Между глыбами снега — насыпь, А по насыпи — рельс линии… В небе дремлющем сумрак синий, Да мерцающих звезд чуть видна сыпь. Заяц вымыл свой ранний наряд И привстал на задние лапочки Посмотреть, как в небе заря Разбегается красной шапочкой. Дальний лязг застучал угрозой, Вниз по насыпи заяц прыжком, Увидал: за отцом-паровозом Стая вагончиков поспешает гуськом. Зазвенели стальные рельсы, Захрипел тяжело гудок… — Осмелься, И стань поперек! …А там, где прошли вихри, Прижавшись тесно друг к другу, Рассказывал заяц зайчихе Про вьюгу.

На большом перекрестке трамвайной сверкающей линии, Где кондуктор, спеша, проверяет билеты, Ванька Синий В первый раз увидал Лизавету, Ванька Синий, больной, изнуренный венерик. Всеми крохами чувств своих грязных безумно                                                                                    влюбился… Лизавета ушла в чьи-то жадно раскрытые двери. С Лизаветою Ванька простился. Там, где линии рельс загибаются вправо куда-то, Ванька Синий попался, забравшись в чужие карманы. Будет Ванька теперь щеголять в арестантском халате, Будет плакаться пьяный… Выйдет ночью с парнями гулять Лизавета, Милым полную грудь подставляя, Там, где юркий кондуктор, спеша, проверяет билеты, Где уходят направо                               трамваи…

Трубы, солнцем сожженные, Хрипло дымят в закат. Думаешь: легко Джону У станка? Льет завод расплавленный камень… Видишь: молот — и ему лень… Где же Джону с двумя руками По двенадцать часов в день?

Джон в восемнадцать лет Первый бунтарь в заводе… Забастовочный комитет Сегодня митинг проводит. Мутно-свинцовую грязь Трубы устали выбрасывать, Сегодня на заводе праздник Пролетарский, Классовый.

Крылья зарев машут вдалеке, Осторожный выстрел эхом пойман, А у Васьки в сжатом кулаке Пять смертей затиснуты в обойму. В темный час ленивая изба Красный флаг напялила с опаской… От идущей нечисти избавь, Революция антихристова, Ваську! Под папахой мокнет черный чуб, Бьется взгляд, простреленный навылет. Сумерки, прилипшие к плечу, Вместе с Васькой думу затаили. Стынет день в замерзшей синеве, Пляшет дружно хоровод снежинок, Да читает окровавленный завет Ветер — непослушный инок.

Джоном получен приказ Собрать молодежь завода… Каменной шее станка Джон свои руки отдал. Джона года Ждали машины… Если надо, душу отдаст В порядке партийной дисциплины.

Месяц в небе задумчив и строг. Стелет синий ковер на порог, У порога месяц прочел Незнакомое: — Комсомол. Ветер гладит и чешет сосну, Хорошо бы сосне соснуть… Чью-то грусть сберегла тишина… Хорошо бы Ваське узнать, Хорошо бы винтовку с плеч, Под лучи голубые лечь.

Джон и Васька вдвоем идут… В небе, на туче прохожей, Пятигранную стелет звезду Коминтерн Молодежи…

Задыхались, спеша, на ходу мы, Холод глянул в глаза Октябрю, Когда каждый из нас подумал: «Дай-ка вместе полюбим зарю!» Вышла осень гулять за ворота, Постучалась и к нам в окно, А у нас под блузой работал И стучал торопливый станок. Вбились выстрелы скачущим боем В убегающий пульс станка… Мы пришли окровавить зарею Засыпанный снегом закат. Мы долго, мы долго стучали В закрытую дверь Октября… Скоро с пристани Завтра отчалим Четверо — мы и Заря.

Хаты слепо щурятся в закат, Спят дороги в беспробудной лени… Под иконой крашеный плакат С Иисусом спорит о спасеньи. Что же, Русь, раскрытые зрачки Позастыли в бесконечной грусти? Во саду ль твоем большевики Поломали звончатые гусли? Иль из серой, пасмурной избы Новый, светлый Муромец не вышел? Иль петух кровавый позабыл Запалить твои сухие крыши? Помню паленой соломы хруст, Помню: красный по деревне бегал, Разбудив дремавшую под снегом, Засидевшуюся в девках Русь. А потом испуганная лень Вкралась вновь в задымленные хаты… Видно, красный на родном селе Засидевшуюся в девках не сосватал. По сожженным пням издалека Шел мужик всё так же помаленьку… Те же хаты, та же деревенька Так же слепо щурились в закат. Белеют босые дорожки, Сверкает солнце на крестах… В твоих заплатанных окошках, О Русь, всё та же слепота. Но вспышки зарев кто-то спрятал В свою родную полосу, И пред горланящим плакатом Смолкает бледный Иисус. И верю, Русь, Октябрьской ночью Стопой разбуженных дорог Придет к свободе в лапоточках Всё тот же русский мужичок. И красной лентой разбежится Огонь по кровлям серых хат… И не закрестится в закат Рука в щербленой рукавице. Слышит Русь, на корточки присев, Новых гуслей звончатый напев И бредет дорожкой незнакомой, Опоясана декретом Совнаркома. Выезжает рысью на поля Новый, светлый Муромец Илья, Звонко цокают железные подковы… К серым хатам светлый держит слово. Звезды тихо сумерками льют И молчат, заслушавшись Илью. Новых дней кровавые поверья Слышат хаты… Верят и не верят… Так же слепо щурятся в закат Окна серых утомленных хат, Но рокочут звончатые гусли Над тревожно слушающей Русью.

Стоит только зрачки закрыть — Образ деда всплывает древний Днем выходит он зверье душить По ночам — боится деревьев. Стоит только зрачки расширить, И в расширенных — образ внука, Над огнем, над машинной ширью, Он кнутом подымает руку. Между внуком и между дедом, Где-то между, не знаю где, Я в разбитой теплушке еду. Еду ночь.                    И еду день. Потому я и редок смехом, В том моя неизбывная мука, Что от деда далеко отъехал И навряд ли доеду до внука. Но становится теплушка доброй, Но в груди моей радость иная, Если деда звериный образ, Если внука железный образ Мне буденовка заслоняет. Но в захлебывающейся песне Задыхающихся колес Научился я в теплушке тесной Чувствовать свой высокий рост. Понимаю — в чем дело, Узнаю́ — куда я еду: Пролегло мое длинное тело Перешейком меж внуком и дедом.

Чтобы ночью не ночевать, Фонари зажигает столица… Я хотел бы светить, Москва, У твоих фонарей научиться. И над ямами впалых щек По ночам зажигая два глаза, Я хотел бы еще и еще Подчиняться твоим приказам. Но, пока ты готовишь приказ, Заостряя его приговором, Я боюсь, чтобы эта рука Не отвыкла щелкать затвором. Мой родной пулеметный стук Я услышать теперь не сумею, Если даже красноармеец Тоже тих на посту… Никакие громкие слова Эту тишь на гром не переменят… Ради КИМовцев твоих, Москва, Хоть бы маленькое выдумай сраженье. Ты меня, я знаю, любишь И, как сыну, мне указываешь путь. Хорошо бы нам с тобой к утру бы Новым выстрелом на запад полыхнуть. Хорошо бы нам с тобою Растянуть на всю Европу фронт. Знаю ведь, что в ожиданье боя Каждый домик твой в меня влюблен. Только спросишь: «Который час?» — И по улицам отдаленным Мне любезно с Кремля каланча Отвечает взволнованным звоном. И я верю: с вершин Кремля, Быть может завтра на рассвете, «Куда идти, в кого стрелять?» — Я спрошу, И каланча ответит.

Не один, не два раза бессонницей Догонял я будущность свою… Так еврей за поездом гонится, Увозящим всю его семью. Он бежит, а поезд быстрее Напрягает взмах колеса… Но утеха есть у еврея, Что семья его поскорее Обещала ему написать. Мне же, мне под колесный грохот От кого еще вести ждать, Провожающему эпохи Бесконечные поезда… Провожаю ее —                             и не вижу ее, Ни глаз ее,                     ни кудрей. Белая ли она,                      смуглая ли,                                        или рыжая, Или только череп у ней? Я хотел бы тяжелой хваткой Положить ее на перо В темный час, когда украдкой Выбегает она на перрон. Выбегает и слепо ищет Наши руки и наш удар, Оттого, что знает: нищие Мы стихами в эти года. Мы стихаем, и мы не можем С громким словом связать язык, И не наш ли по бездорожьям Тонким стоном Замер крик? Было б радостно, было б любо Дни, как пленников, повести, Или так, чтоб зубами схватить, Или так, чтоб вышибло зубы.

На руках твоих улегся труд, И овал лица так тонок, Ты похожа на мою сестру, У которой есть ребенок. Поздним часом сумерки                                          пасут Облаков задумчивое стадо, В щели улиц радость понесу И пойду с тобою рядом. Месяц сядет в голубом                                           зрачке, Звезды синие вплетутся в косы… Завтра на тяжелом молотке Загремит, заплачет осень. А пока под серое окно Приходи синеть, сентябрьский                                                вечер. Ты похож на мой станок, У которого согнулись плечи.

Когда смелее и уверенней Разнесся площадями гул, Твой облик тихий и вечерний Заночевал в моем мозгу. И в час, когда лихие звоны Перекликались на борьбу, Я видел красные знамена И пару ямочек на лбу. Твоя коса, как сноп гречихи, И спелые изгибы плеч, И вечер пал большой и тихий, Как в праздник доменная печь. Я помню: колыхнулись песни И строчки поплыли звеня, И месяц глянул в поднебесьи На труп скучающего дня.

Зорька ль вспыхнула над домом Или милка у станка поет… Это голос твой знакомый Ручейком весенним капает, День, шатаясь, в небе тянется, Захмелел весенний пьяница. Ранним утречком напевы чьи Принесла из Комсомола ты… Два котла, как груди девичьи, Белым соком льют на молоты… Ох, и дразнят, окаянные, От лучей весенних пьяный я. Утром месяц плавал в инее, Опрокинул к низу день его… Показалось небо синее Твоей кофточкой сиреневой, Синих птиц увидел тоже я, На глаза твои похожие. Помнишь, к смене утром ранним, Шел я, думами волнуемый, Рядом ты… Звала в тумане, Угощала поцелуями, А с окраины по-прежнему Звал и звал гудок рассерженный. Грудь твою нащупал рядом Я руками неуклюжими, Ты меня суровым взглядом Навсегда обезоружила. С той поры гляжу за топками На тебя глазами робкими. Белый пар и печка красная Нас связали крепкой клятвою, За работою напрасно я Переплыть хотел глаза твои, Даже солнце алой птицею Утонуло за ресницами. И когда с работ обратно я Шел, как с праздника веселого Кто-то кинул шаль закатную На твою хмельную голову. День, шатаясь, брел устало По рабочему кварталу.

Ранним утром счастливые вести Мне газеты опять принесли — И о том, что волненья в Триесте И о том, что здоров Ильич. На окне моем изморозь вяжет Сноп непахнущих зимних цветов, Мне сегодня о многом расскажут Корпуса онемевших шрифтов. Льют столбцы оживленные пренья, Непонятные для меня… С белой стенки наклонится Ленин И тихонько начнет объяснять. Декабря непонятным узором Расписались на мерзлом окне… Будут Ленина добрые взоры На холодном стекле леденеть. Вьюга снежно ворвется в сени Разузнать у замерзших шрифтов — И о том, что где-то волненья, И о том, что Ильич здоров.

Я в гражданской войне нередко Был веселым и лихим бойцом, Но осталось у меня от предков Узкое и скорбное лицо. И повсюду за мною следом Мчит прошедшее, бьет крылом… Мой отец родился от деда, Деда прошлое родило. Детство мнится комнаткой душной, Свет молитвенный ждет зари… В этой комнатке Меня учили быть послушным И слишком громко не говорить. Но однажды, уйдя из дому, Я растаял в большой толпе, И марсельезу незнакомую Гортанный голос мой запел. И теперь: Ночью, сторожа мою поэму, Дом Советов недвижим и тих, И в полуночной, тревожной дреме Слышу: бродят в голове моей Прошлого неровные шаги. Сумрак серый к постели клонит, И рассказывает, и поет: Дед мой умер и похоронен, И отец мой скоро умрет. Сумрак дальше:                   — Древней сыростью Прошлому меня не обнять. Под знаменами сын мой вырастет, Если будет сын у меня, Если пуля не возьмет меня. И пока, темнотой окутан, Дом Советов глаза закрыл, Голоса далеких могил Вспомнил я на одну минуту И забуду через минуту.

Девушка моего наречья, По-вечернему тиха и смугла, Приходила ко мне под вечер Быть любимой — и не могла. И глаза ее темные-темные Древней грустью цвели, цвели… Я ж люблю, чтобы лил в лицо мне Светлых глаз голубой прилив. Так всегда… После первой встречи По любимой затосковав, К девушке чужих наречий Тянутся мои слова. И лишь изредка, лишь                                   случайно, Только в окна заглянет                                        мгла, Выплывает старая тайна Из глубин голубых глаз. Мгла не мгла, а седой пергамент Разворачивается у век, И я чувствую: под ногами Уж не тот шевелится век. И мне кажется земля моложе, Сверху — небо, внизу — зима, И на снежном бездорожье Одинокая корчма. Дед мой мечется от стойки                                            к пану И от пана к стойке назад, Пан на влажное дно стакана Уронил свирепеющий взгляд. И я вижу в любимом взгляде Женских глаз, голубей степей, Как встает их разбойник прадед И веселой забавы ради Рвет и щиплет дедовский пейс. Я гляжу… И не пляшет, не свищет злоба В затуманенной голове, Оттого ли, что, должно быть, Кровь меняется каждый век, Оттого ли, что жизнь моя                                             отдана Дням беспамятства и борьбы, Мне, не имевшему родины, Родину легче забыть. И при первой случайной встрече Так легко мне совсем                                         забыть, Так легко мне не полюбить Девушку моего наречья.

Лошаденка трясет головой И за улицей улицу мерит, А вверху над шумливой Москвой Разбежался трескучий аэро. Хорошо ему там, свежо, В небесах просторней и лучше… Скоро, Ваня, скоро, дружок, Ты засядешь воздушным кучером. Будешь править рысцой на закат Голубой, немощеной площади, Поплетутся вперед облака Вместо зада бегущей лошади. Триста верст за один конец Отмахает стальная лошадка, Ветерок, удалой сорванец, Примостится тайком на запятках. Выйдет конь пастись на лужок Рядом с звездами, вместе с тучами… Скоро, Ваня, скоро, дружок, Ты засядешь воздушным кучером.

Пришел в сосновую Славуту — И с соснами наедине, И сосны жалуются мне И разговаривают будто. И говор их похож на стон, И стон похож на человечий… Вот обошли со всех сторон И жалобный разносят звон, Чтоб я их лес не изувечил. «Ах, слишком грубо, слишком часто По стволам топор поет, И, может, скоро, может, через год На челюсти пилы зубастой Сосновый сок оскомину набьет. И страшно мне, сосне одной, Когда сосновый посвист реже, Когда вот тут же нож стальной Мою товарку рядом режет. И хочется тогда в борьбе Перескакать свою вершину (Как и тебе, Когда тоска нахлынет)». И несется стон в сосновой чаще, И разносится в лесную глубь: «Приходи к нам, человек, почаще, Только не води с собой пилу!» Я слушал. Полдень был в огне, И медленно текли минуты, И сосны жаловались мне И разговаривали будто. И эта новая сосновая кручина Дала тревогой сердцу знать… За твою высокую вершину Я б хотел тебя помиловать, сосна! Но слыхала ль ты, как стоны тоже Паровоз по рельсам разносил? Он спешил, он был встревожен, И хрипел, и не хватало сил. Надрываясь, выворачивал суставы, Был так жалобен бессильный визг колес, И я видел — срочного состава Не возьмет голодный паровоз. Две сосны стояли на откосе, И топор по соснам застучал, Чтобы, сыт пахучим мясом сосен, Паровоз прошел по трупам шпал. И пока он не позвал меня трубой, Не заманивает криками колесными, Я люблю разговаривать сам с собой, А еще больше — с соснами.

Он еще гудит по-прежнему, Он не может перестать гудеть, Пока над улицами снежными До конца не разбросает медь. И сейчас воскресным часом Он колышется надо мной, Умирающим, разбитым басом Разговаривая с тишиной. Мне близка его седая немочь И его беспомощный призыв. Умерли его товарищи и немы, Только он один остался жив. Этот звон меня уснуть не пустит Оттого, что детством нездоров; Слышал я в синагогальной грусти Дрожание колоколов. Мне казалось: за поворотом От одной к другой звезде Опирается на дряхлую субботу Наступающий воскресный день. Потому-то мне понятны эти звуки, Что старик над городом сочит, Будто кто-то спрятал эту муку И ушел и потерял ключи. И я чувствую: встревожен, Медной грудью судорожно вздохнув, Незаметно для прохожих Умирает колокол вверху.

Они улеглись у костра своего, Бессильно раскинув тела, И пуля, пройдя сквозь висок одного, В затылок другому вошла. Их руки, обнявшие пулемет, Который они стерегли, Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лед, Никак оторвать не могли. Тогда к мертвецам подошел офицер И грубо их за руки взял, Он, взглядом своим проверяя прицел, Отдать пулемет приказал. Но мертвые лица не сводит испуг, И радость уснула на них… И холодно стало третьему вдруг От жуткого счастья двоих.

В екатеринославских степях, Где трава,                  где просторов разбросано столько, Мы поймали махновца Кольку, И, чтоб город увидел и чтоб знали поля, Мне приказано было его                                       расстрелять. Двинулись… Он — весел и пьян, Я — чеканным шагом сзади… Солнце, уставшее за день, Будто убито,                    сочилось огнями дымящихся ран. Пришли… Я прижал осторожно курок, И Колька, без слова, без                                            звука, Протянул на прощанье мне                                                руку. Пять пальцев, Пять рвущихся к жизни дорог… Колька, Колька… Где моя злоба? Я не выстрелил,                          и мы ушли назад: Этот паренек, должно быть, При рожденье вытянул туза, Мы ушли и долгий отдых Провожали налегке Возле Брянского завода В незнакомом кабаке, И друг друга с дружбой новой Поздравляли на заре, Он забыл, что он — махновец, Я забыл, что я — еврей.

