Иоганн Дройзен.

ИСТОРИЯ ЭЛЛИНИЗМА (фрагмент 1-й книги)

ГЛАВА ВТОРАЯ

280–275

Тарент и коалиция италиков. — Победы Рима. — Тарент в переговорах с Пирром. — Победа при Гераклов. — Пирр под Римом. Отступление. — Переговоры. — Второй год войны. — Битва при Аускуле. — Сицилия и Пуны. — Пирр в Сицилии. — Осада Лилибея. — Мятежи. — Отступление Пирра. — Битва при Беневенте. — Возвращение Пирра в Эпир. — Римляне и карфагеняне под Тарентом. — Вся Италия стала римской.

Коалиция, которую народные вожаки в Таренте возбудили против Рима, состояла из самых воинственных племен Италии, из наиболее ожесточенных врагов Римской республики, уже испытавших жестокость римского владычества; в случае неудачной борьбы им следовало опасаться крайне позорной участи, а потому им необходимо было напрячь все силы, принять все возможные предосторожности, приступить к единодушным действиям И в самом деле, если бы все дружно направили свои силы для одновременного удара, то Рим был бы, пожалуй, доведен до крайности.

Захватив в плен римского посла, луканцы, как кажется, открыли враждебные действия. Римляне поспешили ответить за нанесенную их послам обиду и подать помощь фурийцам. После этого восстали также южные города Этрурии с Вольсиниями во главе; к ним присоединились умбры; хотя сеннонские галлы и находились в союзе с Римом, однако от них прибыло много воинов в качестве наемников на помощь союзникам Они двинулись против Арреция и осадили верный римлянам город. Римляне поспешили отправить на выручку претора А. Цециллия Метелла; поэтому надо полагать, что консульские легионы были заняты в других местах. Брутгии и самниты восстали в одно время с луканцами. Вся Италия взялась за оружие Первая гроза разразилась под Аррецием; претор был совершенно разбит; он сам, семеро трибунов и более 13 000 человек лишились жизни. На место Метелла снаряжен был в качестве претора М. Курий. Он отправил посольство к галлам с целью обменять пленных, а в то же время, вероятно, пожаловаться на то, что сенноны помогают врагам Рима, хотя и состоят с ними в союзе. Но, подстрекаемые Бритомаром, отец которого пал в Этрурии, галлы убили послов, изрубили в куски их трупы. Консул Долабелла находился уже на пути (в Этрурию); узнав об этом ужасном убийстве, он оставил в покое этрусков, поспешил форсированными маршами через владения сабинян и пиценов, напал на сеннонскую область, защитники которой находились большею частью в Этрурии. Оставшиеся дома были легко побеждены; римляне пощадили жизнь одних только женщин и детей, с тем чтобы отвести их в неволю; селения были опустошены и выжжены, хлеб в полях уничтожен, решено было навсегда обезлюдить этот край; для присмотра за пустыней на берегу основана была колония Сена. Таким образом племя сеннонов, овладевшее сто лет тому назад Римом, было уничтожено; но еще несколько тысяч вооруженных воинов этого племени, лишившись родины, имущества, жен и детей, были соединены с этрусками. К ним примкнула могучая боевая сила: бойи, северные соседи сеннонской области, также стали опасаться, как бы им самим не подвергнуться участи сеннонов. Все ополчение их поспешило через Апеннины и соединилось с этрусками и сеннонами; эти войска двинулись прямо на Рим; они дошли прямо до Вадимонского озера. Тут навстречу к ним вышло консульское войско и разбило их наголову. Это был бой не на живот, а на смерть: этруски были большею частью перебиты; из бойев спаслись лишь немногие; уцелевшие после битвы сенноны лишили сами себя жизни.

Мы не знаем, что во время этих решительных побед над этрусками и галлами (283) было учинено против врагов на юге; едва ли что-нибудь значительное, так как пришлось напрячь все усилия, чтобы отразить ужасных галлов. На следующий за тем год луканы вместе с бруттиями осадили Фурии. После вадимонского поражения этруски и бойи стали снаряжаться с тем еще более сильным напряжением; из бойев все, даже подростки, отправились на борьбу с римлянами. Против них двинулся консул К. Эмилий Панн, тогда как товарищ его К. Фабриций Лусцин отправился на выручку Фурий

Эмилий дошел навстречу врагам до Популонии: он только что хотел спуститься с высот в долину, как по стаям вылетевших из лесу птиц догадался, что там что-то творится; высланные туда лазутчики донесли, что бойи засели в засаду. Консул обошел их, враги были окружены и разбиты. После этого поражения бойи стали просить мира. Римлянам было теперь невыгодно преследовать их по ту сторону Апеннин на родной их почве; они удовольствовались тем, что лишили этрусков этой подмоги, а потому и согласились на мир. На севере одни лишь этруски были все еще вооружены.

Между тем Фабриций на юге также удачно воевал. Правда, легионы его, как говорят, пали духом, когда им велено было атаковать более сильное войско луканов и бруттиев, стоявших в боевом порядке перед своим укрепленным лагерем. Тут среди римлян появился юный исполин; он схватил штурмовую лестницу, быстро прошел через неприятельские ряды к укреплениям, взобрался на стену и стал зычным голосом сзывать римлян. Они с неистовым пылом бросились на оробевшего неприятеля, 20 000 врагов было убито, 5000 вместе с полководцем Статилием попали в плен. На следующий за тем день, когда раздавались награды, храбрый юноша не явился для получения стенного венца, тут только догадались, что сам бог Марс повел войско к победе; тогда полководец велел отслужить государственное молебствие. Фурии во всяком случае были освобождены от осады; еще много лет спустя после того воздвигнутая благодарными фурийцами статуя Фабриция свидетельствовала об одержанной победе. За этим главным поражением последовали другие победы над луканами, бруттиями, самнитами: много городов было взято и разрушено, много областей разграблено; тут собрана была такая богатая добыча, что граждане на целый год были освобождены от повинностей и в казну поступило четыреста талантов.

Итак, восставшая против Рима сильная коалиция италийских племен была окончательно рассеяна; этруски, правда, были еще вооружены, но лишились помощи галлов; римляне распространили свои владения до Адриатического моря, основали Сену Галльскую; север и юг Италии были разобщены; благодаря удачной кампании Фабриция рушились преграды, отделявшие римскую область от Тарентинского моря; мало того, хотя самниты, луканы и бруттии не совсем еще покорились, однако то и дело повторявшиеся битвы и опустошения сильно истощили их; в Фуриях, наконец, консул оставил гарнизон. Фурии должны были на юге быть тем же, чем была Сена на севере.

Вот до чего дошли дела благодаря Таренту, успехи Рима стали угрожать самой республике. В Тарентинском море под начальством дуумвира К. Корнелия появился уже флот из десяти кораблей; вопреки договорам он обогнул Лакинский мыс, показался даже перед Тарентом и стал на якорь в виду города. Это случилось во время Дионисий; народ собрался тогда в театре, откуда видна была гавань. Можно ли было предположить, чтобы флот прибыл сюда ни с того, ни с сего? Уж не поддерживал ли Рим тайных сношении в городе? Не замышляла ли враждебная демократии партия предать Тарент римлянам, как то же самое случилось во многих других греческих городах и недавно еще в фуриях? Римское предание гласит, будто демагог Филохар воспользовался этим случаем и возбудил народ до крайне рьяного неистовства. Подстрекаемая злобой толпа во хмелю ринулась к гавани на корабли. Не ожидав такого натиска, римский флот пустился было в открытое море; пять судов успели уйти, остальные были окружены, четыре из них потоплены, одно было захвачено. Дуумвир со многими другими моряками утонули, пленные начальники и солдаты были убиты, а гребцы обращены в рабов. Это был возмутительный поступок.

Однако разве появление римского флота не было самым наглым нарушением договоров, дерзким вызовом, грубой манифестацией властолюбивых замыслов против свободного Тарента? Неужели еще ждать, чтобы римляне, засевшие уже в Фуриях, обрушились также и на Тарент? И в самом деле, горожане вправе были реагировать на этот случай, как на враждебные действия, и считать мир с Римом нарушенным. Согласно с этим и стали действовать; в Фурии отправлено было войско; римский гарнизон сдал крепость, выговорив себе свободное отступление; граждане подверглись жестоким карам: признано было изменой с их стороны то, что они, урожденные греки, прибегли за помощью к Риму и тем подали римлянам повод появиться в здешнем море; знатные граждане были изгнаны, город разграблен.

Рим никак не ожидал такого исхода; он разом лишился всех выгод прошлогодней кампании, утратил важную точку опоры в южной Италии, в тылу освободились луканы, самниты и бруттии, а затем предстояло еще вмешательство Тарента в войну. Благодаря обширным средствам этого богатого греческого города озлобленные, жестоко пострадавшие народы исполнились новыми надеждами, а на севере все еще сопротивлялись этруски. Необходимо было во что бы то ни стало удержать Тарент от участия в войне. Несмотря на раздражение в Риме, там не объявили тотчас же войны, а, ограничившись требованием, чтобы тарентинцы возвратили пленных, предоставили изгнанным фурийцам вернуться, возместили нанесенный их городу ущерб, выдали зачинщиков нападения на римские суда. С такими условиями было отправлено посольство, по главе которого стоял Л. Постумий.

Однако тарентинцы и не думали сожалеть о случившемся и не побоялись войны. Послам долгое время не удавалось повторить свои предложения перед народом; поборники за мир в городе всеми силами пытались образумить демос; если бы им удалось это, то роль коноводов кончилась бы и все дело было бы в их руках. Опять, как гласит римское предание, начались праздники, и шрод собрался в театре. Когда появились важные римские послы в тогах с красною обшивкою, то их встретили грубым смехом, и это возобновлялось всякий раз, как только Постумий, произнося речь, плохо изъяснялся по-гречески. Их называли варварами, кричали, чтобы они вышли из собрания. Когда послы вошли в проход, выводивший из оркестра, то какой-то скоморох, Филонил по имени, находясь все еще под хмельком со вчерашней попойки, протиснулся к Постумию и самым мерзким образом загадил его тогу. Народ хохотал и рукоплескал, а Постумий с истинно римской торжественностью сказал Филониду: «Принимаем это знамение, вы даете нам то, чего мы не требовали». Когда же затем, приподняв загаженное платье, он показал его народу и смех и восторженные крики усилились, то он сказал: «Смейтесь, тарентинцы, пока вас на то станет, потом вам долго придется плакать». Затем, когда на него посыпались угрозы, он прибавил: «А чтобы еще более разозлить вас, скажем тут же, что вы потоками крови смоете грязь с этого платья».

Не в столь драматическом виде, но, вероятно, в более согласном с обстоятельствами дела представляется это событие по другим известиям Когда послы были введены в театр, то они, между прочим, подверглись также оскорблению; однако дабы нисколько не отступить от своих инструкций, предписавших им крайнюю умеренность, они ни словом не упомянули о нанесенном позоре, а высказывали только данное им поручение. Во всяком случае, настроение в Таренте было решительно против римлян; послам, в ответ на их предложения, велели тотчас же покинуть город, с чем они и отправились в море.

Послы вернулись в Рим вскоре после того, как Л. Эмилий Барбула и К. Марций Филипп заняли консульскую должность (апрель 281), и сообщили о нанесенном им оскорблении. Постумий показал свою загаженную тогу. Всех охватила жажда мести; однако ввиду затруднительного положения необходимо было избегнуть войны с Тарентом; начать ее сейчас же было бы крайне опасно. Сенат совещался несколько дней сряду; одни были того мнения, что следует отложить войну с Тарентом до тех пор, пока остальные народы или по крайней мере соседние с Тарентом, самниты и луканы, не будут укрощены; другие требовали, чтобы тотчас же и всеми силами напали на Тарент. Наконец решено было, чтобы консул Марций двинулся в Этрурию и чтобы Эмилий в то же время вместо Самния пошел в Тарентинскую область и возобновил там мирные предложения. Если же опять они будут отринуты, то пусть он энергично приступит к военным действиям.

Появление Эмилия в тарентинской области охладило несколько сильную заносчивость пышного города. Возобновление римских предложений послужило поводом к более спокойным обсуждениям. Следовало бы, конечно, начать войну года три-четыре назад, когда коалиция италийских и галльских народов была в полной силе; теперь же, когда сенноны были уничтожены, бойи вынуждены сохранять мир, соседние племена истощены то и дело повторявшимися поражениями, когда непосредственная связь с единственно еще упорно сопротивлявшимися этрусками оказалась невозможной, теперь пришлось бы вести борьбу с иными совсем жертвами и с меньшей надеждою на успех, многие были того мнения, что следует удовлетворить на самом деле довольно умеренные требования римлян.

Само собой разумеется, что пожилые люди и богачи желали поддержать мир. Однако им совершенно справедливо возразили, что выдача граждан, с тем чтобы римляне наказали их, служит свидетельством признания иноземного господства. Тарентинцы убедились наконец, что, согласившись на римские требования, они только до поры до времени будут пользоваться миром, что римлянам надо только выиграть время, вполне подчинить себе соседние племена, а потом, разобщив с ними Тарент, наверняка погубить его, что именно теперь настал крайний срок воспротивиться распространяющемуся владычеству Рима. В таком случае, однако, необходимо повести войну с напряжением всех сил; не следует вооружать народ и выводить его на борьбу; город должен нанять известного полководца с войсками и поручить ему ведение войны. Наиболее пригодным для этого казался Пирр; он между эллинами слыл за самого храброго и удачливого военачальника; как раз в это время царь ничем не был занят. Однако всем было известно, что Пирр не только вел борьбу из-за обладания Македонией, но некогда готовился даже напасть на запад с завоевательной целью. Вызвав этого могучего, властолюбивого царя, следовало опасаться, как бы он не воспользовался случаем основать для себя царство в Италии: в этом случае независимость Тарента окончательно рушилась. На совещаниях эти опасения высказывались «рассудительными» людьми, но партия, желавшая войны, заглушила их, и они покинули собрание.

Один их них, а именно Метон, если можно верить этому известию, в день окончательного голосования сделал попытку убедить сограждан, которая даст понятие о развращенном состоянии тарентинского народа. Он словно во хмелю, окруженный собутыльниками, с флейтисткой впереди, сам увенчанный и с факелом в руке, как бы прямо с ночной оргии, явился в театр, где собрались для совещания; его приняли восторженными криками: пусть он выйдет на середину и пропоет под звуки флейты. Когда затем все стихло, он произнес «Вы, граждане Тарента, не будете, конечно, препятствовать тому, кто любит покутить и пображничать, пока он на это способен; будьте же рассудительны и поступайте всегда так; берегитесь! Не так будет, когда вы примете царя и гарнизон в город; в таком случае вы все будете рабами». Слова его произвели сильное впечатление, по собранию прошел ропот: Метон сказал правду. Его заставили говорить далее; притворяясь хмельным, он стал пересчитывать все невзгоды, какие причинит им война. Надо уже было опасаться народного решения; если не призовут царя, то мир с Римом был неизбежен; в таком случае следовало выдать Филохара и его пособников; надо было как можно скорее предупредить перемену в настроении собрания. Противники мира стали упрекать народ в том, что он позволяет пьянице насмехаться над собою; они схватили Метопа с товарищами и вывели их вон. Затем стали собирать голоса и народ решил вызвать царя. Тарентинцы тотчас же отправили в Эпир, помимо своих собственных, послов из других греческих городов; один только Регий присоединился к римлянам. Разве союз италиков еще не существовал? Не служило ли его существование оправданием упомянутого выше захвата Фурий тарентинцами?

Теперь, конечно, должна была возникнуть мысль, что греческое племя в Италии вступает в борьбу с римскими варварами; греки освоились уже с идеей о троянском происхождении Рима, а Пирр как потомок Ахилла,был, казалось, более всякого другого призван на новую троянскую войну. Всем этим, по крайней мере, можно было воспользоваться как добрым предзнаменованием и темой для восторженных речей. Помимо соединенных греков и продолжавших все еще воевать бруттиев, луканов, самнитов к союзу примкнули также мессапии и салентины, которых в то время по крайней мере считали полугреками. Добившись столь обширной коалиции, послы едва ли преувеличили, заявив Пирру, что в Италии можно набрать 20 000 человек конницы и 350 000 пехоты; дело, как и говорили они, стало лишь за знаменитым и искусным полководцем

Обратимся к Эпиру. Несколько лет тому назад Пирр в союзе с царями Фракии, Азии, Египта победил царя Деметрия, завладел Македонией и Фессалией; вскоре затем Лисимах отнял у него эти завоевания. Но возник уже известный разлад между Лисимахом и сирийским Селевком, дошедший по смерти Птолемея I (283) до явной вражды. Пирр, конечно, был союзником Селевка; неизвестно, совершил ли он при вторжении последнего в Малую Азию соответственное нападение на Фессалию. Летом 281 года Лисимах готовился к битве при Куропедии. Посольство италиков прибыло к Пирру, вероятно, прежде этого сражения. По одной заметке видно, что сначала он отринул их предложения; ему никак нельзя было покинуть Эпир, пока война в Азии не была еще решена. А тем временем консул Эмилий рьяно приступил к враждебным действиям; он опустошал селения. Тарентинцы отважились вступить с ним в бой, но были разбиты. Консул беспрепятственно разорял и грабил край, взяв несколько укрепленных мест. В то же время, как кажется, другие римские войска поражали самнитов и луканов; впрочем, в Риме не слишком надеялись на быстрый успех. А консул между тем продолжал опустошать край, отовсюду забирал с собой добычу и пленных; но с последними он обращался сверх ожидания кротко, знатных особ отпускал даже без выкупа; казалось, он все еще пытается демонстрацией силы и великодушия побудить город к миру. Эти меры подействовали; тарентинцы назначили уже Агиса, известного друга римлян, стратегом с неограниченной властью. Тут из Эпира прибыли благоприятные вести и помощь.

Селевк одержал победу при Куропедии; везде в горах восстали его сторонники; уступив азиатские земли своему сыну Антиоху, он сам изъявил желание принять царский венец своей родины, Македонии; тогда Македония с полным доверием предалась старому герою. Пирру поэтому нечего уже было надеяться вновь завоевать ее, на востоке занять положение, отвечающее его жажде деятельности и славе; ему надлежало искать нового поприща для своих войск. Война в Италии пришлась как нельзя более кстати. Туда влекла его память Александра Молосского; там он, потомок Ахилла, являлся защитником эллинизма против варваров, против потомков Илиона. Все эллины сочувственно отзовутся на эту войну. Там он встретится в римлянами, храбрость и воинская слава которых были известны настолько, что с ними стоило помериться. Когда он одолеет Италию, то на его долю выпадет благодатная Сицилия, а с Сицилией заодно и известный пунический план Агафокла — легкая победа над Карфагеном, владычество в дальней Ливии. Эти великие надежды, это господство на западе казались ему богатым вознаграждением за несбывшиеся ожидания на востоке.

Итак, он согласился на призыв тарентинцев; однако царь хотел явиться туда не только в качестве полководца без своих войск, как предлагало первое посольство. По нужде тарентинцы охотно согласились на тс условия, какие предъявил Пирр. С целью обеспечить за собою успех, ему предоставлялось именно привести с собою столько войск, сколько он сочтет необходимым: Тарент со своей стороны обязался прислать суда для переправы, назначил его стратегом с неограниченною властью и должен был принять в городе эпирский гарнизон. Наконец было выговорено, чтобы царь оставался в Италии лишь до тех пор, пока это окажется необходимым; такое условие присоединили с целью устранить всякие опасения относительно автономии республики. С этими вестями Пирр отправил в Тарент фессалийца Кинея вместе с некоторыми из прибывших к нему послов, удержав остальных при себе, как бы для того, чтобы воспользоваться их содействием при дальнейших снаряжениях, на самом же деле с целью заручиться ими в качестве заложников ввиду исполнения данных тарентинцами условий.

С прибытием Кинея в Тарент исчезли всякие опасения, всякое побуждение к миру. Агиса лишили стратегии, на его место назначили одного из послов. Милон и 3000 эпиротов также уже прибыли, им поручена была цитадель, они заняли стены города. Тарентинцы рады были избавиться от тягостной сторожевой службы и охотно снабжали чужеземные войска припасами. Настала зима; простояв до сих пор лагерем в Ауканий, римский полководец решился отступить оттуда и расположиться на зимовку в Апулии. Дорога туда шла вдоль берега, неподалеку от западной окраины города. Неприятель прежде уже занял высоты, а флот в то же время стал на якоре вдоль берега, с тем чтобы метательными машинами обстреливать обремененные добычею колонны римского войска. Эмилию, как казалось, предстояло либо подвергнуть свое войско страшному избиению, либо покинуть богатую добычу и стороною пробиться через горы. Он двинулся вперед, разместив однако пленных так, чтобы они прежде всех других подверглись вражеским выстрелам. Вследствие этого неприятельские вожди не решились стрелять из орудий, и Эмилий без помехи прошел на зимние квартиры.

В течение этой зимы, пока Пирр занят был приготовлениями к кампании наступившего года, неожиданно возникли сильные смуты в восточных делах, чрезвычайно повлиявшие на происходящее. Престарелый Селевк, только что перебравшись в Европу, с тем чтобы вступить во владение царством Лисимаха, был умерщвлен. Убийцей был Птолемей Керавн; он вынужден был уступить наследие Египта младшему брату и надеялся посредством такого позорного поступка вознаградить себя венцом Фракии и Македонии. Фракия тотчас же охотно перешла к нему, на Македонию же заявил свои права Антигон, а Антиох подходил уже с целью отомстить за отца, тогда как Птолемей Филадельф охотно поддерживал новые приобретения брата, лишь бы обеспечить за собой Египет.

Отношения были натянуты в высшей степени; все зависело от того, на что решится Пирр. Случай овладеть Македонией благоприятствовал ему теперь, конечно, более чем когда-либо; он отнюдь не думал себя связывать данными Таренту обязательствами; судя по единственной сохранившейся заметке, Пирр готовился к борьбе с Птолемеем. Однако какую выгоду извлек бы Антигон, если бы был побежден Пирром? Да и Антиоху также желательно было по возможности удалить отважного, войнолюбивого царя от восточных дел; Птолемею, наконец, во что бы то ни стало следовало избавиться от этого крайне опасного противника. Самые разнородные интересы соединились для того, чтобы способствовать походу Пирра в Италию. Сам царь наконец убедился, что его надежды на успех в соседней стране невелики; несколько лет тому назад ему уже пришлось испытать гордое отвращение македонян; и что значило овладение истощенной столькими войнами и внутренними переворотами Македонии в сравнении с теми надеждами на западе, в сравнении с богатыми греческими городами в Италии, с Сицилией, Сардинией, Карфагеном, в сравнении со славой одержанной над Римом победы. А потому Пирр и заключил с заинтересованными державами договоры на самых выгодных условиях; Антиох выдал субсидии на войну, Антигон снабдил для переезда в Италию кораблями, Птолемей Керавн обязался предоставить царю на два года 50 слонов, 4000 всадников и 5000 пехотинцев, выдал за него свою дочь, взял на себя гарантию эпирского царства на время отсутствия Пирра.

Эти переговоры и все приготовления были закончены прежде наступления весны 280 г. Не Додонское прорицалище, а скорее собственное сознание своих сил и отборное войско — вот что придало царю уверенность в успехе. Тарентинские корабли прибыли; Пирр поспешил в Италию. Управление царством он поручил своему молодому сыну Птолемею. Не переждав поры весенних бурь, он вышел с войском в море; с ним были 20 000 человек пехоты, 2000 лучников, 500 пращников, 3000 всадников, 20 слонов. Северный ураган настиг флот среди Ионического моря и рассеял его; большая часть судов потерпела крушение на подводных камнях и на мелях, одному только царскому кораблю с большим трудом удалось приблизиться к итальянскому берегу; но высадиться не было никакой возможности; ветер переменился и грозил совсем отнести корабль; тут наступила еще ночь; крайне опасно было вновь подвергнуться бурным волнам и урагану. Пирр кинулся в морс и пустился вплавь к берегу, это был крайне отчаянный поступок; ужасною силой буруна его то и дело отбивало от берега; наконец утром на рассвете ветер и море улеглись, и изнуренный царь волною был выброшен на берег Мессании. Здесь его встретили с радушием. Понемногу стали собираться некоторые из спасшихся кораблей и высадили 2000 человек пехоты, несколько всадников, двух слонов. Пирр поспешил с ними в Тарент; Киней вышел к нему навстречу с 3000 высланных вперед эпирцев; царь при восторженных кликах народа вошел в город Он хотел лишь выждать прибытие унесенных бурей судов, а потом ревностно приняться за дело.

Появление Пирра в Италии произвело там, конечно, чрезвычайное впечатление и придало союзникам уверенность в успехе. Их неудачи происходили оттого, что они, с той поры как восстали, в течение шести лет воевали без связи, разобщенные римскими легионами, колониями и гарнизонами. Теперь же на бой вышел величайший полководец эпохи, преемник того македонского военного искусства, благодаря которому завоеван был мир, с небольшим, правда, но превосходным войском, с громадными животными из Индии; под его знаменем готовы были сплотиться вся ненависть к Риму, вся ярость порабощенных, истерзанных народов и городов Италии. Рим тщетно пытался понудить Тарент к миру, успокоить Этрурию, покорить Самими. Консул Марний Филипп победил, правда, этрусков; однако вольски и вольсинии все еще сопротивлялись, с той поры как прибыл Пирр, с новыми надеждами. Самниты не покидали еще оружия; на апулийцев нельзя было более рассчитывать. Грозная тревога подступала уже к самому Риму, многим городам навязано было ограниченное гражданское право, обидное протекторство. Озлобление усиливалось вследствие тех средств, к каким прибегали для большей верности: из-за размещения гарнизонов в ненадежных местах, денежных взысканий со знатнейших жителей, требования заложников. К городам, заложники которых отведены были в Рим, принадлежал Пренесте; во вторую самнитскую войну он пытался было отпасть. Поскольку древний оракул предрек, что пренестинцы будут владеть казной Рима, римляне отвели пренестинских сенаторов в казначейство и впоследствии умертвили их там.

Все перечисленные меры служили лишь делу победы; напряглись все силы, лишь бы добиться ее. Удивительно, как Рим после столь продолжительных и кровопролитных войн (они с небольшими перерывами длились в течение пятидесяти лет) в состоянии был в таких обширных размерах снарядить новые войска Не считая гарнизонов в самнитских городах, два легиона с консулом Корунканием двинулись в Этрурию, два другие посланы были под начальством прошлогоднего консула А. Эмилия против самнитов, с тем, чтобы воспрепятствовать их соединению с Пирром и поддержать для консула П. Левина с его двумя легионами и союзниками открытый путь в Луканию, а сверх тою два легиона остались под Римом в резерве.

Прежде всего надлежало сразиться с самым опасным врагом, с Пирром, быстрым и решительным натиском предупредить его, прежде чем он успеет подкрепить себя отрядами союзников; удалить войну по возможности от Рима. Сначала позаботились о том, чтобы по всем формальностям римского устава объявить Пирру войну, отыскали какого-то эпиротского перебежчика и заставили его купить себе участок земли, что и было признано эпирской областью; в эту «неприятельскую страну» фециал метнул окровавленное копье. Теперь война была объявлена, и Левин поспешил в Луканию. Царь еще не выступил в поход; Левин без помехи опустошал Луканию, разоряя тамошнее население и предостерегая тем всех других относительно ожидающей их участи. Важно было и то, что Регий, опасаясь как Пирра, так и Карфагена, потребовал римский гарнизон; консул послал туда Деция Вибеллия с 4000 человек кампанского легиона; благодаря этому сношение с Сицилией оказалось во власти римлян. При посредстве Регия и Локр, тоже занятых римским отрядом, бреттийцы в тылу содержались в страхе Консул двинулся по дороге в Тарент.

Лишь только подошли к Таренту рассеянные бурей корабли с уцелевшими остатками эпиротского войска, как царь Пирр приступил к своим военным распоряжениям. Граждане были крайне недовольны уже тем, что у них расположились постоем царские войска; возникало немало жалоб по поводу насилия, которому подвергались женщины и мальчики. Потом последовал набор тарентинских граждан, с тем чтобы пополнить причиненные кораблекрушением пробелы и вместе — заручиться залогом верности остальных граждан. Когда невоинственная молодежь стала спасаться бегством, то ворота были заперты; сверх того запрещены были веселые сисситии, занятия в гимнасиях и гуляния, все граждане призывались к оружию и обучались, наборы продолжались со всей строгостью, а с закрытием театра прекратились также и народные собрания. Тут-то и оправдались все давно предсказанные ужасы; свободный народ стал рабом того, кого он за свои деньги подрядил на войну; после этого стали сильно раскаиваться в том, что призвали его, что не согласились на выгодный мир с Эмилием. Пирр отчасти устранил самых влиятельных граждан, которые могли бы стать во главе недовольных, отчасти отослал их под разными предлогами в Эпир. Один только Аристарх, имевший наибольшее влияние на жителей, был всячески отличаем царем; когда же он все-таки надолжал пользоваться доверием граждан, то царь и его также отправил и Эпир; Аристарх бежал и поспешил в Рим. Вот каково было положение Пирра в Таренте. С презрением смотрел он на этих граждан, на этих республиканцев; их недоверие, их малодушная робость, коварная, подозрительная спесь этих богатых фабрикантов и торгашей тормозили его на каждом шагу. Римское войско форсированными маршами подступало уже к Сирису, а из италийских союзников, обещавших доставить значительное ополчение, никто еще не явился. Пирр счел позорным оставаться еще долее в Таренте, это было бы закатом его славы; на родине царь прослыл орлом; так смело налетал он бывало на врага; а тут наводивший на всех страх неприятель сам шел на него; этот Тарент как бы понудил его изменить своему собственному праву, поставил его с самого начала в ложное положение Он повел войска к Гераклее, однако старался промешкать, пока не подойдут союзники. Царь послал к Левину следующее предложение; он в качестве третейского судьи готов выслушать жалобы римлян на Тарент и решить дело по справедливости. Консул возразил па это: Пирру самому еще следует прежде всего ответить за то, что он пришел в Италию; теперь не до переговоров, дело их решит один только бог Марс Римляне между тем подошли к Сирису и расположились станом. Захваченных неприятельских лазутчиков консул велел проводить в лагерь по рядам своих воинов: если же из эпиротов еще кто-нибудь пожелает взглянуть на его войска, то пусть они приходят, затем он отпустил их.

