Город был приграничным. От того места, где жили мы, до границы было всего пятнадцать километров. У многих наших соседей была родня в Турции, а потому в дождливые ночи то один сосед, то другой ходили навещать родственников, пробираясь виртуозно под самым носом у пограничников и наших, и турецких. Судя по тому, что я это знаю, большой тайны из этих походов никто не делал.

Но иногда случалось что-то очень важное и страшное, среди ночи в дом громко стучали, все просыпались, взрослые шли открывать двери, и в освещенном прямоугольнике дверного проема появлялась фигура рослого пограничника в плащ-палатке — это всегда бывало в дождь — и с автоматом на груди, а позади маячили еще несколько таких же силуэтов. Они проверял паспорта у всех живущих в доме, иногда проходили в комнату и заглядывали под кровати. Я в такие минуты закрывала глаза, но подсматривала за ними в щелочки век.

Извинившись, пограничники уходили. все вместе это означало, что засекли нарушение границы и искали нарушителя.

Та ночь тоже была дождливой. Мы уже спали, когда кто-то забарабанил в стекла веранды и закричал:

— Валя, батоно Валя!

Бабушка, чертыхаясь пошла к окну, и я босиком побежала за ней. Во дворе лил дождь, было темно. Бабушка вглядывалась в черноту двора, силясь понять, кто это ее позвал.

Вдруг человек, стоявший под нашими окнами закричал опять:

— Батоно Валя! Вай ме, вай ме! Что делать будем, как жить будем?!

Бабушка, поняв наконец, кто стоит во дворе, приоткрыла окно и спросила испуганно:

— Что такое, Шалико, что случилось?

— Вай ме, вай ме, Сталин умер!

Прокричав все это, человек, громко причитая, пошел со двора. Это был дядя Шалико, живший напротив нас. Я играла с его рыжим сынишкой Сосо — тезкой Сталина, а в доме рядом жил еще один его тезка, которого все называли Йоськой. С рыжим Сосо и с хозяйкиным сыном Генкой мы ходили воровать мандарины, но это будет позже описываемых событий.

Имя Иосиф было популярно в Грузии, уж и не знаю, почему, из-за религии или в честь вождя.

Бабушка закрыла окно, обнаружила меня — босую — на холодном полу и погнала спать. Лицо у нее было встревоженное.

Они стали шептаться о чем-то с мамой, и под их шепот я уснула.

Тут наблюдается некоторый провал в моих воспоминаниях, потому что я не помню ни траура, ни атмосферы тех дней, а первое воспоминание, связанное со Сталиным, относится к более позднему периоду, когда я уже умела читать, а значит, было мне пять лет.

В детском саду мне задали выучить для утренника стихотворение, из которого я помню только одну строчку: "Мы родились в той стране, где родился Ленин". Но я знала, что поначалу эти стихи звучали иначе.

В те годы Детгиз выпускал для детей большие толстые книги под названием «Круглый год». Это был такой календарь, в котором были табель-календари на каждый месяц, а между ними — листы с рассказами и сказками, стихами и картинками, листами для вырезания деталей, из которых можно было склеить крейсер Варяг, Дюймовочку, летящую на ласточке, дом семьи Ульяновых в Симбирске— и многое другое. Чего только в этих книгах не было! Сведения по разным наукам, игры и головоломки, раскраски и выкройки костюмов для карнавала и самодеятельного театра.

У меня была целая пачка этих фолиантов, доставшаяся мне в наследство от выросшей из них младшей московской тетушки. Кое-что она повырезала сама, но была она, видно, ленивой девочкой, и на мою долю много осталось всякой интересной всячины.

Я обожала эти книги и, то и дело, перечитывала их. В одной из них, кажется, за пятьдесят первый год, было напечатано заданное мне стихотворение, где о Ленине даже не вспоминали, а было написано вовсе: «Мы родились в той стране, где родился Сталин». Я запомнила этот шедевр поэтического творчества, потому что, читая в первый раз, спросила бабушку, почему так написано, ведь я родилась в Киеве, а Сталин в Гори — разве это одна страна? Бабушка объяснила мне, что имеется в виду СССР. Я объяснением удовлетворилась, убожество это почему-то застряло у меня в голове, и я решила, что воспитательницы ошиблись, когда переписывали стихи на бумажку, чтобы дать ее мне, а потому на прослушивании прочла правильный вариант.

Имя Сталина уже не было священным. Уже что-то было сказано вслух, но съезд еще не прошел. Тем не менее, я знала, что устраиваю провокацию, и с интересом ждала реакции воспитателей. Громко и с выражением прочла я крамольные строчки и умолкла в наступившей тишине. Воспитательницы беспомощно смотрели на меня — я и сейчас вижу, как они переглянулись, после чего одна из них сказала мне, чтобы я читала тот вариант, который дали мне они.