Снова осень за окнами плачет, Солнце спрятало от воды огонь. Я тащил свою жизнь, как кляча, А хотел — как хороший конь. Ждал счастливого дня на свете, Ждал так долго его, — и вот, Не смеюсь я, чтоб не заметили Мой слюнявый, беззубый рот. Люди все хоть один день рады, Хоть помаленьку счастье всем… Видно, радость забыла мой адрес, А может — не знала совсем. Только сын у меня… Он — лучший, Он задумчив, он пишет стихи, Пусть напишет он, как я мучаюсь, За какие-то не свои грехи. Сын не носит моего имени, И другое у него лицо, И того, кто бил меня и громил меня, Он зовет своим близнецом. Но я знаю: старые лица Будет помнить он, мой сынок, Если весело речка мчится, Значит, где-то грустит исток. Осень в ставни стучится глухо, Горе вместе со мной поет, Я к могиле иду со старухой, И никто нас не подвезет.

Сухие улицы заполнены тоской, И боль домов и боль людей огромна… У нас на нашей стройке заводской Упала самая большая домна. Но красных кирпичей тяжелые куски Мы унесем с собой, чтобы носить их вечно, Хоть больше в наших топках не зажечь нам Ленина потухшие зрачки.

Часы роняют двенадцать, Стрелки сжав от боли… Больше к тебе стучаться Я не буду, Коля. Ты ушел далече, Не попрощался даже… Хмурый, как ты, вечер Синий язык кажет. Нам о тебе петь ли? В этой комнате тише б… Мертвый удар петли Слово из глотки вышиб. Скоро лежать синея, Может, из нас любому. Это моя шея Дико зовет на помощь! Это мои кости Жажда жизни сжала… Может, к тебе в гости Скоро и я пожалую. Встречу тебя тем ли, Чтобы, ветром гонимы, Увидеть нашу землю И вместе пройти мимо.

Барабана тугой удар Будит утренние туманы, — Это скачет Жанна д’Арк К осажденному Орлеану. Двух бокалов влюбленный звон Тушит музыка менуэта, — Это празднует Трианон День Марии-Антуанетты. В двадцать пять небольших свечей Электрическая лампадка, — Ты склонилась, сестры родней, Над исписанною тетрадкой… Громкий колокол с гулом труб Начинают «святое» дело: Жанна д’Арк отдает костру Молодое тугое тело. Палача не охватит дрожь (Кровь людей не меняет цвета), — Гильотины веселый нож Ищет шею Антуанетты. Ночь за звезды ушла, а ты Не устала, — под переплетом Так покорно легли листы Завоеванного зачета. Ляг, укройся, и сон придет, Не томися минуты лишней. Видишь: звезды, сойдя с высот, По домам разошлись неслышно. Ветер форточку отворил, Не задев остального зданья, Он хотел разглядеть твои Подошедшие воспоминанья. Наши девушки, ремешком Подпоясывая шинели, С песней падали под ножом, На высоких кострах горели. Так же колокол ровно бил, Затихая у барабана… В каждом братстве больших могил Похоронена наша Жанна. Мягким голосом сон зовет. Ты откликнулась, ты уснула. Платье серенькое твое Неподвижно на спинке стула.

Без десяти минут семь Медный всадник вздрогнул и ожил, Сошел с коня, по-прежнему нем, И молча стал приставать к прохожим. Он будто спрашивал:                                 чья это смерть Одела в траур людей и здания, Что даже его привычную медь Сегодня весь день раздирали рыдания? Никто ничего ему не ответил: Их много — людей, он один на свете. Спали, когда он пришел с прогулки, Свернувшись котятами, переулки. Спиной к Петру, лицом к Неве Стоял курчавый человек. Ночь размышляла, к нему подползая: Можно его обнимать иль нельзя ей. Звездами был Ленинград осыпан, И губы Петра отворились со скрипом: «Застонет моряк, если вот-вот утонет, И самый бесстрашный застонет в беде. Мне стон их понятен, но мною не понят Сегодняшней скорбью отмеченный день. Кто это смолк, но всё еще слышим? Он выше меня? И на много ли выше?» Человек молчал, и ночь молчала… Сдавлена под тяжестью металла, Бровь Петра чуть-чуть затрепетала. «Ведь оплакивала не меня же Вся моя родимая земля. Я не умирал сегодня. Я В этот день не простудился даже. Только слышал я сквозь медный сон: Чьей-то смертью город поражен». Обернулся медленным движеньем Человек и молвил:                               «Умер Ленин!» Темный отдаленный форт Слышал, как затрясся Петр, Даже конь, недоуменьем сбитый, Опустил одно копыто. Еле слышно к уху донеслось: «Объясни мне, что ты произнес, Для народа моего родного Где ты выкопал такое слово? Кто он и какого чина? Вероятно, маленький мужчина. Трезвенник! Его бы зашатало От одного Петровского бокала! Выросший ребенок — город мой, Для Руси моей удобный дом, Ты обрадовался, что пришел другой, Он ушел, и ты грустишь о нем. Год за годом по Неве уплыл, Ты меня еще не навестил,— В день ли смерти, в день ли именин Я стою по-прежнему один. Никто не пришел, никого нет. Только сегодня часов в пять Явился какой-то худой поэт, Проторчал два часа и пошел спать. И больше он сюда не придет, Он не покажется, сукин сын. Ему ведь известно, что я — Петр, Великий плотник моей Руси. Русь родная, ты забыла Четкий шаг твоих потешных, Без разбору тратишь силы Не для русских, для нездешних. Ах, я помню: ты боролась, Не давалась нипочем Расчесать немытый волос Заграничным гребешком. И теперь вот год за годом Уплывают, и я знаю: Острижешь России бороду, У нее растет другая. Как же мог уйти с победою Тот, что смолк в моей стране, Если он не мог как следует Даже ездить на коне? Всю премудрость книг богатых Он в Россию натаскал, Как учил его когда-то Бородатый немец Карл. Но моей славянской расе Не звенеть немецким звоном,— Сколько б дерево ни красить, Будет дерево зеленым. Русский утром встанет рано, Будет снег с крыльца счищать, В полдень он напьется пьяным, Ночью шумно ляжет спать, Утром он проснется рано И посмотрит — есть ли снег; Если есть, напьется пьяным, Если нет — запьет вдвойне. Утром он проснется рано, Ночью снова будет пьяным». Около семи утра Смолкла речь уставшего Петра. Сквозь молочный свет была видна Всадника позеленевшая спина. Медленно и величаво, Чуть картавя, отвечал курчавый. Видно было, как его слова Схватывает Нева, Слышно было, как, ломая лед, Хочет прокарабкаться вперед. «Ай, Петр, Петр! Человек кричит, когда ему больно. Зверь рычит, не найдя берлогу, А Медный всадник сидит недовольный, Что его никто никогда не трогал. Стонет моряк, если вот-вот утонет, Стонет поэт, если в стужу пальто нет, Но ты-то чего здесь развел сентименты Последнего Медного Интеллигента! Ты в двадцать четвертом здесь правил конем, Как в двадцать третьем и в двадцать втором, А мы в это время у гроба стояли, Как статуи чьей-то огромной печали.              Ты еще не видел, чтобы              Рядом горевавшая у гроба,              С человеком чувствуя разлуку,              Тень его вздымала руку.              Русь большая плакала во мгле…              Человек последний на земле              Так еще, наверно, зарыдает,              Меркнущее солнце провожая. Но мы знаем: если землю вдруг Схватит вулканический испуг, Память о Владимире лелея, Хаос не разрушит мавзолея. Но мы знаем: мертвый Ленин рад, Что назвали город — Ленинград, Чуем: вместе с нами Ленин, рядом Над оледенелым Ленинградом. Пароход придет из-за границы, Чтобы мудростью его напиться, Быстрыми и жадными словами Побеседовать с его учениками. Видишь, в гавани торговый флот Русскую воду пьет… Ай, Петр, Петр! Если б знал ты, хмур и одинок, Как России трудно без него, — Смерти, догоняющей его, Ты б коня направил поперек. Ты б услышал, как, звуча в мученье, Эхо, отскочив от молотка, Над склоненной скорбью мужика Трижды простонало:                                   — Ленин! И, шагая по его еще Свежему дымящемуся следу, Больше, чем свое плечо, Чувствуем плечо соседа. Видишь, как нагнулась тьма Слушать шаг идущих тысяч… Это строят новые дома — Терема плененных электричеств. Как знамена вскидывая искры, Взволнованный Волхов гудит… Петр! Это только присказка, Сказка еще впереди».

Тяжкий полуденный зной Встал над восставшей страной; Кровью песок обагрив, Движется раненый риф. К вечеру солнце зайдет, Двинутся рифы вперед, Словно густые пласты Спрятанной темноты. Вышли проклятые сроки; Жаждой свободы томим, К освобожденью Марокко Выведет Абд эль Керим. Годы тяжелого груза Выросли в каменный пласт. Кто подчинится французам, Волю испанцам продаст. Горло до боли сжала Вражеская ладонь. Рифы не любят жалоб, Рифы полюбят огонь. Пальмы верхушки нагнули, Кровью встревожен песок. В ночь восьмого июля Рифы назначили срок. Пальмы верхушки нагнули, Словно завидя самум. В ночь восьмого июля Рифы возьмут Уэндсмун. Ночь никогда доселе Черной такой не была. В черную ночь под шрапнелью Черные шли тела. Прошлую ночь отступили, Кровью песок обагрив. В жаркий песок, как в могилу, Лег не один риф. Ночь. Выручай сегодня! Видишь, навстречу тебе Голову каждый поднял И отдает борьбе. Движемся новым походом. Но, подчиняясь свинцу. Черным полкам не отдал Крепость свою француз. И, обнажая раны, Пушкам наперевес Грозные аэропланы Молча сошли с небес. Пусть проиграли сраженье — Мертвые снова зовут. Первые пораженья К новым победам ведут. Скоро настанут сроки, И разнесет призыв В освобожденном Марокко Освобожденный риф.

Ночь надвинулась на прибой, Перемешанная с водой, Ветер, мокрый и черный весь, Погружается в эту смесь. Там, где издавна водяной Правил водами, бьет прибой. Я плыву теперь среди них — Умирающих водяных. Ветер с лодкой бегут вдвоем, Ветер лодку толкнул плечом, Он помчит ее напролом, Он завяжет ее узлом. Пристань издали стережет Мой уход и мой приход. Там под ветра тяжелый свист Ждет меня молодой марксист. Окатила его сполна Несознательная волна. Он — ученый со всех сторон — Повеленьем волны смущен. И кричит и кричит мне вслед: — Ты погиб, молодой поэт! — Дескать, пробил последний час Оторвавшемуся от масс! Трижды схваченная водой. Устремляется на прибой К небу в вечные времена Припечатанная луна. И, ломая последний звук, Мокрый ветер смолкает вдруг У моих напряженных рук. Море смотрит наверх, а там По расчищенным небесам Путешествует лунный диск Из Одессы в Новороссийск. Я оставил свое весло, Море тихо его взяло. В небе тающий лунный дым Притворяется голубым. Но готова отдать удар Отдыхающая вода, И под лодкой моей давно Шевелится морское дно. Там взволнованно проплыла Одинокая рыба-пила, И четырнадцать рыб за ней Оседлали морских коней. Я готов отразить ряды Нападенья любой воды, Но оставить я не могу Человека на берегу. У него и у меня Одинаковые имена, Мы взрывали с ним не одну Сухопутную тишину. Но когда до воды дошло, Я налег на свое весло, Он — противник морских простуд — Встал у берега на посту И кричит и кричит мне вслед: — Ты погиб, молодой поэт! — Дескать, пробил последний час Оторвавшемуся от масс. Тучи в небе идут подряд, Будто рота идет солдат, Молнией вооружена, Офицеру подчинена. Лодке маленькой напролом Встал восхода громадный дом. Весла в руки, глаза туда ж, В самый верхний его этаж. Плыть сегодня и завтра плыть, Горизонтами шевелить, — Там, у края чужой земли, Дышат старые корабли. Я попробую их догнать, И стрелять в них, и попадать. Надо опытным быть пловцом, И, что шутка здесь ни при чем, Подтверждает из года в год Биография этих вод. Ветер с лодкой вступил в борьбу, Я навстречу ему гребу, Чтоб волна уйти не смогла От преследования весла.

Я стою у высоких дверей, Я слежу за работой твоей. Ты устал. На лице твоем пот, Словно капелька жира, течет. Стой! Ты рано, дружок, поднялся. Поработай еще полчаса! К четырем в предвечернюю мглу Магазин задремал на углу. В ресторане пятнадцать минут Ты блуждал по равнине Меню, — Там, в широкой ее полутьме, Протекает ручей Консоме, Там в пещере незримо живет Молчаливая тварь — Антрекот; Прислонившись к его голове, Тихо дремлет салат Оливье… Ты раздумывал долго. Потом Ты прицелился длинным рублем. Я стоял у дверей, недвижим, Я следил за обедом твоим. Этот счет за бифштекс и компот Записал я в походный блокнот, И швейцар, ливреей звеня, С подозреньем взглянул на меня. А потом, когда стало темно, Мери Пикфорд зажгла полотно. Ты сидел недвижимо — и вдруг Обернулся, скрывая испуг,— Ты услышал, как рядом с тобой Я дожевывал хлеб с ветчиной… Две кровати легли в полумгле, Два ликера стоят на столе, Пьяной женщины крашеный рот Твои мокрые губы зовет. Ты дрожащей рукою с нее Осторожно снимаешь белье. Я спокойно смотрел… Всё равно, Ты оплатишь мне счет за вино, И за женщину двадцать рублей Обозначено в книжке моей… Этот день, этот час недалек: Ты ответишь по счету, дружок!.. Два ликера стоят на столе, Две кровати легли в полумгле. Молчаливо проходит луна. Неподвижно стоит тишина. В ней — усталость ночных сторожей, В ней — бессонница наших ночей.

На Мишку прежнего стал непохож                                                     Светлов, И кто-то мне с упреком бросил, Что я сменил ваш гул многоголосый На древний сон старух и стариков. Фронты и тыл… Мы вместе до сих пор уж. Бредем в строю по выжженной траве. И неизвестно нам, что каждый человек Наполовину — вор, наполовину — сторож. Мы все стоим на пограничьях рас И стережем нашествие былого, Но захотелось мне, как в детстве, снова Разбить стекло и что-нибудь украсть. Затосковала грудь и снова захотела Вздохнуть разок прошедшим ветерком. И, чтоб никто не мог прокрасться в дом, Я голову свою повесил над замком И щель заткнул своим высоким телом. И пусть тоска еще сидит в груди. Она умолкнет, седенькая крошка: Пусть я ногою делаю подножки Другой ноге, идущей впереди, — Я подружу свои враждующие ноги И расскажу, кому бы ни пришлось, Что, если не сбиваться вкось, Будет трудно идти                              По прямой дороге.

Вон там, в скучающих полях, Сошлась и не уйдет земля, И небо в черный час над городами Выбросило звездную рекламу, И только изредка вдали Завод огнями шевелит. Он должен, хмурый и угрюмый, Вести полей такую уйму, И жалуется мне обычно, Что тяжело,                     но что привычно; И впереди полей — его обоза — Дымит его труба,                    словно труба паровоза, И вспомнилось мне:                   бежит паровоз от погони И сорок вагонов гонит, И пусть бы их было не сорок, а сто,                                                   а более ста, Паровоз бы бежал, Паровоз бы спешил, Паровоз бы устал,                                  но бежал. Так и ты, завод!           Наяву и во сне           Гонишь в дождь и в снег, Гонишь в ночь и в день Беспрестанный                           состав                                        деревень.

Ночью, в полчаса второго, Загудел над крышей провод, И я понял: отслужив года, Ожидают смерти провода. Кровь пошла не скоро и не грея, Нервы снова вызвали тоску: Если электричество стареет, Сколько в юности моей секунд? Сколько времени еще осталось Мне брести до станции Усталость? В строимый огромный дом Я боюсь явиться стариком. Я боюсь, что за пространством будней, На веселом празднике машин Под руку старуху подадут мне, Скажут: на́ тебе — пляши. И еще меня гнетет забота: Далеко не кончена работа. И еще берет меня тоска: Устает, работая, рука. Каждый день меня иному учит И никак не может научить… Тяжело мне, как навозной куче, Только кучей удобренья быть. И она бы иногда хотела Выпрямиться круглым телом, И под ласковым взглядом дня Хоть бы раз перестать вонять. Вся земля ей будто бы чужая, Близких нет, она — ко мне: Я сумею с нею наравне Стариться во славу урожая.

Безмолвствует черный обхват переплета, Страницы тесней обнялись в корешке, И книга недвижна. Но книге охота Прильнуть к человеческой теплой руке. Небрежно рассказ недочитанный кинут, Хозяин ушел и повесил замок. Сегодня он отдал последний полтинник За краткую встречу с героем Зоро, Он сядет на лучший из третьего места, Ему одному предназначенный стул, Смотреть, как Зоро похищает невесту, В запретном саду раздирая листву. Двенадцать сержантов и десять капралов Его окружают, но маска бежит, И вот уж на лошади мчится по скалам, И в публику сыплется пыль от копыт. И вот на скале, где над пропастью выгиб, Бесстрашный Зоро повстречался с врагом… Ну, разве покажет убогая книга Такой полновесный удар кулаком? Безмолвствует черный обхват переплета, Страницы тесней обнялись в корешке, И книга недвижна. Но книге охота Прильнуть к человеческой теплой руке.