Пирр расположился на левой стороне реки; он проскакал вверх по берегу; с изумлением смотрел он на лагерь римлян; это были отнюдь не варвары. В виду такого врага необходимо было прибегнуть к предосторожности. Царь все еще выжидал, когда подойдут союзники, а между тем враг в неприятельском крае скоро, пожалуй, подвергнется лишениям; Пирр поэтому избегал битвы. Но самому консулу хотелось заставить его сразиться; для того чтобы подавить в людях страх, наводимый именем Пирра, фалангами, слонами, лучше всего, казалось, атаковать самого врага Река разделяла оба войска Близость одного из неприятельских отрядов препятствовала пехоте переправиться, а потому консул велел своей коннице перейти реку далее вверх по течению и напасть в тыл сказанному отряду. Последний отступил, и римская пехота тотчас же стала переправляться вброд через оставленное без защиты место реки. Царь поспешил двинуть свое войско в боевом порядке со слонами впереди; во главе своих 3000 всадников он ринулся к броду — неприятель по сю сторону уже овладел им. Пирр грянул на римскую конницу, наступавшую сомкнутыми рядами; он сам поскакал вперед и начал кровавую сечу, то и дело врываясь в самую рьяную свалку, руководя в то же время с величайшею осмотрительностью движением своих войск. Один из вражеских всадников на вороном коне, давно уже порываясь к царю, достиг его наконец, пронзил лошадь, и когда вместе с нею Пирр пал наземь, то сам всадник был так же повергнут и пронзен. Однако, увидев павшего царя, часть конницы оградила его полукругом.

Пирр по совету друзей наскоро променял блестящие свои доспехи на более простые Мегакла, и пока последний, носясь по рядам словно царь, вновь возбуждал там ужас, а тут мужество, он сам стал во главе фаланг. Они всею гигантскою мощью ударили на врага; однако когорты выдержали напор, а потом и сами пошли в атаку, но были отражены сомкнутыми фалангами. Пока таким образом воюющие семь раз попеременно то нападали, то отступали, Мегакл служил целью все повторявшихся выстрелов и наконец был поражен насмерть и лишен царских доспехов; их ликуя пронесли по римским рядам: Пирр пал! Открыв свое лицо, проскакав по рядам, заговорив с солдатами, царь едва успел ободрить своих пораженных ужасом воинов, как римская конница двинулась уже, с тем чтобы поддержать новую атаку легионов. Теперь наконец Пирр велел вывести в бой слонов; ввиду свирепости и рева впервые оказавшихся чудовищ люди и лошади с неистовым ужасом обратились в бегство; фессалийские всадники ринулись вслед за ними, мстя за позор первой стычки. Римская конница в своем бегстве увлекла за собою также легионы; началось ужасное побоище; никто, вероятно, не уцелел бы, если бы одно из раненых животных не обратилось вспять и своим ревом не расстроило остальных, так что дальнейшее преследование оказалось невозможным. Левин потерпел решительное поражение; он вынужден был покинуть свой лагерь; остатки его рассеянного войска бежали в Апулию. Там обширная римская Венузия служила убежищем разбитым отрядам и дала им возможность соединиться с армией Эмилия и Самнии. А до той поры консул вынужден был занять позицию, которую в случае крайности можно было отстоять. Пирр одержал победу, но с большим трудом, с тяжкими жертвами; лучшие воины его, около 3000 человек, способнейшие из его начальников, пали. Он недаром говорил поздравлявшим его: «Еще одна такая победа, и мне придется одному вернуться в Эпир». Италики и без того уже боялись имени римлян, а в этой битве царь постиг всю железную крепость их боевого строя и их дисциплины. Посетив на другой день поле битвы и обозрев ряды павших, он не нашел ни одного римлянина, который лежал бы, обратившись тылом к врагу. «С такими солдатами, — воскликнул он, — мир был бы мой, и он принадлежал бы римлянам, если бы я был их полководцем». Поистине, это был совсем иной народ, не то что на востоке; такого мужества не было ни у греческих наемников, ни у надменных македонян. Когда он по обычаю македонских военачальников предложил пленникам поступить к нему на службу, то ни один из них не согласился; он уважил их и оставил без оков. Царь велел похоронить павших римлян со всеми почестями; их насчитывалось до 7000.

Вот какой решительной победой Пирр открыл свою кампанию; он оправдал возбужденные его именем великие ожидания; робевшие доселе враги Рима охотно восстали теперь, с тем чтобы вести борьбу под начальством победоносного полководца. Царь упрекнул их за то, что они не явились ранее и сами не помогли отвоевать добычу, часть которой он уделил им, но в таких выражениях, что это привлекло к нему сердца италиков. Города Южной Италии сдались ему. Локры выдали Пирру римский гарнизон. Вождь кампанского легиона тот же умысел приписывал Регию; он предъявил письма, по которым жители предложили открыть ворота, если Пирр пришлет к ним 5000 воинов; город был передан солдатам на разграбление, мужчин перебили, женщин и детей продали в рабство; Регием овладели словно завоеванным городом; злодеев подстегнул пример их кампанских одноплеменников, мамертинпев в Мессане. После этого насильственного поступка римляне лишились последнего укрепленного места на юге. Пирр мог без помехи двинуться далее, и где бы он ни проходил, везде страна и народ покорялись ему. Он шел на север, как кажется, дорогой близ морского берега. Царь собирался по возможности скорее подойти к Риму, частью для того, чтобы своим появлением побудить отпасть также других союзников и подданных Рима, вместе с тем сократить его боевые средства и в той же мере увеличить свои; частью с тем, чтобы вступить в непосредственную связь с Этрурией. Там известные два города все еще поддерживали борьбу, а появление Пирра, как он полагал, возымеет, вероятно, последствием всеобщее восстание остальных, которые лишь год тому назад заключили мир; в таком случае римлянам не оставалось бы ничего более, как просить мира на каких угодно условиях.

Как мало понимал он еще этих римлян, которым удивлялся. Скорбная весть о Гераклее не лишила их мужества, напротив, она лишь возбудила в них весь избыток нравственной энергии, каковой ни один народ никогда не обладал уже в более высокой степени. Сенаторы, конечно, ревностно совещались, но отнюдь не о мире. «Не римляне, — сказал К. Фабриций, спаситель Фурий, — побеждены, а Левин». Консула однако не сменили; решились послать ему свежие войска. Не лишив его своего доверия, сенат восстановил этим также всеобщее доверие к нему. Решено было снарядить два новых легиона; их предполагалось собрать не рекрутским набором, я из добровольцев. Когда герольд стал вызывать охотников, готовых жертвовать жизнью за отчизну, то народ стал записываться гурьбой. Новые войска немедля отправились в Капую. Город привели в оборонительное состояние; пуще всего пытались высвободить легионы в Этрурии; Вольском и Вольсинию были предложены, без сомнения, самые выгодные условия; необходимо было согласиться на уступки, так чтобы их не соблазняли более ни союз с Пирром, ни возможные от того успехи. Благодаря этому консул Корунканий мог вернуться для обороны города. Все, оказавшиеся на берегах Тибра, были вооружены для встречи царя. Он и в самом деле подходил уже к Капуе. Левин между тем перешел с апулийской границы на север, опередив его; он присоединил к себе два новых легиона и занял Капую. Царь во главе своих войск и соединенных с ним теперь союзных ратей атаковал город, однако не мог взять его. Он напал на Неаполь, но также безуспешно. Пирр не знал еще о заключенном с этрусками мире; он спешил и с ними также войти в непосредственные отношения. Царь прошел но Кампании, опустошая и разоряя край. Минуя путь через Террацину, которую Ленин прикрывал из Капуи, он по латинской дороге направился в страну герников. Поля по берегам Лириса были опустошены и разграблены, Фрегеллы взяты приступом и разрушены. Пирр находился в тех местах, которые двадцать пять лет тому назад за ужасное сопротивление Риму поплатились такою же ужасное карою; тогда расторгнуты были их исконные общины, уничтожено было их политическое существование; они поэтому приветствовали царя как избавителя от позорнейшего рабства. Не подлежит, конечно, сомнению, что все это совершилось таким образом: он вступил в Анагнию; римлянам, по-видимому, не удалось при посредстве гарнизонов и заложников отнять у него мелкие города, лежавшие между Анагнией и Фрегеллами. Он двинулся к Пренесте; сенаторы этого города лишь за несколько месяцев тому назад отведены были в Рим и умерщвлены в казначействе. Цитадель города считалась недоступной, но она сдалась царю. Войска его двинулись уже за город; перед ними раскинулась равнина, а там, менее нежели в четырех милях перед ними, показались холмы Рима. Тут положен был предел греческому оружию.

Пирра известили о том, что этруски заключили мир и что консул Корунканий со своими легионами стоит в Риме. Решиться ли ему на битву у ворот города? Если ему удастся победить, то городские стены все-таки послужат оградою врагу, потом на выручку подойдет еще Левин со всеми предкреплениями, какие успеет присоединить к себе в древних верных местностях по Аппиевой дороге. Пирр сознавал, что ему не справиться с двойным натиском, с отчаянной борьбой таких врагов, с какими он успел ознакомиться на берегах Сириса; если ему не удастся победить, то для него все пропало. А может быть, подходя к Риму, он уже вступил в переговоры; сенат без сомнения отверг их. Не засесть ли Пирру в тех горных местах и, осаждая менее значительные города, не завладеть ли еще большим пространством? В этом виделось мало проку, а остаться здесь долее было бы в высшей степени опасно: местность была опустошена; она не могла долгое время кормить войско, за которым тащилось множество пленных; эпироты утомились от бесплодных переходов и были крайне недовольны; они не щадили даже имущества союзников; дальнейшее пребывание в крае угрожало разладом, даже отпадением, и вследствие возраставшего оскудения добычи нарушалась сама дисциплина в разноплеменном войске. Царь в это время находился между легионами в Риме и в Кампании; мало того, в крайнем случае к ним могли присоединиться еще войска из Самнии, и тогда Пирр внутри Италии был бы отрезан как от юга, так и от моря.

Царь поневоле решился отступить. В таком случае, конечно, граждан Пренесте, Анагнии, герников, всех друзей пришлось предоставить мести Рима; несмотря на отчаянное их положение Пирр, не мог отменить свое решение. Он провел свое обремененное добычею войско назад в Кампанию той же дорогой, по которой пришел. Слоны были уже отправлены вперед, То, что Корунканий со своими легионами шел вслед за ним по кратчайшей Аппиевой дороге и оттуда то и дело тревожил его войска, понятно само собою, хотя авторы и умалчивают об этом.

Когда царь вступил в кампанскую равнину, то увидел, что Корунканий соединился уже с Левином. «Уж не с гидрой ли мы воюем!» — воскликнул Пирр. Он выстроил войско в боевой порядок, велел, как гласит предание, поднять бранный клик и ударять копьями о шиты; трубные звуки и рев слонов вторили этому вызову на бой. Однако римляне отзывались еще более громким, более отважным боевым кликом, и царь счел за лучшее уклониться от битвы со своими за свою добычу опасавшимися воинами; распустили слух, будто жертвы не благоприятствовали. Труднее понять, отчего Левин без помехи пропустил его мимо себя; одно только ужасное воспоминание о гераклейской битве и справедливое опасение в виду соединенных с тех пор с Пирром италиков могло побудить его к такой крайней осторожности. Пирр беспрепятственно двинулся далее и расположился в Кампании на зимние квартиры. Пока воины царя по обычаю родного края прогуливали там свою богатую добычу, в то же время сенат велел разбитым при Сирисе легионам в наказание расположиться станом под Ферептином, прозимовать в палатках и не ожидать никакой помощи, пока они не овладеют городом. Вновь навербованные два легиона остались, вероятно, в Капуе.

Время зимовки прошло в переговорах. Хотя они известны всему свету, однако в отношении подробностей, взаимных условий, хронологии многое остается еще под сомнением. Это были посольства Фабриция и Кинея. О важнейших затруднениях упомянем в примечаниях: самая суть крайне разукрашенных преданий сводится к следующему.

Пирр в эту кампанию захватил много римских военнопленных, частью в битве при Гераклее, частью гарнизоны городов, взятых приступом, вроде Фрегелл, или добровольно сдавшихся, вроде Локр. Сенат решился вступить с Пирром в переговоры касательно обмена или выкупа; для этого он избрал К. Фабриция, спасителя Фурий, П. Корнелия Долабеллу, победителя сеннонов, и К. Эмилия Панна, усмирителя бойев, все консульских сановников, достойных представителей римского имени перед греческим царем. Пирр принял их в Таренте со всеми почестями. Это послание он счел желанием римлян сблизиться с ним и надеялся получить предложения о мире. Однако послам предписано было только переговорить касательно пленных. Пирр совещался со своими доверенными лицами; по свойственному ему нраву он, очевидно, хотел бы отнестись с царским великодушием к народу, которому удивлялся; вместе с тем в эту первую кампанию ему пришлось убедиться, что Рим нельзя уничтожить подобно греческим республикам, ни захватить врасплох, и что было бы выгоднее заключить по возможности скорее мир, чем продлить войну.

Милон был иного мнения; он считал, что не следовало ни возвращать пленных, ни заключать мир; римляне уже почти побеждены, необходимо завершить триумфом удачно начатую борьбу. Он утверждал, что италийские войска, исполненные ненависти и злобы и испытанные боевыми трудами, соединившись с той армией, которая одна одержала победу при Гераклее, и с эллинским военным искусством неминуемо уничтожат римлян.

Иначе судил фессалиец Киней. Он и в Эпире уже был против похода в Италию; в нем, как кажется, с глубоким знанием людей сливалась высокая гуманность эллинского образования. Он советовал возвратить пленных, для того чтобы проявить великодушие победителя и вместе с тем воспользоваться средством повлиять таким путем на настроения римского народа: главной целью должен заключить мир. Относительно решения царя известия противоречат друг другу. Это посольство вообще служило предметом самых разнообразных вымыслов и преданий, средоточием которых являлось достойное удивления великодушие Фабриция. Частью из уважения к нему, частью следуя разумному совету Кинея и влечению собственного, исполненного удивления, чувства, Пирр, как говорят, выдал всех пленных, или по крайней мере отпустил их в Рим отпраздновать сатурналии.

Во всяком случае можно признать вполне достоверным, что он отпустил их именно с целью подготовить таким образом мирные переговоры. Сохранилось одно, хотя единичное известие, которое однако еще более освещает эти отношения. Карфагенский полководец Магон, как говорят, пристал к Остии с флотом в 120 судов и передал сенату. «Карфаген сожалеет о том, что чужеземный царь начал войну с Римом, и потому прислал его с целью предложить иностранную помощь против иностранных врагов». Сенат с величайшею благодарностью отказался от помощи; после чего Магон обратился к Пирру, с тем чтобы выведать его замыслы относительно Сицилии; однако, сказано далее, в это время прибыли римские послы, и Фабриций предложил мир, для заключения которого Киней был послан в Рим.

Понятно, что пуническая политика была встревожена появлением Пирра в Италии: если царь перейдет с войском в Сицилию, то опасности Агафоклова периода усилятся в высшей степени. Оттого-то граждане порабощенного римским легионом Регия при появлении Пирра и стали опасаться, как бы Карфаген не завладел их городом, господствующим над переправой на остров; вот причина блистательной, предлагаемой римлянам помощи: следовало во что бы то ни стало удержать царя в Италии. Однако понятно также, что Рим весьма осторожно отнесся к этому пуническому вмешательству, дело в том, что все еще существовали договоры, в силу которых пунам предоставлялось из завоеванных ими городов Италии, но не подчиненных Риму, вывозить с собою жителей и их имущества. Если теперь карфагеняне явятся пособниками Рима, то они, как легко предвидеть, попытаются утвердиться на италийском побережье; Рим же, господствуя над Италией, должен был избегать всяких отношений, которые сулили ему одну только поддержку. Сенат и ответил в этом смысле: «Народ предпринимает обыкновенно лишь такие войны, которые он в состоянии вести собственными средствами». Понятно, что после этого отказа пунический полководец пытался вступить в непосредственные сношения с Пирром, с тем чтобы узнать о его замыслах. В это самое время Сиракузы были побеждены пунами, и сицилийцы в одном только Пирре чаяли свое спасение. А потому царь и поспешил заключить мир.

Киней был послан в Рим; ему пришлось теперь попытать в Риме столь часто высказанное им искусство убеждать: недаром Пирр сказал про него, что он своими речами завоевал больше городов, нежели сам царь своим мечом. Киней взял с собой богатые подарки, в особенности драгоценные украшения для женщин. Расположение граждан было уже частью подготовлено благодаря возвратившимся без выкупа пленным. Война сильно тяготела над Римом; много общественных и арендованных земель досталось во власть неприятелю, много их подверглось ужасному опустошению; налоги были крайне обременительны. Более того, завоеванные продолжительными войнами области отпали чуть ли не вплоть до самого города; а до сих пор не приходилось еще меряться силами с соединенными силами греков и италиков; впоследствии война должна быть еще ужаснее, нежели в первый год. Вот в каком виде Киней застал настроение в Риме. «На другой день после своего приезда приветствовал он всех сенаторов и всадников по их именам; он навестил их дома; расположил их к себе многими речами, иных, вероятно, своими подарками. Наконец его повели в сенат: в произнесенной торжественной речи он прежде всего высказал удивление своего царя к Риму и его желание вступить в дружеские связи с достойным народом. Касательно предложенных условий не сохранилось никаких достоверных сведений. Затем в сенате несколько дней кряду совещались о предложениях, все неоспоримо склонялись в пользу соглашения. Тут наконец явился Аппий Клавдий, с тем чтобы сказать последнее слово.

Этот старый патриций в былое время с упорной настойчивостью поддерживал величие своего сословия и государства; теперь он одряхлел, ослеп, изнемог и давно уже удалился от существенных дел; но весть о предложении Кинея, о шаткости сенаторов побудила его еще раз поднять свой могучий голос Слуги пронесли Аппия на носилках через форум, сыновья и зятья встретили его у входа в курию; поддерживаемый ими, он, словно римский Чатем, вошел в благоговейно молчавшее собрание. Мощными укоряющими словами он увлек колебавшихся, напомнив им о величине их задачи, о гордом сознании долга. Сенат решил: если Пирр хочет быть другом и союзником римлян, то пусть он покинет сперва Италию, а потом пришлет послов; пока он находится на италийской почве, до тех пор не перестанут с ним воевать до последнего живота. Киней должен был тотчас же покинуть город; и он оставил его, исполненный удивления» «Сам город подобен храму, а сенат — собранию царей». Возвращенные пленники, по указу сената, преданы были позору, так как они сдались с оружием в руках; всадников разжаловали в легионеры, а легионеров в пращники; им велено было стоять на биваках вне лагеря; они могли избавиться от кары лишь тогда, когда захватят добычу двух врагов. Набраны были новые легионы; все охотно шли на службу, в новое консульство помимо П. Сульпиция Саверриона назначен был П. Деций Мус, отец которого пожертвовал собой при Сентине, а дед у Везувия.

Когда предложения были отвергнуты, то Пирр также стал готовиться к новой кампании. Подошли ли к нему новые отряды с родины? В конце истекшего года галаты совершили свое черное нашествие на Македонию, причем убили царя Птолемея; несколько месяцев кряду опустошали они покинутый властителем край. Эпироты сменили неспособного спасти страну брата Керавна, а потом также племянника Кассандра, пока наконец не принял начальства энергичный Сосфен и не изгнал варваров. Однако с наступлением весны возобновились ужасные набеги; в Эпире также опасались нашествия, и край нельзя было лишить защитников, в особенности если подтверждается известие, что волнения возникли в среде самих молоссов Тем обильнее был зато набор между храбрыми италиками. Ввиду этого сам Пирр изменил свою прежнюю тактику; он в своей боевой линии к фаланге в центре присовокупил когорты по флангам; действие сомкнутыми рядами первой в соединении с подвижностью последних придавало, казалось, такому военному строю наибольшую надежду на успех.

Пирр, конечно, собирался принудить римлян к миру, который они отвергали. Ошибка в его прошлогодних операциях состояла в том, что он двинулся на Рим, не обеспечив себя достаточно обширным и надежным базисом, так что легионы из Капуи угрожали его флангу, а из Самнии — тылу. Ему следовало добиться операционной линии, которая простиралась бы от Кампании до Адриатического моря, отрезала бы сношение Рима с важнейшей южной позицией — Венузией, и откуда он затем, обеспечив себя с тыла, мог бы двинуться через присоединившуюся к нему самнитскую область. Ввиду этого царь с наступлением весны двинул войска от зимних квартир по направлению к Апулии; он мог надеяться на отпадение давниев и невкстиев. Пирр проник уже до Аускула, расположенного на краю хребта и господствующего над Апулийскою равниною. Тут два консула с их легионами преградили ему путь. Обе армии несколько дней кряду стояли друг против друга, не решаясь на битву. В стане Пирра распространилась весть, что консул Деций, подобно своему отцу и деду, решился посвятить себя богам преисподней, в таком случае гибель его врагов была бы неминуема; италики с ужасом вспоминали о битвах у Везувия и при Сентине. Пирр велел разъяснить своему войску это фиглярство и известить, в каком одеянии является обыкновенно обрекший себя на смерть, наказав притом, чтобы его не убивали, а схватили живым. Вместе с тем царь велел передать консулу, что он тщетно будет искать смерти, а если его схватят, то он подвергнется каре «фигляра, занимающегося чародейством». Консулы возразили, что им незачем прибегать к таким средствам для того, чтобы справиться с Пирром.

Наконец началась атака со стороны царя, несмотря на то, что река с ее болотистыми берегами затрудняла действие конницы и слонов; он сражался до вечера со значительным уроном На следующий затем день Пирр искусными маневрами принял положение, вследствие которого римляне вынуждены были выступить в открытое поле. Началась ужасная сеча; римляне пытались прорвать фалангу; с мечом в руке кидались они на напиравшие на них саркесы, то и дело возобновляя тщетную борьбу. Наконец там, где сам Пирр ударил на римлян, они обратились в бегство, а в то же время ринувшиеся на них слоны довершили победу. Римлянам было недалеко до лагеря, так что их пало всего 6000 человек, тогда как Пирр со своей стороны в царских мемуарах велел указать 3505 убитых. Таков вкратце рассказ Плутарха, почерпнутый у Иеронима Кардийского.

С этой поры дальнейшая история италийской кампании до выступления Пирра в Сицилию в июне 278 г. крайне неясна. Сохранилось известие, будто Пирр тотчас же вернулся в Тарент; что, впрочем, отнюдь не могло иметь значения стратегического маневра. Если бы после битвы при Аускулуме он и отказался от намерения двинуться опять к Риму, то ему никоим образом нельзя было покинуть занятые им позиции: в целях прочного обладания Южной Италией они оказались для него чрезвычайно важными, пока не был заключен выгодный мир. Правда, в ту же осень 279 г. галлы совершили хищнический набег внутрь Греции до Дельфийского округа и часть отхлынувших ватаг их, возможно, опустошала молосскую область. Если бы, однако, Пирр руководствовался событиями в своей родине, то он вернулся бы не в Тарент, а в Эпир; царь, напротив того, потребовал еще оттуда денег и войска, с целью продолжать в наступавший год кампанию с большей еще настойчивостью.

Какой же военный план мог быть у Пирра в наступавший год? Римляне удержали за собою позицию при Аускуле и заняли зимние квартиры в Апулии. В консулы следующего года избраны были К. Эмилий Панн, который в течение двух лет удачно вел тяжкую войну в Самнии, и К. Фабриций, которому так удивлялся Пирр. Когда они явились в лагерь, то Пирр, как сообщают, не намерен был более воевать. К этому присоединяется еще известный рассказ о покушении на жизнь царя: оба лагеря расположились близко друг от друга; тут кто-то из царской свиты (одни говорят, будто Никий, а другие — будто Тимохар из Амбракии, врач, застольник и друг царя) пришел к консулам и предложил за известную плату отравить Пирра; но консулы сами от себя или по приказу сената выдали злодея царю. Не к чему распространяться здесь о разных подробностях, тем более что во всем этом рассказе подтверждается лишь тот факт, что предлагаемое убийство было отвергнуто римлянами. Не подлежит также сомнению, что вследствие этого Пирр вновь вступил в переговоры с Римом; царь вернул всех пленных, одарив их; вместе с ними опять отправился Киней для переговоров, взяв с собою, как говорят, разного рода подарки, которые однако никем не принимались: пусть Пирр удалится сперва из Италии, а тогда лишь можно будет приступить к переговорам о мире; с этим ответом и с равным количеством тарентинских и других пленников Киней вернулся назад. Римляне продолжали нападать на союзные с Пирром города, а потому приглашение сикелов пришлось ему очень кстати, и он покинул Италию, пробыв в ней два года и четыре месяца.

В этой путанице преданий нет никакой возможности добиться фактической связи. Сохранившийся из той эпохи документ наводит на совершенно иные мысли. Карфаген заключил с Римом новый договор, в котором помимо прежних условий было прибавлено: «Каждое из государств обязуется вступить в дружественный союз с Пирром не иначе как совместно с другой стороной, с тем чтобы в случае воины оказывать друг другу помощь; если одна из сторон будет нуждаться в помощи, то Карфаген должен прислать суда для перевозки и высадки, о продовольствии же войска обязано печься приславшее его государство; в случае нужды Карфаген должен помогать римлянам также на море, но без их согласия экипажу возбраняется высаживаться на берег». Вопреки постановлению прежних договоров, в силу которого римляне не должны были проникать в Сицилию, а карфагеняне в Италию, теперь впервые согласились подавать друг другу помощь везде, где бы ни велась война Этот договор и был заключен в промежутке между битвой при Аускуле и покушением на жизнь Пирра. Когда царь из Кампании угрожал Риму, то предложения карфагенян были отвергнуты; спрашивается, что могло теперь побудить сенат согласиться на договор?

Обратимся к Сицилии. Там по смерти Агафокла все дела были крайне расстроены; а карфагеняне, против которых готовились последние обширные снаряжения престарелого тирана, появились тотчас же. Чтобы воспользоваться сумятицей, они подали помощь его убийце, Менону, который стал во главе наемного войска и двинулся на Сиракузы. Город вынужден был просить мира, выдать четыреста заложников, вновь принять изгнанников. Тираны возникли в Акраганте, Тавромсиии, городе леонтинов; кампанские наемники основали в Мессане разбойничье государство мамертинцев; Гикет захватил власть в самих Сиракузах. Одержанная им над Финтием акрагантским победа внушила ему мужество сразиться также с карфагенянами. Он, однако, был разбит; ему не удалось избегнуть влияния пунов. Разрозненные и истощенные безумным разладом отдельных, подстрекаемых карфагенянами властителей, эллины на острове не в силах были защищаться своими собственными средствами; они возложили свою последнюю надежду на Пирра. Гикет уже умолял его о помощи. Потом он лишен был владычества Фоиноном, а на этого восстал Сострат, захватив притом Акрагант и тридцать других городов; однако он вновь был изгнан из Акраганта, как кажется, Финтием при помощи карфагенян. Фоинон и Сострат с их боевыми ратями в самих Сиракузах то и дело вели борьбу друг против друга.

В это время перед гаванью явились карфагеняне с сотней кораблей; 50 000 карфагенских воинов двинулись к стенам истощенного уже города, тесно обложили его и опустошили весь край. Они заняли уже Гераклею, а в Акраганте находился карфагенский гарнизон. Настал крайний момент, и только помощь извне могла спасти от гибели. Если карфагеняне овладеют Сиракузами, то мелкие города на острове не в силах будут удержаться долее и вся Сицилия будет добычей варваров. Поэтому сикелы изо дня в день посылали к Пирру, и летом 278 г. он последовал их призыву.

Карфагеняне пуще всего опасались появления этого могучего царственного вождя; они заключили союз даже с мамертинцами, лишь бы воспрепятствовать его переправе в Сицилию. Они, хотя никто не просил их, послали римлянам сильную помощь с целью задержать Пирра в Италии. Если он перейдет в Сицилию, то пуны в самой Африке подвергнутся опасности; отважный поход Агафокла в 310 г. указал уже пути; понятно, что Карфаген на всякий случай заключил указанный союз с Римом. Хотя сами римляне и не желали бы, чтобы карфагенское владычество усилилось в Сицилии, однако они нисколько не сомневались в том, что Пирр, овладев Сицилией, будет более опасным врагом; тогда он займет крепкую позицию для беспрерывного возобновления борьбы в Италии и воспользуется неистощимыми средствами острова; тогда он еще более станет поддерживать италийских союзников, будет в состоянии с сицилийским флотом господствовать над Тирренским морем, поднимет новое восстание в Этрурии и, побудив все возмущенные и угнетенные племена напасть на Рим с сущи, нагрянет с моря на римское побережье. И в самом деле, сенату не оставалось ничего более, как заключить упомянутый союз, лишь бы помешать переправе Пирра в Сицилию, а в случае неудачи заручиться поддержкой морской державы, которая одна только была в состоянии устранить возможность сказанных опасных комбинаций.

Само собою разумеется, что Рим, как утверждают некоторые писатели, отнюдь не заключил с Пирром договора, с целью выпроводить его по возможности скорее из Италии. Напротив, на карфагенских судах находился отряд из 500 римских воинов для того, чтобы, переправившись из Сиракуз к Регию, взять приступом занятый возмутившимся кампанским легионом город. Это предприятие не удалось, успели только сжечь сложенный там для постройки судов лес

Эти события бросают также некоторый свет на известные отношения в Италии. Пирр с самого начала имел в виду добиться владычества на юге и в Сицилии; быстрым походом на Рим он хотел лишь понудить его к заключению мира; вторая его попытка не удалась после битвы под Аускулом; Пирр мог убедиться, что этим путем нельзя понудить к миру Рим. Гикет в 279 г. уже просил о помощи; посольство Кинея к сикелам было, вероятно, следствием этого приглашения: в то же самое время и Рим заключил союз с Карфагеном. Затем пуны начали с суши и с моря осаждать Сиракузы. Пирру нельзя было долее мешкать; если Сиракузы сдадутся, то утратится и надежда на Сицилию и возможность поддержать юг Италии против Рима.

