Глава 1

Встреча

Зима 1657 года выдалась удивительно теплая, и праздник 21 декабря удался как нельзя лучше. За четыре дня до Рождества Христова москвичи праздновали память чудотворца Петра, первого митрополита, поселившегося в Москве и давшего ей величие.

Уже 19-го числа патриарх явился к царю во дворец, чтобы звать его и старшего царевича; на торжество приглашалась также и вся знать. 21 декабря выдался ясный и солнечный день; легкий морозец, непохожий на обычные рождественские стужи, пощипывал щеки москвичей, торопливо сновавших с праздничными хлопотами по улицам. Народ валил в Кремль, в Успенский собор, где был царь со всеми своими боярами и где обедню служил сам патриарх Никон.

Все были весело настроены и одеты по-праздничному. Ратники забыли, казалось, на время свою вражду к городскому классу и перекидывались с посадскими шутками и прибаутками, кто не спеша, а кто почти бегом стремясь к высокой белокаменной стене Кремля.

— Эй, берегись, служилый! — гаркнул с широких розвальней рыжий детина, гикая и помахивая плеткой.

Служилый едва успел отскочить в сторону, хватив кулаком лошадей… Великолепной масти пара гнедых взвилась на дыбы и шарахнулась на шедших обок проезжей части улицы, но опытная рука возницы таки-удержала… Двоих лишь откинуло в сугроб— и теперь с бранью они барахтались в нем.

В это время из розвальней вышел боярин огромного роста, широкоплечий, с черными, сумрачно сдвинутыми бровями; одет он был в соболью шубу, а на его голове была высокая шапка. Маленькие серенькие глазки злобным взглядом окинули толпу и, остановившись на смельчаке служилом, загорелись, как у волка при виде добычи.

— Это ты осмелился тронуть моих коней? — подступая медленной, тяжелой походкой к высокому стройному стрельцу, спросил он.

Тот, немного струхнув, молча смотрел своими большими голубыми глазами грозному боярину в очи. Легкий пушок покрывал его верхнюю губу и выдавал его юный возраст.

— Молокосос! — разъяренно крикнул боярин. — Не знаешь али, чьи кони?.. — и увесистая пощечина огрела побледневшее было лицо стрельца. Он пошатнулся, схватился за щеку… потом— за висевший на поясе нож… Но боярин перехватил его руку и стиснул ее так, чтобы — на колени стрелец встал, будто прощения попросить… Гот застонал, а все же боком упал… не на колени.

— Эх, боярин, зачем так… парня? — тихо в наступившей тишине попенял кто-то из прохожих. — Оно ведь… и его обиду понять можно.

Боярин оглянулся — и столь зловещ и страшен был его взгляд, что возмущение, собравшее толпу, потупилось ниц…

— Кто говорил?.. — скрипучим голосом спросил боярин.

Все молчали. Стрелец встал и растирал себе руку. Капли холодного пота катились по его высокому белому лбу, на котором слиплись густые русые волосы; его шапка все еще валялась на земле…

— Кто говорил? — повторил свой вопрос боярин. — Кто пожалел другого, а себя забыл? Али не знает, кто я?

— Как не знать… — сказал кто-то, уже другой, со вздохом. — Кому не ведом князь Григорий Сенкулеевич Черкасский!

Боярин, как раненый зверь, кинулся вперед при этом возгласе-вздохе… Но толпа раздалась перед ним, и он очутился лицом к лицу с человеком, вид которого не имел ничего общего ни со служилым, ни с купцом, ни с посадским; этот человек с любопытством смотрел на разыгравшуюся перед ним сцену. По лицу и по одежде это был иноземец.

Невысокого роста, стройный, тонкий и гибкий, как молодая девица, он был черноволос и смугл лицом. Крупные белые, как жемчуг, зубы виднелись из-под длинных черных усов; его большие черные, словно маслины, глаза, подернутые выражением неги и ласки, сверкали теперь неукротимой отвагой и веселым задором. Длинный суконный казакин светло-голубого цвета, плотно стянутый у талии серебряным кушаком и украшенный на груди золотыми газырями с драгоценными камнями, резко бросался в глаза своим оригинальным покроем и богатством.

Москвичи уже знали, что эти длиннополые, тонкие и гибкие люди — грузины, понаехавшие в Москву еще с 1653 года с челобитной к царю Алексею Михайловичу. Все они были знатного рода — по крайней мере сами себя считали таковыми, а по одежде нельзя было отличить одного от другого. Все носили одинакового вида кафтаны, лишь разных цветов; только по богатству отличались их газыри; у кого — серебряные, у кого — золотые с камнями или без них.

Юноша, на которого налетел князь Черкасский, по-видимому, был богат и знатного рода; это сейчас же смекнул строптивый и гордый князь и немного поубавил тона; однако все еще со сдвинутыми бровями он повторил свой вопрос:

— Это ты мне указ давал, чего мне не надлежало делать?

Он был уверен, что грузин не поймет его, а для толпы он все-таки сохранит свое грозное обличье…

Грузин промолчал, а князь, поощренный этим молчанием, усмехнувшись, прибавил:

— Только ведь ты, собачий сын, на православном языке не говоришь.

Грузин побледнел и, схватившись за рукоятку великолепного кинжала, висевшего на его поясе, громко и резко, гортанным звуком, ответил на русском языке, в котором слышался легкий кавказский акцент:

— Кто ты, я не знаю, что смеешь так говорить, а кто из нас собачий сын— ты или я, — скажет тебе мой кинжал!..

Князь Черкасский усмехнулся, скинул на руки своему холопу шубу и стал засучивать рукава кафтана. Потом вытянул вперед обросшую черными волосами руку и вызывающе посмотрел на грузина… Очевидное это было для всех приглашение на кулачный бой.

Но грузин стоял как бы в недоумении…

— Ты чего ж, щенок, ждешь? — весело крикнул князь, предвкушая легкую победу над тоненьким кавказцем. — Али испугался?

И только тогда грузин встрепенулся и проговорил:

— Да где же у тебя кинжал?

— На кинжалах хочешь? — ухмыльнулся князь. — Нет, басурманишка, мы в честном бою силушкой с тобой померяемся. Выходи, что ль, нечего дурака валять!

Грузин с недоумением пожал плечами и оглянул толпу… Народа осталось немного. Колокола перестали звонить; в церквах уже шла обедня, и на улицах почти прекратилось движение. Вокруг князя и грузина остались только страстные поклонники кулачного боя, холопы князя да еще несколько человек, давно знавших, судя по злым выражениям их лиц, о свирепом нраве последнего. Среди них стоял и пострадавший стрелец… Как вдруг очутился он возле грузина и шепнул ему:

— Давай! Ты вон какой махонький— угоди-ка ему кулаком под самое брюхо!

Грузин опять пожал плечами и крикнул нетерпеливо топтавшемуся на месте князю:

— Выходи с оружием, а то не буду биться!

Князь побледнел от злости. Он был страстным любителем кулачных боев и прямо-таки выискивал случаи, где бы мог показать свою удаль и телесную силу. И вдруг такой представившийся ему случай ускользал из его рук. Было на что разозлиться. Однако князь во что бы то ни стало решил заставить своего противника вступить с ним в единоборство без оружия, которого он не терпел уже потому, что совершенно не умел владеть им.

— Ах ты, курицын сын! — заревел он, подступая к грузину. — Тебе оружие надо? Накося! — и он замахнулся кулаком на грузина…

Но тот с удивительной ловкостью увернулся от удара, который, наверно, был бы для него смертельным, как вдруг— и когда только успел он выхватить кинжал из ножен? — вонзил его в быкообразную шею своего противника…

Это случилось так внезапно и быстро, что все ахнули.

Князь, зарычав, как дикий зверь, медленно стал опадать всей свой огромной могучей тушей на землю. Золотая рукоятка кинжала сверкала на зимнем солнце, а красный рубин, вделанный в нее, переливался кровавыми огнями. Князь сам имел еще достаточно сил, чтобы, охватив кинжал, отшвырнуть его от себя. Но из его глубокой раны уже хлынула на белый снег широким потоком темная кровь.

— Лови… лови… изменника! — прохрипел князь и тут же потерял сознание.

Холопы окружили раненого и старались втащить его в розвальни; несколько человек кинулись за грузином, но ни его, ни стрельца уже не было видно. Когда князь повалился, как срубленный дуб, а толпой овладело оцепенение, стрелец быстро схватил чужеземца за руку и потащил его в соседний проулок.

— Бежим, молодец! Я укрою тебя! — шептал он, пугливо озираясь. — Ничего, так князю и надо! Зверь-человек. Ну, а если поймают тебя, то запытают.

— Да за что же? — покорно идя за стрельцом, спросил грузин. — Не я его вызывал, он — меня. Он меня, не по правилам, первый ударил, я только ответил на удар ударом…

— Вестимо. Вдарь он тебя по башке, так на месте и пришиб бы. Так то он, боярин, а ты — иноземец. Иноземцу за убийство боярина либо служилого и даже холопа плохо приходится. Засудят, запытают…

— Вздор какой ты говоришь! — нахмурившись, возразил грузин. — Как это меня за правое дело запытают? Разве я какой нибудь безродный?.. За меня есть кому вступиться. Я и сам не хуже вашего боярина — царской крови. Здесь, в Москве, моя царевна Елена Леонтьевна, с внуком Теймурасовым, Николаем, а я— его воспитатель и родственник Елены Леонтьевны. Как это меня можно запытать?.. — и грузин гордо посмотрел на своего спутника.

Но того, видно, мало удивил высокий ранг иноземца. Он только покрутил головой и, опасливо оглянувшись, ответил:

— Ступай-ка в эти ворота. Схоронимся пока. Там видно будет. — Он пропустил своего спутника в низенькие почерневшие ворота и, ступив за ним во двор, тщательно запер их на засов, еще раз оглядев пустую улицу. — Ступай же за мной! — сказал он грузину, видя его нерешительность.

Тот нехотя последовал за ним.

 

Глава 2

В корчме

В маленькой, но чисто убранной горенке сидели оба молодых человека перед накрытым белой скатертью столом, уставленным яствами. На столе находился большой чайник, из которого стрелец то и дело наливал себе в стакан сбитень. Перед грузином стояла чарка с вином, но он лишь чуть-чуть прикасался к ней губами.

— И зовут меня Провом, по отчеству Степанычем, а прозвище мое— Дубнов! — продолжал разговор стрелец, шумно отхлебывая сбитень с блюдца. — Числюсь я на царевой службе: третий уж год с Петровок пошел. Рода буду я все же дворянского. У отца и посейчас Дубновки в Новгороде имеются… А братишка мой старшой с боярином Ордын-Нащекиным в чужие земли венецийские и другие заморские города езживал… Да что ж ты, молодец, не пьешь? — обратился он к молча слушавшему его собеседнику. — А еще, слышь, молвят, что вы, грузины, дюже горазды выпить! — с легкой насмешкой проговорил он и налил себе вина из братины.

— Да, мы любим пить, но только свое, кавказское вино… А это, — он отхлебнул и поморщился, — не очень хорошее! И здесь пить неприятно — жарко, душно. Почему ты привел меня сюда, а не пошли мы в корчму?

— Мы и есть в корчме, только с заднего хода, — смеясь, ответила Дубнов.

— Почему— с заднего? — продолжал допытываться грузин.

— А потому самому, что в корчме в праздничный день ничего и нет— ведь корчма заперта. Нешто не знаешь царева указа? «В воскресный день и Господские праздники не работать никому; в субботу прекращать работу, как заблаговестят к вечерне». Ну, понял? Стало быть, корчма и закрыта, чтобы, значит, прислужники и хозяева не работали.

— А что же в праздники делать? — усмехнувшись, спросил грузин.

— «В воскресенье, Господские праздники и великих святых приходить в церковь и стоять смирно», — ответил Пров Степанович словами из царского указа. — И еще указано: «Скоморохов и ворожей в домы к себе не призывать, в первый день луны не смотреть ее, в гром на реках и озерах не купаться, с серебра не умываться, олова и воска не лить; зернью, картами, шахматами и лодыгами не играть; на браках песен бесовских не петь и никаких срамных слов не говорить; кулачных боев не делать». Смекаешь ли, молодец? — подмигнул он грузину. — А кто ежели не послушается, бить того батогами; «домры, сурны, гудки, гусли и хари искать и жечь». Во как! И указ этот должен знать каждый. А ты небось не знал?

— Не знал! — покачав головой, ответил грузин. — Да где же мне знать? Говорить по-русски я выучился легко, а читать по-писанному не умею. Грамота ваша совсем отличная от нашей.

— Если бы знал ты боярина, небось не затрогал бы? — сочувственно спросил Дубнов.

— Нет, все равно, я сказал бы, что хотел сказать, и на бой вышел бы.

— А батоги?..

— Меня бить батогами? — сверкнув взором и гордо закидывая голову, с усмешкой спросил грузин.

— А и тебя… ты что за птица такая?

— Кто же бы это смел меня бить?

— А по царскому указу, на Съезжем дворе.

— Меня? Князя родового?

— А что за важность? Не рушь, значит, царского указа. А рушишь— отведай царских батогов. Ничего, что ты князь. Вот батюшка-царь онамеднясь стольника своего, князя Григория Оболенского, в тюрьму послал за то, что у него в воскресный день люди и крестьяне работали черную работу да он, же, князь Григорий, скверные слова говорил…

— Так то — тюрьма, а не батоги! — возразил грузин.

— А кто же его знает, может, боярин-то и батогов отведал? — задумчиво проговорил Пров Степанович. — Да разве он выйдет на Красную площадь поведать народу, что, мол, его батогами били? Ни в жизнь! В себе скроет срамоту-то свою.

Грузин пожал плечами.

— Значит, и мой враг, вот этот самый ваш боярин, пойдет в тюрьму и батогов попробует? — злобно спросил он у Дубнова.

Тот протяжно свистнул, налил себе еще сбитня на блюдечко и стал тихонько подувать на горячее… Потом, торопливо сделав несколько глотков, он поставил блюдце на стол, рукавом кафтана вытер губы и, лукаво посмеиваясь своими голубыми глазами, весело спросил:

— Нешто, думаешь, князь жив остался? Я так думаю, что наш обидчик к вечеру Богу душу отдаст.

— Нет! — покачал головой грузин. — Я хочу с ним еще раз драться, а теперь я ему только показал, какова у меня рука и каков верный глаз. Я метил в шею повыше кости, туда и попал. Боярин ваш жив будет, и я ему еще покажу, как оскорблять грузина.

Он победоносно посмотрел на молодого стрельца, ожидая от него изъявления восторгов. Но румяное веселое лицо того вдруг потемнело, в глазах отразились смущение и страх. Он взъерошил свои курчавые русые волосы, густо вившиеся вокруг его высокого белого лба, и с искренним сожалением проговорил:

— Эх-ма!.. Маха ты дал, что не убил…

— Разве я— убийца? — гордо спросил грузин. — Ты говоришь, он князь? Большой боярин? А разве он поступил со мной по-княжески? Бросился на меня, не предуведомив о нападении! Так только поганые персы поступают, а честные люди на бой идут открыто, при всем народе, во всем вооружении, и спор свой решают равным оружием, а не тем, кто больше ростом да большей силой наделен от Бога. Что ж? И я ведь поступил не по правилам боя, да уж разобидел князь меня руганью да насмешкой, ну и не вытерпел, немножко проучил его… Но убивать?.. Нет, я — не убийца, друг мой.

— Ну, так теперь он меня убьет! — досадливо заметил стрелец, принимаясь снова за сбитень и безнадежно махнув рукой.

— Ну, это еще как Бог рассудит. Мы ведь с вами одному Богу молимся. Он нас и рассудит.

— Да, как же, держи карман шире, станет князь Черкасский Божьего суда дожидаться. Пырнет он тебя где либо в закоулке и в Москву-реку сволочит. Вот тебе и вся недолга.

— Так поступают только разбойники…

— Ну, уж я там не знаю, как кто поступает, а только тебя, молодец, мне очень жаль, да и себя чуточку… Не успокоится боярин Григорий Сенкулеевич, пока врагов своих не изведет злою смертью. А как тебя величать, как по отчеству звать, добрый молодец?

— Князь Леон, Вахтангов Джавахов! — ответил грузин с нескрываемой гордостью.

— Прозвище мудреное! Ну, князь Леон, совет тебе мой добрый: уезжай-ка ты восвояси, пока еще ноги носят. Ведь иначе князь Черкасский сживет тебя со света белого, размечет твои косточки по ветру буйному. Улепетывай-ка поскорей в свое царство, если такое есть где на земле!

Грузин равнодушно выслушал его и при последних словах пожал только плечами.

Пров Степанович налил себе и ему вина и продолжал:

— Выпьем на дорожку, и с Богом! Если ты правду говоришь, что глаз твой верный и князь только ранен, то через неделю он очухается и примется тебя отыскивать, а ты уж будешь далеко, и ему будет тебя не достать. А я как-никак пока схоронюсь, хоть у батьки на хуторе. Да меня он за тобой-то, я так думаю, и позабыл: весь ведь он на тебя распалился. Ну, доброго пути! — и Дубнов залпом выпил плохое рейнское вино, которое подавалось в корчме.

— Я никуда не уеду! — отодвигая от себя чарку с вином, хладнокровно проговорил Джавахов.

— То есть как же это?.. — поперхнувшись, спросил Дубнов. — Или жизнь тебе не мила, что сам на рожон лезешь?

— Я не могу ехать без царевны; я приставлен за царевичем Николаем смотреть и без указа царевны отлучаться никуда не могу.

— Добудь у царевны своей указ. Скажи, что тебе опасливо на Москве оставаться, она и даст.

— Может, и даст, да я все равно не уеду!

— Или зазноба? — лукаво подмигнув, спросил Пров.

— Никого у меня нет здесь, — нахмурившись, ответил грузин.

— А, да и упрямый же вы народ! — ударив по столу кулаком, крикнул стрелец. — Ну, говори ж толком, что тебя здесь привязало? — Дубнов, видимо хмелел, но старался бодриться перед своим новым знакомым. А тот сидел, насупившись, и его смуглое лицо точно почернело; глаза не искрились больше и потеряли свой блеск, губы были плотно сжаты, а тонкая рука нервно перебирала золотые газыри на черкеске из дорогого сукна. — Ну, что ж, скажешь ты, кто приворожил тебя здесь, что тебе головы своей не жаль? — приставал к нему Дубнов.

— Я оставил на месте боя свой кинжал, — сумрачно ответил грузин. — Надо ж мне его вернуть!

— Эка чего захотел! Ты, я вижу, парень ловкий. Так тебе его и отдали, держи карман шире! А разве дорог твой кинжал?

— Не в цене сила, а наследственный он.

— Купи новый.

— Нет! У грузина должен быть один кинжал на всю жизнь.

— Да где ж его взять, твой кинжал? Поди, у князя он под семью замками теперь. Достань-ка!

— И достану, — убежденно и мрачно произнес грузин.

— Ну, голова! — развел руками Дубнов. — Да ты ж погибнешь.

— Может, и погибну, а может— и нет. Как Бог это рассудит! — и грузин встал.

— Куда ты? — спросил его Пров Степанович.

— Пора. Смотри, обедня уже отошла. Моя царевна домой вернется и меня хватится.

— Так твое решение неизменно? Не уйдешь из Москвы? За кинжалом пойдешь?

— За ним.

— Ну, стало быть, увидимся! — крякнув и лихо накренивая шапку на голову, проговорил молодой стрелец. — Не гоже мне, стрельцу, хорониться от беды, если ты, чужеземец, на нее лезешь. Давай руку, побратаемся! Ты ведь из-за меня в беду попал, я с тобой ее и разведу… Пойдем кинжал отыскивать вместе.

— Только не сегодня! — возразил грузин. — Меня ожидает царевна!

— Ну, ладно, ступай к своей царевне, а я пойду… к зазнобушке! — и Дубнов хитро подмигнул глазом.

— Ты… выпил, — нерешительно проговорил князь. — Разве можно в таком виде на улицу?

— В указе насчет выпивки ничего не сказано! Значит, пиво можно, и в виде пьяном по городу шествовать тоже можно.

Грузин пожал плечами и, надевая на свои блестящие черные волосы барашковую шапку, сказал:

— Странные обычаи у вас, и народ вы — странный!

Оба новые приятеля вышли на улицу, по которой уже расходилась из церкви толпа.

— Ну, прощай, побратим! — снимая шапку и кланяясь в пояс, сказал Дубнов. — Если что понадобится, приходи сюда, в корчму, с того же входа и вели меня разыскать. Приду вмиг. А где же мне тебя разыскать?

— Во дворце, где мы, грузины, поселились.

И они разошлись в разные стороны…

 

Глава 3

Грузинские хоромы

Князь Леон Вахтангович пошел медленно по улице, понуря голову, мягко ступая своими чевяками по замерзшим мостовым, не замечая ни уличного движения, ни яркого декабрьского солнца, весело глядевшего с ясного неба.

Он был уже хорошо знаком с Москвой, а дорога из Кремля на Неглинную, где стояли хоромы, отведенные для грузинской царевны и ее свиты из трехсот душ, была ему отлично известна. Он шел, никого не расспрашивая и не оглядываясь, твердо сворачивая то в одну, то в другую узенькую улочку…

Скоро он подошел к широким воротам высоких деревянных хором на каменном фундаменте. Здание было довольно обширно и вместительно, однако не настолько, чтобы царевна и ее свита с многочисленной челядью могли помещаться в них удобно… Вольные дети гор, привыкшие к простору и шири, были принуждены ютиться по нескольку человек в горнице.

Только царевна, царевич и самые знатные и приближенные к ней светские люди были помещены каждый в отдельной светелке. Князю Джавахову, как воспитателю царевича и близкому ко двору любимцу, была отведена маленькая горенка возле самой спальни царевича и царевны. Тут же, неподалеку, были и парадные приемные комнаты.

Князь Леон прошел прямо к себе, скинул черкеску и остался в одном шелковом красном бешмете. Папаху и пустые ножны он бросил на стол, а сам подсел к окну.

Последнее выходило в узенький переулочек, редко посещаемый прохожими; напротив высились огромные богатые хоромы, наглухо заколоченные и никем не обитаемые, что придавало проулку унылый, угрюмый и даже таинственный вид.

Эти заколоченные хоромы уже давно привлекли внимание любопытного и скучающего на чужбине грузина. Он часто сидел у «косящата оконца» и допытывал себя, что сталось с обитателями этого заколоченного дома, что произошло за этими закрытыми ставнями?

Он был уже немного ознакомлен с обычаями страны, у которой его царевна и отчизна искали теперь защиты. Он знал, как жестоки, как беспощадны нравы этого чужого ему русского народа, который они, грузины, считают православным и который поступает иногда не лучше поганых персов и нечистых турок. Князю не раз приходилось слышать, как за одно неосторожное слово, за один неловкий шаг человек летел с головокружительной быстротой с высоты в бездну; как гибли целые семьи за ошибку одного лишь члена и какой дорогой ценой расплачивались люди за одну минуту власти и земных почестей.

Джавахов за себя и своих, конечно, не боялся. Слишком высоко ценил он права гостеприимства и, думалось ему, как и всем его сородичам, что сам царь Алексей Михайлович отвечает за каждый волос, который упал бы с их головы; поэтому-то происшедшая утром ссора меньше всего могла тревожить его. Пугало его одно, а именно, что он не найдет своего кинжала, или если и найдет, то князь Черкасский не захочет отдать ему эту драгоценность. При этой мысли черные брови грузина угрозливо сдвинулись и во взоре его зажегся огонь…

В это время дверь его горницы тихонько скрипнула и в нее просунулась стриженая головка мальчика. Черные большие, любопытные глазки оглядели комнату, маленький, но уже с заметной горбинкой нос сморщился, и детский голос произнес:

— Что же ты ко мне не пришел, князь Леон? Был ты в церкви? Я тебя не видал. Можно к тебе?

Не дожидаясь ответа, хорошенький, лет тринадцати, мальчик шагнул через порог горницы. Он был в длинном темном халатике, белом бешмете, коричневых чевяках и черной барашковой шапке.

— Сними, царевич, папаху! — довольно строго приказал ему Леон по-грузински.

Тот упрямо помотал головой, но, встретив суровый взгляд своего наставника, нехотя снял шапку.

— Когда я буду царем, — надув пухлые губки, проговорил мальчишка, — я прикажу всегда носить папахи.

— Разве тебе не чем иным нельзя будет заняться, что ты, как женщина, будешь заботиться о головных уборах?

Мальчик вдруг вспыхнул, и его правая рука схватилась за крошечный кинжал, болтавшийся у него на пояске.

— Ты не смеешь называть меня женщиной, князь Леон! — с задором крикнул он наставнику.

Этот задор, видимо, понравился его воспитателю. Джавахов потрепал мальчика по плечу и, улыбнувшись, ответил:

— Я знаю, что наследник царя Теймураза никогда не будет женщиной по характеру.

— Когда я вырасту, я ни у кого не буду просить помощи и всех врагов сам покорю.

Леон Вахтангович с печальной улыбкой выслушал эту наивную мечту юного царевича. Он хорошо знал историю своей страны. Он знал, что теснимая с одной стороны персами, с другой — турками, она волей или неволей должна была просить покровительства России, тем более, что Россия с каждым годом становилась все могущественнее и могущественнее! Грузия не могла обойтись без России или же в конце концов Россия сама взяла бы ее, естественно расширяя свои владения.

Он знал и то, что Грузия год от года падала, слабея от беспрерывных набегов персидских полчищ и турецких орд. Немногочисленный, но геройски храбрый народ с отчаянной решимостью еще отстаивал свою свободу и религию, но каждому становилось ясно, что этой непосильной борьбе скоро придет конец, грузины неизбежно подпадут под чью-нибудь власть и потеряют свою самостоятельность.

— Я только не пойму, — продолжал размышлять мальчик, — почему дедушка послал нас к русским? Они все такие гордые, у них так скучно и так холодно! Совершенно не так, как у нас, в Грузии! И этот белый, белый песок, который они называют «снегом», он не такой, как тот, горячий, что лежит на берегах нашей Куры; он— холодный и мокрый. Я не люблю его. Я здесь ничего не люблю. И зачем дедушка прислал нас сюда? Здесь и реки не видать — она вечно скована льдом, нет цветов, нет птичек, ничего нет!

— Подожди, скоро и здесь все зацветет, снег исчезнет, и станет хорошо…

— Здесь люди нехорошие, недобрые, — тихо прошептал мальчик. — Маму вон как долго держат, мучают; она плачет… Каждый день плачет…

— Наше дело, царевич, нелегкое, скоро оно не сделается.

— Недобрые! — упрямо повторил мальчик. — Вот водовоз говорил мне, что здесь пытают, жгут раскаленным железом, на кострах сжигают и еще много-много ужасных мучений делают. А ты говорил, что у русских по-другому, чем у персов. По-моему, все равно. И лучше бы нам к туркам за помощью идти— и ближе от дома, и теплее. Скажи, разве мы в плену у русских, что нас так долго держат?

— Турки не христиане, а нам подобает быть в союзе только с христианской державой, царевич. И мы — гости России, а вовсе не пленники.

Мальчик задумчиво посмотрел на наставника и печально покачал головой.

— Христиане! — проговорил он. — Непохоже! — И, видимо, утомившись вести далее такой серьезный разговор, переменил тему: — А знаешь, княжна Каркашвилли тебя в церкви все искала. Где же ты был? Твой отец говорит, что тебе не следует ходить далеко по городу… — Вдруг, обратив внимание на пустые ножны, царевич вскрикнул: — А где же твой кинжал?

Леон смутился. Ему не хотелось рассказывать о происшедшем с ним случае, потому что это всполошило бы все дремавшее в Москве «грузинское царство» и встревожило бы его отца, дорожившего кинжалом, который переходил к старшему в их роде и был получен Леоном в день его совершеннолетия, незадолго до приезда их на чужбину.

— Я отдал его починить, — неуверенно ответил он.

Царевич пытливо взглянул на него, но ничего не сказал, а только пошевелил губами, что всегда означало, что он не совсем удовлетворен ответом. Потом он вдруг вспомнил, зачем пришел сюда, и сказал:

— Я зашел сказать тебе… Знаешь, ведь у матушки сегодня гости.

— Да?.. — рассеянно спросил Леон.

— Тебя разве не интересует— кто? — загадочно проговорил мальчик.

— Ну, кто же?

— Царевны-сестры! Матушка сказала— важные, и зовут их: одну— Татьяна Михайловна, а другую— Анна Михайловна. Матушка ждет от них многого…

— Напрасно! Все так, одни разговоры; здесь женщины — не то, что наши, ни до чего не касаются, ничего не знают и никакого значения не имеют.

— Царь своих сестер любит, — внушительно произнес царевич.

Леон безнадежно махнул рукой.

Кого не любил «тишайший» царь Алексей Михайлович? И под чьим влиянием только он не находился? Слабохарактерный, добродушный, он так же часто менялся в настроениях и чувствах, как апрельское солнце. С какой стороны подует ветер, в ту сторону он и повернется. До трусости избегавший каких-либо неудовольствий и кислых лиц, он готов был на всевозможные уступки и сделки, лишь бы удержать вокруг себя мир и тишину.

Будучи по природе своей слишком мягким, Алексей Михайлович не мог не уступить большого влияния окружающим его людям; он был вспыльчив, но невыдержлив, слишком доверялся лицам недостойным, но действующим дерзко и смело, и хотя отлично понимал людей, но не имел характера поступать с ними по заслугам.

Зато в минуту вспышки Алексей Михайлович не знал пощады таким людям, как бы мстя им за долгие годы обнаруживаемой им слабости. Так, например, он отлично видел, кто такой был его тесть Милославский, но, не имея сил обидеть жену и видеть всю ее многочисленную родню с грустными лицами, выносил этого коварного, жадного и низкого боярина, которому он уступал во всем, лишь бы не было вокруг него печальных лиц, лишь бы уклониться ему как-нибудь от ссор и слез.

Поэтому рассчитывать, надеяться на него не было решительно никакой возможности. Стоило кому-нибудь наговорить, нашептать царю что-либо, и уже решенное дело отменялось… Если же самому царю почему-либо хотелось исполнить просимое, или просившее лицо было мило ему, то он тянул решение, хитрил, прибегал к уверткам, как вот, например, теперь в грузинском деле; здесь ему, по природной доброте души, очень хотелось помочь, но у него не хватало силы воли заставить своих жадных и строптивых бояр выслать грузинскому царю на подмогу требуемую им казну и ратных людей.

Все это уже давно поняли и сама грузинская царевна, и Леон, да и все ее приближенные, но они все ждали случая или человека, который постоял бы за их правое дело.

— Пойдем к царевне, если у нее гости! — сказал Леон царевичу.

Тот молча последовал за наставником.

Между ними установились дружеские отношения, мало походившие на отношения наставника и воспитанника. Юный грузинский царевич был смышленым, не по летам развитым мальчиком. Ему рано пришлось видеть и пережить много такого, о чем другим детям его лет и слышать даже не приходилось. Да и само воспитание вольных горных сынов совершенно разнилось от воспитания, например, русских мальчиков той эпохи. В то время как последние всецело находились чуть ли не до совершеннолетнего возраста под ведением мамушек и нянюшек, грузинские мальчики умели уже стрелять из лука, недурно владеть кинжалом и скакать на неукротимом коне по крутым горам через буйные потоки следом за суровым отцом или смельчаком-братом.

Теперь царевич легко и неслышно шагал за князем Леоном, упорно размышляя обо всем, о чем они говорили, и уносясь мыслями в далекую теплую и благоухающую родину, где цвели цветы, где синело небо, где горячо светило солнце и где люди были гораздо приветливее и добрее, чем в засыпанной холодным снегом угрюмой Московии.

 

Глава 4

В покое царевны

Царевна Елена Леонтьевна была еще молодая красивая женщина двадцати восьми лет. Невысокого роста, черноволосая, чернобровая, с белым тонким лицом и страстными, жгучими очами, она была полна очарования и прелести. Стоило ей поднять глаза, взмахнуть густыми длинными ресницами, как у всякого говорившего с ней грузина пробуждалось к ней восторженное и благоговейное чувство, как к красавице женщине и царевне. Царевна верно знала могучую силу и неотразимую власть своего взора, а потому редко кто удостаивался счастья лицезреть всю глубину ее темных очей.

Она была серьезна и молчалива; больше любила слушать, чем говорить; много читала, была очень образована по тогдашнему времени, и особенно по сравнению с русскими женщинами, из которых почти никто, даже царские сестры и царские дочери, не умели читать; грузинская царевна была очень религиозна и любила подолгу простаивать на молитве.

В длинном пышном платье, отороченном позументом, в темном парчевом казакине с кисейными рукавами от локтя, в башмачках из алого атласа без задков, но с каблучками, она двигалась не спеша и была так легка и воздушна, что, казалось, ее маленькие ноги еле прикасались к полу. На ее голове постоянно покоилась маленькая круглая шапочка из бархата, с длинной кисейной вуалью за спиной, и закрывала ей весь лоб. Вдоль лица, по обеим сторонам щек, черными змеями вились две толстые, перевитые жемчугом, косы. Маленькие белые руки, с пальцами, унизанными кольцами, перебирали дорогие кипарисовые четки.

Когда Леон Вахтангович и царевич Николай вошли в ее комнату, царевна внимательно читала книгу своего любимого поэта Шота Руставели. При виде сына она отложила книгу и низким грудным голосом спросила, где он был.

— Я был у князя Леона, мы разговаривали, — серьезно ответил мальчик, нежно целуя белые руки матери. — Ведь сегодня праздник, идти одному гулять нельзя, ты запретила… Народ пьян! — с презрительной гримасой прибавил он.

— Да, правда! — грустно вздохнув, промолвила царевна. — Это не у нас, где в праздник молодежь состязается в силе и ловкости, а старики пьют наше чудное родное вино, вспоминая битвы славных дней Грузии! Пьют и не пьянеют.

— Слабый народ… — подхватил князь Леон, поздоровавшись с царевной, приложив руку к сердцу и низко, но с достоинством ей поклонившись. — Одна слава только идет, что русские сильны. Выпьет две-три чарки иноземного вина — и голову потеряет. А от нашего и с одной под стол валится. Помнишь, царевна, боярина Буйносова, что к тебе от русского царя с указом приходил?

Царевна чуть усмехнулась, вспомнив, как сановитый, тучный боярин, выпив у нее рог поднесенного ему вина, вскоре засопел и тут же, на ее глазах, заснул и повалился на лавку.

— Да, такого душистого, чудного вина немного на свете! — проговорил Леон. — И куда русским, с их тяжелой брагой и сытовым медом, от которых только тошнит и голова болит, до нашего родного вина! Слабы они пить! — продолжал он. — Вот хоть бы сегодня… Выпил один молодец заморского вина, разбавленного, скверного… выпил, похвалил, да с третьей чарки и мысли его запутались… А крупный человек, видно, силачом здесь считается.

— Где же ты с ним пил? — сдвинув немного брови, спросила царевна. — Недавно обедня отошла только… Неужели во время обедни в духане побывал?

Князь Леон смутился и потупился. Он обмолвился, забыв, что царевна запретила во время обедни ходить в гости или по «духанам». Она была религиозна и того же требовала от сына и от всех своих приближенных.

— Ты разве не знаешь моего приказа, чтобы быть со всеми в церкви? — сурово проговорила царевна, и ее четки быстро замелькали между пальцев. — Какой же ты после этого наставник? И какой это пример моему сыну!

Леон стоял потупившись и чувствовал, что если уж он проболтался, как женщина, то теперь обязан рассказать все, что привело его в корчму с молодым стрельцом.

— Царевна, выслушай! — пробормотал он. — Дело важнее, чем питье вина во время обедни…

— Как? Что? Какие слова произносишь ты, безбожник? — потеряв свою обычную сдержанность, выкрикнула царевна. — Есть какие-то дела поважнее обедни? Да ты здесь совсем головы лишился, если смеешь мне такие слова говорить…

Леон стоял растерянный, не зная, как выпутаться из неловкого положения. Царевна, всегда такая ровная, выдержанная, в минуты гнева была положительно неузнаваема, и только один царевич имел возможность успокоительно на нее подействовать. И теперь, детским инстинктом почуяв, что князь Леон не так виноват, как думает разгневанная мать, он тихо подошел к ней, ласково обнял рукою за шею и твердо шепнул ей:

— Мама, выслушай его, а потом брани! Князь Леон был очень встревожен, когда я зашел к нему в комнату. Я редко видел его таким. Выслушай же его…

Царевна понемногу успокоилась, ее четки задвигались медленнее, а белые пальцы ровнее стали перебирать кипарисовые зерна.

— Ну, говори, что с тобой случилось! — наконец сказала она, не глядя на Леона и опустив по обыкновению глаза; только легкое вздрагивание ресниц доказывало, что ее волнение еще не улеглось и готово ежеминутно вспыхнуть.

— Я не хотел говорить кому бы то ни было о том, что приключилось со мной в это утро, но, раз уж так вышло, тебе, царевна, скажу.

— А мне уйти? — скромно произнес царевич, но в его черных глазах горели любопытство и мольба, чтобы ему позволили слушать.

— Нет, царевич, останься. Ты вступился за меня, ты знаешь уже, что я не был у обедни, и ты видел… мои пустые ножны! — глухо проговорил Леон и отвернулся от пытливого взгляда мальчика.

— А, так это из-за них!.. — радостно догадался царевич. — Я так и знал, что ты их не отдал в починку.

— Да, я хотел скрыть…

— От Бога ничего нельзя скрыть! — назидательно заметила царевна.

— Но теперь, царевна, если я скажу, то с условием, что ты и царевич никому не расскажите услышанного вами.

— Вот тебе моя рука. Я буду нем, как Эльбрус! — торжественно произнес мальчик.

— Благодарю тебя. Я знаю, ты — славный мальчик! — пожимая ему руку, ответил Леон и вопросительно посмотрел на царевну.

— Говори, — сказала она, и Леон начал свой рассказ.

Когда он дошел до того места, как боярин на него замахнулся, царевич, все время жадно слушавший его, сидя неподвижно, вдруг вскочил и, бледный и весь трясясь от гнева, вскрикнул:

— Он смел замахнуться на грузина! И ты не положил его на месте?

Мать с восторгом следила, каким гордым негодованием горело личико ее любимца и, улыбаясь, заметила:

— Тише, тише, дитя… дай слушать. Разве ты забыл, что сам видел пустые ножны у князя Леона?

Царевич радостно взвизгнул и захлопал в ладоши. Потом, усевшись на место и устремив глаза на Леона, попросил его продолжать.

Быстро, волнуясь и захлебываясь от переживаемого чувства, Джавахов кончил рассказ и спросил, был ли он виноват? Мог ли он, свободный сын гор, видеть, как унижают человека, попирая его права, и не вступиться за него?

Царевна молча протянула князю руку; он с жаром поцеловал ее, поняв, что царевна простила его и даже раскаивалась теперь в своем гневе.

Царевич с восторгом обнял его и вскрикнул:

— О, я рад, что ты всадил нож в этого русского боярина. Сметь оскорбить грузина! Ты такой же князь, как и он, даже выше его родом. Ведь Грузия древнее злой России!

— Тише! — с легким испугом остановила его мать. — Разве можно отзываться так о стране, у которой мы просим защиты? Что сказал бы дедушка Теймураз, если бы услышал твои слова? Он так дорожит расположением русского царя.

— Если бы дедушка знал, — упрямо продолжал царевич, — что русский царь до сих пор еще даже не принял тебя!

Царевна вспыхнула и еще ниже опустила свою голову с тяжелыми косами. Удар сына попал в цель.

Она страшно страдала от неделикатности Алексея Михайловича, который в продолжение нескольких лет, проведенных ею в Москве, до сих пор не удостоил принять ее. Конечно, ни она, ни сметливый царевич не знали, как мало виноват был в этом русский царь и как много была виновата сама гордая царевна, не сумевшая расположить в свою пользу бояр, которые старались помешать ее свиданию с царем.