Как мне все это было понятно! Я всю свою жизнь удивляюсь, почему принято считать, что дети не понимают жизни взрослых? Я понимала очень много — поняла и в тот раз, что дело вовсе не в праздновании дня рождения Ленина, к которому мы готовили утренник, а потому нужно было в стихах произнести его имя. Дело в том, что о Сталине стали говорить плохо или не говорили вообще, что еще совсем недавно было бы невозможно.

Масла в огонь подлил старый номер газеты «Пионерская правда», найденный мною в стопке журналов «Крокодил», в котором любила рассматривать, как я говорила, смешные картинки.

В этой пожелтевшей газете на первой полосе была фотография какого-то заседания, а подпись гласила, что это — суд над английским шпионом предателем Лаврентием Берией.

Я так заорала: «Ба!» — что перепуганная бабушка примчалась на рысях, думая что со мной что-то случилось. Увидев в моих руках газету, она чертыхнулась и сказала в сердцах:

— Просил кто-то учить ребенка читать! Жизни не стало!

Это она имела в виду свою младшую сестру — тетю Нату, которая научила меня читать в прошлом году, когда мы с бабушкой гостили у нее в Москве. Научила она меня быстро — за неделю, и вся семья вздохнула с облегчением, потому что я перестала ходить и приставать ко всем, чтобы мне почитали. Тогда же и перешла в мое распоряжение библиотека моей четырнадцатилетней тетушки — младшей дочери тети Наты.

Бабушка отняла у меня газету и сказала, чтобы я не забивала себе голову всякой ерундой. Но как я могла не забивать себе голову?! В кино шли фильмы про шпионов, выходила серия книг — шпионских романов. Я помню названия — «Над Тиссой», «Кукла госпожи Барк», фильмы «Джульбарс» и «Застава в горах» были хитами, а тут пишут, что главный человек в стране — шпион.

— Ба, — сказала я, — а это он нарочно людей убивал, раз шпион? Это диверсия такая?

Бабушка ничего мне не ответила, странно посмотрела и ушла, махнув рукой — рассказывать мне о своей жизни она начнет немного погодя, когда я уже буду в школе, а пока я числюсь в младенцах, и со мной не очень-то разговаривают на взрослые темы.

Через какое-то время после этого инцидента мы опять поехали в Москву, где болела и умирала моя прабабушка — мама моей Ба и тети Наты. Бабушка поехала помогать тете Нате, которой было очень тяжело справляться с огромной квартирой в сталинском доме возле Бородинского моста, с домашним хозяйством и лежачей больной. Меня бабушка всюду таскала за собой — я была ее бесплатным приложением.

В тот раз мы прожили в Москве почти год. Бабуля, как я называла прабабушку, умерла в апреле. Весна была прохладная, а на Первое мая было просто холодно, и гулять меня не пустили, но разрешили спуститься и подышать немного на ступенях подъезда.

Я стояла и ежилась в своем пальтишке, потому что выцыганила разрешение надеть носки вместо чулок, чтобы казаться себе более нарядной, а оказалось, что в носках еще рано было выходить на улицу. Но я знала бабушкину любимую поговорку: «Дрожи, но фасон держи» — и держала.

Посмотрев влево, в сторону гостиницы Украина, я увидела идущую по набережной толпу людей. Шли они абсолютно молча и довольно быстро. Когда толпа приблизилась ко мне, я поняла, что эти люди идут с демонстрации, потому что впереди ехала тележка со щитом, на котором было написано «Мосфильм».

Люди шли молча, лица были хмурые, даже мрачные. Это было так не похоже на обычные компании демонстрантов, которые обычно шли с шариками или цветами в руках, смеялись, болтали, кто-нибудь обязательно играл на гармошке, кто-то на ходу танцевал, помахивая платочком…

А тут — тишина, только звук шагов, темная одежда, мрачные лица…

Мне стало страшно, и я, посмотрев вслед мосфильмовцам, убежала домой, где и попыталась рассказать взрослым об увиденном, но меня никто не понял, а я и сама до сих пор не понимаю, что такое зловещее почудилось мне в этих людях, почему я так испугалась и запомнила это шествие на всю свою жизнь?

В конце концов, разве много было у этих людей поводов для радости? Съезд уже прошел, страшная правда, которую в глубине души каждый знал, была произнесена вслух и приобрела статус непреложной истины, и от нее уже нельзя было отмахнуться, как от чьей-то навязчивой идеи или выдумки, а значит, нужно было как-то жить с этой жуткой правдой, но жить с нею должны были вот эти самые люди, от правды отвыкшие и, может быть, даже не желающие никакой правды, а только — покоя и тишины, только этого.