятил третьему своему плаванию, которое он, по его словам, совершил в 1501–1502 годах. В этом плавании Веспуччи прошел далеко на юг вдоль недавно открытого бразильского берега.

Комментируя сообщение Веспуччи, Вальдземюллер предложил назвать «четвертую часть света, открытую Америго Веспуччи… страной Америго или Америкой».

В 1507 году никто в Европе не знал, что бразильский берег — это часть гигантского материка, и никто не подозревал, что Колумб, Кабот, Охеда, Бастидас и Кабрал совершили свои открытия в пределах этого единого массива суши.

Некоторое время на картах иногда (но далека не всегда) обозначали Америкой лишь сушу южную. В 1538 году великий фламандский картограф Гергард Меркатор окрестил так все земли Нового Света, и с той поры утвердилось название, которое случайно сорвалось с пера лотарингского космографа. Утвердилось везде, кроме Испании. Там до конца XVIII века Новый Свет называли либо просто Индиями, либо Западными Индиями.

Долгое время историки обвиняли Америго Веспуччи в подлоге, но ныне решительно все серьезные исследователи присоединяются к мнению великого немецкого ученого Александра Гумбольдта, который считал, что хотя название нового континента «представляет собой памятник человеческой несправедливости, но… появилось оно… благодаря стечению случайных обстоятельств, устраняющих всякое подозрение против Америго Веспуччи».

Действительно, письма Веспуччи были опубликованы в Сан-Дье без ведома их автора, и флорентийский мореплаватель, который свято чтил память Колумба, не знал, что его именем Вальдземюллер назвал южный массив Нового Света.

Если бы «подагра» и неисчислимые горести не унесли бы Адмирала в могилу на 56-м году жизни, если бы довелось ему прожить хотя бы лет восемь-десять, он убедился бы, что открытые им земли — это вовсе не восточная окраина Азии, а огромная перемычка, за которой простирается необъятный и до той поры никому не ведомый океан.

В четвертом своем плавании он подошел к самой узкой части этой перемычки, но только в 1513 году Васко Нуньес де Бальбоа пересек страну Панаму и вышел на берег «Южного моря», только в 1520 году Магеллан отыскал пролив, ведущий в это море, и только в 1522 году его спутники завершили первое в истории кругосветное плавание и дошли западным путем до берегов Азии. И путь этот оказался впятеро длиннее трассы первой Колумбовой экспедиции.

К счастью, Адмиралу обо всем этом узнать не довелось.