С некоторого времени к ней часто стал заходить князь Пронский, которого привел в ее хоромы боярин Буйносов, сильно полюбивший «заморское» вино грузинских гостей. Пронский был статным брюнетом с бледным лицом, на котором мрачно горели серо-синие глаза, иногда казавшиеся совсем черными; его тонкие красивые губы были всегда плотно сжаты, а в углах рта лежала жесткая складка, портившая несомненно мужественное и красивое лицо князя. Он носил окладистую бороду и гладко подстриженные волосы, которые были очень черны, но без блеска. Его высокий лоб прорезывали две глубокие морщины; на висках несколько седые волосы, что делало его старее его сорока четырех лет…

Пронский был женат и имел дочь, но ни жены, ни дочери никто никогда не видал; они жили где-то в подмосковном имении князя, очень уединенно и замкнуто. Много боярынь и боярышен заглядывались на статного красавца с оригинальным взглядом, но он не обращал ни на кого ни малейшего внимания. Много былей и небылиц ходило по Москве о Пронском, но он отвечал на них презрением и по-прежнему гордо и надменно держал свою львиную голову на широких плечах. Его имя было окружено таинственностью и нередко произносилось со страхом и трепетом.

Царевну Елену Леонтьевну Пронский видел раза два, в церкви Василия Блаженного, потом с Буйносовым попросился ее проведать и делу ее «дать помощь». Но, придя, он просидел битый час и, ни слова не говоря, так и ушел. Потом он еще много раз приходил, но никогда — один, и все молчал, только пристально жутко смотря на прекрасное лицо царевны.

Елена Леонтьевна, чувствуя на себе взгляд своего странного, мрачного гостя, старалась еще ниже опустить глаза, еще плотнее прижать к груди свои четки, с которыми она не расставалась. Она принимала его, потому что ей сказали, будто он имеет влияние при дворе; будто боярыня Хитрово очень любила его и его покойницу мать, а кого боярыня Хитрово брала под свое покровительство, тому было все возможно. И царевна Елена терпела молчаливого посетителя, хотя его посещения были ей подчас невыносимо тяжелы.

— Сказали, князь Пронский уладит наше дело! — говорил царевич, — а он ходит да молчит. Буйносов же пьет и засыпает. Советчики царя, нечего сказать!

— Пронский обещал сегодня привезти сестер царя. Разве тебе этого мало? — спросила мальчика царевна.

— И боярыня Хитрово будет? — спросил Леон.

Царевна пожала плечами — она этого не знала.

В это время к воротам подкатило несколько саней-розвальней и из них стали вылезать закутанные женские фигуры.

Царевич Николай первый заметил гостей и сказал об этом матери. Царевна и Леон заволновались. Вбежал грузинский слуга и доложил, что пожаловали русские царевны, Татьяна Михайловна и Анна Михайловна, с боярыней Хитрово и князем Пронским, и спросил, где прикажут принять их. Царевна распорядилась, чтобы гостей провели в приемную и, нервным движением поправив свои косы, медленным и величественным шагом пошла вслед за слугою. Леон и царевич шли за нею слегка взволнованые, так как ждали от этого свидания с царскими сестрами многого для той миссии, с которой они сюда прибыли четыре года тому назад.

 

Глава 5

Боярыня Хитрово

Сестры царя Алексея Михайловича были хорошенькие девушки, хохотуньи и проказницы. Старшая, Анна Михайловна, очень походила на отца Михаила Федоровича, была такая же круглолицая, с мягкими карими глазами, приземистая и румяная. Татьяна Михайловна вышла в мать — в родню Стрешневых, высокая, статная, с темнорусой косой и серыми властными глазами: она любила, как и сестры, посмеяться и пошутить, но в общем была гораздо серьезнее их.

Сам Алексей Михайлович страстно любил своих сестер, которые были старше его и, когда он был маленьким, сильно баловали будущего царя. За это ли, или вообще по любвеобильному сердцу, «Тишайший» любил сестер не меньше, чем своих детей, и даже часто советовался с ними о государственных делах.

Царевны были избалованы вниманием и потворством сперва отца, потом брата и упорно отказывались идти замуж, хотя годы быстро проходили, и они уже приближались к возрасту перезрелых дев. Но, видно, это мало заботило их, и жить под любящим крылом брата было приятнее, чем под тяжелой рукой любого мужа.

Они наслушались всевозможных рассказов от пришлых иноземцев, которые еще при Михаиле Федоровиче стали охотно посещать Москву и знакомиться с русским бытом. Чужеземцы не стеснялись говорить о жизни Запада, о том, что там женщины уже давно покинули свою затворническую жизнь и стали понемногу равняться с мужчинами. Конечно, русским женщинам еще и думать было нечего о той свободе, которою пользовались их западные сестры, но все-таки и они стали понемногу пытаться разорвать путы, много веков сковывавшие их волю и самостоятельность. Царевны первые, пользуясь слабым авторитетом брата, решились сделать начальный шаг к давно и всеми страстно желанной, жданной свободе. Они первые вышли из терема с открытым лицом и встали возле царя в церкви, не прячась от людских глаз, гордо и открыто смотря всем в лицо. Они первые пришли на пир к брату и сели рядом с ним, сдерживая своим присутствием грубую и разнузданную веселость бояр.

Конечно, это новшество крайне не понравилось боярам, и они изо всех сил выбивались, чтобы восстановить царя против его сестер. Добродушный, слабый Алексей Михайлович, сознавая в душе, что требование бояр справедливо, что сестры поступают противно обычаям старины и этим дают зазорный пример народу, пытался было образумить своенравных девушек; но те подняли вой и плач, сопровождавшиеся душераздирающими сценами, просьбами, угрозами и попреками… Они просили, чтобы царь лучше заточил их в монастырь, чем им нести теперь такой всенародный срам и спрятаться снова в терем, откуда они только что выглянули на Божий свет.

Алексей Михайлович колебался, страдал и не знал, как поступить, а характера у него не хватало, чтобы настоять на своем. Бояре нашептывали, наговаривали, грозили даже смутой, которая непременно-де подымется, потому что «срамное поведение» царевен смущает христианский народ и даже в состоянии поколебать религию. Царь уже начинал видимо сдаваться… упрямым царевнам грозил монашеский клобук или кика да терем с крепким затвором, но им на подмогу неожиданно явилась Хитрово…

Елена Дмитриевна Хитрово была из рода князей Хованских, богатая и знатная, когда ее, молоденькой девушкой, выдали замуж за старого, постылого ей боярина Хитрово. Он запер ее в терем, ревновал, подозревал во всевозможных преступлениях: и колдунья-то она, и на жизнь-то его покушалась, и чего-чего не выдумывал старый, влюбленный в свою красавицу жену боярин.

А боярыня была действительно красавица на диво: высокого роста, полногрудая, с белой шеей и руками, румяная да свежая, с ясными голубыми очами, с приветливой улыбкой, всегда порхавшей на ее алых губах, открывавших ряд зубов, мелких как бисер, и белых, как перламутр. Она очень любила голубой цвет и всегда носила голубую кику, из-под которой выбивались вьющиеся густые пряди ее белокурых волос; над ее тонким прямым носом расходились черной дугой красивые «соболиные» брови. Походка у Елены Дмитриевны была плавная, величавая; голову с тяжелой косой, по-бабьему скрученной на темени и спрятанной под кикой, она держала немного горделиво, откинув назад, голос имела мягкий, нежный, чуть-чуть нараспев, нрава была властного, самолюбивого и гордого, с людьми умела ладить, и никто не мог разгадать, какие мысли роятся под белым невысоким лбом боярыни; знали только все, что боярыня Елена Дмитриевна ума не бабьего, то что называется — ума палата.

Недолго боярыня была замужем за старым Хитрово… Выпил он как-то после горяченькой баньки кваску холодненького и через денька три и Богу душу отдал.

Пошепталась дворня, покручинилась родня; не слабого сложения был старый боярин, не раз холодного кваску испивал, да жив оставался, а тут, накось, после баньки и помер… Но пойти с жалобой на боярыню никто не посмел.

Знали уже, что она ко двору во дворце пришлась, что ее прочат в нянюшки маленькой царевне, как только от той мамушка отойдет; знали и то, что царь Алексей Михайлович подолгу беседует с нею о делах мирских и государевых и даже ее совету часто следует. Знали и то, что есть у нее заступник, боярин Матвеев, царский любимец, против которого и самой царице Марии Ильинишне не пойти.

Как овдовела Елена Дмитриевна, так тотчас же и перешла жить во дворец, поступив нянюшкой к маленькой царевне и овладев любовью не только маленьких царевен и сестер царя, но даже и сердцем самой царицы…

Действительно, она приобрела доверенность царицы — и так укрепилась в ее мнении, что ничьи наговоры, ничьи предупреждения не могли поколебать ее симпатии к боярыне Хитрово. Ленивая по природе, привыкшая к теремной, замкнутой и праздной жизни, царица была очень рада свалить всю заботу о детях на чужие плечи, а боярыня Хитрово была энергичная, живая и подвижная натура, умевшая потакать царицыному сонному лежанью с грызеньем семечек, хохоту и пересудам старших царевен и шалостям маленьких девочек. Даже царя боярыня сумела подчинить своей воле, и раз данное ей слово царь исполнял свято, как бы после этого ни тянули его в разные стороны.

Правда, матушки, нянюшки и весь придворный женский штат при имени боярыни Хитрово поджимали губы и многозначительно переглядывались, но вслух-то никто своих предположений не выкладывал, зная, что за это последует очень жестокое наказание. Все еще помнили, как было поступлено с боярыней Кикиной, которая, осерчав на Хитрово за дружбу с царевнами и царицей, непочтительно отозвалась о ней, приплетя заодно и царя к своему злому навету. За это она была сечена кнутом и сослана в Сибирь со всеми своими родичами.

 

Глава 6

Близкие люди

Значение Хитрово поднялось еще более, когда она, приняв на себя хлопоты царевен о разрешении им свободного житья, вступила в борьбу с боярами…

Боярыня, сама изведавшая теремную жизнь, суровую опеку отца, тяжелую руку мужа, читавшая переводы с иностранных писателей, знакомая с Гвидоном Мессинским и его знаменитой «Троянской Историей», увлекавшаяся многими польскими рыцарскими романами, называвшимися «потешными книгами», и знавшая на память басни Эзопа, — конечно, всею душою симпатизировала желанию царевен расправить крылышки, тем более что, помогая им, она и себе расчищала путь к свободе.

Алексей Михайлович не имел сил отказать статной голубоокой красавице, когда она явилась к нему и со своей приветливой, ласковой улыбкой и нежным голосом стала просить разрешить царевнам свободный выход из терема и дать острастку боярам. Царь, робея и не глядя на молодую вдову, дал свое обещание. Но красавице этого было мало; она заставила его немедленно созвать всех придворных бояр и поведать им свою царскую волю. Царь послушно исполнил это требование и, словно находясь под влиянием ее ясных очей, обошелся с боярами круто и сурово; делать было нечего, и они покорно склонили свои головы.

Царевны вздохнули свободно и тотчас же широко воспользовались разрешением; с этих пор они стали боготворить боярыню, а бояре стали побаиваться ее и подобострастно гнуть перед нею свои гибкие спины.

Царица равнодушно приняла весть об эмансипации царевен и победе боярыни Хитрово, а царь стал все чаще искать случая встретиться с красавицей боярыней.

Елена Дмитриевна еще при муже познакомилась с князем Пронским; из-за него-то муж сильно колотил ее, и она много слез пролила за это знакомство. Овдовев, она стала принимать князя сначала тайком, а потом, когда завоевала при дворе положение и свободу, то уже и не стеснялась, звала его в торжественных случаях в свои покои и даже в покои царевен.

Странные отношения установились между Пронским и Еленой Дмитриевной. Вот уже несколько лет, как эти отношения можно было считать чрезвычайно близкими; казалось, эти два красавца безумно любят друг друга — по крайней мере князь никогда не пропускал часа свидания, а Елена Дмитриевна жарко обнимала его белыми руками и крепко целовала его в уста. Но их речи всегда были полны не нежных, любовных слов и ласковых признаний, а язвительных насмешек, желчных укоров. Князь Борис Алексеевич Пронский был не речист, и при свиданиях больше говорила Елена Дмитриевна, а он слушал, любуясь ее красотой.

Оба властные, оба сильные, они очень подходили друг к другу и как бы подкрепляли один другого, но на самом деле каждый из них таил в себе свои мысли и планы. Боярыня говорила своему другу только то, что находила нужным, зато о нем знала всю подноготную, что подчас сильно сердило гордого и строптивого князя. Почти от всех скрыл он свою бурную приключениями и темными делами жизнь, только от боярыни Хитрово не укрылось ни одно из его деяний. Откуда узнала она, что он с Родионом Стрешневым разбойничал на Дмитровке да с Юрием Ромодановским учинил убийство старосты? Кто сказал ей, что за подгородное имение он позволил боярину Кикину растлить бедную сиротку, поповскую дочь, а сам избег беды, заставив одного Кикина поплатиться? Кто сказал ей, наконец, что он искалечил жену и держит ее взаперти в подмосковной, где он делает и медные деньги и оттого так непомерно богат? Откуда узнала она, что в подвале его московского дома томятся его враги? Все это знала Хитрово и не раз давала понять князю, что он весь в ее сильных руках, но что ей пока нет никакой нужды пользоваться этим.

Как-то раз князь предложил ей выйти за него замуж. Боярыня, засмеявшись, сказала:

— Каков жених выискался! От живой-то жены да сватать вздумал? В уме ли ты, боярин, или вовсе его лишился?

Пронский мрачно взглянул исподлобья на красавицу.

— Я еще не хочу помирать, — продолжала Хитрово, — а ты, я знаю, за тем и хочешь жениться, чтобы меня какой ни на есть казни предать?

Она шутливо рассмеялась, но князь понял, что она разгадала его, и больше не возобновлял речи об этом.

Хитрово продолжала быть с ним по-прежнему ласковой, горячо целовала и миловала его, но князь чувствовал, что эти маленькие белые руки цепко обвились вокруг его шеи и малейшее его неосторожное движение или желание высвободиться из-под этих нежных, но крепких рук будет стоить ему жизни.

Но не таков был князь Борис Алексеевич, чтобы так легко отдать свою свободу и не суметь умненько выскользнуть из бабьих рук. Елена Дмитриевна была умна и горазда на выдумки, а князь Пронский, пожалуй, и того умнее и хитрее. И, когда ручки боярыни уж очень ласково сжали его шею, он придумал, как ему от этой ласки женской неприметно уйти…

И привела его эта думушка к тому, что уговорил он боярыню Хитрово и царевен ради любопытства посетить царевну грузинскую.

Долго боярыня упорствовала, а князь разжигал любопытство царевен взглянуть на чужеземную властительницу и на ее житье-бытье. Наконец смекнула ли боярыня сама что либо или ревность в ней заговорила, как услышала она, что Елена Леонтьевна молода и даже красива, или же просто она царевнам угодить хотела, но только дала она свое согласие на это посещение — ив праздник, за четыре дня до Рождества Христова, приехала с царевнами и самим Пронским к грузинской царевне на поклон.

 

Глава 7

Первая встреча

Грузинская царевна встретила почетных гостей в самой большой комнате своих хором, носившей название приемной; эта горница была светлая, просторная, убранная по-восточному, с мягкими тахтами по стенам, увешанными коврами, с полами, покрытыми циновками и уставленными достарханами. В правом углу стоял поставец с образами в дорогих серебряных и золотых ризах, усыпанных изумрудами и бирюзой.

Елена Леонтьевна почтительно и с достоинством поклонилась вошедшим; царевны сердечно расцеловались с нею, а боярыня Хитрово поклонилась в пояс.

Анна и Татьяна Михайловны сразу заметили стоявшего с царевичем в стороне стройного юношу.

— Глянь-ко, боярыня, какой красавчик! — шепнула хохотушка Анна. — Глаза-то, глаза так и пышут жаром, словно съесть нас хотят. Это он, боярыня, на тебя уставился… А тонкий-то какой, да ловкий, что молодая березка.

Елена Дмитриевна и сама видела, как загорелся взор у этого смуглого чужеземца, встретившись с ее лазоревыми глазами, как дрогнули мускулы его сухощавого лица, когда она приветливо улыбнулась ему…

А царевна Анна уже отошла от боярыни и говорила с царевною Еленою:

— Ах, царевна, какой славный у тебя мальчик!.. Вот бы его во дворец к нам.

Царевна стыдливо улыбнулась, польщенная похвалой своему любимцу; в эту минуту она совершенно забыла, что на ней лежит великая миссия ратовать за свою родину; чувство матери поглотило ее всю, и она, мило коверкая русские слова, стала рассказывать о нем всякие мелочи, дорогие ее материнскому сердцу.

Князь Пронский, сидя немного поодаль от царевен, украдкой следил за Еленой Леонтьевной, чтобы кто-либо не поймал его страстного взора. Порой он переводил свои взоры на боярыню Хитрово, и если бы она видела этот взгляд и злобную усмешку, мелькавшую на его губах, то, как бы ни была храбра и бесстрашна, наверное, содрогнулась бы… Но она не видела этого взора, а видела, как вспыхнул князь, когда царевна Елена, разговорившись о сыне, скользнула по нему взглядом и даже чуть улыбнулась ему, когда он поцеловал ручку царевича. Боярыня сдвинула свои соболиные брови; потемнели, как ночь, ее лазоревые очи, и до крови закусила она свои алые губы, но ничего не сказала, а подсела к царевне Елене, и, пытливо смотря в ее бледное тонкое личико, заговорила:

— Правда ли, царевна, говорят, будто у вас крестят младенцев одним погружением, отцам духовным не каются и причастие только при смерти дают, да и то без покаяния? Будто у вас ко честному кресту вера оскудела, да и икон будто вы не почитаете?

Царевна заволновалась, быстро перебирая четки; при последних словах гостьи слабо вспыхнули румянцем ее бледные впалые щеки, и она, вытянув руку вперед, молча указала Хитрово на поставец с образами.

Боярыня чуть смешалась, не заметив в углу образов и при входе в горницу не перекрестившись; но она скоро оправилась и еще порывистее стала выкладывать царевне свое знакомство с Грузией и ее обрядами.

— У вас много несогласий с соборно апостольскою церковью, — продолжала она. — Первое несогласие — то, что церкви от алтарей не отгорожены, престолы везде наги и к стене приделаны; служите вы в неосвещенных церквах, крестов ни на одной церкви нет и не бывало, мотаете рукой не по истине и кланяетесь, смотря на небо, а не на иконы. Женятся у вас будто без венца, и ежели дети будут, то венчаются, а ежели не будут, то, покинув старую жену, берут иную. Всякие люди будто входят у вас в церковь в шапках да в соболях… Свадьбы играют в Великий пост и в Благовещение… Какие же вы настоящие христиане после того? — победоносно усмехнувшись, закончила Хитрово и торжественно оглянула всех.

Но царевна уже вполне овладела собой и, хотя слова русской боярыни жестоко оскорбили ее религиозное чувство, она и вида не показала, что обиделась, а ровным, внятным голосом ответила ей на довольно чистом русском языке:

— Не знаю, боярыня, не обучена я, как бы следовало, церковному знанию, но известно мне, что не тем вера велика, как крестное знамение сотворить и где алтарь поставить и когда венчаться! В шапках у нас ходят в церковь потому, что это — древний обычай и в этом нет греха, а грех в церковь ходить и не Богу молиться, а судачить и зло творить; как известно тебе, царь ваш Иоанн Васильевич в церковь ходил чинить расправу да над митрополитом издевки делать, вот грех где. Не в том грех, что жену бесплодную с честью на людях домой отослать: Сам Господь повелел Аврааму служанку взять себе в жены, потому что Сарра была бесплодна, Иисус Христос велел смоковнице высохнуть за ее бесплодие, так в чем же тут грех? Я думаю, грех-то там, где постылую жену в монастырь гонят силком, или — что еще хуже — в гроб вколачивают со злобой…

Царевна говорила, все более и более воодушевляясь; видно было, что она хорошо ознакомлена с русской историей и русскими нравами. Она колола не в бровь, а прямо в глаз, и последние ее слова заставили боярыню Хитрово пугливо отшатнуться от нее и взглянуть на князя Пронского. Тот сидел бледный, угрюмо устремив на царевну свои мрачные глаза и пощипывал свою окладистую курчавую бороду.

— Ай да царевна! — кисло рассмеялась Хитрово. — Умеешь ты своих защищать.

— Я не защищаю, а только оправдываюсь. Ты сказала, что мы — не христиане, а мы были еще тогда христианами, когда на Руси о Христе никто и не слышал.

— Мудреное что-то говоришь! — всплеснула ручками царевна Татьяна. — Как это возможно, чтобы вы раньше нас Христа знали?

— Мы были христианами, когда еще и Руси вовсе не было! — с гордостью произнес царевич Николай, все время молча и со вниманием слушавший спор.

Все улыбнулись; царевны Татьяна и Анна кинулись целовать его, но он вырвался от них и убежал; они погнались за ним, и скоро по всему дому раздался веселый смех девушек и царевича.

Елена Леонтьевна предложила гостям угощение; хотя она и ее свита, как и все приезжие из всех стран послы, пользовались на царский счет яствами и питьями, но все же она имела и свой запас кахетинского вина и восточных сладостей, вроде кишмиша и чурчхелы, которыми с особым удовольствием и тайной гордостью любила потчевать своих русских гостей.

Елена Дмитриевна с удовольствием согласилась отведать вина.

— Бают, вино у вас чудесное? — улыбнувшись, спросила она все время молчавшего Джавахова. — Что, понятна ли тебе моя речь?

Пронский сказал, что князь хорошо говорит по-русски.

Боярыня заговорила с князем Леоном, предоставив Пронского царевне. Но та сидела потупившись и на предлагаемые князем Борисом Алексеевичем вопросы отвечала односложно.

Наконец прислужник-грузин вошел в комнату с подносом, уставленным сластями и сосудами с кахетинским вином; следом за ним вошли несколько грузин и две грузинки. Низко поклонившись всем по-восточному, они безмолвно расселись по тахтам. Грузинки же потупились, сложили маленькие руки на коленях, вытянули слегка ноги так, что из-под платьев виднелись кончики их атласных туфелек, и все застыли, точно изваяния, в этих неподвижных позах. Изредка которая-нибудь из них вскидывала черные жгучие глаза, но тотчас, будто испугавшись, что ее взгляд может обжечь кого-нибудь, торопливо опускала свои длинные ресницы.

Одна из грузинок была очень хорошенькая, смуглая, с крупными чертами лица, страстными, полными губами и ярким румянцем на щеках; ее длинные черные косы, перевитые жемчугом, закрывали уши и опускались на грудь. Другая была совсем молоденькая некрасивая девушка, с добрыми карими глазами и бледными тонкими губами.

Первая — княжна Каркашвилли — как пришла, так сейчас же отыскала князя Леона, и ее черные, немного сросшиеся брови насупились, когда она увидела, что он оживленно разговаривает с голубоглазой красавицей гостьей.

— Кто это? — по-грузински спросила она свою маленькую подругу Саакову, которая робко взглядывала на статного русского князя, разговаривавшего с ее царевной и не обратившего никакого внимания на приход девушек.

— Не знаю! — тихо шепнула та. — А какая красавица, правда? Белая, как пена Арагвы, а глаза… Нина, ты видела когда-нибудь такие глаза? Я видела на образе у Божией Матери, знаешь, в Мцхете, в соборе…

— Замолчи, Гаяне! Она отвратительна! — скрипнув зубами, прошептала княжна. Саакова с удивлением посмотрела на нее.

Между грузинами выделялся красивый старик с ястребиным взором и мягкой улыбкой; в его черных волосах проглядывала сильная седина, придававшая его загорелому мужественному лицу особую важность и величавое спокойствие. Он был одет богаче других, и его кинжал был осыпан драгоценными камнями; царевна одному ему кивнула головой.

Это был князь Джавахов, отец Леона, уполномоченный посол царя Теймураза и приближенный царевны Елены. Он приходился ей даже троюродным дядей. Испытанный в боях воин, храбрый, как лев, ловкий, как пантера, князь Вахтанг происходил из царского рода, но гордился не этим, а тем, что он— сын Грузии, которую любил наравне с единственным своим сыном и на служение которой отдал всю свою жизнь.

Отправившись в посольство с невесткой царя Теймураза и его внуком, он думал скоро уладить дело с русскими, испросив у московского царя все, что необходимо для грузин, и каково же было его нетерпение, когда ему пришлось сидеть без дела в Москве, в то время как на родине персы разоряли города и села грузин. Он ходил в Посольский приказ, спрашивал подьячих и дьяков о том, как подвигается их дело; дьяки выслушивали его, качали головами и, уставившись бородами в землю, в свою очередь, глубокомысленно спрашивали:

— Зачем вы в Москву-то приехали?

— Приехали мы бить челом великому государю, чтобы пожаловал нас для православной христианской веры, велел принять под свою высокую руку в вечное подданство! — отвечали грузины.

Эти вопросы озадачивали и сердили князя Вахтанга, так как повторялись при каждом его посещении приказа.

Теперь, увидав наконец у царевны русских и узнав, что боярыня Хитрово имеет влияние при дворе, он решился через сына сам серьезно переговорить с нею. Его приятно изумило, что сын, видимо, понравился влиятельной гостье, потому что она слушала его с удовольствием, что выражали ее красивые, ясные глаза. Старик не понимал по-русски, но по оживленному лицу сына видел, что беседа идет, вероятно, о Грузии; он не пропускал ни одного их жеста и, покручивая свои седые усы, зорко следил и за царевной, видимо, с большой неохотою слушавшей князя Пронского.

Прибежали наконец и царевны с царевичем Николаем; они подсели к грузинам и заставляли царевича переводить их робкие, короткие речи. Он, хотя и с акцентом, но довольно свободно, как все дети, легко выучился русскому языку и теперь с наслаждением вошел в роль толмача.

Царевны заливались веселым смехом, а грузинки застенчиво улыбались и смотрели на них с жгучим любопытством. Молодые грузины, безмолвно сидевшие на тахтах, таращили на девушек свои черные, как маслины, глаза и изредка молодцевато поглаживали свои блестящие черные усы.

Анна и Татьяна Михайловны, смеясь и кокетничая, взглядывали на них, но вступать в разговор с ними все-таки еще не решались. Уж очень шло вразрез со всем укладом русской жизни первыми начинать беседу с мужчинами, что считалось весьма неприличным, да к тому же и грузины не умели объясняться по-русски.

 

Глава 8

Ревность

— А прежде у кого были вы в подданстве? — спросила боярыня Елена Дмитриевна князя Леона, ласково улыбаясь ему.

— Мы еще ни у кого в подданстве не были! Есть у нас царь Теймураз, и ему мы — подданные, а так как шах Абас Персидский нас очень теснит и города наши разорению предает, и мы одной веры с вами, а потому ваш царь может нам помочь… Узнают персы и турки, что русский царь нас под защиту взял, испугаются и к себе вернутся.

— Это точно! — кивнула головой Елена Дмитриевна. — А много ли у вас служилых людей, и какой у вас бой?

— Ратных людей у нас восемь тысяч, бой лучной и копейный; все бывают в панцирях.

— Как рыцари! — произнесла Хитрово. — В каких местах вы живете, далеко от Терека? — с важностью спросила она, желая похвастаться перед иноземцем своими познаниями.

Грузин действительно с удивлением взглянул на красавицу, знавшую, что недалеко от их царства течет Терек.

— От Терека до Тушинской земли скорого хода четыре дня.

— Недалеко. А что, эта река, Терек-то, поди, меньше нашей Москвы-реки?

Князь Леон усмехнулся и ответил:

— Да любой приток Терека в два раза больше ее.

— Ой ли! Значит, Терек— как Волга?

— Терек не так широк, как Волга, но он бурлив, глубже Волги и красивее.

— Ну а скажи ты мне, — не унималась боярыня, с наслаждением прислушиваясь к гортанным звукам низкого голоса грузина, — есть ли у вас города и в каких местах вы живете?

— Как же городам, боярыня, не быть? — изумился Леон. — Таких городов, как наши Тифлис, Телаз, Мцхет, не найти много, разве что Тегеран да Испагань таковы. Где столько садов с белыми дворцами и журчащими фонтанами? Где такая светлая, прозрачная река, как наша Кура? Где такие раины, буки для аллеи из роз и миндальных деревьев? Где еще растут спелые персики, абрикосы и такой душистый виноград, как у нас? Разве есть такие города, которые со всех сторон закрывались бы голубыми горами и их воздух был наполнен благоуханием цветов? О, нет, ты не знаешь, нет лучших городов, как наш Тифлис и наша древняя столица Мцхет! — с воодушевлением говорил молодой грузин, и все с невольным вниманием прислушивались к его словам.

Старик Джавахов, поймав раза два знакомые имена, одобрительно закивал своей курчавой головой и с гордостью оглянул присутствующих.

Царевна Елена Леонтьевна уже давно перестала слушать, что говорил ей князь Пронский, и с разгоревшимися щеками смотрела на князя Леона. Княжна Каркашвилли вся подалась вперед; забыв всех, она не отрывала своих черных страстных глаз от юного оратора. Когда он на минуту остановился, чтобы перевести дыхание, боярыня Хитрово проговорила своим воркующим нежным голоском:

— Ах, уж вижу, ты — кулик!

Леон и царевна не поняли ее и попросили объяснения.

— А то и значит, что всяк кулик свое болото хвалит! И плох тот кулик, который своего болота не хвалит, а хаит! А чтобы ваш Тифлис на самом деле так хорош был, что-то плохо мне верится. Вы, что черные орлы, на страшенных высотах гнезда вьете; как же там городам быть красивыми? Что-то не пойму я.

— Чтобы понять всю красоту нашей страны, надо видеть ее! — взволновался князь Леон.

— Эка, что сказал! — рассмеялась боярыня. — К вам ехать, ехать — не доехать, в тридевятую землю, в тридесятое царство ближе, поди, съездить.

— Мы же приехали! — многозначительно проговорила царевна Елена и впервые прямо в упор взглянула в глаза боярыне.

«Ну и баба, — подумала боярыня, — воля-то какая да силища видны в ее глазах! Поборемся, поборемся, матушка, люблю и я побиться, силушкой вдовьей померяться. Ты моего Борисушку, свет ясна сокола, на свою жердочку переманить хочешь? Да у меня позволенья, красавица, на то не спросила, а время не пришло мне, князя-то моего от себя освободить, люб он еще мне, касатик!» — и с особой нежностью она окинула статную фигуру Бориса Алексеевича.

Иногда ее самолюбивое сердце жаждало любви и привязанности, и тогда ей казалось, что Пронский ей особенно дорог и необходим. Но Пронский не глядел на нее, а сидел, глубоко задумавшись. Она окликнула его:

— Что, князь, свет Борис Алексеевич, затуманился?

Пронский дрогнул, недоумевающим взглядом окинул всю комнату, провел рукой по глазам, точно снимая с них паутину, и спросил боярыню:

— Долго мы еще хозяюшке надоедать станем?

Царевна заволновалась. Сказано было много, смеха и шуток было довольно, а до главного — до того, о чем стонало сердце грузинской царевны и ее свиты — все еще не договорились. Боярыня, должно быть, и думать забыла, чего от ее визита ждала невестка царя Теймураза; князь Пронский, видно, другим чем был озабочен, а не делами грузинскими; царевны смеялись и шутили с царевичем и даже не слушали серьезных разговоров.

При вопросе Пронского на губах Елены Дмитриевны змеей пробежала улыбочка; она поняла, что творилось в гордом сердце царевны, но на помощь прийти не захотела. Любила она посмотреть, как люди свою гордость от нужды теряют, а тут еще царевна, хотя и чужой земли, будущая царица, пред нею, простою боярынею, должна была преклоняться. И ждала боярыня льстивых речей, просьбы жалостной от царевны грузинской.

Но гордые уста Елены Леонтьевны не раскрывались. Она чувствовала, что судьба родины теперь всецело зависит от нее и этой белокурой, белотелой красавицы, так спокойно, так победоносно стоявшей перед нею, но у нее не было сил унижаться, вымаливать милостей у той женщины, которую она сразу инстинктивно возненавидела, со всем пылом своей страстной, неукротимой южной натуры.

Обе женщины стояли друг перед другом: одна — сильная своей силой и властью, другая— слабая, беспомощная…

— Прощай, царевна, спасибо за хлеб, за соль! — проговорила наконец Хитрово, и углы ее полных губ опустились, что означало ее крайнее недовольство.

— Что ж, боярыня, — начал вдруг Пронский, — ты не скажешь царевне, устроишь ли ей свидание с царем-батюшкой?

Хитрово метнула на князя грозный взгляд, но, притворно усмехнувшись, точно не понимая, спросила:

— А разве царевна хочет видеться с государем? Она меня не просила об этом.

Боярыня сделала ударение на слове «просила» и перевела вопросительный взгляд на царевну. У той в это время происходила тяжелая борьба между долгом и личным чувством.

Леон Джавахов понял, что обе женщины невзлюбили друг друга, что боярыня испытывает царевну, а последняя не хочет преклоняться перед влиятельной боярыней. И вдруг Пронский очутился возле него и тихо шепнул ему:

— Пусть царевна просит свидания с царем… Одно только слово, а прочее я уж устрою.

— Она попросит царевен! — также шепотом ответил Леон.

— Боже сохрани! — испугался Пронский. — Вечного врага наживет в боярыне.

— Но царевна ни за что не попросит ее…

— Надо заставить.

— Я скажу отцу… — и князь Леон указал на седого старика, с нескрываемым беспокойством следившего за царевной и боярыней.

— Познакомь, князь, меня, с ним.

— Он не говорит по-русски.

— Ничего не значит. Ты перескажешь. Пойдем!

Они подошли к старику, и Леон по-грузински передал ему в нескольких словах, что, видно, царевна не хочет просить боярыню о свидании с царем. Старик нахмурился и спросил сына, что же хочет от него этот мрачный русский. Леон пожал плечами. Пронский тогда взял старого Джавахова за руку и подвел его к Хитрово. Старик низко поклонился ей.

— Мой отец! — отрекомендовал Леон отца, не понимая, почему Пронскому понадобилось знакомить его с боярыней.

Пока боярыня Хитрово через Леона разговаривала с Вахтангом Джаваховым и царевной о положении Грузии, князь Борис Алексеевич подсел к царевнам и царевичу и тихо шепнул Анне Михайловне, чтобы она, прощаясь, спросила царевну Елену, желает ли она видеться с государем.

— Только смотри, царевна, боярыне об этом ни слова! — попросил Пронский.

Анна Михайловна лукаво погрозила ему пальцем.

— Что, небось, боярыню больше боишься, чем брата? — вполголоса спросила она.

— И-и, куда! — отмахнулся князь. — Так сделаешь, о чем прошу, царевна?

— А ты приведешь к нам в терем того вон, глазастого, что таращится на меня? — засмеялась царевна. — И грузинок этих. Потешные они!.. Смотри, князь, вон та, маленькая, с тебя глаз не сводит; знать, заполонил ты ее девичье сердце!

— Ой, и шустрая же ты, царевна! Смотри, галчонок-то ушенки навострил, — указал Пронский на царевича, силившегося расслышать их беседу, и прибавил так, чтобы царевич слышал: — Так скажешь царевне Елене Леонтьевне?..

Анна Михайловна утвердительно кивнула головой. Пронский отошел от них и подошел к царевне Елене с поклоном.

— Государыня царевна! — проговорил он, низко опуская голову. — Бью челом на добром угощении.

Князь Леон по-грузински что-то шепнул царевне; она чуть вспыхнула и протянула князю кончики тоненьких пальчиков; он прикоснулся к ним, но сейчас же отошел и прислонился своей мощной фигурой к стене, точно ноги не держали его. Он был бледнее обыкновенного, и на его лице лежали какая-то растерянность и печаль.

Боярыня Хитрово из-под ресниц вбок взглянула на него и шумно стала звать царевен домой.

Когда Анна Михайловна целовала бледные щеки царевны, то вдруг, к изумлению сестры, царевны Татьяны, и Елены Дмитриевны, проговорила:

— А что ж, царевна, когда хочешь увидеть брата-царя?

Царевна Елена смутилась..

— Не когда я хочу, а когда он соизволит назначить явиться мне перед его очи! — ответила она трепещущим голосом. — Я-то уже давно этого хочу, — прибавила она с горечью.

— Я скажу братцу… Я попрошу! — смутившись, в свою очередь, проговорила Анна Михайловна, встретившись с суровым взглядом Хитрово.

— Просите боярыню, просите! — прошептал Пронский на ухо царевне Елене.

Та посмотрела на него глазами раненой лани, которую насильно заставляют идти вперед, но Вахтанг Джавахов что-то повелительно сказал ей, на что она ответила ему одним словом и опустилась на тахту.

Боярыня Хитрово уже медленно плыла к дверям, погладив по головке царевича Николая и многозначительно улыбнувшись князю Леону, который пошел провожать ее. Царевны шли сзади, посылая поцелуи царевичу и зовя его и царевну к себе в гости.

Князь Пронский, как только боярыня Хитрово исчезла в дверях, подошел к Елене Леонтьевне и почтительно проговорил:

— Не кручинься, царевна, дело уладится. Животы за тебя отдадим, а свидание с государем уладим.

— Спасибо, князь! — проговорила оправившаяся царевна и подняла на князя взор.

Пронский содрогнулся, точно его опалило огнем, и, поклонившись, поспешно вышел из комнаты.

Скоро послышался за окнами лязг полозьев о снег, и сани с гостями отъехали.

— Ужо зайдешь вечерком! — сказала боярыня Пронскому, отъезжая.

При этом повелении лицо князя потемнело, но он безмолвно поклонился и отошел к своим саням.

Когда боярыня с царевнами совсем исчезла из его глаз, князь еще раз посмотрел на окна в надежде увидеть царевну, но на него оттуда глянули лишь робкие глаза маленькой грузинки; в них стояли тоскливый укор и надежда, что он их заметит.

Князь отвернулся с досадой и, нахлобучив соболью шапку на самые глаза, велел кучеру ехать домой.

— Да скорей! Не зевай! — сердито сказал он.

— Пьяных много, боярин! — заметил кучер, ослабляя возжи, и пара кобыл в серых яблоках как стрела помчалась по пустынной Неглинке, разметывая копытами рыхлый белый снег. — Как бы беды не вышло на площади.

— Знай, дуй в мою голову! Дави! Я отвечаю! — свирепо приказал князь, подставляя ветру свое разгоряченное лицо.

На счастье кучера, при звуке его зычного голоса встречные пугливо шарахались в сторону, и сани летели беспрепятственно вперед.

 

Глава 9

Тайный ход

Лошади князя Пронского остановились как вкопанные у красивого дома в Китай-городе.

Это здание отличалось как своей относительною прочностью и обширностью, так и оригинальностью архитектуры. По всему было видно, что та постройка — дело рук иностранного архитектора, к которым Москва начала обращаться с XVI века и которыми были уже построены несколько церквей, дворцов и частных домов. Дом, или даже Скорее дворец, князей Пронских был построен недавно, при отце Бориса Алексеевича, итальянским художником во вкусе Возрождения.

Борис Алексеевич, выйдя из саней, потрепал взмыленные шеи тяжело дышавших лошадей, приказал отпустить кучеру чарку водки, вошел в свои роскошные палаты и велел подавать обед, предварительно спросив, дома ли дядя Иван Петрович.

— Князь Иван Петрович уехали во дворец! — ответил старый ключник Ефрем. — Прикажешь в большой столовой палате накрыть тебе, батюшка князь? — не глядя на Пронского, спросил он.

Борис Алексеевич зорко глянул на старика:

— Ты что, Ефрем?… — с расстановкой, мрачно шепнул он. — Опять там был?

Ефрем без слов, со стоном упал к его ногам.

Князь толкнул его прямо в лицо — но легонько, красным сафьяновым сапожком.

— Говори, стервец, что еще там? — спросил он, скрипнув острыми, как у волка, зубами.

— Батюшка! — простонал старый ключник. — Не вели казнить на слове…

— Говори, что ль! — крикнул князь, зашагав по палате с заложенными за спину руками.

В одном исподнем кафтане из малиновой парчи с золотыми пуговками на могучей груди, туго перетянутом шелковым кушаком вокруг пояса, статный и сильный, князь вполне мог бы назваться красавцем, если бы не злобная усмешка, кривившая его тонкие губы под холеными усами, да невыносимо жесткое выражение, мелькавшее в его глазах…

— Зачем шлялся без меня, старый дьявол? — слетало иногда у него во время доклада ключника.