Я был совершенно здоровым в тот день, И где бы тут призраку взяться? В двенадцать часов появляется тень Без признаков галлюцинаций. (Она не похожа на мертвецов, Являвшихся прежде поэтам, Ей френч голубой заменяет покров, И кепка на череп надета. Чернеющих впадин безжизненный взгляд Под блеском пенсне оживает. И таза не видно — пуговиц ряд Наглухо всё закрывает.) — Привет мой земному! — Здорово, мертвец! Мне странно твое посещенье. О, я ведь не Гамлет — мой старый отец Живет на моем иждивенье. Зачем ты явился? О тень, удались! Ведь я (что для призрака хуже?) По убеждениям — матерьялист И комсомолец к тому же. Знакомство вести с мертвецами давно Для нас подозрительный признак. Поэтам теперешним запрещено Иметь хоть малюсенький призрак. И если войдет посторонний ко мне И встретит нас — определенно Я медленно буду гореть на огне Уклонов, Уклонов, Уклонов… Мне голосом тихим мертвец отвечал С заметным загробным акцентом: — Мой друг! Я в твоем общежитье стучал В двери ко многим студентам. — Уйдите! — они мне кричали в ответ Дрожащими голосами. — Уйдите! Вон там проживает поэт, Ведущий дела с мертвецами. О друг мой земной, не гнушайся меня, Забудем о классовой розни. По вашей столице я шлялся два дня, Две ночи провел на морозе. Я вышел из гроба как следует быть: С косою и в покрывале (Такие экскурсии, может быть Ты вспомнишь, и прежде бывали). Но, только меня увидали в лесу В моем облачении древнем, Безжалостно отобрали косу И отослали в деревню. Я в город явился, и многих зевак Одежда моя удивляла. — Снимай покрывало, старый чудак! Кто носит теперь покрывала? Они выражали сочувствие мне И, чтоб облегчить мои муки, Мне выдали френч, подарили пенсне, Надели потертые брюки. Тяжел и неловок мой жизненный путь, Тем более, что не живой я. О друг мой живущий! Позволь отдохнуть Хотя б до рассвета с тобою. Он встал на колени, он плакал, он звал, Он принялся дико метаться… Я был беспощаден. Я призрак прогнал, Спасая свою репутацию. Теперь вспоминаю ночною порой О встрече такой необычной… Должно быть, на каменной мостовой Бедняга скончался вторично.

Если земля недовольна судьбою — Уголь трясется в ее груди. Слышишь, товарищ? — внизу, под тобою, Пересыпаясь, уголь гудит. Эту легенду о первом забое, Брат мой британский, ты выучишь скоро. Ночь, говорят, была голубою (Странная ночь для шахтера!). Горе вселилось под ветхие крыши, Плети свистели… И от испуга Древние звезды поднялись повыше, Древние люди запрятались в уголь. Тусклый фонарик в руке закачался В эту подземную ночь без рассвета… Брат мой! Ручаюсь: до этого часа Люди не знали черного цвета. С каждым ударом на добрую сажень Уголь отскакивал. Ну-ка, быстрее!.. Старческим шагом, покрытое сажей, Время сползало в глубь галереи. Хмуро молчал неприветливый уголь, Шли вагонетки, и рельсы сверкали… Где же ты, нежность? И люди подругу Сами себе из угля высекали. Лошадь слепая ребенка качала, Грустною нянькой уселось молчанье… Молодость! Где же твое начало? Где же, о старость, твое окончанье? Участь отца повторяется дважды, Черное племя рождалось, и снова — Стук вагонеток… Но, брат мой, однажды Люди внизу докопались до слова. И за молчанья разорванным кругом Шахта, как пламенем, криком объята: «Хватит! Довольно! Не правда ли, уголь?» Уголь ответил: «Вы правы, ребята!» Люди поднялись по узким проходам, Утро их встретило красным рассветом… Брат мой! Ручаюсь: до этого года Люди не знали красного цвета.

Мы об руку с лаской жестокость встречаем: Убийца спасает детей и животных, Палач улыбается дома за чаем И в жмурки с сынишкой играет охотно. И даже поэты беседуют прозой, Готовят зачеты, читают рассказы… Лишь вы в кабинете насупились грозно, Входящих улыбкой не встретив ни разу. За осенью — стужа, за веснами — лето, Проносятся праздники колоколами, Таинственной жизнью в тиши кабинетов Живут управляющие делами. Для лета есть зонтик, зимою — калоши, Надежная крыша — дожди не прольются… Ах, если б вы знали, как много хороших На складах поэзии есть резолюций! Ведь каждая буква из стихотворенья В любой резолюции сыщет подругу, Но там, где начертано ваше решенье, Там буквы рыдают, запрятавшись в угол… Суровый товарищ, прошу вас — засмейтесь! Я новую песню для вас пропою. Улыбка недремлющим красноармейцем Встает, охраняя поэму мою. Устало проходит эпический полдень, Лирический сумрак сгустился над нами. Вы слышите? Песнями сумрак заполнен, И конница снова звенит стременами. Ах, это, поверьте, не отблеск камина — Теплушечный дым над степями заплавал. Пред нами встает боевая равнина Огромною комнатой смерти и славы. Артиллерийская ночь наготове, Ждет, неприятеля подозревая… Атака! Я снова тобой арестован, Тебя вспоминая в теплушке трамвая. Суровый товарищ! Солнце заходит, Но наше еще не сияло как следует. Прошу вас: засмейтесь, как прежде бывало, У дымных костров за веселой беседою. На нас из потемок, даруя нам песни, Страна боевая с надеждой глядела… Страна боевая! Ты снова воскреснешь, Когда засмеются твои управделы. Ты снова воскреснешь, ты спросишь поэта: «Готова ли песня твоя боевая?» Я сразу ударю лирическим ветром, Над башнями смеха улыбку взвивая.

День сегодня был короткий, Тучи в сумерки уплыли, Солнце тихою походкой Подошло к своей могиле. Вот, неслышно вырастая Перед жадными глазами, Ночь большая, ночь густая Приближается к Рязани. Шевелится над осокой Месяц бледно-желтоватый, На крюке звезды высокой Он повесился когда-то. И, согнувшись в ожиданье Чьей-то помощи напрасной, От начала мирозданья До сих пор висит, несчастный… Далеко в пространствах поздних Этой ночью вспомнят снова Атлантические звезды Иностранца молодого. Ах, недаром, не напрасно Звездам сверху показалось, Что еще тогда ужасно Голова на нем качалась… Ночь пойдет обходом зорким, Всё окинет черным взглядом, Обернется над Нью-Йорком И заснет над Ленинградом. Город, шумно встретив отдых, Веселился в час прощальный… На пиру среди веселых Есть всегда один печальный. И когда родное тело Приняла земля сырая, Над пивной не потускнела Краска желто-голубая. Но родную душу эту Вспомнят нежными словами Там, где новые поэты Зашумели головами.

Товарищи! Быстрее шаг! Опасность за спиною: За нами матери спешат Разбросанной толпою. Они направились левей, Чтоб пересечь дорогу, Но только спины сыновей Они увидеть смогут. Когда же от погонь спастись Не сможет наша рота,— Тогда, товарищ, обернись И стань вполоборота. В такие дни таков закон: Со мной, товарищ, рядом Родную мать встречай штыком, Глуши ее прикладом. Нам баловаться сотни лет Любовью надоело. Пусть штык проложит новый след Сквозь маленькое тело… Бегут в раскрытое окно Слова веселой песни, И мать моя давным-давно Уснула в старом кресле. Как хорошо уснула ты!.. И я гляжу с волненьем На тихие твои черты, На ласковое выраженье. Прислушайся, услышишь вновь — Во мне звучит порою За равнодушием любовь, Как скрипка за стеною. А помнишь: много лет назад, Бывало, пред походом Я посылал тебе деньжат Почтовым переводом. И ты не бойся страшных слов: Сквозь дым и пламя песни Я пронести тебя готов На пальцах в этом кресле. И то, что в час вечеровой В кошмаре мне явилось, Я написал лишь для того, Чтоб песня получилась.

Оно идет тяжелыми шагами И медленно обходит города. От грузных ног Следов большие ямы, И в ямах собирается вода. А мы уселись на его спине И каменной походкой управляем. Оно замрет на миг В коротком сне, Тогда и мы немного засыпаем. Случается: Бредет проселком прямо, Стена встречается наперекор пути, В стену упрется И мычит упрямо Однообразное, тяжелое: пусти! Здесь путь закрыт, Здесь заперты дороги, Здесь надобно искать Окольный путь. Товарищи! Попробуем немного Каменную шею повернуть… Оно идет тяжелыми шагами И медленно обходит города. От грузных ног Следов большие ямы, И в ямах собирается вода… Мы за работой тяжкою не дремлем, Нам каждая минута дорога, Чтоб выравняла сморщенную землю Строительства Упрямая Нога.

Ты ответь мне, моя земля, Кто хозяин и уголь чей? Мы кидаем куски угля На лохмотья твоих ночей. Нас к земле привязала мгла, Оглушила нас тишина, И бессонница обняла, Словно преданная жена… Нынче песню одну с утра Мы выстукиваем киркой. Ах, ни разу еще, мой брат, Ты не слышал песни такой! Брат мой, вслушайся в эту боль Злого голоса моего: — Жил на свете один король, И министры вокруг него. Солнце, вставшее на заре, Освещало весь день подряд Королевский его дворец И министров его парад. Под землею на две версты Мы подземной ночи живем, Мы взрываем ее пласты, Именуемые углем. Пой, кирка моя, пой, стучи!.. Ночь раскинулась широко, И поди разбери в ночи: Кто король и кто углекоп! Чья ты будешь теперь, земля? Кто хозяин и уголь чей? Мы кидаем куски угля На лохмотья больших ночей! Ну-ка, братцы, давай споем Песню радостную одну, Чтоб засы́пать нашим углем Королевскую седину!

Халтура меня догоняла во сне, Хвостом зацепив одеяло, И путь мой от крови краснел и краснел, И сердце от бега дрожало. Луна закатилась и стало темней, Когда я очнулся и тотчас Увидел: на смятой постели моей Чернеет клопов многоточье. Сурово и ровно я поднял сапог: Расправа должна быть короткой,— Как вдруг услыхал молодой голосок, Идущий из маленькой глотки: — Светлов! Успокойся! Нет счастья в крови, И казни жестокой не надо! Великую милость сегодня яви Клопиному нашему стаду! Ах, будь снисходительным и пожалей Несчастную горсть насекомых, Которые трижды добрей и скромней Твоих плутоватых знакомых!.. Стенанья умолкли, и голос утих, Но гнев мой почувствовал волю: — Имейте в виду, о знакомых моих Я так говорить не позволю! Мой голос был громок, сапог так велик, И клоп задрожал от волненья: — Прости! Я высказывать прямо привык Свое беспартийное мненье. Я часто с тобою хожу по Москве, И, как поэта любого, Каждой редакции грубая дверь Меня прищемить готова. Однажды, когда ты халтуру творил, Валяясь на старой перине, Я влез на высокие брюки твои И замер… на левой штанине. Ты встал наконец-то (штаны натянуть Работа не больше минуты), Потом причесался и двинулся в путь (Мы двинулись оба как будто). Твой нос удручающе низко висел, И скулы настолько торчали, Что рядом с тобой Дон-Кихота бы все За нэпмана принимали… Ты быстро шагаешь. Москва пред тобой Осенними тучами дышит. Но вот и редакция. Наперебой Поэты читают и пишут. Что, дескать, кто умер, заменим того, Напрасно, мол, тучи нависли, Что близко рабочее торжество… Какие богатые мысли! Оставив невыгодность прочих дорог, На светлом пути коммунизма Они получают копейку за вздох И рубль за строку оптимизма… Пробившись сквозь дебри поэтов, вдвоем Мы перед редактором стынем. Ты сразу: «Стихотворенье мое Годится к восьмой годовщине». Но сзади тебя оборвали тотчас: «Куда вы! Стихи наши лучше! Они приготавливаются у нас На всякий торжественный случай. Красная Армия за восемь лет Нагнала на нас вдохновенье… Да здравствует Либкнехт, и Губпрофсовет, И прочие учрежденья! Да здравствует это, да здравствует то!..» И, поражен беспорядком, Ты начал укутываться в пальто, Меня задевая подкладкой. Я всполз на рукав пиджака твоего И слышал, как сердце стучало… Поверь: никогда ни одно существо Так близко к тебе не стояло. Когда я опять перешел на кровать, Мне стало отчаянно скверно, И начал я тонко и часто чихать, Но ты не расслышал, наверно. Мои сотоварищи — те же клопы — На нас со слезами смотрели: Пускай они меньше тебя и слабы — Им лучше живется в постели. Пусть ночь наша будет темна и слепа, Но всё же — клянусь головою — История наша не знает клопа, Покончившего с собою.

Мы ехали шагом, Мы мчались в боях И «Яблочко»-песню Держали в зубах. Ах, песенку эту Доныне хранит Трава молодая — Степной малахит. Но песню иную О дальней земле Возил мой приятель С собою в седле. Он пел, озирая Родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!» Он песенку эту Твердил наизусть… Откуда у хлопца Испанская грусть? Ответь, Александровск, И Харьков, ответь: Давно ль по-испански Вы начали петь? Скажи мне, Украйна, Не в этой ли ржи Тараса Шевченко Папаха лежит? Откуда ж, приятель, Песня твоя: «Гренада, Гренада, Гренада моя»? Он медлит с ответом, Мечтатель-хохол: — Братишка! Гренаду Я в книге нашел. Красивое имя, Высокая честь — Гренадская волость В Испании есть! Я хату покинул, Пошел воевать, Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать. Прощайте, родные! Прощайте, семья! «Гренада, Гренада, Гренада моя!» Мы мчались, мечтая Постичь поскорей Грамматику боя — Язык батарей. Восход поднимался И падал опять, И лошадь устала Степями скакать. Но «Яблочко»-песню Играл эскадрон Смычками страданий На скрипках времен… Где же, приятель, Песня твоя: «Гренада, Гренада, Гренада моя»? Пробитое тело Наземь сползло, Товарищ впервые Оставил седло. Я видел: над трупом Склонилась луна, И мертвые губы Шепнули: «Грена…» Да. В дальнюю область, В заоблачный плес Ушел мой приятель И песню унес. С тех пор не слыхали Родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!» Отряд не заметил Потери бойца И «Яблочко»-песню Допел до конца. Лишь по небу тихо Сползла погодя На бархат заката Слезинка дождя… Новые песни Придумала жизнь… Не надо, ребята, О песне тужить. Не надо, не надо, Не надо, друзья… Гренада, Гренада, Гренада моя!

Я в жизни ни разу не был в таверне, Я не пил с матросами крепкого виски, Я в жизни ни разу не буду, наверно, Скакать на коне по степям аравийским. Мне робкой рукой не натягивать парус, Веслом не взмахнуть, не кружить в урагане, — Атлантика любит соленого парня С обветренной грудью, с кривыми ногами… Стеной за бортами льдины сожмутся, Мы будем блуждать по огромному полю, — Так будет, когда мне позволит Амундсен Увидеть хоть издали Северный полюс. Я, может, не скоро свой берег покину, А так хорошо бы под натиском бури, До косточек зная свою Украину, Тропической ночью на вахте дежурить. В черниговском поле, над сонною рощей Подобные ночи еще не спускались, — Чтоб по небу звезды бродили на ощупь И в темноте на луну натыкались… В двенадцать у нас запирают ворота, Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою, И всё мне казалось: за поворотом Усатые тигры прошли к водопою.

Мне грустную повесть крупье рассказал — В понте — девятка, банк проиграл! — Крупье, обождите! Я ставлю в ответ Когда-то написанный Скверный сонет. Грустная повесть Несется опять: — Банк проиграл, В понте — пять! Здесь мелочью Выиграть много нельзя. Ну что же. Я песней Рискую, друзья! Заплавали люстры В веселом огне, И песня дрожит На зеленом сукне… Столпились, взволнованы. Смотрят: давно Не видело пыток Таких казино. И только спокойный Крупье говорит: — Игра продолжается, Банк недокрыт! Игрок приподнялся Знакомый такой… Так вот где мы встретились, Мой дорогой! Ты спасся от пули Моей и опять Пришел, недостреленный, В карты играть… В накуренном зале Стоит тишина… — Выиграл банк! Получите сполна! Заплавали люстры В веселом огне, И песня встает И подходит ко мне: — Я так волновалась, Мой дорогой! — Она говорит И уходит со мной… На улице тишь. В ожиданье зари Шпалерами Строятся фонари. Уже рассветает, Но небо в ответ Поставило сотню Последних планет. Оно проиграет: Не может оно Хорошею песней Рискнуть в казино.

Плыву, плыву в тумане, Плыву в кругу ночей. Британия, Британия, Владычица морей. Вокруг земного шара Британская вода, Стоят у Гибралтара Английские суда. Неисчислимы рейсы, Широкий путь открыт, — У берега твой крейсер На Индию глядит, Ты в Африке оставила Следы от якорей, Британия, Британия, Владычица морей! Но берегись, Британия! — В морях плывет беда, Волнуется у берега Китайская вода. И что ты будешь делать, Отечество мое? Ведь пароход на суше Не годен под жилье! Закрой глаза от света Китайских фонарей, Британия, Британия, Владычица морей! Где плыл корсар на шхуне — Плыву в кругу ночей. Погасло полнолунье Над родиной моей. Мамаша! Дело скверно, Твоя вода бурлит, Закрытая таверна На берегу грустит. Ты опускаешь цепи Последних якорей, Британия, Британия, Владычица морей! Давай-ка побеседуем: В какие дни, когда Поила нас как следует Британская вода? Привязанные к мачтам, Мы плыли по морям, Нас Англия, как мачеха, Кидала по волнам. Так сохни же под солнцем, Под блеском лучей, Последняя лужа Британских морей!

Мы с тобой, родная, Устали как будто, — Отдохнем же минуту Перед новой верстой. Я уверен, родная: В такую минуту О таланте своем Догадался Толстой. Ты ведь помнишь его? Сумасшедший старик! Он ласкал тебя сморщенной Дряблой рукою. Ты в немом сладострастье Кусала язык Перед старцем влюбленным, Под лаской мужскою. Может, я ошибаюсь, Может быть, ты ни разу Не явилась нагою К тому старику. Может, Пушкин с тобою Проскакал по Кавказу, Пролетел, простирая Тропу, как строку… Нет, родная, я прав! И Толстой и другие Подарили тебе Свой талант и тепло. Я ведь видел, как ты Пронеслась по России, Сбросив Бунина, Скинув седло. А теперь подо мною Влюбленно и пылко Ты качаешь боками, Твой огонь не погас… Так вперед же, вперед, Дорогая кобылка, Дорогая лошадка Пегас!