Как верно Пирр сознавал значение Сицилии, это видно и из другого факта; после того как пал Птолемей Керавн и Мелеагр и Антипатр вскоре друг после друга лишились владычества, в это время под возобновлявшимся натиском галлов изнемог также благородный Сосфен (на исходе 279 г.). Упомянутый набег на Дельфы не удался, галлы отхлынули назад. Македония лишена была владетеля; Пирру стоило только явиться, чтобы захватить давно желанное владычество над ней и над Фессалией: в таком случае, однако, ему пришлось бы навсегда отказаться от достигнутых им успехов в Италии, и потому он решился предпринять поход в Сицилию.

Пирр мог предъявить даже некоторого рода право на Сицилию; ведь что было распавшееся и подвергавшееся теперь нападкам царство Агафокла, после которого не осталось наследников мужского пола! Но дочь Агафокла в браке с Пирром родила находившегося с царем в Италии Александра. А потому сикелы и предложили ему владычество над всем островом. При таком несомненном расположении сикелов он мог не сомневаться в успехе, лишь бы удалась переправа.

Однако каким образом успел он отступить? Ведь еще весной 278 г. царь стоял лагерем против обоих консулов. Упомянутое покушение на убийство подало, вероятно, повод вновь завязать переговоры; неприятельские действия прекратились. Пирр со своими войсками отступил, приготовил все для переправы, а Киней тем временем вел переговоры о мире и добился по крайней мере размена пленных. Самниты, луканы, бруттии лишились, конечно, помощи Пирра; возвращение их пленных не могло вознаградить их; им пришлось теперь самим оборонятся от римлян, и, судя по триумфальным фастам наступивших затем годов, они не переставали воевать, надеясь, конечно, что благоприятные успехи царя в Сицилии с большей пользою послужат также и для их собственного спасения. Они, вероятно, ожидали даже, что вследствие карфагенского союза значительная часть римских войск отправится в Сицилию. Пирр во всяком случае обещал непременно вернуться из Сицилии на защиту союзников. В некоторых греческих городах остались гарнизоны, а именно в Таренте, где начальство поручено было Милону; граждане, конечно, сильно негодовали по этому поводу, пусть царь или продолжает с римлянами войну, или выведет свое войско из города, если намерен покинуть их край. Их заставили замолчать: они обязаны терпеть до тех пор, пока ему не заблагорассудится вывести войска. Помимо Тарента важнейшим пунктом для охраны Италии служили Локры; тут Пирр поручил начальство своему сыну Александру.

В начале лета 278 года Пирр из Тарента отправился морем со своими слонами и 8000 человек пехоты; по пути он пристал к Локрам; переезд из Регия был прегражден частью карфагенского флота, а мамертинцы препятствовали высадке в Мессанс. Потому Пирр и направился к югу, минуя пролив, прямо к гавани Тавромения, владетель которого, Тиндарион, изъявил готовность открыть ему свой город. Подкрепившись его войсками, Пирр направился морем далее к Катане. Местные жители восторженно приветствовали его и почтили золотым венком Он высадил здесь свое войско; оно сухим путем двинулось к Сиракузам, тогда как готовый к бою флот шел вдоль берега. Отправив тридцать судов от своего флота в Фаро, карфагеняне не решились на битву; корабли царя беспрепятственно вошли в сиракузскую гавань. Враждовавшие в городе друг против друга Фоинон и Сострат призывали царя на помощь; он наконец примирил их. Войска того и другого (у одного Сострата было 10 000 человек), богатые весенние припасы города, в особенности флот, состоявший из 120 покрытых и 20 непокрытых судов, были предоставлены в распоряжение царя; у него набралось таким образом более 200 кораблей. Тиран города Леонтин также поспешил соединиться с ним, передал ему свой город, свои укрепления и велел примкнуть к его войску 4000 человек пехоты и 500 всадников. Тому же примеру последовало много других городов; это было всеобщее восстание подвергавшегося опасности греческого мира.

Прежде всего следовало выручить юг острова. Когда Пирр двинулся, с тем чтобы освободить Акрагант, то явились послы из города; пунический гарнизон был уже изгнан. Сострат предоставил Пирру Акрагант и тридцать других городов, которыми он владел или которые считал своими владениями; состоявшее из 8000 человек пехоты и 800 всадников войско, ни в чем не уступавшее эпирским отрядам, присоединилось к царю. Из Сиракуз подведены были осадные и метательные орудия с целью атаковать укрепленные места карфагенян; Пирр выступил с 30 000 человек пехоты, 2500 всадников и со слонами. Прежде всего пала Гераклея. Греческие города, в особенности Селинунт, Эгеста, охотно присоединились к освободителю. Потом он напал на чрезвычайно крепкий, снабженный сильным гарнизоном Эрикс, обещав Гераклу боевые игры и торжественное жертвоприношение, если тот поможет ему явиться достойным своего происхождения и своего счастия борцом. Сам Пирр первый взошел на стену, после жестокого боя город пал. Потом царь быстро двинулся к Панорму, лучшей гавани северного побережья. Истины отворили ворота города, и Панорм сдался; гора Геиркта с ее крепким замком тоже была взята. Карфагеняне удержали за собой одну лишь твердыню Лилибей. На другом конце острова также были атакованы и разбиты мамертинуы, обложившие податью несколько окрестных городов; их крепости были скрыты, сборщики податей казнены; одна только Мессана держалась еще. Успехи оказались громадными; греки в Сицилии были спасены и освобождены, под начальством героя Пирра они опять стали единой державой; в знак совершившегося наконец объединения появились сиракузские монеты с надписью «Сикелы», монеты «Царя Пирра» с головою Додонского бога, с изображением сицилийской Коры.

Карфагеняне в избытке снабдили свежими войсками из Африки, съестными припасами и метательными орудиями Лилибей, окруженный почти со всех сторон морем и снабженный на узкой косе стенами, башнями и рвами; место казалось неприступным. Карфагеняне предложили царю мир; они требовали лишь оставить в их владении Лилибей, обязались за то признать Пирра владетелем острова, уплатить значительную сумму денег, предоставляли к его услугам свой флот. Этим предложением имелось лишь в виду повредить Риму; несмотря на только что заключенный оборонительный союз, эти народы не доверяли друг другу; карфагенянам показалось подозрительным уже то, что римская сторона не сумела воспрепятствовать выходу Пирра из Италии; а может быть, им не хотелось призывать также римские войска в Сицилию. Рим поспешил воспользоваться отсутствием Пирра в Италии; консул Фабриций на исходе того же года победил луканцев, самнитов, тарентинцев. Гераклея, близ которой два года тому назад эпироты одержали победу, заключила союз с Римом; это было важное приобретение, она рассекала надвое захваченную Пирром южную Италию; после Венузия это был самый важный пункт для дальнейших предприятий.

Надо полагать, что карфагеняне сделали мирные предложения после первой кампании, в начале 279 г. Они были, конечно, соблазнительны: если бы даже Пирр и не захотел воспользоваться карфагенской поддержкой, то флот острова и без того снабжал его средством еще успешнее продолжать борьбу с Римом. Южная Италия во всяком случае была бы тогда спасена, а карфагеняне лишились бы Сицилии до самой западной скалистой оконечности. Организовавшись вновь под начальством энергичного князя, в союзе с италийцами, остров восстановил бы владычество, которое самым роковым образом повлияло бы на судьбы Запада. Однако разве с другой стороны нельзя было предположить, что карфагеняне нарушат договор с Пирром так же, как нарушили его с Римом? В Лилибее они удерживали за собой пункт, откуда могли опять проникнуть в Сицилию тотчас же, как только Пирр отправится в Италию. Пока Карфаген не будет усмирен и совершенно вытеснен в Африку, до тех пор нечего было и думать о борьбе с Римом; чем скорее, чем решительнее Пирр низвергнет Карфаген, тем вернее одолеет он и самый Рим.

Можно было, правда, предвидеть, что, по мере того как карфагеняне будут терпеть поражения, в то же время римляне станут все далее подвигаться в Италии, рассеют союзников Пирра, разгромят италиков, подготовят отпадение греческих городов, и разве можно было поручиться за то, что война на море удастся лучше, нежели испытанная уже сухим путем?

Пирр, казалось, сам колебался, на что решиться. Он стал советоваться с друзьями и с сикелами. Имея в виду лишь интерес своего острова, сикелы требовали, чтобы у карфагенян отняли последний опорный пункт на нем; переправиться в Ливию после падения Лилибея и разграбить богатые края Карфагена казалось друзьям соблазнительнее и увлекательнее, нежели более славная, правда, но более опасная и сулящая меньшую добычу борьба с римлянами и их союзниками. Ядро эпирского войска сократилось; сухопутная армия, какою располагал царь, казалось меньшей, чем та, что была у него в последнюю битву с римлянами. В Сицилии скорее можно было собрать превосходный флот, и Лилибей, казалось, не устоит против энергической атаки. Вследствие этого предложение карфагенян было отвергнуто: с Карфагеном не может быть ни мира, ни дружбы, пока они не покинут окончательно острова.

Тотчас же принялись за дело, с тем чтобы изгнать карфагенян из их последнего форта. Пирр стал лагерем под Лилибеем; приступ следовал за приступом, однако лавина камней и стрел посыпалась на атакующих, все нападения были отражены с большим уроном; осадных снарядов из Сиракуз недоставало; пришлось сооружать новые машины, но все это оказалось тщетным; пытались было подрыть стены, однако они были построены на скальной основе. После двухмесячных напрасных усилий Пирр снял осаду. Тем более ему следовало поторопиться атаковать владычество пунов в самом его корне; необходимо было у ворот Карфагена добиться не только сдачи Лилибея, но даже других уступок.

Вот когда настал решительный поворотный пункт в жизни Пирра; он, конечно, обладал смелостью, высоким боевым талантом, рыцарским духом, поклонялся всему великому и благородному; но в его действиях недоставало того, благодаря чему Тимолеонт некогда, в той же самой Сицилии, достиг больших успехов, того, чем проникся весь организм Рима и вследствие чего он был неодолим, — а именно, энергии и настойчивости великой цели или миссии. Он пришел не с тем, чтобы спасти греческую национальность в Италии и Сицилии, а, напротив, воспользовался лишь призывом на помощь оттуда как случаем и поводом, дабы основать сильное царство, чего так давно уже, но тщетно домогался он в родном крае. И самое владычество это опять-таки не было его конечной целью, а должно было служить лишь средством для удовлетворения его неутолимой страсти к дальнейшим подвигам. Правда, его планы смелы, великолепны, поразительны, но он осуществляет их как бы для того только, чтобы насладиться своей мощью; война с ее ужасами для него не что иное, как отважная, искусная игра, в которой он сознает себя мастером, а отнюдь не суровое средство для достижения великих целей; он, правда, верным взглядом постиг высокую идею освобождения греческой национальности, объединения эллинов, но все это само по себе не составляло для него край-v него и высшего назначения, он пользовался всем этим лишь как стратегическими средствами. Сикелы приняли его с восторгом; когда он явился, кротость, благодушие, доверчивый нрав его все крепче и крепче привязывали к нему людей; нельзя предположить, чтобы к сикелам теперь вдруг вернулись их исконные добродетели преданности, доверия, самоотвержения; однако кротостью и строгостью он мог бы преодолеть зависть, недоверчивость и распри, поддержать подъем возбужденного духа и повести его к великим конечным целям, лишь бы в нем самом жила крепкая и спокойная энергия, нравственная стойкость, отсутствие которой было, конечно, причиною падения греческого мира и обладание которой составляло всесокрушающую мощь Рима.

Он собирался в Африку. Для того чтобы снарядить сотни кораблей, предстояло набрать матросов; такие наборы были крайне невыносимы для свободных городских демократий. Более крутые меры, к которым прибег царь, усилили неудовольствие и протесты; сикелы стали жаловаться, что он из царя сделался деспотом; а озлобленное их настроение в свою очередь заставляло его оградить себя от них, поручить защиту городов верным людям, воинам испытанной приверженности, возложить на них обязанность поддерживать порядок, ограничить права свободных демократий. Вскоре под предлогом охраны от карфагенян города были заняты гарнизонами, затем последовали налоги на имущество и строгий надзор за недовольными; обнаруживались заговоры, сношения с неприятелем; чуть ли не в каждом из городов знатные лица подвергались смертной казни как изменники. Наконец, когда был казнен даже прежде всех присоединившийся к нему Фоинон, когда велено было арестовать Сострата, которому едва удалось спастись бегством, — дело дошло до крайности; города стали прибегать ко всем возможным средствам, чтобы спастись: одни призывали на помощь мамертинцев, другие сдавались карфагенянам.

Вот единственные сведения, какие сохранились о действиях царя в Сицилии; назначенный в Африку флот не состоялся; беглецы из Сиракуз присоединились к наступавшим карфагенянам; мамертинцы стали опять нападать, и Пирр везде встречал только измену, мятеж, всеобщую ненависть. Тут явились послы от самнитов и тарентинцев, с тем чтобы упросить царя вернуться в Италию. Он знал, чего лишался, покидая Сицилию; «какое боевое поприще, — сказал он, — предоставляем мы карфагенянам и римлянам!» Но царь не мог разделить войско оттого, что враги как с той, так и с другой стороны были слишком сильны. Он еще раз со своею мощью напал на напиравших карфагенян и отразил их. Потом покинул Сицилию для того, чтобы спасти Италию.

В течение трех лет народы Италии, в особенности самниты, вели отчаянную борьбу против Рима, — мало того, в течение двух поколений самниты чуть ли не сорок лет подряд подвергались разорительной войне. Но потом, едва успели они за три года вновь возделать свои опустошенные поля, как опять восстали по призыву тарентинцев, не успокоившись даже тогда, когда Пирр подошел к самым стенам Рима. Когда Пирр удалился, они продолжали вести борьбу со страшным противником, хотя безнадежно, но с непоколебимым мужеством и с ненавистью. Одержанные в 278 г. Фабрицием победы не укротили Самний; с наступившим затем годом в стране появились оба консула, П. Корнелий Руфин и К. Юний Брут; они всюду опустошали поля, разрушали взятые ими и покинутые жителями города Самниты увозили в лесистые горы жен, детей и имущество. Консулы отважились было напасть на них, по встретили страшный отпор; римляне большей частью были перебиты или взяты в плен. Вследствие этого поражения консулы перессорились между собою; Брут остался в Самний и продолжал опустошать край, а Руфин двинулся к югу, одержал победу над луканами, бруттиями и пошел к Кротону.

Пример, поданный союзным договором Гераклеи с Римом, всюду настраивал партии в пользу римлян. Эта партия и в Кротоне также противодействовала эпирской; последняя обратилась за помощью к Таренту, тогда как первая призвала консула в город, обещав открыть ворота. Но его предупредил Никомах из Тарента; атака консула была отражена он тщетно осаждал обведенный крепкими стенами город. Тогда Руфин распустил слух, будто направляется в Локры; пытаясь опередить мнимо отступавшего консула, Никомах поспешил туда же кратчайшем путем; Руфин же вернулся и под покровом густого тумана овладел городом. Никомах, правда, поспешил назад, но город был уже взят, дороги находились в неприятельской власти, и он с большим уроном пробился к Таренту. После того была взята также Кавлония и опустошена кампанцами, которые находились в консульском войске. С наступившим затем 276 годом консул Фабий Максим Гургес продолжал войну с самнитами, луканами и бруттиями; его операции простирались до Левкады. Но обращенная к Пирру мольба о помощи более всего свидетельствует об успехах консула: жители извещали, что в городах они едва в состоянии обороняться, что селения находятся во власти врагов и если не подоспеет помощь, то они вынуждены будут сдаться.

Пирр покинул Сицилию, когда Италия была почти совсем утрачена Он вынес с собою несметную добычу, словно возвращаясь восвояси из неприятельского края; 110 военных кораблей эскортировали гораздо более многочисленный транспортный флот; но экипаж его был насильственно навербован в Сицилии; он знал, что, прибыв в Тарент, ему не суждено более вернуться. Этому флоту вынужден был довериться царь; переезд был трудным, так как нельзя было высадиться ни в Локрах, ни в Регии; надлежало по возможности спешить, так как у пролива крейсировал пунический флот. Пирр, однако, не избег его, и карфагенянам досталась легкая победа; 70 кораблей были потоплены, уцелело всего двенадцать судов. А затем грозила еще новая беда; из Сицилии переправились 10 000 мамертинцев, заняли горный проход, через который шла дорога. Тут завязалась ужасная сеча; передовой отряд под предводительством царя успел пробиться, но арьергард подвергся нападению, и все войско пришло в смятение; два слона были убиты, сам царь ранен в голову, все смелее напирали старые ратники из Мессаны, пока наконец царь «с окровавленным лицом и ужас наводящим взором» не ринулся вновь на неприятеля и сильным взмахом своей руки не рассек пополам исполинского вождя врагов. После этого мамертинцы наконец отступили.

Пирр направился в Локры, отворившие ему ворота; быстрая атака на Регий была отражена с уроном. Он вернулся в Локры; лишь теперь последовали суды и казни римских приверженцев. Во время злополучной битвы в проливе самая значительная часть его военной кассы утонула; нужда в деньгах довела его до крайне затруднительного положения, а союзники отказывались вносить денежные субсидии. Тогда его друзья советовали захватить священные сокровища в храме Пересфоны. Но разгневанные боги, как гласит предание, рассеяли флот, везший добычу в Тарент, и занесли корабли со священными дарами и деньгами назад в гавань Локр. Сам Пирр, пораженный чудом, вернул назад захваченные сокровища и пытался умилостивить богиню торжественными жертвоприношениями; когда же они оказались неблагоприятными, то это поразило его еще более и он велел казнить лихих советчиков. Однако гаев мрачной богини преследовал его с этой поры, и счастье покинуло царя; Пирр, как уверяют, сам сознавал это и высказал будто бы в своих записках.

Царь со своим войском, состоявшим из 20 000 человек пехоты и 300 всадников, прибыл в Тарент, как кажется, сухим путем Эпирская партия в городах бруттиев и луканов восстала вновь. По пути войско усилилось новым набором; в Таренте навербованы были наиболее сильные из горожан. С началом весны Пирр в состоянии был вывести довольно много ратников на неприятеля, но вместо эпирских ветеранов у него были большей частью новобранцы, «греческие бродяги и варвары», хотя и храбрые, но неопытные и ненадежные

А все-таки страх по-прежнему предшествовал его имени; в Риме все были поражены новою угрожавшею им опасностью. В прошедший 276 год чума ужасно свирепствовала как в Риме, так и в римской области; зловещие знамения щемили сердца людей; буря сбросила образ Юпитера с вершины Капитолия; нигде не могли найти голову его, что, как думали, предвещало погибель города; наконец, искусству гарусков удалось указать место в Тибре, где она и обнаружилась. Страх держал людей в своей власти; когда новый консул М. Курий Дентат, блистательно завершивший в 290 году самнитскую войну, наскоро приступил к новому набору, то многие не явились на призывные пункты. Тогда Дснтат тотчас же велел забрать имущество первого попавшегося ослушника; последний тщетно обратился за помощью к трибунам, консул продал непослушного со всем его имуществом; это был первый пример подобного рода. Таким образом набор удался; Лентул отправился прикрыть Луканию, тогда как Курий укрепился в Самнии.

Пирру надлежало перенести войну по возможности далее на север Италии, с тем чтобы облегчить участь старых союзников, в особенности самнитов; к нему примкнули, правда, несколько самнитских ратей, но они пали духом, лишились доверия; а все-таки царю во что бы то ни стало следовало спасти их. Он разделил поэтому свою армию; один отряд двинулся в Луканию с целью тревожить консула Лентула, тогда как сам царь повел главное войско против Курия. Консул укрепился на высотах близ Беневента: он хотел уклониться от битвы с превосходными силами неприятеля; ауспиции не благоприятствовали; Курий поджидал своего товарища из Ауканий. Потому-то Пирр и спешил нанести ему решительный удар; положено, чтобы корпус отборных воинов ночью обошел неприятельский лагерь и занял над ним высоты. Говорят, будто сон напугал царя, он хотел отменить трудный маневр, отложить битву, однако по совету друзей и из-за ожидаемого прибытия Лентула битва была решена. Во мраке ночи лучшие войска и самые сильные слоны двинулись с целью занять сказанные высоты; предстоял долгий путь по пересеченным лесистым вершинам; тропы приходилось отыскивать при свете факелов, время и расстояния были дурно рассчитаны, факелов недостало, люди заблудились; день уже настал, когда достигли высот. В римском лагере все оторопели, увидев в тылу и над собою неприятельские отряды, поднялась общая тревога; однако предзнаменования были благоприятны, битва неизбежна. И вот Курий двинулся на врага, который изнемог от усталости и сумятицы после ночного перехода; вскоре опрокинуты были первые ряды, а затем и весь отряд; пало много воинов, римляне захватили двух слонов. Победа увлекла консула в Аррузийскую равнину; Пирр двинул на него оставшиеся внизу отряды; решалась участь дня.

Римляне победоносно напирали с одной стороны; с другой их теснили — в особенности при помощи выдвинутых вперед слонов — до самого лагеря; но тут оставленный для зашиты лагеря отряд встретил животных, начал метать в них пылающие стрелы и погнал назад. Оробев и рассвирепев, они ринулись сквозь ряды своего же войска, увлекая все за собой в страшном смятении. Поражение было решительное и полное. Римляне захватили лагерь царя, убили двух слонов, а восемь остальных были отрезаны со всех сторон в замкнутой местности и вожаки-индусы сдались вместе с ними. Они служили «самым гордым украшением» триумфа, когда Курий в феврале 274 г. вернулся в Рим.

Войско Пирра было совсем рассеяно, так что лишь несколько всадников сопровождали его при бегстве в Тарент. Посланные в Луканию отряды никоим образом не могли удержаться в поле; необходимо было прикрыть Тарент на случай немедленного нападения со стороны римлян.

Крайняя опасность миновала; что же потом? Следует ли Пирру продолжать борьбу? С теми боевыми силами, какие остались у него, это казалось немыслимым. Неужели придется покинуть Италию — как год тому назад Сицилию? Вернуться в Эпир беглецом, без славы, без добычи? А с какими надеждами он отплывал оттуда! Он уже готов был во главе соединенных сил эллинов в Сицилии и Италии осуществить прежние планы Агафокла, Дионисия, Алкивиада, после чего для греков настало бы новое цветущее состояние. Эти надежды рушились вместе с утратою Сицилии; если он теперь покинет также Италию, то греческие города в ней будут не только потеряны для него, но неминуемо станут верной добычей гордого Рима, который затем овладеет Сицилией. Разве после этого море в состоянии будет положить предел римлянам? Ни в родном греческом крае, ни на дальнем эллинизированном Востоке не нашлось более государства, которое имело силы противостоять победителям галлов и самнитов. Пирр, без сомнения, сознавал мрачные пути будущего, когда отправил послов к Антигону в Македонию, к Антиоху в Азию и к другим владетелям на востоке, требуя денег и войска для продолжения войны. Разнесся уже слух, что македонские и азиатские отряды идут на помощь италийским грекам, и консулы не отважились проникать дальше на юг. Лентул также двинулся на самнитов, с тем чтобы в борьбе с ними добиться лишь триумфа, но не окончательного решения.

Однако отдаленные цари не вняли клику о помощи; Антигону предстояло организовать Македонию и защитить ее от галатов; вся Малая Азия трепетала от этих разбойников или терзалась вследствие то и дело возобновлявшейся борьбы династов; Сирия изнемогала под влиянием все подчинявшего себе искусства Лагидовой политики; в Греции царила беспутная сумятица немощи, раздора и взаимной ненависти. Все то же безумное раздробление, своекорыстие и ослепление, которое погубило одну за другой свободные греческие республики и в самом корне подточило дивные завоевания Александра, перешло теперь к эпигонам его державы, к эллинским государствам. Пока греческая национальность терзалась в нескончаемой неурядице и тратила лучшие свои силы на эллинизацию Азии, а эллинистическое господство на востоке, расширяясь без конца, слабело все более и более, римское владычество исподволь, с самой строгой сосредоточенностью, с поразительною непреодолимостью подвигалось вперед, смыкалось все крепче и крепче. Эпирский царь видел римлян в бою, он сознавал, что лишь греческие города в Италии составляют оплот Востока; но никто не внял ему.

Возврат Пирра из Италии изображается, правда, в виде бесславного бегства; получив от царей ответы, в которых заключался отказ в требуемой помощи, он, как рассказывают, прочел знатным эпирцам и тарентинцам отрывки, в которых будто бы содержалось обещание поддержки; но вслед за этим ночью морем отправился восвояси. Царь увез с собой 8000 человек пехоты и 500 всадников, а в Таренте оставил гарнизон 388 Походы царя Пирра

под начальством Милона и поручил ему даже своего сына Гелена, Это не похоже на бегство. Но Пирру ничего более не оставалось, как по возможности сохранить последнее место, которое в состоянии было еще удержаться на италийском побережье, и вернуться на родину, с тем чтобы в новой борьбе добиться владычества, боевых средств, и затем возобновить экспедицию в Италию. Мы увидим, что, возвратившись в Эпир, он тотчас же овладел Македонией, потом поспешил в Пелопоннес; тут постигла его смерть (272). Правда, наследник его Александр обратил было взоры на Италию и Сицилию, однако там слишком быстро изменились все условия.

После девятилетней, поддерживаемой с величайшими усилиями борьбы Рим дал себе отдых всего на один год; начиная с 273 г. он снарядился наконец на решительную войну с несчастными союзниками эпирского царя. Одна из колоний в Посидонии обеспечивала доступ в луканский край; луканы, самниты и бруттии были побеждены; достаточно было, казалось, еще одного напора для того, чтобы подчинить их Риму. В Таренте дело дошло до такой же крайности; Милон управлял, как видно, чересчур строго; против эпирского владычества составился заговор; заговорщики под предводительством Никона напали на Милона, но были отражены; они бросились затем в одно из укрепленных мест в тарентинской области, отправили послов в Рим и заключили со своей стороны мир. Рим убедился в том, что Тарент готов покориться.

Настал великий 272 г. — год роковых событий. В то самое время, как Пирр овладел Македонией, но еще не приступил к злополучному походу в Пелопоннес, в Риме избрали двух консуляров, одержавших двадцать лет тому назад самые блистательные победы над самнитами, А. Папирия Курсора и Сп. Карвилия Максима; опасаясь возвращения Пирра, римляне добивались по возможности скорейшего решения.

Папирий был уже на пути к Таренту, когда пришла туда весть о смерти Пирра; тарентинцы боялись римлян и ненавидели эпиротов; они тайком обратились к пуническим полководцам в Сицилии. Для карфагенской политики было бы крайне выгодно приобрести с Тарентом на италийском берегу такое же укрепленное место, каким для Сицилии был Лилибей. В гавани явился пунический флот, тогда как Папирий расположился под городом; а между тем и другим находился Милон, преданный горожанам, для которых он был единственной охраной. Тогда он предал и их также; Милон уверил горожан, что Папирий готов заключить сносный мир, лишь бы город не достался варварам. Он вступил в переговоры, выговорил себе со своими воинами и со своей казной свободный выход, сдал затем крепость консулу и оставил город на его произвол. Стены были срыты, корабли и военные припасы отобраны; статуи, картины, драгоценные предметы в эллинском вкусе украсили триумф Папирия. Городу даровали мир и свободу, но свободу с ежегодной данью, с сильным римским гарнизоном в крепости.

Из всех южноиталийских врагов удержался лишь возмутившийся легион в Регии; он состоял в союзе с мамертинцами в Мессане, взял приступом Кротон и опустошил его. Наконецто в 270 г. консул Генунций осадил город Вследствие войны в Сицилии Регий лишился помощи мамертинцев; после продолжительной осады и страшной сечи город был взят, остаток некогда римского легиона был отведен в Рим и единогласно приговорен трибами к смерти; затем каждый день по пятидесяти человек были высечены и обезглавлены. Сам Регий был возвращен прежним эллинским жителям, которым удалось вновь собраться после бегства.

В 270 г. Рим завершил покорение Италии. Карфаген же не мог подчинить Сицилию; благородный Гиерон захватил власть в Сиракузах, не без успеха вел борьбу против мамертинцев, доставил осаждавшим Регий римлянам вспомогательное войско и припасы; здесь готовы были уже вспыхнуть новые ужасные войны. Величайшим политическим промахом стало то, что Карфаген не воспрепятствовал падению Тарента. В силу существовавших договоров пуны могли так же вмешиваться в дела Италии, как Рим в дела Сицилии. Но пунический полководец на свой страх явился в гавани Тарента; когда впоследствии Рим предъявил жалобу по этому поводу, то пунический сенат оправдывался, клятвенно подтверждая, что все это произошло без его ведома. Не прошло и шести лет, как Рим напал на карфагенян в Сицилии.

Итак, благодаря войне с Пирром Рим расширил свои политические отношения, которые, примкнув к именам пунов и эллинизма, простерлись от Геркулесовых столбов до Ганга. Год спустя после того, как Пирр покинул Италию, в то самое время, как он завоевал Македонию, второй Птолемей из Египта отправил в Рим послов с предложением дружбы и союза. Рим отплатил за эту знаменательную предупредительность величайшими почестями, какие когда-либо воздавались иноземным государям: в числе трех римских послов находился глава сената К. Фабий Гургес Эти посланники были великолепно приняты; царь по греческому обычаю велел поднести им золотые венки; а послы, дабы соблюсти торжественный обряд и почтить царя, приняли подарки, с тем чтобы возложить их на головы его статуй. Остальные дары, от которых нельзя было отказаться, они, вернувшись, передали сенату, прежде чем дали отчет о посольстве. Но сенат оставил им эти подарки как память о посольстве. Был заключен союз, целесообразность которого подтвердилась сохранением его в течение двухсот лет.