Старик, хватая его на ходу за ноги и ползком ерзая за ним на слабых коленях, всхлыпывал и говорил:

— Не мог, не мог, батюшка боярин! Ты второй день у нее, сердешной, не был… мучилась она с голода! Я не знал, пойдешь ли сегодня… Водицу всю выпила, плакала ночью, причитала, бедная, ночью, как горлинка! Молила меня: «Убей, — говорит, — меня, убей, только не мучь!» О ребеночке спрашивала.

— Обоих вас велю замуровать! — страшно усмехнувшись, проговорил Пронский. — Ну, да с тобой у меня расчет после будет. А теперь бери фонарь, пойдем.

— Осмелюсь молвить! — дрожа и едва будучи в силах подняться, начал Ефрем. — Там, в большой столовой палате, все собравшись. Прикажешь ждать?

— Вестимо дело, подождут, не помрут, чай, с голода. Ступай, неси фонарь!

Старик вышел и скоро вернулся с потайным фонарем.

Они прошли две комнаты и вошли в третью, совершенно темную, служившую шкафной. Здесь князь подошел к одному шкафу, вложил в него из связки ключей, поданной ему Ефремом, один ключик поменьше и отворил им дверцы. Шкаф был пуст, и в нем было темно, как в гробу.

— Посвети! — шепнул князь.

Ефрем поднял фонарь, князь наметил в одном углу кольцо, прикрытое дощечкой, приметной только опытному глазу, и потянул за него; пол подался, открылась крышка над железной винтовой лестницей, и князь стал спускаться вниз, взяв у ключника фонарь.

— Ты останься наверху! — приказал он старику. — И смотри — не подслушивать, худо будет… Да не тебе будет худо, а Аришке твоей, смотри! — и он захлопнул за собой крышку.

— Ирод, право, ирод! — зашептал старый слуга всего рода Пронских. — Аришка моя, родная, как уберечь мне тебя от иродовых глаз?

По морщинистым щекам старика падали слезы и катились по его седым усам и бороде. Он приложил ухо к скважине, и ему послышался визг ржавых петель на дверях.

— Входит! — прошептал старик. — Господи, сохрани и помилуй ее, голубушку безвинную!..

Глухо раздался подавленный крик, и все разом смолкло. Ефрем поднялся и отошел от крышки…

Между тем князь Пронский открыл небольшую железную дверь и осветил фонарем подземелье. Там, в углу, на охапке соломы, лежала женская фигура, завернутая в липучий голубой атлас. Когда Пронский приблизился и навел свет фонаря на женщину, она дико вскрикнула и вскочила на ноги, но, узнав князя, дерзко рассмеялась и опять села на солому, проговорив, по-русски, но с акцентом, одно лишь слово:

— Палач!

Боярин точно не слышал этого названия. Он придвинул единственную табуретку к пленнице и, придав своему лицу мягкое и нежное выражение, заговорил:

— Княжна, я пришел к тебе с миром! Хочешь ли дать мне руку?

Он взглянул на сидевшую перед ним женщину ласково и вопросительно.

— Волк в овечьей шкуре? — ядовито проговорила она по-польски. — А зубы-то… зубы все-таки волчьи видны! Боже! — заломив изящные ручки, простонала несчастная. — И когда-то я целовала, я миловала эти губы, эти кровожадные глаза!

Она в иступлении упала на свою жесткую сырую солому. Роскошная волна вьющихся пепельных волос разбежалась по ее худым, белым плечам и закрыла ее лицо.

— Ты и теперь любишь меня, Ванда! — нагнувшись к самому ее уху, прошептал князь. — И я за этим пришел… Я пришел сказать тебе, что виноват перед тобой, и, если ты хочешь, мир может наступить между нами.

Да, князь умел говорить ласковые, нежные речи, мог придавать своему суровому голосу мягкие ноты, а своему красивому, но мрачному лицу с суровым взглядом — любящее и страстное выражение.

Пленница при звуках этого, когда-то дорогого голоса подняла свою головку, откинула с лица волосы и устремила на него недоверчивый и изумленный взор.

Это была, вероятно, чудная красавица, да иначе князь Пронский, этот баловень женщин, не добивался бы с таким упорством ее любви; однако лишения и сердечные муки согнали с ее ланит нежную краску и положили темные круги вокруг великолепных синих глаз; эти глаза с длинными, загнутыми ресницами да зубы, ровные, как отборный жемчуг, только и остались от былой красоты. Маленький, прямой носик, заострился, как у живого мертвеца; бледные губы точно приросли к деснам, а ее грудь и щеки глубоко запали. На худых плечах висела выцветшая кацавейка небесного цвета, опушенная горностаем; голубой атласный сарафан и высокие польские сапожки дополняли костюм.

— А где мое дитя? — спросила полька своего мучителя.

— Ты увидишь его, когда…

Радостный крик огласил темницу, и пленница упала к ногам князя и стала ловить его руки. Ее бледные щеки окрасились легким румянцем, в глазах засветилась надежда, на губах появилась улыбка. Она вдруг стала прекрасной.

Борису Алексеевичу вспомнилось, сколько счастья пережил он на этой любящей груди, как ласкали его эти худые теперь ручки, какие нежные слова шептали ее бледные ныне уста, и страстно сжал в своих сильных руках ее тонкий, гибкий стан.

Полька склонила свою головку ему на плечо и, стараясь заглянуть в его глаза, защебетала, как ласточка:

— О, мой Борис, видно, прошли злые дни, миновало лихое горе; ты испытывал меня, мою любовь, но ты узнал, что я люблю тебя, и теперь наступит для меня рай. Так ведь? Скажи? Пойдем, пойдем!.. Уведи меня отсюда, из этого мрачного подземелья, где я так много безвинно страдала…

Но князь уже отвел свои руки от ее стана, и она подняла голову.

— Ты увидишь сына! — начал он, но она опять остановила его и, вся сияя материнским счастьем, залепетала:

— Сына? Боже, я увижу своего малютку! Борис, ты добр, и я виновата перед тобой. Я проклинала тебя, призывала на твою голову всевозможные беды и несчастья, а ты думал о моем малютке…

— Но он и мой, Ванда! — напомнил Пронский.

— Милый мой! — прошептала Ванда, обвивая его шею руками и забывая, что она еще в темнице. — И твой сын — наш сын! Но пойдем же, пойдем скорее к нему!.. Что ж ты медлишь? Или он болен? — с невыразимым страданием произнесла она. — И ты пришел сказать мне, что надежды нет, что жить не для чего?

— Нет, он жив и… и здоров, но, Ванда, слушай!

— Да, да! Я буду слушать, но пойдем, пойдем отсюда, пойдем скорее. Разве ты не видишь, что я задыхаюсь здесь, что здесь темно и смрадно, как в могиле, что здесь дышать нечем… Я долго жила здесь, много мучилась, но тебе все простила: и свою загубленную молодость, и исчезнувшую красоту, и даже то, что ты отнял от меня малютку, не дав мне насладиться моей любовью. О, ты не знаешь, что переживает мать, давая первый поцелуй своему ребенку!.. Надо самому испытать это, надо быть матерью, чтобы понять это! И вот за то, что ты обещаешь мне дать это наслаждение еще раз… много раз… я прощаю тебе все, я забуду все, что ты мне сделал…

 

Глава 10

Княжна Ванда

Борис Алексеевич резко остановил ее:

— Постой же, княжна…

— Опять! — вскрикнула она, широко раскрывая глаза, которые постепенно приобретали выражение ужаса. — Опять ты меня так называешь?

— Постой, Ванда! — поправился князь. — Ты все так же строптива! Я пришел за тобой, уведу тебя отсюда, дам тебе свидеться с… сыном, но прежде всего ты должна обещать мне исполнить мою волю.

Ванда понемногу отступала к двери и нетерпеливо взялась за замок.

— Ты должна написать отцу, — продолжал между тем князь, отчеканивая каждое слово, — что все про меня ему наклепали, что ты бежала с моим стремянным Лукою, что у тебя от него и сын…

Ванда с пронзительным криком отскочила от двери и заломила руки.

— Опять то же! — воплем вырвалось у нее. — Опять это гнусное предложение, опять эта ложь!.. О, изверг, что ты хочешь от меня? Разве ты мало еще мучил меня?

— Ты хочешь видеть сына? — холодно спросил Пронский.

Она застонала и, как подкошенная, повалилась на солому.

— Такой ценой? Ценой его позора? — простонала она.

— Иначе ты его никогда не увидишь и умрешь здесь, в подземелье.

— Палач! Изверг! — закричала, впадая в исступление, пленница. — Нет, я этого никогда не напишу, не дам тебе торжествовать, гнусный злодей! — Я — жена твоя и умру ею, я не отниму у своего сына имени, принадлежащего ему!

— Баба!.. — с презрением произнес князь. — Разве ты забыла, что я — один судья и волен назвать тебя своей княгиней или нет?

— Лжешь ты, змей! Мучил меня угрозами, что не поп нас венчал, что не князем крещен мой малютка, лукавишь все, лжешь… Знаю, что я венчана с тобой по закону и что наш сын — законный и единственный твой наследник!

Князь угрюмо смотрел на молодую женщину; при каждом ее слове, при каждом ее выкрике в его стальных, холодных глазах вспыхивали зловещие огоньки.

— А! Значит, тебе все известно? Ефрем сказал? — и князь плотно сжал губы. — Ну, поплатится он мне за это.

Ванда спохватилась, что нечаянно выдала человека, горячо сочувствовавшего ей, но такого же беспомощного, как и она, и попыталась защитить его:

— Никто ничего мне не говорил… сама догадалась. Если бы мы не венчаны были, не боялся бы ты удушить меня…

— Ладно! Не вызволяй Ефрема — будет помнить, старая лисица, как языком звонить. А ты, княгинюшка… — ядовито произнес он, — поразмысли, как это я могу у двух жен мужем законным быть?

— Ведь первая-то жена твоя в монастырь ушла?

— Ушла, да назад вернулась. Вот ты и раскинь умом, чей я муж законный?

— Я пойду к ней… вымолю сожаление к себе и сыну.

— Эвона! — протяжно свистнул князь. — Она, поди, и имя твое слышать не захочет.

— Не ради меня она в монастырь пошла.

— Да знала, чай, она, что ты — моя зазнобушка.

— Зазноба! — хватаясь за голову, простонала Ванда. — Зазноба— я, дочь люблинского воеводы, дочь славного князя Ключинского, зазноба русского боярина, исконного врага нашего!

— Ну, будет юродствовать! — сурово перебил ее князь. — Думала бы прежде, когда молодца по веревочной лестнице к себе в горенку принимала.

Точно раненая воспрянула молодая женщина и гордо выпрямила свой гибкий, невысокий стан.

— Ты… ты смеешь теперь укорять меня, что я принимала тебя в своей горнице? О, будь проклят тот час, когда я впервые увидела твое лживое лицо, услышала твой гнусный голос, когда я поверила твоим льстивым речам! О, пусть будет проклят самый день моего рождения за то, что я обманула отца и доверилась тебе…

— Ну, будет! — остановил ее Пронский. — У вас, у баб, только и есть, что или на коленах метаться, или проклинать походя, а нет того, чтобы умом раскинуть — мол, насильно мил не станешь. Любил я тебя, паненка, чудилось мне, что никого больше так не полюблю! Ну, что же, видно, за себя никому не ответить… Не люблю я тебя больше! Другую полюбил, да как полюбил!.. Ах, как полюбил! Лют я был, сказывали, а теперь еще лютее стал, в крови хочу стон сердца потопить!

Он умолк, сел на табуретку и склонил голову на грудь.

А княжна стояла, прислонившись к земляной стене своей темницы, и уже без злобы и ненависти глядела на это все еще дорогое ей, когда-то безумно любимое, лицо, теперь такое несчастное, такое настрадавшееся… Она забыла на мгновение все окружающее, и чудились ей апрельский вечер, синее бесконечное небо с пробегавшими по нему розоватыми облачками, вековые дубы и расчищенная, нарядная аллея Саксонского сада в Варшаве с разношерстной, нарядной толпой, сновавшей по ней пешком и в богатых экипажах.

Вот мелькнул экипаж с красавицей Любомирской; вот князь Понятовский на вороном скакуне, а вот и чудный боярин, в собольей шапке, правит удалой тройкой; он часто и подолгу проезжает по главной аллее, замедляет бег своих белых коней и не сводит холодных, каких-то загадочных очей с раскрасневшегося личика Ванды Ключинской, дочери воеводы люблинского, только что приехавшего в Варшаву, чтобы представить свою Ванду ко двору короля польского Яна Казимира.

Ванда Ключинская сразу была признана первой красавицей; вся польская знатная молодежь готова была положить к ногам княжны свои имена и богатства, но она спокойно взирала на это поклонение, и ее сердечко не било тревоги. Воспитанная стариком отцом, рано лишившаяся матери, Ванда не придавала никакого значения блеску и шуму светской жизни. Она любила уединение, тихие, задушевные беседы и свой родной Люблин с домом, окруженным тенистым садом, и бесконечным простором полей.

Ванда сильно смутилась и не знала, куда спрятать свое свежее зардевшееся личико, когда отец и князь Чарторийский подвели к ней высокого боярина. Он устремил на нее свои глаза и точно в миг заколдовал ее взглядом. Ее сердце трепетно часто забилось, а синие глаза полузакрылись…

Князь говорил по-польски, и его речь зажурчала, как светлые воды Вислы. Ванда слушала и млела, и легкий сладостный трепет пробегал под ее светло-зеленым кунтушем с бобровой оторочкой. Молодая, еще не вполне развившаяся грудь вздымалась порывисто, неровно…

Потом она слышала много ужасного, много сказочного об этом русском богатыре, княгиня Любомирская на одном балу, не заметив Ванды, рассказывала, как одна полька, жена небогатого чиновника, из любви к нему кинулась на его глазах в Вислу, а он даже пальцем не пошевелил, чтобы спасти ее. Другой раз Ванда услыхала, как его имя связали с именем самой Любомирской, и сердце Ванды билось все сильнее, все трепетнее. А он, этот чародей, стал неотлучно преследовать ее своим вниманием.

Отец поощрял эти ухаживания, потому что князь Пронский считался влиятельным человеком при русском дворе, с которым король Казимир вел важные переговоры, и потому еще, что князь считался богатым и знатным боярином, и, следовательно, княжна Ключинская не могла унизить себя, позволяя ухаживать за собою родовитому русскому князю.

Эти ухаживания сближали молодых людей; юная, неопытная девушка и много переживший тридцативосьмилетний мужчина находили о чем беседовать, и, конечно, не скучали в обществе друг друга.

В воспоминаниях Ванды мелькнули жаркий летний день, тенистый сад в старинном замке Ключинских в Люблине.

Солнце печет; тихо кругом; безоблачное небо опрокинулось над зеленым густым лесом, да чуть слышно журчит неподалеку светлый ручеек. Ванда скинула сапожки, отбросила на траву шляпу и спустила в воду свои белые ножки. Вода перебегала по ее пальцам, щекоча и охлаждая ноги. Ванда опрокинулась на траву, заложила под распустившиеся волосы руки и устремила взор на небо. Знойная истома, страстная нега пробегали по ее телу; ее губки полуоткрылись, точно ища поцелуя, а из глаз тихо текли слезы.

Ванда плакала! Ванда грустила! Недавно вернулась она с отцом из Варшавы, где он, к крайнему своему сожалению, ни за кого не выдал своей красавицы дочери. Она упорно отказывала самым блестящим женихам, отговариваясь молодостью и желанием еще пожить вместе с отцом. Втайне же она ждала предложения Пронского, и, хотя знала, что препятствий к браку будет немало, надеялась все-таки их побороть. Но князь Пронский предложения не сделал, а внезапно уехал в Россию.

Прошел целый год, княжна понемногу стала успокаиваться; ее сердце печально, но уже без прежнего томления вспоминало красивого боярина; отец стал опять поговаривать о поездке в Варшаву, и Ванда охотно выслушивала его предложения.

Вдруг Пронский неожиданно приехал в Люблин к самому воеводе Ключинскому с какими-то тайными поручениями от царя. Он представился княжне, долго смотрел ей в глаза, потом все время стал проводить, запершись с князем Ключинским.

Опять всколыхнулось и поднялось затихшее было в сердце княжны чувство. Она ходила как потерянная, томясь тоской; горячие слезы навертывались на ее глаза; она уходила из дома и в холодной свежей траве прятала свое горе, свои слезы и свою любовь. Так и в тот жаркий день она пришла поведать ручью, что князь скоро уезжает, что он о ней и не думает — и слова еще не сказал ей ласкового, а уже уезжает в свою противную Московию…

Она так замечталась, что не слышала тихих, осторожных шагов по мягкой, душистой траве, только слабо вскрикнула, когда две сильные руки охватили ее стан. Однако она тотчас же смолкла, потому что ее уста крепко целовал ее милый, ее любимый… Потом стал целовать ее мокрые ножки, разметавшиеся волосы…

О, много-много счастливых часов и дней провели они сперва на берегу того ручья, где в первый раз он целовал ее, потом у нее в комнате, а затем по дороге в холодную, снежную Москву!

Жизнь в Москве промелькнула, как сон. Болезнь, рождение ребенка и наконец эта страшная могила, где из прежней красавицы она превратилась в жалкую пленницу.

Разве это было не волшебство, что Пронский, любящий, нежный, вдруг разлюбил ее, а разлюбив, не отослал назад к отцу?

— Бедный отец! — шептала она. — Я сократила своим бегством дни его жизни, а теперь и совсем убью его, если возведу на себя этот позор. Он не знает, что важные бумаги передала я тебе, он не подозревает, что я — предательница своей родины, своей отчизны; он поверил, что стремянный Лука обокрал его, и ты жестоко наказал его за это. О, князь, отпусти меня! — взмолилась она.

— Завтра же отправлю, если ты напишешь требуемое письмо!

— Но это — позор, позор! Боже, разве я мало вынесла, мало искупила свой грех?… И для чего тебе это надо?

— Без этого я тебя не отпущу, — сурово повторил князь. — Или ты умрешь здесь, или дашь это письмо!

— Сжалься! — ловя его колени, молила Ванда.

— Я сказал, и так будет!

— Ты ответишь за мою смерть! — крикнула Ванда.

— Никто, кроме Ефрема, не знает о тебе… А он скоро замолчит! — зловеще произнес князь.

Ванда в ужасе отшатнулась от него…

— Убийца! — с невыразимым презрением прошептала она.

— Да, я не стесняюсь с теми, кто становится мне на дороге.

— Так рази же своей рукой грудь, которую ты ласкал, на которой клялся быть мне защитником! — вскрикнула Ванда, подставляя ему свою исхудалую обнаженную грудь.

— Оставь меня! — оттолкнул ее Пронский. — Слушай! Я долго с тобой валандался и честью, и угрозами. Вот тебе мое последнее Олово: через три дня чтобы было сделано по-моему; Ефрем придет к тебе с бумагой; напишешь, что я приказал, — волю получишь, сына увидишь, не напишешь— замуравлю тебя здесь и околевай, как собака! Прощай! И то закалякался я с тобой! — и, не взглянув на свою жертву, Пронский вышел из подземелья, плотно закрыв железную дверь, о которую с воплями билась когда-то знатная польская княжна.

 

Глава 11

Трапеза

Когда князь закрыл за собой крышку и поставил фонарь на пол, он оглянул шкаф…

Ефрем стоял у стены и при слабом мерцании фонаря князь не заметил ни смертельной бледности, разлитой по лицу старика, ни ужаса, застывшего в его слезящихся полуслепых глазах.

Ефрем многое расслышал из того, что говорил князь в подземелье, слышал он и угрозу, посланную ему князем, и затрепетал всем своим тщедушным телом. Но не за себя, как и предполагал боярин, задрожал старик; он испугался за внучку свою, сиротку-девушку шестнадцати лет, единственным защитником которой был он, дряхлый, семидесятилетний дед.

Внучкой этой князь, как в тисках, держал Ефрема в своих руках.

Ничего особенного не было в молодой девушке: ни красы, ни ума; всего и было-то, что коса русая до колен да лицо румяное; зато нравом веселым, смехом беспечным всякому мила была Ефремова внучка Ариша. На нее давно стал поглядывать боярин, да хранили пока ее молитвы деда да его подслеповатые глаза.

И вот вдруг услышал дед, что погрозил боярин… «Польская княжна» сгоряча да с обиды, должно быть, с головой его выдала, а Ариша теперь за него ответ даст, за старого, жалостливого, за то, что он чужую княжну пожалел, а о своей родной внучке и не подумал.

Знал старый ключник, что боярин не простит ему, если он все полячке расскажет, что венчались они, как следует, что ее сын и в книги боярские записан будто от жены, а от какой — не помечено; многое же Ефрем утаил от княжны, а именно, что ее сын помер давно и она напрасно, из желания свидеться с ним, согласится на все; что отец проклянет ее, когда узнает про ее бегство будто бы со стремянным, а главное— не сказал ей Ефрем, что все ее приданое и деньги, и жемчуга, которые прислал ей отец, когда узнал, что она хотя и против его воли, но честью повенчана со знатным русским боярином, князь себе оставил и из-за них хочет опозорить бедную, и ни с чем отослать ее на родину. Всего этого Ефрем еще не сказал, пожалев княжну, а теперь и в том немногом, что сказал, каялся.

Стоял над подземельем и приникнув ухом к скважине, слушал старик, и его сердце разрывалось от жалости при звуках горестных стонов и мольбы бедной пленницы. Сколько раз хотелось ему захлопнуть крышку и, выйдя из шкафа, погрести в подземелье своего жестокого боярина, чтобы тем навсегда избавить всех от его кровожадности. Но ведь вместе с князем погибла бы невинная княжна, и старый ключник колебался, отбегал от крышки и молил Создателя спасти его от злого искушения…

Князь сумрачно пошел по светлым комнатам в большую палату; время от времени он со злорадной усмешкой посматривал на торопливо распахивавшего перед ним двери Ефрема.

Старый слуга шел пошатываясь, ничего не видя перед собой от застилавших его глаз слез. Связка ключей тихо побрякивала у него на левом боку, и он дрожащими пальцами мог едва находить нужный ему ключ.

— Аришку приведешь ужо вечером… в угловую! — вполголоса сказал боярин Ефрему, стоя у высоких дубовых дверей столовой, откуда шел говор многочисленных голосов.

Старик дрогнул и на мгновение замер в оцепенении, а затем, как мешок с костями, опустился к ногам князя.

— Батюшка, отец родной, смилуйся! Вели лучше живым меня, старика, за провинность мою на огне спалить, вели кожу мою по кусочкам нарезать, вели язык мой бабий выжечь железом каленым, только ее, Аринушку, ослобони, оставь…

— Пошел, старик! — оттолкнул его ногой князь. — На что мне твоя дурацкая кожа, твой глупый язык, твоя старая жизнь? Я хочу душу твою грязную отравить, сердце твое изменническое поразить болью нестерпимою…

— Не изменял я роду твоему! Верой и правдой отцу твоему служил, на службе тебе состарился; ужели же так за веру и правду ныне бояре платят?

— Молчи! Разве не честь тебе, хамову отродью, что на внучку твою сам князь Пронский глянул с любовью…

— Лучше убей меня, да и ее заодно!

— Прочь! Тебя убью, если хочешь, а рук моих твоей Аришке все же не миновать! — и толкнув дверь, боярин вошел в столовую.

Медленно поднялся с пола старый ключник рода Пронских, грозя сухим, костлявым кулаком вслед князю.

— Будь ты проклят, ненасытный волк! — шептали его бледные губы, и его глаза с ненавистью были устремлены на двери; потом он поплелся в свою каморку и тут, упав на колени перед образом Спасителя, начал горячо молиться.

А в столовой в это время шел пир горой. Князь завел беседу со всеми своими родственниками и домочадцами, которых у него было немало в дому; обыкновенно он не говорил с ними и относился к ним надменно и свысока, но теперь удивил всех, спрашивая каждого о его житье-бытье, смеясь и выпивая одну за другой чарки с вином.

Маленький юркий человечек, с плешивой головой и кривым глазом, с рыжеватой всклокоченной бороденкой и красным толстым носом, все вертелся возле князя, стараясь смешить его и подливая ему вина. Это был домашний шут князя, Васька Кривой, не то беглый из Сибири, не то битый кнутами приказный, которого приютил Пронский. Плут, мошенник и пьяница, Васька всеми в доме князя был ненавидим, и все боялись его, потому что покровительство князя он снискивал темными путями, наушничая, сплетничая и выдавая своих товарищей.

Он умел смешить князя, а также и спаивать его. Заметив, что князь вошел мрачнее тучи, Васька, подбоченившись и скорчив рожу, с лихой песней пошел ему навстречу, держа в руке чарку с пенистой брагой.

— Выпей сперва… Свет увидишь! — разухабисто кричал он и зорко смотрел князю в лицо своим кривым глазом.

Князь взял чарку и залпом осушил ее, потом сел во главе стола и потребовал обедать.

Все принялись молча хлебать из чашек рассольник; князь ел мало, но пил много, и скоро его серые холодные глаза вспыхнули удалью и весельем, и он обратился к шуту:

— Васька Кривой! Расскажи, как тебя в Неметчине били за то, что девицы любили.

— А и что ж, князинька! — завертелся Васька подле князя. — И любили, крепко любили.

— С кривым-то глазом? — спросил кто-то.

— Я в те поры при всех глазах был, — хорохорился Васька.

— А окривел-то с чего?

— Глаза-то, поди, на девок проглядел?

— А волосы где потерял?

Васька злобно посматривал на говоривших и запоминал их лица, чтобы при случае отомстить им.

— Васька, говори, как тебя били! — приказал Пронский.

— А очень просто! Растянули на лавке, да и всыпали сотни три, а то и больше, палок… Теперь не упомню. Не то триста, не то четыреста.

— И жив остался? — рассеянно спросил князь.

— Не… — помотал головой Васька. — Тело мое бренное живо осталось, а душу мою…

— Черт в ад сволок? — рассмеялся боярин. — Ты правду это, Васька, сказал: нет в тебе души, только богомерзкое тело и осталось… а вместо души— винный угар.

Князь смеялся, глядя на Ваську, одетого в странную кацавейку-безрукавку, широкие красные шаровары и в кунью шапку, а Васька вертелся, кувыркался, подливал князю брагу и вино и метал злобные, сверкающие взоры на всю княжескую семью и на самого князя.

— Князинька! — шепнул он незаметно на ухо Пронскому. — В корчме, у Севастьяна, для тебя припасена татарка… хорошенькая! Как бес вьется!

— Приведи! Два червонца получишь.

— Маловато! Севастьяну надо, почитай, вдвое дать.

— Ну, ладно, получишь десять, ежели хороша.

— А Марья глазастая удавилась! — вдруг громко выпалил шут и отскочил от князя на одной ноге, обутой в женский сапожок.

— Какая Марья? — сквозь хмель спросил, вздрогнув от неожиданности, князь.

— Та, что ты намеднись у князя Черкасского купил, та, что ты для девичьей взял… с черной косой!

— А! — произнес князь и отвернулся к окну.

И сквозь одолевавший его сон ему мелькнули бледное лицо с большими серыми глазами, черная, развившаяся коса, разметанная по белым плечам, и послышался низкий грудной голос, шепчущий ему: «Князь, не замай! Невеста я Прохора! Руки на себя наложу! Ей-ей, руки наложу!» Но не послушался князь, зверь в нем говорил, и, не любя, погубил он человеческую душу. И теперь он отвернулся от окна, где сквозь кисейные занавески на него глянуло заходящее зимнее солнышко, глянуло и, точно застыдившись такого злодея, сейчас же спряталось за тучку.

— Дьявол! — крикнул он, стукнув чаркой по столу. — Ты что, вздумал шутки шутить со мной? Или жизнь не дорога стала? Давай вина!

Васька подскочил и долил чарку доверху.

Вдруг пришел холоп с докладом, что князя зовут к боярину Черкасскому, которого ранили утром на улице; думали, было, что он кончается, но боярин пришел к вечеру в себя и послал за князем Борисом Алексеевичем.

— Есть лекарь у него? — спросил князь Пронский посланного. — Кто?

— Царский лекарь Стефан Симон! — ответил посланный. — Боярин дюже мучился… теперь полегчало.

— Кто же это его саданул?

— Неведомо. Андрюшка-кучер сказывал, чужеземец какой-то: боярин-де в кулачный бой хотел вступить…

— Чужеземец ранил? — спросил князь. — А ведомо — кто?

Холоп отрицательно покачал головой.

— Хорошо, ступай, скажи боярину, скоро буду! — и, не поклонившись домочадцам, князь вышел в свои покои.

 

Глава 12

Заговор

В маленькой каморочке Ефрема было тихо; наступавшие сумерки чуть пробивались сквозь крошечное оконце и едва освещали сгорбленную фигуру старика над столом.

— Ефрем! Ефрем! — окликнул его кто-то шепотом в щелку двери. — Ты здесь?

— Здесь, что надоть? — слабым голосом ответил старик.

— Обедать чего не идешь? Остыло, поди, все.

— Я не хочу есть. Да кто тут? Входи, что ль!

— Попритчилось что? — прошмыгнув в дверь и садясь на лавку, спросил Васька Кривой. — Разве что случилось? Князинька-то чернее тучи пришел и уж пил, уж пил, куда только в него лезло? От Черкасского князя пришли звать. Сказывают, ранили…

При последних словах Ефрем поднял взор на говорившего.

— Так боярина, говоришь, дома нет? — оживившись, спросил он. — Ушел? А не сказывал, когда вернется?

— Велел вечерять в угловой комнате готовить… Одному, чтобы плясуны и песенники были.

— Пропала моя головушка! — схватившись обеими руками за волосы, проговорил с надрывом Ефрем.

— Что так? Да говори, дед, в чем дело? Может, каким ни на есть советом и помогу тебе.

— Где уж мне помочь? Пропал, совсем пропал!

— Да ты расскажи. Знаешь, чай, что Васька Кривой — не ворог тебе? Рассказывай! Ты Ваську из беды вызволил, может, и он тебе на что-либо пригодится.

— Нет, Васенька, никому беде моей не помочь, супротив боярина никому не пойти! — и слезы потекли по морщинистым щекам ключника.

— И упрям же ты, как погляжу! — покрутил головой Васька. — Ну отчего же не сказать? Хуже от того не будет. Нет? Ну, так и говори.

— Срамотно.

— Эвона! Меня-то срамотно? Да нешто я видов не видал? И что ты, старик богобоязненный, грамотного наделать мог?

— Видно, прогневил я Бога!

— Ну, да ладно, будет уж причитать, сказывай, знай! Или забыл, что князиньку я часом веселю, а часом и душой смущаю? Сегодня за обедом он смеется, зубы скалит, а я ему шасть на всю комнату: «Марья, мол, глазастая, удавилась». Он побелел весь, да как зарычит на меня!..

— А вправду Марья удавилась? — спросил Ефрем.

— Вправду. Утром по обедне! Взяла веревку и на крюке печном и удавилась. Дура-баба, известно! Онамеднись боярин-князинька ее, хамку, к себе в угловую звал… а сегодня она удавилась. Известно, хамка.

— Что ж, Васька, — глухо спросил старик, — по-твоему, у хамки и души нет?

— Известно — пар! — презрительно ответил Васька.

— А ты сам-то — не хамово отродье?

— Я-то? — гордо закинув лысую голову, проговорил Васька. — Я-то не весь хам; почитай и во мне боярская кровь течет, да еще какая: Ромодановская-Стародубская!..

Ефрем невольно улыбнулся этому смешному самозванству; он часто слышал, что Васька считал себя побочным сыном боярина Ромодановского, но плохо верил этому, потому что уж очень безобразен был «отпрыск» Ромодановских…

— Ты не смотри, что у меня глаз кривой да плешь во всю Красную площадь, — обидчиво заметил Васька. — В молодости девки на меня во как заглядывались!.. Ну, а как же ты-то? Не скажешь, какая кручина?

— Да что ты, словно банный лист к мокрому месту пристал? Ну, князь Аришку в угловую комнату зовет повечеру, — хриплым, надорванным шепотом докончил Ефрем.

Васька так и остался с открытым ртом и только моргал своим единым глазом.

— Арину Федосеевну… зовет? — наконец прошептал он. — Почему ж ее? Или… люба?

— Давно зубы точит, да, вишь, мою старость жалел, ирод! — криво усмехнулся Ефрем.

— Провинился ты чем либо?

— Провинился, провинился тем, что чуточку душу живую пожалел. Слушай, Васька! — вдруг, освирепев, обратился старик к Кривому. — Заодно погибать! Хоть и ты, и я пособники были его богомерзким деяниям, за то, видно, и наказует меня Бог, да не хочу, я, чтобы, меня погубя, он безвинную душу сгубил… До сей поры, кроме него да меня, раба смрадного, никто не знал, что в подземелье у него томится княжна польская! И вот за то, что я много открыл ей, он казнит меня казнью лютою: Аринушку мою, голубку чистую, погубить хочет, злодей. Крепился, лютый, до сей поры заслуги моей ради… а теперь… теперь… — Голос старика оборвался, и он рукавом кафтана вытер свои слезы.

— Мало ему девок свободных по Москве гуляет? — злобно спросил Васька.

— Чистую, знать, захотел.

— Арина Федосеевна не пойдет на то волею.

— Силком поволокут; нешто спрашивать станут?

Старик поник головой, а Васька задумчиво устремил свой кривой глаз на оконце.

Зимние сумерки уже давно окутали землю; на улицах трудно было различать друг друга, и все торопились скорее скрыться в дома, где уже зажигали огни и было тепло.

В доме князя Пронского было темно, как в могиле. Домочадцы разбрелись по своим комнатам, кто— спал после обеда и до ужина, кто тихо вполголоса беседовал с кем-нибудь, а кто сидел пригорюнившись…

Дворня, зная, что боярин ходит мрачнее тучи, приуныла, и уже не слышно было разудалых песен.

Младший ключник Егорка, рослый парень, искал Ефрема, но, узнав от его внучки Ариши, что тот у себя в светелке молится Богу, побоялся нарушить покой старика. Все в доме знали, что, когда дедушка Ефрем молится у себя в светелке, его нельзя тревожить и что, верно, приключилось в доме что-нибудь особенное, злое и жестокое.

— А знаешь, дед, что я придумал?.. — нарушил наконец молчание Васька, обращаясь к Ефрему.

— Что? — безучастно спросил Ефрем.

— Поезжай-ка ты к боярыне Хитрово. — Знаешь, чай? Да скажи ей про все, про это — про Арину Федосеевну и все прочее…

Ефрем усмехнулся.

— Думаешь, она его проделок не знает? Все знает и все покрывает.

— И про полячку знает?

— А кто ж их разберет? Должно быть, знает.

— Я так смекаю— не знает она. Потому, это— не девка-холопка, эта княжеского рода сама будет, значит, супротивница, а боярыня ревнива и себялюбива; гордости ей к холопкам не будет, а к княжне заговорит. И это князинька беспременно смекнул и про княжну польскую ни словечка не молвил.

— А ежели молвил?

— Ну, что ж? Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если он молвил, не сносить тебе седой головы, а если нет…

— Все едино. Княжну, может, этим спасу, а Аринушку…

— Кто знает, может, этим случаем и Арину Федосеевну вызволишь.

— Ни в жисть! Когда еще боярыня Хитрово узнает да когда княжну увидит, а тем временем Аринушка моя сгинет, вовсе сгинет.

— А и что ж за беда? — равнодушно заметил Васька.—

Полюбовницей боярина сделается: тебе хорошо будет, да и ей, да и всем хорошо жить.

— То-то Марье хорошо жилось.

— Так ведь та дура, не сумела его под свою власть взять. Это уж их бабье дело.

— Взяла его боярыня, скажешь?

— А что ж, он ее здорово боится!

— Потому и боится, что она — сила при царе, а то бы он показал ей, как над ним силу брать. Нет уж, где моей Арине властвовать: целой бы уйти, и то хорошо!

— А уйдет! — вдруг радостно крикнул Васька.

— Как это? — не понял Ефрем. — В бегуны пойти?.. Ой, жизнь-то в бегунах тяжкая…

— Зачем в бегуны? Мы честью! Да ты, дедушка, не сумлевайся… коли Васька Кривой сказал, что Арина Федосеевна рук боярских минует, так и сбудется!

Ефрем подозрительно оглянул княжеского шута. Не привык он слышать от него такие речи.

— Ты, что, парень, больно добр стал? — спросил он его.

Васька вспыхнул до корней волос, но старик за темнотой не заметил этого и продолжал:

— Даром-то, знаю, ничего делать не будешь. А как ты сделаешь, что Аринка не будет княжьей полюбовницей?

— Как сделаю — мое дело, ты только помалкивай… Да вот еще: ступай к этой самой польской княжне и вели ей написать грамоту с жалобой, чтобы-де ее боярыня Хитрово вызволила…

— Что ты, что ты! — замахал руками Ефрем. — Ума решился? Чтобы боярин нас за такое дело по суставчикам разобрал?

— Боярыня ужо придумает, как ему глаза отвести…

— Да что нам княжна? Своя шкура дороже, из-за нее вот в беду попал, прости Господи!..

— Из-за нее попал, из-за нее и спасешься. Иди, знай!

— Что это ты освирепел вдруг? — спросил Васька.

Ефрем упал перед образом на колени и горячо стал молиться, прося Бога простить его злобное сердце, очерствевшее от гнева и горя.

— Слышь, Васька! — подымаясь с колен, начал старик. — Грешник я, страшный грешник… коли все поведать тебе, испугаешься ты меня!

— И, полно, дед! Брешешь ты с перепуга! — возразил Васька.

— Нет, Васька, нет, не брешу, — зашептал старик, и в темноте страшно блеснули его глаза. — Знать, Бог за грехи и наказывает… Многое я попустил, многое сам, вот этими руками сделал! Хочешь, скажу? Священнику на духу не сказывал, лик Господень— боялся— померкнет от мерзких моих слов… Да теперь душу хочу отвести, авось полегчает, авось на доброе дело подвигнет…

— Лучше в другой раз!.. — слабо запротестовал Васька, чувствуя, как мурашки пробегают вдоль его спины.

— Нет, скажу сейчас, как на духу, перед Господним ликом святым! Может, и простит. Нет, не простит! — склонил уныло он свою седую голову на грудь.

— Милость Его велика, и простил Он разбойника, согрешившего много, но раскаявшегося! — проговорил Васька.

— Ты думаешь, и меня простит, если покаюсь? — встрепенулся Ефрем. — Да я каюсь, еженочно, лежа во прахе у ног Его!..

— Священнику покайся… В монастырь поди! — советовал Васька.

— В монастырь? — грустно усмехнулся Ефрем. — Разве я смею, весь смрадный, возле жилища Его святого постоянно жить? Я, как Каин, должен ходить и места себе не находить… Без спроса и в монастырь не могу…

— И что ж ты такого сделал, говори, что ли, скоро вечерять надо…

— Вечерять? Вечерять! — с ужасом засуетился старик.

— Да ты не бойся! — успокаивал его Васька. — Я так смекаю, что князинька сегодня рано не вернется… И не до Арины Федосеевны ему ноне. Ну, а так как нам все равно делать нечего, а душа твоя мутится, то и поведай мне тягуту свою душевную.

— Дурной ты, Васька, человек! — с сожалением проговорил Ефрем. — Рода ты неизвестного, бают— в Сибири был; сноровка твоя воровать, боярину наушничаешь, много зла дворне причиняешь…

— Эх, дедушка Ефрем! — проговорил Васька, и в его голосе послышались дрожащие ноты. — Зло я делаю от собственной боли. Укусят меня, а мне насмерть убить хочется… подымется во мне боль моя и злоба во мне замутится; иной раз тошно от злобы на свет глядеть… А кто виноват в злобе моей великой? Люди! Они злым меня сделали… Молод я был— состарили; пригож был— окривили, волос лишили, по миру людей тешить пустили…

Семью имел — всего лишили и надо мной же потешаются, надо мной же издевки делают… Как же любить мне людей, добром им за зло платить? Вот ты сказал, за что я внучке твоей Арине Федосеевне службу сослужить хочу? А за то самое, что не падаль она во мне видела, не беглого из Сибири слушала, а душу во мне, проклятущем, почуяла ангельской своей душенькой… И утихла злоба моя, не веселюсь я чужой беде более, а скорблю, скорблю… Да вот помочь-то не всегда только могу…

— Виноват я, Васька, стало быть, перед тобой? — ласково говорил Ефрем. — Да и то сказать! Сам я, весь смрадный, могу ли кого-либо во грехах укорять? Ну, слушай же, Вася, исповедь мою и суди, насколь я грешен!..