Я не знаю, где граница Между Севером и Югом, Я не знаю, где граница Меж товарищем и другом. Мы с тобою шлялись долго, Бились дружно, жили наспех, Отвоевывали Волгу, Лавой двигались на Каспий. И, бывало, кашу сваришь (Я — знаток горячей пищи), Пригласишь тебя: — Товарищ, Помоги поесть, дружище! Протекло над нашим домом Много лет и много дней, Выросло над нашим домом Много новых этажей. Это много, это слишком: Ты опять передо мной — И дружище, и братишка, И товарищ дорогой!.. Я не знаю, где граница Между пламенем и дымом, Я не знаю, где граница Меж подругой и любимой. Мы с тобою лишь недавно Повстречались — и теперь Закрываем наши ставни, Запираем нашу дверь. Сквозь полуночную дрему Надвигается покой, Мы вдвоем остались дома, Мой товарищ дорогой! Я тебе не для причуды Стих и молодость мою Вынимаю из-под спуда, Не жалея, отдаю. Люди злым меня прозвали, Видишь — я совсем другой, Дорогая моя Валя, Мой товарищ дорогой! Есть в районе Шепетовки Пограничный старый бор — Только люди И винтовки, Только руки И затвор. Утро тихо серебрится… Где, родная, голос твой?.. На единственной границе Я бессменный часовой. Скоро ль встретимся — не знаю. В эти злые времена Ведь любовь, моя родная, — Только отпуск для меня. Посмотри: Сквозь муть ночную Дым от выстрелов клубится… Десять дней тебя целую, Десять лет служу границе… Собираются отряды… Эй, друзья! Смелее, братцы!.. Будь же смелой — Стань же рядом, Чтобы нам не расставаться!

Выпал за окнами первый снежок, Блекнет закат, догорая… Музыка входит: — Здравствуй, дружок! — Здравствуй, моя дорогая! — Гости съезжаются. Много гостей Входят, румяны с мороза. Рифмы вбегают. В передней моей Глухо закашляла Проза… Вечер в разгаре, Полночь близка. Льется вино.                        По ошибке Музыка громко читает рассказ, Рифма играет на скрипке. Вдруг замолкают. В двери мои Слышится стук осторожный. Голос доносится:                        — Можно войти? — Я отвечаю: — Можно! — Парень смущенно у двери стоит (Шутка ли — столько народу!) — Я к тебе завтра зайду, — говорит,— Я к тебе так, мимоходом… — Гостю навстречу: — Приятель, здоров! Выпей, согрейся с мороза. Знакомьтесь:                Рабфаковец Ваня                                Жезлов — Музыка, Живопись, Проза…— Пробки защелкали, Льется вино, Музыка шепчет в истоме: — Ваня! Я Мишу просила давно С вами меня познакомить.— Парень, подвыпивши, смотрит смелей. — Мы ведь знакомы немножко — Вы проезжали деревней моей, Сидя на венской гармошке. Голос гармоники трудно забыть, Вы мне приснитесь, бывало… — Что вы!            Оставьте!                  Не может быть! Я и не подозревала!.. — Наша пирушка кипит до утра, Музыка пляшет беспечно… Гости встают. — Расходиться пора. Ты нас проводишь, конечно? — Вышли и песни поем в тишине, И на веселых прохожих Смотрит серьезный милиционер И улыбается тоже.

С утра до заката, Всю ночь до утра В снегу большевичит Мурманский край. Немного южнее Суровой страны Бока Ярославля От крови красны. А дальше к востоку Встречает рассвет Верблюжьей спиною Уральский хребет. Эльбрус на Кавказе Навстречу весне Грузинскую песню Мурлычет во сне. Земля под прицелом, Под пальцем курок: Житомир — на Запад, Ейск — на Восток… Шумит над Китаем Косая гроза, Я вижу сквозь жерла Косые глаза. Я вижу, я вижу: По желтой стране Китайский Котовский Летит на коне. Котовский к Шанхаю Летит и летит, Простреленным сердцем Стучит и стучит. Друзья! Собирайтесь, Открыты пути. Веселая песня, Смертельный мотив! Шумит над Китаем Косая гроза, Я вижу сквозь жерла Косые глаза… Но есть еще Запад За нитью границ, Там выцвели вспышки Походных зарниц, Там пулями грозы Еще не шумят, Народные бунты Под Краковом спят. Но только лишь мертвый Трубач заиграл — Котовский на Запад Коня оседлал. Вельможная Польша Не сдержит напор, Стоит на коленях Варшавский собор. Шумит над Парижем Потоком камней Последняя паперть Взметенных церквей. Земля не устанет Знамена носить… Веселая песня, Военная прыть! Простреленным сердцем Котовский стучит, И песня с Востока На Запад летит.

Время нынче такое: человек не на месте, И земля уж, как видно, не та под ногами. Люди с богом когда-то работали вместе, А потом отказались: мол, справимся сами. Дорогая старушка! Побеседовать не с кем вам, Как поэт, вы от массы прохожих оторваны… Это очень опасно — в полдень по Невскому Путешествие с правой на левую сторону… В старости люди бывают скупее — Вас трамвай бы за мелочь довез без труда, Он везет на Васильевский за семь копеек, А за десять копеек — черт знает куда! Я стихи свои нынче переделывал заново, Мне в редакции дали за них мелочишку. Вот вам деньги. Возьмите, Марья Ивановна! Семь копеек — проезд, про запасец — излишки… Товарищ! Певец наступлений и пушек, Ваятель красных человеческих статуй, Простите меня — я жалею старушек, Но это — единственный мой недостаток.

Человек обещал Проводам молодым: — Мы дадим вам работу И песню дадим! — И за дело свое Телеграф принялся, Вдоль высоких столбов Телеграммы неся. Телеграфному проводу Выхода нет — Он поет и работает, Словно поэт… Я бы тоже, как провод, Ворону качал, Я бы пел, Я б рассказывал, Я б не молчал, Но сплошным наказаньем Сквозь ветер, сквозь тьму Телеграммы бегут По хребту моему: «Он встает из развалин — Нанкин, залитый кровью…» «Папа, мама волнуются, Сообщите здоровье…» Я бегу, обгоняя И конных и пеших… «Вы напрасно волнуетесь…» — Отвечает депеша. Время! Дай мне как следует Вытянуть провод, Чтоб недаром поэтом Меня называли, Чтоб молчать, когда Лидочка Отвечает: «Здорова!», Чтоб гудеть, когда Нанкин Встает из развалин.

Бояре затевают Новые козни, Чутко насторожилась Придворная челядь. Сидит извозчик На стареньких козлах, Думает извозчик От нечего делать. Больно уж лютая Выдалась погода — Метель продувает Во все концы. Сидит извозчик, Немного поодаль На пьяной лавочке Сидят стрельцы. Петр, соблазненный Заграничным раем, Бороды велел Поостричь боярам. Бояре в оппозицию: — Мы не желаем! Нам-то борода Досталась не даром! Петровских ассамблей Старинные танцы, Чинные гости У круглого стола… Эх, будь я Дмитрием, Да еще Самозванцем, Я бы натворил Большие дела! Я бы обратился С речью к боярам: — Царь — это дорого, Сколько ни борися! Я вам согласен Царствовать даром, Ну, хотя бы вместо Годунова Бориса. Бояре бы ответили С серьезным выражением, Хищными глазами Взглянув из-под бровей: — Мы-то согласны! Но есть возражения: Во-первых, Михаил, Во-вторых, еврей! Какое огорчение! Я не буду императором, В золоченой карете По Москве не поеду, Зато пронесу Без малейшей утраты Свое политическое кредо.

Уважаемый лорд! Не сейчас, так когда-нибудь Осенит вас знаменьем Милость господня: В окруженьи святых Вознесетесь вы на́ небо (Я прошу вас не медлить — Вознеситесь сегодня…) Для всеобщего мира Вы ищете средство — Вы ведь миролюбивы А ля Иисус. Правда, сломана мебель В советском торгпредстве, Но вы здесь ни при чем, — Это сыщик, клянусь!.. За далекой водою Разгромленный Нанкин, Собираются сироты У разрушенных стен, — Это на берег вышли Английские танки, Убивают солдаты… Но не Чемберлен! Вы? Вы можете Только приказывать: Наступать! Покорять! Расстрелять! Припугнуть! Ну, а сами, о лорд, Я уверен — ни разу вы Не пытались кого-либо Ну хотя б ущипнуть!.. Говорят, что детей Вы до слабости любите, Вы им дарите куклу, Игрушечный а́тлас, Может быть потому, Что невинные губы те Недостаточно жестки, Чтоб начать проклинать вас. Всемогущий господь Недоволен Европой Большевистские песни Запел человек… Если хлынет вода Мирового потопа, Вас господь, словно Ноя, Устроит в ковчег. Благодарные богу За приют, за ночлег и За его снизошедшую К вам благодать, Вы сквозь дождь проплывете. И в темном ковчеге Весь парламент — Вся фауна будет мычать. (Вы, кажись, недовольны Становитесь мною? Вы обижены, лорд? Так признайтесь же прямо, Может быть, вы совсем Не похожи на Ноя, Может, вы больше Похожи на Хама?) Когда ж океан Возвратится обратно, Прошу вас заметить: У края земли Красное знамя На груди Арарата Ветра раздували, Но снять не смогли.

Над твоей могилой нарастает Пламенная память о тебе… Снова капли крови расцветают На моей прикушенной губе. И за то, что партия редеет, И за прошлые его грехи, Он бы увидал, белогвардеец, Что удел мой не одни стихи. За потери наши и за муки Я б его на части искромсал, Но поэта поднятую руку Удержал народный комиссар. Ну, и разве я хоть пальцем двину, Если вся страна моя решила Быть миролюбивой, как Литвинов, Быть воинственной и ждать, как                                               Ворошилов… Гроб опущен, и проходят люди… Но, взлетев, строга и высока, В нараставшем пушечном салюте Прозвучала и моя строка. По стране — развернутая стройка, Скоро вырастут за домом дом… Ты ведь их мечтал увидеть, Войков, Там, в Варшаве, за своим столом… И не мы ли вдоль московских улиц Гроб Воровского несли, скорбя… Та же разгулявшаяся пуля Рикошетом пала на тебя. Над твоей могилой нарастает Пламенная память о тебе… Снова капли крови расцветают На моей прикушенной губе.

Я нынешней ночью Не спал до рассвета, Я слышал — проснулись Военные ветры. Я слышал — с рассветом Девятая рота Стучала, стучала, Стучала в ворота. За тонкой стеною Соседи храпели, Они не слыхали, Как ветры скрипели. Рассвет подымался, Тяжелый и серый, Стояли усталые Милиционеры, Пятнистые кошки По каменным зданьям К хвостатым любовникам Шли на свиданье. Над улицей тихой, Большой и безлюдной, Вздымался рассвет Государственных будней. И, радуясь мирной Такой обстановке, На теплых постелях Проснулись торговки. Но крепче и крепче Упрямая рота Стучала, стучала, Стучала в ворота. Я рад, что, как рота, Не спал в эту ночь, Я рад, что хоть песней Могу ей помочь. Крепчает обида, молчит, И внезапно Походные трубы Затрубят на Запад. Крепчает обида. Товарищ, пора бы, Чтоб песня взлетела От штаба до штаба! Советские пули Дождутся полета… Товарищ начальник, Откройте ворота! Туда, где бригада Поставит пикеты, — Пустите поэта! И песню поэта! Знакомые тучи! Как вы живете? Кому вы намерены Нынче грозить? Сегодня на мой Пиджачок из шевьота Упали две капли Военной грозы.

Если тихо плачет скрипка, Я, как все, в платок сморкаюсь, Широчайшею улыбкой Я родителей встречаю. Но от бурь не спрячешь тело, Не спасешь гортань от хрипа, Если время мне велело Быть с дубиной возле скрипок. Я видал его, глухого, Проливающего слезы: Он часами ждал — Бетховен Возле штаба у березы. Я в тот день был страшно занят. Он ушел. И ночью поздней Музыкальными глазами На меня смотрели звезды. В ожидании прихода Предрассветного тумана Заиграла вся природа На старинном фортепьяно. Звезды все, склонившись низко, Мне на голову упали,— За меня, за коммуниста, Звезды все голосовали.

Друг ты мой, Задумчивый и строгий, Снаряжайся,               скоро нам идти! Будь готов,               поводьями закинув строки, Боевую повесть Поведи. Не с тобой ли Пели мы о буднях, О рабфаковке, О солнце, О полях? И не мы ль               в затеях наших трудных Расстилали                  невозможный взмах?.. Пусть засохнут Бледные чернила, — Дай овса коням И встань чуть свет. Чтоб эпоха Нас не очернила — Положи перо свое, поэт! Наша песня В буднях ликовала, — Что ж, веди ее с собою в бой. Запевай же,                    первый запевала, И полки затянут за тобой… Эти скрипки Слишком надоели, Струны               не перестают стонать. Нынче барабаны захотели Слово Большевистское Сказать. Друг ты мой! Нас ждет большое дело, Не ленись              и на перо нажми, Чтобы искрами оно взлетело Над ошеломленными людьми. Пусть засохнут Бледные чернила,— Дай овса коням И встань чуть свет. Чтоб эпоха Нас не очернила — Брось писания свои, поэт! Я шучу, дружище, Не пугайся, Можешь петь, Смеяться и любить: Боевую сбрую на Пегасе Незачем напрасно теребить. Может быть,               случайны эти вспышки Молний,            оброненных под тобой, Может быть, Продлится передышка: Наш покой — Строительный покой. Эти наступающие тучи, Может, возвратятся к берегам, Но держи, мой друг, На всякий случай, И почисть заржавленный наган.

Пробивается в тучах Зимы седина, Опрокинутся скоро На землю снега, — Хорошо нам сидеть За бутылкой вина И закусывать Мирным куском пирога. Пей, товарищ Орлов, Председатель Чека. Пусть нахмурилось небо, Тревогу тая,— Эти звезды разбиты Ударом штыка, Эта ночь беспощадна, Как подпись твоя. Пей, товарищ Орлов! Пей за новый поход! Скоро выпрыгнут кони Отчаянных дней. Приговор прозвучал, Мандолина поет, И труба, как палач, Наклонилась над ней. Льется полночь в окно, Льется песня с вином, И, десятую рюмку Беря на прицел, О веселой теплушке, О пути боевом Заместитель заведующего Запел. Он чуть-чуть захмелел — Командир в пиджаке: Потолком, подоконником Тучи плывут, Не чернила, а кровь Запеклась на штыке, Пулемет застучал — Боевой «ундервуд»… Не уздечка звенит По бокам мундштука, Не осколки снарядов По стеклам стучат, — Это пьют, Ударяя бокал о бокал, За здоровье комдива Комбриг и комбат… Вдохновенные годы Знамена несли, Десять красных пожаров Горят позади, Десять лет — десять бомб Разорвались вдали, Десять грузных осколков Застряли в груди… Расскажи мне, пожалуйста, Мой дорогой, Мой застенчивый друг, Расскажи мне о том, Как пылала Полтава, Как трясся Джанкой, Как Саратов крестился Последним крестом. Ты прошел сквозь огонь — Полководец огня, Дождь тушил Воспаленные щеки твои… Расскажи мне, как падали Тучи, звеня О штыки, О колеса, О шпоры твои… Если снова Тифозные ночи придут, Ты помчишься, Жестокие шпоры вонзив, — Ты, кто руки свои Положил на Бахмут, Эти темные шахты благословив… Ну, а ты мне расскажешь, Товарищ комбриг, Как гремела «Аврора» По царским дверям И ночной Петроград, Как пылающий бриг, Проносился с Колумбом По русским степям; Как мосты и заставы Окутывал дым Полыхающих Красногвардейских костров, Как без хлеба сидел, Как страдал без воды Разоруженный Полк юнкеров… Приговор прозвучал, Мандолина поет, И труба, как палач, Наклонилась над ней… Выпьем, что ли, друзья, За семнадцатый год, За оружие наше, За наших коней!..

Гуди над батальоном, Знакомая пальба, Труби над батальоном, Десятая труба. Опять предо мною Огонь и свинец, Весь мир предо мною, Как Зимний дворец… Время свершает Десятый полет, — К британскому флоту «Аврора» плывет. Скоро над миром Запляшет картечь, Двенадцатидюймовая Наша речь. Снова встал у пушки Старый канонир. Что ты будешь делать, Старый мир? Снова ли затрубишь В боевой рог Или покорно Ляжешь у ног? Лошадям не терпится Перейти вброд Новый, тяжелый, Одиннадцатый год. Ну а мне не терпится — В боевом огне Пролететь, как песня, На лихом коне. Я пока тихонько Сижу и пою, Я пока готовлю Песню мою… Гуди над батальоном, Знакомая пальба, Труби над батальоном, Десятая труба!