Не менее того знаменательна была также другая связь. Римляне заняли уже Брундизий, служивший местом переправы в Аполлонию. Этот древнеэллинский город, который процветал благодаря своей торговле и славился как в прежние, так и в позднейшие времена своим благоустроенным правлением, отправил в 270 г. посольство в Рим, неизвестно с какой целью; можно, впрочем, догадаться об опасности, какая угрожала городу царь дарданцев Монуний, пользуясь сумятицей галльских набегов, за последнее десятилетие все более и более расширял свое владычество; Диррахий уже подчинился ему, в это самое время он вел войну с Александром Эпирским; если последний победил бы, то Аполлония, вероятно, также подвергнулась бы опасности. Посольство аполлониатов сохранилось в памяти благодаря тому, что знатные римляне оскорбили послов своими грубыми поступками, а когда сенат выдал провинившихся, то аполлониаты отпустили их безнаказанно. Судя по этому обращению с посольством, надо полагать, что Аполлония не вела войны против Александра, иначе послы пользовались бы популярностью в Риме; римляне, напротив того, предполагали, что город связан с Эпиром общими интересами. Однако сенат никоим образом не мог упустить их виду важность дружеских сношений с Аполлонией; строгость, с какою сенаторы отнеслись к делу, доказывает, что они ценили значение этой дружбы; как бы то ни было, но не подлежит сомнению, что между Римом и Аполлонией состоялся союз.

 

Теодор Моммзен.

ИСТОРИЯ РИМА (фрагмент 2-й книги 1-го тома)

Глава VI.

ИТАЛИКИ В БОРЬБЕ С РИМОМ

В то время как римляне воевали на берегах Лириса и Вольтурна, юго-восток полуострова потрясали другие войны. Богатой тарентинской купеческой республике грозила все более и более усиливавшаяся опасность со стороны луканских и мессанских полчищ; а так как она вполне основательно не полагалась на свой собственный меч, то привлекла со своей старой родины начальников наемных отрядов заманчивыми обещаниями и еще более заманчивым золотом. Спартанский царь Архидам, прибывший с сильным отрядом на помощь к своим соплеменникам, погиб в битве с луканами (416) в тот самый день, когда Филипп одержал победу при Херонее, и, как полагали благочестивые греки, в наказание за то, что за девятнадцать лет перед тем принял со своим войском участие в разграблении дельфийского святилища. Его заменил более могущественный вождь Александр Молосский — брат Олимпиады, матери Александра Великого. Кроме привезенных им с собой войск он соединил под своими знаменами вспомогательные отряды греческих городов, в особенности тарентские и метапонтийские, отряды педикулов (живших подле Руби, теперешнего Ruvo), так же как и греки, опасавшихся нашествий сабеллов; наконец он привел даже луканских изгнанников, свидетельствовавших своею многочисленностью о серьезных внутренних раздорах, происходивших в этом союзе. Таким образом он скоро стал сильнее своих противников. Козенца (Cosenza), которая, как кажется, служила союзным центром для поселившихся в Великой Греции сабеллов, подпала под его власть. Тщетно самниты спешили на помощь к луканам; Александр разбил их соединенную армию подле Пестума и покорил живших подле Сипонта давниев и живших в юго-восточной части полуострова мсссапов; он уже владычествовал от моря до моря и намеревался протянуть руку римлянам, для того чтобы общими силами напасть на самнитов в первоначальных местах их поселения. Но такие неожиданные успехи не нравились тарентинским купцам и наводили на них страх; дело дошло до войны между ними и их полководцем, который пришел к ним в качестве наемника, а теперь вел себя так, как будто намеревался основать на западе эллинское государство вроде тою, какое было основано его племянником на востоке. Перевес был сначала на стороне Александра: он отнял у Tapcimniijeu Гераклею, привел в прежнее положение Фурии и, как кажется, приглашал остальных италийских греков соединиться под его покровительством против Тарента, между тем как в то же время пытался уладить мирное соглашение между ними и сабелльскими племенами. Но его широкие замыслы нашли слабую поддержку со стороны выродившихся и упавших духом греков, а его вынужденный обстоятельствами переход на сторону противной партии оттолкнул от него прежних луканских приверженцев, и он пал подле Пандосии от руки одного луканского эмигранта (422). С его смертью все опять пошло по-старому. Греческие города снова оказались разъединенными и снова вынужденными охранять свое существование поодиночке то заключением договоров, то уплатой дани, то поминанием к помощи чужеземцев: так, например, Кротон отразил около 340 г. нападение бруттиев при помощи Сиракуз. Самнитские племена опять взяли верх и могли, не обращая внимания на греков, снова обратить свои взоры на Кампанию и на Лациум

Но там произошел в короткий промежуток времени громадный переворот. Латинский союз был взорван и уничтожен, последнее сопротивление вольсков было сломлено, самая богатая и самая красивая из всех стран полуострова — Кампания — находилась в неоспоримом и прочно обеспеченном владении римлян, и второй по значению город Италии находился под римской опекой. В то время как греки и самниты боролись между собой, Рим почти беспрепятственно достиг такого могущества, которого уже не был в состоянии поколебать ни один из живших на полуострове народов и которое всем им грозило порабощением. Совокупными усилиями тех народов, которые не были в состоянии бороться с Римом поодиночке, пожалуй, еще можно бы было порвать цепь, прежде нежели она окончательно закрепилась; но у бесчисленных племен и городских общин, до тех пор живших большею частью во взаимной вражде или не имевших между собою ничего общего, не оказалось необходимых для такой коалиции качеств — прозорливости, мужества и самоотвержения, а если такие качества и оказались, то уже тогда, когда было поздно.

После падения этрусков и ослабления греческих республик самнитский союз был после Рима бесспорно самой значительной силой во всей Италии, и именно ему грозили самой скорой и непосредственной опасностью стремления римлян к завоеваниям. Поэтому ему следовало занять передовое положение и взять на себя самое тяжелое бремя в войне, которую приходилось вести италикам с Римом за свою свободу и национальность. Он мог рассчитывать на содействие небольших сабелльских племен — вестинов, френтанов, марруцинов и других еще более незначительных племен, которые жили уединенной жизнью крестьян среди своих гор, но тем не менее не оставались глухи, когда родственное племя призывало их к оружию для защиты общего достояния. Важнее было бы содействие живших в Кампании и Великой Греции эллинов (в особенности тарентинцев) и могущественных луканов и бруттиев; но частью вялость и беспечность господствовавших в Таренте демагогов и вмешательство этого города в сицилийские дела, частью отсутствие единодушия в луканском союзе, частью и главным образом существовавшая в течение нескольких столетий глубокая вражда между жившими в нижней Италии эллинами и их лукалскими притеснителями не позволяли надеяться, что Тарент и Аукания вместе примкнут к самнитам. Or сабинов и марсов как от ближайших соседей Рима, давно уже живших с ними в мирных отношениях, едва ли можно было нею либо ожидать, кроме вялого сочувствия или нейтралитета, а апулийцы — эти странные и ожесточенные враги сабеллов — были естественными союзниками римлян. Напротив того, можно было ожидать, что дальние этруски примкнут к коалиции, лишь только она одержит первую победу: в этом смысле даже восстания в Лациуме и среди вольсков и герников могли быть приняты в расчет. Но самниты — эти италийские этоляне, в которых врожденные народные силы еще были полны жизни, — должны были прежде всего рассчитывать, что их собственная энергия и стойкость в неравной борьбе дадут другим народам время устыдиться своего бездействия, обдумать, что следует делать, и собраться с силами; тогда было бы достаточно одного успешного сражения, чтобы со всех сторон зажечь вокруг Рима пламя войны и восстания. История не может отказать этой благородной нации и свидетельстве, что она понял;) свой долг и исполнила его. Уже и течение нескольких лег продолжался раздор между Римом и Самниумом, вследствие того что римляне беспрестанно делали шпаты на Лирисе, между которыми последним и самым южным было основание Фрегела (426). Но повод для войны доставили жившие в Кампании греки. С тех пор как Кумы и Капуя сделались римскими городами, римляне стали прежде всего стремиться завладеть греческим городом Неаполем, который господствовал над находившимися в заливе греческими островами и был в сфере римского владычества единственным еще не подчинившимся Риму городом. Узнав о намерении римлян завладеть этим городом, тарентинцы и самниты решили их предупредить, и если тарентинцы не могли привести в исполнение этого плана не столько по причине дальнего расстояния, сколько по причине своей нерешительности, то самниты успели занять город сильным гарнизоном. Римляне немедленно объявили войну (427) — номинально неаполитанцам, а в действительности самнитам — и приступили к осаде Неаполя. После того как эта осада тянулась некоторое время, кампанские греки стали тяготиться застоем торговли и присутствием чужого гарнизона, а римляне, напрягавшие все свои усилия к тому, чтобы посредством отдельных договоров отклонить второстепенные и третьестепенные государства от участия в составлявшейся коалиции, поспешили предложить изъявившим готовность вступить в переговоры грекам выгодные условия — полное равноправие и освобождение от государственной службы, союз на равных правах и вечный мир. На этих условиях и был заключен (428) договор, после того как неополитанцы хитростью отделались от присутствия гарнизона. Сабелльские города, находившиеся к югу от Вольтурна — Нола, Нуцерия, Геркуланум, Помпеи, — были в начале войны на стороне самнитов; но частью вследствие своей неспособности сопротивляться, частью вследствие интриг римлян — которые употребили в дело все средства, доставляемые лукавством и корыстолюбием, чтобы привлечь на свою сторону аристократическую партию в этих городах, и при этом нашли влиятельного адвоката в примере Капуи — эти города вскоре после падения Неаполя или приняли сторону римлян, или объявили себя нейтральными. Еще более важного успеха достигли римляне в Ауканий. Верный народный инстинкт и там внушал необходимость союза с самнитами; но так как этот союз повлек бы вслед за собой и заключение мира с Тарентом, а большая часть луканских правителей не намеревалась прекращать выгодные хищнические набеги, то римлянам удалось заключить с Луканский союз, который был неоценим в том отношении, что создавал затруднения для тарентинцев, а римлянам позволял употребить все их военные силы на борьбу с Самниумом.

Таким образом, Самниум остался в полном одиночестве; ему прислали подкрепления только некоторые из восточных горных округов. В 428 г. военные действия начались на самой самнитской территории; некоторые из городов, расположенных на границе Кампании, как например Руфры (между Венафром и Теаном) и Аллифы, были заняты римлянами. В следующие годы римские войска прошли, сражаясь и грабя, через весь Самниум вплоть до Вестинской области и даже до Апулии, где были приняты с распростертыми объятиями, и повсюду имели решительный перевес Самниты упали духом, а самнитская народная община решила просить у неприятеля мира и, чтобы склонить его на менее тягостные условия, выдала ему самого храброго из своих военачальников; поэтому самниты возвратили римских военнопленных и вместе с ними прислали труп вождя военной партии Брутула Папия, который сам себя лишил жизни, чтобы не попасть в руки римских палачей. Но когда эта смиренноя и почти жалобная просьба была отвергнута римской общиной (432), самниты стали готовиться к крайнему и отчаянному сопротивлению под начальством своего нового полководца Гавия Понтия. Римская армия, стоявшая лагерем подле Калации (между Казертой и Маддалони) под предводительством обоих консулов следующего года (433), Спурия Постумия и Тита Ветурия, получила известие, подтвержденное многочисленными пленниками, что самниты тесно обложили Луцерию и что этот важный город, от обладания которым зависело обладание Апулией, находился в большой опасности. Римляне поспешно выступили в поход Единственный путь, которым можно было вовремя прийти на место, шел по самой середине неприятельской территории, там, где впоследствии было проведено от Капуи через Беневент на Апулию римское шоссе, служившее продолжением Аппиевой дороги. Этот пугь шел между теперешними селениями Арпайя и Монтезаркио (Caudium) по сырой луговине, которая окружена высокими и крутыми лесистыми холмами и доступ к которой при входе и при выходе ведет только через глубокие ущелья. Самниты засели там так, что их присутствие не было заметно.

Римляне беспрепятственно проникли в долину, но нашли, что выход из нее загорожен засеками и занят многочисленным неприятелем; возвращаясь назад, они увидели, что и вход в долину таким же образом загорожен, а между тем горные склоны кругом покрылись самнитскими когортами. Слишком поздно догадались они, что поддались на военную хитрость и что самниты ожидали их не под стенами Луцерии, а в роковых Кандинских ущельях. Дрались они без всякой надежды на успех и без всякой определенной цели; римская армия была совершенно лишена возможности маневрировать и была без боя совершенно разбита. Римские генералы предложили капитуляцию. Только бессмысленные риторы могли утверждать, что самнитскому главнокомандующему не предстояло другого выбора, как отпустить римскую армию или истребить ее; напротив того, он не мог сделать ничего лучшего, как согласиться на предложенную капитуляцию и взять в плен вместе с ее двумя главнокомандующими всю неприятельскую армию, которая заключала в себе в ту минуту все наличные боевые силы римской общины; тогда для него открылся бы свободный путь в Кампанию и в Аацум, а так как его приняли бы в ту пору с открытыми объятиями и у Вольской, и у герников, и в большей части Лациума, то политическое существование Рима подверглось бы серьезной опасности. Но, вместо того чтобы избрать этот путь и заключить военную конвенцию, Гавий Понтий надеялся положить конец всем распрям заключением выгодного мирного договора — потому ли, что он разделял со своими союзниками неблагоразумную жажду мира, ради которой был принесен в предшествовавшем году в жертву Брутул Папий, потому ли, что он не был в состоянии помешать утомленной войною партии уничтожить плоды его беспримерной победы. Предписанные им мирные условия были довольно умеренны: Рим обязался срыть построенные в нарушение договоров крепости Калес и Фрегеллы и возобновить равноправный союз с Самниумом. После того как римские военачальники согласились на эти условия, они выдали в обеспечение точного исполнения договора шестьсот выбранных из конницы заложников и сверх того связали самих себя и всех штаб-офицеров честным словом; тогда римская армия получила свободу, но была обесчещена, так как самнитская армия и опьянении от своего успеха не могла воздержаться от исполнения над ненавистным врагом позорных для него формальностей: она потребовала, чтобы римляне положили оружие и прошли под виселицей. Однако римский сенат, не обращая внимания ни на принесенную офицерами клятву, ни на ожидавшую заложников участь, кассировал договор и ограничился тем, что выдал врагу тех, кто его подписал, как лично ответственных за его исполнение Для беспристрастной истории не имеет важного значения вопрос, отыскала ли в этом случае казуистика римских адвокатов и жрецов возможность не нарушать букву законов или же решение римского сената было нарушением этих законов; с человеческой и с политической точек зрения римляне не заслуживают в этом случае никакого порицания. Совершенно безразлично, был или не был римский главнокомандующий уполномочен формальным римским государственным правом заключать мир без предварительной ратификации общины, так как не подложит сомнению, что по духу и но практическому применению римских государственных учреждений всякий не исключительно военный государственный договор подлежал ведению гражданских властей, а тот главнокомандующий, который заключал мирный договор не по поручению сената и гражданства, превышал свои полномочия. Самнитский главнокомандующий, предоставивший римским военачальникам на выбор гибель их армии или превышение их власти, сделал более крупную ошибку, чем римские военачальники, вина которых состояла и том, что они не имели достаточно величия души, чтобы безусловно отвергнуть предложенные им условия, а то, что римский сенат отверг такой договор, было и справедливо и неизбежно. Никакой великий народ не отказывается от того, чем владеет, иначе как под гнетом крайней необходимости; все договоры, но которым делаются какие-либо уступки владений, служат выражением сознания такой крайней необходимости, но не могут считаться за нравственные обязательства. А если всякая нация справедливо считает долгом чести уничтожение силою оружия позорных для нее трактатов, то мог ли долг чести требовать смиренного исполнения такого договора, как кавдинский, к заключению которого был нравственно вынужден потерпевший неудачу главнокомандующий, да к тому же в такое время, когда недавний позор еще вызывал краску стыда на лице, а физические силы еще не были сломлены?

Таким образом, кавдинский мирный договор принес не спокойствие, которого от него безрассудно ожидали в Самниуме приверженцы мира, а одну войну вслед за другой и ожесточение, усилившееся, с одной стороны, сожалением о пропущенной благоприятной минуте, а с другой — сознанием, что было нарушено торжественно данное слово, что была запятнана воинская честь и что были принесены в жертву боевые товарищи. Самниты не приняли выданных им римских офицеров частью потому, что были слишком великодушны, чтобы вымещать свои неудачи на этих несчастных, частью, потому, что этим путем они признали бы исполнение договора обязательным только для тех, кто скрепил его клятвой, а не для римского государства. Они великодушно пощадили даже заложников, подлежавших по военному праву смертной казни, и тотчас взялись за оружие. Они заняли Луцерию и взяли приступом Фрегеллы (434), прежде чем римляне успели заново организовать свою армию; а чего могли бы достигнуть самниты, если бы не выпустили из рук достигнутых результатов, видно из перехода на их сторону сатриканов. Но силы Рима не были ослаблены, а только на минуту парализованы; под влиянием стыда и ожесточения там собрали всех людей и все средства, какие только находились под руками, и поставили во главе вновь организованной армии Луция Папирия Курсора, который был столь же испытанным в боях солдатом, сколь и славным полководцем. Эта армия разделилась: одна ее часть направилась через Сабинскую область и через адриатическое побережье к Луцерии; другая пошла туда же через самнитскую территорию, преследуя самнитскую армию, с которой успешно вступила в борьбу. Обе армии сошлись под стенами Луцерии, осаду которой римляне повели тем усерднее, что там содержались в плену римские всадники; апулийцы и в особенности арпанцы оказали в этом случае римлянам важное содействие, главным образом тем, что доставляли съестные припасы. Чтобы освободить город, самниты вступили в бой с римлянами, но были разбиты; тогда Луцерия сдалась римлянам (435), а Папирий имел двойное удовольствие — он освободил уже считавшихся погибшими боевых товарищей и отплатил стоявшему в Луцерии самнитскому гарнизону за каидинские виселицы. В течение следующих лет (435–437) война велась не столько в Самниуме, сколько в соседних странах. Прежде всего римляне наказали самнитских союзников в областях Апулийской и Френтанской и заключили новые союзные договоры с апулийскими теанинцами и канузинцами. В то же время Сатрик был приведен в покорность и строго наказал за свое отпадение. Затем война была перенесена в Кампанию, где римляне завладели (438) стоявшей на границе Самниума Сатикулой (быть может, теперешней S. Agata de'Goti). Но там военное счастье, по-видимому, снова стало им изменять. Самниты привлекли на свою сторону жителей Нуцерии (438), а вскоре вслед затем и жителей Нолы; на верхнем Лирисе соранцы сами прогнали римский гарнизон (439); авзоны готовились к восстанию и угрожали важному пункту — Калесу, даже в Капуе стала деятельно работать антиримская партия. Самнитская армия вступила в Кампанию и стала лагерем под стенами Капуи в надежде, что ее приближение доставит перевес национальной партии (440). Однако римляне немедленно напали на Сору и снова завладели этим городом, после того как разбили спешившую на выручку Соры самнитскую армию (440). Движение среди авзонов было подавлено с беспощадной строгостью, прежде чем вспыхнуло восстание, и туда был назначен особый диктатор для возбуждения и решения политических процессов против вожаков самнитской партии в Капуе, так что самые влиятельные между ними сами лишили себя жизни, чтобы не попасть в руки римского палача (440). Стоявшая подле Капуи самнитская армия была разбита и принуждена удалиться из Кампании; римляне преследовали ее по пятам, перешли через Матезе и зимой 440 г. стали лагерем под стенами столицы Самниума — Бовиана. Нола была покинута союзниками, а римляне были так осмотрительны, что навсегда отделили этот город от самнитской партии, заключив с ним такой же выгодный для него союзный договор (441), какой заключили с неаполитанцами. Фрегеллы, находившиеся со времени кавдинской катастрофы в руках антиримской партии и служившие для нее главным укрепленным пунктом в области Лириса, наконец также были взяты на восьмом году после их занятия самнитами (441); двести граждан из числа самых знатных членов национальной партии были отправлены в Рим и обезглавлены на открытой площади в предостережение повсюду сильно волновавшимся патриотам. Таким образом, Апулия и Кампания были совершенно во власти римлян. Чтобы окончательно обеспечить свое владычество над завоеванной территорией, римляне построили на ней в промежутке времени между 440 и 442 гг. несколько новых крепостей: в Апулии Луцерию, в которой поставили постоянным гарнизоном пол-легиона ввиду ее изолированного и опасного положения; Понции (нынешние острова Понцы) для обеспечения своего владычества в омывающем Кампанию море; Сатикулу на границе Кампании и Самниума в качестве передового оплота против этого последнего; наконец Интерамну (подле Monte Cassino) и Суэссу Аурунку (Sessa) на дороге из Рима в Капую. Сверх того были поставлены гарнизоны в Кайяции (Cajazzo), в Соре и в других важных в военном отношении пунктах. В довершение мер, принятых для защиты Кампании, была проведена из Рима в Капую та большая военная дорога, которую цензор Аппий Клавдий обратил в 442 г. в шоссе, оградив ее необходимыми плотинами при переходе через Понтийские болота Замыслы римлян становились все более и более очевидными; дело шло о покорении Италии, которую с каждым годом все теснее охватывала цепь римских крепостей и дорог. Самниты уже были опутаны римлянами с двух сторон; непрерывный ряд владений от Рима до Луцсрии отделял северную Италию от южной, точно так же как крепости Норба и Сигния когда-то отделяли вольсков от эквов; и подобно тому как в ту пору Рим опирался на герников, теперь он стал опираться на арпанцев. Италики наконец должны были бы понять, но с падением Самниума все они утратит спою свободу и что следует, не теряя времени, прийти соединенными силами на помощь к храбрым горцам, которые уже и течение пятнадцати лет одни выдерживали неравную борьбу с римлянами.

Самниты, по-видимому, должны были бы найти союзников прежде всего в тарентинцах; но к числу неблагоприятно сложившихся для Самниума и Италии обстоятельств принадлежит именно то, что их судьба находилась в эту решительную минуту в руках этих италийских афинян. С тех пор как первоначальное государственное устройство Тарента, бывшее по древнедорийскому образцу строго аристократическим, превратилось в полнейшую демократию, в этом городе, населенном по преимуществу корабельщиками, рыбаками и фабрикантами, развилась невероятно интенсивная жизнь; не столько знатные, сколько богатые жители Тарента и в мыслях и на деле устраняли от себя всякие серьезные заботы, увлекаясь оживленным разнообразием обыденной жизни и переходя от благородной отваги самых гениальных замыслов к позорному легкомыслию и ребяческим сумасбродствам. Так как здесь речь идет о том, от чего зависело бытие или небытие высокоодаренных и исстари знаменитых наций, то уместно будет напомнить, что Платон, посетивший Тарент лет за шестьдесят перед тем, нашел — как он сам о том свидетельствует — весь город пьяным на празднестве Диониса и что сценическая шутовская пародия, известная под названием «веселой трагедии», в первый раз появилась в Таренте именно в эпоху великой самнитской войны. К этому беспутному образу жизни тарентинских франтов и к этой беспутной поэзии тарентинских писак служила дополнением заносчивая и недальновидная политика тарентинских демагогов, постоянно вмешивавшихся в то, до чего им не было никакого дела, и оставлявших без внимания то, к чему их призывали самые существенные их интересы. Когда римляне и самниты стояли друг против друга в Апулии после кавдинской катастрофы, эти демагоги отправили туда послов, которые обратились к обеим сторонам с требованием положить оружие (434). Это дипломатическое вмешательство в решительную для италиков борьбу, понятно, было не чем иным, как предуведомлением, что Тарент наконец решился выйти из своего прежнего пассивного положения. Он, без сомнения, имел достаточные для того основания; но вмешиваться в войну было для него и трудно и опасно, потому что демократическое развитие его государственного могущества опиралось на морские силы; и между тем как благодаря этим морским силам, опиравшимся на многочисленный торговый флот, Тарент занял первое место между великогреческими морскими державами, его сухопутные военные силы, которым теперь приходилось играть главную роль, состояли только из наемных солдат и находились в глубоком упадке. При таких условиях для тарентинской республики было вовсе не легкой задачей участие в войне, которая велась между Римом и Самниумом, даже если не принимать в растет по меньшей мере стеснительной для Тарента вражды с луканами, в которую его сумела втянуть римская политика. Однако твердая воля, конечно, была в состоянии преодолеть эти затруднения, и в этом смысле было понято обеими воюющими сторонами требование тарентинских послов о прекращении военных действий Самниты как более слабые изъявили готовность исполнить это требование, а римляне отвечали на него тем, что выставили сигнал для боя. Разум и честь предписывали тарентинцам немедленно вслед за властным требованием их послов объявить войну Риму; но тарентинским правительством не руководили ни разум, ни честь, и оно, как оказалось на деле, ребячески относилось к весьма серьезным делам. Тарент не объявил Риму войны, а вместо того стал поддерживать в Сицилии олигархическую городскую партию против Агафокла Сиракузского, который когда-то состоял на службе у тарентинцев, но впал в немилость и был уволен; тогда тарентинцы, по примеру Спарты, отравили в Сицилию флот, который мог бы оказать им более полезные услуги у берегов Кампании (440)i

С большей энергией действовали народы северной и средней Италии, которых, как кажется, особенно встревожило основание крепости Луцсрии. Прежде всех поднялись этруски (443), для которых уже за несколько лет перед тем истек срок перемирия, заключенного в 403 г. с Римом Пограничной римской крепости Сутрию пришлось выдерживать двухлетнюю осаду, а в горячих сражениях, происходивших под стенами этого города, успех постоянно был не на стороне римлян; наконец испытанный в самнитских войнах полководец — консул 444 г. Квинт Фабий Руллиан — не только восстановил в римской Этрурии перевес римского оружия, но даже смело вторгся в собственно этрусскую территорию, до тех пор остававшуюся для римлян почти неизвестной страной по причине различий языка и неудобств путей сообщения. Переход через Циминийский лес, за который еще не проникала ни одна римская армия, и разграбление богатой страны, долго не подвергавшейся бедствиям войны, подняли всю Этрурию на ноги; римское правительство, сильно не одобрявшее эту безрассудно смелую экспедицию и слишком поздно запретившее отважному главнокомандующему переходить через границу, стало с крайней поспешностью собирать новые легионы, для того чтобы быть в состоянии отразить ожидаемый напор всех этрусских военных сил. Но своевременная и решительная победа Руллиана при Вадимонском озере, которая так долго сохранялась и народной памяти, закончила неосторожное предприятие славным геройским подвигом и сломила сопротивление этрусков. В противоположность самнитам, в течение восемнадцати лет не прекращавшим неравной борьбы, три самых сильных этрусских города — Перузия, Кортона и Арреций — уже после первого поражения согласились заключить отдельный мирный договор на триста месяцев (444), а когда римляне в следующем году снова разбили остальных этрусков при Перузии, тогда и жители Тарквиний заключили с ними мирный договор на четыреста месяцев (446); после того и остальные города устранились от участия в борьбе, и в Этрурии на время прекратились военные действия. В то время как совершались эти события, война не прекращалась и в Самниуме. Экспедиция 443 г. ограничилась подобно предыдущим осадой и взятием отдельных самнитских городов, но в следующем году война приняла более оживленный характер. Опасное положение Руллиана в Этрурии и распространившиеся слухи об уничтожении северной римской армии поощрили самнитов к новым усилиям; римский консул Гай Марций Рутил был ими побежден и сам тяжело ранен. Но новый оборот дел в Этрурии разрушил возрождавшиеся надежды. Люций Папирий Курсор был снова поставлен во главе римских войск, посланных против самнитов, и снова вышел победителем из большого и решительного сражения (445), для которого союзники напрягли свои последние силы. Составлявшие цвет их армии солдаты в пестрых одеждах с золотыми щитами и солдаты в белых одеждах с серебряными щитами были при этом истреблены, а блестящие доспехи побежденных украшали с тех пор в торжественных случаях ряды лавок, тянувшиеся вдоль римского рынка Бедственное положение самнитов все усиливалось, а борьба становилась для них все более безнадежной. В следующем году (446) этруски положили оружие, и в то же время сдался римлянам на выгодных условиях последний из городов Кампании, державших сторону самнитов, — Нуцерия, на которую было сделано нападение и с моря и с суши. Хотя самниты нашли новых союзников в северной Италии в лице умбров, в средней Италии в лице марсов и пелигнов, и даже от герников вступило в их ряды много добровольцев, но все это могло бы доставить им решительный перевес над римлянами в то время, когда этруски еще не прекращали борьбы, а теперь лишь способствовало большему успеху римского оружия, не создав для Рима серьезных препятствий. Когда умбры сделали вид, будто намереваются идти на Рим, Руллиан, выступив со своей армией из Самниума, загородил им путь у верховьев Тибра, не встретив к этому препятствия со стороны ослабленных самнитов, и этого было достаточно, чтобы разогнать умбрское ополчение. После того театр войны был перенесен снова в среднюю Италию. Пелигны были побеждены; вслед за ними были побеждены и марсы; хотя остальные сабелльские племена все еще номинально были врагами Рима, но на самом деле Самниум мало-помалу остался с этой стороны в совершенном одиночестве. Впрочем, он получил неожиданную помощь из области Тибра. Союз герников, у которых Рим потребовал объяснений но поводу того, что нашел их соотечественников между взятыми в плен самнитами, объявил Риму войну (448) — правда, не столько по расчету, сколько с отчаяния. Некоторые из самых значительных герникских общин с самого начала отказались от всякого участия в войне, но самый важный из герникских городов, Анагния, привел объявление войны в исполнение. Однако это неожиданное восстание в тылу римской армии, занятой осадою самнитских крепостей, было в военном отношении крайне опасно для римлян. Военное счастье еще раз улыбнулось самнитам: Сора и Кайяция попали в их руки. Но анагницы были неожиданно скоро приведены в покорность посланными из Рима войсками; эти войска освободили и стоявшую в Самниуме армию; тогда все снова было потеряно. Самниты просили мира, но безуспешно, так как два противника не могли договориться насчет мирных условий. Только поход 449 г. привел к окончательной развязке. Две римские консульские армии вторглись в Самниум: одна из них под начальством Тиберия Минуция, а после его гибели под начальством Марка Фульвия, шла из Кампании через горные проходы; другая под начальством Луция Постумия подымалась от берегов Адриатического моря вверх по течению Бифсриа; они сошлись под стенами самнитской столицы Бовиана, одержали решительную победу, захватили в плен самнитского полководца Стация Геллия и взяли Бовиан приступом Падение главного центра самнитских военных сил положило конец двадцатидвухлетней войне. Самниты вывели свои гарнизоны из Соры и из Арпина и отправили в Рим послов с просьбой о мире; их примеру последовали сабелльские племена — марсы, марруцины, пелиты, френтаны, вестины, пиценты. Условия, на которые согласился Рим, были сносны; хотя и потребовались уступки некоторых земель, как например территории пелигнов, но вообще они, как кажется, были не очень значительны. Равноправный союз между сабелльскими республиками и Римом был возобновлен (450). Вероятно, около того же времени и вследствие заключения мира с самнитами был заключен мир между Римом и Тарентом Впрочем, эти два города не вступали в непосредственную борьбу между собой; с начала и до конца продолжительной войны между Римом и Самниумом тарентинцы были пассивными ее зрителями и только в союзе с саллентинцами не прекращали своих распрей с союзниками Рима — луканами. Но в последние годы самнитской войны они еще раз попытались выступить на сцену более энергичным образом Частью вследствие того что беспрестанные нападения луканов ставили их самих в затруднительное положение, частью вследствие того что они все яснее сознавали опасность, которою грозило их собственной независимости окончательное покорение Самниума, они решились еще раз вверить свою судьбу кондотьеру, несмотря на то что обращение к Александру Молосскому не принесло в свое время утешительных результатов. На их призыв явился спартанский принц Клсоним с пятью тысячами наемников, к которым он присоединил набранный в Италии отряд такой же силы, вспомогательные войска мессапов и из некоторых менее значительных греческих городов, а главным образом двадцатидвухтысячную тарентинскую гражданскую милицию. Во главе этой значительной армии он принудил луканов заключить мир с Тарентом и поставить во главе своего управления преданных Самниуму людей, взамен чего, впрочем, отдал им в жертву Метапонт. Когда это случилось, самниты еще не прекращали войны; ничто не мешало спартанцу прийти к ним на помощь и употребить свою сильную армию и свое военное искусство на защиту свободы италийских городов и народов. Но Тарент действовал не так, как стал бы действовать в подобном случае Рим, да и сам принц Клеоним далеко не был ни Александром, ни Пирром. Он не поторопился начинать войну, от которой можно было ожидать скорее неудач, чем наживы, а предпочел вместо того действовать заодно с луканами против Метапонта и проводил приятно свое время в этом городе, поговаривая о походе против Агафокла Сиракузского и об освобождении сицилийских греков. Между тем самниты заключили мир, а когда римляне стали после того серьезнее интересоваться юго-восточною частью полуострова и, например, в 447 г. римский отряд опустошил территорию саллентинцев или, точнее, производил там рекогносцировки по приказанию свыше, тогда спартанский кондотьер сел со своими наемниками на суда и завладел врасплох островом Керкирой, откуда было удобно предпринимать хищнические морские набеги на Грецию и на Италию. Когда тарентинцы были, таким образом, покинуты своим полководцем и в то же время лишились своих союзников в средней Италии, тогда и им, и присоединившимся к ним луканам и саллентинцам, конечно, не оставалось ничего другого, как искать мира, на который римляне и согласились, как кажется, на сносных условиях. Вскоре после того (451) нашествие Клеонима, высадившегося на территории саллентинцев и приступившего к осаде Урии, было даже отражено местными жителями при помощи римлян.