Ефрем был сыном дворового князей Пронских; еще будучи мальчиком, он был взят дедом Бориса, тоже Борисом, в товарищи игр к молодому князю Алексею Борисовичу, оставался при нем неотлучно до самой его кончины, а затем перешел к его уже сыну ключником.

Молодцеватый, смышленный Ефрем скоро приобрел доверие и любовь своего молодого князя.

Пронские редко кого дарили своим доверием, а тем более любовью; но Ефрем сумел подладиться под тяжелый, мрачный характер Алексея Борисовича, который ни в чем не уступал всем прочим князьям Пронским. Он был силен, как лев, но ненасытен и жаден, как волк. Мстительность, непомерное честолюбие, лукавство и жестокость были отличительными чертами характера Пронских; у отца же князя Бориса, как у сына, была еще одна неутомимая страсть— страсть к женщинам; впрочем, этот последний порок, при тогдашних нравах, легко удовлетворялся. Однако князья Пронские не любили того, что давалось легко; им нужно было брать все с бою.

И отцу князя Бориса, молодому товарищу Ефрема, захотелось взять с боя жену какого-то бедного посадского, когда ему минуло всего двадцать лет, и Ефрем должен был ему в этом помочь.

Ефрема принимали в маленьком уютном домике, далеко от Кремля, на тихой узенькой улочке, запросто и ласково. Он хорошо пел жалостные песни и играл на гуслях. Молоденькая жена посадского, толстенькая, быстроглазая женщина, с белыми руками и в красной кике на гладких черных волосах с пробором посредине, угощала его подовыми пирогами и молоком, весело смеялась его шуткам и ластилась к своему бедняку-мужу, обремененному вечною заботой выплатить вовремя подати и остаться свободным гражданином.

В их доме была бедность, но царила любовь; как вдруг однажды князю Алексею Пронскому, возвращавшемуся с соколиной охоты, вздумалось проехать дальней дорогой домой. Он проехал узенькой улочкой, скользнул взглядом по низенькому домику и хотел уже поднять вскачь, как вдруг в палисадничке увидал своего стремянного Ефрема, перебиравшего гусли, а возле него — дебелую, быстроглазую бабу, умную и сдобную, как подовый пирог. Она стояла подбоченясь и, заливаясь смехом, показывала свои белые зубы.

Кровь вдруг разом прилила к бледным щекам молодого князька. Он осадил коня и спрыгнул на землю, бросив повода подскочившему к нему Ефрему.

— Угостишь ли, красавица, медком? Страсть пить охота! — обратился он к жене посадского и шагнул на крылечко.

Молодица насупилась, что гость незваный сам в избу входит, но, увидав, что это — Ефремов барин, молча сходила в погреб и принесла меда.

Князь потрепал ее по щеке и окинул ее фигуру загоревшимся взором.

— Не замай! — отпрянула от него молодая женщина и скрылась в другую светелку.

Лицо юного князя дрогнуло, а у Ефрема захолонуло сердце; он знал мстительный характер боярина, не переносившего никаких препятствий. Но князь вдруг успокоился, загадочно усмехнулся и, проговорив сквозь зубы: «Добро же, попомнишь меня!» — сел на коня, велев Ефрему следовать за ним.

Не прошло и недели, как Ефрем выманил обманом жену посадского как бы для прогулки за Москву-реку, а там схватили ее люди молодого князя, зажали ей рот и уволокли в его дом. Не успела она ни крикнуть, ни словечка сказать, только посмотрела она на Ефрема, да так, что всю жизнь он этот взгляд забыть уже не мог. Ведь она ему верила, она знала, что молодецкое сердце Ефрема по ней давно кручинилось, и не думала, что любя можно так легко изменить, свою любушку да другому отдать.

После того Ефрем три дня без просыпа пил. Присылал за ним молодой князь, да не мог стремянный голову свою поднять; на четвертый день вышел приказ «живого или мертвого» доставить его перед ясные очи князя Алексея.

Облила дворня Ефрема водой, искупала в пруду, и пошел он, пошатываясь, к боярину.

Встретил его князь тучи грозовой мрачнее, а Ефрем и сам невесел, тошно ему на сердце.

— Что ж это, Ефрем? — спрашивает его князь. — С бабой не справлюсь. Ты должен мне помочь, слышишь?..

— Уволь, князь!

— Что? — изумился боярин. — Отчего так? Мало, что ли, баб мы сгибали в бараний рог? — Стал князь всячески поносить своего пособника да товарища, и послал его к жене посадского, чтобы уговорить.

Как увидела быстроглазая своего предателя, накинулась на него, изругала и даже в лицо наплевала, и к мужу отвести приказала.

Сознался ей Ефрем, что не его воля была. Смеяться стала она над его молодечеством; глаза у нее загорелись, волосы по плечам разметались, белая грудь высоко под кисейной рубахой подымалась. Не стерпело ретивое сердце парня, схватил он ее в охапку, да давай ее лицо румяное горячими поцелуями покрывать и слова ласковые в уши нашептывать:

— Князю не отдам красы такой, сам себе свою любу возьму!

А она как выхватит из-за пазухи нож да как замахнется:

— Не замай! — кричит. — Жизни себя лишу, а твоей или Князевой не буду; мужняя я жена и честной останусь!

На ее крик князь прибежал; Ефрему уйти приказывает; тот артачится. Спор завязался промеж них, но долго Ефрем перечить боярину не смог; холопская кровь заговорила в нем и, склонив голову, побрел он к двери; боярин его остановил и тихо велел нож у посадской жены отнять.

Ефрем послушно подошел к ней и за руку было взял, да она, видно, поняла, что ее чести конец настал, да как размахнется ножом… и всадила его себе в грудь по самую рукоятку; тут же на пол, словно подрезанный колос, свалилась.

— Убийцы! — успела только прошептать она. — Ефрем… любила тебя!

Угасшим взором глянула она в последний раз на оцепеневшего стремянного и вскоре скончалась.

— Так вот как! — хрипло прошептал боярин. — Ты был моим супротивником?

Опять испугался Ефрем и повалился боярину в ноги, каясь и говоря, что умершая со злобы наклепала на него.

Задумался князь; злая усмешка скривила его губы, и, повернув к Ефрему свое бледное лицо, он проговорил:

— Ну, будь по-твоему; поверю твоим словам; только ты поклянись над ее телом, что всю правду сказал. Не поклянешься— значит, полюбовником ее был, и смерть тебя лютая ждет.

Затрепетал Ефрем; он пуще всего ложных клятв боялся.

— Князь!.. — пытался было он умолить боярина.

— Ну, что? Клянешься? — усмехнулся князь. — Или позвать людей для казни супротивника моего?

Знал Ефрем всю лютость, всю беспощадность оскорбленного самолюбия князя; уж если он велел ему дать клятву, то потому, что надеялся, что эта пытка души будет еще тяжелее временной телесной пытки.

— Ну что? — нетерпеливо топнул ногой молодой Пронский и толкнул распростертого перед ним Ефрема.

«Потом покаюсь, в монастырь пойду!» — подумал стремянный и произнес вслух требуемую от него клятву над неостывшим еще трупом любимой женщины и перед образом Спасителя.

— Говори! — приказал Пронский, когда слова клятвы были уже произнесены Ефремом. — Что без позволения, мол, бояр Пронских, я, холоп Ефрем, ни в монастырь идти, ни священнику на духу каяться не волен… Ну, говори, что ли! — замахнулся на него боярин ножом, вынутым им из груди убитой. — Или убью тебя, как собаку, без покаяния!

Его лицо было до того страшно, что потерявший себя от испуга Ефрем едва слышно повторял эти роковые слова:

— И что я буду вечно проклят, коли солгал. И еще буду проклят, коли в бегуны уйду, — повторил Ефрем.

— А теперь ступай! — приказал князь и направился к двери.

— Как же… как же тело-то? Похоронить бы… по христианскому обычаю, — робко заикнулся Ефрем.

— Собаке — собачья смерть! — коротко сказал молодой безбожник. — Не смей трогать!.. Велю людям в реку бросить!

— И вот с той самой поры погибла душа моя! — закончил свой рассказ старый ключник. — Продал я душу свою дьяволу… Алексей Борисович и до самой смерти не мог забыть и простить, что его соперником был холоп, и сыну заповедывал моей душе покоя не давать… Женил меня, жену отнял силком, сына в ратные люди сдал, и невестка вскоре девочку Аринку родила и умерла… Теперь и ее князь Пронский, исконный враг мой, отнять хочет… И за что? За что? Как ни томилась, ни мучилась душа моя, а я все же служил князьям верой и правдой; много на моих глазах людей они изувечили, много душ загубили, а я слово сказать не посмел, клятву свою боялся нарушить.

— А ты бы, дедушка, все-таки сбежал! — посоветовал Васька.

— Куда бежать-то? Нешто от клятвы убежишь? Разве есть такое место на земле, где отрешат тебя от нее?

— А монастырь?

— Так я ж поклялся, что без воли боярской не могу отлучиться ни в монастырь, ни к священнику, а бояре меня не пускают; вот теперь — безмолвный раб их! Куда я пойду с таким грехом на своей подлой душе?

— В пустынь пошел бы, по святым местам, что ли. Оно и не монастырь, а душеспасительное и как бы без нарушения клятвы.

— Эх, Васька, Васька! Думал иной раз— убегу в пустынь, молчальником сделаюсь, да вдруг, точно живая, встанет передо мной загубленная посадская жена и таково печально говорит мне: «Казнись, Ефрем, кайся!.. Тяжко мне на дне реки лежать без погребения христианского».

— Значит, князь утопил тело ее?

— Утопил! Дворня сказывала, велел головой к лошадиному хвосту привязать и так к реке волочить ее тело белое. И поволокли, сердешную. А потом привязали камень да в воду. Я по ночам часто хаживал на то место, где ее кинули, искал, искал, погребсти хотел, да где уж!.. Должно быть, на дне лежит или течением тело унесло… Лют был князь Алексей, и сыночек не уступает ему в лютости… А что, чай, время ему от Черкасского вернуться? — с тревогой спросил Ефрем.

— Должно, поздно. Да ему у Черкасского долго сидеть придется… два сапога пара, чай, судачат, как наказать ворога, ранившего князя.

— Пронеси, Господи, беду! — перекрестился Ефрем. — Может, за Черкасского делом и Аринку забудет, а мы тем временем что-либо и оборудуем.

— Да ты писульку от княжны польской добудь, а я уж передам боярыне Хитрово как ни на есть. А теперь пора расходиться, чай, все в доме повечеряли? Князь не велел его дожидаться.

— Схожу Аринушку проведать.

— Сходи.

Ефрем и Васька вышли из каморочки и разошлись в разные стороны.

 

Глава 13

Ходатай за княжну

Покои боярыни Хитрово были рядом С /ПОКОЯМИ царевен, и хотя дворцы царевен были построены не новейшими заезжими итальянцами и немцами, а все еще в древнерусском стиле, со множеством теремочков, башенок, лесенок и окошечек, тем не менее предоставляли довольно уюта и простора.

Покои же боярыни отличались особым убранством, указывавшим и на то, что боярыня была далеко не противницей новшеств. На дубовых стенах висели картины иноземных художников на сюжеты из греческой мифологии, а также на эпизоды из рыцарской жизни. В одном из оконных простенков висели часы с башенным боем. На столе лежал музыкальный инструмент— маленькая арфа, на которой боярыню обучал живший в Москве итальянец. Но арфа вся покрылась пылью, что свидетельствовало о полном невнимании к ней в последнее время ее хозяйки. Зато новенькая джианури— грузинская скрипка с красной широкой лентой на ручке — лежала на скамейке и точно заявляла своим нарядным видом, что ею занимаются, что она— любимая фаворитка боярыни. И правда, боярыня часто брала джианури в руки и, точно лаская ее, неумелыми пальцами перебирала струны, потом бережно клала ее на место и, задумавшись, подолгу смотрела на скрипку. Боярыня училась играть на этом инструменте, и учить ее взялся князь Леон Джавахов.

Вскоре после праздников, в послеобеденное время, боярыня сидела у себя в комнате, в голубом парчевом летнике и без кики на голове; ее волосы были выложены короной на темени, что еще больше красило ее лицо. Она сидела у оконца с задумчивой улыбкой на устах, устремив свои голубые глаза на пасмурное, хмурое небо.

На улице завывала вьюга и крепчал крещенский мороз, а в комнате было тепло, уютно, приветно.

— Должно, не придет уж! — вздохнула боярыня, вглядываясь сквозь стекло в темневшую улицу.

Но вдруг дверь скрипнула, и боярыня, встрепенувшись от неожиданности, оглянулась. Однако вместо ожидаемого гостя в комнату вошла нянюшка боярыни, сморщенная старушка. Полуглухая и полуслепая.

— Что тебе, нянюшка? — удивилась боярыня и пошла навстречу старушке, которая редко беспокоила свою ненаглядную красавицу посещениями. — Из-за чего пришла?

— Ась? — подставила старушка ухо к самым губам боярыни, но, видимо, сообразив, о чем та ее спросила, сказала: — По делу, красавица моя, по делу.

— Какие у тебя дела, нянюшка? — улыбнулась боярыня.

Старушка, или не расслышав, или не желая отвечать, молча порылась в своем необъятном кармане, вытащила оттуда смятую бумажку и подала ее боярыне.

Та, не переставая улыбаться, развернула бумажку и стала читать написанные неразборчивым почерком то польские, то русские слова вперемежку. Прочитав раз, прочитав два, она наконец уяснила себе все: по-польски она выучилась давно и теперь должна была вникнуть только в смысл записки.

— Нянюшка, откуда у тебя это? — спросила она старуху.

— Откуда у меня это, тебе не след знать, — ответила старушка, тряся головой. — Твое дело— помочь обиженной!

— Нянюшка, да я не знаю, кто она, о ком здесь писано! — сказала боярыня на самое ухо старушке.

— Про то я тебе поведаю, коли слово дашь не выдавать ни ее, ни меня, а то ирод-то твой дознается и погубит нас всех. Я-то хотя и стара, а все-таки своей смертью помереть мне охота.

— Да о ком ты, нянюшка? — перебила ее боярыня.

— А не выдашь?

— Не выдам.

— Клянись на образ Николая Чудотворца! — потребовала недоверчивая старуха.

Боярыня исполнила ее просьбу и поклялась на образ Николая Чудотворца.

— Так-то крепче! — одобрительно кивнула головой нянька. — А то станет ластиться, речи льстивые говорить, а сердце-то женское жалостливое, все и выболтает…

— Да говори, няня, кто обиженная эта?

— Обиженная эта, пленница? — тянула старуха. — Да польская княжна…

— Да как звать-то ее?

— А звать ее? Постой, запамятовала я что-то. Хорошо, что добрые люди мне записали. — Она полезла в карман, долго в нем рылась и вытащила бумажку. — На, читай!

— Княжна… Ванда Ключинская! — прочитала боярыня.

— Что, не слыхивала о такой? — спросила старуха.

— Не-ет! — нетвердо произнесла Елена Дмитриевна.

Однако ей казалось, что это имя она уже слыхала где-то, но оно лишь неясно звучало в ее ушах и какой-то болью отозвалось в ее сердце.

— А злодея, заточившего сердешную, не знаешь? — раздался над ее ухом шепот старой няни. — Нет? А ведь ты его ласкала, миловала, суженым звала!..

— Няня! Да это не может быть, поклеп это, — неуверенно возразила боярыня.

Старая нянька рассердилась и застучала по полу костылем.

— Я… я клеплю на ирода твоего? — закричала она на свою воспитанницу. — Да провалиться мне на сем месте, коли лжет язык мой…

— Да не ты, нянюшка, не ты! — старалась успокоить ее боярыня. — Тебе налгали; знают, что его не любишь…

— Не люблю, — твердо возразила старуха. — Да и любить-то его не за что. Злодей ведь он! Весь род их злодейский. И за что его избрала — не пойму, хоть убей.

— Не понять тебе, нянюшка, поистине не понять меня. Силу я люблю, могущество, богатырство, а до сей поры не встречала я человека могучее князя Бориса… Разве вот…

Боярыня смолкла и отвела от пытливого взора няньки свое вспыхнувшее лицо.

— Ну, ну, договаривай, договаривай… Кому поведаешь горе свое и радость, как не старой няньке? Не выдам, не бойся, тайну твою….

— Ах, няня! — обняла ее Елена Дмитриевна. — Я не знаю, что со мною! Томится сердце мое! То сладко защемит, то запоет, как от лихой боли… Ночи стала не спать, голова в огне, ноги — как лед, и тяжко-тяжко грудь давит! Няня, боязно мне что-то!

— Иль новая зазнобушка? — прошептала нянька, гладя своей костлявой рукой шелковистые волосы боярыни.

Та в ответ только крепче прижалась к старухе.

— Полно, полно! Разве впервые с тобой это приключается? Горячая ты у меня, вся в батюшку; вспыхнешь полымем, да скоро и остынешь; недолго тебя лихоманка-то любовная треплет! — рассмеялась старуха.

— Ох, няня, не то теперь, совсем не то…

— А что же такое? Ну, сказывай, коли так.

Елена Дмитриевна подняла голову, встала и, заложив за спину руки, прошлась по комнате.

— Сказать и впрямь, легче, может, станет? — остановилась она перед старухой. — Люб мне, нянюшка, один молодец…

— Знаю, что молодец, — смеясь, махнула нянька костылем. — Ой, проказница, известно, не красную девицу полюбила. А кто же этот молодец, Аленушка?

Боярыня молчала.

— Аленушка, а, Аленушка?.. — Не хочешь сказывать — не надо! — обидчиво произнесла нянюшка и засуетилась, чтобы идти.

— Полно, няня, не серчай. Не сокрыть от тебя хотела я свою тоску: все поведала тебе, а имя… На что тебе имя?

— Нешто опять разбойника какого полюбила?

— Нет! — весело тряхнула головой боярыня. — Не разбойник он! Краше его нет в целом свете, а сила-то его, сила…

— Поди ты! Нешто в силе человеческое добро? Поистине хороший человек и без силы твоей бывает.

— Ах, няня, не понять тебе меня, никогда не понять.

— Где уж мне? Из ума видно, старая, выжила. А ты мне вот что скажи: Пронский-то твой, чай, тоже силен, по-твоему, на богомерзкие дела?..

— Сила его, няня, на худое пошла.

— Ну, вот то-то же! — весьма довольная, проговорила нянюшка и стала подыматься. — Мне пора. Так как же, детушка? Вызволишь ты мне княжну-то от злодея твоего Пронского?

— Вызволю, няня, скоро вызволю! — ответила боярыня, и странная улыбка мелькнула на ее полных губах. — И силу его испробую!

— Так прощай же, дитятко!

Елена Дмитриевна поцеловала своими свежими алыми губами морщинистые щеки старушки.

— И добра же ты, дитятко, ангел сущий! — проговорила тронутая старуха. — Знаешь, что пятая заповедь-то говорит?.. А ведь старая нянька — все одно что родитель, и за почтение к старшим вознаградит тебя Бог. Ну, а коли что по этому делу с княжной занадобится, пришли за мною. Хоть и плохо ноги ходят, а вмиг предъявлюсь… Ты поразмысли-ка на досуге, как делу лучше пособить.

Долго еще говорила нянька, медленно подвигаясь к двери; боярыня молча слушала ее с улыбкой на устах, бережно ведя под руку.

— Не проводить ли тебя кому, няня? — предложила боярыня.

— И-и, что ты, мать моя! Разве я одна! В сенцах Марфушка ждет; она привела, она и уведет. Прощай, красавица. Господь с тобой! — и, осенив свою любимую питомицу крестом, старушка вышла из покоев Хитрово.

Боярыня вернулась к столу, на котором горел ночник, и еще раз внимательно прочитала записку. Потом она посмотрела на часы и прошептала, подавив легкий вздох:

— Скоро ужинать… Так поздно не придет!

Она подошла к зеркалу, висевшему в спаленке, пригладила волосы и стала прилаживать кику.

В это время вошла сенная девушка царевен и неслышно стала в дверях, ожидая, когда боярыня оглянется. Боярыня скоро оглянулась, отыскивая свой шугай.

— Ты что, Евфросиньюшка? — спросила она.

— Царевны за твоей милостью шлют, соскучились; сказывают, чего не идешь целый день, — бойко ответила девушка.

— Вот собралась их проведать… У них никого нет? — стараясь говорить равнодушно, спросила Хитрово.

— Как не быть, — ответила Евфросинья, лукаво опуская глаза. — Царь-батюшка и царица-матушка спроведать пришли царевен.

— А! — произнесла боярыня и вынула из поставца жемчужное ожерелье и серьги с подвесками. — Поди позови мне девок! — приказала она Евфросинье. — Да скажи царевнам, что, мол, идет боярыня.

Евфросинья поклонилась боярыне в пояс и скрылась.

Через минуту перед Еленой Дмитриевной, робко потупив взоры, предстали ее сенные девушки.

— Что прикажешь, боярыня? — чуть слышно шепнула одна.

Елена Дмитриевна сдвинула свои соболиные брови.

— Иль не знаете? Сарафан парчовый и шугай с каменьями бирюзовыми! — крикнула она.

Девушки затрепетали и кинулись к большому шкафу, стоявшему в соседней комнате. Боярыня тем временем перечесала голову и, потребовав новую кику, кокетливо стала прилаживать ее к волосам.

Явились девушки с сарафаном из голубой, отделанной серебром, парчи, с белоснежной кисейной рубашкой и бархатным малиновым шугаем с бирюзовыми пуговицами; поставив сарафан на пол, они стали обувать боярыню в бархатные, отороченные соболем сапожки, потом одели рубашку, взбили рукава так, что они, словно пузыри, вздулись на ее руках, и наконец облекли ее стройный стан в тяжелый сарафан, лубком коробившийся на плечах, на которые накинули шугай с золотыми позументами и драгоценными пуговицами. Шею боярыни сплошь унизали жемчугом и в уши вдели жемчужные подвески; руки украсили золотыми запястьями, между которыми были и дорогие венецийские изделия.

Одевшись и едва имея возможность шевелиться в этом тяжелом наряде, боярыня, оглянув себя в последний раз в венецийское зеркало, медленно поплыла из своих покоев к царевнам, приказав девушкам:

— На ночь приготовить яблочного настоя и огуречного рассола!

Яблочный настой она пила на ночь, а огуречным рассолом притиралась. И то, и другое способствовало будто бы белизне лица.

Девушки безмолвно, как истуканы, стояли, вытянув вдоль бедер руки. Боярыня наконец удалилась.

 

Глава 14

Сват

В доме князя Григория Сенкулеевича Черкасского шла необычайная суета. Чистили, мыли, словно обитатели сейчас только заметили пыль и грязь, наросшие по стенам неуютных покоев старинного деревянного княжеского дома.

Князья Черкасские принадлежали к одному из шестнадцати знатнейших родов, члены которых поступали прямо в бояре, минуя чин окольничего, и славились особенным богатством до 1665 года, когда моровая язва, свирепствовавшая в Москве, унесла у одного только из Черкасских, Якова Куденетовича, четыреста восемьдесят душ. После этого род князей Черкасских пришел в некоторый материальный упадок. В последние годы между Черкасскими выделился князь Яков Куденетович; он участвовал в польском походе; в 1655 году 29 июля, под Вильной, разбил обоз гетманов Радзивилла и Гонсевского. В 1632 году, еще покойным царем Михаилом Федоровичем, за особые заслуги Якову Куденетовичу было пожаловано село Богородицкое, поместье Кузьмы Минина-Сухорукого, а в 1633 году дом Минина в Нижнем был тоже пожалован в род Черкасского.

Рана долго беспокоила мощное тело Григория Сенкулеевича, но наконец поддалась лечению лекаря Стефана Симона, а через месяц после происшествия он уже свободно двигал шеей, ел по-прежнему за троих и пил за шестерых.

В первый же день, как только лекарь разрешил ему встать, домоправительница князя, Матрена Архиповна, не первой молодости и необычайной силы женщина, с мужским голосом и усами над толстыми губами и огромным ртом, распорядилась произвести в доме чистоту на радостях, что хозяин вызволился из лютой беды.

Был час пополудни, и в большом невзрачном столовом покое за столом в первый раз восседал князь Григорий Сенкулеевич. Его лицо с быстро бегавшими глазками, с землистым цветом кожи, одутловатыми щеками стало еще безобразнее после болезни. Он с жадностью запихивал в рот куски жареного бараньего сала и запивал это жирное кушанье душистым рейнским вином.

Возле стола, оскаливши гнилые зубы, стояла Матрена Архиповна. Огромного роста, широкоплечая, уродливая, она как раз была подстать своему хозяину, которого обожала всем своим мужественным, грубым сердцем.

— Ешь, родной, ешь! — говорила она, одобрительно качая повязанной цветным платком головой. — Отощал, небось? Лекарь-то есть не давал, собачий сын!

— Гм?! — промычал князь. — Кабы не он, сдох бы я, аки пес.

— Ну да, еще бы! — недовольно проворчала домоправительница: — лекарь! А я разве мало за тобой ухаживала? Мало лампадок Иверской Божьей Матери ставила? Мало я ночей возле тебя не досыпала? Лекарь!..

— Известно, он, — флегматично возразил князь. — Кто мне рану-то прижег: ты али он?

— Может, прижиганье это после отзовется. Чернокнижник — твой лекарь, вот что.

— Вздор мелешь! — остановил женщину князь. — Не волшебством меня Симон излечил.

Матрена Архиповна поджала губы и помолчала, затем, не вытерпев, спросила:

— А узнал князь Борис Алексеевич ворога-то твоего?

— Говорит, не узнал. Да и как узнать?

— Ты, чай, говорил, каков он обликом?

— Да я сам дюже запамятовал. Будто черный, иноземец какой, или что. Рожа у него чернявая.

— А я, хочешь, узнаю? — подбоченясь, с торжеством спросила Матрена.

— Ой ли? — оживился боярин и даже оставил кулебяку. — Врешь ты все, откуда тебе узнать-то?

— А вот-те крест, узнаю! — перекрестилась домоправительница, глянув на дорогой образ, висевший в углу.

— Как же ты узнаешь? — полюбопытствовал князь.

— К ворожее Марфушке пойду, — нетвердо ответила домоправительница и пытливо посмотрела на князя.

Лицо Григория Сенкулеевича потемнело и даже перекосилось при этих словах…

— С нами крестная сила! — набожно проговорил он. — Да в уме ли ты, Матрена?

— Ты меня, боярин, не замай! Мое дело, я и в ответе. А неужто же твоему ворогу без казни по белу свету бродить?

При напоминании о дерзком чужеземце, ранившем князя, глаза последнего сверкнули бешенством.

— Сам найду, дай срок! — глухо возразил он.

— Сам-то сам, а пока что я все-таки к Марфушке схожу.

— Как знаешь, только моя хата с краю, ничего не знаю.

— Само собой!.. Нешто я не ведаю?

Что-то вроде ласки мелькнуло в маленьких глазах князя, когда он взглянул на свою верную домоправительницу. Она поймала этот взгляд, и широкая улыбка расползлась по ее некрасивому лицу.

— В огонь и в воду за тебя, мой кормилец, пойду! — проговорила она, со странной нежностью целуя его в плечо.

Матрена Архиповна в молодости была приятна на взгляд, свежа, здорова, а главное — молода, так молода, что, оставшись вдовой двадцати пяти лет, страдала от избытка этой молодости и сил. Роста она была большого и силой с юных лет обладала не женской.

Князь Григорий Сенкулеевич тоже смолоду был и силен, и роста могучего, и нрава крутого, лютого; Матрена Архиповна не боярыней была, а вдовой купца именитого и богатого, и жениться на ней князь не женился, но она прожила у него в доме двадцать лет, словно жена, в церкви венчаная, и любила его, как только могла любить ее суровая натура.

Часто князь изменял своей подруге; в дом и пленниц вводил, и цыганок приваживал, но на все смотрела Матрена Архиповна сквозь пальцы, называя увлечения князя забавой и не боясь, что кто-нибудь займет ее место в его доме. Она потакала всем прихотям князя; часто своим изворотливым умом выручала его из беды и укрывала его преступления, которыми была богата необузданная жизнь Черкасского.

— А, чай, царь-то по головке не погладит, коль узнает, что ты его указ нарушил. В бой вступил, да еще в праздник! — сказала Матрена.

— Как ему узнать-то? — утирая бороду, спросил боярин. — Досель не узнал, значит, и не узнает.

— То-то и есть! Стало быть, ворога-то твоего надо своим судом… Чтобы никто не узнал?..

— Вестимо.

— Не следовало и Пронскому князю говорить о нем.

При имени Пронского князь исподлобья глянул на свою сожительницу, зная, что она не любит Бориса Алексеевича.

— Не сказать нельзя было. Если бы я в беду попал, он все-таки вызволил бы.

— Разве что!

— Вот ждал его к обеду, да что-то не идет, — проговорил боярин, подымаясь из-за стола и с наслаждением потирая свой вздутый живот. — Сыт! Бог напитал — никто не видал, а кто и видел, тот не обидел!

— Кто тебя, сокола, обидит! Кваску холодненького не изопьешь ли? — заботливо спросила домоправительница.

— Не вредно бы! — ответил боярин, разваливаясь на лавке.

— Сама схожу и принесу! — и Матрена вышла из столовой.

Боярин проводил ее долгим взглядом и прошептал:

— Ишь, как заботится, словно голубка вокруг голубя. Гм! Голубь!.. — он ухмыльнулся. — А того не знает, что я ей готовлю! Чай, осерчает?

Вернулась Матрена с круглым деревянным подносом, на котором стоял кувшин с квасом. Григорий Сенкулеевич припал толстыми губами прямо к кувшину.

— Смотри, князинька, не вредно ли? — осведомилась Матрена, но князь только промычал что-то в ответ.

Напившись до отвала, едва переводя дух, он отвел кувшин с квасом и повалился на лавку.

— Теперь соснешь маленечко?

— Гм! — промычал князь и тут же заснул.

Матрена Архиповна села возле него и стала оберегать сон своего повелителя. Раза два она грозно махнула вошедшему было убрать со стола служке и послала сказать, чтобы в доме все было тихо: боярин, мол, почивает после трапезы.

Но почивать князю удалось недолго. За окнами послышались звон колокольчиков и фырканье коней.

Матрена Архиповна тихонько поднялась с лавочки и на цыпочках пошла вон. В дверях она столкнулась с бежавшим к ней мальчиком.

— Ты куда, постреленок? — шепотом спросила она.

— Князь Борис Алексеевич пожаловали! Сейчас будут здесь, велели упредить! — шепотом ответил казачок.

— Поди, скажи, князь почивает… Ужо князя Бориса примет. Ну, чего, огалтелый, уставился?

— Боярин осерчают! — нерешительно возразил мальчик.

— На меня осерчает— не на тебя! Я в ответе буду!

Мальчик убежал, а Матрена вернулась на лавочку и стала с любовью смотреть на спящего, прислушиваясь, не уехала ли тройка Пронского; но слабое позвякивание колокольчиков, доносившееся с улицы, свидетельствовало, что князь еще здесь.

— Кто это говорит князу Пронскому: «Приди ужо»? — раздался властный голос князя Бориса, и, распахнув двери, он вошел в комнату. — Это ты такой издал приказ, Григорий Сенкулеевич? — подбоченясь, грозно спросил он Черкасского.

А тот спросонок не мог понять, в чем дело, и, немилосердно зевая, протирал глаза.

— Князю Пронскому сказать: «ужо»! Да ты в уме, князь? Сам меня звал, да потом вдруг: «ужо»? Нет, князь, за такую обиду дешево не расплачиваются. И не чаял я, не гадал, что вместо родни врагами станем…

— Стой, стой, князь! Ничего в толк не возьму, что гутаришь такое? — приходя в себя, спросил Черкасский. — Скажи толком, на что осерчал?

— Прислал ты сказать мальчонку, что, мол, «князь ужо тебя позовет, а теперь почивает, ступай, дескать, подобру, поздорову». Как же так, князь? Или раздумал? Так лучше честью прямо скажи, а то негоже так по-басурмански…

— Ничего я не раздумал, ничего приказывать не велел. Спал я, тебя дожидаючись, это верно.

— Стало быть, мальчонка наврал! — засверкал Пронский глазами. — Ну, и быть же ему драным, — он хотел кликнуть казачка, но Матрена, выступив вперед, остановила его.

— Постой, князь, мальчонка не виноват. Я приказ тот послала.

— Ты? Так, стало быть, холопка приказы у тебя здесь дает? — злобно усмехнувшись, спросил Пронский.

Матрена гордо выпрямилась и с той же злобой ответила:

— Не холопка я, и тебе, княже, это ведомо! Приказ послала я потому, что князь тяжко болен был, силами еще не подобрался… Соснул он маленько, а тут его будят; ну, я и раздумала: дела-то ваши не ахти какие, время терпит, а ты не обессудишь. Вот только норов твой забыла…

— Ну, ладно, — перебил Черкасский, видимо, недовольный перебранкой. — Ты, князь, прости ее, дуру; не обессудь; мне она добра хотела. А ты, Матрена, поклонись князю в пояс.

— Не виновата я перед князем! — упрямо возразила Матрена и, повернувшись, вышла из покоя.

— Избаловал ты ее, князь Григорий! — проговорил Пронский, проводив ее злобным взглядом.

— Больно верный она человек! — избегая взглядов Пронского, ответил князь.

— Думаешь, не знаю, что близкий она тебе человек. Глаз-то никому не отведешь! — с злой усмешкой продолжал Пронский.

— Д-да я и не отводил! — сконфузился Черкасский.

— Да не в том дело; а зачем бабе волю давать? Бабе дай палец — она захапает всю руку…

— Значит, теперь делу-то, сватовству-то, конец? — робко спросил Черкасский.

— А почему бы так?

— Ты осведомился насчет, значит, Матрешки моей, так какой уж я теперь жених? — уныло ответил Черкасский.—

Эх, бабы проклятущие, всегда все напутают! — вдруг озлобляясь, крикнул он.

— Это ты верно! — холодно возразил Пронский. — Но неужели ты думал, что я, просватав дочь, не знал, кому ее отдаю? — и он ядовито усмехнулся. — Женишка я ей выбрал отменного, долго выбирал… Лучше тебя никого не нашел!

Черкасский самодовольно погладил свою бесцветную, жиденькую бороденку.

— Ты думаешь, не знал я о твоей зазнобе?

— Ну, какое уж!.. — протестовал Черкасский. — Старуха она!

— Знаю. Да домом и тобой во как ворочает! — и Пронский покрутил в воздухе рукой. — И девушками молоденькими тебя оделяет — я все знаю.

Как ни был свиреп и лют князь Григорий Сенкулеевич, но и его удивила страшная бессердечность князя Пронского, отдававшего свою единственную дочь за человека, заведомо распутного, сурового и уже почти старого…

Князь Пронский точно прочитал его мысли; он криво усмехнулся и ответил:

— Думаешь, мол, каков отец — зверь? А того не уразумеешь, что, значит, у отца причина есть свою дочь таким путем наказать.

— Ну, уж, княже, не черт я в самом деле; женюсь на молодой, непорочной девице, остепенюсь, наверно, разгул-то брошу. И заживем мы ладно!..

Пронский ухмыльнулся в бороду:

— Остепенишься в пятьдесят-то лет? Как же! Ну, да это — дело не мое. Мое дело выдать дочь замуж, а уж там ей видно будет, как с мужем жить.

— А что, она уже приехала? — заблистав узенькими глазками, спросил старый сластолюбец.

— Приехали вчера… она и… жена.

— Красивая дочка-то?

— Нельзя сказать, чтобы очень, а недурна; да вот сам скоро увидишь. Посмотри, может, еще и не по нраву придется…

— Что ты, что ты, как это можно! — замахал руками боярин. — Молоденькая-то?

— Ну, так собирайся, что ли! — подымаясь со скамьи, сказал Пронский. — Лошади у ворот, мигом домчат.

Князь кликнул людей, переменил кафтан; он был уже в шубе и шапке, как вдруг его остановила Матрена Архиповна.

— Куда идешь, полоумный? — крикнула она. — Без разрешения лекаря в этакой-то морозище! Да не пущу я тебя, вот и все.

— Оставь, Матрена! — отводя ее руки, проговорил Черкасский. — Дело есть!

— Что ж, боярин, не скажешь, какое? — насмешливо заметил ему Пронский, запахиваясь в шубу.

Черкасский грозно насупил брови, оттолкнул Матрену и пошел на крыльцо.

Пронский последовал за ним, даже не взглянув на мощную фигуру управительницы, растерянно выпучившую на него глаза. Она очнулась, когда раздался окрик кучера и звонко зазвенели бубенчики. Бояре уехали.

— А, так ты вот так! — погрозила Матрена кулаком. — Добро! Вспомянешь меня! И князь хорош!.. — размышляла она, идя к себе в светелку. — Я ли ему не служила, душу отдавала ему на потеху, всем его бесчинствам потакала, а он меня, как суку, от себя оттолкнул! И куда смутьян этот повез его? Должно быть, затеял что-нибудь неладное…

Она некоторое время стояла задумавшись, потом повязала голову теплым платком, надела валенки и шубку и тихонько вышла из дома.

 

Глава 15

Молодая невеста

Князья тем временем подъехали к дому Пронского и остановились у открытых ворот, где им навстречу тотчас же высыпала дворня и стала бережно высаживать их.

Это был тот самый дом, что привлек внимание князя Леона Джавахова в день его столкновения с боярином Черкасским; но теперь ставни были открыты и запоры повсюду сняты.

— Зачем меня сюда привез? — с удивлением спросил Черкасский, подымаясь на крыльцо и оглядывая странный дом.

— А куда ж еще? — усмехнувшись ответил Пронский.

— Ведь это дом боярина Семена Стрешнева?

— Его. Так что ж из того?

— Сослан он в Вологду за волшебство, — вздрогнув, ответил Черкасский и опять робко оглянулся.

— Так что ж из того? — повторил Пронский с насмешливой улыбкой. — Не бойся! Теперь волшебство отсюда изгнали! Этот дом я купил у родичей опального…

— Небось духи здесь водятся? — шепнул Черкасский.

— Злых здесь тьма! — с насмешкой во взоре, но серьезно ответил Пронский.

— С нами крестная сила, место наше свято, чур меня чур! — заметался суеверный князь-великан. — Да зачем же ты меня сюда-то привез? Прощай, князь! — сердито кивнул он головой и повернулся уже, чтобы идти обратно.

— Погоди, князь Григорий, не петушись. Попытка — не пытка. Теперь час еще ранний, не бесовский, бесы еще почивают… Ты выкушай спервоначала чарку браги, на красу девичью полюбуйся, а потом и с Богом, никто тебя не удержит.

— Зачем их сюда поселил? — нерешительно оглядываясь, проговорил Черкасский.

— Так надо, — твердо ответил Пронский и повел гостя в комнаты.

Дом был очень старый, деревянный, с узенькими лесенками, башней и даже слюдовыми окнами. Убранство дома соответствовало его наружному виду: деревянные, от времени почерневшие полы, бревенчатые потолки и стены, вдоль которых тянулись широкие скамьи и такие же столы. Все украшение комнат составляли множество образов в дорогих ризах да кованые сундуки, крытые коврами и обычно полные всевозможных богатств.

Наши предки не любили зря показывать свои сокровища, редко вытаскивали из сундуков куски полотна, бархата и индийской кисеи, которую очень любили за ее тонкость и нежность наши прабабки. Парча, жемчуг, излюбленное украшение древних русских женщин, яхонты и изумруды, покоились иногда веками на дне какого-нибудь железом окованного сундука под мудреным заморским ключом.

Да и кому было показывать наряды, драгоценные украшения и даже женскую красоту? Целые дни, месяцы, годы однообразная, душу надрывающая жизнь без цели, без интересов, стремлений и даже без мыслей. О чем было мыслить древнерусской женщине, ничего не видевшей, ничего не знавшей, кроме своего терема с его низменными внутренними треволнениями и вечными, беспросветными буднями?