Уже не мальчиком, Уже почти мужчиной Перехожу десятую межу. В одиннадцатую Нашу годовщину, Накрыт противогазом, Прихожу. Мне десять лет Знакомы поименно, И в голове моей Уже давно Висят воспоминанья,                         как знамена, Простреленные Батькою Махно… Пусть молодость моя Горит неутомимо — В ней десять лет Глядят из-под золы, В ней с ароматом Пороха и дыма Смешался запах Стружек и смолы… Вдоль старых стен По кладбищам печальным, Над мертвым                 успокоенным полком, Я прохожу Чуть-чуть сентиментальный, Задумчивым                      иду                           большевиком. Завязаны шнурки Моих ботинок, И в прачечной Лежит мое белье, И отдано оружие мое Милиции, Поставленной                      на рынок, — Но в десять лет Команда не забыта, Но вычищено Старое седло, Но чувствую,                      что время подползло Почти неслышным Шорохом иприта… Вдоль новых крыш Пройдут года украдкой, Сквозь гущу лет Придет знакомый год… Сойди, поэт!                    Здесь будет пересадка! Оставь трамвай!                              Тебя тачанка ждет!.. Мы десять лет Надеемся и терпим, Пока под взрывы Пушечных зарниц Проскачет эскадрон Нетерпеливым темпом Через барьер Разрушенных границ…

Скоро маленькие ростки Кверху голову приподымут. По сравнению с городским Здесь довольно приятный климат. Словно дети, к себе маня, Из-за каменного сарая Молодые сады в меня Яблоками швыряют. Черный пес впереди бежит, Поднял голову, смотрит гордо, Назови его только «жид» — Он тебе перекусит горло. Он бежит впереди меня… — Собакевич вы мой, запомните: Вы живете с этого дня В конуре, как в отдельной комнате!.. Ветерок заиграл слегка Бороды моей сединою, Как полиция, облака Собираются надо мною. Вечереет, и впотьмах Брызжут капельки дождевые, Будто плачут о старых днях Постаревшие городовые. Мне бывает чего-то жаль, Как жалеют о чем-то дети… Где ты скрылась, моя печаль, Где живешь ты теперь на свете? Светлый ветер тебя унес И развеял тебя по пустыне, Иорданом соленых слез Я не встречу тебя отныне… Надо мною слова плывут — Скоро песня в полях родится, Это дети мои поют, Это слушает их пшеница. Я усядусь в кругу семьи… Ах, ведь я опоздаю снова, — Обещал я прийти к семи, А теперь уже полвосьмого.

Чубатый Тарас Никого не щадил… Я слышу Полуночным часом, Сквозь двери: — Андрий! Я тебя породил!.. — Доносится голос Тараса. Прекрасная панна Тиха и бледна, Распущены косы густые, И падает наземь, Как в бурю сосна, Пробитое тело Андрия… Полтавская полночь Над миром встает… Он бродит по саду свирепо, Он против России Неверный поход Задумал — изменник Мазепа. В тесной темнице Сидит Кочубей И мыслит всю ночь о побеге, И в час его казни С постели своей Поднялся Евгений Онегин: — Печорин! Мне страшно! Всюду темно! Мне кажется, старый мой друг, Пока Достоевский сидит в казино, Раскольников глушит старух!.. Звезды уходят За темным окном, Поднялся рассвет из тумана… Толчком паровоза, Крутым колесом Убита Каренина Анна… Товарищи классики! Бросьте чудить! Что это вы, в самом деле, Героев своих Порешили убить На рельсах, В петле, На дуэли?.. Я сам собираюсь Роман написать — Большущий! И с первой страницы Героев начну Ремеслу обучать И сам помаленьку учиться. И если, не в силах Отбросить невроз, Герой заскучает порою, Я сам лучше кинусь Под паровоз, Чем брошу на рельсы героя. И если в гробу Мне придется лежать, — Я знаю: Печальной толпою На кладбище гроб мой Пойдут провожать Спасенные мною герои. Прохожий застынет И спросит тепло: — Кто это умер, приятель? — Герои ответят: — Умер Светлов! Он был настоящий писатель!

Поворачивали дула В синем холоде штыков, И звезда на нас взглянула Из-за дымных облаков. Наши кони шли понуро, Слабо чуя повода. Я сказал ему: — Меркурий Называется звезда. Перед боем больно тускло Свет свой синий звезды льют… И спросил он: — А по-русски Как Меркурия зовут? Он сурово ждал ответа; И ушла за облака Иностранная планета, Испугавшись мужика. Тихо, тихо… Редко, редко Донесется скрип телег. Мы с утра ушли в разведку, Степь и травы — наш ночлег. Тихо, тихо… Мелко, мелко Полночь брызнула свинцом, — Мы попали в перестрелку, Мы отсюда не уйдем. Я сказал ему чуть слышно: — Нам не выдержать огня. Поворачивай-ка дышло, Поворачивай коня. Как мы шли в ночную сырость, Как бежали мы сквозь тьму — Мы не скажем командиру, Не расскажем никому. Он взглянул из-под папахи, Он ответил: — Наплевать! Мы не зайцы, чтобы в страхе От охотника бежать. Как я встану перед миром, Как он взглянет на меня, Как скажу я командиру, Что бежал из-под огня? Лучше я, ночной порою Погибая на седле, Буду счастлив под землею, Чем несчастен на земле… Полночь пулями стучала, Смерть в полуночи брела, Пуля в лоб ему попала, Пуля в грудь мою вошла. Ночь звенела стременами, Волочились повода, И Меркурий плыл над нами — Иностранная звезда.

Снова бродит луна По полям бесконечных скитаний. Словно в очередь к богу, Вразвалку лежат мертвецы… Засыхает слюна Над застрявшей в гортани Отсыревшей полоской мацы… Чтобы спрятать свой стыд. Чтобы скрыть свой позор от людей, Небеса над землей Опускают ночной горизонт… Беспощадная ночь, Ты бы стала немного светлей, Если б ты поняла, Как смертельно устал Либерзон… Дилижанс трясется и скрипит, Самуил Израилевич спит. Впереди Круговоротом верст Распростерся Полевой ковер. Ветром донесло издалека Пьяное дыханье мужика. Бродит полночь неживая По местечкам разоренным, Свежий ветер обдувает Мещанина Либерзона. — Господи! Еще недоставало В тухлом дилижансе простудиться… Одолжи мне, боже, покрывало На мою худую колесницу! Или мало просьбы человека? Или я молился мало? Или мертвая моя Ревекка Обо мне еще не рассказала? Ты ведь видел Этих трупов груды, Дочерей моих ты видел тоже, Ты смотрел на розовые груди, Ты смотрел и… засмотрелся, боже! Через тучи песков, Через версты пустынь, Через черную зелень еврейской весны, Неумыт и обшарпан, Я пришел на Волынь — Кочевой гражданин Неизвестной страны. И если, о господи, На одном из небес Ты найдешь мое счастье, — То сжалься над ним, Вынь все лучшие звезды свои и повесь Над заплаканным счастьем моим!.. Что то дует сильно, Что-то спится слабо… Разреши, всесильный, Повернуться на бок… Дилижанс трясется и скрипит, Самуил Израилевич спит… Лунная корона Гаснет в полумгле, Окна занавешены Изморозью белою, Тихою походкой Бродит по земле Жирная суббота, Ничего не делая. Звезды пожелтели — Божьи плоды, Позднее время — Половина второго…                Тишина От земли до звезды, От Меркурия До Могилева…

Как струна в музыкальном ящике, Ветер вздрогнул среди домов. Звезды тихие и дрожащие, Словно божии приказчики За прилавками облаков. Ветра взбалмошная походка Вдоль по вывеске прокатилась, Где мечтательная селедка На сосиски облокотилась. Ветер мечется и кружится, Разговаривая неясно: «Либерзон! Пора освежиться! Либерзон! Погода прекрасна!» Покупатель ушел последний, Ужин праздничный приготовлен… — Ну, сыночек мой, ну, наследник, День закончен, конец торговле! Вечер в окнах стоит, Обрисован Старомодною синевою… Либерзон задвинул засовы, Моет руки перед едою… И сидит за одним столом, Хлебом с маслом по горло сыт, «Бакалейный торговый дом — Самуил Либерзон и Сын». Самовара большой костер Потухает в изнеможенье. Начинается разговор Философского направленья: — Что ты видел, цыпленок куцый, У окошка родного дома? — Отблеск маленькой революции И пожар большого погрома… Озираясь на склоне дней, Тихо прошлое провожая, Не забудь, дорогой Моисей, Это имя — Игнат Можаев. От погрома уйдя назад В лицемерный приют полей, Он живет — Можаев Игнат, — Чтоб кормить и колоть свиней…

Ночь на мир положила лапы, Всем живущим смежив ресницы. Огонек одинокой лампы В закопченном стекле томится. Ночь раскинулась, вырастая. Звезды в окнах — Кругом пламенным… Молодой Либерзон читает, Подготавливаясь к экзаменам. Ах, как много учиться надо. Бродит взгляд его опущенный По страницам «Александра Сергеевича Пушкина…» Соблазнительная подушка Так заманчиво обнажена… «Что же ты, моя старушка, Приумолкла у окна?..»

Суровая полночь Приносит грозу, Фейерверк молний И гром отдаленный, И ангел увидел, Как где-то внизу В обнимку Сном праведных Спят Либерзоны, И Пушкин склонился над ними                                       во мгле, С любовью над юным, С улыбкой над старым… «Как ныне сбирается вещий Олег Отмстить неразумным хозарам…»

Весть летела из столицы К деревенькам и станицам, Разбудила и вспугнула Задремавшие аулы И присела на крылечко У еврейского местечка.

С юго-западной стороны Ночь колышет колокола. — Эти звезды вокруг луны Словно дети вокруг стола. Молодая стоит луна На житомирском берегу, Над Житомиром — тишина, Над Полонами — тихий гул… Ты прислушайся, Моисей, Моисей Либерзон, не спи! Запрягает своих коней Сам Тютюник в ночной степи. Убегает в поля трава, Лошадь в страхе за ней бежит, — Атаманова голова, Словно бомба, над ней висит. Атаман пролетел вперед, Бесшабашный и молодой. Подмигнул ему небосвод Самой маленькою звездой. Две губернии на поклон Прибегают к нему зараз… Но недаром морской циклон Бородою матроса тряс,— Он идет впереди полков, Триста пушек за ним гудят, И четыреста жеребцов, И пятьсот боевых ребят. Смерть стоит за плечом ею, Кровь цветет на его усах… О Тютюник!                     Твое торжество — Только пыль на его ногах!.. Озадаченный горизонт Собирает свои облака, И стоит Моисей Либерзон, Поднимая знамя полка. Он стоит впереди полков. Триста пушек за ним гудят, И четыреста жеребцов, И пятьсот боевых ребят… Ты с ума сошел, Моисей! Тишина и покой кругом, Только ветер чужих степей Чуть колышет твой тихий дом. Одеялом большим накрыт Твой отец, погруженный в сон, И приходит к нему царь Давид, И является царь Соломон. В этой сказочной тишине, В этом выдуманном раю Он с царями ведет во сне Интересное интервью… Ночь проносит сквозь синь степей Колыханье колоколов, И опять идет Моисей По равнинам военных снов. Наблюдая полет ракет, Моисей подошел к реке, С красным флагом в одной руке, С револьвером в другой руке. И не страшен разбег дорог Перешедшему вброд реку, И стоит над Синаем бог, Приготовившийся к прыжку. Он у пропасти на краю, У последней своей звезды. Пожелтели в его раю Запечатанные сады. Пожалей его, Моисей, — Бога прадедов и отцов!.. Громкий выстрел среди степей, Тихий стон среди облаков… Над Житомиром тишина… И гудит снаряд отдаленный, Словно падающая луна С утомленного небосклона…

Посреди необъятных болот Середина поэмы встает, И во тьме зажигается стих И горит, чтоб согреть часовых. Неспокойная полночь болот. Разводящий не скоро придет. «В этой тьме погибать не резон, — Мы пропали с тобой, Либерзон! Хорошо б на минутку прилечь… И зачем нам болото беречь?..» Эта сырость, как черный туман… Пропадает Можаев Иван…           Над болотом гортанная речь:           «Нам приказано —           Надо стеречь.           Скоро смена,           Рассвет недалек.           Успокойся, Ванюша, дружок!» Раздвигая болотную хмарь, Поднимает поэма фонарь, И стоит на посту, освещен, Молодой Моисей Либерзон. Посреди болотных пустырей Он стоит, мечтательность развеяв, — Гордость нации, Застенчивый еврей, Боевой потомок Маккавеев. Под затвором Молчалив свинец… Где теперь его отец? (Он, наверное, в тишине ночной Медленно читает Тору, Будто долг свой Тяжкий и большой По часам выплачивает кредитору.) Влажен штык, И отсырел приклад… Моисея неподвижен взгляд: (Может быть, ему издалека Запылала смуглая щека Дочери часовщика?..)           Полночь бродит над часовыми,           Мир вокруг без остатка вымер.           На четырнадцатой версте           Пробегает сухая степь,           Там усталая спит Расея           Без Ивана           И Моисея… Пусть в тумане заперты пути, Не грусти, Можаев, Не грусти! Ты не тот, кто ловит голубей, Не робей, Ванюша, Не робей! «Я грущу, товарищи, по дому, Дума мучает меня одна: Для чего мне, парню молодому, Молодость бесплатная дана? Для того ли я без отдыха работал, Для того ли я страдал в бою, Чтобы это темное болото Засосало голову мою?.. В этой тьме погибнуть не резон, Очень скучно умирать мне без людей… Посади меня на лошадь, Либерзон, Дай мне в руки саблю, Моисей! Я тебе промчусь, как атаман, Я врагов Повырубаю враз, Только, друг мой, Убери туман От моих заиндевевших глаз! Буду первым я в жестокой сече. С вытянутой саблей поперек… Мы еще проскачем, Моисейчик, Мы еще поборемся, браток! Или будет нам обоим крышка, Иль до гроба будем вместе жить… Никогда не думал я, братишка, Что могу я Жида полюбить. Я тебя своей любовью грею, Я с тобою мучаюся тут, Потому что на земле евреи Симпатичной нацией живут… Долго ли осталось нам томиться, Скоро ли окончится поход? Говорят, что скоро заграница Тоже по-советски заживет. И наступит времечко такое, И пойдут такие чудеса, Чтобы каждый дом себе построил, Чтобы окна выходили в сад. Старой жизни Навсегда капут, Будет жизнь Куда вкусней и гуще, Будет хлеб — Пятиалтынный пуд, И еще дешевле — неимущим. Будет каждый жить свой долгий век, В двести лет Справляя именины… Я хотя и темный человек, Ну а всё же Верю в медицину…» Мир вокруг без остатка вымер, Полночь бродит над часовыми… «Эх, Моисейчик, Такие дни! Очень скучно мне и обидно — Мы с тобою Совсем одни, Даже пса — и того не видно… Мы вернемся с тобой едва ли, — Над болотами Ночь темна… Как живет теперь Моя Валя? Что поделывает она? Помню, С ней отводил я душу И голубил ее И ласкал, Я над милой своей Валюшей, Словно мост над рекою, стоял… Ветер в поле Всю ночь бежит По разбросанным зеленям… И Валюша одна сидит И, наверное, ждет меня. Вот вернусь я, Построю дом, Тесно выложу кирпичи… Не дадут кирпичи — Украдем. (Ты смотри, жидюга, Молчи!..)» И мечты Рассыпались вслепую, И пронесся ветер впопыхах, Будто музыка прошла, танцуя, На своих высоких каблуках. Утомленная спит Расея Без Ивана И Моисея… Выше, выше голову, Моисей Самойлович! Песню мою на́ тебе, Иван Игнатьевич! Возьми и неси ее Над нашей Россиею!..

Скорый поезд Сквозь снега летит, Самуил Израилевич спит. Приближаются с двух сторон Царь Давид И царь Соломон. «Рад вас видеть, друзья, всегда, Я в Житомир… А вы куда?» Тихо слушает весь вагон, Что рассказывает Соломон, Говорят о делах И о родине Два царя И один верноподданный. Тихо вслушивается Вагон. Тихо жалуется Либерзон: «Сын мой умер Во цвете лет… Почему его с вами нет? Мой наследничек, Мой сыночек! Ты приснись мне Хоть разочек!..» Кроткой лаской До зари Утешают его цари… Поезд круто затормозил, Просыпается Самуил… Пассажиры кругом сидят Очень мирно И очень мило. И глядит Можаев Игнат На смущенного Самуила. (Часто думаешь: Враг далёко — Враг оказывается Под боком…) Беспощадная ночь погрома… Самуил опускает взгляд. Пусть враги, Но всё же — знакомы… «Здравствуйте!» — «Очень рад!» И улыбка дрожит виновато В поседевших усах Игната. И неловок, и смущен, Говорит он, заикаясь: «Извиняюся, Либерзон, За ошибку свою извиняюсь! Был я очень уж молодым, И к тому же довольно пьяным, Был я темным, Был слепым, Несознательным хулиганом…» И стучит, стучит учащенно Сердце старого Либерзона. Эта речь его душу греет, Словно дружеская услуга… Извиниться перед евреем — Значит стать его лучшим другом. «Я очень доволен! Я рад чрезвычайно! Допускаю возможность, Что погром — случайность, Что гром убил моих дочерей, Что вы — по натуре Почти еврей… Знаете новость: Умер мой сын! Сижу вечерами один, Один! Глухо стучит одинокий маятник… Игнатий Петрович, Вы меня понимаете?» Только ветер и снег за окном, И зари голубое зарево, И сидят старики вдвоем, По-сердечному разговаривая… Пробегая леса и степи, Вьюга мечется по Руси… Человеческий теплый лепет, Вьюга, вьюга, Не погаси! Чтобы поезд в снегу не увяз, Проведи по путям вагоны, Чтобы песня моя неслась От Можаева К Либерзону. Чтобы песня моя простая, Чтобы песня моя живая Громко пела бы, вырастая, И гудела б, ослабевая…

Где последний Индеец заснул, Полночь тихо Несет караул, Над Америкой Звезды стоят, За Америкой Волны шумят. Эти звездные Ночи ясны, Фермер видит Спокойные сны, Полночь тихо Несет караул, Дребезжит Электрический стул. Если голову В смертной тоске Прислонить К изможденной руке, — Можно слышать, Как звякают цепи, Протянувшись От Сакко к Ванцетти… Если б рот мой Как пушка гудел, Если б стих мой Снарядом летел, Если б песня Могла помешать Губернатору Фуллеру Спать, — Я бы песню гонял По земле, Я б кричал ей, Измученной, вслед: — Через каждую Эту версту Надрывайся! Кричи! Протестуй! Над Америкой Очень темно, Только песня несется Сквозь тьму; Эта песня поется Давно, Сочинять ее вновь Ни к чему! Забастовок Тревожный гудок, Демонстраций Взволнованный гул… И зарю Поднимает восток, И дрожит Электрический стул…

Вот я обтрепан ветрами, Как старое зданье, Форму теряю свою, Как раздетый солдат. Мышцы ослабли, И дремлют воспоминанья, Первые ласточки — Старые ласточки — Спят. Вся в сарпинке веселья, Не веруя в старость чужую, Юность рядом идет, Как моя проходила в те дни. И под солнцем ее, Притворяясь своим, Прохожу я, Больше чем нужно — На три четверти скрытый в тени… С улиц врываясь, Звенит на столе у поэта Крошками хлеба Разбросанный праздничный звон… Близится старость… И мельтешат у окон Стаи ворон, С отвращением ждущие лета…

Два мертвеца Выходят из Вердена, Закуривают И глядят на свет, Чтобы узнать, Какая перемена Произошла За эти десять лет. Они шагают сутки По Карпатам… Огромен путь — Им надобно спешить, Чтоб весь свой штаб Покрыть французским матом, Немецкой неприличностью Покрыть!.. Они рассекают просторы И видят В туманном бреду — Во Францию два гренадера Из русского плена бредут. «До дому ли, Или к невесте — Упрятаться в брачном тепле,— Пойдемте, товарищи, вместе По этой проклятой земле! Пройдя через лес, Через реки, Погибли в начале зимы Вы — в девятнадцатом веке, В начале двадцатого — мы! Шагая по нашей отчизне, Никак мы не можем понять: Какая такая причина Заставила нас умирать?» И вот по земле воспаленной Идут по высокой горе Солдаты Наполеона, Вильгельма и Пуанкаре. Их взгляды тревожны и зорки, И видят они — Впереди Их пятый товарищ В Нью-Йорке На гауптвахте сидит… Путям-дорогам Не видать конца… С пяти утра До самого заката Идут, идут Четыре мертвеца К могиле Неизвестного солдата. Минуя провансальские сады, Они стучат Заржавленным мушкетом, Чтоб вчетвером На площади Звезды Заговорить С большим авторитетом. Они хотят Сказать такую речь, Чтоб стала всей земле Она понятна, Чтоб в воздухе Остановилася картечь И повернула На зачинщиков обратно. Они хотят Начальникам сказать, Свои слова Перемежая матом, Что надоело За богатых умирать До черта Гренадерам и солдатам. И если их В атаку позовут — Смыкая строй, Под знаменем братанья Все неизвестные солдаты Перейдут К довольно популярному Восстанью! Так говорит из Вердена Ушедший мертвый солдат! Таким языком непременно Живые заговорят!