Победа Рима была полная, и он ее использовал вполне. Если самнитам, тарентинцам и другим еще более отдаленным от Рима племенам были предписаны вообще очень умеренные мирные условия, то это было сделано не из великодушия, с которым римляне не были знакомы, а из умного и ясного расчета. Первая и главная задача римлян заключалась не столько в том, чтобы как можно скорее принудить южную Италию к формальному признанию римского верховенства, сколько в том, чтобы довести до конца покорение средней Италии (которое уже было подготовлено во время последней войны проведением военных дорог и основанием крепостей в Кампании и Апулии) и, таким образом, отрезав северную Италию от южной, лишить их всякой возможности действовать заодно в случае войны. К достижению этой цели были направлены с энергичной последовательностью и дальнейшие военные предприятия римлян. Прежде всего римляне воспользовались первым удобным случаем (быть может, ими же созданным), чтобы разом покончить с находившимися в области Тибра союзами эквов и герников, которые когда-то соперничали с римским единовластием и еще не были совершенно преодолены. В том же году, в котором был заключен мир с Самнием (455), консул Публий Семпроний Соф начал войну с эквами; сорок поселений покорились ему в течение пятидесяти дней; все владения эквов, за исключением той узкой ложбины, которая до сих пор носит свое старинное народное название (Cicolano), поступили под власть римлян; в следующем году была построена на северной окраине Фуцинского озера крепость Альба, в которой был поставлен шеститысячный гарнизон и которая, сделавшись передовым оплотом против воинственных марсов, вместе с тем упрочивала владычество римлян над средней Италией; через два года после того была основана на верхнем Турано, ближе к Риму, крепость Карсиоли; оба эти города были союзными общинами на правах латинов. Чтобы уничтожить старинную союзную связь между городами герников, был отыскан желанный повод в том факте, что если не все города герников, то по меньшей мере Апатия принимала участие в последних стадиях самнитской войны. Участь Анагнии, естественно, была гораздо более тяжелой, чем при предшествовавшем поколении участь латинских общин, находившихся точно в таком же положении. Она не только должна была довольствоваться подобно тем латинским общинам пассивным правом римского гражданства, но лишилась подобно церитам и самоуправления; сверх того на одной части ее территории, на верхнем Трерусе (Sacco), был организован новый гражданский округ и одновременно был организован другой на нижнем Анио (455). Римляне сожалели только о том, что три самых значительных после Анагнии герникских общины — Алетрий, Верулы и Ферентин — также не отложились от Рима; вследствие их вежливого отказа на предложение добровольно вступить в римский гражданский союз и вследствие отсутствия всякого благовидного предлога, чтобы принудить их к этому силой, пришлось по необходимости предоставить им не только автономию, но даже право созыва народного собрания и общности браков и таким образом сохранить тень того, что еще напоминало о старинном союзе герников. Соображения этого рода не стесняли римлян в той части территории вольсков, которою до того времени владели самниты. Там поступили и римское подданство города Лрнин и Фрузино, а у этого последнего была отнята третья часть его территории; кроме того, на верхнем Лирисе вольский город Сора, уже ранее того занятый гарнизоном, был в придачу к Фрегеллам превращен в латинскую крепость и занят четырехтысячным легионом. Таким образом, древняя страна вольсков была вполне покорена и пошла быстрыми шагами к романизации. Через местность, отделявшую Самниум от Этрурии, были проведены две военные дороги и обе были защищены крепостями. Северная дорога, из которой впоследствии образовалась фламиниева дорога, прикрывала линию Тибра; она шла через союзный с Римом Окрикул в Нарнию, которую римляне так переименовали из древней умбрийской крепости Неквина, когда основали там военную колонию (455). Южная дорога, впоследствии называвшаяся Валериевой, вела к Фуцинскому озеру через вышеупомянутые крепости Карсиоли и Альбу. Мелкие племена, на территории которых предпринимались эти сооружения, — умбры, упорно защищавшие Неквин, эквы, пытавшиеся снова завладеть Альбой, марсы, нападавшие на Карсиоли, — не были в состоянии поставить Риму преграды на его пути; те две сильные крепости почти беспрепятственно вдвинулись между Самниумом и Эгрурией. О громадных сооружениях дорог и крепостей, обеспечивавших владение Апулисй и в особенности Кампанией, уже было ранее упомянуто; они окружили Самниум цепью римских крепостей с востока и с запада. О сравнительном бессилии Этрурии свидетельствует тот факт, что римляне не нашли нужным обеспечить свое господство над ущельями Циминийского леса посредством проведения шоссейной дороги и постройки крепостей. Сутрий, который был до того времени пограничною крепостью, и впоследствии оставался конечным пунктом римской военной линии; римляне удовольствовались тем, что возложили на близлежавшие общины содержание в порядке той военной дороги, которая вела из Сутрия в Арреций.

Благородная самнитская нация поняла, что такой мир был пагубнее самой несчастной войны, и стала действовать согласно с таким убеждением. Именно в то время кельты снова начинали после долгого бездействия шевелиться в северной Италии; кроме того, некоторые из северных этрусских общин все еще вели борьбу с римлянами, так что непродолжительное затишье чередовалось там с жаркими, но бесплодными схватками. Еще вся средняя Италия была в брожении и часть в открытом восстании; постройка крепостей еще была только начата, и сообщения между Этрурией и Самниумом еще не были совершенно прерваны. Быть может, еще было не поздно спасти свободу; но не следовало медлить: с каждым годом, проведенным в мирном бездействии, трудность нападения возрастала, а силы нападающих слабели. Прошло только пять лет со времени заключения мира, и еще не успели закрыться раны, нанесенные сельскому населению Самниума двадцатидвухлетней войной, когда самнитский союз возобновил в 456 г. борьбу. Благоприятный для римлян исход последней войны был в сущности последствием того, что луканы были союзниками Рима, а вследствие того Тарент держался в стороне; пользуясь этим уроком, самниты прежде всего напали всеми своими силами на Ауканию; им удалось поставить там во главе управления людей своей партии и заключить союз между Самниумом и Луканией. Понятно, что римляне немедленно объявили им войну, впрочем, в Самниуме хорошо знали, что иначе и быть не могло. Как были в ту пору настроены умы самнитов, видно из того, что самнитское правительство предупредило римских послов о невозможности поручиться за их личную безопасность, если они вступят на самнитскую территорию. Таким образом, война снова вспыхнула (456), и, между тем как одна римская армия действовала в Этрурии, главные военные силы Рима, пройдя через Самниум, принудили луканов заключить мир и прислать в Рим заложников. В следующем году оба консула уже могли обратить свое оружие против Самниума; Руллиан одержал победу при Тиферне, а его верный боевой товарищ Публий Деций Мус — при Малевенте, и две римские армии простояли лагерем пять месяцев в неприятельской страна. Это было возможно благодаря тому, что тускские государства стали поодиночке вступать в мирные переговоры с Римом. Самниты, без сомнения, с самого начала войны ясно видели, что победа была возможна только при том условии, чтобы вся Италия соединилась против Рима; поэтому они всеми силами старались предотвратить заключение сепаратного мира между Этрурией и Римом; когда же их полководец Геллий Эгнаций наконец предложил этрускам прислать им подкрепления в их собственную страну, тогда этрусский союзный совет решил не уступать и еще раз предоставить решение дела оружию. Самниум употребил крайние усилия на то, чтобы одновременно выставить в поле три армии, из которых одна предназначалась для защиты собственной территории, другая должна была вторгнуться в Кампанию, а третья, самая сильная, должна была идти в Этрурию; действительно, эта последняя без потерь достигла в 458 г. Этрурии под предводительством самого Эгнация, пройдя через территории марсов и умбров, где находила содействие со стороны местного населения. Тем временем римляне завладели несколькими укрепленными пунктами в Самниуме и уничтожили влияние самнитской партии в Ауканий, но походу предводимой Эгнацием армии они не успели воспрепятствовать. Когда в Риме узнали, что самнитам удалось уничтожить все громадные усилия, потраченные на отделение южных италиков от северных, что появление самнитских войск в Этрурии послужило сигналом к почти повсеместному восстанию против Рима и что этрусские общины самым деятельным образом старались приготовить свои ополчения к войне и привлечь к себе толпы галльских наемников, тогда и Рим стал напрягать все свои силы и начал составлять когорты из вольноотпущенников и женатых людей — одним словом, и тут и там сознавали, что приближается окончательная развязка. Однако 458 год, как кажется, прошел в вооружениях и в передвижениях войск. На следующий год (459) римляне поставили двух лучших своих полководцев — Публия Деция Муса и престарелого Квинта Фабия Руллиана — во главе находившейся в Этрурии римской армии, которая была усилена всеми войсками, какие оказались ненужными в Кампании, и доходила по крайней мере до 60 тыс. чел, среди которых более трети было полноправных римских граждан; сверх того были сформированы два резерва — один подле Фалерий, другой под стенами столицы. Сборным пунктом для италиков служила Умбрия, где сходились дороги из земель галльской, этрусской и сабелльской; туда же и консулы двинули свои военные силы частью по левому, частью по правому берегу Тибра, между тем как первый резерв повернул в Этрурию с целью отвлечь этрусские войска от главного места военных действий для защиты их отечества. Первое сражение было неудачно для римлян: их авангард был разбит соединенными силами галлов и самнитов в округе Кьюзи. Но упомянутая выше диверсия достигла своей цели; между тем как самниты самоотверженно проходили мимо развалин своих городов, чтобы вовремя прибыть на назначенное им место, этрусский контингент, напротив того, большею частью отделился от союзной армии, лишь только узнал о вторжении римского резерва в Этрурию; вследствие этого ряды союзной армии сильно поредели, в то время как дело дошло до решительной битвы на восточном склоне Апеннин подле Сентина. Тем не менее это был жаркий бой. На правом фланге римлян, где Руллиан боролся во главе двух легионов с самнитской армией, исход долго оставался нерешенным На левом фланге, где командовал Публиций Деций, римскую конницу привели в расстройство галльские боевые колесницы, и легионы уже начинали подаваться назад. Тогда консул призвал к себе жреца Марка Ливия и приказал ему обречь в жертву подземным богам и голову римского главнокомандующего, и неприятельскую армию; вслед за тем он бросился в самые густые ряды галлов и нашел там смерть, которой искал. Это геройское самопожертвование человека высокой души и любимого военачальника не осталось бесплодным. Спасавшиеся бегством солдаты потратились назад, самые храбрые устремились вслед за своим вождем на неприятельские ряды, для того чтобы отомстить за его смерть или умереть вместе с ним, и в ту же минуту прибыл на помощь расстроенному левому флангу присланный Руллианом консуляр Луций Сципион во главе римского резерва. Дело решила превосходная кампанская конница, напавшая на галлов с фланга и с тыла; галлы обратились в бегство, а вслед за ними пошатнулись и самниты, начальник которых Эгнаций пал у ворот лагеря. Девять тысяч римлян покрывали поле сражения; но купленная дорогой ценой победа стоила такой жертвы. Союзная армия распалась, а вместе с нею распалась и коалиция; Умбрия осталась во власти римлян, галлы разбежались, а остатки самнитской армии возвратились в стройном порядке через Абруццы в свое отечества Кампания, которую самниты наводнили своими войсками во время этрусской войны, была по окончании этой войны снова занята римлянами без больших усилий. Этрурия просила в следующем году (460) мира; Вольсиний, Перузия, Арреций и вообще все города, примкнувшие к союзу против Рима, обязались соблюдать перемирие в течение четырехсот месяцев. Но у самнитов были иные намерения: они стали готовиться к безнадежному сопротивлению с тем мужеством свободных людей, которое хотя и не в силах повернуть на свою сторону счастье, но способно пристыдить его. Когда две консулярные армии вступили в 460 г. в Самниум, они повсюду встречали самое ожесточенное сопротивление; Марк Атилий даже потерпел неудачу подле Луцерии, а самниты успели проникнуть в Кампанию и опустошить территорию римской колонии Интерамны на Лирисе.

В следующем году сын героя первой самнитской войны Луций Папирий Курсор и Спурий Карвилий вступили подле Аквилонии в решительный бой с самнитской армией, главные силы которой состояли из 16 тыс. одетых в белые одежды солдат, принесших священную клятву, что предпочтут бегству смерть. Но неумолимый рок не обращает внимания ни на клятвы, ни на отчаянные мольбы; римляне одержали победу и взяли приступом те крепости, в которых самниты укрылись со своим имуществом. Впрочем, и после этого тяжелого поражения союзники в течение нескольких лет оборонялись с беспримерным упорством в своих укрепленных замках и горах против превосходных неприятельских сил и местами даже одерживали небольшие победы; еще раз римлянам пришлось прибегнуть (462) к опытности престарелого Руллиана, а Гавий Понтий — быть может, сын каслинского победителя — одержал последнюю самнитскую победу, за которую римляне впоследствии отомстили ему низким образом: когда он попался к ним в плен, они казнили его в тюрьме (463). Но в Италии уже никто не шевелился, так как война, предпринятая в 461 г. Фалериями, едва ли заслуживает этого названия. Самниты, быть может, и поглядывали с томительным ожиданием на Тарент, который один был в состоянии помочь им, но помощи оттуда они не получили. Причины бездеятельности Тарента были те же, что и прежде, — дурное управление и то, что луканы снова перешли в 456 г. на сторону римлян; к этому присоединялись небезосновательные опасения, которые внушал тарентинцам Агафокл Сиракузский, именно в ту пору стоявший на вершине своего могущества и начинавший обращать свое внимание на Италию. Около 455 г. Агафокл утвердился на Керкире, откуда Клеоним был прогнан Деметрием Полиоркетом (получившим прозвище «завоевателя городов»); после того Агафокл стал угрожать тарентинцам и с Адриатического моря и с Ионийского. Хотя уступка Керкиры эпирскому царю Пирру и устранила в 459 г. большую часть возникших опасений, тем не менее тарентинцы все еще интересовались положением дел в Керкире (так, например, они помогли в 464 г. царю Пирру отстоять этот остров от нападения Деметрия), а италийская политика Агафокла постоянно внушала им опасения. Когда Агафокл умер (465) и имеете с тем исчезло могущество сиракузян в Италии, было уже поздно; измученный тридцатисемилетней войной Самниум заключил за год перед тем (464) мир с римским консулом Манием Курием Аентатом и формальным образом возобновил союз с Римом, И на этот раз, как и при заключении мира в 450 г, римляне не предписали храброму народу никаких позорных или уничтожающих условий; они, как кажется, даже не потребовали никаких территориальных уступок Римская государственная мудрость сочла за лучшее подвигаться вперед по старому пути и, прежде чем приступить к покорению внутренних стран, все прочнее и прочнее привязывать к Риму побережье Кампании и Адриатического моря. Хотя Кампания уже давно была покорена римлянами, однако дальновидная римская политика нашла нужным упрочить свое владычество на берегах Кампании посредством основания там двух приморских крепостей — Минтурн и Синуэссы (459), а новым общинам этих городов были предоставлены права полного римского гражданства на основании общего правила, установленного для приморских колоний. Еще с большей энергией расширялось римское владычество в средней Италии. Как покорение эквов и герников было непосредственным последствием первой самнитской войны, так и покорение сабинов состоялось немедленно вслед за окончанием второй самнитской войны. Маний Курий — тот самый полководец, который окончательно сломил сопротивление самнитов, — принудил в том же году (464) сабинов прекратить их непродолжительное и бессильное сопротивление и безусловно подчиниться Риму. Большая часть покорившейся страны была взята победителями в непосредственное владение и разделена между римскими гражданами, а оставшиеся нетронутыми общины Коры, Реат, Амитерн, Нурсия были принуждены перейти на права римских подданных (civitas sine suflrsgio). Там вовсе не было основано равноправных союзных городов, а вся страна поступила под непосредственное владычество Рима, который таким образом расширил свои владения до Апеннин и до гор Умбрии. Но Рим уже не довольствовался владычеством по эту сторону гор; последняя война слишком ясно доказала ему, что римское господство над средней Италией будет прочно только тогда, когда оно будет простираться от моря до моря. Владычество римлян на той стороне Апеннин началось с основания в 465 г. сильной крепости Атрии (Atri) на северном склоне Абруцц к пиценской равнине; так как этот город не стоял у самого морского берега, то он получил латинское право гражданства, но он находился вблизи от моря и замыкал там ряд сильных укреплений, который вдвигался клином между северной Италией и южной В том же роде, но еще более важным было основание Венузии (463), где были поселены колонисты в неслыханном числе двадцати тысяч; она была построена на рубеже Сампия, Апулии и Аукании, на большой дороге между Тарентом и Самнием, на весьма хорошо укрепленном месте; ее назначение заключалось в том, чтобы служить опорой для владычества над соседними племенами, и главным образом в том, чтобы прервать сообщения между двумя самыми могущественными врагами Рима в южной Италии. Не подлежит сомнению, что южная дорога, проведенная Аппием Клавдием до Капуи, была в то же время продолжена оттуда до Венузии. Таким образом, после окончания самнитских войн сплошные римские владения, т. е. состоявшие почти исключительно из общин с римским или с латинским правом, простирались к северу до Циминийского леса, к востоку до Абруцц и до Адриатического моря, к югу до Капуи, между тем как два передовых поста, Луцерия и Венузия, поставленные к востоку и к югу на линиях сообщения противников, изолировали этих последних со всех сторон. Рим был уже не только первой, но и господствующей державой на полуострове, когда в конце V века от основания города начали сталкиваться между собою и в государственных делах, и на полях сражений те нации, которые были поставлены милостью богов и собственными достоинствами во главе окружавших их племен; подобно тому как победители в первой очереди на олимпийских играх готовились к вторичному и более серьезному состязанию, так и на более широкой международной арене тогда стали готовиться к последней и решительной борьбе Карфаген, Македония и Рим.

Глава VII.

ЦАРЬ ПИРР В БОРЬБЕ С РИМОМ И ОБЪЕДИНЕНИЕ ИТАЛИИ

Во времена бесспорного всемирного владычества Рима греки часто раздражали своих римских повелителей, выдавая за причину римского величия ту лихорадку, от которой Александр Македонский умер 11 июня 431 г. в Вавилоне. Так как воспоминания о том, что на самом деле случилось, были далеко не утешительны для греков, то они охотно предавались мечтаниям о том, что могло бы произойти, если бы великий царь привел в исполнение то, что замышлял незадолго до своей смерти, — направил свое оружие против Запада и со своим флотом стал оспаривать у карфагенян владычество на морс, а со своими фалангами — у римлян владычество на суше. Нет ничего невозможного в том, что Александр действительно носился с такими замыслами. В кораблях и в войске не было у него недостатка, а с такими возможностями самодержцу трудно не искать повода к войне. Было бы достойно великого греческого царя, если бы он защитил сицилийцев от карфагенян, тарентинцев от римлян и прекратил морские разбои на обоих морях; италийские послы от бруттиев, луканов и этрусков, появлявшиеся в Вавилоне в лице бесчисленных послов от разных других народов, доставляли Александру довольно много удобных случаев, чтобы познакомиться с положением дел в Италии и завязать там сношения. Карфаген, у которого было так много связей на Востоке, неизбежно должен был привлечь к себе внимание могущественного монарха, и Александр, по всей вероятности, имел намерение превратить номинальное владычество персидского паря над тирской колонией в фактическое; недаром же подосланный из Карфагена шпион находился между приближенными Александра. Но все равно, были ли это одни мечты или серьезные замыслы, царь умер, не занявшись делами Запада, а вместе с ним сошло в могилу и то, что было у него на уме. Лишь в течение немногих лет грек соединял в своих руках всю интеллектуальную силу эллинизма со всеми материальными силами Востока; хотя труд его жизни — эллинизация Востока — и не погиб с его смертью, но только что созданное им царство распалось, а возникавшие из этих развалин государства хотя и не отказывались от своего всемирно-исторического призвания распространять греческую культуру на Востоке, но среди непрерывных раздоров эта цель преследовалась слабо и заглохла. При таком положении дел ни греческие государства, ни азиатско-египетские не могли помышлять о том, чтобы стать твердой ногой на Западе и обратить свое оружие против римлян или против карфагенян Восточная и западная системы государств существовали одна рядом с другой, не сталкиваясь между собою на политическом поприще; в особенности Рим оставался совершенно в стороне от смут эпохи диадохов. Устанавливались только экономические сношения; так, например, родосская республика — главнейшая представительница нейтральной торговой политики в Греции и вследствие того всеобщая посредница в торговых сношениях той эпохи непрерывных войн — заключила в 448 г. договор с Римом; но это был, конечно, торговый договор, весьма естественный между торговой нацией и владетелями берегов церитских и кампанских. Даже при доставке наемных отрядов, обыкновенно набиравшихся для Италии и в особенности для Тарента в тогдашнем главном центре таких вербовок — Элладе, имели весьма незначительное влияние политические сношения вроде, например, тех, какие существовали между Тарентом и его метрополией Спартой; эти вербовки наемников вообще были не что иное, как торговые сделки, и хотя Спарта постоянно доставляла тарентинцам вождей для войн в Италии, она вовсе не была во вражде с италиками, точно так же как во время североамериканской войны за независимость германские государства вовсе не были во вражде с США, противникам которых продавали своих подданных.

И эпирский царь Пирр был только отважным вождем военных отрядов; несмотря на то, что вел свою родословную от Эака и Ахилла и что при более миролюбивых наклонностях мог бы жить и умереть «царем» маленькой нации горцев, или под македонским верховенством, или в изолированном положении независимого владетеля, он был не более как искатель приключений. Однако его сравнивали с Александром Македонским; и конечно, замысел основать западно-эллинское государство, для которого служили бы ядром Эпир, Великая Греция и Сицилия, которое господствовало бы на обоих италийских морях и которое низвело бы римлян и карфагенян в разряд варварских племен, граничивших подобно кельтам и индийцам с системой эллинистических государств, — этот замысел был столь же широк и смел, как и тот, который побудил македонского царя переправиться через Геллеспонт. Но не в одних только результатах заключается различие между экспедициями восточной и западной. Александр был в состоянии бороться с персидским царем, стоя во главе македонской армии, в которой был особенно хорош штаб; царь же Эпира, занимавшего рядом с Македонией такое же положение, какое занимает Гессен рядом с Пруссией, собрал значительную армию только из наемников и путем союзов, основанных лишь на случайных политических комбинациях. Александр вступил в персидские владения завоевателем, а Пирр появился в Италии в качестве главнокомандующего коалиции, состоявшей из второстепенных государств; Александр оставил свои наследственные владения вполне обеспеченными безусловной преданностью Греции и оставленной в ней сильной армией под начальством Антипатра, а порукой за целость владений Пирра служило лишь честное слово, данное соседом, на дружбу которого нельзя было вполне полагаться. В случае успеха наследственные владения того и другого завоевателя переставали бы служить центром тяжести для вновь образовавшихся государств; однако было бы легче перенести центр македонской военной монархии в Вавилон, чем основать солдатскую династию в Таренте или в Сиракузах. Несмотря на то что демократия греческих республик находилась в постоянной агонии, ее нельзя было бы втиснуть в жесткие формы военного государства, и Филипп имел основательные причины к тому, чтобы не включать греческие республики в состав своего царства. На Востоке нельзя было ожидать национального сопротивления; господствовавшие там племена с давних пор жили рядом с племенами подвластными, и перемена деспота была для массы населения безразличной или даже желательной. На Западе, пожалуй, и можно было бы осилить римлян, самнитов и карфагенян, но никакой завоеватель не был бы в состоянии превратить италиков в египетских феллахов или из римских крестьян сделать плательщиков оброка в пользу эллинских баронов. Что бы мы ни принимали в соображение — личное ли могущество завоевателей, число ли их союзников, силу ли противников, — мы приходим все к одному и тому же убеждению, что замысел македонянина был исполним, а замысел эпирота был предприятием невозможным; первый был выполнением великой исторической задачи, второй был очевидным заблуждением; первый закладывал фундамент для новой системы государств и для новой фазы цивилизации, второй был историческим эпизодом. Дело Александра пережило своего творца, несмотря на его преждевременную смерть, а Пирр видел собственными глазами, как рухнули все его планы, прежде чем его постигла смерть. У них обоих была предприимчивая и широкая натура, но Пирр был не более как замечательным полководцем, а Александр был прежде всего самым гениальным государственным человеком своего времени, и если уменье отличать то, что сбыточно, от того, что несбыточно, служит отличием героев от искателей приключений, то Пирр должен быть отнесен к числу этих последних и имеет так же мало права стоять наряду со своим более великим родственником, как Коннетабль Бурбонский наряду с Людовиком XI. Тем не менее с именем эпирота связано какое-то волшебное очарование, и оно внушает необыкновенное сочувствие частью благодаря рыцарской и привлекательной личности Пирра, частью и еще более потому, что он был первым греком, вступившим в борьбу с римлянами. С него начинаются те непосредственные сношения между Римом и Элладой, которые послужили основой для дальнейшего развития античной цивилизации и в значительной степени для развития цивилизации нового времени. Борьба между фалангами и когортами, между наемными войсками и народным ополчением, между военной монархией и сенаторским управлением, между личным талантом и национальной силой — одним словом, борьба между Римом и эллинизмом впервые велась на полях сражений между Пирром и римскими полководцами; и, хотя побежденная сторона после того еще не раз апеллировала к силе оружия, каждая из позднейших битв подтверждала прежний приговор. Однако, хотя греки и были осилены как на полях сражений, так и в сфере государственной деятельности, все-таки их перевес оказался не менее решительным на всяком другом неполитическом поприще; даже по самому ходу этой борьбы можно было предугадать, что победа Рима над эллинами не будет похожа на те, которые он одерживал над галлами и над финикийцами, и что волшебные чары Афродиты начнут оказывать свое влияние только тогда, когда копье будет изломано, а щит и шлем будут отложены в сторону.