У мужчин было дело: война, оберегание своих владений, их расширение, достижение власти и политические волнения, государственные дела и даже семейные, потому что и этим мужчины больше занимались, чем женщины. Женщина не имела власти ни выдать дочь замуж, ни женить сына; всем распоряжались отец, брат или дядя.

Да и какой могла быть семьянинкой древняя русская женщина, заключенная в терем, все равно, что заточенная в тюрьму? Не могла же она научиться в этом затворничестве ни свободно мыслить, ни свободно чувствовать, ни развивать свои душевные силы. Не зная сама ничего, она решительно ничего не могла передать своему ребенку. И дети чувствовали духовную несостоятельность своих матерей, но любили их все-таки нежнее, чем отцов, которых смертельно боялись и по-своему уважали.

К концу шестнадцатого века в терем медленно стал проникать луч света. Русская женщина начала учиться грамоте, хотя пока еще церковной, стала интересоваться тем, что делалось вокруг нее, пробовала делать робкие попытки скинуть тяжелые оковы, веками лежавшие на ее свободе.

Появились наконец такие женщины, как, например, боярыня Хитрово, царевны, жена боярина Матвеева и еще несколько знатных боярынь, которые скинули со своих лиц покрывала и уже открыто появлялись в обществе рядом со своими мужьями, вмешивались в политические дела и стойко отстаивали свои права быть не только женами, но и сотрудницами своих мужей. Конечно, таких пионерок было еще очень мало, потому что истинно развитых мужей, вроде Матвеева, Ордин-Нащекина, Ртищева и Морозова было еще меньше и потому еще, что людям, вроде Пронского и Черкасского, было вовсе не на руку духовное освобождение женщины; им гораздо более улыбалось, чтобы раба никогда не смела поднять свою голову, возвысить свой голос и чтобы с нею можно было поступать так, как поступал Пронский со своими женой и дочерью.

Войдя в дом, Пронский приказал слуге, стоявшему навытяжку у притолоки двери:

— Поди скажи боярыне, что, мол, князь Григорий Сенкулеевич челом бьет. Да чтобы скорее, не заставляла гостя именитого долго дожидать себя!

Слуга исчез, а Пронский стал прохаживаться по комнате. Черкасский снял шапку и шубу и сел под образа.

— Уф! — отдувался он. — Плотно пообедал, оно и тяжко.

— Сейчас Ольга придет с чаркою вина, — ответил Пронский, нетерпеливо поглядывая на дверь.

— Ольга — хорошее имя, первое на Руси христианское имя! — проговорил Черкасский.

Пронский ничего не ответил, но его лицо бледнело от злости, что жена долго не шла.

Он только что хотел послать к ней еще одного слугу, как вдруг дверь, ведшая в ее покои, тихо растворилась, и женщина в темном, почти монашеском платье, с подносом в руках, опустив глаза, вошла в горницу; шагнув прямо к Черкасскому, все не подымая глаз, она низко поклонилась, потом выпрямилась и остановилась, словно вкопанная, не промолвив ни слова.

Двери за ней остались полуоткрытыми; за ними виднелась такая же комната, в которой никого теперь не было.

— А Ольга?.. — грозным шепотом спросил Пронский.

Жена затрепетала, и поднос заколебался в ее руках.

Пронский с бешенством вырвал у нее поднос и, отдавая его слуге, приказал:

— Княжне отдать, чтобы сейчас же сюда шла!

— Князь Борис Алексеевич!.. — надорванным голосом начала было просить княгиня, но Пронский, закипая гневом, только взглянул на нее, и она тотчас же робко умолкла.

Слуга поспешно вышел с подносом.

— Ольга не одета… как тому подобает! — прошептала княгиня и взглянула в первый раз на мужа.

Пронский не успел ответить, как уже вернулся смущенный слуга и сказал, что княжна не выйдет, потому что не одета.

Князь Борис закусил губы, кинул злобный взгляд на жену и вихрем умчался из комнаты.

— Князь… батюшка! — обратилась Пронская к Черкасскому. — Откажись ты, ради Господа, от Олюшки!.. — И она с мольбой протянула к нему руки.

Князь Григорий попыхтел и ответил по малом размышлении:

— Люба дочь мне твоя, княгинюшка, силушки-то и нет отказаться…

Он замолчал, словно поперхнулся, встретив печальный, полный укоризны взгляд Пронской.

— Как же люба, коли ты ее ни разу не видывал? — спросила она его.

Черкасский отвел от нее смущенный взор.

Княгиня Анастасия Петровна была из рода Репниных; богатой сиротой выдали ее родственники, не спросясь, за двадцатидвухлетнего Пронского, именитого, но не богатого княжеского сына, известного уже по всей Москве своими зловредными похождениями и необузданными кутежами. Князь женился на сироте только из-за богатства и сразу же стал обхаживать ее, чтобы она передала ему в полную собственность все свои поместья, вотчины и деньги. Молодая женщина, доверчивая, любящая всем своим юным сердцем, привязалась к своему красавцу-мужу и, конечно, охотно отдала ему все. Ему только и нужно было этого. Едва родилась дочь, он окончательно покинул ее. Однако, прежде чем расстаться с нею, он ежедневно терзал ее — сперва нравственно, а когда она решительно отказалась идти в монастырь, то и телесно…

В какие-нибудь пятнадцать лет супружеской жизни когда-то цветущая, здоровая девушка превратилась чуть не в настоящую старуху. Ее густые черные волосы, вырванные мужем клочьями, поседели и едва прикрывали ее череп; стан согнулся, потому, что князь годами держал жену в каморке, в которой она не могла выпрямиться; пальцы на руках были сведены судорогами, ноги опухли от ломоты, которую она нажила, проводя длинные месяцы заточения в холодных и сырых подвалах. И только ее глаза, хотя и потускневшие от слез, все еще свидетельствовали о былой красоте и о том, что жизнь еще теплилась в этом изможденном, настрадавшемся теле.

— Откажись, князь! — с мольбой прошептала княгиня, обращаясь к Черкасскому. — Ну, какая Олюша тебе невеста?

— Чем же я не жених? — осклабившись, спросил князь.

— Олюшке еще и семнадцати лет нет…

— Оно и лучше, такую жену мне и надо; по крайности покорлива будет, — сказал князь с замаслившимся взором.

— Какое же счастье, если она тебя не любит?

— Небось, после полюбит! — с нехорошим смешком ответил князь.

— Побойся ты Бога! — заломила руки Пронская. — За что хочешь сгубить ты ее?

— Чай, отцу лучше знать, что требуется для счастья его дочери! — раздражительно возразил князь.

— Отец! — с невыразимой горечью промолвила Анастасия Петровна. — Какой он отец? Он хуже лютого ворога своему родному детищу.

В это время дверь отворилась, и вошел Пронский, за ним шла с подносом в руках и опухшими от слез глазами девушка в розовом атласном сарафане и с повязкой на голове.

— Подыми глаза-то, небось, не съедят! — грубо крикнул ей отец.

Девушка с робким укором подняла на отца большие лучистые глаза, придававшие ее худенькому, далеко не красивому лицу какую-то особую прелесть и мягкость, и застыла с немым недоумением на лице.

— Подай князю чарку! — приказал Пронский.

Ольга неслышными шагами подошла к Черкасскому, остановилась перед ним, но не поклонилась ему.

— А поклон за дверями оставила, что ли?

Девушка послушно наклонила голову, подалась немного вперед своим тонким, полудетским станом и протянула гостю поднос, на котором стояла чарка, до краев наполненная вином.

— Тонка она у тебя больно! — беря чарку, шепнул Черкасский князю Борису, усевшемуся рядом с ним.

Тот нахмурился, оглядел дочь недружелюбным взглядом и возразил:

— Товар лицом показываю, а там твоя воля; женихов не искать стать.

Княгиня Анастасия с робкой надеждой во взоре посмотрела на гостя. Ольга стояла, точно истукан, молча, низко потупив взор.

— Да я ничего, я так, к слову… — поторопился ответить Черкасский и бесцеременно стал разглядывать девушку.

Взор княгини потух, и она в отчаянии поникла головой.

— И не очень, чтобы того, с лица казиста! — пробормотал Черкасский.

— Да ты что, княже? — обернулся к нему Пронский. — На конной площади, что ли? Коли не по нраву, не по мысли тебе…

— Что ты, что ты! — заговорил Григорий Сенкулеевич. — Я это к слову… потому вот сейчас княгиня твоя сказывала, будто я-де не жених твоей дочери, стар, мол, и безобразен! — рассмеялся он гаденьким смешком. — А по мне, и невеста-то не многим лучше жениха, разве что годами только не сойдемся… Вот я к чему.

— Не ее, бабьего, ума это дело! — мрачно смерил жену взглядом Пронский. — Ступай! — приказал он ей. — И ты!.. — обратился он к дочери.

Анастасия Петровна и Ольга, безмолвно покорившись приказанию, низко откланялись ему и гостю.

— Ты жди меня, — сказал князь жене, когда она была уже в дверях. — Я скоро зайду: потолковать надо.

Женщины ушли. Пронский обратился к своему гостю:

— Князь, я сам тебе в жены свою дочь предложил, ты сватов ко мне не засылал; я сам ее сватом был; ты мое сватовство принял, дочь не видавши; молода она и приданое за ней не малое ты выговорил; я думал — и разговору конец. А ты еще и красоты захотел, и дородности искать стал… Негоже это, князь!

— Послушай, князь Борис Алексеевич, — остановил было друга Черкасский, но Пронский резко перебил его:

— Постой, князь! Раскинь умом да поразмысли толком, много ли девиц с красотой да именитостью за тебя, князя Григория Сенкулеевича Черкасского, родители отдадут?

— Князь, ты обидеть меня измыслил? — начиная сердиться, спросил Черкасский.

— Нисколько! Не задел ты меня, князь!

— Да и я не хотел изобидеть тебя, — в примирительном тоне заговорил Черкасский. — С княгини твоей спесь маленечко захотелось сбить: очень уж она чванится дочкой-то своей! А, по мне, девица ничего; люблю я ведь молоденьких, ведомо это тебе? — осклабившись, спросил он.

— Ведомо, а потому и затеял я это сватовство, чтобы отказа не было.

— Горденек ты, боярин!

— А ты не горд? Спеси-то боярской не отбавлять и у тебя стать.

Примирившись, князья потребовали вина и начали обсуждать, когда назначить день свадьбы.

— Чем скорее, тем лучше! — предложил Черкасский.

— Раньше Красной Горки никак не управиться; до поста немного уж осталось, — задумчиво проговорил Пронский.

— А какие такие приготовленья? К попу съездить да обвенчаться, вот и вся недолга.

— Надо все честь-честью, — ответил Пронский. — Я хочу всю Москву удивить, самого царя-батюшку позвать, иноземцев…

— А я так разумею, — выпивая разом вино и не глядя на Пронского, сказал жених, — что княгиня твоя этому браку воспротивствует и помехой будет.

Пронский закусил от досады губы.

— Не бабьего ума это дело! — мрачно подтвердил он.

— Теперь ее не легко скрутить! — вполголоса проговорил Черкасский, пожевав губами. — Федор-то Михайлович Ртищев вон в какую силу идет. Не даст небось родственницы-то в обиду.

— Я — муж ее и власть имею с дочерью со делать все, что только похочу, — гордо проговорил Пронский.

— Ну, против царя все равно ничего не поделаешь, — скептически заметил Черкасский. — А Алексей Михайлович, известно, слаб: кто у него испросит какой милости, он, по доброте сердечной, отказать не сможет. А Ртищев подластиться сумеет!.. Ведь вот молод, на десять лет младше меня, — с трудно скрываемой горечью произнес князь, — а куда шагнул? Ниже меня родом, а царь его своим приближенным сделал… А почему? Умеет ластиться, с иноземщиной дружит и даже… — шепотом проговорил он, нагнувшись к Пронскому, — с волшебством знается!

— Ну, мне он не страшен и с волшебством своим! — довольно равнодушно ответил Пронский, вспоминая, что у него против Ртищева есть у царя отличный корень — боярыня Хитрово, с которой он никого и ничего не боялся.

Долго еще бражничали и беседовали князья, а бедная княгиня Пронская сидела у себя в светелке и внимательно с трудом разбирала Евангелие на древнеславянском языке. Время от времени она поднимала голову и чутко прислушивалась, не раздадутся ли знакомые ей твердые шаги мужа. Но наступала уже ночь, а он все еще не шел. Княжна давно, выплакав все слезы на груди у матери, легла спать и, разметавшись под кисейным пологом, вздрагивала во сне и пугливо вскрикивала. Княгиня тотчас тогда творила молитвы…

 

Глава 16

Любовники-враги

Боярыня Хитрово только что вошла в свою комнату и, отдав шубку сенной девушке, села, словно разбитая, на лавку, которую она, по восточному обычаю, покрыла коврами. Она оперлась локтями на стол, положила голову на руки и осталась в такой позе, глубоко задумавшись.

Яркое весеннее солнце целым снопом золотых лучей врывалось через оконные стекла в комнату и придавало ей веселый, праздничный вид. Но боярыня не видела сегодня этого прекрасного утра, не любовалась первыми настоящими весенними лучами солнца. На ее высоком лбу обозначились глубокие морщины; углы рта как-то опустились, глаза тревожно смотрели куда-то вдаль, и все ее лицо точно поблекло, словно огонек, освещавший его внутри, погас.

— Это ужасно, ужасно! — шептали ее побледневшие губы. — Лучше убить сразу!.. — Она внезапно остановилась и пугливо оглянулась. — Никого! — проговорила она и провела рукой по глазам.

Елена Дмитриевна только что навестила несчастную польскую княжну, после того как няня много раз напоминала ей об этом.

Княжну она нашла в ужасном положении, еще в худшем, чем она была за несколько месяцев до этого. Несчастная, видимо, таяла и молила своего мучителя, чтобы он дал ей умереть спокойно на солнце, дыша весенним воздухом. Но Пронскому нужна была ее смерть. Он боялся, что она оживет, выдаст его — и план, так искусно задуманный, с появлением этой претендентки на его имя, погибнет. Убить ее он еще медлил, да и не хотел идти на убийство, но мучить ее он считал себя вправе, раз она упорствовала и мешала ему. Он не привык стесняться с теми, кто становился ему поперек дороги.

Ванда все рассказала боярыне Хитрово и умоляла ее дать ей возможность уйти из подземелья.

— Воздуха! Солнца! На одно мгновение! И потом смерть, — рыдая и обливая слезами руки неожиданной посетительницы, говорила несчастная пленница.

Растроганная и потрясенная, Елена Дмитриевна обещала и ушла, твердо решив немедленно помочь узнице и спасти эту жертву Пронского.

Но сцена в подземелье так подействовала на нее, вид княжны так поразил ее, что всегда сильная, твердая боярыня вдруг потерялась и упала духом.

Однако мало-помалу самообладание вернулось к ней; мысли стали связнее роиться в голове; она стала ходить по комнате, потому что так ей легче думалось…

«Просить царя? — размышляла Елена Дмитриевна. — Но он казнит его!».

Как ни казался ей теперь отвратителен и страшен Пронский, но предать его, хотя бы даже и за страшное преступление, казалось ей ужасным и недостойным ее. Ведь этот человек был близок ей много лет, она делила с ним радости и счастье; и хотя прежнее чувство к нему уже давно ушло, но все-таки предать его, безоружного, в руки палача она не была в состоянии!

И потом чувство самосохранения говорило в ней еще сильнее жалости. Этот человек и за нею, за безупречною боярыней Хитрово, знал кое-что, за что она могла бы ответить и подвергнуться страшной казни, быть живьем закопанной в землю.

За убийство мужа тогдашний закон так гласил: «Казнить преступницу, живую закопать в землю и казнить ее такой казнью безо всякой пощады, хотя бы дети убитого и ближние его родственики и не захотели, чтобы ее казнили; не давать ей отнюдь милости, держать в земле до тех пор, пока умрет».

И этот закон знала боярыня Елена Дмитриевна Хитрово, но преступление совершила. Так ей ли было судить князя Пронского за мучительство княжны польской, когда она сама отравила своего мужа-мучителя?

— Спасу княжну как ни на есть иначе… — прошептала она, холодея при мысли о муже. — Бог мне, может, простит мой смертный грех.

Боярыня всегда была богомольна, но со смерти мужа предавалась отчаянному покаянию, что, однако, не мешало ей пользоваться всевозможными благами жизни.

«Чем я виновата? — рассуждала иногда боярыня, отговев и отысповедавшись, что мой мучитель довел меня до этого смертного греха? Терпела я, долго терпела, как тело мое белое щипал он, ирод мой, да косу мою русую дергал, да голодом меня морил… а потом и терпеть не стало больше сил».

Но там, в самом тайнике души, неумолчная совесть твердила ей, что жизнь и дана человеку именно для искуса и терпения и что, предавая тело на поругание и мучение, тем самым человек свою душу спасает. А красавица-боярыня больше о своем теле думала, вот душу-то и погубила.

— Что сделано, то сделано! — вздохнув, прошептала она.

Иногда, под вечер или ночью, ей мерещились старое, уродливое лицо умершего мужа, его остекленевшие глаза, с укором устремленные на нее; ей слышался иногда его хриплый голос, и она ощущала прикосновение его костлявых пальцев к своему круглому, полному плечу. Холодным дыханием мертвеца веяло на ее горячее лицо. Однако, будучи развитой по тому времени и умной от природы женщиной, она, хотя и с трудом, все-таки овладевала этими тяжкими ощущениями и объясняла себе это приливами крови к голове, тем более что действительно часто страдала от головных болей, вызываемых полнокровием при отсутствии, по условиям тогдашнего быта, всякого движения.

— Спасу княжну, спасу! — твердила она, придумывая способ сделать это. Но все было тщетно.

Вдруг ее глаза радостно блеснули: ей пришла блестящая мысль…

«Попрошу помощи у князя Джавахова! — подумала боярыня. — Он храбр, великодушен! А не попытать ли у Пронского? Уговорить его отпустить полячку на волю. Да где! Не согласится!.. Пуще только запрячет бедную. Потом и не найдешь ее!».

Боярыня хлопнула три раза в ладоши. На зов явилась сенная девушка.

— Ступай, Аннушка, сейчас на Неглинную, найди дом царевны грузинской, а там спроси князя Левона Вахтанговича Джавахова? Уразумела?

— Уразумела, боярыня!

— Хорошо. Не забудешь, найдешь — получишь мой летник зеленый.

— А что сказать изволишь, боярыня, князю?

— Да, я забыла! Скажи: боярыня кланяться велела и звать, мол, к себе его наказывала, дело-де есть… преважной степени и очень спешное. Ждут-де его сейчас. Поняла? Не собьешься?

— Как можно, боярыня?

— Ну, так ступай! Да покличь-ка ко мне Евпраксию.

Одна девушка ушла, и немного спустя явилась другая.

Боярыня велела ей убрать горницу и принести свежую кисейную рубашку и летник из красного атласа. Облив лицо холодной водой, отчего ее побледневшие было щеки вновь порозовели, Елена Дмитриевна сняла кику и осталась простоволосая, что к ней удивительно шло, но что было совершенно противно обычаям страны. Принарядившись и сделав распоряжение, чем угощать гостя, она отпустила девушку и села к окну в нетерпеливом ожидании.

«Как-то доберется князь Левон? — думала боярыня, следя из терема за каким-то пешеходом, старательно лавировавшим между лужами. — Ведь не захочет показаться в грязном кафтане!».

И действительно, путешествие по Москве в весеннюю распутицу было крайне трудно. Ее узкие немощеные улицы тонули в непроходимой грязи. Весеннее солнце уже исправно делало свое дело; с крыш и желобов лились потоки воды и образовывали озера и реки среди самой улицы. В Кремле было сравнительно суше и чище благодаря тому, что он стоял сравнительно высоко, и еще тому, что во дворце пребывал царь: а следовательно, принимались хотя кое-какие меры к удалению грязи и потоков талой воды. Но добраться до Кремля было довольно трудно: колымаги проваливались чуть не до половины в промоины, лошади, залитые водой по брюхо и облепленные грязью, подолгу стояли на месте, не имея сил вытягивать громоздкие кузова тяжелых колымаг.

Думы Елены Дмитриевны были прерваны приходом Евпраксии, доложившей, что к ней пожаловал князь Пронский. В первую минуту Хитрово подумала было отказать незваному гостю, но потом рассудила, что грузинский князь еще не скоро придет по такой дороге, а с Пронским нужно поговорить.

— Зови боярина, — приказала она девушке, и та открыла перед князем двери.

— Добро пожаловать, — приветствовала Пронского боярыня, кланяясь ему в пояс. — Что давно вдовы бедной не навещал?

Пронский был сумрачен; бросив шапку на стол и чуть кивнув Хитрово головой, он нахмурясь посмотрел на сенную девушку, робко стоявшую у притолоки, и резко, точно хозяин, спросил ее:

— Ты что здесь торчишь?

Девушка пугливо взглянула на боярыню и не тронулась с места.

— Евпраксия, ступай себе; принеси-ка нам медку… Боярину, чай, с дороги неможется, — холодно приказала боярыня.

Когда девушка скрылась за порогом, Пронский порывисто обнял Елену Дмитриевну и поцеловал ее в губы, но она грубо оттолкнула его:

— Не хозяин ты мой, чтобы так облапить.

— Что-то больно красива ты сегодня, — ответил Пронский, не замечая ее тона и любуясь ею. — Сарафан красный идет, что ли, уж и не разберу, право.

— Давно красы моей не примечал! — с невольной злостью в голосе возразила боярыня.

— Дел много было в это время, — ответил Пронский и, сев, провел рукой по волосам.

Елена Дмитриевна взглянула на него, потом, всплеснув руками, вскрикнула:

— Куда бороду дел?

— Снял.

— Иль ты разум потерял? Ведь стричься боярам строго заказано; не знаешь разве царского указа «брады же и деже не стричь»? Али боярства лишиться захотел?

Пронский пристально посмотрел на боярыню.

— А ты много по царскому указу действуешь? Вон кику скинула, простоволосая кажешься мужчине. Это по указу?

— Князь, я о тебе печалюсь, — немного смутившись, ответила боярыня. — А по мне, пусть тебя царь наказывает. Я ж чужим мужчинам не кажусь без кики.

— Ты вступишься за меня, — беспечно ответил князь. — А что, каков я без бороды?

Боярыня замялась. Худощавое, бледное лицо князя без бороды стало еще тоньше и бледнее; холодные серые глаза еще резче выдавались на нем.

— Чего ж ты остригся? — повторила боярыня.

— Все иноземцы так ходят, — уклончиво ответил князь. — А ты скажи лучше, каков я?

Елена Дмитриевна рассмеялась:

— Смекнула я, чего ради ты остригся. Знать, иноземке какой понравиться затеял?

Пронский промолчал.

— А хочешь, скажу кому? — пошутила Хитрово.

— А скажи! — пожал плечами князь.

— Царевне грузинской! — ответила Елена Дмитриевна и перестала смеяться. — Скажи, что нет?

— Несуразное говоришь, — отвернувшись, произнес Пронский, но его пальцы, барабанившие по столу, нервно вздрагивали.

— Давно я заприметила, что зазнобой пала краса царевны тебе на сердце. Но не думала я, что дерзость свою ты прострешь на любовь к царевне.

— Что ж, нешто худородный я какой? — глухо возразил Пронский. — А разве ты сама, боярыня, не дерзнула поднять глаза на…

— Замолчи! — сказала Хитрово, вся вспыхнув и встав со скамьи. — И ты можешь вторить судаченью да пересудам теремным? Стыдно, князь, сплетнями бабьими заниматься!.. Всем известно, что я друг государыни-царицы и батюшки-царя, — внушительно закончила она.

— И я хочу быть другом царевны, — усмехнувшись, ответил князь.

Боярыня с изумлением глянула не него.

— О том мне смеешь говорить? — гневно спросила она.

— С тобой о том и совет держать пришел, — возразил Пронский, продолжая усмехаться.

— Я не потатчица таким делам, — гордо ответила боярыня и начала ходить по комнате.

В ней заговорила женщина. Она сама уже не любила князя и, может быть, еще вчера думала, как бы с ним разойтись тихо, без ссоры; но теперь, когда он ей в лицо говорил, что любит другую, что оставляет ее без сожаления, все женское самолюбие поднялось в ней; упорство отъявленной кокетки потребовало, чтобы поклонник был вечно пригвожден к ее триумфальной колеснице, и жадность собственницы заклокотала в ее душе. Ревность к сопернице заползла в ее сердце коварной змеей. Она забыла все свои добрые намерения относительно несчастной польской княжны, забыла даже князя Леона и вся была полна только мыслью вернуть к себе этого холодного, бессердечного мужчину, заставить эти стальные глаза загореться огнем желаний, увидеть этого гордеца у своих ног порабощенным.

И, казалось, эти мысли были написаны на ее выразительном лице; по крайней мере князь отлично понял ее волнение. Самодовольная улыбка тронула его губы, и он произнес:

— Ну, а что же князь Леон, этот маленький грузин, часто бывает у тебя, боярыня? Впрочем, не отвечай, я вижу его гусли… Учит, стало, тебя играть на них?

— Не отвиливай, князь! Начал говорить о царевне — доканчивай! — вся раскрасневшись, проговорила Елена Дмитриевна, нервно обмахиваясь кружевным платочком.

Пронский встал и, схватив боярыню в свои сильные объятия, покрыл ее лицо поцелуями. Он умел, когда хотел, придать своему лицу влюбленное выражение. Его холодные серые глаза вспыхивали непритворным чувством, губы шептали нежные слова и объятия становились горячее.

На этот раз Хитрово не отталкивала его, а, обняв своими красивыми руками его шею, приникла русой головкой к его могучей груди.

— Милый мой, любый мой! — чуть шептали ее губы. — Любишь меня? Одну меня?

— Одну тебя, — ответил Пронский в эту минуту искренне, так как близость молодой женщины невольно заразила его. — Уйдем отсюда, бросим все, все! — крепче прижимая ее стан, шептал он, целуя ее полузакрытые глаза.

Ни он, ни она не слыхали оклика и стука в дверь, не слыхали, как эта дверь отворилась и тотчас затворилась.

Первою очнулась боярыня. Довольная своей победой, она вспомнила и польскую княжну, и князя Леона, и царевну грузинскую… Она тихо выскользнула из объятий князя Бориса и стала поправлять волосы перед зеркалом.

— Ишь, растрепал! — через плечо улыбнулась она ему.

— Чародейка! — проговорил он.

— А что? — продолжала она улыбаться. — И впрямь ведь я зачарована! Бабке моей цыганка сказывала, что до третьего ее колена все девушки или женщины в ее роду всегда любимы будут.

Но князь Пронский уже не слушал ее. Он ходил, глубоко задумавшись, и чары ее красоты и молодости постепенно таяли в нем. Он вспомнил, зачем пришел, вспомнил обаятельные черты грузинской царевны, и ему стало стыдно за свой поступок, за свою измену.

«Но она издевается надо мной, разве я могу отказаться от женской красы и ласки?»— злобно думал он и, обернувшись к боярыне, громко произнес:

— Я к тебе шел, чтобы известить о свадьбе дочери!

— Ты дочь сосватал?

— Да, давно. Да прихворнул, и свадьбу отложили на Красную Горку.

— А жених — кто?

— Черкасский, князь Григорий Сенкулеевич.

— Ты свою дочь за этого зверя выдаешь?

— Мало ль что в народе бают? Какой он зверь? Так… Строг с людьми…

— В отцы, а то и в деды он ей годится… Что ты затеял, князь?

— Так надо мне, Елена!

— Попугать жену? Эк тебе приспичило холостяком стать.

— Опостылела она мне очень!

— Да ведь не первый год женат! — проговорила боярыня, подозрительно поглядывая на своего друга.

— Да ты что за нее вступиться хочешь?

— Знамо дело, жалко.

— Ишь, жалостливая какая стала! — насмешливо произнес князь. — Небось, когда свой муж-то старый опостылел хуже скуки, жалость-то Бог весть куда попрятала!

— Не тебе бы, Борис Алексеевич, попреки делать, да не мне бы слушать! — многозначительно возразила боярыня.

— Ты на что мечешь, Елена? — хмурясь спросил князь.

— Ох, князь, глаз-то мне не отводи…

— Что правда, то правда, ворон ворона видит издалека. Ну, стало быть, мы и должны пособлять друг другу. И, как бы ты хотела, мы с тобой таких делов понаделали бы…

— Примерно каких это? — насмешливо спросила боярыня.

— Что зря языком звонить? Хотя и с умом, а все-таки баба!

Слова князя задели Хитрово за живое, и она уже хотела прямо заговорить с ним о «полячке». Но он не дал ей раскрыть рот и сам, будто к слову пришлось, равнодушно проговорил:

— Кабы ты в самом деле мне близким человеком была, ты меня давно от жены постылой вызволила бы! Эдак бы по царскому указу да в монастырь ее.

— За какие такие провинности?

— Мало ли что! Можно придумать…

— Неправду? Ну, это не след. Да и зачем царя вмешивать? Справься сам… Вон как Евсей Верещагин жену избил смертным боем до крови, а по ранам солью натер.

Пронский, вспыхнув, отвернулся.

Боярыня поняла его смущение и внутренне содрогнулась. Неужели он был до того жесток, что подверг свою жену подобной же пытке? Но почему же княгиня Анастасия Петровна не жаловалась родным, которых у нее было немало и даже в большой чести у царя, как, например, ее свояк Михаил Федорович Ртищев?

Эти вопросы вертелись у боярыни на языке, но она не сказала ничего, а предложила князю поступить так же, как поступил один именитый боярин, желавший избавиться от жены менее кровавым образом, чем было принято в те суровые времена.

— Постриги княгиню в пустой избе без родственников и записи, а потом отошли куда-нибудь! — посоветовала она, сознавая, что лучшая доля княгини все же пострижение.

— Опасливо: могут выдать, а тогда батоги и Сибирь, осрамят на всю Русь. Ведь дочь… души в матери не чает. Нет, лучше, как согласие на посестрию, ничего нет.

Посестрией называлась постригшаяся в монахини жена при живом муже; муж — побратимом. Но достигалось его побратимство и посестрие нелегко. Часто муж добивался согласия от жены на это новое родство тяжелыми побоями, угрозами и разными мучениями.

— А княгиня не хочет? — спросила Елена Дмитриевна.

— Как корова уперлась и ни с места.

— Что ей так люба жизнь в миру?

— Дочь, вишь, жаль…

— Так постриги их вместе.

— Думал было, говорил, и на это не согласна.

— Так оставь ее, пусть живет. Не мешает она, чай, твоей гульбе?

— Нельзя этого, — упрямо ответил князь. — Так ты помочь в этом деле не можешь?

Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой.

Собеседники замолчали. Боярыня взглянула на часы. Уже давно время прийти князю Джавахову. Солнце стало уже садиться, наступали ранние сумерки.

— Огня бы зажечь, — проговорила Елена Дмитриевна и крикнула девушке.

— Я скоро уеду, погоди огонь зажигать, — предложил князь.

В это время вошла Евпраксия с подносом и медом в серебряной чарке и с поклоном поставила перед князем.

— Анна уже вернулась? — спросила боярыня.

— Давно! — ответила Евпраксия и на вопросительный взгляд боярыни смущенно потупилась.

Хитрово тревожно окинула девушку взглядом и выслала ее из комнаты, приказав прислать Анну.

Пронский выпил мед и обратился к боярыне:

— Стало быть, в оном мне отказали? Ну, Бог с тобой! А на свадьбу не откажешь прийти?

— Вот это с радостью. И подарок невесте ценный припасу, и жену твою повидаю с охотой.

Пронский незаметно прикусил губу:

— Ну, вот теперь еще одна просьба. Царя с царицею ко мне на свадьбу сговори, да царевну… Елене Леонтьевне с государем дай свидеться, — проговорил он и облегченно вздохнул, точно тяжесть упала с его плеч.

— За первое даю слово, а… за царевну с чего так хлопочешь?

— Елена, ведомо ведь тебе, что ты одна мне на свете люба, — с убедительностью произнес Пронский. — В чем же ты сомневаешься?

— Почему хлопочешь-то о царевне? — повторила боярыня.

— Тут дело не любовное, а важное, государское, — начал Пронский, сев рядом с боярыней и понизив голос. — Хочу привести я царство грузинское, а потом и другие по ту сторону Иверских гор царства маленькие в вековечное подданство государю-батюшке. Приехала теперь царевна Елена Леонтьевна сюда на Москву помощи просить для свекра, царя Теймураза, а я смекаю так, что дело можно оборудовать в другую сторону. Внучек Теймураза здесь с нею, она и он могут свое царство русскому царю и вовсе отдать. Теймураз стар уже, сын его, муж Елены Леонтьевны, находится в Персии в аманатахможет, его уже и в живых нет; она пока за сына править страной может, а соправителя ей назначит наш государь Алексей Михайлович.

— Соправитель этот— ты?.. Не бывать этому николи! — встала со скамьи разгневанная Елена Дмитриевна.

— А почему бы не бывать этому? Чем я не правитель такой маленькой страны? — вставая в свою очередь, насмешливо спросил Пронский.

— А потому, что я этого не хочу. Хотя мне царевна грузинская не люба, но царства лишать ее я не хочу. Но ты лжешь все; ты вовсе не хочешь отдать это маленькое царство царю Алексею. Ты хочешь только с помощью наших отогнать персов, а потом убьешь Теймураза и его сына и женишься на вдове! О я разгадала тебя, будущий царь грузинский! Но этому не бывать. Я все расскажу царю, и тебя поведут на дыбу!

— А на дыбе я скажу, что ты отравила мужа!

— Чем ты докажешь, что я отравила? — бледнея, проговорила боярыня.

— Докажу. Отраву тебе дала колдунья Марфа, а Марфа мне послушна, и все мне сделает, что для меня нужно.

Елена Дмитриевна, как сраженная, упала на скамью. Мысли ее путались, и вся она трепетала перед этим ужасным человеком. Ей уже чудились пытки и мучения, которые ей придется претерпеть на дыбе; дрожь пробежала по всему ее телу, и она с глухим стоном закрыла лицо.

Пронский молча стоял у окна, и сквозь наступавшие сумерки едва можно было различить его лицо. Он ждал, когда боярыня, достаточно настрадавшись от страха, придет к нему и станет молить его о пощаде и прощенье. Он любил женщин, но вместе с тем и презирал их. Ему казалось, что он отлично читает в их сердцах; он думал, что окончательно уничтожил Елену и уже торжествовал победу.

Между тем Хитрово в это время приходила в себя и, взглянув на него сквозь пальцы, внутренне усмехнулась, хотя ей было теперь вовсе не до смеха.

Ей пришла было на ум польская княжна, но она умолчала о ней, благоразумно сообразив, что это — единственное оружие в ее руках против Пронского; однако с этим оружием надо обращаться осторожно, а то князь как раз вырвет его, поэтому она решила употребить хитрость. Нужно прежде всего притвориться испуганной и… согласной действовать по его воле, затем с помощью Леона освободить Ванду, потом избавиться от ворожеи Марфушки и уже после всего действовать против этого ужасного человека…

Приняв такое решение, Елена Дмитриевна горько разрыдалась; ей трудно было сделать это, потому что ее гордой натуре нелегко было, хотя бы и временно, сознаться в своем бессилии, признать над собой чью-нибудь власть.

Услыхав ее рыдания, Пронский обернулся. Он уже пришел к тому убеждению, что худой мир лучше доброй ссоры, и потому, видя слезы раскаяния у боярыни, сам подошел к ней.

— Ну, полно, Елена, будет нам ссориться! Показали друг другу когти и будет! Давай руку! Вот так! А теперь прощай, поздно уже! — И он, обняв боярыню, поцеловал ее в щеку.

Ни тот, ни другой не могли, к счастью, видеть выражение своих лиц, а то каждый понял бы, какая готовится ему злая участь…

— А царю все-таки шепни о царевне-то, — проговорил князь, нахлобучивая шапку. — Прощенья прошу! — И, кивнув еще раз головой, он вышел, вполне убежденный, что поработил боярыню.

 

Глава 17

Преступление боярыни Хитрово

Между тем Елена Дмитриевна яростно забегала по комнате, посылая вслед ушедшему неистовые проклятия и угрозы.

— Мне грозить дыбой? Меня пугать ямой? Мне, любимице царевой, страшиться позорной смерти? Погоди же, голубчик! Попомнишь ты, как вспоминать Елене Дмитриевне ее старого боярина. Ты скользок да увертлив, но и на тебя найдется проруха! Жаден ты до смерти, не знаю, что больше любишь: баб или деньги!

Елена Дмитриевна стала со всех сторон обсуждать, как бы ей лучше захватить в свои руки Пронского, как бы ниже склонить его буйную голову к ее ногам, как бы более унизить его гордость…

Чаще всего она останавливалась на освобождении польской княжны: это большая улика против князя; потом надо помочь молодой княжне Пронской уйти от Черкасского — это разозлит Бориса Алексеевича, а главное, ей самой надо было оградить себя от него, и это можно было сделать, только уничтожив единственного свидетеля ее преступления, ворожею Марфушку.

Это было легче всего, потому что волшебство и ворожба жестоко преследовались уже в царствование Михаила Федоровича, а в особенности при Алексее Михайловиче. Елене Дмитриевне было известно, что еще при Михаиле Федоровиче на стольника Илью Даниловича Милославского, будущего царского тестя, сделали навет подметным письмом, в котором его укоряли, что он хранит будто бы волшебный перстень знаменитого дьяка Грамотина. Милославского долго держали под надзором и пересматривали все его пожитки. Менее счастливо отделался родственник царя Алексея, боярин Семен Стрешнев, обвиненный в волшебстве: он был лишен боярства и сослан в Вологду. Так сурово наказывалось волшебство, совершаемое высшим сословием; простой же народ просто сжигали или топили в Москве-реке.

Но, обвиняя ворожею Марфушку в чародействе и в знакомстве с нечистой силой, боярыня Елена Дмитриевна могла легко и сама попасться. Врагов у нее при дворе и в народе было немало: все ждали только первой возможности напасть на всемогущую боярыню. Поэтому ей надо было бы действовать очень осторожно, чтобы ее имя при казни ворожеи вовсе не было упомянуто, а то враги сейчас же воспользовались бы этим и начали бы доискиваться истины.

Ее же теперь волновало, каким образом Марфушка узнала ее имя и зачем передала о том Пронскому?

Ей вспомнился холодный осенний вечер, когда мамушка Марковна тихонько вывела ее из терема, в то время как все уже в доме спали, и повела по темным улицам Москвы. Шли они долго; боярыня много раз хотела вернуться, вся трепеща и вздрагивая от пронизывавшего ее ветра и тревожившего ее страха. Но слова мамушки, напоминавшие о недавних побоях и издевательствах мужа, подбадривали ее, и она шла, спотыкаясь на каждом шагу.

Но вот на самом краю города, далеко от Кремля, в сторонке, показалась маленькая избушка, сильно покривившаяся и почерневшая, с одним слюдовым окном. Елена и Марковна вошли в нее, согнувшись под притолокой.

— Прикрой личико платочком, да поплотнее! — шепнула Марковна, и Елена послушно исполнила это.

В избе, у печки, сидела еще не старая женщина в ситцевом сарафане, вязаной душегрейке и платке на голове, из-под которого выбивались черные пряди волос. Она варила что-то в котелке, стоявшем на горячих угольях. При входе гостей она подняла голову, и Елена увидела темные, проницательные глаза ворожеи, устремленные прямо на нее.

— Ну, вот, Марфуша, привела я ее. Дай нам сушонки, что обещала, — заискивающе проговорила Марковна.

— Открой лицо, — повелительно приказала ворожея.

Но Елена не шевельнулась, только ее голубые большие глаза пугливо глядели на ворожею в отверстие платка.

— Боишься? — презрительно произнесла Марфуша. — Эх, вы! Блудливы, как кошки, а трусливы, как зайцы!

— Пойдем, — дрогнув от оскорбления, шепнула Елена Марковне и потянула ее за шугай.

— Не гордись, — шепотом ответила та и прибавила вслух — Привередница ты, Марфуша! На что это тебе лицо бояр… — Марковна точно поперхнулась.

— Не надо, не открывай, — пожав плечами, сказала Марфуша и что-то пробормотала еще себе по нос.