Рыбы собирались В печальный кортеж, Траурный Шопен Громыхал у заката… О светлой покойнице, Об ушедшей мечте, Плавники воздев, Заговорил оратор. Грузный дельфин И стройная скумбрия Плакали у гроба Горючими слезами. Оратор распинался, В грудь бия, Шопен зарыдал, Застонал И замер. Покойница лежала Бледная и строгая. Солнце разливалось Над серебряным хвостом. Ораторы сменяли Друг друга. И потом Двинулась процессия Траурной дорогою. Небо неподвижно. И море не шумит… И, вынув медальон, Где локон белокурый, В ледовитом хуторе Растроганный кит Седьмую папиросу, Волнуясь, Закуривал… Покойницу в могилу, Головою — на запад, Хвостом — на восток. И вознеслись в вышину Одиннадцать салютов — Одиннадцать залпов — Одиннадцать бурь Ударяли по дну… Над морем, Под облаком Тишина, За облаком — Звезды Рассыпанной горсткой… Я с берега видел: Седая волна С печальным известьем Неслась к Пятигорску. Подводных глубин Размеренный ход, Качающийся гроб — Романтика в забвенье. А рядом Величавая Рыба-счетовод Высчитывает сальдо — Расход на погребенье. Рыба-счетовод Не проливала слез, Она не грустила О тяжелой потере. Светлую русалку Катафалк увез, — Вымирают индейцы Подводной прерии… По небу полуночному Проходит луна, Сказка снаряжается К ночному полету. Рыба-счетовод Сидит одна, Щелкая костяшками На старых счетах. Девушка приснилась Прыщавому лещу, Юноша во сне По любимой томится. Рыба-счетовод Погасила свечу, Рыбе-счетоводу Ничего не приснится… Я с берега кидался, Я глубоко нырял, Я взволновал кругом, Я растревожил воду, Я рисковал как черт, Но не достал, Не донырнул До рыбы-счетовода. Я выполз на берег, Измученный, Без сил, И снова бросился, Переведя дыханье… Я заповедь твою Запомнил, Михаил, — Исполню, Лермонтов, Последнее желанье! Я буду плыть Сквозь эту гущу вод, Меж трупов моряков, Сквозь темноту, Чтоб только выловить, Чтоб рыба-счетовод Плыла вокруг русалки С карандашом во рту… Море шевелит Погибшим кораблем, Летучий Голландец Свернул паруса. Солнце поднимается Над Кавказским хребтом, На сочинских горах Зеленеют леса. Светлая русалка Давно погребена, По морю дельфин Блуждает сиротливо… И море бушует, И хочет волна Доплеснуть До прибрежного Кооператива.

Сколько милых значков На трамвайном билете! Как смешна эта круглая Толстая дама!.. Пассажиры сидят, Как послушные дети, И трамвай — Как спешащая за покупками мама. Инфантильный кондуктор Не по-детски серьезен, И вагоновожатый Сидит за машинкой… А трамвайные окна Цветут на морозе, Пробегая пространства Смоленского рынка. Молодая головка Опущена низко… Что, соседка, Печально живется на свете?.. Я играю в поэта, А ты — в машинистку; Мы всегда недовольны — Капризные дети. Ну, а ты, мой сосед, Мой приятель безногий, Неудачный участник Военной забавы, Переплывший озера, Пересекший дороги, Зажигавший костры У зеленой Полтавы… Мы играли снарядами И динамитом, Мы дразнили коней. Мы шутили с огнями, И махновцы стонали Под конским копытом,— Перебитые куклы Хрустели под нами. Мы играли железом, Мы кровью играли, Блуждали в болоте, Как в жмурки играли… Подобные шутки Еще не бывали, Похожие игры Еще не случались. Оттого, что печаль Наплывает порою, Для того, чтоб забыть О тяжелой потере, Я кровавые дни Называю игрою, Уверяю себя И других… И не верю. Я не верю. Чтоб люди нарочно страдали, Чтобы в шутку Полки поднимали знамена… Приближаются вновь Беспокойные дали, Вспышки выросших молний И гром отдаленный. Как спокойно идут Эти мирные годы — Чад бесчисленных кухонь И немытых пеленок!.. Чтобы встретить достойно Перемену погоды, Я играю, как лирик — Как серьезный ребенок… Мой безногий сосед — Спутник радостных странствий! Посмотри: Я опять разжигаю костры, И запляшут огни, И зажгутся пространства От моей небывалой игры.

К застенчивым девушкам, Жадным и юным, Сегодня всю ночь Приближались кошмаром Гнедой жеребец Под высоким драгуном, Роскошная лошадь Под пышным гусаром… Совсем как живые, Всю ночь неустанно Являлись волшебные Штабс-капитаны, И самых красивых В начале второго Избрали, ласкали И нежили вдовы. Звенели всю ночь Сладострастные шпоры, Мелькали во сне Молодые майоры, И долго в плену Обнимающих ручек Барахтался Неотразимый поручик… Спокоен рассвет Довоенного мира. В тревоге заснул Городок благочинный, Мечтая Бойцам предоставить квартиры И женщин им дать Соответственно чину,— Чтоб трясся казак От любви и от спирта, Чтоб старый полковник Не выглядел хмуро… Уезды дрожат От солдатского флирта Тяжелой походкой Военных амуров. Большая дорога Военной удачи! Здесь множество Женщин красивых бежало, Армейцам любовь Отдавая без сдачи, Без слез, без истерик, Без писем, без жалоб. По этой дороге, От Волги до Буга, Мы тоже шагали, Мы шли задыхаясь, — Горячие чувства И верность подругам На время походов Мы сдали в цейхгауз. К застенчивым девушкам, В полночь счастливым, Всю ночь приближались Кошмаром косматым Гнедой жеребец Под высоким начдивом, Роскошная лошадь Под стройным комбатом. Я тоже не ангел, — Я тоже частенько У двери красавицы Шпорами тенькал, Усы запускал И закручивал лихо, Пускаясь в любовную Неразбериху. Нам жены простили Измены в походах. Уютом встречают нас Отпуск и отдых. Чего же, друзья, Мы склонились устало С тяжелым раздумьем Над легким бокалом? Большая дорога Манит издалече, Зовет к приключеньям Сторонка чужая, Веселые вдовы Выходят навстречу, Печальные женщины Нас провожают… Но смрадный осадок На долгие сроки, Но стыд, как пощечина, Ляжет на щеки. Простите нам, жены! Прости нам, эпоха, Гусарских традиций Проклятую похоть!

Меня не пугает Высокая дрожь Пришедшего дня И ушедших волнений, — Я вместе с тобою Несусь, молодежь, Перил не держась, Не считая ступеней. Короткий размах В ширину и в длину — Мы в щепки разносим Старинные фрески, Улыбкой кривою На солнце сверкнув, Улыбкой кривою, Как саблей турецкой… Мы в сумерках синих На красный парад Несем темно-серый Буденовский шлем, А Подлость и Трусость, Как сестры, стоят, Навек исключенные Из ЛКСМ. Простите, товарищ! Я врать не умею — Я тоже билета Уже не имею, Я трусом не числюсь, Но с Трусостью рядом Я тоже стою В стороне от парада. Кому это нужно? Зачем я пою? Меня всё равно Комсомольцы не слышат, Меня всё равно Не узнают в бою, Меня оттолкнут И в мещане запишут. Неправда! Я тот же поэт-часовой, Мое исключенье Совсем неопасно Меня восстановят — Клянусь головой!.. Не правда ль, братишки Голодный и Ясный? Вы помните грохот Двадцатого года? Вы слышите запах Военной погоды? Сквозь дым наша тройка Носилась бегом, На нас дребезжали Бубенчики бомб И молодость наша — Веселый ямщик — Меня погоняла Со свистом и пеньем. С тех пор я сквозь годы Носиться привык, Перил не держась, Не считая ступеней… Обмотки сползали, Болтались винтовки… (Рассеянность милая, Славное время!) Вы помните первую Командировку С тяжелою кладью Стихотворений? Москва издалёка, И путь незаметный, Бумажка с печатью И с визой губкома, С мандатами длинными Вместо билетов, В столицу, На съезд Пролетарских поэтов. Мне мать на дорогу Яиц принесла, Кусок пирога И масла осьмушку. Чтоб легкой, как пух, Мне дорога была, Она притащила Большую подушку. Мы молча уселись, Дрожа с непривычки, Готовясь к дороге, Дороги не зная… И мать моя долго Бежала за бричкой, Она задыхалась, Меня догоняя… С тех пор каждый раз, Обернувшись назад, Я вижу Заплаканные глаза. — Ты здо́рово, милая, Утомлена, Ты умираешь, Меня не догнав. Забудем родителей, Нежность забудем, — Опять над полками Встает атака, Веселые ядра Бегут из орудий, Высокий прожектор Выходит из мрака. Он бродит по кладбищам Разгоряченный, Считая убитых, Скользя над живыми. И город проснулся Отрядами ЧОНа, Вздохнул шелестящими Мостовыми… Я снова тебя, Комсомол, узнаю, — Беглец, позабывший Назад возвратиться, Бессонный бродяга, Веселый в бою, Застенчивый чуточку Перед партийцем. Забудем атаки, О прошлом забудем. Друзья! Начинается новое дело, Глухая труба Наступающих буден Призывно над городом Загудела. Рассвет подымается, Сонных будя, За окнами утренний Галочий митинг. Веселые толпы Бессонных бродяг Храпят По студенческим общежитьям. Большая дорога За ними лежит, Их ждет Дорога большая Домами, Несущими этажи К празднику Первого мая… Тесный приют, Худая кровать, Запачканные Обои, И книги, Которые нужно взять, Взять — по привычке — С бою. Теплый народ! Хороший народ! Каждый из нас — Гений. Мы — по привычке — Идем вперед Без отступлений! Меня не пугает Высокая дрожь Пришедшего дня И ушедших волнений… Я вместе с тобою Несусь, молодежь, Перил не держась, Не считая ступеней.

Я годы учился недаром, Недаром свинец рассыпал — Одним дальнобойным ударом Я в дальнюю мачту попал… На компасе верном бесстрастно Отмечены Север и Юг. Летучий Голландец напрасно Хватает спасательный круг. Порядочно песенок спето, Я молодость прожил одну,— Посудину старую эту Пущу непременно ко дну… Холодное небо угрюмей С рассветом легло на моря, Вода набирается в трюме, Шатается шхуна моя… Тумана холодная примесь… И вот на морское стекло, Как старый испорченный примус, Неясное солнце взошло. На звон пробужденных трамваев, На зов ежедневных забот Жена капитана, зевая, Домашней хозяйкой встает. Я нежусь в рассветном угаре, В разливе ночного тепла, За окнами на тротуаре Сугубая суша легла. И где я найду человека, Кто б мокрою песней хлестал, — Друзья одноглазого Джека Мертвы, распростерлись у скал. И всё ж я доволен судьбою, И всё ж я не гнусь от обид, И всё же моею рукою Летучий Голландец убит.

Весенняя зелень И запах сиреневый, Как следует вымок Ландшафт благочинный, Его описали б Аксаков с Тургеневым, А я не могу — По многим причинам… Я раньше не знал, Что такое погода, Я зелени запах Не чувствовал даже, Не знал разделений Времени года. Теперь… Приспосабливаюсь к пейзажу. Нет разницы Между летней и зимней шрапнелью, Снег или дождь Не меняют границы, Я зиму угадывал — По шинели, Лето — По тяжести амуниции… Лето — в зеленом, Зима — в белизне, Страна содрогалась От тифа и голода, А я не знал, Что идет снег, Я только чувствовал, Что мне холодно. Я в душных казармах Укладывал сено, Когда выводили Коней из конюшен, Весна Прихорашивалась усердно, А я — Совершенно к ней равнодушен! Природа часами Ждала на дворе меня, Звали к деревьям Разные птички, — А я хоть бы что! Не было времени, А может быть, так, С непривычки… Потом, Уволенный по демобилизации, Сумел я с поэтами Как-то связаться, Зимою и летом Всегда одинаковыми — С Малаховыми Сергеями, Со Шведовыми Яковами. В поэзии новость, Последняя мода: Два цвета — Черное или белое. Спросите поэта: Какая погода? Не знает, — Никто погоды не делает… Солнце и зелень, Птички и травы… На эти предметы Священное право Я отдал, Без сожаления всякого, Почтенным Тургеневу и Аксакову!

Ночные трамваи Уже не звенят, Порядочные люди Давно уже спят, Ветку над балконом Полночь шелохнула, Спит Арифметика, И Алгебра уснула. Полночь поднялась Над Советским Союзом, С катетами рядышком Спят гипотенузы… Сколько их здесь! — боже мой! Целая семья… Что же вы не спите, Курносая моя? Может вас пугает Ответственный пост? Сон инженера Не легок и не прост! Усните! — Сейчас В лежачем положении Сам нарком Путей сообщения!.. Мне не спится тоже… За перегородкой Инженер проносит Девичью походку; Бормотанье тихое, Шелест страницы — Может быть, от этого Мне не спится… На соседней башне Пробило двенадцать, Девушкам стыдливым Влюбленные снятся, Полночь протянула Волшебные нити. Товарищ инженер, Пожалуйста, засните! За перегородкой Шаги неустанно… Слышу инженера Тонкое сопрано: — Спите, пожалуйста, — Я вам не мешаю! — Выдержка у девушки Очень большая… Скинув на время Тяжелый груз, Спит, отдыхает Советский Союз, И заря над крышами Опускает мостик, Где облако спрятало Розовый хвостик…

То нас ветер гонит По полям, С озимью мешая Пополам, То развозят нас Туда-сюда Тихоокеанские Суда. Мы узнали, осмотрели Не одно Летом ненащупанное Дно, Мы — свидетели подводной Кабалы Терпеливой рыбы — Камбалы… И́здревле дорога Начата, Пройдены Хабаровск И Чита, Изморозью сказочных Былин Светится дорога На Берлин. Не доев густого Кулеша, В Лондон направляется Левша, До чего уж примитивна И плоха Английская знатная Блоха… Белые медведи, Как плоды, Свесились на мурманские Льды, К бою вышла Арктика Сама — Не один медведь сошел С ума. «Красин», выплывая На борьбу, Набекрень заламывал Трубу… Мы изъездили всю землю Поперек, Да какой же, братцы, В этом прок? Эх, дорога! Гром тебя Рази! Мы весь век полощемся В грязи. Хватит нам бахвалиться В пути — Нам бы до уезда Добрести! Кой-там черт — Арктическая ночь, Коль телегу вытащить Невмочь! Говорят в деревне (Может, зря): Родила земля Богатыря, — Он одну оглобельку Возьмет — А уж вся тележенька Встает, Он дыхнет легонько На пути — Тут тебе проехать И пройти. Он пройдет средь сосен И осин, Совнаркома самый младший Сын, За собой сквозь леса Старину Гладкую дорогу Протянув… Что ж ты медлишь? Покажи задор, Гой еси ты, славный Автодор!