Царь Пирр был сыном Эакида, повелителя молоссов (подле Янины), которого Александр щадил как родственника и верного вассала, но который был втянут после смерти македонского царя в водоворот македонской фамильной политики и при этом лишился сначала своих владений, а потом и жизни (441). Его сын, бывший в ту пору шестилетним мальчиком, был обязан своим спасением правителю иллирийских тавлантиев Главкию; во время борьбы из-за обладания Македонией он, будучи еще ребенком, возвратился в свои наследственные владения при помощи Деметрия Полиоркета (447), но по прошествии нескольких лет был вытеснен оттуда влиянием враждебной партии (452) и в качестве изгнанного из своего отечества царского сына начал свою военную карьеру в свите македонских генералов. Его личные дарования скоро стали обращать на него внимание. Он участвовал в последних походах Антигона, и этот старый маршал Александра восхищался природными военными дарованиями Пирра, которому, по мнению престарелого военачальника, недоставало только зрелых лет, чтобы уже в ту пору сделаться первым полководцем своего времени. Вследствие неудачного сражения при Ипсе он был отправлен заложником в Александрию ко двору основателя династии Лагидов; своим смелым и резким обращением, своим солдатским нравом, презрительным отношением ко всему, что не имело связи с военным делом, он обратил на себя внимание искусного политика царя Птолемея, а своей мужественной красотой, ничего не терявшей от дикого выражения его лица и могучей поступи, он обратил на себя внимание царственных дам. Именно в то время отважный Деметрий основал для себя новое царство в Македонии, разумеется, с намерением предпринять оттуда восстановление Александровой монархии. Нужно было задержать его там и создать для него домашние заботы; поэтому Лагид, отлично умевший пользоваться для своих тонких политических расчетов такими пламенными натурами, как эпирский юноша, не только исполнил желание своей супруги царицы Береники, но осуществил и свои собственные замыслы, выдав за молодого принца свою падчерицу принцессу Антигону и доставив своему дорогому «сыну» возможность возвратиться на родину как своим непосредственным содействием, так и своим могущественным влиянием (458). Когда Пирр возвратился в отцовские владения, вес стало ему подчиняться; храбрые эпироты — эти албанцы древности — привязались с наследственной преданностью и с новым воодушевлением к мужественному юноше — к этому «орлу», как они его прозвали. Во время смут, возникших после смерти Кассандра (457) из-за наследственных прав на македонский престол, эпирот расширил свои владения; он мало-помалу захватил земли у Амбракийского залива с важным городом Амбракисй, остров Керкиру, даже часть македонской территории и, к удивлению самих македонян, оказал сопротивление царю Деметрию, несмотря на то что располагал гораздо менее значительными военными силами. А когда Деметрий вследствие собственного безрассудства был свергнут в Македонии с престола, там было решено предложить этот престол рыцарскому противнику Деметрия и родственнику Александридов (467). Действительно, никто не был более Пирра достоин носить царскую корону Филиппа и Александра. В эпоху глубокого нравственного упадка, когда царственное происхождение и душевная низость становились почти однозначащими словами, особенно ярко выделялись личная безупречность и нравственная чистота Пирра. Для свободных крестьян коренной македонской земли, хотя уменьшившихся числом и обедневших, но не заразившихся тем упадком нравственности и мужества, который был последствием владычества диадохов в Греции и в Азии, Пирр, по-видимому, был именно таким царем, какой был нужен: у себя дома и в кружке друзей он подобно Александру открыл для всех человеческих чувств доступ к своему сердцу, никогда но придерживался столь ненавистного в Македонии образа жизни восточных султанов и подобно Александру считался норным тактиком своего времени. Но царствованию эпирского царя скоро положили конец слишком напряженное чувство македонского патриотизма, предпочитавшее самого бездарного македонского уроженца самому даровитому иноземцу, и то безрассудное нежелание македонской армии подчиниться какому бы то ни было вождю не из македонян, жертвою которого пал величайший из полководцев александровской школы кардиец Эвмен. Сознавая невозможность управлять Македонией так, как желали македоняне, и будучи недостаточно сильным, а может быть и слишком великодушным, для того чтобы навязывать себя народу против его воли, Пирр после семимесячного царствования оставил страну на жертву ее внутренней неурядице и возвратился домой к своим верным эпиротам (467). Но человек, который носил корону Александра, был шурином Деметрия, затем Лагида и Агафокла Сиракузского и высокообразованным стратегом, писавшим мемуары и ученые рассуждения о военном искусстве, не мог проводить свою жизнь только в том, чтобы проверять раз в год отчеты управляющего царским скотным двором, принимать от своих храбрых эпиротов обычные приношения быками и овцами, снова выслушивать от них у алтаря Зевса клятву в верности, со своей стороны повторять клятву о соблюдении законов и для большей прочности всех этих клятв проводить со своими подданными всю ночь за пирушкой. Если не было для него места на македонском троне, то ему было не место и на его родине; он мог быть первым и, стало быть, не мог быть вторым. Поэтому он устремил свои взоры вдаль. Хотя цари, оспаривавшие друг у друга обладание Македонией, не были согласны между собою в других случаях, но все они были готовы сообща содействовать добровольному удалению опасного соперника; а в том, что верные боевые товарищи пойдут за ним повсюду, куда он их поведет, он был вполне уверен. Именно в ту пору положение дел в Италии приняло такой оборот, что снова могло казаться исполнимым то, что замышлял за сорок лет перед тем родственник Пирра, двоюродный брат его отца, Александр эпирский, и то, что замышлял незадолго до самого Пирра его тесть Агафокл; поэтому Пирр решился отказаться от своих македонских планов и основать на Западе новое царство и для себя и для эллинской нации.

Спокойствие, доставленное Италии заключением в 464 г. мира с Самниумом, было непродолжительно; побуждение к образованию новой лиги против римского господства исходило на этот раз от луканов. Так как во время самнитских войн этот народ, приняв сторону римлян, сдерживал тарентинцев и тем значительно содействовал развязке борьбы, то римляне предоставили ему в жертву все греческие города, находившиеся в районе его владений; поэтому, лишь только был заключен мир, луканы стали сообща с бруттиями завоевывать эти города один вслед за другим. Фурийцы, будучи доведены до крайности неоднократными нападениями луканского полководца Стения Статилия, обратились с просьбой о помощи к римскому сенату, точно так же как когда-то кампанцы просили у Рима защиты от самнитов и без сомнения также взамен отречения от своей свободы и самостоятельности. Так как после постройки крепости Венузии Рим уже мог обойтись без союза с луканами, то римляне исполнили желание фурийцев и потребовали от своих союзников удаления из города, который отдался во власть римлян. Когда луканы и бруттии узнали, что их могущественный союзник хочет лишить их условленной доли из общей добычи, они завязали отношения с самнитско-тарентинской оппозиционной партией с целью организовать новую италийскую коалицию; а когда римляне отправили к ним послов с предостережениями, они задержали этих послов в плену и начали войну против Рима новым нападением на Фурии (около 469), в то же время обратившись не только к самнитам и к тарентинцам, но также к северным италикам, этрускам, умбрам и галлам с приглашением присоединиться к ним в войне за свободу. Действительно, этрусский союз восстал и нанял многочисленные полчища галлов; римская армия, которую претор Луций Цецилий привел на помощь к оставшимся верными арретинцам, была уничтожена под стенами их города сенонскими наемниками этрусков, и сам военачальник был убит вместе с 13 тыс. своих солдат (470). Так как сеноны принадлежали к числу римских союзников, то римляне отправили к ним послов с жалобой на доставку врагам Рима наемных солдат и с требованием безвозмездного возвращения пленников. Но по приказанию своего вождя Бритомара, желавшего отомстить римлянам за смерть своего отца, сеноны умертвили римских послов и открыто приняли сторону этрусков. Таким образом, против Рима взялась за оружие вся северная Италия, т. с. этруски, умбры и галлы, и можно было бы достигнуть важных результатов, если бы южные страны воспользовались этой благоприятной минутой и если бы восстали против Рима также и те из них, которые до того времени держались в стороне. Всегда готовые вступиться за свободу самниты действительно, как кажется, объявили римлянам войну; но они были так обессилены и так окружены со всех сторон, что не могли принести союзу большой пользы, а Тарент по своему обыкновению колебался. Между тем как противники заключали между собой союзы, устанавливали условия о субсидиях и набирали наемников, римляне действовали. Сенонам прежде всех пришлось испытать на себе, как опасно побеждать римлян. В их владения вступил с сильной армией консул Публий Корнелий Долабелла; все оставшиеся в живых сеноны были изгнаны из страны, и это племя было исключено из числа италийских наций (471). Такое поголовное изгнание всего населения было возможно потому, что это племя жило преимущественно тем, что ему доставляли стада; изгнанные из Италии сеноны, по всей вероятности, способствовали образованию тех гальских отрядов, которые вскоре после того наводнили придунайские страны, Македонию, Грецию и Малую Азию. Ближайшие соседи и соплеменники сенонов, бойи, были так испуганы и ожесточены столь быстро совершившейся страшной катастрофой, что немедленно присоединились к этрускам, которые еще не прекращали войны, а служившие в рядах этрусков сенонские наемники стали сражаться с римлянами уже не из-за платы, а из желания отомстить за свое отечества Сильная этрусско-гальская армия выступила против Рима с целью выместить не неприятельской столице истребление сенонского племени и стереть Рим с лица земли не так, как когда-то сделал вождь тех же самых сенонов, а окончательна Но при переходе через Тибр, недалеко от Вадимонского озера, союзная армия была совершенно разбита римлянами (471). После того как бойи еще раз попытались через год вступить в бой с римлянами и по-прежнему не имели успеха, они покинули своих союзников и заключили с Римом сепаратный мирный договор (472). Таким образом самый опасный из членов лиги, гэльский народ был побежден отдельно от всех, прежде чем лига успела вполне образоваться, а это обстоятельство развязало римлянам руки для борьбы с нижней Италией, где война велась в 469–471 гг. без большой энергии. До той поры слабая римская армия с трудом держалась в Фуриях против луканов и бруттиев, а теперь (472) перед этим городом появился консул Гай Фабриций Лусцин с сильной армией; он освободил Фурии, разбил луканов в большом сражении и взял их главнокомандующего Статилия в плен. Мелкие греческие города недорийского происхождения, смотревшие на римлян как на избавителей, добровольно отдавались в их руки, римские гарнизоны были оставлены в самых важных пунктах — в Локрах, Кротоне, Туриях и в особенности в Регионе, на который, как кажется, имели виды и карфагеняне. Римляне повсюду имели решительный перевес. С истреблением сенонов осталась во власти римлян значительная часть Адриатического побережья, и римляне поспешили обеспечить свое владычество как над этими берегами, так и над Адриатическим морем без сомнения потому, что уже тлела под пеплом распря с Тарентом, а Эпирот уже грозил нашествием. В портовый город Сену (Sinigaglia), бывший главный город сенонского округа, была отправлена в 471 г. гражданская колония, и в то же время римский флот отплыл из Тирренского моря в восточные воды, очевидно для того, чтобы стоять в Адриатическом море и охранять там римские владения.

С тех пор как был заключен договор 450 г, тарентиниы жили в мире с Римом: они были свидетелями продолжительной агонии самнитов и быстрого истребления сенонов и допустили без всякого протеста основание Венузии, Атрии, Сены и занятие Фурий и Регия. Но когда римский флот на своем пути из Тирренского моря в Адриатическое достиг Тарента и стал на якоре в гавани этого дружественного города, давно назревавшее озлобление наконец вышло наружу; выступившие перед народом ораторы напомнили собранию граждан о старых договорах, воспрещавших римским военным судам проникать на восток от Лакинского мыса; толпа с яростью устремилась на римские военные корабли, которые не ожидали такого разбойничьего нападения и после горячей схватки были разбиты; пять кораблей были захвачены тарентинцами; их матросы были казнены или проданы в рабство, а римский адмирал был убит во время битвы Это постыдное дело объясняется только крайним безрассудством и крайней бессовестностью, свойственными владычеству черни. Те договоры, о которых шла речь, принадлежали эпохе, уже давно пережитой и забытой; не подлежит сомнению, что они уже не имели никакого смысла, с тех пор как были основаны Атрия и Сена, и что римляне вошли в залив с полным доверием к существовавшему союзу: ведь из дальнейшего хода событий ясно видно, что в интересах римлян было не подавать тарентинцам никакого повода для объявления войны. Если государственные люди Тарента решились объявить Риму войну, то они сделали только то, что должны были бы давно сделать, а если они предпочли мотивировать объявление войны не настоящей его причиной, а формальным нарушением договора, то на это можно только заметить, что дипломатия во все времена считала для себя унизительным говорить простые вещи простым языком. Но напасть без всякого предупреждения на флот с оружием в руках, вместо того чтобы пригласить адмирала удалиться, было в такой же мере безумием, в какой и варварством; это было одно из тех ужасных деяний, в которых нравственная дисциплина внезапно утрачивает свою обязательную силу и низость выступает перед нами во всей своей наготе, как бы для того чтобы предостеречь нас от ребяческой уверенности, что цивилизация в состоянии с корнем вырвать зверство из человеческой натуры. И как будто этого еще было мало — тарентинцы напали после этого геройского подвига на Фурии (стоявший там римский гарнизон был захвачен врасплох и капитулировал зимой 472/73 г.) и жестоко наказали фурийцев за их отпадение от эллинской партии и за их переход на сторону варваров — тех самых фурийцев, которых тарентинская политика отдала на произвол луканов и тем принудила отдаться в руки римлян.

Однако варвары поступили с умеренностью, которая при таком могуществе и после таких оскорблений возбуждает удивление В интересах Рима было как можно долее пользоваться нейтралитетом Тарента; поэтому люди, руководившие решениями сената, отвергли предложение раздраженного меньшинства немедленно объявить тарентинцам войну. Со стороны Рима же была изъявлена готовность сохранить мир на самых умеренных условиях, какие только были возможны без унижения римского достоинства, с тем чтобы пленникам была возвращена свобода, чтобы Фурии были отданы римлянам и чтобы им были выданы зачинщики нападения на флот. С этими предложениями были отправлены (473) в Тарент послы, а чтобы придать вес их словам, в то же время вступила в Самниум римская армия под предводительством консула Дуция Эмилия. Тарент мог согласиться на эти условия без всякого ущерба для своей независимости, а ввиду того, что этот богатый торговый город всегда питал нерасположение к войнам, в Риме могли основательно надеяться, что соглашение еще возможно. Однако попытка сохранить мир оказалась безуспешной — вследствие ли оппозиции тех тарентинцев, которые сознавали необходимость воспротивиться римским захватам и полагали, что чем ранее это будет сделано, тем лучше, вследствие ли неповиновения городской черни, которая со свойственным грекам своеволием позволила себе нанести личное оскорбление послу. Тогда консул вступил на тарентинскую территорию; но, вместо того чтобы немедленно начать военные действия, он еще раз предложил мир на прежних условиях; когда же и эта попытка осталась безуспешной, он хотя и стал опустошать пахотные поля и усадьбы, а городской милиции нанес поражение, но знатных пленников отпускал на свободу без выкупа и не терял надежды, что гнет войны доставит в городе перевес аристократической партии и этим путем приведет к заключению мира Причиной таких проволочек было опасение римлян, что город будет вынужден отдаться в руки эпирского царя. Виды Пирра на Италию уже не были тайной. Тарентинские послы уже ездили к Пирру и возвратились, ни до чего не договорившись; царь требовал от них более того, на что они были уполномочена. Однако нужно было на что-нибудь решиться. Тарентинцы уже имели время вполне убедиться, что их ополчение умело только обращаться в бегство перед римлянами, поэтому им оставалось выбирать одно из двух — или мир, на заключение которого римляне все еще соглашались при справедливых условиях, или договор с Пирром на таких условиях, какие предпишет царь, другими словами — или римское владычество, или тиранию греческого солдата. Силы двух противоположных партий почти уравновешивались; в конце концов взяла верх национальная партия под влиянием того основательного соображения, что если необходимо кому-нибудь подчиниться, то лучше подчиниться греку, чем варварам; сверх того демагоги опасались, что римляне, несмотря на свою вынужденную тогдашним положением дел умеренность, отомстят при первом удобном случае за гнусное поведение тарентинской черни. Итак, город вошел в соглашение с Пирром. Эпирскому царю было предоставлено главное командование войсками тарентинцев и другими италиками, готовыми вступить в борьбу с Римом; сверх того ему было дано право держать в Таренте гарнизон. Что военные расходы взял на себя город, разумеется само собой. Со своей стороны Пирр обещал не оставаться в Италии долее, чем нужно, — по всей вероятности разумея это обещание в том смысле, что от его собственного усмотрения будет зависеть назначите срока, до которого его пребывание в Италии будет необходимо. Тем не менее добыча его не ускользнула из его рук. В то время как тарентинские послы, без сомнения бывшие вожаками партии войны, находились в Эпире, настроение умов внезапно изменилось в городе, который сильно теснили римляне; главное начальство уже было возложено на сторонника римлян Атаса, когда возвращение послов с заключенным ими договором и в сопровождении доверенного Пирра, министра Кинеаса, снова отдало власть в руки сторонников войны. Но бразды правления скоро перешли в более твердые руки, которые положили конец этим колебаниям. Еще осенью 473 г. Милон, один из генералов Пирра, высадился с 3 тыс. эпиротов и занял городскую цитадель; затем в начале 474 г. прибыл и сам царь после бурного морского переезда, стоившего многих жертв. Он привез в Тарент значительную, но разношерстную армию, состоявшую частью из его собственных войск — из молоссов, феспротов, хаонов, амбракийцев, — частью из македонской пехоты и фессалийской конницы, предоставленных македонским царем Птолемеем по договору в распоряжение Пирра, частью из этолийских, акарнанских и афаманских наемников; в итоге насчитывалось 20 тыс. фалангитов, 2 тыс. стрелков из лука, 500 пращников, 3 тыс. всадников и 20 слонов; стало быть, эта армия была немного менее той, с которой Александр переправился через Гелеспонт на пятьдесят лет раньше. В то время как прибыл царь, дела коалиции находились не в цветущем положении. Хотя римский консул отказался от нападения на Тарент и отступил в Апулию, лишь только ему пришлось иметь дело не с тарентинской милицией, а с солдатами Милона, но за исключением тарентинской территории почти вся Италия находилась во власти римлян. В нижней Италии коалиция нигде не могла выставить в поле армию, а в верхней Италии не прекращали борьбы одни этруски, которые в свою последнюю кампанию (473) постоянно терпели поражения. Перед тем как царь отплыл в Италию, союзники поручили ему главное начальство над всеми своими войсками и объявили, что будут в состоянии выставить армию из 350 тыс. пехоты и 20 тыс. конницы; но действительность представляла неутешительный контраст с этими громкими цифрами. Оказалось, что еще нужно создать ту армию, над которой было вверено начальство Пирру, а все средства к тому покуда заключались в собственных военных силах Тарента. Царь приказал набирать италийских наемников на тарентинские деньги и потребовал военной службы от способных носить оружие граждан. Но тарентинцы не так поняли договор, который они заключили с Пирром Они воображали, что купили на свои деньги победу, точно так же как покупается всякий другой товар, и находили, что заставлять их самих одерживать победу было со стороны царя чем-то вроде нарушения договора. Чем более радовались граждане прибытию Милона, освободившего их от тяжелой службы на сторожевых постах, тем неохотнее становились они теперь под царские знамена; тем из них, которые медлили, пришлось угрожать смертной казнью. Этот результат служил в глазах каждого оправданием для сторонников мира, и, как кажется, уже тогда были завязаны сношения с Римом. Заранее приготовленный к такому сопротивлению Пирр стал с тех пор распоряжаться в Таренте, как в завоеванном городе: солдатам были отведены квартиры в домах; народные собрания и многочисленные общества были запрещены, театр был закрыт, вход на публичные гулянья был заперт, городские ворота были заняты эпиротской стражей. Некоторые из самых влиятельных людей были отправлены заложниками за море, некоторые другие избегли такой же участи бегством в Рим Эти строгие меры были необходимы, потому что на тарентинцев нельзя было ни в чем полагаться, и только после того как царь мог опереться на обладание этим важным городом, он приступил к военным действиям.

И в Риме ясно сознавали важность предстоящей борьбы .С целью прежде всего упрочить верность союзников, т. е. подданных, в ненадежных городах были поставлены гарнизоны, а вожаки национальных партий — как, например, некоторые из членов пренестинского сената — были арестованы или казнены. Приготовления к войне делались с самыми напряженными усилиями: был введен военный налог; от всех подданных и союзников потребовали доставки полных контингентов; даже не обязанные нести военную службу пролетарии были призваны к оружию. В столице была оставлена римская армия в качестве резерва. Другая армия вступила под начальством консула Тиберия Корункания в Этрурию и усмирила города Вольски и Вольсинии. Главные военные силы естественно назначались для нижней Италии; их торопили с выступлением в поход, для того чтобы задержать Пирра на тарентинской территории и воспрепятствовать присоединению к его армии самнитов и других приготовившихся к войне с Римом южно-италийских ополчений. Временной преградой против успехов эпирского царя должны были служить римские гарнизоны, стоявшие в греческих городах нижней Италии. Однако бунт стоявших в Регии войск лишил римлян этого важного города, не отдавши его и в руки Пирра. Взбунтовавшиеся войска состояли из одного легиона, набранного из живших в Кампании римских подданных и находившегося под начальством местного уроженца Дсция. Хотя одной из причин бунта без сомнения была национальная ненависть кампанцев к римлянам, тем не менее Пирр, пришедший из-за моря для оказания защиты и покровительства эллинам, не мог принять в союзную армию войска, перерезавшие в Регии своих хозяев в их собственных домах; поэтому взбунтовавшийся легион стал действовать сам по себе в тесном союзе со своими единоплеменниками и сообщниками по преступлению — мамертинцами, т. е. кампанскими наемниками Агафокла, таким же способом завладевшими лежащей на противоположном берегу Мессаной; он стал грабить и опустошать на свой риск и для своей собственной пользы соседние греческие города, как например Кротон, где перебил римский гарнизон, и Кавлоний, который разрушил. Зато достигшему луканской границы небольшому римскому отряду и стоявшему в Венузии гарнизону удалось воспрепятствовать присоединению луканов и самнитов к армии Пирра, между тем как главные военные силы, состоявшие, как кажется, из четырех легионов и, стало быть, насчитывавшие вместе с соответствующим числом союзных войск по меньшей мере 50 тыс. чел., двинулись под начальством консула Публия Левина против Пирра. Царь, желая прикрыть тарентинскую колонию Гераклею, занял позицию между этим городом и Пандосией. имея при себе и свои собственные вошки и тарентинские (474). Римляне переправились под прикрытом своей конницы через Сирис и начали сражение горячей и удачной кавалерийской атакой. Царь, сам предводивший своей конницей, упал с лошади, а приведенные в замешательство исчезновением своего вождя греческие всадники очистили поле перед неприятельскими эскадронами. Между тем Пирр стал во главе своей пехоты и вступил в новый, более решительный бой с римлянами. Семь раз легионы сталкивались с фалангой, а исход сражения все еще оставался нерешенным. Между тем один из лучших офицеров Пирра Мегакл был убит, а так как он носил в этот день царские доспехи, то армия вторично вообразила, что ее царь убит; тогда ее ряды поколебались, а Левин, будучи уверен, что победа уже несомненно на его стороне, направил всю свою кавалерию во фланг греков. Но Пирр воодушевлял упавших духом солдат, обходя с непокрытой головой ряды своей пехоты. Против конницы были выведены слоны, которых до той минуты еще не употребляли в дело; лошади пугались их, а солдаты, не знавшие, как поступить с громадными животными, обратились в бегство. Рассыпавшиеся кучки всадников и шедшие вслед за ними слоны наконец расстроили и сомкнутые ряды римской пехоты; а слоны вместе с превосходной фессалийской конницей стали страшно истреблять ряды бегущих. Если бы один храбрый римский солдат по имени Гай Минуций, служивший старшим гастатом в четвертом легионе, не нанес одному из слонов раны и тем не привел в замешательство преследовавшие войска, то римская армия была бы совершенно истреблена, а теперь ее остаткам удалось перебраться за Сирис Ее потери были велики: победители нашли на поле сражения 7 тыс. убитых или раненых римлян и захватили 2 тыс. пленников; сами римляне определили свой урон в 15 тыс. чел., конечно, включая в это число и унесенных с поля сражения раненых. Но и армия Пирра пострадала не намного менее; около 4 тыс. его лучших солдат легли на поле сражения, и он лишился многих из своих лучших высших офицеров. Он сам сознавал, что утраченных им старых опытных солдат гораздо труднее заместить, чем римских ополченцев, и что он был обязан своей победой только внезапному нападению слонов, которое не могло часто повторяться; поэтому понятно, что царь, будучи сведущим критиком по части стратегии, впоследствии называл эту победу похожей на поражение, хотя и не был так безрассуден, чтобы опубликовать эту критику на самого себя в надписи на выставленном им в Таренте жертвенном приношении — как это было впоследствии выдумано на его счет римскими поэтами. В политическом отношении не имел важного значения вопрос о том, каких жертв стоила победа; во всяком случае счастливый исход первого сражения с римлянами был для Пирра неоценимым успехом Его дарования как полководца обнаружились блестящим образом на этом новом поле сражения, и если что-либо могло вдохнуть единодушие и энергию в захилевшую коалицию италиков, то это конечно была победа при Гераклее. Но и непосредственные последствия победы были значительны и прочны. Лукания была утрачена римлянами; Левин стянул к себе стоявшие там войска и отступил в Апулию. Бруттии, луканы и самниты беспрепятственно присоединились к Пирру. За исключением Регия, томившегося под гнетом кампанских бунтовщиков, все греческие города подпали под власть царя, а Локры добровольно выдали ему римский гарнизон, так как были убеждены, и основательно убеждены, что он не отдаст их в жертву италикам. Сабеллы и греки перешли, следовательно, на сторону Пирра; впрочем, на этом остановились последствия его победы. Латины не обнаружили никакого желания освободиться при помощи иноземного династа от римского владычества, как ни было оно тягостно. Венузия, хотя и была со всех сторон окружена врагами, тем не менее непоколебимо стояла за Рим. Рыцарственный царь окружил самым большим почетом взятых им на Сирисе пленников за их храброе поведение и потом, по греческому обыкновению, предложил им поступить на службу в его армию; но тогда он узнал, что имел дело не с наемниками, а с народом. Ни один человек, ни из римлян, ни из латинов, не поступил к нему на службу.

Пирр предложил римлянам мир. Он был слишком дальновидным воином, чтобы не сознавать невыгоду своего положения, и слишком искусным политиком, чтобы не воспользоваться своевременно для заключения мира такой минутой, когда он находился в самом благоприятном для него положении. Он надеялся, что под влиянием первого впечатления, произведенного великой битвой, ему удастся склонить Рим к признанию независимости греческих городов Италии и затем создать между этими городами и Римом ряд второстепенных и третьестепенных государств, которые были бы подвластными союзниками новой греческой державы; из этой мысли исходили предъявленные им требования: освобождение из-под римской зависимости всех греческих городов — стало быть, именно тех, которые находились в Кампании и Аукании, — и возвращение владений, отнятых у самнитов, давниев, луканов и бруттиев, т. е. в особенности уступка Луцерии и Венузии. Если бы трудно было избежать новой войны с Римом, то все-таки было желательно начать ее только после того, как западные эллины будут соединены под властью одного повелителя, и после того, как будет завоевана Сицилия, а может быть и Африка Пользовавшийся особым доверием Пирра его министр фессалиец Киней был снабжен инструкциями в этом смысле и отправлен в Рим. Этому искусному парламентеру (которого современники сравнивали с Демосфеном, насколько возможно сравнение ритора с государственным человеком, царского слуги — с народным вождем) было поручено всячески выставлять на вид уважение, которое победитель мри Гераклес действительно питал к тем, кого победил, намеюгуть на желание царя лично побывать в Риме, располагать умы в пользу царя при помощи столь приятных из уст врага похвал и лестных уверений, а при случае и подарков, одним словом, испробовать на римлянах все те хитрые уловки кабинетной политики, какие уже были испробованы при дворах александрийском и антиохийском. Сенат колебался; многие находили благоразумным сделать шаг назад и выждать, пока опасный противник побольше запутается или совсем сойдет со сцены. Тогда престарелый и слепой консуляр Аппий Клавдий (цензор 442 г, консул 447 и 458 гг.), уже давно удалившийся от государственных дел, но в эту решительную минуту приказавший принести себя в сенат, пламенной речью вдохнул в сердца более юного поколения непоколебимую энергию своей мощной натуры. Царю дали тот гордый ответ, который был в этом случае произнесен в первый раз, а с тех пор сделался основным государственным принципом, — что Рим не вступает в переговоры, пока чужеземные войска стоят на италийской территории, а в подтверждение этих слов послу было приказано немедленно выехать из города. Отправка посольства не достигла своей цели, а ловкий дипломат, вместо того чтобы произвести эффект своим красноречием, сам был озадачен таким непоколебимым мужеством после столь тяжелого поражения; по возвращении домой он рассказывал, что в этом городе каждый из граждан казался ему царем, и это понятна ведь царедворцу в первый раз пришлось стоять лицом к лицу с свободным народом. Во время этих переговоров Пирр вступил в Кампанию, но лишь только узнал, что они прерваны, двинулся на Рим с целью протянуть руку этрускам, поколебать преданность римских союзников и угрожать самому городу. Но римлян было так же трудно запугать, как и задобрить. После сражения при Гераклее юношество стало толпами сходиться на приглашение глашатая «записываться в солдаты взамен павших»; Левин, ставший во главе двух вновь сформированных легионов и вызванных из Ауканий войск, располагал еще более значительными силами, чем прежде, и шел вслед за царской армией; он прикрыл от Пирра Капую и сделал тщетной его попытку завести сношения с Неаполем Римляне действовали с такой энергией, что за исключением нижнеиталийских греков ни одно из значительных союзных государств не осмелилось отпасть от союза с Римом. Тогда Пирр пошел прямо на Рим Продвигаясь вперед но богатой стране, возбуждавшей в нем удивление своим цветущим состоянием, он достиг Фрегелл, которыми завладел врасплох; затем он с бою завладел переправой через Лирис и подступил к Анагнии, находившейся не более чем в восьми немецких милях от Рима. Никакая армия не спешила ему навстречу; но вес города Лациума запирали перед ним свои ворота, и вслед за ним, не отставая, шел из Кампании Левин, между тем как консул Тиберий Корунканий, только что заключивший с этрусками своевременный мир, вел с севера другую армию, а в самом Риме приготовились к борьбе резервы под начальством диктатора Гнея Домиция Калвина. При таких условиях нельзя было рассчитывать на успех, и царю не оставалось ничего другого, как возвратиться назад. Он простоял несколько времени в бездействии в Кампании, имея перед собой соединенные армии обоих консулов; но ему не представилось никакого удобного случая нанести неприятелю решительный удар. Когда наступила зима, царь очистил неприятельскую территорию и разместил свои войска по дружественным городам, а сам поселился на зиму в Таренте. Тогда и римляне прекратили военные действия; их армия заняла зимние квартиры подле Фирма в Пиценской области, а разбитые на Сирисе легионы в виде наказания простояли, по приказанию сената, всю зиму в палатках.