— Мы тебе вона сколько червонцев принесли! — продолжала уговаривать ее Марковна, показывая мешочек с туго набитыми золотыми. — Давай, что ли, снадобье! Ведь готово?

— Готово давно! — И ворожея достала с полки склянку со светлой, почти прозрачной жидкостью. — Дашь… кому там занадобится, два раза в холодном медку… и конец!

Она протянула одну руку со склянкой, а другой взяла деньги. Тоже сделала и Марковна.

Елена Дмитриевна стояла ни жива, ни мертва и хотела только поскорее уйти из этой душной, низенькой избенки.

— Прощай, боярыня! — проговорила ворожея, сделав ударение на последнем слове, и, посмотрев прямо в глаза Елене, странно усмехнулась. — Вспомни когда-либо колдунью Марфушку…

Но Елена не дослушала и кинулась вон из избы; следом за нею заковыляла и Марковна. Боярыне с перепугу даже послышался адский смех, разнесшийся вдруг по пустынным улицам. Она глухо вскрикнула и припала к плечу своей водительницы…

— Мамушка, ты слышишь? Смеется! — шептала она дрожа.

— Бог с тобою, дитятко! — успокаивала ее Марковна. — Ишь, перепугалась! Никто не смеется, это тебе попритчилось.

Как они вернулись домой, боярыня совершенно не помнила. Ей еще долго мерещилась женщина у котелка, ее черные, пронизывающие глаза и глядевшая из них страшная насмешка…

Она спросила Марковну, почему ворожея назвала ее боярыней. Та, проникнутая верой в волшебную силу и чародейное знание ворожеи, не колеблясь, ответила:

— А как ей не знать, кто перед нею? Чай, на то она и ворожея.

В первую минуту Елена содрогнулась от этих слов, но потом скептически решила, что это вздор; ворожея вовсе не узнала ее, а просто сказала наобум. А может, перстень заметила на пальце? Да и в ворожбу, и в чары Хитрово как-то нетвердо верила. Просто это обыкновенная отравительница, которая за червонцы готова кому угодно продать смертельное зелье. С зельем Елена Дмитриевна тоже долго не знала что делать, боясь употребить его на то, на что оно было годно, но и не имея сил уничтожить его.

Так длилось, пока она не встретила Пронского— пока не полюбила его и не отдалась ему.

Муж узнал или заподозрил это и стал обращаться с ней крайне круто, мучая ее постоянным недоверием и ревностью, и стал еще лютее. Еще горше стало житься молодой боярыне, и однажды, подстрекаемая нянькой и самим Пронским, она вылила все зелье в кружку с медом и подала ее мужу после возвращения его из бани.

Боярин Хитрово, хотя и был очень подозрителен, но выпил отраву, не заподозрив жены, потому что зелье было совершенно безвкусно и мед даже цвета своего не сменил, а через день боярыня была уже вдовой. Родственники мужа стали было поговаривать кое о чем и пускать о ней недобрые слухи, но открыто говорить побоялись; тем дело и кончилось.

И думала Елена Дмитриевна, что больше эта история никогда уже не всплывет. С годами она стала забывать свой грех, служа по покойному мужу панихиды и положив в монастыри на помин его души вечный вклад. И вдруг опять его смерть встала перед ней грозным призраком и потребовала отмщения.

Но теперь боярыня была постарше, поумнее, жизнь сделала ее не такой доверчивой, и она не очень-то верила нынче в призраков.

«Надо самой пойти к Марфушке; прятаться теперь нечего… Если узнает она, так и скажу: что, мол, тебе милее— костер или жизнь? Если жизнь— отправлю ее куда-либо подальше, схороню от Бориса, а там полячку потихоньку освобожу и уж тогда за дочку князя примусь. Кстати, у меня и с Черкасским кое-какие счеты есть!»

Решив так, боярыня бодро захлопала в ладоши.

Явилась сенная девушка.

— Огня скорей! — приказала Хитрово.

Девушка исполнила приказание.

— А что же, Аннушка?..

— Она еще раз ходила туда… к грузинам.

— Зачем? — тревожно спросила боярыня.

— Князь Джавахов был в первый раз-то…

— Что? — обернулась к девушке пораженная боярыня. — Был здесь, когда?

— В сумерках… пришел, постучался в горницу и скоро так повернулся и ушел из сеней.

— Отчего же ты мне, мерзкая, не сказала?

Девушка задрожала, как лист, а затем ответила:

— Ты, боярыня, не приказывала входить… когда у тебя гости.

— Я тебя за медом слала? — спросила Елена Дмитриевна.

— Меня.

— Отчего же не вернулась?

— Боярыня, ты серчала… князь тоже…

— Ты подслушивала? — вся вспыхнув, подступила к растерявшейся сенной девушке боярыня.

— Богом клянусь… — падая на колени, произнесла несчастная, предвидевшая уже свою участь.

Елена Дмитриевна хлопнула в ладоши и велела появившейся девушке позвать ключницу Марковну.

— Боярыня! — завопила девушка. — Ни словечка я не слыхала!

Она знала, что означало приказание позвать ключницу, эту старую ведьму Марковну. Ее немедленно, не дав ни с кем повидаться и попрощаться, отошлют в дальнюю деревню, в какую-нибудь далекую губернию. Горькие, неудержимые слезы потекли по лицу несчастной девушки; она ползала на коленях за боярыней, ловя край ее сарафана и умоляя о пощаде. Но в душе она сознавала, что ее мольбы напрасны, что суровая и беспощадная к проступкам дворни боярыня не простит и что все равно ее судьба решена; если бы она вошла с медом, ее наказали бы за это; а не вошла — ее ждало изгнание, и никакие клятвы в том, что она ничего не слышала, не подействовали бы.

Вошла Марковна. Это была высокого роста сумрачная старуха, с сухим, неприветливым лицом и бегающими, холодными глазами. Она обожала свою боярыню, которую вскормила грудью, но, кроме нее, никого на свете не любила, да и ее не долюбливала и боялась вся дворня.

— Звать изволила, боярыня-матушка? — войдя спросила Марковна. — Аль Агашка чем провинилась?

— Сейчас же сошли ее с нарочным в Тополевку, — приказала Елена Дмитриевна.

Агаша завопила пуще прежнего, цепляясь за руки ключницы.

— Марковна, голубушка, родная!.. Умилостивь боярыню, Богом клянусь, не виновата, — сквозь рыдания говорила девушка.

— Коли боярыня наказует, значит, виновата, — наставительно произнесла Марковна. — Ну, вставай, нечего валяться…

— Матушка-боярыня… Марковна, Бога в тебе нет! — кричала девушка. — Не слышала я, словечка не слышала!

— Пойдем, пойдем, тебе говорят! Боярыни не умолишь.

— Так будь же ты проклята! — в отчаянном исступлении вдруг крикнула Агаша, вскакивая с колен и выпрямляясь во весь рост. — Не знать тебе счастья.

Но дальше договорить ей не удалось, Марковна поволокла ее и вытолкала в дверь.

На Елену Дмитриевну произвела тяжелое впечатление сцена с Агашей. Проклятие девушки вдруг больно отозвалось у нее в сердце, так как, несмотря на весь свой ум и некоторый скептицизм, она была все-таки еще достаточно суеверна и не могла бесповоротно отказаться от веры в силу проклятья и всевозможные приметы.

Марковна вернулась в комнату, плотно притворила дверь и, придвинувшись к своей питомице, шепнула ей на ухо:

— За что девку-то сослала?

— Она слышала, как мы поспорили с князем Борисом Алексеевичем! — ответила, насупившись, боярыня.

— Сколько раз упреждала не ссориться на дому…

— А где же? В поле, что ли, бежать?

— Носа-то мне не откуси! — проговорила довольно развязно мамушка. — Ведь не я виновата! Усылать надо девок, коли что, из сеней…

— Ну, ты меня, мамушка, не учи, сама, поди, знаю, что делать! — окончательно рассердилась боярыня.

— Прощенья просим, — обиделась Марковна, — и на том спасибо! За службу мою верную, за любовь мою крепкую, что души и тела не жалеючи, тебе в послуги отдала, вот и награжденье боярское…

Она утерла рукавом шугая покатившиеся слезы и повернулась было, чтобы уйти.

Елена Дмитриевна размышляла о том, что ссора с Марковной ей теперь как раз не на руку, и, хотя старуха действительно много позволяла себе с нею, но предана была ей, несомненно, всей своей рабской душой, до последней капли крови. Поэтому боярыня, сменив сразу гнев на милость, ласково остановила ее:

— Постой, Марковна! Экая ты, право, обидчивая да спесивая! Мало ли что в гневе скажешь. За словом не угонишься. Больно разобидел меня князь-то.

— Так ты бы на нем гнев свой и срывала!

— Не сорвешь! Он, словно уж, увертлив. Вот о нем-то мне с тобой и есть о чем покалякать… помощи и совета от тебя мне нужно. Садись-ка!

Эти слова и ласковое предложение польстили старухе, и ее обида стала понемногу проходить. К концу же речи боярыни она уже совершенно забыла о себе и только думала о своей питомнице, как бы помочь ей выйти из лихой беды.

Елена Дмитриевна рассказала ей весь разговор с Пронским, его требования, угрозы; поведала ей и свои опасения, что он может злоупотребить тайной, которую завладел, а затем испросила Марковну, как и зачем Марфушка выдала ее князю.

— Надобно все это узнать, — проговорила Марковна.

Елена Дмитриевна согласилась с ней, сказав, что надо во что бы то ни стало ворожею переманить на свою сторону и потом удалить из Москвы, пригрозив ей в противном случае сожжением на костре за волшебство и чародейство.

— Испугается! — уверенно проговорила Марковна. — Как только узнает, кто ты. Ведь вся Москва знает твою силушку при царе.

— А ежели не испугается? — усомнилась Елена.

— Тогда извет пошлем, — не задумываясь ответила Марковна.

— Ее ж… сожгут! — вздрогнув, заметила Елена. — Под пыткой она меня и выдаст!

— Ну, иным каким-либо путем сладим с ней. Ты, боярыня, не сомневайся. Я сама наперед поизведаюсь к ней. А чего Анфиска-то к тебе повадилась? Небось, клянчила за кого?

Елене Дмитриевне не хотелось сказать, зачем приходила нянюшка Анфиса Федосеевна, она знала, что обе старухи очень не любили друг друга, в особенности Марковна прямо-таки ненавидела Федосеевну за ее доброту к низшему, бедному, угнетенному люду и старалась, насколько могла, вредить ей у общей их питомицы, тем более что она, на правах бывшей кормилицы считала себя выше рангом и ближе к Хитрово, чем Анфиса Федосеевна, которая была только нянюшкой. Поэтому Елена Дмитриевна сочла нужным не посвещать Марковну в проект спасения Ванды, и ответила что-то неопределенное.

Но, кажется, это не удовлетворило старой ключницы, она поджала губы и, низко кланяясь, проговорила:

— Изменилась ты ко мне, боярыня, ой, как изменилась!

Ну, да на то, видно, воля Божья, насильно мил не будешь. Не угодила, что ли, я тебе чем?

— Да что ты, мамушка! — начала оправдываться боярыня.

— Нешто я сердца твоего не знаю? — грустно проговорила Марковна. — Ну, да что толковать! Твоя да Божья на то воля. А ты скажи мне, Агафью-то на вечные времена сослать? Может, замуж там за кого-либо выдать?

— Делай, как знаешь. Можно, как время минет, и вернуть. Покличь-ка мне Аннушку!

Марковна поцеловала боярыню в плечо и тихо вышла.

Елена Дмитриевна облегченно вздохнула.

Да, мамушка была права; она сильно изменилась к ней. Чуткое, любящее сердце старухи почуяло перемену…

Елене Дмитриевне в последнее время стало тягостно присутствие этого преданного существа. Оно напоминало ей ее прошлое, темную страницу жизни, которую ей так хотелось забыть, и служило ей единственным живым укором, потому что до этого дня боярыня думала, что ее тайна более никому на свете не была известна. Ей тяжела была рабская преданность Марковны, доходившая до потворства преступлению, и в последнее время она стала избегать ее услуг и советов.

Но вот опять пришлось обратиться к ее преданности в таком щекотливом деле, и это неприятно действовало на без того растроенную боярыню.

Ее еще тревожило смутное беспокойство о причине долгого отсутствия князя Джавахова. Он должен был быть уже давно у нее, но наступила уже скоро ночь, а его все еще не было.

Нетерпение сказывалось во всех движениях боярыни. Она уже без особого удовольствия, почти машинально, заглянула в зеркало, поправила растрепавшиеся волосы, осталась недовольна пылавшими щеками, но, махнув рукой, отошла от зеркала. В это время в комнату вошла девушка Анна.

— Ну, что? Ты была? Нашла? — закидала боярыня девушку вопросами. — Отчего он не идет?

— Боярыня… Он… он был! — пролепетала девушка, предчувствуя гневную вспышку боярыни.

— Как был, кто был? — не поняла Елена Дмитриевна. — Что ты мелешь, дура!

— Был князь этот… — совсем теряясь от испуга, пролепетала Анна.

— Да говори ты толком или я тебе все зубы выколочу! — тряся девушку за плечо, крикнула боярыня. — Какой князь? Пронский? Да разве я тебя к нему посылала, паскуда! — И звонкая пощечина отпечатала на щеке девушки яркий румянец.

— Не… не Пронский, а князь этот, грузинский… вместе со мной… при… пришел! — прерывающимся от страха и слез голосом ответила девушка.

— Как пришел? Где же он? — пораженная, отступила боярыня.

— Постоял у… у двери и… ушел.

— Ушел? Постоял у двери?.. — шептала в изумлении Елена Дмитриевна. — И ничего не сказал?

— Как же… сказал!.. Сказал, что в другой раз когда зайдет, что ты, мол, занята! — собравшись с духом, разом выпалила Анна.

— Почем узнал он, что у меня гость?

— Он приотворил, кажись, дверь…

— Громко мы говорили или… тихо? — пораженная какою-то мыслью, уже значительно спокойнее спросила боярыня.

— Тихо… почитай, что и голосов не было слышно.

— Ступай! — побледнев и опускаясь на скамью, проговорила Елена Дмитриевна. — Ступай же!

Аннушка быстро шмыгнула за дверь, радуясь, что благополучно избегла надвигающейся грозы.

А боярыня, положив локти на стол, охватила голову руками и, покачиваясь из стороны в сторону, точно от сильнейшей головной боли, тихо причитывала:

— Сгубила, сгубила! Сама свое счастье сгубила! Что мне Пронский, на что мне власть над ним нужна? Погубила, погубила свое счастье! Не вернется он, любый мой, черноглазый мой, красавец! — И она горько заплакала.

Слезы облегчили ее встревоженную душу; наплакавшись досыта, она подняла голову и задумчиво улыбнулась самой себе, причем ее губы шепнули:

— Разревелась, как дура! А что если он ничего не видел и не разобрал? Слышал голоса и ушел, как подобает… у них вон постучавшись входят. — Она улыбнулась ясной, спокойной улыбкой. — Ну, разумеется, он ничего не видел и не слышал. Завтра же снова за ним пошлю и все разузнаю. Он, как дитя малое, сейчас все выложит, врать-то не мастера они.

И, успокоившись на этом, боярыня потребовала ужин, а затем пошла спать.

 

Глава 18

Видение

Эту ночь князь Джавахов спал плохо и, чуть забрезжило утро, встал с тахты, заменявшей ему постель, отбросил от себя мутаки и бурку, которою укрывался, одел на себя чуху и сел к окну. Заря чуть занималась; в течение ночи лужицы затянулись легким ледком, грязь попримерзла, и только кое-где еще видневшийся снег показывал, что зима нехотя уползала с давно насиженных мест.

Леону Джавахову особенно грустно и безотрадно показалось это бледное, раннее утро в чужой стороне. Еще зиму, с ее белой пеленой снега и суровыми морозами, он кое-как переносил из-за ее своеобразной красоты. Но русской весны и лета сын горячего юга совершенно не переносил: его всегда томили эти медленно наступавшие сумерки и холодно, и неохотно смотрящее с белесоватого неба солнце. Ему тогда особенно хотелось дышать благоухающим воздухом своих родных гор, греться под лучами знойного солнца и без конца любоваться синим, глубоким небом.

При воспоминании о синем небе в его воображении блеснули прозрачные темно-голубые глаза. Но не грели, не ласкали эти голубые северные глаза; блеск и прозрачность их были обманчивы, как обманчивы и лживы были уста, говорившие ласковые речи.

А он, пылкий юноша чужой страны, чуть было не отдал этой голубоглазой красавице своего верного сердца, умеющего любить только один раз, отдаваться только навеки.

Но — хвала Богоматери! — Она указала ему эту женщину во всей ее коварной прелести. Он сам, своими глазами видел, как она обнимала другого; видел, как ее губы целовал этот другой, какими страстными очами ловила она его взгляды.

Этого было бы достаточно, чтобы вырвать и более сильное чувство, чем то, которое владело юным князем. Страсть еще не слишком сильно захватила его. Он все колебался, как-то робел перед женщиной, которая, видимо, благосклонно относилась к его начинающемуся чувству и невольно волновала его молодое воображение своей дразнящей, великолепной красотой. Однако ее поведение, свободное, даже немного вольное, с мужчинами, слухи о ее похождениях, толки об отношениях царя Алексея и молодой вдовы, ее исключительное влияние при дворе и злоупотребление этим влиянием— все это пугливо отталкивало патриархально воспитанного в суровых и благочестивых правилах юношу. Он невольно прислушивался к нелестным эпитетам, пристегиваемым к имени, которое становилось ему дорого, присматривался к отношениям между нею и другими, с кем ее не боялись ставить рядом, и его сердце тревожно ныло, сомневаясь и боясь убедиться в чем-то ужасном…

Так прошло много дней и даже месяцев с их первой встречи. Леон Вахтангович пребывал в томительной тревоге, скучно живя изо дня в день и даже охладев к мысли найти свой кинжал.

Его друг, стрелец Пров Степанович, навестил его два раза по возвращении из Дубновки от отца, где пробыл несколько месяцев, спасаясь от преследования Черкасского, и радовался, что грузин, по-видимому, отказался от прежней упрямой мысли.

— Так-то лучше, — говорил он. — Кинжал что? Плевое дело!.. Мало ли их у заезжих купцов? А Черкасскому лучше на глаза не показываться. Да, может, о нас и позабыл; говорят — женится, ему теперь не до нас!

Джавахов слушал своего нового товарища и укорял себя в бездействии. Отец уже раза два спросил у него, где дедовский кинжал, и Леон пробормотал в ответ, что отдал его кому-то из бояр «для поглядения». Старый грузин насупился, исподлобья посмотрел на сына, задумчиво покрутил седой ус, ничего не сказал, но Леону этот жест был хорошо знаком; он знал, что при следующем вопросе надо будет или показать оружие, или найти более правдоподобное объяснение его исчезновению.

— Надо приняться за розыски, — раздумчиво проговорил Леон, когда уже взошло солнце в это утро. — Нечего мне ходить к боярыне да учить ее играть на джиануре. Обабился я совсем. И когда только наше посольство уедет из этой печальной Москвы?

Еще становилось грустнее Леону, когда он вспоминал, зачем именно они приезжали в Россию. Там, на родине, братья бьются за веру и свободу, а он здесь распевает песни с красивой женщиной и служит ей развлечением!

Краска выступила при этой мысли на смуглых щеках юноши, он задыхался и отворил окно, чтобы вздохнуть свежего утреннего воздуха.

Было еще довольно холодно, с улицы врывался влажный ветерок, и Леон, вздрогнув от охватившей его сырости, хотел уже захлопнуть окно, как вдруг его внимание привлек соседний дом, с некоторых пор снявший крепкие затворы со своих окон и дверей.

Леона всегда занимал этот таинственно заколоченный дом; часто, глядя на него, он сгорал от любопытства узнать историю его до сих пор невидимых обитателей. Однажды он заметил, что дом открыт и что в нем живут; но домовое крыльцо выходило на другую улицу, и люди мало и редко показывались на этой стороне, куда прямо в сад выходило всего два узких окна. Позже Леон несколько раз стал примечать в саду князя Пронского, но ни разу не поинтересовался узнать, как тот попадал сюда. И вдруг теперь в одном окне, точно видение, появилась молодая девушка с длинной, распущенной по плечам косой.

Леона поразила не красота девушки, которая вовсе не была выдающейся, а вдохновенное выражение ее лица, ее большие лучистые глаза, которые со скорбной мольбой были устремлены на небо. На бледном, худеньком личике девушки лежало выражение страдания; ее губы что-то шептали, и она долго не замечала устремленных на нее с невольным восхищением взоров молодого грузина. Наконец, видимо, окончив молитву, она опустила покрасневшие и опухшие от слез глаза, и тут ее взгляд упал на Леона. Слабый румянец окрасил ее бледные щеки; стыдливым движением она закрыла руками обнаженную шею, и ее лучистые глаза на одно мгновение встретились с черными глазами грузина. Он хотел поклониться ей, сделать какой-нибудь дружественный знак, но она медленно отступила от окна и исчезла в глубине комнаты.

Образ этой девушки, с устремленным на небо взором произвел неотразимое впечатление на смущенную душу юноши. Точно мечта или сказочная фея, мелькнула она на миг в этом окне, чтобы напомнить молодому грузину, что на небе есть Бог, к Которому следует обращаться, когда на душе лежит тягость, когда сердце томится печалью.

Леон закрыл окно и вернулся на тахту.

Было рано, и в доме все еще спали крепким утренним сном.

«Кто же это была? — размышлял Леон. — Как она горячо молилась и как рано встала!.. Какое горе гнетет ее молодую душу? За себя ли, за кого ли другого молилась эта бледная девушка?»

И, раздумывая над этими вопросами, Леон закрыл глаза. Мало-помалу его веки тяжелели; смутное видение мелькало еще перед его умственным взором, но и оно скоро исчезло. Словно мир и успокоение снизошли в сердце юноши, и он безмятежно, крепко заснул.

Спал он долго; горячий луч солнца, назойливо мелькая по его лицу, напрасно старался разбудить его. Бессонная и тревожная ночь давала себя чувствовать, и теперь Леон отсыпался, отдыхая во сне и телом, и душой.

— Вставай, ленивец! — стал тормошить его царевич Николай, весело смеясь и щекоча своего наставника. — Смотри, девушки уже к Куре за водой пошли! Вот, вот красавица Нина Каркашвилли!..

Леон с трудом открыл глаза и с удивлением оглянулся. Он только что видел во сне родное селение, слышал чиканье и хохот смелых джигитов, топот скачущих коней и серебристый голосок девушек, певших грузинские песни; его грело жгучее родное солнце, он ощущал теплые поцелуи матери и благоухание диких роз, обвивавших гирляндами окно его комнаты.

— Мама! — сквозь дрему произнес он, беря чью-то руку, ласкавшую его.

Раскатистый смех был ему ответом и согнал наконец с него сонную дрему.

— Вставай, вставай! Джигиты пришли за тобой! — хохотал царевич, от души веселясь сонным видом Леона.

— Ах, это ты, царевич? — громко зевая, разочарованно спросил Леон.

— Ах,» это я! — шалил мальчик. — А ты думал — Нина. Или, еще лучше, та русская боярыня? Нет, Леон, кто так долго спит, тому не видать красавиц.

— Тебя мать прислала ко мне?

— Нет, отец! — ответил шутливо царевич. — Но, разумеется, не мой, потому что он у нечестивого шаха!

— Зачем я отцу?

— Дело есть. Ночью наши приехали; говорят, дедушка поднимается, сам сюда ехать хочет.

— Царь Теймураз сюда собрался? — вскочил Леон.

— А почему бы ему и не собраться? — возразил мальчик.

— Я думаю, у него другое дело есть, чем по гостям ездить.

— Ты, князь Леон, вздорное говоришь… Разве дед по гостям ездит? Разорили поганые персы царство его, куда же ему было идти, как не к Александру Имеретинскому? Я думаю, не чужой царь Имеретинский моему деду? Тестем ведь приходится. И не в гости в Москву он едет, а дело делать, царя русского в помощники себе просить. Пойдем в кунацкую…

 

Глава 19

Грузинский совет на Москве

Кунацкой называлась комната, в которой происходили приемы гостей; в обычное же время этот покой служил им столовой, где все собирались пить чай, обедать и болтать в свободные часы.

Леон и царевич пришли в эту большую столовую, убранную наполовину по-восточному, наполовину по-русскому вкусу. На скамейках и столах лежали кавказские ковры; такие же ковры висели на бревенчатых некрашеных стенах комнаты, что придавало ей уютный вид; тахт и му так по стенам не было, и все сидели на неудобных высоких скамьях.

Царевна Елена сидела молча посередине стола, грустно потупившись, и с тоскливым чувством на сердце слушала длинный рассказ грузина, приехавшего ночью. Он говорил о разгроме Тифлиса, о бегстве престарелого царя Теймураза к зятю, а главное, о смерти ее, царевны Елены, мужа…

Несколько раз поднимался со скамьи и говорил старый князь Джавахов; ему возражал почтенный князь Орбелиани, и еще несколько почтенных грузинских послов вставляли свои слова и выражали свои мнения; а царевна, словно изваяние, продолжала молча сидеть у стола. Да и что могла она сделать? Разве не много раз слышала она в эти годы, еще живя в Кахетии, о том, что в 1650 году приезжал в Грузию посланный русского царя, боярин Никита Толочанов, что он привез ее свекру Теймуразу в дар от Алексея Михайловича соболей, что Теймураз бил челом и сказал посланному: «Прежде присылали ко мне по двадцати тысяч ефимков, а теперь мне с тобою не прислано?» Знала она и ответ посла: «Потому тебе денег не прислано, что про тебя великому государю было неведомо, где ты обретаешься после своего разорения, как разорил тебя по шаховому приказу тифлисский хан; а как только твоя правда и служба объявятся великому государю, то тебя и больше прежнего царское величество пожалует».

Разве могла забыть царевна, как перевернулось в груди ее сердце, когда она услышала, зачем именно Толочанов приезжал в Грузию— чтобы взять с собою в Москву ее сына Николая. Сколько стоило усилий уговорить ее отпустить с посланником сына! Только надежда, что ее любимец породнится с великим государем, придала ей силы на этот подвиг, но она решилась сама отправиться вместе с ним в далекую, страшную ей и неведомую страну.

— Думали, выдаст в будущем царь свою сестру за нашего царевича, — вдруг объяснил приехавший ночью мцхетинец. — А о свадьбе и слуха нет!

Царевна вспыхнула и гневно посмотрела на дерзкого, осмелившегося дотронуться до ее самого больного места…

При этих словах вошли царевич и Леон; оба отлично слышали их. Мальчик широко открыл свои и без того большие глаза, и в них отразились недоумение и любопытство, когда он изумленно взглянул на мать.

Царевна закусила губы и отвернулась.

— Зачем языком болтаешь, чего не знаешь! — строго остановил мцхетинца Вахтанг Джавахов.

— Все о том говорят в Грузии…

— Женщины говорят! — насмешливо возразил Орбелиани, смекнувший, что царевне этот разговор неприятен. — Какой же царевич жених? Ему еще учиться надо. Долго пришлось бы дожидаться свадьбы!

— А зачем же царевича вызвали в Москву? — не унимался мцхетинец.

— Мало ли зачем! Вот скоро и сам царь Теймураз сюда приедет, — сказал Джавахов. — Может быть, тоже жениться?

— Расскажи, князь, — обратился царевич к приехавшему из Грузии. — Где же дедушка?

— Царь Теймураз в Имеретии у царя Александра.

— Все еще там? Дедушка очень горюет?

— Как же не горевать, лишившись своего царства, скитаясь по чужим краям, прося милости, крова и пищи. Всякому это горько, а могущественному грузинскому царю и того горше! Сколько раз грузины имели славные бои и всегда побеждали! Не многолюдством, а верою и молитвою, и Бог всегда помогал нам. А теперь, верно, грешны мы стали; отступил от нас Господь Бог, лишила нас заступничества Богоматерь, и царь наш, как изгнанник, должен скитаться по чужим землям!

— А по-моему, — закончил свой рассказ мцхетинец, — самое лучшее будет, если мы вернемся в Кахетию и уговорим царя собрать имеретинский, дадьянский, гуриельский, гурийский и другие соседние народы и подняться всем нам на шаха Абаса своими силами.

Князь Джавахов, все время молча и внимательно слушавший речь мцхетинца, тяжко вздохнул.

— Ты хорошо говоришь, князь Зичианов, — сказал он, — и все правдиво сказал, но ты забыл, что все соседи мирной Грузии перессорились между собой и никогда не могут действовать согласно. И вот почему из могущественного когда-то царства мы делаемся ничтожными подданными другого царя, чуждого нам по крови и обычаям!

Безысходной печалью веяло от слов старого славного служаки, и слезы грусти блеснули в его глазах.

Царевич Николай слушал речи стариков с нахмуренным челом. Воспитанный в любви и почтении ко всем старшим, он не мог громко возражать на их речи, но в душе ему было больно слушать осуждение действий любимого дедушки, которого он со свойственным детям обожанием считал безупречным.

Леон слушал прения стариков рассеянно. Он уже давно привык к этим речам, к их безрезультатным словам и легкомысленным мечтам. Ему сделалось скучно, и он стал думать о девушке, виденной им утром в окне.

— Теймураз предлагал своего старшего внука Иосафа в шурины Алексею Михайловичу, — произнес между тем князь Зичианов, — но, видно, такое родство царю не нравится. А чем? Разве цари грузинские ниже царя московского родом?

— Царь Баграт еще во втором веке пришел царить в Грузию, когда Русь еще и не существовала!

— Зато теперь московский царь могуч, — возразил Джавахов, — а Грузия ничтожна! Родниться с нею какая честь?

— А сколько богатств в Грузии, какая у нас плодородная земля! — возразил Зичианов. — Разве есть на Руси что-нибудь похожее на нее? И отказываться от такой страны!..

— Они все равно не сумеют обращаться с нашей землей, не сумеют добыть из нее богатств, — заметил Джавахов. — Так ты говоришь, — обратился он к приехавшему, — наш царь собирается в Москву?

— Да. Ему у царя Александра тяжело, скуден он всем, а в свое государство ехать не смеет: там неприятель.

— А бабушка тоже с ним? — спросил царевич.

— И царица с внуком и внучкою, и всего человек с триста людей.

— А зачем царь едет сюда? — спросила царевна.

— Хочет служить великому царю московскому.

Бледные щеки царевны вспыхнули, и ее губы дрожали, когда она заговорила.

— Служить? Царь грузинский будет служить!

— Это так, царевна, по-русскому говорится, — объяснил Джавахов. — А поистине он в союзники к нему просится.

— На что такой союзник нужен московскому царю? — с горечью произнесла царевна, но ей никто не ответил.

Уже давно лучшие умы Грузии сознавали, что их царству настал видимый конец; вопрос был только во времени и в том еще, кто именно наложит на него руки. Очевидно, московское государство, гигантскими скачками поднимавшееся в своем могуществе, не торопится воспользоваться своим преимуществом и не желает налагать на Грузию свою тяжелую длань; кто знает, не раскается ли оно со временем в своем надменном пренебрежении?

Теперь грузин угнетала одна забота, чтобы персы или турки, убедившись, что Грузия не в силах защищать себя, не поделили ее между собой или просто не забрали ее в свою власть и не обасурманили грузин, обратив их в магометанскую веру.

— Мы столько уже живем в Москве, а ничего для родины не сделали, — проговорил Орбелиани.

— Что же нам делать? — спросила царевна.

— Нам — мало что делать, потому что мы только умеем владеть оружием, а ты, царевна, — женщина… А женщина может все сделать! Подружись с царицей, с царевнами, с этой всевластной боярыней…

Царевна невольно вздрогнула при воспоминании о надменной царской любимице.

— Я знакома с ними, — тихо возразила она.

— Этого мало. Сделайся для царицы тем же, что эта боярыня.

— Разве я могу? — гордо спросила царевна, вспыхнув вся. — Разве я могу стать холопкой?

— Ты не так поняла меня, царевна, — сказал Орбелиани. — Я не советую своей царевне поступать, как не подходит ее сану. Но дружба с русской царицей не зазорна грузинской царевне…

— Позвольте мне слово молвить, — вмешался наконец все время молчавший Леон.

Отец, сдвинув сурово брови, глянул на него. С некоторых пор он был сильно вооружен против сына. До него стали доходить слухи, что Леон слишком часто бывает у боярыни Хитрово, что его занятия с царевичем идут вяло, что он потакает во всем мальчику. Но главное, что сердило старика, — так это таинственное приключение с кинжалом; он чувствовал, что тут что-то произошло, о чем сын не хочет сказать ему, и эта-то скрытность сильно раздражала князя.

— Ну, что ты можешь сказать? — спросил он, недружелюбно посмотрев на Леона.

Последний смешался от такого явного пренебрежения со стороны отца, тем более что отлично понимал причину такового и сознавал, что старик имеет основание сердиться и замолчал на полуслове.

— Говори, коли начал, — одобрил его князь Орбелиани. — Всякий совет не лишен.

— Я пригляделся к здешним обычаям… — неуверенно начал Леон. — И кажется мне, что надо бы подкупить кое-кого из бояр.

Старики с недоумением посмотрели на молодого человека, а его отец махнул рукой и, усмехнувшись, промолвил:

— Ну, что же я говорил? Что может он сказать толкового? Совсем с пути сбился молодец!

Леон вспыхнул, хотел резко возразить отцу, но вовремя удержался и только до крови закусил губы.

За него неожиданно вступилась царевна.

— Князь Леон прав, — тихо проговорила она. — Я тоже думаю, что давно следовало сделать подарки кое-кому из бояр.

— Подкуп бояр? — Это опасный шаг! — проговорил кто-то осторожный…

— Да и кого подкупать? — спросил Джавахов.

— Милославского лучше всего, — ответил Леон. — Он принимает подарки и пользуется большим влиянием при царе.

— Ой уж мне этот советник! — покачал головой Вахтанг Джавахов. — Введет он нас в беду!

— Мое дело сказать, а ваше принять или отвергнуть совет, — задетый за живое, ответил Леон.

Старики стали совещаться, а князь Вахтанг подошел к сыну и сурово спросил его:

— Где твой кинжал?

— Ведь я уже сказал тебе, отец!

— Ты солгал и должен сказать мне теперь правду. Сейчас говори! Слышишь? Я хочу знать!

Старый князь был страшен в гневе, и сын совсем растерялся, зная, что последует, когда отец узнает, что кинжал потерян.

Но между отцом и сыном вдруг встал царевич.

— Не сердись, князь Вахтанг, — проговорил мальчик. — Леон не виноват! Хочешь, я тебе скажу, что сталось с его кинжалом? Но только отойдем в сторону, а то они мешают своими разговорами!

Царевич отвел старика в противоположный угол комнаты и там подробно рассказал о случае с Леоном.

Мальчик говорил горячо и старался выгородить своего наставника перед отцом, а когда кончил, то, заглядывая под насупленные седые брови в глаза князю, спросил:

— Ты видишь, Леон ни в чем не виноват, не правда ли?

— Так зачем же он скрыл от меня потерю кинжала! — угрюмо спросил старик.

— Леон боится тебя, князь Вахтанг!

— Боится, значит, знает, что совершил нехорошее дело.

— Что же худого он сделал, князь?

— Разве он отомстил обидчику, осмелившемуся оскорбить Джавахова? — сверкнув глазами, спросил князь.

— Но он поразил его кинжалом! — произнес царевич.

— Хорош удар!.. — презрительно возразил Вахтанг. — Враг остался жив!

— Он не убийца! — гордо повторил мальчик слова своего наставника.

Старый грузин холодно посмотрел на царевича.

— Это тебя Леон научил? — проговорил он. — Хорошему же он тебя учит! Ты не будешь уметь держать оружие в руках с такими понятиями. Нас учили за обиду убивать, — с горечью произнес Вахтанг. — А вас, юношей грузинских, скоро будут безнаказанно бить по лицу!

Лицо царевича перекосилось, глаза засверкали, как у молодого львенка, и он схватился за свой кинжал.

— Потише, потише, мальчик! — остановил его князь, положив свою сильную, загрубелую в боях руку на его плечо. — Ты еще молод, чтобы грозить старику!

— Да счастье твое, что ты старик, а то я показал бы тебе, что оскорбления не остаются у нас безнаказанными, — надменно произнес царевич.

Эта вспышка очень понравилась старому князю.

— Ну, ладно, — спокойнее проговорил он. — Так помоги вот сыну вернуть наш старый дедовский кинжал!

— Я сам верну его, — вмешался Леон, недовольный тем, что отец дает ему в компаньоны мальчика.

— Что ж ты до сих пор не взял его?

— Некогда было, — хмуро ответил Леон.

Царевич стал проситься взять и его на поиски.

— Возьми его, — произнес старик Джавахов, — он славный будет воин.

— Да на что он мне? — уклонился Леон. — Если понадобится, возьму.

В это время кончилось совещание совета. Приближенные царевны решили попытаться одарить боярина Милославского и через его сестру действовать в пользу Грузии.

— Кто повезет подарки? — спросил князь Зичианов.

— Ну, хотя бы ты, князь, — предложили ему.

— Нет, меня увольте! — возразил он, кланяясь. — Устал я и стар для этого тонкого дела, лучше просите князя Орбелиани.

— Я сделаю, что мне прикажет моя царевна, — почтительно склоняясь в ее сторону, ответил Орбелиани.

— Я прошу тебя, князь! — скромно опуская глаза, ответила польщенная Елена Леонтьевна.

Порешив на этом, грузины стали расходиться. Все поочередно подходили к царевне и низко кланялись ей. Она сидела, не шевелясь, потупившись; возле нее стоял царевич и важно отвечал наклонением головы на поклоны князей.

 

Глава 20

Ворожея Марфуша

Внешний вид избушки ворожеи Марфуши нисколько не изменился с тех пор, как в ней была несколько лет тому назад боярыня Елена Дмитриевна. Внутри она была все так же грязна и неуютна, и по-старому сидела над котелком с варящимися в нем какими-то травами Марфуша.

Годы точно не коснулись ее худощавого, цыганского типа лица; на нем так же светились энергией и силой мрачные темные глаза, пытливо высматривавшие из-за нависших над лбом всклоченных черных как смоль волос. Только вокруг рта лежала складка не то презрения ко всему окружающему, не то затаенного горя…

Помешав травы, она встала, подошла к маленькому слюдовому оконцу и посмотрела на улицу. Было темно, хоть глаз выколи. Кругом было пустынно и глухо; только слабое журчание ручейка доносилось откуда-то неподалеку.

— Никто больше не придет, поздно… Да и время не для волшебства… — проговорила Марфуша, и странная усмешка тронула ее бледные губы. — Вишь, Вербная неделя; они ее чтут и ворожить не станут… Верующие ведь! Много ли сегодня наработала?..

С этими словами она задернула оконце платком и пошла к маленькому сундучку, стоявшему рядом, в чуланчике. Вытащив его на середину избы, она присела на корточки и замысловатым ключиком отперла свою сокровищницу, на дне которой оказались горки золота и медной монеты.

Глаза ворожеи потускнели, подернувшись точно слезой.

— Сколько бед натворило это золото, — прошептала ворожея. — И все-таки мне еще мало! Этого не хватит, чтобы сделать счастливой мою Танечку! Ах, Таня, Таня, ради тебя терплю я муки, души загубила — и свою, и людские, а тело мое слабое ежеминутно адова огня трепещет! Матушка, матушка, — вскрикнула она, — .завета твоего не исполнила!

Большой черный кот— непременная принадлежность каждой чародейки того времени — ласково мурлыча, потерся о ее колена.

Ворожея погладила его по мягкой спинке.

— Бедные мы с тобою, Клубок! Когда-то страда наша кончится?

Кот поднял голову и пошевелил ушами.

— Что, Клубок, или идет кто-либо?

И действительно, возле избы послышались голоса и проклятия…

Ворожея быстро убрала сундучок и боязливо стала прислушиваться. Поздние гости говорили на незнакомом ей языке, а один из голосов был детский. Но скоро ворожея услышала и настоящую русскую брань.

— Чтобы черти тобой подавились, хрычовка некрещеная! Дома, что ль, тебя нет? Князь Леон, подожди маленько! Ежели нет ее, лешихи, всю избу разнесу! — И тот же голос тихо спросил: — Что, царевич, испугался?