Товарищ устал стоять… Полуторная кровать По-женски его зовет Подушечною горою, Его, как бревно, несет Семейный круговорот, Политика твердых цен Волнует умы героев. Участник военных сцен Командирован в центр На рынке вертеть сукном И шерстью распоряжаться, Он мне до ногтей знаком — Иванушка-военком, Послушный партийный сын Уездного града Гжатска. Роскошны его усы; Серебряные часы Получены благодаря Его боевым заслугам; От Муромца-богатыря До личного секретаря, От Енисея аж До самого до Буга — Таков боевой багаж, Таков богатырский стаж Отца четырех детей — Семейного человека. Он прожил немало дней — Становится всё скучней, Хлопок ему надоел И шерсть под его опекой. Он сделал немало дел, Немало за всех радел, А жизнь, между тем, течет Медлительней и спокойней. Его, как бревно, несет Семейный круговорот… Скучает в Брянских лесах О нем Соловей-разбойник…

Много милого и простого Есть у города Ростова, Два проспекта «пути пройденного» — Ворошилова и Буденного. Неспокойная и бедовая, Днем и ночью шумит Садовая, Переулки стоят тихи, В них читают весь день стихи, И по этому только судя — Симпатичные это люди. В этой славной земле родится Много лозунгов и традиций. Вот плакат наклонился близко: «Торопись! Открыта подписка! Кто силен и кто духом молод — Подпишись на газету, „Молот“!» Тише, сердце и шаг мой, тише — Предо мною висят афиши: «Начинается в полвосьмого Вечер Шолохова и Светлова!» Слово техники, связь живая — По Ростову идут трамваи, Пролегла их судьба косая От Садовой и до «Аксая», И катаются ростовчане От Ростова к Нахичевани. В этом городе славных былей Очень мало автомобилей, Очень мало бюрократизма, Очень много социализма… Много милого и простого Есть у города Ростова, Есть там девушка по имени — Бэла… Ну, да это — другое дело… Фонари здесь горят кострами Воспаленными вечерами, Будто снова перед походом, Город бредит двадцатым годом, Город кажется возбужденным, Омываемый тихим Доном…

Первая пуля Попала в ногу, Но я, представьте, не был взволнован, — Я был совершенно спокоен… Ей-богу! Честное слово!.. То ли бог, то ли черт мне помог? До сих пор Я понять не могу — Для меня это тайна. Пуля вторая Летела в упор И в меня не попала Чисто случайно… Нам, калекам-бойцам, Только жрать, только спать, Только радость одна, Что друзей вспоминать. Жаркой кровью своей Поперхнувшись на миг, Третьей пулей сражен, Пал братишка комбриг. Он стоял, чудачок, У врага на виду, Он упал на траву Головой бесшабашной… О четвертой пуле Я речь поведу, О четвертой — О самой тяжелой и страшной. Эта пуля вошла В мою главную жилу И бежит, Отнимая последнюю силу. Я всю ночь провожу На бессонной постели, — Эта пуля без отдыху Шляется в теле. Приложи только руку — И нащупаешь ты Мгновенную выпуклость быстроты. Приложи только ухо — И услышь, недвижим, Как свистит эта пуля По жилам моим. Ты мне жилу разрежь, если нож твой остер, Чтобы пулю добыть и запрятать в затвор, Потому что в степях поднимается дым, И свинец еще будет необходим!

Когда исполнится двадцать шесть. Стараясь спокойным быть, Ты смотришь назад, ты годы свои Называешь по именам. Еще не настал Обеденный час, До ужина так далеко! Каким это образом, черт возьми, Получается двадцать шесть?.. Потом, как порядочный человек, Ты в руку берешь портфель — Серьезен, как бог, Ты идешь исполнять Обязанности свои. И, схвачен работой, Ты узнаёшь, Как много людей и дел, И молнией вдаль Уносит обед, И ужин давно остыл. И ты возвращаешься домой В египетской темноте. Звезды баюкают не спеша Ночных извозчиков сон. Торговцы, Не спящие никогда, На рынок уже спешат… И ты удивляешься, как дитя, Молодости своей. Ты у витрины На миг встаешь И смотришь в зеркальный мир: Ты молод! Ты снова годы свои Называешь по именам. И ты называешь все двадцать шесть! И каждый из них — комиссар, И каждого Убивают в упор, И жизнь моя, как Баку! И кровь моя Высоко-высоко Из скважины сердца бьет, И кровь мою Везут поезда Цистернами по стране. Как скорая помощь, Стране моей Автомобильный бег. Я молод, друзья! Это кровь моя В движенье приводит их. Она увеличивает быстроту Тяжелых бронепоездов, Чтоб после Тяжелым осадком лечь На дно деревенских ламп. Я молод, друзья! Это кровь моя Шумит по моей стране, Она над моей, Над твоей головой Проносит аэроплан… И я на скамье Погружаюсь в сон, В небесно-радостный сои, Вокруг меня Стоят сторожа, Как ангелы у дверей. Мимо меня, Не видя меня, Первый бежит трамвай: Увы, к сожаленью, Друзья мои, Нефть ему не нужна. И я направляю Свой путь домой — Часок-другой доспать, И жизнь с поздравленьем Приходит ко мне На следующий день. Я рад ее видеть Везде и всегда, Я дьявольски молод! Но Мне всё же В следующем году Исполнится двадцать семь.

Призрак бродит по Европе, Он заходит в каждый дом, Он толкает, Он торопит: «Просыпайся! Встань! Идем!» По Европе призрак бродит, По заброшенным путям, Он приходит, Он уходит, Он бредет по деревням. Ветер бьется под кудлатой, Под астральной бородой, Пахнет ландышем и мятой, Дышит классовой борьбой. По Европе бродит призрак, Что-то в бороду ворчит, Он к романтикам капризным, Как хозяйственник, стучит. Мир шатается под взглядом Воспаленных, гнойных глаз… Он хозяйственным бригадам Дал рифмованный приказ. Он порою неурочной Заглянул ко мне домой, И спешит Дальневосточной Отнести подарок мой. Он идет сквозь лес дремучий И бормочет всё одно: «Мчатся тучи, вьются тучи, Петушок пропел давно!» Соучастник, соглядатай — Ночь безумеет сама, Он при Энгельсе когда-то, Он давно сошел с ума. Он давно в дорогу вышел, И звучит, как торжество, И звучит, как разум высший, Сумасшествие его.

О душа моя! Ты способная девочка. Ты Одною из лучших Считалась в приготовительном классе… Ты из юбок своих вырастаешь, Меняешь мечты И уже начинаешь по каждому поводу                                                 клясться. Ты — мещанка, душа моя! Ты — жрица домашнего плена… Это время прошло, Это славное время, когда Ты, по мненью Верхарна, Тряслась, Трепетала, Провожая Бегущие рядом с тобой поезда. Поездов не видать… Ты скрипишь на домашней оси — Переросток пассивный, Исключенная из комсомола… Слышишь? Рюмки звенят, Поднимая высокое «си», Им тарелки на «до» Отвечают раскатом тяжелым… «До»… «Си»… До сих пор отдаленный напев Поднимается к небу И падает, осиротев; Поле жарких боев Покрывается легким морозом. Голос в русло вошел, И поэт переходит на прозу. Свой разбрызганный пафос, Свой пыл Он готов обязаться, Собирая по каплям, Разложить по частям и абзацам, Чтоб скрипело перо, Открывая герою пути, Чтобы рифмы дрожали, Не смея к нему подойти. Он придет — мой герой, Оставляя большие следы… Он откуда придет? Из какой социальной среды? Он пройдет сквозь республику, И, дойдя до восточной границы, — Мы условились с ним,— Он обязан мне будет присниться! В петушиное утро, Подчиняясь законам похода, Он пройдет, Освещен Старомодной расцветкой восхода. Под свинцовым осколком, Придавленный смертною глыбой, Он умрет вдалеке И шепнет, умирая: «Спасибо!» Нет! Он сразу займется, Он будет, наверно, упорен В заготовительном плане, В сортировке рассыпанных зерен… Впрочем, делай что хочешь! Если б знал ты, как мне надоело, Выбирая работу тебе, Самому оставаться без дела. Что мне делать теперь И какой мне работой заняться, Если повесть моя Начинает опять волноваться?..

Годы многих веков Надо мной цепенеют. Это так тяжело, Если прожил балуясь… Я один — Я оставил свою Дульцинею, Санчо-Пансо в Германии Лечит свой люэс… Гамбург, Мадрид, Сан-Франциско, Одесса — Всюду я побывал. Я остался без денег… Дело дрянь. Сознаюсь: Я надул Сервантеса, Я — крупнейший в истории Плут и мошенник… Кровь текла меж рубцами Земных операций, Стала слава повальной И храбрость банальной, Но никто не додумался С мельницей драться, — Это было бы очень Оригинально! Я безумно труслив, Но в спокойное время Почему бы не выйти В тяжелых доспехах? Я уселся на клячу. Тихо звякнуло стремя, Мне земля под копытом Желала успеха… Годы многих веков Надо мной цепенеют. Я умру — Холостой, Одинокий И слабый… Сервантес! Ты ошибся: Свою Дульцинею Никогда не считал я Порядочной бабой. Разве с девкой такой Мне возиться пристало? Это лишнее, Это ошибка, конечно… После мнимых побед Я ложился устало На огромные груди, Большие, как вечность. Дело вкуса, конечно… Но я недоволен — Мне в испанских просторах Мечталось иное… Я один… Санчо-Пансо хронически болен, Слава — грустной собакой Плетется за мною.

К моему смешному языку Ты не будь жестокой и придирчивой, — Я ведь не профессор МГУ, А всего лишь Скромный сын Бердичева. Ты меня хотя бы для приличья Выслушай, красивая и шустрая, Душу сквозь мое косноязычье, Как тепло сквозь полушубок, Чувствуя. Будь я не еврей, а падишах, Мне б, наверно, делать было нечего, Я бы упражнялся в падежах Целый день — С утра до вечера. Грамматика кипела бы ключом! — Кого-чего… — Кому-чему… — О ком, о чем. Вот ты думаешь, что я чудак: Был серьезен, А кончаю шуткой. Что поделать! Все евреи так — Не сидят на месте Ни минутки. Ночь над общежитием встает И заглядывает в эти строки. Тихо-тихо по небу плывет Месяц, как Спиноза одинокий. Эта ночь, я знаю, отдалила Силача Самсона от Далилы. Как же мне от этих чувств сберечь Тихий голос мой И слабость плеч? Месяцы идут, Проходит лето, И о том, что молодость уйдет, Комсомольский маленький билет мой Каждым членским взносом вопиет. Меланхолик, на твоем пути Я стою задумчивый и хмурый, Потому что бицепсы мои Далеко не гордость физкультуры. Мы с какой угодно стороны Несоединяемые части: Я — как биография страны, Ты — ее сегодняшнее счастье. Извини мне темперамент мой, Я насчет любви глухонемой, Просто ветер мчался по стране, Продувая горлышко и мне. Ночь над общежитием стоит, Дышит теплым запахом акаций. Спят рабфаковцы… И лишь один не спит — Это я, как можешь догадаться.

Ловкая, маленькая Бежит вода — Куцым источником Туда-сюда… А я —         скалою на склоне дня — Хочу разгадать секрет: Почему Этот неодушевленный предмет Живет быстрее меня?

Каждый год и цветет И отцветает миндаль… Миллиарды людей На планете успели истлеть. Что о мертвых жалеть нам! Мне мертвых нисколько не жаль! Пожалейте меня! — Мне еще предстоит умереть!

С первого пожатия руки Как переменилось всё на свете! Обручи катают старики, Ревматизмом мучаются дети, По Севану ходят поезда, В светлый полдень зажигают свечи, Рыбам опротивела вода, Я люблю тебя как сумасшедший.

Вытерла заплаканное личико, Ситцевое платьице взяла, Вышла — и, как птичка-невеличка, В басенку, как в башенку, пошла. И теперь мне постоянно снится, Будто ты из басенки ушла, Будто я женат был на синице, Что когда-то море подожгла.

Девушка от общества вдали Проживала на краю земли, Выдумкой, как воздухом, дышала, Выдумке моей дышать мешала. На краю земли она жила, На краю земли — я повторяю… Жалко только, что земля кругла И что нет ей ни конца, ни краю…

Гудками ревут, Буферами бряцают Вошедшие в ночь поезда; И смотрит на землю И тихо мерцает От нечего делать звезда. Мосты и тоннели, Холмы и отроги, Равнины и солончаки… И поезд проходит, И профиль дороги Колеблет его позвонки. В грязи по колено, Готовый к морозам, Высоких столбов эскадрон Нам вслед посылает За азбукой Морзе Фарфоровых чашечек звон. К рассвету со всех четырех сторон Пение птиц, и солнечный звон, И шелест мокрых акаций. Солнце вовсю освещает район Сплошной коллективизации. И сразу в размеренный скрип колес Врывается хриплым шумом овес, Он солнце себе намотал на ус, Земля хороша и крепка на вкус! Пшеница бушует На тысячи га От Днепропетровска До Кременчуга, Колосья сошлись И, склоняясь упруго, Как звери, Обнюхивают друг друга.

Республика вышла к полям от застав И, зерна в колосьях своих сосчитав, Берет меня тихо За правую руку, Чтоб пульс мой считать По высокому стуку. Клонится, к осени отяжелев, Республики нашей Густой посев… Людям идти И песням цвести На откровенном Ее пути!

Будет потомками петься Формула Наших Времен: Корень квадратный из сердца, Помноженного На миллион. И цифры соединятся, И пальцы Вопьются в ладонь… На что ни разделишь 13 — Получится дробь… И огонь! Сказкой для внука, для сына Ты станешь, Канун Октября. Пред нами встает годовщина, Тринадцатой Домной Горя́. И ходом, По-прежнему полным, Жерлами Жадно дыша, «Аврора» проходит По волнам, Металлом горячим шурша. И топок Недремлющий ропот, И стук Миллионов сердец… Товарищ! Пред нами Европа Встает, словно Зимний дворец. И Запад встает удивленный — Он счастлив, Он выслушать рад Размеренный марш Обороны И песню Ударных бригад. Споем же о нашей отваге, О том, Как, пройдя сквозь бои, Тяжелую землю варягов Взвалили на плечи свои. О песне, Что пела винтовка, О пламенной песне огня, И в лад нам Споет забастовка, Немецким Металлом Звеня. И цифры соединятся, И пальцы Вопьются в ладонь… На что ни разделишь 13 — Получится дробь… И огонь!..

Чуть прохладно И чуточку мокро. Гром прошел через Харьковский округ. Через радуги Круглый полет Над районами Солнце встает. И жара над землей полыхает, И земля, как белье, высыхает, И уже по дороге пылят Три приятеля — трое цыплят: «Мы покинули в детстве когда-то Нашу родину — наш инкубатор, Через мир, Через пыль, Через гром — Неизвестно, куда мы идем!» …Ваша жизнь молодая потухнет В адском пламени фабрики-кухни, Ваш извилистый путь устремлен Непосредственно в суп и в бульон! Так воркуйте ж, пока уцелели, Так легки и ясны ваши цели, Психология ваша проста И кончается у хвоста. Но заведующему совхозом, Где так поздно не убрана озимь, Где проблема к проблеме встает, — Больше хлопот и больше забот!.. Он не может, как вы, по-куриному Проедать свой прожиточный минимум, Он встревожен, с утра он спешит — По провинции жито бежит Чрез поля, Чрез овраги сырые, Через будущих дней торжество, Через сердце мое и его, Через реконструктивный период. Роет землю Багровый от крови Указательный палец моркови, И арбузов тяжелые гири Всё плотнее, Всё крепче, Всё шире… Над совхозом июльский закат, И земля в полусонном бреду… Три приятеля — трое цыплят, Три вечерние жертвы бредут…

Бессонная ночь. Человек Подходит к окну, Сквозь дым предрассветный Он обозревает страну. Он смотрит за город, За трубы, За дым — На поля. Не в службу, а в дружбу Кругом колосится земля. Товарищ доволен. Он вверх поднимает глаза, Он смотрит на небо, Которое — как бирюза. В предутренних тучах Кружит и гудит самолет — Синица, Которая море зажжет. Бессонная ночь. Человек Всё глядит из окна На площадь Дзержинского… Утро. Рассвет. Тишина. И вот продирают сквозь сон Жестяные бока Первый трамвай И первый бидон молока. У стрелочниц Сон еще закрывает глаза, Но бьет уже в уши Звонков молодая гроза. Как следует солнце Еще не проснулось над миром — Сердитый кондуктор Повздорил уже с пассажиром… И рельсы бегут, Извиваясь в огромные кольца, И жизнь закипает И бьет через всякие меры. И — Либкнехта младшие братья — Идут комсомольцы, И — внуки Чапая и Щорса — Идут пионеры. И сверстников наших В прохожих мы узнаём… Площадь Дзержинского — Днем. Сумерки подступают, Вечер встает над Москвою, По трафарету окрашен В синее и голубое. Луна поднимается. Падает медленный свет На площадь Дзержинского…

Ломая барьеры, Через фронты, Творя большие дела, Простая молодость моя На Красную площадь шла. Кумач над полком, Свинец со штыком, Грохот броневика,— Так начинался Светлый день Рождения большевика. Республика встала Во весь свой рост Большой Кремлевской стеной, И я перед нею — Совсем малыш, С наперсток величиной. — Как видишь, я здесь. Я пришел к тебе Из далеких, из южных мест. На все свои слабости, Честное слово, Я наложил арест, И я не присяду, Не отдохну, Пока ты мне не велишь… — Так разглагольствовал Перед стеной Мужественный малыш. В нашем Союзе Люди растут В четыре раза быстрей; Я начал с борьбы, Я совсем не мечтал О пиратах больших морей. Кумач над полком, Свинец со штыком, Стихотворенья строка,— Так начинался Светлый день Рождения большевика. Пехота проходит, Рысью летит Кавалерийский отряд,— Красная площадь В первый раз Принимала первый парад. Республика слушала Речь вождя У глухой Кремлевской стены… Так проходила По площадям Боевая юность страны. Конница скачет, Отряды идут Со штыками наперевес, Лазурным шатром Опрокинулась вниз Бездонная глубь небес. Оркестры гремят, Рапортуя вождю, Печатают шаг войска,— Так продолжается Светлый день Рождения большевика. Громкий дождь И тихий снег Падают на Мавзолей,— Четырнадцать вьюг Над ним гудят, Четырнадцать Октябрей. И выше встает Вокруг него Огромных труб высота, И люди со всех сторон несут Ему свои рапорта. Из Дагестана, Кряхтя, пыхтя, Дожевывая пилав, Ползет небольшой, Но крепкий завод, В подмышки трубу зажав: — Я, черт его знает, С каким трудом Поднялся — и вот я иду. Я тоже из тех, Которые ты Построил в этом году! Пехота проходит, Мчится в опор Кавалерийский отряд, Героев полей, Бойцов индустрии Выстраивается парад. Качая станиной, Блюминг идет, Встали в строй дизеля, Нефтью бьет, Углем шебуршит, Пшеницей шумит земля. Площадь больших И малых дел, Площадь горячих лет, Площадь усилий, Площадь побед, Которым названья нет, Непримиримой Крови напор, Яростный штурм в века… Так завершается Светлый день Рождения большевика.