Так кончился поход 474 г. Впечатление, которое произвела победа при Гераклее, большею частью уравновешивалось тем, что Этрурия заключила в решительную минуту сепаратный мир с Римом и что неожиданное отступление царя совершенно разрушило пылкие надежды италийских союзников. Италики роптали на бремя войны, в особенности на слабую дисциплину размешенных у них по квартирам солдат, а царь, которому надоели препирательства из-за мелочей и столь же неполитичный, сколь невоинственный образ действий его союзников, начинал догадываться, что выпавшая на его долю задача, несмотря на успехи его военной тактики, невыполнима в политическом отношении. Прибытие римского посольства, состоявшего из трех консуляров, между которыми находился и одержавший победу при Фурии Гай Фабриций, на минуту снова пробудило в нем надежду на мир; но скоро оказалось, что эти послы были уполномочены только на ведение переговоров о выдаче или об обмене пленных. Пирр отказал в этом требовании, но отпустил для празднования Сатурналий всех пленников на честное слово; что эти пленники сдержали свое слово и что римский посол отклонил попытку подкупить его, было впоследствии предметом самых непристойных похвал, которые свидетельствовали не столько о честности тех древних времен, сколько о нечестности позднейшего времени. Весной 475 г. Пирр снова стал действовать наступательно и вступил в Апулшо, куда двинулась ему навстречу и римская армия. В надежде, что одна решительная победа поколеблет римскую симмахию в этой стране, царь предложил римлянам вторичную битву, и они не отказались от нее. Две армии сошлись подле Аускула (Ascoli di Puglia). Под знаменами Пирра сражались кроме его эпирских и македонских войск италийские наемники, тарентинские ополченцы — так называемые «белые щиты» — и его союзники луканы, бруттии и самниты — всего 70 тыс. чел. пехоты, в числе которых было 16 тыс. греков и эпиротов, с лишком 8 тыс. всадников и 19 слонов. На стороне римлян сражались в этот день латины, кампанцы, вольски, сабины, умбры, марруцины, пелигны, френтаны и арпаны; они также насчитывали более 70 тыс. чел. пехоты, в числе которых было 20 тыс. римских граждан и 8 тыс. всадников. Обе стороны ввели перемены в своем военном устройстве. Пирр, с проницательностью воина сознавший преимущества римского манипулярного строя, заменил на флангах растянутый фронт своих фаланг новым построением в виде отдельных отрядов по образцу когорт, быть может, не менее по политическим, чем по военным, соображениям он поставил тарентинские и самнитские когорты между отрядами, состоявшими из его собственных солдат; в центре стояла только эпиротская фаланга в сомкнутом строю. Для отражения слонов римляне устроили нечто вроде боевых колесниц, из которых на железных копьях торчали жаровни и на которых были укреплены оканчивавшиеся железным острием подвижные мачты, устроенные так, что их можно было опускать вниз, — это было нечто вроде тех абордажных мостов, которым пришлось играть такую важную роль в первую пуническую войну. По греческому описанию этой битвы, как кажется, менее пристрастному, чем дошедшее до нас римское описание, греки были в первый день в проигрыше, потому что на крутых и болотистых берегах реки, где они были вынуждены принять сражение, они не могли ни развернуть строя, ни употребить в дело конницу и слонов. Напротив, на второй день Пирр успел прежде римлян занять неровную местность и благодаря этому достиг без потерь равнины, где мог беспрепятственно развернуть фалангу. Отчаянное мужество римлян, бросившихся с мечами в руках на сариссы, оказалось бесплодным; фаланга непоколебимо выдерживала все нападения; однако и она не могла принудить римские легионы к отступлению. Но когда многочисленный отряд, прикрывавший слонов, прогнал сражавшихся на римских боевых колесницах солдат, осыпав их градом стрел и каменьев, когда он перерезал постромки у этих колесниц и затем пустил слонов в атаку на римскую боевую линию, эта последняя заколебалась. Отступление отряда, прикрывавшего римские колесницы, послужило сигналом к общему бегству, которое, впрочем, обошлось без больших потерь, так как беглецы могли укрыться в находившемся недалеко оттуда лагере. Только римское описание битвы упоминает о том, что отряд арпанов, действовавший отдельно от главных сил римской армии, напал во время сражений на слабо защищенный эпиротский лагерь и зажег его; но, если бы это и была правда, все-таки римляне не имели основания утверждать, что исход сражения был нерешителен. Наоборот, оба описания сходятся в том, что римская армия перешла обратно через реку и что поле сражения осталось в руках Пирра. По греческому рассказу, число убитых доходило со стороны римлян до 6 тыс., со стороны греков до 3505; в числе раненых находился и сам царь, которому метательное копье пронзило руку, в то время как он по своему обыкновению сражался среди самой густой свалки. Пирр бесспорно одержал победу, но ее лавры были бесплодны; она делала честь царю как полководцу и как солдату, но достижению его политических целей она не способствовала Пирру был нужен такой блестящий успех, который рассеял бы римскую армию и послужил для колеблющихся союзников поводом и стимулом к переходу на сторону паря; но так как и римская армия и римский союз устояли против его нападений, а греческая армия, ничего не значившая без своего полководца, была надолго обречена на бездействие вследствие полученной им раны, то его кампания оказалась неудавшейся, и он был вынужден возвратиться на зимние квартиры, которые на этот раз занял в Таренте, между тем как римляне заняли их в Апулии. Становилось вес более и более очевидным, что военные ресурсы царя далеко уступали римским, точно так же как в политическом отношении слабая и непокорная коалиция не выдерживала сравнения с прочно организованной римской симмахией. Конечно, новые и энергичные приемы греческого способа ведения войны и гений полководца могли доставить еще одну такую же победу, как при Гераклее или Авскуле, но каждая новая победа истощала средства для дальнейших предприятий, а римляне, очевидно, уже в ту пору сознавали превосходство своих сил и с мужественным терпением выжидали той минуты, когда перевес будет на их стороне. Эта война не была той тонкой игрой в солдаты, какую обыкновенно вели и умели вести греческие полководцы; об упорную и мужественную энергию народного ополчения разбивались все стратегические комбинации. Пирр понимал настоящее положение дел; его победы ему прискучили, своих союзников он презирал; а если он все-таки не отказывался от своего предприятия, то делал это только потому, что военная честь не позволяла ему удалиться из Италии, прежде чем взятые им под свою защиту нации не будут ограждены от варваров. Ввиду его нетерпеливого характера можно было заранее предсказать, что он воспользуется первым предлогом, чтобы сложить с себя эту тяжелую обязанность, а положение дел в Сицилии скоро доставило ему повод для удаления из Италии. После смерти Агафокла (465) сицилийские греки остались без всякого сильного руководства. Между тем как в отдельных эллинских городах неспособные демагоги и неспособные тираны сменяли одни других, старинные обладатели западной оконечности Сицилии — карфагеняне — беспрепятственно расширяли свое владычество. Когда им удалось завладеть Акрагантом, они полагали, что настало время наконец сделать последний шаг к достижению той цели, которую они постоянно имели в виду в течение нескольких столетий, и подчинить весь остров своему владычеству, поэтому они и предприняли нападение на Сиракузы. Этот город, когда-то оспаривавший и на суше и на море у карфагенян обладание Сицилией, был доведен внутренними раздорами и слабым управлением до такого глубокого упадка, что был принужден искать спасения в крепости своих стен и в помощи иноземцев — а эту помощь мог доставить только царь Пирр. Пирр в качестве мужа Агафокловой дочери, а его шестнадцатилетний сын Александр в качестве Агафоклова внука были во всех отношениях естественными наследниками широких замыслов бывшего владетеля Сиракуз, а если свободе Сиракуз уже настал конец, то вознаграждением за нее могла служить перспектива со временем сделаться столицей западноэллийского государства. Поэтому сиракузяне подобно тарентинцам и на аналогичных условиях добровольно предложили (около 475 г.) власть царю Пирру, и по странному стечению обстоятельств как будто все само собой клонилось к осуществлению грандиозных планов эпирского царя, основанных главным образом на обладании Тарентом и Сиракузами. Понятно, что ближайшим последствием этого соединения италийских и сицилийских греков под одною властью было то, что и их противники теснее соединились между собою. Тогда Карфаген и Рим заменили свои старые торговые договоры оборонительным и наступательным союзом против Пирра (475); между ними было установлено, что если Пирр вступит на римскую или на карфагенскую территорию, то неатакованный союзник должен доставить атакованному подкрепления на территорию этого последнего и содержать вспомогательные войска на свой счет; что в этом случае Карфаген должен доставлять транспортные суда и оказывать римлянам содействие своим военным флотом, но что экипаж этого флота не обязан сражаться за римлян на суше; сверх того оба государства обязались не заключать сепаратного мира с Пирром. При заключении этого договора римляне имели в виду облегчить для себя возможность нападения на Тарент и отрезать Пирра от его родины — а ни того, ни другого нельзя было достигнуть без содействия пунического флота; со своей стороны Карфаген имел в виду удержать царя в Италии, для того чтобы беспрепятственно осуществить свои виды на Сиракузы. Поэтому в интересах обеих держав было прежде всего утверждение их владычества на море, отделяющем Италию от Сицилии. Сильный карфагенский флот из 120 парусных судов направился под начальством адмирала Магона в Сицилийский пролив из Остии, куда Магон прибыл, как кажется, именно для заключения вышеупомянутого договора Мамертинцы, которым пришлось бы понести заслуженное наказание за их злодеяния над греческим населением Мессаны, в случае если бы Пирр завладел Сицилией и Италией, тесно примкнули к римлянам и к карфагенянам и обеспечили для этих последних владычество на сицилийской стороне пролива. Союзникам очень хотелось завладеть и лежавшим на противоположном берегу Регием; но Рим не мог простить того, что было сделано кампанским гарнизоном, а попытка соединенных римлян и карфагенян силою завладеть городом не удалась. Оттуда карфагенский флот отплыл к Сиракузам и блокировал этот город с моря, между тем как сильная финикийская армия приступила одновременно к его осаде с суши (476). Давно уже пора было Пирру появиться в Сиракузах; но положение дел в Италии было вовсе не таково, чтобы там могли обойтись без его личного присутствия и без его войск. Два консула 476 г. — Гай Фабриций Лусцин и Квинт Эмилий Пап, — оба опытные полководцы, энергично начали новую кампанию, и хотя в этой войне римляне постоянно терпели поражения, однако не они, а победители чувствовали себя утомленными и желали мира. Пирр еще раз попытался достигнуть соглашения на сколько-нибудь сносных условиях Консул Фабриций отослал царю обратно одного негодяя, который предложил консулу отравить царя за хорошее вознаграждение. В благодарность за это царь не только возвратил всем римским пленникам свободу, не требуя выкупа, но был так восхищен благородством своих храбрых противников, что был готов из признательности согласиться на мир на чрезвычайно удобных и выгодных для них условиях. Киней, как кажется, еще раз ездил в Рим, и Карфаген серьезно опасался, что Рим примет мирные предложения. Но сенат был непоколебим и повторил свой прежний ответ. Если царь не желал, чтобы Сиракузы попали в руки карфагенян и чтобы вместе с тем рухнули его широкие замыслы, то ему не оставалось ничего другого, как предоставить своих италийских союзников их собственной участи и пока ограничиться владычеством над важнейшими портовыми городами, в особенности над Тарентом и Локрами. Тщетно умоляли его луканы и самниты не покидать их, тщетно требовали от него тарентинцы, чтобы он или исполнял обязанности полководца, или возвратил им их город. На жалобы и упреки царь отвечал утешениями, что когда-нибудь настанут лучшие времена, или резким отказом; Милон остался в Таренте, царский сын Александр — в Локрах, а сам Пирр еще весной 476 г. отплыл с главными силами из Тарента в Сиракузы.

Удаление Пирра развязало римлянам руки в Италии, где уже никто не осмеливался вступать с ними в открытую борьбу, и их противники укрылись частью в своих крепостях, частью в лесах. Однако борьба не кончилась так скоро, как можно было бы ожидать; причиной этого были частью самый характер войны, которая заключалась в осаде крепостей или в борьбе среди гор, частью истощение римлян; о том, как были велики понесенные ими потери, свидетельствует тот факт, что список граждан уменьшился с 473 по 479 г. на 17 тыс. чел. Еще в 476 г. удалось консулу Гаю Фабрицию склонить самую значительную из тарентинских колоний Гераклею к сепаратному миру, который был заключен на самых выгодных для нее условиях. Во время кампании 477 г. стычки происходили в разных местах Самниума, где римлянам стоило больших потерь легкомысленно предпринятое нападение на укрепленные высоты; затем война была перенесена на юг Италии, где были одержаны победы над луканами и над бруттиями. С другой стороны, Мило», выйдя из Тарента, расстроил намерение римлян овладеть врасплох Кротоном; находившийся там эпиротский гарнизон даже сделал удачную вылазку против осаждающих. Тем не менее консулу наконец удалось при помощи военной хитрости побудить этот гарнизон к отступлению и завладеть беззащитным городом (477). Еще важнее было то, что локрийцы, которые раньше выдали царю римский гарнизон, теперь вырезали гарнизон эпирский, искупая одну измену другой; тогда весь южный берег за исключением Регия и Тарента оказался в руках римлян. Однако все эти успехи в сущности не принесли большой пользы. Нижняя Италия уже давно была неспособна сопротивляться; но Пирр еще не был побежден, пока в его руках находился Тарент, доставлявший ему возможность возобновить войну, когда ему вздумается, а об осаде этого города римляне не могли и помышлять. Помимо того, что при усовершенствованном Филиппом Македонским и Деметрием Полиоркетом способе защиты крепостей римляне находились бы в невыгодном положении, имея дело с опытным и отважным греческим комендантом, им было бы необходимо для осады Тарента содействие сильного флота, а хотя договор с Карфагеном и сулил римлянам морские подкрепления, но положение самих карфагенян в Сицилии было вовсе не таково, чтобы они могли доставить обещанную помощь. Высадка Пирра в Сицилии, совершившаяся беспрепятственно, несмотря на карфагенский флот, разом изменила там положение дел. Он тотчас освободил осажденные Сиракузы, в короткое время соединил под своею властью все свободные греческие города и, сделавшись главою сицилийской конфедерации, отнял у карфагенян почти все их владения. Эти последние при помощи своего флота, господствовавшего в ту пору без соперников на Средиземном море, с трудом удержались в Лилибее, а мамертинцы сохранили Мессану, но и то при беспрестанно возобновлявшихся неприятельских нападениях При таком положении дел скорее на Риме лежала в силу договора 475 г. обязанность помогать карфагенянам в Сицилии, чем на Карфагене — обязанность помогать своим флотом римлянам для завоевания Тарента; но вообще ни та, ни другая стороны не обнаруживали расположения упрочивать или даже расширять владычество союзника. Карфаген предложил римлянам свое содействие только тогда, когда существенная опасность уже миновала, а римляне со своей стороны ничего не сделали, чтобы воспрепятствовать отъезду царя из Италии и падению карфагенского владычества в Сицилии. Карфаген в явное нарушение договора даже предлагал царю заключить с ним сепаратный мир и взамен бесспорного обладания Лилибеем отказаться от своих остальных владений в Сицилии; мало того, он даже предлагал царю снабдить его деньгами и военными кораблями, понятно, для того чтобы он переехал в Италию и возобновил войну с Римом Между тем не подлежало сомнению, что с удержанием в своей власти Лилибея и с удалением царя карфагеняне очутились бы в Сицилии почти в таком же положении, в каком находились до высадки Пирра, так как предоставленные самим себе греческие города не были в состоянии сопротивляться и карфагенянам было бы нетрудно снова завладеть утраченной территорией. Поэтому Пирр отверг предложения, которые были вероломны и по отношению к нему и по отношению к римлянам, и приступил к сооружению своего собственного военного флота. Только безрассудство и недальновидность могли впоследствии порицать это предприятие; оно было столь же необходимо, сколько легко исполнимо при тех средствах, которые имелись на острове. Помимо того что владетель Амбракии, Тарента и Сиракуз не мог обойтись без морских военных сил, флот был ему нужен для того, чтобы завладеть Лилибеем, чтобы охранять Тарент и чтобы нападать на собственную территорию Карфагена, как это делали с большим успехом и до и после него Агафокл, Регул и Сципион. Никогда еще не был Пирр так близок к своей цели, как летом 478 г, когда карфагеняне смирились перед ним, когда Сицилия была в его власти, когда, обладая Тарентом, он стоял твердой ногой в Италии и когда в Сиракузах стоял готовым к отплытию вновь созданный им флот, который должен был соединить в одно целое, упрочить и расширить все эти приобретения.

Самой слабой стороной в положении Пирра была его ошибочная Внутренняя политика. Он управлял Сицилией точно так же, как на его глазах управлял Египтом Птолемей; он не имел никакого уважения к общинным учреждениям, назначал на высшие городские должности своих доверенных людей, когда хотел и на какой срок хотел, возводил своих царедворцев в судьи взамен местных присяжных, присуждал по своему произволу к конфискации, к ссылке и к смертной казни даже тех, кто самым деятельным образом способствовал его приезду в Сицилию, ставил в городах гарнизоны и владычествовал над Сицилией не как глава национального союза, а как царь. Нет ничего невозможного в том, что по восточноэллинским понятиям он считал себя добрым и мудрым правителем и действительно был таким; но греки выносили это пересаждение системы диадохов в Сиракузы с нетерпением народа, отвыкшего от всякой дисциплины во время продолжительной агонии его свободы; безрассудный народ очень скоро пришел к убеждению, что карфагенское иго легче выносить, чем новый солдатский режим. Самые значительные города завязывали сношения с карфагенянами и даже с мамертинцами; сильная карфагенская армия осмелилась снова появиться на острове и, повсюду находя содействие со стороны греков, стала делать стремительно быстрые успехи. Хотя в сражении, которое дал этой армии Пирр, счастье было по обыкновению на стороне «орла», но по этому случаю стало вполне ясно, на чьей стороне были симпатии населения и что могло и должно было бы случиться, если бы царь удалился из Сицилии.

К этой первой важной ошибке Пирр прибавил вторую: вместо того чтобы отправиться со своим флотом в Лилибей, он отправился в Тарент. Ввиду брожения умов среди сицилийцев он, прежде чем заняться положением дел в Италии, очевидно, должен был бы окончательно вытеснить карфагенян из Сицилии и тем отнять у недовольных последнюю опору; в Италию ему незачем было спешить, так как его власть в Таренте была достаточно прочна, а до других союзников, которых он когда-то сам покинул, ему тогда было мало дела. Понятно, что, будучи в душе воином, он желал «своим блестящим возвращением загладить воспоминание о не делавшем ему большой чести отъезде 476 г. и что его сердце обливалось кровью, когда он выслушивал жалобы луканов и самнитов. Но задачи вроде той, за которую взялся Пирр, могут быть разрешены только железными натурами, способными заглушить в себе не только чувство сострадания, но и голос чести, а натура Пирра не была такова.

Роковое отплытие совершилось в конце 478 г. Новому сиракузскому флоту пришлось выдержать на пути жаркую схватку с карфагенским флотом, причем он лишился значительного числа судов. Для падения сицилийской монархии было достаточно отъезда царя и известия об этой первой его неудаче; все города немедленно отказали отсутствующему царю в деньгах и в войсках, и это блестящее государство разрушилось еще быстрее, чем возникло, частью потому, что сам царь заглушил в сердцах своих подданных те чувства преданности и любви, на которых зиждется всякий общественный строй, частью потому, что у народа недостало самоотверженности, чтобы отказаться — по всей вероятности лишь на короткое время — от свободы ради спасения своей национальной независимости. Таким образом, предприятие Пирра рухнуло, и ему пришлось проститься с тем, что было целью его жизни; с той минуты он обращается в искателя приключений, который сознает, что когда-то был велик, а теперь стал ничто, и который ведет войну уже не для достижения определенной цели, а для того, чтобы забыться в азартной игре и найти в разгаре сражения достойную солдата смерть. Высадившись на италийский берег, царь начал с того, что попытался завладеть Регием; но кампанцы отразили это нападение при помощи мамертинцев, а во время происходившего подле города жаркого сражения сам царь был ранен в ту минуту, когда сшиб одного неприятельского офицера с коня. Зато он завладел врасплох Локрами, жители которых тяжело поплатились за избиение эпиротского гарнизона, и ограбил там богатую сокровищницу храма Персефоны, чтобы наполнить свою пустую казну. Таким образом он достиг Тарента, как утверждают, с 20 тыс. пехоты и 3 тыс. конницы. Но это уже не были прежние испытанные в боях ветераны, а италики уже не приветствовали в их лице своих избавителей; доверие и надежда, с которыми встречали царя за пять лет перед тем, исчезли, и у союзников не нашлось ни денег, ни солдат. Царь выступил весной 479 г. в поход на помощь сильно теснимым самнитам, на территории которых римляне провели зиму 478/79 г, и принудил консула Мания Курия принять сражение подле Беневента на Аррузийском поле, прежде чем Маний успел соединиться с шедшим к нему на помощь из Ауканий товарищем. Но отряд, который должен был напасть на фланг римлян, заблудился при ночном переходе в лесах и остался в решительную минуту в бездействии; после горячей борьбы исход сражения снова решили слоны, но на этот раз в пользу римлян, так как эти животные были приведены в замешательство прикрывавшими лагерь стрелками и устремились на сопровождавшую их прислугу. Победители заняли лагерь; они захватили 1300 пленников, четырех слонов, которые были первыми слонами, виденными в Риме, и громадную добычу; на деньги, вырученные от продажи этой добычи, впоследствии был сооружен водопровод, но которому воды реки Анио направлялись из Тибура в Рим Не имея ни войск для продолжения войны, ни денег, Пирр обратился к своим союзникам, к царям Македонии и Азии, помогавшим ему предпринять экспедицию в Италию; но на родине его уже перестали бояться и на его просьбу отвечали отказом. Утратив всякую надежду победить римлян и раздраженный полученными отказами, Пирр оставил гарнизон в Таренте и в том же году (479) возвратился в Грецию, где для отчаянного искателя приключений было более шансов на успех, чем при неизменном и правильном положении дел в Италии. Действительно, он не только скоро вернул все, что было оторвано от его владений, но еще раз и не без успеха предъявил свои притязания на македонский престол Однако и его последние замыслы рушились по причине хладнокровной и осмотрительной политики Антигона Гоната и в особенности по причине его собственной горячности и его неспособности обуздывать свое высокомерие; он еще выигрывал сражения, но не достиг никакого прочного успеха и был убит в пелопоннеском Аргосе (482) во время ничтожной уличной схватки.

С битвой при Бенсвенте окончилась война в Италии, и последние судорожные движения национальной партии стали мало-помалу замирать. Но пока еще был жив тот царственный воин, который осмелился своею мощной рукой остановить течение судьбы, он охранял тарентинскую твердыню от римлян даже в то время, когда находился в отсутствии. Несмотря на то что после отъезда царя в городе взяла верх мирная партия, командовавший там от имени Пирра Милон отверг ее требования и дозволил расположенным к Риму горожанам, построившим для себя на тарентинской территории особый замок, заключить с римлянами мир на свой собственный риск, но все-таки не отпер городских ворот. Но когда после смерти Пирра карфагенский флот вступил в гавань и Милон узнал о намерении граждан отдать город во власть карфагенян, тогда он решился сдать укрепленный замок римскому консулу Луциго Папирию (482) и тем купить для себя и для своей армии право свободного отступления. Для римлян это было огромным счастьем. Судя по опыту, вынесенному Филиппом под Перинфом и Византией, Деметрием перед Родосом, Пирром перед Лилибеем, можно сомневаться в том, чтобы тогдашняя стратегия была в состоянии принудить к сдаче город, который был хорошо укреплен и защищен и к которому был открыт доступ с моря, а какой оборот приняли бы дела, если бы Тарент сделался для финикийцев в Италии тем же, чем был для них Лилибей в Сицилии! Но того, что случилось, уже нельзя было изменить. Когда карфагенский адмирал увидел, что укрепленный замок находится в руках римлян, он объявил, что прибыл в Тарент только для того, чтобы согласно договору оказать союзникам содействие при осаде города, и затем отплыл к Африке; а римское посольство, отправленное в Карфаген для требования объяснений и для заявления неудовольствия по поводу попытки завладеть Тарентом, возвратилось с формальным и клятвенным подтверждением дружественного намерения оказать содействие римлянам, чем эти последние временно удовольствовались. Тарентинцам, вероятно но ходатайству их эмигрантов, было возвращено римлянами право самоуправления, но они были принуждены выдать оружие и корабли, а их городские стены были срыты. В том же году, в котором Тарент подпал под власть римлян, им наконец подчинились самниты, луканы и бруттии, причем эти последние были принуждены уступить половину доходного и важного для кораблестроения леса Силы. Наконец и в течение десяти лет распоряжавшаяся в Регие шайка была наказана как за нарушение военной присяги, так и за избиение регийских граждан и кротонского гарнизона. В этом случае Рим защищал против варваров и общие интересы всех эллинов; поэтому новый владетель Сиракуз Гиерон помогал стоявшим под стенами Регия римлянам присылкой съестных припасов и подкреплений и одновременно с римским нападением на Регий предпринял нападение на их единоплеменников и сообщников но злодеянию — живших в Мессане мамертинцев. Осада этого последнего города затянулась надолго; но Региий, несмотря на упорное и продолжительное сопротивление тамошних мятежников, был взят в 484 г. римлянами приступом; все, которые уцелели от гарнизона, были высечены и обезглавлены» Риме на публичной площади, а прежние жители были приглашены возвратиться в город и были по мере возможности снова введены во владение своей прежней собственностью. Таким образом, вся Италия была покорена в 484 г. Только самые упорные из врагов Рима — самниты, — несмотря на официальное заключение мира, продолжали борьбу в качестве «разбойников», так что в 485 г. пришлось еще раз послать против них обоих консулов. Но и самое возвышенное народное мужество и самая отчаянная храбрость имеют свой конец; меч и виселица наконец восстановили спокойствие и среди самнитских гор. Для обеспечения этих громадных приобретений снова был основан ряд колоний: в Ауканий — Пест и Коза (481); для господства над Самнием — Беневент (486) и Эзерния (около 491); в качестве передового поста против галлов — Аримин (486); в Пиценской области — Фирм (около 490) и гражданская колония Castrum Novuin; затем были сделаны приготовления к продолжению большой южной шоссейной дороги до гаваней Тарента и Брундизия, причем крепость Беневент должна была служить промежуточной станцией между Капуей и Венузией; кроме того, предполагалась колонизация Брундизия, который был избран римской политикой в соперники и в преемники тарентинского торгового рынка. Постройка новых крепостей и проведение новых дорог послужили поводом для войн с мелкими племенами, вследствие того лишившимися некоторой части своей территории, как-то: с пицентами (485–486), которые были частью переселены в окрестности Салерна, с жившими вблизи от Брундизия салентинцами (487–488) и с умбрийскими сассинатами (487–488), которые, как кажется, заняли после изгнания сенонов область Аримина. Эти крепости и дороги распространили владычество Рима на внутренние страны нижней Италии и на весь италийский восточный берег от Ионийского моря до кельтской границы.

Прежде чем приступить к описанию политической системы, по которой управлялась из Рима объединенная Италия, мы должны еще обозреть положение морских держав в IV и V вв. Борьба из-за владычества в западных морях велась в ту пору в сущности между Сиракузами и Карфагеном, и, несмотря на значительные успехи, которые были временно достигнуты на море Дионисием (348–389), Агафоклом (437–465) и Пирром (476–478), перевес остался в конце концов на стороне Карфагена, а Сиракузы все более и более спускались на ступень морской державы второго разряда. Этрурия уже совершенно утратила свое значение морской державы; прежде принадлежавший этрускам остров Корсика поступил если не совершенно во владение карфагенян, то в зависимость от их морского могущества. Тарент, когда-то игравший некоторую роль, утратил всякое значение после занятия города римлянами. Храбрые массалиоты еще держались на своем узком водном пространстве, но не принимали серьезного участия в том, что делалось на омывающих Италию морях. Остальные приморские города едва ли стоили того, чтобы обращать на них серьезное внимание. И Рим не избег такой же участи; на его собственных водах также господствовал чужеземный флот. Однако он с древних пор был приморским городом и в эпоху своей цветущей молодости никогда не изменял своим старым традициям до такой степени, чтобы вовсе не заботиться о своем военном флоте, и никогда не был так безрассуден, чтобы довольствоваться ролью только континентальной державы. Лациум доставлял для судостроения великолепный лес, далеко превосходивший своими достоинствами знаменитые леса нижней Италии, и уже из постоянного существования в Риме доков ясно видно, что там никогда не отказывались от намерения иметь свой собственный флот. Однако во время опасных кризисов, вызванных в Риме изгнанием царей, внутренними раздорами в среде римско-латинского союза и неудачными войнами против этрусков и кельтов, римляне не могли сильно интересоваться тем, что делалось на Средиземном море, а при постоянно усиливавшемся стремлении римской политики к завоеванию италийского континента морские силы римлян пришли и совершенный упадок. До самого конца IV века вовсе не (шло речи о латинских военных кораблях, за исключением того случая, когда на римском корабле был отправлен в Дельфы жертвенный дар из добычи, захваченной в Вейях (360). Правда, анциаты все еще вели свою торговлю на военных судах, а при случае занимались и морскими разбоями, так что захваченный около 415 г. Тимолеонтом «тирренский корсар» Постумий легко мог быть родом анциат; но Анциум едва ли считался в то время морской державой, и даже если бы считался, то при тогдашних отношениях Анциума к Риму это вовсе не послужило бы на пользу римлян. До какого упадка дошли около 400 г. морские силы римлян, видно из того факта, что греческий, и как можно догадываться, именно сицилийско-греческий военный флот опустошал в 405 г. берега Лациума, между тем как толпы кельтов в то же время собирали контрибуцию с внутренних латинских стран. Через год после того (406), и без сомнения под непосредственным влиянием этих печальных событий, римская община и карфагенские финикийцы заключили от своего имени и от имени подвластных им союзников договор о торговле и мореплавании; это самый древний римский документ, содержание которого дошло до нас, хотя, конечно, только в греческом переводе.