— Я? Вовсе нет! — ответил детский голос, видимо, бодрясь.

— Не надо было так поздно, ведь ничего не видно, — проговорил сильный мужской голос.

— Я-то знаю ее чертову избу… — кричал русский, и Марфуша узнала в нем молодого стрельца Прова Степановича. — Да ответишь ли ты, сучья печень? — заорал он во все горло.

— Может, ее и в самом деле нет? — спросил Леон.

— Должна пронюхать, дьяволицына дочь, что мы золота ей кучи навезли!

— Только ты ей не говори, кто мы, — посоветовал Леон, когда под напором стрельца дверь заскрипела.

— Кто там, что надо? — сонным и хриплым голосом спросила наконец Марфуша.

— Открывай, рачье пузо!

— Да ты не больно ори, а сказывай, что надо?

— На то ты и ведьма, чтобы знать, зачем к тебе люди ходят! Разве не почуяла запаха денег?

Ворожея постаралась хрипло рассмеяться и отворила дверь, после чего стала рассматривать пришельцев. Она имела довольно много дел с боярами и боярынями, часто толкалась и в теремах, чтобы тотчас же по осанке узнать в пришедших знатных людей.

«Какого царства князья?» — думала она и старалась вспомнить, где видела таких чернооких, смуглых красавцев, как этот мальчик и его спутник.

Леон и царевич были в русских шубах и шапках, не желая открывать ворожее своего звания. Но их жгучие глаза и гибкие движения скоро навели старуху на мысль, что это могут быть только грузины, которыми она всегда при встрече на улицах любовалась.

«Грузинской царевны, должно быть, сын и его дядька», — подумала она и проговорила вслух:

— Садитесь, бояре!

— Что за варево мастерила? — спросил Дубнов. — Верно, зелье какое? По чью душу?

— Ты разве, боярин, за допросом пришел?

— Не очень-то я верю твоим снадобьям, — проговорил Дубнов, беспечно рассмеявшись.

— Зачем же тогда ко мне-то пришел?

— Куда люди, туда я; вы, бабы, нюх особый имеете; может, и скажешь что-либо по нашему делу.

— Скажу, скажу, Пров Степанович! — проговорила ворожея, пристально взглянув на стрельца.

— Кой черт! — пугливо озираясь, воскликнул Дубнов. — Кто сказал… тебе мое имя? Воистину ведьма!

Ворожея усмехнулась; в одну минуту из-под лавки выполз Клубок и стал ластиться к гостям.

— Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! — прошептал, крестясь, Пров Степанович. — Сгинь, сгинь, рассыпься!

Но кот не «рассыпался», а сильным скачком прыгнул на колени к царевичу.

Тот в одно мгновение выхватил кинжал и занес его над животным…

— Стой, больно прыток! — стиснула ему руку Марфуша. — В чужой избе да убийство учинять? Ишь, волченок!

— Зачем такая падаль в доме? — сердито сказал царевич, стараясь хорошо выговорить по-русски слова. — Ты, верно, и вправду ведьма?

— А если бы я не была ведьмой, разве ты, царевич, пришел бы ко мне темной ночью, скрываясь от людей?..

Леон и царевич тревожно переглянулись. Их инкогнито было открыто, и это им было весьма неприятно; но этим ворожея подняла в их глазах свой престиж.

— Она действительно всеведуща, — по-грузински сказал царевич Леону.

— Тем лучше: значит, она нам непременно поможет, — ответил князь Леон и, обращаясь к Марфуше, произнес:

— Ты права, женщина, мы пришли к тебе, чтобы узнать то, что скрыто для очей простых людей. Какой силой ты узнаешь тайны, известные одному дьяволу, не наше дело. Ты сама за это ответишь, когда придет твое время. А теперь на! — И он бросил ей на стол небольшой мешочек, наполненный медными деньгами, только что пущенными недавно царем в оборот, по совету боярина Федора Михайловича Ртищева.

— Нехорошие деньги! — брезгливо поморщилась ворожея. — Много бед наделают медные деньги! — ироническим тоном проговорила она.

После малороссийских смут и бесконечной тринадцатилетней войны московское государство, едва успев оправиться от Смутного времени и моровой язвы, искало возможности как-нибудь парализовать последствия всех этих бедствий. От тяжких податей изнемогал народ, а торговые люди изнывали от непосильных налогов. Уже в 1656 году казны недостало ратным людям на жалованье, и государь велел пустить в народное обращение медные деньги, которые должны были по нарицательной цене заменить серебряные. В следующие два года эти деньги действительно ходили, как серебряные, но затем стали понижаться в цене, а именно на рубль надобно было «наддавать» шесть денег, а потом «наддача» все подымалась и подымалась. Наступила во всем дороговизна; указы, запрещавшие поднимать цены на необходимые предметы, уже не действовали. Часто случалось, что ратные люди не брали жалованья медными деньгами, явилось множество воровских медных денег, начали хватать и пытать людей. Все стали, как огня, бояться медных денег.

У ворожеи таких денег не было — она искусно выучилась отличать фальшивки от настоящих и не попадалась впросак; если же и случалось, что она в темноте недоглядела, то она бросала эти «воровские деньги» в реку, протекавшую недалеко от ее дома.

— Ну, что же скажешь ты мне, — начал Леон, — о моей пропаже?

— Какая пропажа? — спросила Марфуша.

— Ай да ведьма! — закричал стрелец. — Спрашивает, угадать не может. Должна же ты сама знать…

— Только и дела у меня есть, что ваши дела знать, у кого что пропало! Одной головы мало!

Узнала же, кто мы таковы?

— Это другое дело! Не думавши угадала. Ну, сказывайте скорей, у кого что пропало?

— Да, правду сказать, мы знаем, у кого наша пропажа, только надобно нам узнать, где она припрятана у него.

— Да сказывай толком все подряд! — нетерпеливо проговорила ворожея, обращаясь к Дубнову.

— Сказывай, князь, — обернулся стрелец к Леону.

— Кинжал у меня… — запнулся Леон, — у одного человека… надо бы узнать, куда он его припрятал и отдаст ли его добром или силой, или хитростью? Как мне свое добро придется вернуть?

Пока Леон излагал свое дело, ворожея пристально смотрела на него; его слова будили в ее памяти какие-то воспоминания, но она никак не могла припомнить, где и что именно слышала о кинжале…

— В драке он кинжал свой посеял, — объяснил ей Дубнов. — А боярские холопы его и подобрали.

Стрелец остановился, вспомнив, что князь хотел сохранить полнейшую тайну об обстоятельствах потери кинжала.

Ворожея сразу вспомнила, что по этому делу приходила уже к ней управительница князя Черкасского, Матрена Архиповна, чтобы узнать имя обидчика своего боярина. Но до сих пор Марфуша не могла ей открыть это имя, так как положительно никто на Москве не говорил ни слова об этом.

Хитрая ворожея мигом смекнула, что счастливый случай разом предавал ей в руки обоих противников; она могла теперь услужить им двум, а вместе с тем и упрочить свою славу всеведущей волшебницы. Конечно, и мысль вдвойне заработать деньги промелькнула у нее. Особенно не пожалеет денег князь Черкасский, чтобы узнать подлинное имя своего ворога.

Живо сообразив все это, Марфуша окончательно поразила своих гостей, неожиданно промолвив:

— Испужался, Пров Степанович, что обмолвился? Небось, все равно, я обо всем прозрела, все провидела: князь этот самый ударил своим ножом нашего князя Григория Сенкулеевича Черкасского, и нож остался на месте боя, а оттуда взяли его княжеские холопы. Так ведь, что ли?

Все трое вздрогнули, а молодой стрелец торопливо осенил себя крестовым знамением и прошептал молитву.

— Так где же мой кинжал спрятан у князя? — оправившись от первого неприятного впечатления, спросил Леон.

— Ну, красавец, этого сейчас я тебе сказать не могу… Надобно мне погадать об этом! — И ворожея, сев к таганчику, начала варить свое зелье.

— А можешь ты сказать, добром ли вернет он мне мой кинжал, или как? — спросил Леон.

Ворожея ответила не сразу; она сняла с огня котелок с варевом и подкинула чего-то на уголья, что вспыхнуло вдруг сильным и высоким пламенем; на мгновение пламя осветило красноватым светом лица ворожеи и ее гостей; потом что-то сильно затрещало, и по избе распространился тяжелый, удушливый серный запах.

Дубнов снова закрестился, шепча молитвы, и потянул за полу Леона.

— Уйдем, ну ее! Еще… его вызовет!

— Постой, пусть же она скажет, — шепнул ему Леон.

— Нет, не отдаст! — громко произнесла ворожея. — Потому что боярин очень гневен и нож тот пребогатеющий.

— Значит, силой надо добывать свое добро? — с горечью спросил Леон. — А ты мне скажешь, куда он его схоронил?

— Скажу, — неохотно ответила ворожея. — Приходи недель этак через пяток! А тебе что, боярин молодой? — ласково обратилась она к царевичу.

— Мне ничего. Я пришел с товарищем.

— Дай ручку, погадаю, — попросила она, протянув к нему свою сухую, смуглую руку.

Ребенок брезгливо отдернул свою.

— На-ка, лучше мою посмотри… — предложил ей стрелец свою широкую ладонь.

Ворожея взяла его руку с нескрываемым любопытством и стала внимательно разглядывать резко очерченные борозды и линии его ладони. В избе наступила глубокая тишина.

— Ну что, скоро ты насмотришься? — спросил Дубнов, которым начало овладевать суеверное беспокойство.

Ворожея вдруг насупилась, недружелюбным взором окинула молодого стрельца и с недовольным выражением лица отшвырнула от себя его руку.

— Что ж так немилостиво? — усмехнулся Пров Степанович. — Аль плохи мои дела?

— Лучше и желать нельзя… — неопределенно ответила ворожея.

— Любит, значит, меня моя любушка?

— А ты разве этого не знаешь? — холодно спросила Марфуша. — Как зовут твою любушку? — раздумчиво проговорила она.

— Ох, чародейка-бабушка!.. — сорвав шапку с головы и ударив ею о стол, с грустью произнес стрелец. — Извела меня девка-то! Ни в вине, ни в разгуле красу ее невмоготу мне забыть! Хоть бы ты что дала, чтобы ее сердце приворожить ко мне!..

— А что, не любит она тебя?

— Да кто же знает девичье сердце? Издевки надо мной, молодцом, творит; часом думаешь — любит, а другим разом— хоть и глаз не кажи. Дай зелья какого-нибудь! — попросил Пров Степанович, и его добродушные глаза глядели так грустно и так умильно на ворожею, что она отвернулась и уже смягченным голосом проговорила:

— Как зовут… зазнобу-то твою?

— Татьяной.

Ворожея дрогнула так, что котелок с зельем, который она держала в руках, свалился прямо на уголья и, разбившись, затушил огонь, еще слабо тлевший. Но затем она выпрямилась, грозная, негодующая, и глухим, как бы пророческим голосом проговорила:

— Ступай, молодец!.. Забудь Татьяну… Не забудешь — худо тебе будет, ой как худо!

Пров Степанович с удивлением и горестью посмотрел на ворожею.

— Чего ты разгневалась так-то? Или жаль котелка стало? Так ведь я заплачу, если надо?

— Не надобно мне твоих денег, — еще глуше произнесла Марфуша и оттолкнула деньги, предложенные ей стрельцом.

— Как хочешь! Твое дело! А только, чего серчаешь — и в толк не возьму. Прощенья просим! — небрежно кивнул стрелец головой и двинулся к дверям. — Пойдем, князь, всего наслушался, будет!

Но Леон, по-видимому, заинтересованный гаданием ворожеи, попросил Марфушу погадать и ему, в свою очередь.

Марфуша, все такая же сумрачная, молча всмотрелась в руку грузина, через несколько секунд опустила ее и, с участием взглянув на молодого князя, произнесла:

— Не видать тебе счастья… рано умрешь!

— И на том спасибо! — весело усмехнулся Леон, лихо сверкнув глазами.

— Экий красавец! — с сожалением проговорила ворожея. — Ты понаведайся ко мне, князь! Зайди как-нибудь попозднее.

— Ну, погадай уж и мне! — решившись наконец, робко протянул ей свою руку царевич.

— Славная у тебя рука, молодецкая! — погладив его руку, сказала ворожея. — И лицо, и осанка царские… а царем тебе, царевич, не бывать… Не сетуй на меня за это — язык мой вторит только знакам твоей руки… На ней так написано, не выдумала я.

— Я и не сержусь на тебя, женщина, — важно произнес царевич. — Дивлюсь я твоему искусству.

— Ну, идем, что ли! — крикнул с порога стрелец. — Нечего слушать вздорные бабьи речи! Ведь это все одно, что за советом к пауку ходить! — крикнул Пров Степанович, обозленный предсказанием ворожеи.

Она проводила его недружелюбным взглядом и проговорила вполголоса:

— А Татьяны тебе не видать, как своих ушей! Не видать тебе ее, голубчик, этому предсказанию можешь поверить, молодец!

Леон и царевич последовали за своим товарищем.

Марфуша потянула Леона за рукав шубы. Он отстал от своих спутников, задержался на минутку в сенцах, и она прошептала ему:

— А ты зайди, князь, ко мне, авось что-либо и сделаю для твоего дела! Может, судьбу-мачеху и обойдем как-нибудь. Такому-то молодцу да счастья не видать — кому же тогда и видеть его? Неужто ж тому? — кивнула она на вышедшего уже Дубнова.

— За что ты невзлюбила его? — тихо спросил ее Леон, удивленный участием к себе этой странной, неведомой ему женщины.

— Хочешь, покажу тебе Танюшу, его зазнобу? — насмешливо сделала она ударение на последнем слове. — Красавица, что и говорить!

— К чему это мне? Не надо мне, не надо! — проговорил Леон и пошел вон из избы, торопясь на зов царевича и окрики Прова Степановича.

Ворожея злобно посмотрела ему вслед; но ее хмурое лицо скоро разгладилось, и на губах даже мелькнула улыбка надежды. И она заговорила, как бы желая успокоить себя:

— Увидит Танюшу, тогда не скажет «не надо». Поди еще раз запросится! Такому красавцу только и под стать что моя Танюша, хоть полсвета обыщи и обегай. Он хоть и князь, а, верно, бедный; страна-то их, сказывают, пребеднющая, а Танюша богата, ой как богата!

На этот раз она прервала свои мысли и глубоко задумалась.

 

Глава 22

Воспоминания цыганки

Не всегда Марфуша была мрачной, косматой, всеми презираемой «ведьмой». Когда-то она была хорошенькой, черноглазой девочкой, которую все дворовые люди в доме князя Хованского любили и баловали. Она жила с матерью в небольшом домике, окруженном садом, в двух маленьких горницах с крылечком и кухонькой; на окнах висели всегда чистые занавески, а летом появлялись в их домике и цветы, которые так любила цыганка Мара, марфушина мать; стол в горнице был всегда покрыт белой холстиной, а спала Марфуша на мягкой перине рядом со страстно любившей ее матерью.

Девочка не могла припомнить мать иначе, как только лежащей либо в постели, либо на скамье. Какой-то тайный недуг снедал красавицу-цыганку, вольную дочь степей, и она таяла от этого недуга день ото дня, как воск от горячего пламени. По целым дням лежала она с запрокинутой головой, а ее огромные черные глаза всегда так уныло, так безропотно направляли свои взоры в окно, в глубокую даль, с такой тоской следили за полетом ласточек, что каждому становилось невыносимо грустно смотреть, как увядал, как засыхал этот роскошный полевой цветок, схваченный жестокой рукой и сорванный ею в самую цветущую его пору.

Не радовали красавицы Мары ни дорогая парча, ни цветные мониста, которыми одаривал ее боярин Дмитрий Федорович Хованский; слабая улыбка появлялась на ее смуглом лице, исхудалом, но все-таки прекрасном, только тогда, когда она видела яркие живые цветы и получала возможность вдыхать их свежее, веселое благоухание. Но боярин не понимал этой страсти; он приносил ей вороха драгоценных даров, требовал за все это благодарностей, восторгов и выходил из себя, когда купленная им за большие деньги красавица оставалась холодна. Она дарила благодарной улыбкой лишь свою дочь да тех еще, кто приносил ей что-нибудь, напоминавшее ее сердцу о вольных полях.

Марфуша знала, какие цветы ее мать любит больше всего; она бегала летом по полям и разыскивала их. Вся зарумянившаяся, загорелая, с вьющимися по плечам волосами, прибегала она к больной с полной охапкой цветов. Мать приглаживала ее волосы своей исхудалой рукой, и слезы медленно-медленно катились по ее уже впалым щекам. Эти слезы всегда смущали девочку, ей хотелось порадовать больную, а вместо радости выходили лишь слезы; но спросить о причине их Марфуша не решалась.

Так прошло несколько лет. Марфуша подрастала, а ее мать медленно таяла, теряя красоту. Боярин все реже и реже посещал маленький домик и уже давно перестал посылать туда подарки. И слезы на лице Мары уже никогда больше не высыхали.

Однажды — это было весною — Марфуша прибежала с целым пучком ландышей в руках и рассыпала их на постель страдающей матери. В этот раз Мара не заплакала; она положила свою руку на головку дочери и сказала ей такие слова, которые запали в душу девочки на всю жизнь:

— Слушай, Марфуша, что я тебе скажу, слушай и запомни на всю свою жизнь. Боярин, ворог наш, женится! Ты ведь знаешь, о ком я говорю!

Марфуша молча кивнула головкой. Еще бы ей не знать того, кого ее мать называла «ворогом»! Она сама так боялась и так не любила боярина, когда он своей рукой трепал ее по щеке и смотрел на нее холодными, как снег, глазами. И часто говорил он ей с какой-то невеселой улыбкой своим жестким голосом: «Расти, расти, девочка! Вырастешь, хорошего мужа найдем». Казалось, он хотел шутить с девочкой, но от его шуток по спине ребенка всегда ползли мурашки, и она жутко поеживалась под его острым взглядом. Марфуша, конечно, знала, что он был ее отцом: мамушка и нянюшка, жившие в хоромах, часто, гладя ее черные курчавые волосы, ласково шептали ей:

— Лицом-то вся в него, вся в него, только глаза да волосы матери! Барское дитя, что и говорить!

Все эти разговоры, вздохи и ахи отзывались в чуткой душе девочки и заставляли ее внимательно вглядываться в окружавшее ее…

— Так слушай же! — продолжала Мара. — Купил он меня силком, против воли моей, у нашего табора. Я была дочерью богатого и набольшого цыгана; весь табор ему подчинялся; я вышла красой на славу. Матери я не знала с трех лет; увез ее кто-то от нас, она сбежала в табор, да сил много в том беге потеряла и скоро скончалась. Отец любил меня, а… все-таки продал! Так требовал табор! Большие деньги за меня дали. Я была невестой: цыгана молодого любила, любила больше жизни, больше воли, и он любил меня! — Мара замолчала, закрыла глаза, и на ее лицо легла такая мука, что у маленькой Марфуши сердце в груди перевернулось. — Когда продали меня, Зардай повесился… О том сказала мне одна цыганка долго-долго спустя. Тебе не понять теперь, как я страдала, идя в неволю, покидая родимые степи и милого друга. Боярин Хованский много денег дал за меня, обещал и жениться. Крепко любил он тогда меня, сперва жизни за меня не пожалел бы, да противен он мне был, постылый — хуже смерти. Руки на себя пыталась я наложить, да спасали, а потом караулить стали. Вскоре и ты родилась… Отошла я… Сперва ты мне ненавистна была, а как увидала я тебя, маленькую, слабенькую, так полюбила я тебя, горемычная, всем своим сердцем несчастным.

Марфуша припала, благодарная, к рукам матери…

— А он, — продолжала Мара уже слабеющим голосом, — боярин Дмитрий Федорович, отец-то твой, все любви моей домогался, в ногах у меня валялся, руки мне целовал… Ну… и полюбила я его! За тебя ли, за сироту, за жизнь ли свою разбитую, но полюбила!.. Зардая забыла… Утихла мысль о нем, и стал люб мне отец твой! Думала, он и вправду меня своей женой сделает, и ты счастлива будешь! Но, видно, душа Зардая покоя нигде не находила и мне покой дать не хотела. Не долго боярин тешился любовью моей; о женитьбе он речей уже не заводил, скоро другую зазнобу нашел, а теперь вот, сказывают, женится!.. — И она заломила свои пальцы так, что они хрустнули.

— Мамка, ты еще любишь его?

— Теперь не люблю, — страстно ответила цыганка. — И ненавижу, ненавижу, Марфуша… Я мстить ему за жизнь свою, за Зардая хочу! Помоги мне! Марфуша, дочь моя, ненаглядная!.. — Она схватилась за грудь, в которой уже давно что-то клокотало и переливалось, и сильно закашлялась; обильный пот смочил ее лоб и виски. — Неужели умереть не отомстив? — едва слышно прошептала она.

Марфуша чутьем угадала эти слова, вылетевшие из запекшихся уст кончавшейся матери, и заметалась по комнате, ища, чем помочь умирающей; но как раз в это время отворилась дверь, и в нее кряхтя вошел сам боярин. Марфуша навек запомнила и выражение лица надменного боярина, пришедшего доконать свою жертву, и его красный, из дорогого сукна кафтан с зеленым кушаком, и сафьяновые сапожки на ногах, и даже шапку из «скунцев», которую он снял при входе, тряхнув своими белокурыми кудрями. Он хотел перекреститься, но, вспомнив, что в избе не было образов, махнул рукой и криво усмехнулся.

От этой улыбки затрепетало сердечко Марфуши, и она пугливо прижалась к матери.

Мара упала на белые подушки; на ее щеках горело два ярких красных пятна, глаза лихорадочно блестели, а из тяжело вздымавшейся груди вырывалось горячее дыхание, перемешанное с хрипами. Она встретила вошедшего страстным взором; он, поймав этот взгляд, чуть отшатнулся от нее и насупился.

— Здравствуй, Мара, — сказал он, стараясь придать своему лицу и голосу приветливость.

Она охватила его руку и медленно поднесла ее к своим горячим губам.

По телу боярина пробежала дрожь. Эта женщина, когда-то страстно любимая им, теперь подурневшая, постаревшая и больная, возбуждала в нем только отвращение; чувство жалости не было знакомо ему…

— Вышли девчонку, — произнес он, отдергивая руку.

Мара посмотрела на дочь, и та поспешно юркнула в соседнюю горенку, откуда ей было слышно, что говорили ее родители; эти слова глубоко запали ей в душу и заронили чувство непримиримой ненависти к тому, кого она должна была уважать и любить, как отца…

Хованский хмуро и неуверенно заговорил о том, что ему не хватает в доме помещения для охотников за соколами; что он хотел было выстроить новую избу, да места не хватает около его хором, а за охотниками нужен глаз да глаз…

Мара слушала его молча; только в ее глазах зажигались огни ненависти и оскорбленного самолюбия; она уже догадывалась, к чему клонилась речь Хованского, но еще не перебивала его и не приходила ему на помощь.

Это разозлило боярина, и он сердито крикнул:

— Ты что, словно истукан венецийский, молчишь?

— Выгоняешь, стало быть? — пристально смотря ему в глаза, злобно спросила больная.

— Не гоню я, а говорю, может, в слободу переберешься?

— Зачем мне переезжать? — издеваясь над его видимым смущением, проговорила цыганка.

— Зачем… зачем! — опять вспылил боярин. — Сказываю, для охотников…

— Совесть-то еще в тебе есть… — совладав с приступавшими к горлу слезами, проговорила Мара. — В глаза-то смотреть мне не можешь… И лжешь, лукавишь, правду сказать сразу не можешь.

— Я правду говорю.

— Лукавишь, предатель! — выпрямляясь в кровати и почти задыхаясь, крикнула Мара. — Разве мне не ведомо, что в твоей душе поганой деется? Ты женишься! Вот ради того и меня стал гнать со двора; постылая — и вон меня, как падаль негодную! Молодая, вишь, полюбилася!.. У! Проклятые!..

Она еще что-то хотела сказать, но кашель заглушил ее слова, и она в бессилии упала на подушки.

— Молчи, змея! — прошипел князь. — Беду еще твоя злоба накличет на головку ее светлую. Ведьма ведь ты!

Цыганка мало-помалу успокоилась; при этих словах горькая улыбка тронула ее запекшиеся, сухие губы.

— Теперь ведьмой обзываешь! А помнишь, как из табора, от жениха, меня увозил? Каких только слов ласковых не говаривал? Помнишь, как любви моей домогался? Дмитрий! Неужели забыл, все забыл и за другую красу гонишь меня? Умереть дай здесь, возле тебя, Дмитрий!

Мара уже не грозилась, не кляла его, а пресмыкалась перед ним и жалобно-жалобно молила о последней милостыни.

Но боярина мало растрогали ее слова; он должен был исполнить требование своего будущего тестя и выгнать цыганку, о которой знала вся Москва, иначе его молодая прелестная невеста не переступила бы порога его дома. Отказаться же от девушки, в которую он теперь был так страстно влюблен, как некогда в эту цыганку, ему, конечно, и в голову не приходило. Он предложил Маре переселиться в другой дом, на другой конец города, когда мог просто сослать ее в далекую деревню, потому что она была его крепостная, его раба, купленная им на потеху. Какое же ему было дело до ее души, которой он в ней и не признавал даже? Ее упорство только злило его, нисколько не смягчая его сердца.

— Ты, поди, который год умираешь… — равнодушно усмехнулся он. — Смерти твоей ждать — сам раньше помрешь… Да и некогда ждать-то.

— Скорее хочется свою любушку обнять? — дрожа от ревности, проговорила Мара. — А старую цыганку, молодость чью загубил, красоту чью заел, как собаку, из дома гонишь?

— Не гоню я тебя, — хмуро произнес боярин, думая про себя, что и впрямь больной недолго осталось жить, — а дом мне нужен!

— Не тебе нужен, а жене твоей молодой; видеть вам меня тошнехонько.

— А если и так? — вспылил вдруг Хованский. — Не тебе, холопке, перечить нам.

— Не всегда и я холопкой была, — побелевшими губами ответила Мара. — Ты вольную меня взял… И в таборе мой отец знатным промеж своего народа был…

— Буде смешить-то! Зна-атная! Может, царского рода твоя цыганская кровь? Ну, однако мне некогда зря калякать с тобою. Съезжай со двора да скорей…

— Не съеду, — глухо проговорила Мара.

— Что? — крикнул он. — А на скотный двор хочешь?

— Что же, волочи; сама не в силах идти, а волей своей с места не сдвинусь! Сюда силком волок, отсюда, как падаль, куда хочешь!

— Ведьма, колдунья злая! — задыхаясь от гнева, прошептал боярин, придвигаясь к больной. — Осрамить на всю Москву хочешь? Так не бывать же этому! — он протянул свою сильную руку к шее больной, намереваясь задушить ее.

Глаза цыганки вдруг радостно засияли, и, сладко улыбаясь, она тоже шепотом произнесла:

— Убей, убей! Смерть от твоей руки мне мила… По крайности, вовек меня не забудешь!.. — Рука боярина надавила ее шею, но ее губы продолжали шептать: — Я всегда буду перед тобой и перед женой твоей; и во сне меня будешь видеть незримую, и голос мой будешь слышать безмолвный. И днем, и ночью я буду тревожить тебя!

Ее слова хрипло, уже едва внятно вылетали из посинелых уст; на опухшем лице с выкатившимися огромными глазными яблоками, витала уже смерть, и выражение какой-то злобной удовлетворенности мелькало в ее померкших глазах.

Боярин разжал руки и отпрянул в сторону:

— Проклятая!.. Заколдуешь еще и впрямь!

Он схватил шапку и бросился к дверям, но из горницы выбежала Марфуша и взмолилась, чтобы он не гнал ее с матерью из избы.

Мара лежала на своих белых подушках безмолвная и обессиленная, казалось, ничего не видя и не слыша.

— Оставь, оставь мамку, не тревожь ее, она скоро помрет! — молила Марфуша отца.

Адская мысль сверкнула вдруг в исступленном мозгу рассвирепевшего Хованского. Взглянув на больную и заметив, что ее грудь порывисто дышит, он проговорил:

— Если вы завтра к вечеру отсюда не уберетесь, продам я тебя, девчонка, Пронскому… Он давно на тебя зарится!

Душу раздирающий крик был ответом на эти слова. Мара, собрав остаток сил, вскочила с кровати, подбежала к дочери и, охватив ее шею руками, дико закричала:

— Проклятый! Кровь свою хочет продать!

— Замолчи, колдунья! Не моя это кровь! Цыгана своего ты до меня любила — его это отродье, цыганское! — крикнул Хованский и вышел.

Мара в беспамятстве повисла на руках своей тринадцатилетней дочери.

Этой же ночью она померла, заклиная дочь отомстить их обидчику.

— Беги к нашим, скажи — Мара прислала дочь свою, — сказала умирающая. — Тебя наши многому научат… Ты сильна будешь… Только никому сердце своего не отдавай! Ты погибнешь, если полюбишь кого, погибнешь, как твоя мать погибла… Клянись мне, что исполнишь предсмертный мой завет!

И девочка давала страшные клятвы и содрогалась от проклятий, воплей и стонов умирающей матери и вместе с ней проникалась непримиримой ненавистью к тем, кто отнял от нее любимую мать.

Боярин не велел хоронить цыганку по христианскому обряду, заявил кому следовало, что она была колдуньей; ее зарыли где-то за городом, как зарывали всякую голь воровскую.

Марфуша, безутешно рыдая, опять валялась у отца в ногах, испрашивая позволения похоронить мать на кладбище, но он отказал в этом и прогнал от себя дочь.

— Смотри, боярин! — сверкнув на него глазами, проговорила девочка. — Смотри, как бы тебе худо не было!

— У, волченок! — вздрогнув от суеверного страха, прикрикнул на нее Хованский.

Вскоре затем состоялась и свадьба боярина.

Но молодой жене пришлась не по душе хмурая, черноглазая девочка, и она торопила мужа продать ее Пронскому.

Девочка целыми днями пропадала на могиле матери, засевая ее свежей травкой и усаживая цветами, которые гак любила покойница, дома же, забившись в угол, пугливо и дико выглядывала из своего убежища.

— Уж накликает это цыганское отродье беду! — говорила мамушка молодой боярыне, и все отшатывались от Марфуши, как от зачумленной.

Девочка, оставаясь все время одинокой, думала какую-то тяжкую думу. В несколько месяцев она выросла и поумнела, точно прожила целые годы; видимо, какой-то план зрел в ее головке, и она все чего-то выжидала…

Вот однажды, когда боярыня осталась одна, без присмотра, без мамушек и нянюшек, девочка пробралась к ней, кинулась ей в ноги и стала просить, чтобы боярыня поставила крест на могиле ее матери и, не продавая ее, отпустила бы в табор, к цыганам.

Боярыня холодно рассмеялась, освободилась из рук девочки и сказала, что за эту дерзость велит ее высечь, а потом отошлет на скотный. Однако Марфуша, как дикая кошка, кинулась к ней, начала душить ее и приговаривать заклятья, которым научилась у своей покойной матери.

На крики боярыни прибежали люди, оторвали исступленную девочку и поволокли ее на конюшню; стали отливать водой боярыню, но она так перепугалась, что тут же преждевременно разрешилась от бремени девочкой, а сама к вечеру скончалась.

Отчаянию Хованского не было границ. Он хотел собственноручно засечь девочку до смерти, но она во время переполоха бесследно пропала, словно в воду канула, и самые тщательные поиски не привели решительно ни к чему.

В избушке ворожеи было темно и тихо, как в могиле. Марфуша сидела у своего таганчика в задумчивости, не замечая, что угольки гасли один за другим. Ветер разогнал тучи, и на небо медленно выплыла луна; ее серебряный луч лег у ног ворожеи и вывел ее наконец из задумчивости.

— Или уже поздно? — встрепенулась она, взглянув в окно. — Небось, Танюша ждет… Пойти нужно домой.

Но в этот вечер ей, видно, не суждено было идти домой. Возле самой ее избы послышались торопливые шаги; кто-то пыхтел, отдувался и ворчал. Марфуша заглянула в оконце и узнала домоправительницу Черкасского Матрену Архиповну.

— А, за ворогом княжьим приплелась! — прошептала гадалка. — Ну, я тебе этого красавчика не выдам, узнаю только, где твой князь прячет чужой нож.

Недолго пробыла у ворожеи Матрена Архиповна. Гадалка была неразговорчива и, узнав, где князь хранит кинжал, обещала в другой раз поведать, кто именно — ворог князя.

— Почему не сейчас?.. — приставала домоправительница. — Погадай на гуще или на яйце, что ли?

— Нельзя на этом, — хмуро ответила ворожея. — Помет змеиный надобен, и найти его следует в самый Ильин день, да и то в полночь.

— Ой, страсти какие! — перекрестившись под душегрейкой, прошептала домоправительница. — И как долго ждать?

Но цыганка стояла на своем, и управительнице пришлось покориться.

— Ты не в себе сегодня! — прощаясь, заметила Матрена Архиповна и у выхода добавила: — Так я забегу еще до Ильина-то дня?

— Забеги, — равнодушно ответила ворожея и, притворив за ней двери, вернулась в свою избу. — И правда, я не в себе сегодня, пора домой, — проговорила она. — Теперь уже никто не придет, я чаю.

Пройдя в смежную каморку и вымыв себе руки и лицо, она гладко причесала свои черные космы, завернула их на темени и покрыла голову темным платком. Потом она переменила рваную юбку на цельную, накинула на плечи шугай на беличьем меху и, принарядившись так, вышла в первую горницу, тщательно заперев за собой двери. Наконец, она окинула свое неприветливое жилище внимательным взглядом, поправила таганчик и медленно пошла к двери.

— Небось никто не придет! Все боятся ведьмы! — усмехнулась она, отворив дверь, и вдруг с криком ужаса отступила; прямо перед ней, в яркой полосе ворвавшегося во тьму лунного света, стояла высокая, плечистая фигура мужчины.

— Что, не узнала? — раздался насмешливый, хорошо ей знакомый голос. — Ну, да я не за твоим золотом пришел… Пропусти, что ли!

Цыганка отступила, в избу к ней вошел князь Пронский и остановился, с изумлением вглядываясь в лицо ворожеи…

 

Глава 23

В Кремлевском дворце

Раннее весеннее солнышко весело играло на цветных стеклах и золотых куполах церквей; молодые листочки грелись под его лучами, искрясь своею зеленью. Птички чирикали и пели свои гимны теплой, душистой весне, горячему солнцу и синему небу, по которому тихо плыли розоватые облачка.

В Кремле, около самого дворца, на площади собирался народ; он суетился, перебегал с места на место, волновался, говорил и даже ссорился. Но все же было довольно чинно и тихо.

Почему же эта тысячная толпа наполнила двор, площадь и крыльцо во дворце, чего она ждала, чего хотела и о чем волновалась?

Вот в богатых каретах появились бояре; не доезжая до царского дворца, они вылезли из экипажей и шли дальше уже пешком; степенно выступали они в своих высоких собольих и бобровых шапках с посохами в руках, надменно оглядывая чернь и перекидываясь незначительными словами.

Бояре прошли в покои государя, а следовавшая за ними толпа остановилась на Постельном крыльце, находившемся между приемными большими палатами и жилыми теремными покоями государя.

Это была большая площадь, служившая сборным местом для младшего дворянства и приказных людей, желавших побывать во дворце; на Постельном же крыльце объявлялись царские указы о войне и о мире, о сборе войск и вообще обо всех административных и законодательных мерах, предпринимаемых правительством. Здесь же узнавались и важные политические новости.

В толпе мелькали молодые лица стольников; это были дети чиновных отцов; их отцы были в больших и великих чинах, но не из первостепенной знати по происхождению. Стольников при Тишайшем насчитывалось до пятисот человек, и они разделялись на площадных, стоявших на Постельном крыльце, и на комнатных или ближних, служивших государю внутри его покоев и присутствовавших во время приема послов: последние принадлежали к более знатным и древним родам.

Вместе со стольниками дожидались у крыльца и стряпчие, которых было не менее восьмисот; стряпчий — тоже царский слуга, ходивший за государем со «стряпней», то есть с его шапкой, полотенцем и другими домашними вещами. При входе государя в церковь они несли для него стул, скамеечку, держали в церкви его тяжелую шапку; в походах возили ему панцирь и меч; во время зимних поездок государя по окрестностям Москвы назначались в «ухабничьи», для поддержания возка на ухабах; во время обедов ставили блюда перед боярами, окольничими и ближними людьми. Несмотря на невысокое положение стряпчего, на эту должность назначали иногда даже из родовитых дворян.

Между стольниками и стряпчими на дворцовом крыльце толклись московские дворяне, дожидались дьяки, взад и вперед бегали «жильцы»; эти последние составляли двухтысячный отряд дворянских, дьячих и подьячих детей, из которых «по сороку человек» ночевало на царском дворе.

Вся эта «служня» была обязана быть постоянно налицо при великом государе и являться к нему по первому зову за указом… Поэтому с утра вся площадь, крыльцо, палаты и сени были полны народа, и все суетились, как в муравейнике.

Кто-то стал протискиваться вперед, прося пропустить его, дабы поискать ему боярина ростовского Буйносова.

— Дело, дело, важнеющее дело есть к боярину, — озабоченно говорил неопределенного вида жилец, расталкивая локтями народ и очищая себе дорогу.

— Ты не очень-то при, чертов сын! — раздалось ему вслед. — За это ведь и подмикитки звиздануть можно!

В другом месте сцепились два стольника…

— Врешь, хайло нечистое!.. Будет Ивашка холопом моим, потому что мать его на моем гумне его родила, — вопил зычным голосом рыжеволосый стольник, залихватски надвигая набекрень дорогую бобровую шапку.

— Чтобы твоей матери поперхнуться, — орал другой боярский сын, — коли я не оттягаю от тебя Ивашки…

В сторонке, опасливо озираясь, тихо переговаривались трое:

— Бают, оттого и помер боярин, — внушительно сказал один, а двое других сочувственно ему покачали головами, — соперник, значит, Шереметеву-то, он до него давно добивался.

— Как звать-то боярина?

— Никитой Федоровичем Хлоповым прозывался умерший.

— Будто, сдается мне, позавчера я этого самого боярина на кулачном бою видал, — вмешался третий.

— Ну, как ты мог видеть его, — раздражился рассказчик, — если он как есть умерши?

— Облыжно это, ей-богу же, облыжно!.. Не умирал боярин и никто его не травил, а тем паче боярин Шереметев.

— А ты — боярина Шереметева язык, что ли!

Началась перебранка, опять на сцену вышли отец, мать, братья, сестры и вся родня по восходящей и нисходящей линии спорящих, и ссора закончилась дракой.

В то время, как на крыльце разыгрывались сцены этого рода, не менее интересное происходило и в «передней». Так называлась в старинном государевом дворце приемная комната, в переднем углу которой стояло царское «место», а вдоль стен— лавки. Гостей приглашали садиться на лавки по старшинству; более почетных — ближе к «месту», отсюда и произошло то страшное «местничество», которое вносило столько смут в наше старинное боярство и с которым безуспешно боролись цари; впрочем, Алексей Михайлович сурово преследовал местничество, и к концу его царствования оно почти совсем утратило свое значение.

Все бояре, окольничие и думные люди обязаны были ежедневно, являясь во дворец, собираться в передней, ожидая царского выхода. После обедни здесь происходило «сиденье с бояры» — заседание царской думы в присутствии государя.

О чем же говорили между собой эти бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки, собравшись в передней в ожидании царского выхода? Что их занимало, озабочивало?

В углу стояли два родовитых боярина, в дорогих собольих шубах на плечах, в красных сафьяновых сапожках с загнутыми концами и с высокими, украшенными драгоценными набалдашниками посохами в руках. Их густые, длинные бороды, тщательно расчесанные, мирно покоились на широких грудях и объемистых животах. Глаза были опущены в землю, лица недовольны…

Это князья Воротынский и Одоевский.

— Сколько наш род государям послужил, — хмуро сказал первый, — а теперь царь-батюшка под начало разночинца Ордина отдал; разве не обидно это? Бают, Нащокин умен. Эка невидаль! Никто его ума и не отымет, да разве другие-то вовсе глупы? Великий государь его жалует, а он откуда взят? Никто того не ведает. Все глаза выел иноземщиной; у чужих, знамо, слаще пирог, чем дома-то.