Ночь стоит у взорванного моста, Конница запуталась во мгле… Парень, презирающий удобства, Умирает на сырой земле. Теплая полтавская погода Стынет на запекшихся губах, Звезды девятнадцатого года Потухают в молодых глазах. Он еще вздохнет, застонет еле, Повернется на бок и умрет, И к нему в простреленной шинели Тихая пехота подойдет. Юношу стального поколенья Похоронят посреди дорог, Чтоб в Москве еще живущий Ленин На него рассчитывать не мог. Чтобы шла по далям живописным Молодость в единственном числе… Девушки ночами пишут письма, Почтальоны ходят по земле.

Очень толстый Секретарь ячейки Жаловался мне на полноту: — Мне, мой друг, Уже невмоготу По Донбассу мчаться на линейке. Каждый вправе Мне задать вопрос, Что, как смерть, Для коммуниста страшен: «Где воспитывался? Где ты рос? Гильдией какою был украшен? Ты не с нами, Ты не наш на вид! Ты чужой нам, Судя по приметам…» Между тем, клянусь, В моей крови Ничего купеческого нету. Молоток отца Еще гремит, Подбивая конские копыта, Я ж грозой Свинцовою умыт, Школою буденновской Воспитан. Бронепоезд в ночь Меня качал… В дождь, И в снег, И в ливень я начал Делать большевистскую погоду С девятьсот семнадцатого года. А теперь, Линейкою пыля, Весь в поту, Не ведая покоя, Я кричу земле: «Угля! Угля!» Я ей внутренности Рву киркою. Ты простую истину пойми, Что с добычей Всё не так уж просто, Чтоб процент С шестидесяти семи Нам поднять — И непременно до ста!.. Дисциплиной Сжав материки, По земле идут большевики, И земля у них спросить боится: В ту ли сторону она вертится? Ветер пылью Покрывает путь И шумит у старых берегов, Пафосом Накачивая грудь, Выдувая рифму из стихов. Он солому сдул С разбитых крыш Старой николаевской России. Он стучит По крышам небоскребов. Он шатает Эйфелеву башню, Он опрокинул Все представленья Об устойчивости капитализма… А у нас — Ударные года, Быстрота Неутомимых рук, Электричества Гудящая струя, Неба и земли взаимопомощь… Скоро ночь, А Горловка не спит: По земным артериям глубоким Бродят коммунисты и шахтеры Повышать земли температуру Убыстренным пульсом вагонеток. Ветер пылью Покрывает путь, Обдувая нас Со всех сторон… Мы идем, Не замедляя шага, И вожди, простые, как друзья, Руки нам на плечи положили…

Опять подымают Свой пламенный зов На башне старинной Двенадцать часов. И ветер по шляху Взмахнул и застыл, Где гетман Хмельницкий Бойцов схоронил. Легенды проснулись За старой стеной, Заснул заключенный, И спит часовой. Молчат перекрестки, Дороги темны, Над миром решеток — Ни звезд ни луны. Для тех, кто не стерпит, Для бунтовщиков В свободной республике Много замков. Для тех, чья свобода В крови не застыла, Палач приготовил Веревку и мыло. За тех, кто справляет Свой суд над тобой, — За них голосуй Посиневшей рукой, Чтоб раны твои Зацвели, загнивая, Чтоб славилась Польша От края до края… По камерам снова Тюремщик зовет, — Пылающий полдень Над Польшей встает. Свинцовые тучи Над Польшей плывут… Кто робок и тих, — Голосуйте за кнут! К идущей вечерне Звонарь зазвонил, И вечер кровавый Над Польшей застыл. Тревожные тени Встают на полях, — Восстаньями бредит Измученный шлях. Приблизится полночь И время придет — Пожары подымут Свой огненный взлет. О муках ночных И о пытках рассвета, — Проклятая Польша! — Ты вспомнишь об этом. Пожар распускает Кровавые ленты… Мы выберем смелость В твои президенты… Над тюрьмами бродит Тяжелая мгла. Свирепая полночь На Польшу легла…

Мечется голубь сизый — Мало ему тепла… Новгород, Суздаль, Сызрань Осень заволокла. Тянется косогором Осени влажный след… Осень степей, которым Миллион с хвостиком лет. Тащится колымага Грустными лошадьми… Осень, в зданье рейхстага Хлопающая дверьми. Руки закинув за спину, Вброд перейдя реку, Осень — глуха и заспанна — Бродит по материку. Плачется спозаранку Вдоль глухих пустырей Осень тевтонов и франков, Осень богатырей!.. Давайте, товарищи, дружно Песню споем одну Про осень, которую нужно Приветствовать, Как весну! Много хорошего выйдет народа В такое хорошее время года!

В каждой щелочке, В каждом узоре Жизнь богата и многогранна. Всюду — даже среди инфузорий — Лилипуты И великаны. После каждой своей потери Жизнь становится полноценней — Так индейцы Ушли из прерий, Так суфлеры Сползли со сцены… Но сквозь тонкую оболочку Исторической перспективы Пробивается эта строчка Мною выдуманным мотивом. Но в глазах твоих, дорогая, Отражается наша эра Промелькнувшим в зрачке Трамваем, Красным галстуком Пионера.

Чтоб ты не страдала от пыли дорожной, Чтоб ветер твой след не закрыл, — Любимую, на руки взяв осторожно, На облако я усадил. Когда я промчуся, ветра обгоняя, Когда я пришпорю коня, Ты с облака, сверху нагнись, дорогая, И посмотри на меня!.. Я другом ей не был, я мужем ей не был, Я только ходил по следам,— Сегодня я отдал ей целое небо, А завтра всю землю отдам!

Джэн! Дорогая! Ты хмуришь свой крохотный лоб, Ты задумалась, Джэн, Не о нашем ли грустном побеге? Говорят, приближается Новый потоп, Нам пора позаботиться О ковчеге. Видишь — Мир заливает водой и огнем, Приближается ночь, Неизвестностью черной пугая… Вот он — Ноев ковчег. Войдем, Отдохнем, Поплывем, Дорогая! Нет ни рек, ни озер. Вся земля — Как сплошной океан, И над ней небеса — Как проклятие… И как расплата… Всё безмолвно вокруг. Только глухо стучит барабан, И орудия бьют С укрепленного Арарата. Нас не пустят туда — Там для избранных Крепость и дом, Но и эту твердыню Десница времен поразила. Кто-то бросился вниз… Видишь, Джэн, — Это новый Содом Покидают пророки Финансовой буржуазии. Детский трупик, Качаясь, Синеет на черной волне, — Это маленький Линдберг, Плывущий путями потопа. Он с Гудзона плывет, Он синеет на черной волне По затопленным картам Америки и Европы. Мир встает перед нами Пустыней, Огромной и голой. Никто не спасется, И никто не спасет! Побежденный пространством, Измученный голубь Пулеметную ленту, Зажатую в клюве, Несет. Сорок раз… Сорок дней и ночей… Сорок лет Мне исполнилось, Джэн. Сорок лет… Я старею. Ни хлеба… Ни славы… Чем помог мне, Скажи, Юридический факультет? Чем поможет закон Безработному доктору права? Хоть бы новый потоп Затопил этот мир в самом деле! Но холодный Нью-Йорк Поднимает свои этажи… Где мы денег достанем На следующей неделе? Чем это кончится, Джэн, Дорогая, Скажи!

Япония дремлет в апреле, Совсем засыпает в июль… Но в ягодах красных созрели Свинцовые косточки пуль. Широкое тело Востока Китайскою глоткой мычит, Маньчжурия с левого бока Испорченным сердцем стучит… Качнулся от легкого гула Японского сна стебелек, — Далеко          в Париже                         Горгулов На место Людовика лег… Утро ждет Во всем великолепье, Над землей Рассвета позолота… И вспорхнули Над китайской степью Бабочки Японских самолетов. Мальчики глядят На эскадрилью, И такая на душе досада: «Хорошо бы оборвать им крылья, Посадить их на булавку надо!..» Над Китаем исчезают звезды… Нет светил… И где искать пропажу?.. Люди думают… И дышит воздух Порохом Восточного Пейзажа.

Никита Смышляев — герой чугуна, Напечатан его портрет… А о нем — об Иване — узнает страна Спустя десятки лет. Почему Иван Петров молчалив И в тридцать лет поседел?.. Дела героя хранит архив Особо секретных дел. Я пожимаю твою ладонь — Она широка и крепка, Я слышу, как в ней шевелится огонь Бессонных ночей Чека! О тебе, о Петрове, в лесах, в полях, В тайге поют. О нашей борьбе, о наших днях, О ГПУ! Я поднимаю бокал вина За славу наших знамен, За героев, которых знает страна, Но не называет имен!

На третьей декаде                                     апрель зачах Тише воды                  и ниже травы… Вижу: взорвались                                  в твоих глазах Легкие атомы                          синевы… Вот на минуту                      оркестр затих, Трубы хранят                       первомайский звон. Вот отразились                            в зрачках твоих Красная площадь                              и шелк знамен. Вот отразился                           в зрачках твоих Перевернувшийся                               небосклон… У меня, ты ведь знаешь,                                              одышки нет, Но я поспеваю                             с трудом за тобой… Ты молодая —                          семнадцать лет, Ты принимаешь весну,                                        как бой. Не за покровом времен                                          глухим,— Нет! не во мгле                          далеких веков, — Вот они —                   рядом с рожденьем твоим — Тайные явки                          большевиков. Вот он              далекие годы встряхнул, Вот он зовет                        и гудит в ушах — Первой маевки                          несмолкший гул, Товарища Фрунзе                              упорный шаг… Нет! не во мгле                           далеких веков, — Вот оно —                 рядом, зовет на борьбу. Вот оно смотрит                            на нас с трибун — Первое племя                        большевиков. Вот оно мчится                                 мимо тебя Танковым гулом                             и звоном подков… За демонстрацией                               ветер бежит, Песню хватает,                          и — с легкой руки — Ветер несет ее                           за рубежи И переводит                        на все языки. Песни            сверкающие слова — Нашей борьбы                         воспаленный язык — Слышат Японские острова, Южной Америки                                материк… Слышишь,                как медные трубы зовут, Красную площадь                               кольцом обнимая… Солнце и молодость                                 рядом идут В праздник труда —                                 Первое мая.

Утро встает, Холмы серебря… Над рыжей пшеницей Киевской области Облако плавает Без толку, зря… Это еще не песня. В поисках утреннего тепла, Между колес И между колосьев Частушки взлетают, Как перепела… Но песня еще далека. И вот приступает уже стрекоза К своей безобидной Цветочной оргийке… Это не песня, Это еще, как Вергилий сказал, — Буколики и георгики… Но трубы затрубят Издалека — Мы входим в колонну, Как в песню строка. Но там, где товарищ Товарища ждет, Но там, где мы вместе,— Там песня живет. И если орудия Взглянут в зенит, И если Республику Тень заслонит — Тогда ты, товарищ, Протянешь ладонь, Тогда ты услышишь Сквозь дым обороны Песню, Помноженную на огонь И разделенную На эскадроны!

Мы — солидные люди, Комсомольцы двадцатого года. Моль уже проедает Походные наши шинели… Мы с детства знакомы С украинской нашей природой, Мы знаем, Как выглядит тополь После дождя и шрапнели. На минуту представьте себе Вечера близ Диканьки, И закаты по Гоголю, И махновца на пьяной тачанке, Паровозного кладбища Оледенелые трубы, И раскрытое настежь Окно комсомольского клуба… Бригадиры побед, Мы по праву довольны судьбою, На других поколеньях Свои проверяя года. Не сбавляя паров, Грохоча биографией боя, Мы идем в нашу старость, Как входят в туннель поезда… Давайте вспомним Всё, что нам знакомо. Давайте снова Проверять посты, Руководимые Секретарем губкома, Украинцем Огромным и простым. Он вел романтику, Как лошадь, За собой — Накормленной, Оседланной, Послушной. Она, пришпоренная, Мчалась в каждый бой, Потом покорно Шла к себе в конюшню. Казармами, Вокзалами, Степями Молодежь Расставила пикеты, Благословляема Четырьмя ветрами И пятью Частями света. Так накоплялся Боевой багаж Побед, И поражений, И подполья, Так начинался Комсомольский стаж Товарищей — Участников Триполья. Не забудем их, Лицо в лицо Видевших и жизнь, И смерть, И славу. Не забудем Наших мертвецов,— Мы на это Не имеем права! Пусть они Напомнят нам о сроках, Юность вызывающих на бой, Пусть они Пройдут сквозь эти строки, Жалуясь на раны И на боль. Вот они Являются ко мне В тесных коридорах общежитий. Я их поведу По всей стране, Чтобы показать им: — Вот! Смотрите! Сколько молодости У страны! Сколько свежих Комсомольских сил! Этот паренек Из Чухломы Нас уже давно опередил. Эта девушка Из Ленинграда Первой в цехе Снижает брак. Посмотри На ее бригаду! Поздоровайся с ней, Шпиндяк! Это молодость наша встала! Это брызжет В десятках глаз Весь огонь Твоего запала, Перемноженный Сотни раз!.. Дышит время Воздухом веселым, И пути широкие легли, И горит вовсю Над Комсомолом Солнце, Под которым мы росли.

Прорывая новые забои, Тяжкие ворочая поля, Звали мы тебя с собою, Ты отнекивалась, но пошла, земля. Ты с трудом свои катила воды, Древними порогами скребя… Мы твои сокровища, природа, Выдумали сами за тебя. Где Петлюра шел, где пели песни Печенеги Нестора Махно, На высоком небе Днепрогэса Сколько нами солнца зажжено! Удивилась нашему приходу Беломорья вековая тишь, И теперь ты кубарем, природа, С Повенчанской лестницы летишь. Ты карабкалась по неприступным кручам, Лирикой ленивою звеня… Мы тебя читать стихи научим Только после трудового дня. Ты пройдешь, кругом покрыта пылью, По площадкам взрытых пустырей, Мы тебя навеки зацепили За шестнадцать крепких якорей.

Утро встало рассветом серым, Тяжким потом камзол пропах… Всадник, посланный Робеспьером, Приподнялся на стременах. Над родимым его Провансом Орудийный дымок прорвался. Вдоль Бретани легла дорога, И провинция ждет, дрожа, Приказания достать немного Продовольствия и фуража. Словно солнце в пустыне неба — Неподкупный среди людей. Не хватает овса и хлеба Для великих его идей. Всадник машет мушкетом новеньким, Рассекая простор степной… Штук пятнадцать легло Людовиков За широкой его спиной. Вдоль Прованса и вдоль Бретани Двух провинций идет братанье. Конь вприпрыжку летит карьером, Шпора врезалась в потный бок… Всадник, посланный Робеспьером, Смотрит пристально на восток. Дыбом поднятая тревога Под копытами пыль кружит, Кровью политая дорога На сто лет впереди лежит… Конь несется, храпя от боли, Под мортиры тяжелый гул… Встань на цыпочки, Видишь, Коля? Вон он — точечкой промелькнул.

Наша песня сквозь мир несется, Сквозь орудий тяжелый гром, Может, как-нибудь проберется В осажденный рабочий дом, Чтобы гулко, на всю Европу, Хором в тысячи голосов Передать им наш ценный опыт Ликвидации юнкеров! По Сибири и по Уралу Нашей песни бурлила кровь, Воскресала, и умирала, И в отряде рождалась вновь. Нашей дружбы крепки ряды, Наших странствий живут следы Вдоль по Волге и за Окою — До былого достать рукою. От Хабаровска до Полтавы Расстояния велики,— Через вражеские заставы Пронесли мы свои штыки. Мы болезнями не болеем — В жилах нету дурных кровей. К сроку нашего юбилея Мы здорового здоровей! Вспоминая о днях былого, О тяжелых, суровых днях, Красный всадник сегодня снова Приподнялся на стременах. Конь вприпрыжку берет карьером Расстояние в сотню лет… Всадник, посланный Робеспьером, Передал от него пакет. На маневрах среди степей Распечатай его скорей!

Упёрлась Крутая дорога Концом В девятнадцатый век… Здесь ветра Достаточно много Даже Для ста человек. Проходит Погода сквозная Сквозь оледенелые Дни, Здесь время и ветер Не знают — Когда поженились Они. Висят Над погибелью мертвой Пласты Неподвижных веков… Умер ли Генрих Четвертый? Жив ли Борис Годунов?.. Здесь время Оледенело, Здесь так моложава Пурга… Как самое твердое Тело — Не думают таять Снега. Под серою толщей Туманов Нет смысла Ни верить, ни ждать… Проснувшись И на небо глянув, Брунгильда Заснула опять… Но вот сживает Поэма, И стих Переходит на лед, — Два летчика Из Ванкарема Уносятся В пробный полет. И ветер гудит Без умолку, И время — На полный ход: Летчик — фамилия — Молоков… Тридцать четвертый Год… Столетия встали, Как будто Проснулись — Ни свет, ни заря. Послушно Проходят минуты Маршрутами Календаря. Каманина Смелые мили, Доронина Пройденный путь — От наших Советских фамилий По небу пошла Баламуть… В туманами спрятанный Лагерь Летят самолеты Сквозь снег, — Челюскинцам Хватит отваги Даже Для ста человек!.. Сотней Раскрашенных башен Встал над Камчаткой Восход… Вот оно — Мужество наше На пароходе Плывет. Вот он — Мелькнул издалёка — Полного хода Дым… Сопками Владивостока Выйдем Навстречу им! Мы юностью нашей Богаты, Мы встретим их Солнечным днем, Всем золотом Наших закатов И всех наших зорь Серебром. Чтоб светлою Этой дорогой Пройти им По нашей стране, Чтоб песня Шагала бы в ногу С такими людьми Наравне!