По этому договору римляне обязывались не плавать в водах «Красивого мыса» (Cap Bon) у берегов Ливии, иначе как в случае крайней необходимости; зато они получили наравне с туземцами право свободно заниматься торговлей в Сицилии в пределах карфагенского владычества, а в Африке и в Сардинии по меньшей мере право продавать свои товары по цене, установленной при участии карфагенских должностных лиц и при поручительстве карфагенской общины. Карфагенянам, как кажется, было предоставлено право свободной торговли во всяком случае в Риме, а быть может и во всем Лациуме, но только с обязательством не обижать подвластных Риму латинских общин; в случае если бы они появились на латинской территории в качестве врагов, не оставаться там на ночлег, т. е. не распространять морских разбоев на внутренние страны и сверх того не строить на латинской территории крепостей. Вероятно, к тому же времени относится ранее упомянутый договор между Римом и Тарентом, о времени заключения которого известно только то, что он состоялся задолго до 472 г; по этому договору римляне обязались — за какое вознаграждение со стороны Тарента, не сказано — не плавать в водах к востоку от Лакинского мыса; этим вполне запирался для них доступ в восточный бассейн Средиземного моря. Это были такие же тяжелые поражения, как и поражение при Аллии; по-видимому, так смотрел на них и римский сенат, который воспользовался с большой энергией благоприятным для Рима оборотом дел в Италии, наступившим вскоре после заключения унизительных договоров с Карфагеном и с Тарентом, и поспешил улучшить стесненное положение римлян в отношении мореплавания. Самые значительные приморские города были населены римскими колонистами, а именно: гавань церитов Пирги, колонизация которой, по всей вероятности, относится к этому времени; на западном берегу Лнциум в 415 г; Таррацина в 421 г.; остров Понция в 441 г.; а так как в Ардее и в Цирцеях уже ранее были поселены колонисты, то оказывается, что все значительные приморские города на территории рутулов и вольсков сделались латинскими, или гражданскими, колониями; кроме того, были населены колонистами на территории аврунков Минтурны и Синузсса в 459 г, на луканской территории Пестум и Коза в 481 г. и на адриатическом побережье Sena Gallica и Castrum Novum около 471 г, Аримин в 486 г.; сюда же следует отнести и занятие Брундизия, состоявшееся тотчас вслед за окончанием войны с Пирром. В большей части этих мест, пользовавшихся правами гражданских, или приморских, колоний, молодежь была освобождена от службы в легионах и была обязана только охранять берега. В то же время было оказано вполне обдуманное предпочтение нижнеиталийским грекам перед их сабелльскими соседями, а именно значительным общинам — Неаполю, Регию, Локрам, Фуриям, Гераклее, которые на тех же условиях также были освобождены от службы в ополчении; этим была доведена до копна римская цепь, протянутая вокруг берегов Италии. Но руководители римской общины обнаружили в этом случае такую политическую дальновидность, которая могла бы служить уроком для следующих поколений: они поняли, что укрепление и охрана берегов будут недостаточны, если военный флот не будет приведен в такое состояние, которое внушало бы к нему уважение. Основанием для заведения такого флота послужили после покорения Анциумт (416) военные галеры, отведенные в римские доки. Однако одновременное распоряжение, запрещавшее анциатам вести какие-либо морские сношения, ясно доказывает, что римляне еще вполне сознавали в ту пору свое бессилие на море и «по вся их морская политика ограничивалась занятием приморских укрепленных пунктов. Когда же под римский протекторат поступили южноиталийские греческие города и прежде всех других Неаполь (428), снова было положено начало для основания римского флота, так как каждый из этих городов обязался доставлять римлянам военные корабли в качестве союзного контингента. Потом, в 443 г, вследствие особого постановления гражданства были назначены два начальника морских сил (duoviri navalcs), и этот римский флот участвовал во время самнитской войны в осаде Нуцерии. Может быть, к тому же времени относится упоминаемая в написанной Теофрастом около 446 г. «Истории растений» замечательная отправка римского флота из 25 парусных судов для основания колонии на Корсике. Но о том, как были ничтожны достигнутые результаты, свидетельствует состоявшееся в 448 г. возобновление договора с Карфагеном. Между тем как были оставлены без изменения те статьи договора 406 г., которые касались Италии и Сицилии, римлянам было воспрещено кроме плавания в восточных водах и прежде дозволенное плавание по Адриатическому морю, равно как ведение торговых сношений с подданными Карфагена в Сардинии и в Африке и наконец, по всей вероятности, также основание поселений на Корсике, так что для их торговли остались открытыми только подвластная Карфагену часть Сицилии и сам Карфаген. В этом сказалась зависть господствовавшей на морях державы — зависть, которая усиливалась, по мере того как расширялось римское владычество вдоль морских берегов. Карфаген заставил римлян подчиниться его запретительной системе и отказаться от посещения западных и восточных торговых рынков; с этим находится в связи и рассказ о публичной награде, присужденной тому финикийскому моряку, который пожертвовал своим собственным судном, для того чтобы загнать на мель римское судно, шедшее вслед за ним в Атлантическом океане; таким образом мореплавание римлян было ограничено узким пространством западной части Средиземного моря, насколько это давало им возможность охранять их берега от грабежей и обеспечить их старинные и важные торговые сношения с Сицилией Римляне поневоле подчинились этим условиям, но они все-таки не переставали заботиться о приведении своих морских сил в лучшее положение. Решительным шагом к этой цели было назначение в 487 г. четырех флотских квесторов: первый из них должен был жить в приморской гавани города Рима — Остии; второй должен был наблюдать из бывшего в ту пору главным городом римской Кампании Калеса за портовыми городами Кампании и Великой Греции; третий должен был наблюдать из Аримина за гаванями, находившимися на той стороне Апеннин; сфера деятельности четвертого неизвестна. Эти новые постоянные должностные лица были назначены если не исключительно, то между прочим для того, чтобы надзирать за берегами и организовать для защиты этих берегов военный флот. Римский сенат, очевидно, замышлял восстановить независимость римского мореплавания и частью отрезать морские сообщения Тарента, частью запереть вход в Адриатическое море для приходивших из Эпира эскадр, частью освободиться от карфагенского владычества. Признаки этих замыслов обнаруживались уже в ранее описанных отношениях Рима к Карфагену во время последней италийской войны. Хотя царь Пирр еще раз, и притом в последний, вызвал заключение наступательного союза между двумя великими городами, но холодность и вероломство этих союзников, попытки карфагенян утвердиться в Регии и в Таренте, занятие римлянами Брундизия немедленно вслед за окончанием войны явно доказывают, до какой степени уже в то время сталкивались интересы обеих сторон. Понятно, что Рим искал опоры против Карфагена в эллинских морских державах. Его старинные тесные дружеские сношения с Массалией поддерживались без перерытой Жертвенный дар, отправленный из Рима в Дельфы после завоевания города Вейи, хранился там в сокровищнице массалиотов. После взятия Рима кельтами в Массалии делался в пользу погорельцев сбор пожертвований, в котором прежде всех приняла участие городская казна; в знак благодарности римский сенат предоставил массалиотским купцам некоторые льготы по торговле, а во время праздничных игр отводил массалиотам почетное место на площади рядом с сенатской трибуной. Такое же значение имели торговые и дружественные договоры, заключенные римлянами около 448 г. с Родосом и вскоре после того со стоявшим на берегу Эпира значительным торговым городом Аполлонией, а в особенности очень неприятное для Карфагена сближение Рима с Сиракузами, состоявшееся немедленно вслед за окончанием войны с Пирром. Итак, хотя развитие римского могущества на море очень далеко отстало от огромного развития римских сухопутных сил и хотя римский военный флот далеко не соответствовал географическому и торговому положению государства, однако этот флот стал мало-помалу выходить из того полного ничтожества, до которого он дошел около 400 г., а при обильных ресурсах, которые доставляла Италия, понятно, что финикийцы следили с тревожной заботливостью за этими усилиями римлян.

Кризис, касающийся господства на италийских водах, уже приближался, но на суше борьба уже закончилась победой. Италия была в первый раз соединена в одно государство под владычеством римской общины. Какие политические права были при этом отняты римской общиной у всех остальных италийских общин и удержаны ею исключительно за собой, т. е. какое понятие о государственном праве лежало в основе этого римского владычества, мы ниоткуда не видим с достаточной ясностью; для этого понятия даже не существовало общеупотребительного выражения, что очень знаменательно и свидетельствует о мудрой предусмотрительности. Положительно известно, что к числу отнятых прав принадлежали объявление войны, заключение договоров и чеканка монеты, так что ни одна из италийских общин не смела объявлять войну иностранному государству или только вступать с ним в переговоры и не смела выпускать какую-либо ходячую монету; напротив того, всякое исходившее от римской общины объявление войны и всякий заключенный ею государственный договор были обязательны для всех остальных италийских общин, а римская серебряная монета была по закону общеупотребительной монетой для всей Италии; далее этого по всей вероятности не шли ясно формулированные привилегии руководящей общины, но на практике с ними неизбежно соединялись гораздо более широкие верховные права. Отношения италиков к первенствующей общине были до крайности неодинаковы; в них следует различать кроме прав полного римского гражданства три различных разряда подданных. Даже права полного римского гражданства были расширены настолько, насколько это было возможно, не отнимай у римской общины значения городской республики. Старинная гражданская территория до того времени расширялась главным образом путем раздачи отдельных земельных участков; этим способом перешли в руки римских поселян южная Этрурия вплоть до Цере и до Фалерий, отнятые у герников земельные участки по берегам Сакко и Анио, большая часть Сабинской территории и значительная часть прежней территории вольсков, в особенности Помптинская равнина; для этих поселенцев были большею частью организованы новые гражданские округа. То же самое было сделано из уступленного Капуей фалернского округа на Вольтурне Все эти поселившиеся вне Рима граждане не имели ни собственного общинного устройства, ни собственной администрации; на отведенной территории возникали самое большее местечки (fora et conciliabula). В таком же положении находились граждане, которые были отправлены в вышеупомянутые так называемые приморские колонии; они также сохраняли за собою права полного римского гражданства, и их самоуправление не имело значения, Напротив того, в конце этого периода римская община начала с того, что стала предоставлять права полного гражданства ближайшим общинам пассивных граждан, принадлежавших к одной с нею или к родственной национальности; это было сделано по всей вероятности и прежде всего для Тускула и также для остальных находившихся в собственно Лациуме общин с пассивным гражданским правом, а затем, в конце второго периода (486), то же преимущество было распространено на сабинские города, которые в ту пору без сомнения уже вполне латинизировались, а во время последней тяжелой войны дали достаточные доказательства своей преданности. Эти города сохранили и после своего вступления в римский гражданский союз прежде принадлежавшее им право ограниченного самоуправления; таким образом, скорее среди полноправных римских граждан или в морских колониях стали впервые возникать особые общины, а из этого порядка вещей с течением времени развилось римское муниципальное устройство. Итак, страна, населенная полноправными римскими гражданами, простиралась в конце этой эпохи к северу до окрестностей Цере, к востоку до Апеннин, к югу до Таррацины; впрочем, о точном определении этих границ, конечно, здесь не может быть и речи, так как внутри их находилось несколько союзных городов, пользовавшихся латинским правом, как например Тибур, Пренесге, Сигния, Норба, Цирцеи, а вне их пользовались полными правами римского гражданства жители Минтурн, Синуэссы, Фалернской области, города Sena Gallica и некоторых других местностей, и уже в ту пору, вероятно, были рассеяны по всей Италии семьи римских крестьян, жившие поодиночке или целыми селениями. К подвластным общинам принадлежали пассивные граждане (rives sine suflragio), которые по своим правам и обязанностям стояли наравне с полноправными гражданами, отличаясь от них только тем, что не участвовали в выборах ни активно, ни пассивна. Их правовое положение было регулировано постановлениями римских комиций и издававшимися для них римским претором нормами, причем без сомнения в основу было положено их прежнее внутреннее устройство. За них постановлял решения римский претор или его «заместители» (fraefecti), которых он ежегодно посылал в отдельные общины. Те из них, которые были поставлены в более выгодное положение, как например город Капуя, сохранили самоуправление и вместе с тем употребление местного языка и собственных должностных лиц, заведовавших набором рекрутов и переписью. У общин, поставленных в худшее положение, как например у Цере, было отнято даже самоуправление, и это без сомнения была самая тяжелая из всех форм подданства. Однако, как замечено выше, в конце этого периода уже обнаруживается намерение включать эти общины и состав полноправного гражданства, по крайней мере поскольку они фактически латинизировались. Самый привилегированный и самый важный разряд подвластных общин составлял латинские города; его значительно расширяли многочисленные автономные общины, основанные Римом внутри и даже вне Италии и известные под названием латинских колоний, и он все более и более расширялся благодаря основанию новых общин этого рода. Эти новые городские общины римского происхождения, но на латинском праве все более и более становились настоящими опорами римского владычества над Италией. Это были уже не те латаны, с которыми римляне боролись при Регильском озере и при Трифане, — не те старинные члены альбанского союза, которые искони считали себя равными с римскою общиною, если не лучше ее, и для которых римское владычество было тяжелым игом, как это доказывают и чрезвычайно строгие меры предосторожности, которые были приняты против Пренесге в начале войны с Пирром, и очень долго не прекращавшиеся раздоры, в особенности с пренестинцами. Этот древний Лациум в сущности или подчинился Риму, или слился с ним, и в нем осталось немного политически независимых общин, которые за исключением Пренесте и Тибура были вообще незначительны. Наоборот, Лациум позднейших времен республики состоял почта исключительно из таких общин, которые издавна чтили Рим как свою столицу и метрополию. Будучи окружены племенами, говорившими на иных языках и иначе управлявшимися, они были привязаны к Риму сходством языка, законов и нравов; играя роль мелких тиранов окрестной страны, они были принуждены ради собственной безопасности примыкать к Риму, как примыкают передовые отряды к главной армии; наконец вследствие постоянно возраставших материальных преимуществ римского гражданства они извлекли немало выгод даже из своего урезанного равноправия с римлянами: так, например, им обыкновенно отводили в пользование часть римских государственных земель и их допускали наравне с римскими гражданами к участию в государственных откупах и подрядах. Тем не менее и предоставленная им самостоятельность имела опасные для римлян последствия. Принадлежавшие ко временам Римской республики надписи, которые были найдены в Венузий и очень недавно в Беневенте, доказывают нам, что Венузия, точно так же как и Рим, имела свое плебейство и своих народных трибунов и что в Беневенте высшие должностные лица носили титул консулов по крайней мере во время войны с Ганнибалом. Обе эти общины принадлежали к числу самых младших среди латинских колоний, пользовавшихся старыми правами; из приведенных фактов видно, какие в них проявлялись стремления около половины V века. И эти так называемые латины, происшедшие от римского гражданства и сознавшие свое с ним равенство во всех отношениях, уже начали тяготиться своим союзным правом низшего разряда и стремиться к полному равноправию. Поэтому, как ни были важны для Рима эти латинские общины, римский сенат старался по возможности урезывать их права и привилегии и превращать их из союзников в подданных, насколько это было возможно без разрушения преград, отделявших их от нелатинских общин в Италии. Мы уже ранее говорили о том, как был уничтожен союз латинских общин, как вместе с тем было уничтожено прежнее полное равноправие этих общин и как они утратили самые важные из своих политических прав; после окончательного покорения Италии был сделан дальнейший шаг и было приступлено к ограничению до сих пор неприкосновенных личных прав отдельных латинов и прежде всего к ограничению права свободно переселяться с одного места на другое. Основанной в 486 г. общине Аримину и всем другим, позднее основанным, автономным общинам было предоставлено только то преимущество перед остальными подданными, что они были уравнены с римской общиной в области частного права — в том, что касалось торговли, мены и наследственного, права. Вероятно, около того же времени предоставленное старинным латинским общинам право полной свободы передвижения, т. е право каждого из их граждан приобретать полные права гражданства при переселении в Рим, было для позднее основанных латинских колоний ограничено теми лицами, которые у себя на родине достигали высших должностей; только им было разрешено менять свое колониальное гражданское право на римское. Из этих фактов ясно видно, что положение Рима совершенно изменилось. Пока Рим был хотя и первой общиной между многочисленными италийскими городскими общинами, но все-таки принадлежал к их числу, даже вступление в число полноправных римских граждан вообще считалось выгодным для той общины, которая приобрела новых граждан, поэтому негражданам всячески облегчали переход в гражданство и даже налагали на них обязанность такого перехода в виде наказания. Но с тех пор как римская община одна господствовала, а все остальные сделались ее слугами, установились обратные отношения: римская община стала ревниво оберегать свои гражданские права и поэтому прежде всего положила конец старинному неограниченному праву переселения; впрочем, государственные люди того времени были достаточно дальновидны, для того чтобы оставить доступ в римское гражданство открытым по закону по крайней мере для самых выдающихся и для самых даровитых членов тех подвластных общин, которые принадлежали к высшему разряду. Стало быть, и латинам пришлось убедиться в том, что Рим, покоривший Италию главным образом благодаря их содействию, теперь уже не нуждался в них, как прежде. Наконец положение нелатинских союзных общин понятным образом подводилось под самые разнообразные нормы, которые устанавливались отдельными союзными договорами. Некоторые из этих заключенных на вечные времена договоров, как например те, которые были заключены с общинами герников, Неаполем, Нолой, Гераклеей, предоставляли этим последним сравнительно очень широкие права, между тем как другие договоры, как например те, которые были заключены с тарентинцами и самнитами, были похожи на принятие в подданство. Можно признать за общее правило, что не только союзы латинов и герников, о которых до нас дошли достоверные сведения, но и все вообще италийские союзы, и в том числе союзы самнитский и луканский, были лишены прав законодательным актом или были лишены всякого политического значения и что ни одной из италийских общин не было дозволено вступать с другими италийскими общинами в соглашение относительно торговых сношений и браков или только сообща совещаться и постановлять решения. Далее были приняты меры, хотя и не повсюду одинаковые, чтобы военные и податные силы всех италийских общин находились в распоряжении господствующей общины. С одной стороны, гражданская милиция, а с другой — контингенты «латинского имени» считались главными и нераздельными частями римской армии, которая таким образом сохраняла свой национальный характер. Однако в состав этой армии включали также не только пассивных римских граждан, но, без сомнения, и членов нелатинских союзов: они или обязывались доставлять военные корабли, как это требовалось от греческих общин, или же вносились в списки италиков, обязанных доставлять вспомогательные войска (formula togatorum), как это было сразу или постепенно установлено для апулийцев, сабеллов и этрусков. Размер этих вспомогательных войск, точно так же как и размер тех, которые доставлялись латинскими общинами, как кажется, имел определенную норму, однако это не мешало господствующей общине требовать в случае надобности и более значительных подкреплений. С этим находилось в связи и косвенное обложение налогами, так как каждая община была обязана снаряжать и содержать своей контингент на собственный счет. Поэтому не без умысла были возложены на латинские и нелатинские союзные общины те воинские повинности, которые требовали самых значительных издержек; так, например, военный флот содержали большею частью греческие города, а к конной службе союзники привлекались — по крайней мере в более позднюю пору — втрое сильнее, чем римские граждане, между тем как для пехоты еще долго оставался в силе или считался общим правилам тот старый принцип, что союзный контингент не должен быть более многочислен, чем гражданское ополчение

Система, на которой было основано это устройство, в своих подробностях и в своей Внутренней связи уже не может быть выяснена из тех немногих сведений, какие дошли до нас. Даже нет возможности хотя бы приблизительно определить, в каком численном отношении находились между собой три разряда подданства и в отношении полноправных граждан.

Даже географическое распределение отдельных категорий по Италии известно нам не вполне. Напротив того, главные соображения, на которых были основаны эти порядки, так очевидны, что едва ли нужно их объяснять. Прежде всего, как уже было ранее замечено, сфера непосредственного господства общины была расширена частью путем основания колоний из полноправных граждан, частью путем дарования пассивных гражданских прав. Это расширение заходило так далеко, как только было возможно без абсолютного уничтожения централизации римской общины, которая все-таки была и должна была оставаться городской общиной. Когда система инкорпорации достигла своих естественных пределов и даже, быть может, перешагнула через них, тогда всем вновь присоединившимся общинам пришлось довольствоваться положением подданных, так как чистая гегемония не могла долго служить нормой для определения взаимных сношений. Поэтому не вследствие самовольного захвата верховной власти, а вследствие неизбежного тяготения к одному центру образовалась рядом с категорией господствующих граждан вторая категория подданных. Между орудиями владычества естественно главную роль играло разъединение подданных посредством уничтожения италийских союзов и образования многочисленных, сравнительно менее значительных общин, равно как распределение внешнего гнета по степеням сообразно с различными категориями подданных. Как Катон заботился в своем домашнем быту о том, чтобы рабы не жили между собой слишком дружно, и с намерением возбуждал между ними раздоры и разделение на партии, так и римская община делала то же в более широких размерах; хотя этот прием и был искрасив, но он вел к цели. Лишь дальнейшим применением того же средства были преобразование организации всех зависимых общин по римскому образцу и передача управления в руки зажиточных и знатных семейств, которые стояли и естественной, более или менее резкой, оппозиции к народной массе и как ради своих материальных интересов, так и ради интересов общинного управления необходимо должны были искать для себя опоры в Риме. Самым замечательным примером в этом отношении может служить обхождение Рима с Капуей, которая была единственным из италийских городов, способным соперничать с Римом, и потому, как кажется, издавна была предметом подозрительной осторожности. Аристократия Кампании получила привилегированное судебное устройство, особые места для собраний и вообще во всех отношениях особые от всех права. Ей даже были назначены из общинной кассы Кампании довольно значительные пенсии, а именно 1600 ежегодных пенсий по 450 статеров (около 200 талеров). Это были те самые кампанские всадники, которые своим неучастием в великом латинско-кампанском восстании 414 г. много способствовали его неуспеху и которые своей храбростью решили в 459 г. битву при Сентине в пользу римлян; напротив того, стоящая в Регионе кампанская пехота прежде всех отложилась от римлян во время войны с Пирром. Обращение римлян в 489 г. с Вольсиниями представляет другой замечательный пример того, какие выгоды умели извлекать римляне из возникавших в зависимых общинах сословных распрей благодаря тому, что располагали аристократию в свою пользу. Там, точно так же как и в самом Риме, шла борьба между старыми и новыми гражданами, и эти последние достигли законным путем политического равноправия. Вследствие этого старые граждане Вольсиний обратились к римскому сенату с просьбой восстановить их старый строй. Господствовавшая в городе партия понятным образом сочла эту попытку за государственную измену и подвергла просителей законному наказанию. Римский сенат принял между тем сторону старых граждан, а так как город не обнаружил желания подчиниться его воле, то присланная туда военная экзекуция не только уничтожила действовавшую по закону общинную конституцию Вольсиний, но даже срыла до основания старинную столицу Этрурии, ясно доказав на этом примере италикам, как было страшно не подчиняться владычеству Рима. Однако римский сенат был достаточно благоразумен, чтобы понимать, что единственное средство упрочить основанное на насилии владычество — сдержанность самих властителей. Поэтому зависимым общинам была оставлена или дарована автономия, заключавшая в себе некоторую тень самостоятельности, некоторую долю участия в военных и политических успехах Рима и главным образом свободное общинное устройство. Таким образом, на всей территории, принадлежавшей италийскому союзу, не было ни одной общины гелотов. По той же причине Рим, быть может с беспримерными в истории прозорливостью и великодушием, с самого начала отказался пользоваться самым опасным из всех правительственных прав — правом облагать подданных податями. Уплату дани, быть может, и налагали на зависимые кельтские округа, но в пределах италийского союза не было ни одной обложенной податями общины. Наконец по той же причине воинская повинность хотя и была возложена на независимых членов союза, но вовсе не была снята с римских граждан. Наоборот, римские граждане, по всей вероятности, участвовали в ополчении сравнительно гораздо более, чем члены союза, а латины со своей стороны участвовали гораздо более, чем латинские союзные общины. Поэтому присвоение себе лучшей части военной добычи сначала Римом, а вслед за ним латинами представлялось до известной степени справедливым делом. Трудную задачу надзора и контроля над всей массой италийских общин, обязанных доставлять вспомогательные войска, римское центральное правительство исполняло частью при помощи четырех италийских квестур, частью посредством распространения римской цензуры на все подвластные города. Флотские квесторы должны были помимо своих ближайших обязанностей собирать доходы с вновь приобретенных государственных земель и контролировать доставку вспомогательных войск от новых членов союза; они были первыми римскими должностными лицами, для которых место пребывания и сфера деятельности были назначены законом вне Рима, и они составляли необходимую среднюю инстанцию между римским сенатом и италийскими общинами. Сверх того, как это видно из позднейшею муниципального устройства, высшие должностные липа каждой италийской общины, какое бы они ни носили название, должны были производить перепись в каждый четвертый или пятый год. Мотивы этого постановления, конечно, могли возникнуть только в Риме, и оно, конечно, могло иметь только одну цель — доставлять сенату через римских цензоров сведения о военных и податных силах всей Италии. С этим военно-административным объединением всех племен, живших по эту сторону Апеннин вплоть до Япигского мыса и до Регийского пролива, наконец находится в связи и появление нового, общего для всех них названия «носителей тоги», которое было древнейшим термином римского государственного права, или название италиков; оно первоначально было в ходу у греков, а потом вошло в общее употребление. Жившие в этих странах различные народы стали впервые сознавать свое единство и сближаться между собою, вероятно, отчасти в противоположность грекам, отчасти и главным образом потому, что оборонялись совокупными силами от кельтов; конечно, могло случиться, что какая-нибудь из италийских общин действовала заодно с кельтами против Рима и пользовалась этим удобным случаем, чтобы восстановить свою независимость, но с течением времени все-таки брало верх здоровое национальное чувство. Подобно тому как галльская земля считалась до позднейшей поры юридической противоположностью италийской земли, так и «носители тоги» получили это название в противоположность с кельтскими «носителями штанов» (bracati). Отражение кельтских нашествий сыграло, вероятно, важную роль и как причина и как предлог при централизации военных сил в руках Рима. Между тем как римляне играли роль руководителей в великой национальной борьбе и заставили сражаться под своими знаменами этрусков, латинов, сабеллов, апулийцев и эллинов внутри тех границ, которые будут сейчас указаны, до той поры шаткое и скорее внутреннее единство сделалось более тесным и получило государственную прочность, а название Италии, которое еще у греческих писателей V в, как например у Аристотеля, обозначало лишь теперешнюю Калабрию, сделалось общим названием страны, в которой жили «носители тоги». Древнейшие границы этого великого, предводимого Римом оборонительного союза, или Новой Италии, доходили на западном побережье до окрестностей Ливорно вниз от Лрно, а на восточном — до Эзиса вверх от Анконы; находившиеся вне этих границ колонизованные италиками местности, как например Sena Gallica и Аримин на той стороне Апеннин и Мессаиа в Сицилии, считались географически лежащими вне Италии, даже если некоторые из них, как например Аримин, были членами союза или, как например Сена, даже были римскими гражданскими общинами. Еще менее могли быть причислены к «носителям тоги» кельты, жившие на той стороне Апеннин, хотя, быть может, уже в ту нору некоторые из кельтских округов находились под римской клиентеллой. Таким образом, Италия достигла политического единства; но она уже вступала на тот путь, который ведет и к единству национальному. Господствующая латинская национальность уже ассимилировала сабинов и вольсков, а отдельные латинские общины уже были рассыпаны по всей Италии; это было лишь развитием зачатков, когда латинский язык со временем делался, родным языком для всякого, кто имел право носить латинское верхнее платье. Что римляне уже в ту пору ясно сознавали эту цель, видно из того, что они распространяли латинское имя на всех членов италийского союза, обязанных доставлять вспомогательные войска. Все, что нам известно об этом величественном политическом здании, свидетельствует о высокой политической мудрости его безыменных строителей, а необыкновенная прочность, которую впоследствии сохраняла под самыми тяжелыми ударами эта конфедерация, сплоченная из такого множества разнородных составных частей, наложила на великое произведение этих строителей печать успеха. С тех пор как все нити этой так искусно и так прочно обвитой вокруг всей Италии сети соединились в руках римской общины, эта община сделалась великой державой и вступила в систему средиземноморских государств вместо Тарента, Ауканий и других государств среднего и мелкого размера, исключенных последними войнами из ряда политических держав. Чем-то вроде официальной санкции нового положения, которое занял Рим, была отправка двух торжественных посольств, ездивших в 481 г. из Александрии в Рим и из Рима в Александрию, и хотя при этом имелось в виду главным образом регулирование только торговых сношений, но без сомнения этим был подготовлен и политический союз.

Как Карфаген боролся с египетским правительством из-за Кирены и скоро должен был вступить в борьбу с римским правительством из-за Сицилии, так и Македония оспаривала у первого из этих правительств решительное влияние на Грецию, а у второго — пока только владычество над берегами Адриатического моря. Со всех сторон готовившиеся столкновения неизбежно должны были вызвать постоянное вмешательство и завлечь Рим в качестве обладателя Италии на ту широкую арену, которую победы Александра Великого и замыслы его преемников превратили в арену непрерывной борьбы.