Дом был построен в первой трети девятнадцатого века и, якобы, охранялся государством. Доска, утверждающая это, во всяком случае, наличествовала. В те еще годы он был недорогой гостиницей, но после революции, когда — ни с того, ни с сего — в Питере разразился жилищный кризис, его, как водится, пустили под жилье для широких масс победившего пролетариата, почему и перепланировали все нутро. В центре квадратного двора стоял одноэтажный флигель, закончивший свое бренное существование в результате прямого попадания бомбы в сорок втором. Основной дом устоял — все ж таки, не сейчас строили, а вот более молодые внутренности обрушились полностью, что заставило после войны опять все перекроить. Денег не было, и новые перегородки между помещениями делали из досок и сухой штукатурки, в результате чего оказалось, что между соседними квартирами ходуном ходит дощатый щит, а соседние комнаты одной семьи разделяет стена почти метровой толщины. Но кого это интересовало в условиях нарастающего кризиса жилого пространства? Тем более, что комната в этом доме была еще не самым худшим вариантом: самый центр, дом невысокий — трехэтажный, а значит, двор не был типичным колодцем, в нем бывало солнце, росли несколько чахлых деревьев, кусты сирени, а между кустами жили шампиньоны, и за десять-двадцать минут можно было набрать грибочков на ужин двоим взрослым. Правда, на третий год грибы приобрели явный привкус то ли дуста, то ли еще какой химии, и третью охоту пришлось прекратить.

В тот год я иногда выгуливала свою маленькую дочку не в Юсуповском саду, а во дворе, и каждый раз наблюдала одну и ту же картину в низко расположенном окне первого этажа: чьи-то руки придвигали к окну кровать с лежащей в высоких подушках женщиной, и она часами смотрела на нехитрую жизнь, происходящую во дворе. С наступлением тепла окно стали открывать, и я начала здороваться с новой соседкой, а иногда подходила к окну, чтобы ответить на какой-нибудь ее вопрос, заданный слабым голосом.

Она была еще не старая, но дети были уже взрослые — это они открывали окно, двигали кровать и вообще, ухаживали за больной матерью, в меру своих возможностей. Жили все они в других местах, работали, имели детей, и крутиться им, конечно приходилось здорово.

Как я поняла, сопоставив разрозненные фразы, оброненные больной, муж ее служил в Балтийском пароходстве и умер полгода назад от сердечного приступа, хотя никогда на здоровье не жаловался, а с ней во время похорон случился удар, и отнялась нижняя часть тела. В наш дом она переехала из их отдельной квартиры, потому что еще до несчастья они с мужем успели оформить обмен, чтобы помочь детям приобрести жилье и иметь возможность строить свою жизнь самостоятельно. После всего случившегося дети хотели, было, обмен аннулировать, но она отказалась подписать документы и оказалась нашей соседкой.

Как-то так получилось, что я стала заходить к ней днем, когда она бывала одна: почему-то мне это было небезразлично, а потом вошло в привычку навещать ее по несколько раз в день. Дети ее были рады, что днем, когда они заняты, кто-то послеживает за матерью, но продолжали искать сиделку, и нашли очень удачно: пенсионерка из соседнего двора согласилась приходить кормить и мыть больную.

Потом моей новой подруге стало легче, было приобретено кресло на колесах, и ее стали вывозить на прогулки во двор. Там я провела с ней не один час, слушая ее рассказы о жизни, которая со стороны могла показаться совершенно ординарной, но почему-то задела меня. Я даже провоцировала ее начать очередной рассказ, и до сих пор слышу, как она говорит своим одышливым голосом об обычной жизни обычной женщины.

Однажды она мне сказала, что разрешает использовать свои рассказы для написания повести и отдает мне все права на эту повесть. Я пыталась возразить, но она не захотела меня слушать, и наши с ней посиделки продолжались. Иногда у нее не было сил гулять в кресле. Она оставалась в постели, я садилась со стороны двора на низкий подоконник и слушала, слушала…

Потом наступило лето, я увезла детей на юг, а вернувшись, узнала, что она умерла. Ее дочь проводила меня к матери на могилу, я положила на холмик могилы цветы и поняла, что не сумею не исполненить ее предсмертноое желание. Много лет эта повесть зрела во мне, и вот сейчас почему-то я поняла, что могу взяться за нее.

Я и сейчас слышу: «Понимаете, есть штамп, что человек перед смертью, вроде бы, видит всю свою жизнь и имеет возможность подбить итог и понять, как он жил — был человеком или нет. Такая предсмертная математика… А если человек впал в маразм, или у него Альцхаймер, или он, вообще, в коме? Так и уходить, не оценив себя в последний раз? Поэтому я решила, что, раз уж выпал такой длинный досуг, подобью сальдо заранее, пока еще в своем уме. Вас мне бог послал, чтобы Вы мне помогли это сделать. Раз бог помогает, значит жила правильно? Ну, хорошо, а вдруг это — черт? Не отказывайте мне, прошу Вас, Вы сумеете это написать. А вдруг и Вам такая услуга понадобится, со временем? Вот Вам-то Боженька и поможет тогда: точно кого-нибудь пришлет или даст силы сделать это самостоятельно. Договорились?»

Конечно, мы договорились. Да и кто мог бы отказать? Я — нет.

И вот: пишу эту повесть, которую я решила назвать МАТЕМАТИЧЕСКИЕ ДОСУГИ.