— Известно, любимцу цареву все можно, — возразил Одоевский. — А слыхивал ты, князь, о том, что Пушкин, Матвей, отказался ехать к послам с Афанасьем?

— Неужто? — встрепенулся Воротынский.

— На первый раз поехал, уступил царю, а потом в слабости своей раскаялся и бил челом государю, что-де ему, Пушкину, меньше Афанасия быть невместно; государь ответствовал, что прежде мест тут не бывало и теперь нет и он должен ехать с Ординым-Нащокиным и в ответе быть не ему, а Нащокину. Пушкин отвечал, что-де прежде с послами в ответе бывали честные люди, а не в Афанасьеву пору, потому в те поры и челобитья не было. Государь осерчал, послал его в тюрьму и велел ему сказать, что ему с Нащокиным быть можно, а если не будет, то вотчины и поместья отпишут. Пушкин отвечал: «Отнюдь не бывать, хотя вели, государь, казнить смертью; Нащокин— предо мною человек молодой и не родословный». И поставил на своем, не был у послов приставом, сказался больным.

— Что и говорить, хват боярин Пушкин! — вставил подошедший князь Хилков. — Так Афанаське безродному и подобает нос утереть, дабы не зазнавался и помнил, разночинец, что хоть царь ему и мирволит, а далеко ему до всего родовитого боярства.

Бояре начали тихо перешептываться — видимо, их разговоры стали «опасливы».

Невдалеке стоял надменный князь Юрий Трубецкой, считавший свой род от Гедимина Литовского. Он и князь

Никита Шереметев враждебно поглядывали друга на друга и, казалось, вот-вот кинутся с кулаками один на другого…

Что же было причиной этой вражды и ненависти? Да лишь то, что на торжественном обеде у государя князь Юрий Трубецкой получил назначение выше, чем Никита Шереметев. Хотя Шереметевы хорошо знали, что Трубецкие выше их, но уступить было тяжело; вспомнили, что они, Шереметевы, — старинный московский знатный род, а Трубецкие, хотя и знатные, но князья пришлые. Вследствие этого старший между Шереметевыми, боярин Петр Васильевич, подал челобитную, указывая на нанесенную его роду обиду. Однако государь принял сторону Трубецких и приказал Шереметевым выплачивать Юрию Трубецкому половину оклада, который получал его дядя, боярин Алексей Никитич Трубецкой. Конечно, вражда от этого лишь усилилась.

Родовая честь была таким больным местом у старинной русской знати, что, несмотря на очевидное первенство одного рода перед другим, члены рода, которые должны были уступить, придумывали отчаянные средства, чтобы только как-нибудь избавиться от этой тяжелой уступки. Погибали целые роды, враждовали годами, гибли люди большей частью невинные, и все это делалось ради «места».

Вот и сейчас… Лишь кое-где перекидывались равнодушными воспоминаниями о минувшем походе, о неудачной войне со Швецией, предпринятой царем для возвращения северной новгородчины под влиянием всемогущего Никона, патриарха всероссийского.

— Собинный-то друг, кажись, в немилости у батюшки-царя? — сказал думный дьяк Семенов.

— Давно ли «великим государем» величаться стал? — заметил окольничий князь Щербатый. — Смехота, право! Мужик новгородский, а чем стал?

— А как вознесся-то в мыслях!

— Недолго ему возноситься-то, — проговорил боярин Стрешнев, давнившний враг партриарха. — Довольно куражиться над честными христианами, думки да выдумки свои представлять. Царю ныне докучает патриарх своими новшествами…

Стрешнев многозначительно ухмыльнулся, не договорив, что он и другие приближенные царя, едва только заметили начинавшееся охлаждение молодого царя к Никону, стали усердно раздувать неудовольствие царя к его «собинному другу», который своим властолюбивым и крутым нравом давал к тому множество поводов.

— Вот и Матвеев метит туда же… в бояре, — произнес толстенький князь Куракин князю Лобанову-Ростовскому, боярину величественного вида.

— И попадет… — брезгливо, но со скрытым удовольствием отозвался Лобанов.

— Государь его любит, — ввернул рыхлый, еле двигавшийся князь Хилков.

— Матвеев по крайности тих, честных людей почитает, вперед не лезет, не выставляется и тоже любит новые порядки, да не кричит о том.

— Скоро его к Выговскому пошлют, — ехидно заметил Куракин. — Бают, больно умен, авось разберет, кто прав, кто виноват. Небось ведь боярин Хитрово в Переяславле много сделал…

— Все Пушкарь… — отдуваясь, сказал князь Хилков. — И ему в гетманы похотелось, оттого и наплели на Хитрово много бесчестных речей, особливо посланцы запорожского кошевого Барабаша, Михайла Стрынжа со товарищами…

— Толкуй ты там! Знамо дело не чисто, а Хитрово— тебе свойственник, ты его в защиту и ставишь, — колко проговорил кто-то из бояр.

Но Хилков не успел ответить дерзкому; в переднюю вошел важный боярин и, высоко задрав голову и выпятив толстое брюхо, прошел к самым дверям «комнаты», а затем, немного постояв у них, вошел туда. Все стоявшие в передней недружелюбно проводили взглядами надменного боярина…

Это был тесть царя Алексея Михайловича, боярин Илья Данилович Милославский, человек чванливый, глупый, жадный и мстительный. Возвысившись посредством брака дочери с царем и став близким человеком к молодому государю, он злоупотреблял мягкостью и добротой своего зятя и восстановил против себя знатнейших и родовитейших бояр. Его ненавидели, но боялись, потому что он был пронырлив и не брезговал никакими средствами.

— Князю Львову в челобитне отказали, — проговорил один из бояр, когда фигура Милославского скрылась в дверях.

— На что он жалился? — полюбопытствовал Пронский.

— Князь Львов бил челом на боярина Илью Даниловича Милославского, — объяснил стольник Волынский. — И ему ответ дали, что-де ему можно быть с Милославским: перво-наперво он-де — третий брат, а второе — на царских свойственников прежде-де не бивали челом! А ты, князь, чего ради здесь? — спросил он Пронского. — Или тоже челобитье?

— Да, дело есть, — уклончиво ответил Пронский.

— Ну, а что, князь, скоро на свадьбу созывать станешь? — подходя к Пронскому, спросил Лобанов. — И женишок здесь? — обратившись к Черкасскому, продолжал он.

— Скоро, скоро… — ответил Пронский.

— Что все откладываешь? Ишь, женишок-то высох весь! — пошутил Лобанов.

В это время в переднюю вошел и встал к сторонке, предварительно скромно помолившись на образа, некий боярин… Все почтительно поклонились и стали расчищать ему дорогу; но он остался на месте и заговорил со стоящим к нему всех ближе дьяком:

— Что, нет ли каких вестей о Выговском? Повинился ли мастер?

Дьяк опасливо оглянулся и тихо, так что его слышал только один боярин, ответил:

— Оговор на боярина Милославского сделал: сказывает, боярин, ведал, что они медные деньги чеканили, зело Илье Даниловичу откупились… Еще Матюшкина, думного дворянина, оговорил…

— Хорошо, наведайся ко мне, — остановил дьяка боярин и двинулся было к дверям, но его остановил Пронский.

— Что ж, боярин, замолвишь царю словечко? — спросил он.

— Не могу, князь; по совести говорю, не до этих дел теперь государю. Сам знаешь, теснят нас со всех сторон.

— Невелика утеря царю, коли тысячу-другую ратников за горы пошлет, — надменно возразил Пронский.

— Толка из этого никакого не будет, а народ зря сгубишь; уволь меня, князь, от худого совета царю, — произнес боярин и, поклонившись Пронскому, прошел в комнату, куда ушел прежде и Милославский и куда допускались только лишь самые ближние к царю люди.

— Сколько новых людей кругом царя! — с горечью произнес Пронский и досадливо пожал плечами.

Он сильно рассчитывал в деле о грузинах на боярина Федора Михайловича Ртищева, человека весьма приближенного к царю, бескорыстного, честного и отличавшегося безукоризненной жизнью, тем более что Ртищев был одним с них лет и считался как бы даже его товарищем.

— Скоро ль царь выйдет? — нетерпеливо говорили бояре, с ожиданием глядя на двери «комнаты».

— Прошли, чай, все приближенные-то?

— Артамона Матвеева что-то не видать еще, — послышались голоса.

— Эк, хватил! — закричал кто-то. — Артамон давно на Литву услан. Много чает государь от ума его пользы.

— Устал дюже стоять, — переминаясь с ноги на ногу, проговорил недовольным тоном князь Хилков и стал тяжело отдуваться.

— И чего мешкают?

— Дел сказывают много, от заботушки царь-батюшка исхудал даже вовсе.

Когда нетерпение достигло, казалось, высших пределов, возле самых дверей в «комнату» поднялась невообразимая суетня. Все затолкались, заволновались… Голоса сразу смолкли, и наступила такая тишина, что, казалось, слышны были отдельные дыхания боярских грудей. Наконец отворились двери, и в переднюю вошел государь, сопровождаемый ближайшими боярами и приближенными слугами…

 

Глава 24

Царев суд

Царю Алексею Михайловичу было в это время двадцать девять лет. От его румяного лица с окладистой бородкой и темно-русыми густыми волосами, от его несколько полноватой, но очень статной фигуры веяло здоровьем и крепостью.

Доброта, которая светилась в его ласковых голубых глазах, снискала ему лучшее прозвище «Тишайший», иначе говоря— кроткого, милосердного, что соответствовало вполне настроению его уравновешенной души. Его основным правилом было: «рассуждать людей вправду всем равно» да «беспомощным помогать»; он часто отменял наказания и рассылал «кормы несчастным».

Привязчивый, трезвый, прекрасный семьянин, царь Алексей Михайлович всем желал благополучия и страшился для себя малейшего волнения. Он был воплощением «Мира и благоволения». Без уничижения, как простой человек, он считал себя «недостойным и во псы, не только во цари» и часто говаривал:

— Желал бы я быть не солнцем великим, но хотя бы малою звездою там, но не здесь!

Искренний поэт в душе и поклонник мирной тишины, Алексей Михайлович больше всего, кажется, дорожил «устоями благочестия»…

— Хотя и мала вещь, — говаривал он, — а и ей честь, и чин, и образец положен в мере; без чина же всякая вещь не утвердится, бесстройство же теряет дело.

До мелочей справлял он все обряды церкви и царского чина, таково было в его глазах государево дело. Ежедневно стоял он по шести часов в храме и клал тысячу пятьсот земных поклонов; в посту питался одним ржаным хлебом, запивая его квасом. При его дворе водворилась красивая порядливость с роскошными торжествами и кудрявыми, витиеватыми речами, но также и с византийским раболепием, со строжайшим исполнением обихода «пресветлого величества», которое окружали толпы старцев и юродивых.

Алексей Михайлович в полном царском облачении, со скипетром в руках, величавой поступью вошел в «переднюю». Увидав великого государя, все поклонились в землю.

Невозмутимым степенством веяло от лица царя и его жестов, когда он сел в большое кресло в переднем углу и стал подзывать к себе тех, которым было до него дело.

Вокруг него стали бояре: Милославский, Ртищев, Ордин-Нащокин и еще несколько самых к нему приближенных.

Царь обвел всю «переднюю» взглядом своих голубых глаз и приятным грудным голосом спросил:

— Все ли собрались для сиденья, кого назначил?

В случае важных дел государь призывал на думу или одних ближних комнатных бояр и окольничьих, или же всех бояр, окольничьих и дворян, и это называлось «сидением великого государя с боярами о делах».

Ртищев наклонился к царю и сказал, что, кроме назначенных на сидение бояр, в передней и на крыльце есть много и челобитчиков.

— Знаю, Федюша, знаю, — ласково улыбнулся царь. — Да больно бояре-то строптивы ныне стали и неусидчивы, как раз до времени уйдут. Ну, подходи, кто там на очереди! — глянул он на столпившихся у ступенек «места» бояр.

Выступил важного вида боярин и, низко поклонившись царю, стал излагать свое дело. Царь слушал, пристально смотря говорившему в лицо своими голубыми глазами, точно хотевшими изучить все внутренние движения чужой души.

— В гости отпустить просишься, к тестю на побывку? — проговорил государь, когда боярин изложил свою челобитную. — А того не уразумеешь, что время теперь страдное, всяк человек нужен, всем дело есть? Да что в деревню-то тебе приспичило?

— Крестины… там, — потупившись, ответил боярин.

— Каки-таки крестины? — старался нахмуриться царь, а у самого глаза так и смеялись, так и поблескивали лаской. — Такое ли время теперь, чтобы крестины с торжественностью справлять? Кого крестить-то?

— Дочку окрестить надобно, — еще более смущаясь, сказал боярин.

— Дочку? Вот дело-то какое! Оно, конечно, лучше бы, кабы сыночка крестить, ну, да и дочь — Божье благословенье… Что ж, ступай себе! Окрести дочь да ворочайся скорее!

Боярин облобызал государеву руку и, согнувшись, отошел в сторону, на его место становились другой, третий и так без конца. С одними царь беседовал благосклонно; ласково отпускал, шутил, смеялся; на других гневно кричал, топал ногами, даже выгонял вон.

Если царь выкликал кого-нибудь из бояр, а его не было, тотчас посылали за опоздавшим, и его ждал грозный выговор, зачем опоздал. Расправа с теми, которые оплошали, не исполнили или не так исполнили царское приказание, коротка…

— Что ж Головин не идет? — спросил царь, два раза вспомнив о боярине, пожалованном из дворян в окольничьи. — Сказывали мне, у него челобитная есть, где ж он, смерд? — разгневался царь Алексей.

Наконец явился и Головин; он бил челом, что окольничих в его пору нет и его отец при царе Михаиле был в боярах.

Страшно разгневался на него царь.

— Тебе, страднику, ни в какой чести не бывать! — закричал он. — В тюрьму тебя, кнутом бить да в Сибирь сослать! Отнять у него окольничество — ив тюрьму! — отдал он приказ и прогнал Головина со своих глаз.

Другому провинившемуся он крикнул:

— Так-то ты царю и отечеству служишь? Воздаст тебе Господь Бог за твою к нам, великому государю, прямую сатанинскую службу, яко же Дафану и Авирону, и Анании, и Сапфире; они клялись Духу Святому во лжи, а ты Божие повеление и наш указ, и милость продал лжою. Потеряет тебя за то самого Господь Бог, и сам ты — треокаянный и бесславный ненавистник. Ступай с глаз моих в гиенну!

Боярина тотчас увели в тюрьму.

Третьему боярину царь грозно внушал:

— Ведай себе то, окаянный: тот боится гроз, который держит на отца своего сатану и держит ее тайно, а пред людьми добр и верен показует себя. Да и то себе ведай, сатанин ангел, что одному тебе и отцу твоему, дьяволу, годна и дорога твоя здешняя честь, а Создателю нашему, Творцу неба и земли и свету моему Чудотворцу, конешно, грубны твои высокопроклятые и гордостные и вымышленные твои тайные дела! Ведай себе то, что за твое роптанье спесивое учиню то, чего ты век над собою такого позора не видал. Пошел прочь, страдник, худой человечишко! — оттолкнул его государь, и подскочившие бояре увели опального под руки вон из передней.

Царь заметил наконец князя Черкасского, его грузную голову, высившуюся надо всеми, и неприятные узкие глазки, устремленные прямо на него.

— Тебе чего, Сенкулеевич? — довольно ласково спросил он, вообще не жалуя Черкасских, но отдавая справедливость способностям Якова Куденетовича Черкасского, родного дяди Григория Сенкулеевича.

Последний приблизился к «месту», отдал царю низкий поклон и своим глухим, точно подземным голосом проговорил:

— Бью челом тебе, великий государь. Позволь жениться!

— Что? — искренне изумился царь, и в его глазах засветилась ирония, когда он окинул взглядом огромную, тучную фигуру князя и его некрасивое лицо. — Что же ты, князь, так поздно задумал молодухой обзаводиться? Чай за пятый десяток перевалило? — шутливо спросил царь.

— Никто моих годов не считал, великий государь, — угрюмо ответил Черкасский.

— На вдове женишься, на богатой, поди? — спросил Милославский, стоя возле государя и пользуясь возможностью, в свою очередь, поиздеваться над боярином, которого, как и большинство до некоторой степени самостоятельных бояр, царский тесть зело не долюбливал.

— А ты уж не невесту ли мою оттягать захотел? — ехидно спросил Черкасский, тонко намекая на страшную жадность и всем известное стяжательство Милославского.

— Ну, ну, будет, бояре, вы рады, как псы цепные, в горло друг другу вцепиться, — остановил их царь, зная, что даже его присутствие нимало не стеснит расходившихся бояр, которые пойдут при нем даже на кулачки, что уже случалось не однажды. — Кто невеста твоя? — спросил он у Черкасского.

— Князя Бориса Алексеевича Пронского дочь, — пробормотал еле внятно Черкасский, стараясь, чтобы окружающие его не расслышали, хотя большинство уже знало об этом сватовстве.

Пронский выступил вперед и низко поклонился царю. Царь и все собравшиеся в передней с нескрываемым изумлением и даже с некоторым недоуменным страхом глядели на безобразного великана-жениха и красивого, молодцеватого отца неветы, который сам еще в женихи весьма годился.

Пронский горделиво окинул взглядом собрание, и его холодные серые глаза, точно сталью, пронзили присутствующих. Все тотчас же потупились. Только царь не опустил своих глаз, а грустно смотрел на боярина, который отдавал свое родное детище всем известному лютому человеку, словно заведомо обрекал молодую девушку на гибель.

— Сколько же лет твоей дочери, князь? — спросил царь.

— Восемнадцатый со Стретенья пошел, — ответил Пронский, не смевший прибавить дочери лет, потому что неподалеку стояли родственники его жены, знавшие лета его дочери.

— Почему же хочешь ты загубить кровь свою? — строго спросил Пронского Алексей Михайлович.

— Царь-батюшка! Дочка моя своею волей идет за Черкасского..: вот спроси дядю ее, князя Михаила Репнина!

Царь перевел свой вопросительный взгляд на низенького старичка, скромно стоявшего неподалеку от «места».

— Правду ль сказывает князь Борис? — спросил он.

Репнин, задыхающийся от счастья, низко кланяясь и не разгибаясь, что-то бормотал в ответ, глядя на Пронского с добродушной, угодливой лаской. Где было ему, обремененному семьей, обедневшему, бороться с могущественным и богатым Пронским? Он и не пытался бороться, и Пронский хорошо знал, что Репнин поддержит его.

Пронский нахмурился при вопросе царя и надменно проговорил:

— Царь-батюшка моим словам веры не дает, свидетелей требует. Нешто я какой богомерзкий язык?

Алексей Михайлович смущенно завертелся в своем кресле; он всегда тщательно охранял свое спокойствие и не любил вооружать против себя своих ближайших подданных. Но он чувствовал, что в этом сватовстве есть что-то неладное…

Из неловкого положения вывел его боярин Ртищев — почтенная, светлая личность того времени.

— Прикажи, царь-государь, невесту тебе в терем привезти, сама она тебе и скажет, а князья Борис Алексеевич и Григорий Сенкулеевич не обессудят тебя, великий государь, на этом спросе.

— Проклятый иноземец! — прошептал про себя Пронский и прибавил вслух, кланяясь царю до земли: — Как прикажешь, царь-государь, так и будет; дочке моей радость великая пред очи твои ясные предстати.

— Невесту твою осмотрю, а потом и ответ учиню, — сказал государь Черкасскому, кончая этими словами аудиенцию.

Черкасский облобызал цареву руку, но Пронский все еще медлил.

— У тебя, князь, еще что есть? — ласково спросил царь.

— Дело, государь, важности великой, дело до твоей царской милости! — проговорил Пронский.

— Челобитье какое, аль жалоба? — устало произнес царь.

— Не о себе и о своих делах хочу просить тебя, а царевне Грузинской, что уже много лет на Москве живет и томится неведением о судьбе своей и своего царства.

— Чего ж она от меня хочет?

— Явиться пред очи твои царские.

— Я ж говорил тебе, назначь царевну к выходу в Успенский собор, — гневно обернулся Алексей Михайлович к Милославскому. — Меня за нее просила царица, просила боярыня Хитрово, теперь вот князь просит, а ты всем, вишь, наперекор. Экой ты, правду, своенравный!

Царь, видимо, начинал выходить из себя. Но Милославский был привычен к вспышкам своего царственного зятя и спокойно возразил, подобострастно склонив свою голову перед юным царем:

— Не гневайся, великий государь, дай и мне слово молвить! Не ведают они, о чем челом бьют… Не можно делать то, о чем они просят.

— Не можно царевну назначить к выходу? — загорячился удивленный царь.

— К выходу назначить можно! Да не в том дело!.. Царевна милость твою царскую беспокоить хочет, а того не можно: у тебя и так дел много поважнее грузинских челобитий; ну, вот я и размыслил: когда будет посвободнее, тогда, мол, и доложу, и назначу… Дело царевны не к спеху…

— Не к спеху дело грузинское, когда, может, весь народ их смертью погибает! А народ этот тоже христианский, нашей же веры; так неужто же отдать его на поругание нечестивым персам да турецким мухамеданам? — пылко и красноречиво возразил Пронский.

— Что-то, князь, больно речист до грузинского дела? — насмешливо произнес царский тесть.

— Правое дело — оттого и речист, — возразил Пронский, задетый за живое. — А ты вот, боярин, что-то больно злобив к грузинской царевне! Или мало чем… угодила тебе та царевна.

В этих словах слишком явно послышался намек на взяточничество и недобросовестность Милославского, и все поняли это. Среди бояр произошло волнение.

Царский тесть затрясся от оскорбления и в душе поклялся жестоко отомстить дерзкому; он собрался ответить князю, но царь жестом руки остановил его.

Алексей Михайлович сразу понял этот намек и задумал помешать разгару вдруг вспыхнувшей вражды; но он не хотел ссориться и с тестем, явно согласившись на просьбу Пронского, как не хотел приобрести и в князе Борисе врага, прямо отказав ему; поэтому он задумал отсрочить решение и сказал, обращаясь к Ртищеву:

— Уже на «сиденье» напомни мне… Может, что и сделаем мы грузинам.

Ртищев поклонился. Милославский и Пронский, злобно переглянувшись, отошли каждый к своим единомышленникам.

Прием продолжался тем же порядком.

 

Глава 25

«Сиденье о делах»

Между тем в Успенском соборе ударили в колокола; царь заторопился окончить прием, чтобы отправиться к обедне, что он делал ежедневно. Он уже решительно хотел встать с кресла, но к «месту» с большими хлопотами и усилиями протискался худородный боярин с огромным калачом в руке. Опустившись перед царем на колени, земно кланяясь ему, он умиленным голосом заговорил:

— Царь-батюшка, великий государь и кормилец! Не побрезгуй отведать калачика именинного!

Алексей Михайлович, улыбаясь, взял калач и, дотронувшись до него своими розовыми ладонями, передал его ближнему стольнику, а сам обратился с ласковой речью к имениннику:

— А тебя звать-то как?

— Киприаном, государь-батюшка!

— Ну, с ангелом тебя, Киприан, а как по батюшке?

— Силыч, великий государь.

— Ну, поздравляю, поздравляю, Киприан Силыч, живи и здравствуй! Деточки есть, жена имеется?

— Все как следует, государь-батюшка, по-христиански. Много благодарен за милость! — сказал осчастливленный именинник.

— Ну, ступай с калачами за поздравлениями к царице да царевнам, а нам к обедне пора собираться. Чай, царица уже ждет? — обернулся государь к тестю.

Но боярин дулся на царя и ничего не ответил ему, сделав вид, что не слыхал вопроса.

Царь ушел в свои покои, чтобы оттуда со всем своим двором отправиться к церковной службе.

После обедни государь с боярами принимался за дела. Бояре, окольничьи и думные дворяне стояли в комнате и ждали выхода государя, продолжая, конечно, свои распри, споры и пересуды, начатые поутру.

— Матушка царица-то словно с тела спала, — проговорил тучный боярин Стрешневу, царскому родственнику.

— Недужится ей что-то, — равнодушно ответил Стрешнев.

— Сказывают, иноземцы в свое вино зелье подсыпают, — таинственно зашептал третий боярин с жиденькой козлиной бородкой.

— Пустое все, никчемные слова… — брезгливо возразил Стрешнев. — Все пьют вино, и ничего, а государыня-то этого иноземного зелья и не пригубит. Так ей недужится, должно, ребеночка скоро царю родит.

— Давай Бог, давай Бог! — набожно закрестился боярин с козлиной бородкой. — А то, може, и порча… — едва внятно прошептал он, близко пригибаясь к Стрешневу, но, встретив его испуганно-грозный взор, внезапно умолк.

— Попридержи язык свой! — посоветовал ему первый боярин.

Наконец вышел царь Алексей Михайлович и сел на «место» в кресло.

Бояре, окольничьи и думные дворяне стали садиться по чинам от царя поодаль, на лавках: бояре под боярами, кто кого породою ниже; окольничьи — под боярами; думные дворяне — под окольничими, так же по роду, а не по служебным местам.

«Тишайший» с неудовольствием смотрел на это размещение не по личным заслугам, а по происхождению, но у него не имелось в характере той твердой решимости, с которой следовало действовать для искоренения этой великой въевшейся в русское боярство язвы, и он только каждый день болезненно морщился, вздыхал и говорил своим приближенным — Ордин-Нащокину, Ртищеву и Матвееву.

— И когда я вызволюсь от сей боли для государства моего? Ведь бояре не столь помышляют о деле народном и о государевой пользе, сколь помыслы их привержены ко глупому местничеству!

Наконец все уселись, государь только что хотел «объявить свою мысль», как неподалеку от «места» раздались громкий спор и пререканья. Два боярина стояли во весь рост возле лавки и толкали друг друга, желая каждый сесть на место, где мог поместиться только один; они подняли перебранку, размахивали перед носами друг друга дланями, поносили один другого грубыми, обидными словами, кричали и вопили на всю комнату.

Это были Пушкин и Долгорукий, ни за что не хотевшие уступить друг другу места, так как уже давно между ними шла вражда из-за этого местничества.

— Николи не сяду ниже Федьки Пушкина! — горячился Долгорукий. — Я старше его родом. И хоть ты что хочешь со мной сделай, а не сяду, не сяду я.

— Это еще бабка надвое сказала! — кричал вспыльчивый Пушкин, продолжая размахивать руками. — Ты больно-то глотку свою не дери, неравно ослабнет… — останавливал он Долгорукого, серьезно воображая, что сам не кричит. — Мой отец в походе на шведов, в Столбове был выше твоего дядьки Ивана Алексеевича.

— Врешь, собачий сын!.. Никогда этого не было, чтобы Пушкины выше Долгоруких стояли! Твоего рода и в зачатии не было, когда пращур мой, Юрий Долгорукий, князь удельный Суздальский, войну держал с Изяславом Мстиславичем за великокняжеский престол, а опосля того и княжить в Киеве стал…

Этот спор, вероятно, перешел бы и в драку, если бы неистовые крики не привлекли наконец внимания «Тишайшего». Он нахмурил брови; придал строгое выражение своим ласковым глазам и зычным голосом призвал к себе споривших.

— В чем распря? — спросил он у них как можно суровее.

Спорившие стали было говорить довольно прилично, но, забываясь в пылу горячего спора, начали переходить на личности, и Пушкин стал при царе оскорблять Долгорукого, а заодно уже и его жену, и дочь, и мать, и всю родню в нисходящем и восходящем коленах.

Разгневанный не на шутку царь прогнал обоих, тотчас же велев засадить Пушкина в тюрьму.

— Не посоромились ссору поднять в то время, как ты, царь-батюшка, с боярами сиденье имеешь! — подобострастно произнес Милославский, такой же горячий «местник», как и только что уведенные бояре.

Алексей Михайлович холодно взглянул на тестя и, откинувшись на спинку кресла, тяжело вздохнул:

— Да, тяжела шапка Мономахова!

Все сидели «брады свои уставя, ничего не отвечая».

Тогда государь обратился к Ртищеву и «объявил свою мысль»:

— Что-де будем мы делать на великую просьбу грузинских людей? Послать им войска или нет? Как бояре и думные люди помыслят, так тому делу и дадим способ.

Бояре и думные люди стали мыслить, и каждый, кто имел способ в голове, свободно объявлял свою мысль. Много было выражено несуразностей, много предложено неисполнимых проектов насчет грузин и их желания отдаться подданству русского царя.

— При царе Борисе посылали мы войско по ту сторону Кавказа, а что вышло? Одна беда! Только понапрасну стравили столько людей, — сказал старый боярин.

— Отчего и не подмочь народу христианскому православному, исконному, только коли ежели посылать-то сразу много, чтобы побить поганых персов и тем более — поганых турок, — горячился молодой князь Прозоровский.

— Ишь, кровь-то молодая бурлит, хошь на рожон, а лишь бы в драку, — улыбнулся старый боярин, вспоминая то время, когда и он рвался в битву.

— Ну, этого добра много, были бы люди, а битв не искать стать!

— Да ведь грузины-то в подданство волей идут, а потом и совсем своими станут; заместо ихних царей наших можно воеводами назначить, — сказал Пронский, зная, чем подогреть алчных бояр. — Страна богатеющая-пребогатеющая.

— Это что и говорить, богатеющее место! — облизнулся толстый, лысый боярин, уже давно метивший в воеводы.

— Коли бы наперед они дали ефимков, али чем другим… — вдруг неосторожно проговорил Милославский.

Пронский, ядовито усмехнувшись, глянул на жадного боярина.

— Или, думаешь, к рукам что прилипнет? — прошептал он, но так, что его слышали только близ него сидящие.

Милославский прочел на лицах бояр насмешку; поймав пару взоров, устремленных на него, он понял, что Пронский вышутил его, и решил отплатить.

— Какие у них ефимки! — проговорил Ртищев. — Народ разоренный, бедный, где им помощь подкупать? Вон жидовин один, вернувшись, сказывал, что у царя и дома-то своего нету— у зятя проживает, и народ весь в горы разбежался… Что с него взять-то?

— Вот оттого и помочь надо ему и народу его, — ввернул Пронский, радуясь, что Ртищев стоит за грузин.

Но Ртищев степенно возразил ему:

— Не можно сие, князь! Нас самих теснят со всех сторон: то смуты в Малороссии, то война со шведами, то поляки грозятся… Дай Бог самим управиться со всеми!

— Так как же быть, Михайлыч? — грустно спросил царь.

— Погодить надо! А то теперь с малым войском мы и персов не устрашим, а только против себя поставим: новых врагов наживем да и грузинам не поможем. А по-моему, лучше миром с шахом Аббасом дело повести. На мир шах пойдет, а воевать нам с персами нельзя!

— Дело, дело говорит! — послышались голоса.

Государь ласково улыбнулся своему любимцу.

Так состоялся пока приговор о грузинском деле; государь приказал думным дьякам пометить и приговор тот записать.

Затем было решено еще несколько государственных дел, со множеством споров, препирательств и взаимных боярских колкостей. Наконец государь объявил, что на сегодня довольно, пора-де обедать и отдохнуть. Он встал с кресла, поклонился всем присутствующим, сошел с «места» и направился во внутренние покои.

Его остановил Милославский:

— Челобитчик от Ромодановского, государь!

— Завтра пусть подаст! Что раньше зевал?

— Ты гневен был давеча. Ну, уж прими, царь-государь… — просил Милославский.

«Тишайший» знал упорство своего тестя и, чтобы отвязаться от него, велел челобитчику приблизиться. Тот подошел и подал сверток с челобитной от князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского. В челобитне было сказано:

«Прислана твоя, великого государя, грамота, — написано, чтоб мне впредь Стародубским не писаться. До твоего указа я писаться не стану, а прежде писался я для того: тебе, великому государю, известно: князишки мы Стародубские, а предки мои и отец мой, и дядя писались Стародубские-Ромодановские, да дядя мой, князь Иван Петрович, как в Астрахани за вас, великих государей, пострадал от вора Лже-Августа, по вашей государской милости написал в книгу и страдания его объявляя на Сборное воскресенье, поминают Стародубским-Ромодановским. Умилосердись, не вели у меня старой нашей честишки отнять!»

— Умилосердись, государь, вели ему зваться по-старому! — попросил и Милославский, получивший, вероятно, изрядную мзду за свое ходатайство.

Алексей Михайлович улыбнулся и не велел «честишки отнимать» у воеводы князя Ромодановского.

— Ах, беда, беда мне с ними! — вздохнув, проговорил царь и двинулся во внутренние покои.

За ним последовали Ртищев, Милославский и еще несколько самых приближенных и приглашенных им к столу бояр. Остальные гурьбой, судача и завистливо посматривая на счастливцев, шедших за царем, пошли вон из палаты. Скоро приемная опустела, и служки стали прибирать ее.

 

Глава 26

Царицын «верх»

На «верху», на половине царицы, было тихо. Туда мало доносилось городского шума и еще меньше государственных волнений.

Царице Марии Ильинишне неможилось. Она рассеянно слушала песни сенных девушек и лениво посматривала на хороводы с искусными «игрищами».

Напрасно карлицы и шутихи старались вызвать на ее лицо улыбку— царица была задумчива. Ее длинные, по обычаю насурмленные, ресницы как-то трепетно вздрагивали, точно старались удержать слезу, навертывавшуюся на ее черные, все еще прекрасные глаза, хотя уже несколько и заплывшие жирком.

Царицу смело можно было назвать красавицей, особенно по взглядам на женскую красоту того времени. Она была среднего роста, черноглазая, с низким лбом, полным станом, крупной ногой и узкими, тонкими руками, выхоленными и белыми, как первый снег. Лицо круглое, румяное; его немного портило апатичное, чуть сонливое выражение, а также странная мода, требовавшая, чтобы женщины имели длинные уши, для чего они их нарочно немилосердно вытягивали.

— Что-то невесела, царица-матушка? — ласково спросила царицу «мама». — Иль недужится?

— Нет, мама, ничего! — апатично ответила царица.

— Съела бы чего, а то водочки бы испила? Чтой-то будто худеть стала, — озабоченно сказала «мама», пытливо осматривая рыхлое тело царицы. — И перевалец не тот уж!

— И то лежу, словно колода, день-деньской!

— Так неужто ж бегать, как девке-чернявке? — вмешалась «верховая боярыня». — Тебя царь-государь выбрал из всех девиц, чтобы «не иссяк корень государева рода», а ты красу свою блюсти не желаешь!

На лице царицы мелькнуло страдание. Слова боярыни задевали ее больное место.

Вот уже более восьми лет она была женой Алексея Михайловича, у нее родились две девочки и мальчик слабенький, хиленький, а будут ли еще мальчики — один Бог ведает; в роду Милославских все девочки: вот и у сестры Анны, вышедшей за боярина Морозова, уже четыре девочки.

Царица невольно содрогнулась при мысли о том, что будет с нею, если царевич умрет, и у нее не будет больше сыновей?

— Полно кручиниться, — проговорила боярыня, словно угадав ее мысли. — Ты еще молода, много подаришь деточек царю-батюшке!

Марья Ильинишна задумалась, потом поманила одну из сенных девушек и послала ее за боярыней Хитрово, а другим велела сесть за рукоделье; «сенным же боярышням из дворянок» приказала себя развлекать.

Несколько боярышень в нарядных летниках с распущенными по плечам косами с прилаженными в виде «теремов» венцами на головах, с богатыми рясами и поднизами сели возле царицы и стали наперерыв рассказывать ей о том, что слышали и видели в это время «чудесного».

Но царица не слушала их; когда все увлеклись рассказами девушек, Марья Ильинишна, подперев голову рукой, глубоко задумалась…

О чем думала русская царица, какие мысли роились в голове этой еще молодой женщины, задумчиво смотревшей на голубое весеннее небо? Не припоминался ли царице такой же ясный весенний день, когда распустившаяся сирень разливала по большому тенистому саду свой сладкий аромат, малиновки страстно заливались в кустах, а жаворонки высоко-высоко летали в прозрачном синем небе? А за их полетом следили сидевшие на дерновой скамейке юноша с молодой боярышней, одетой в голубой шелковый летник и белую кисейную рубашку; у боярышни была густая, длинная коса, темным жгутом ниспадавшая гораздо ниже пояса.

— Смотри, Маша, — сказал юноша, обнимая стан девушки, — вот жаворонок взвился, чуть его видно стало…

— И ты вот скоро, как он! — печально проговорила девушка, и ее голос дрогнул. — Улетишь, и Бог весть, увидимся ли когда?

— Увидимся, Маша, увидимся беспременно, — твердо возразил юноша. — Ты только, голубка моя, не измени мне!

Она зарделась; застенчивая, нежная улыбка легла на ее красивые губы.

— Где уж мне разлюбить?.. Навек сердце тебе свое девичье отдала, — тихо шепнула она, склонившись на его плечо.

Юноша страстно, горячо обнял ее и прижал к себе:

— Вот вернусь из похода и сватов зашлю, авось отец твой мне не откажет.

— Известно, не откажет! Чем ты не жених? А вот я… Небогаты мы, — вспыхнула девушка, — не пара я тебе, Володюшка… Твоему отцу не такая невестушка, чай, нужна…

— Не дело говоришь! — строго остановил юноша. — Один я у отца… души во мне не чает старик. Да и то сказать, я уже говорил с ним, и он благословил! Видишь, Маша, не кручинься о разлуке! А долг витязя должен я исполнить.

— Что-то ноет во мне, сердце неспокойно, — грустно проговорила девушка. — Говорит мне оно, что не бывать нашему согласию и счастью. И хорошо, и радостно мне возле тебя, а уйдешь ты — все вдруг померкнет, и страшно-страшно станет мне на душе.

Девушка закрыла лицо руками и сквозь ее тонкие розовые пальцы потекли горячие, обильные слезы.

— Не плачь, моя ласточка, не плачь, моя любушка! Отгони страхи свои! — утешал ее юноша, и все горячее, все страстнее становились его ласки…

Побледневшее лицо царицы вспыхнуло ярким румянцем при этом воспоминании, и она пугливо обвела всех взглядом.

Однако женщины были заняты работами, рассказами и пересудами, мало обращали внимания на царицу, и та снова погрузилась в свои дорогие мечты. Вот теперь послышался ей шепот сестры Анны, которая сказала ей:

— Вечно в терему под тридцатью замками сидеть, света Божьего не видеть, холопкой их до смерти оставаться — вот какова наша девичья доля; так не все ль равно, чьей женой стать? Старого или молодого, царя или боярина, любого или постылого — только бы из дома уйти да самой хозяйкой стать. Ты не хочешь к царю на смотр пойти и меня этой чести лишаешь, а боярин Морозов уже царю о нас доносил. Если заболеешь, наплетут враги, как на Всеволожскую, и всех нас сошлют, порчеными выставят, тогда и погибнем мы! За что же, сестра? Много красавиц к царю на смотр вызвано; со всего государства боярышни едут, на нас царь и не глянет, а тебя и вовсе, поди, не заметит. Однако честь все-таки будет: на царском смотру, дескать, были… Женихов именитых, по крайности, себе выберем. Да и против отца идти ты не можешь: он приказал нам на смотр собираться… Боярин Морозов все приезжает, и они в светелке сидят да шепотком гуторят.

— Боярин-то Морозов все на тебя заглядывается, — попробовала робко заметить сестре боярышня Мария Ильинишна.

Презрительно усмехнулась Анна и надменно ответила:

— У боярина губа не дура, да не про него товар припасен!

Но вот наступил торжественный и для многих страшный день смотрин. Не посмела боярышня Мария Ильинишна против воли отца пойти, да и сестру заодно пожалела: снарядилась и поехала на смотрины.

Понаехало много боярышень — больше полутора тысяч; между ними много красавиц писаных, много именитых, много крепких и здоровых, богатых и бедных. Одни смело выступали вперед, гордясь, кто своей красотой, кто именитостью рода, кто богатством и великолепием наряда; другие старались скрыть свою «убогую бедность» и невольно жались к сторонке, а иные просто боялись и не хотели попасться на царевы глаза.

В числе последних была и Мария Ильинишна; она робко прижалась за своей сестрой Анной, гордо и величественно стоявшей у всех на виду.

Боярин Морозов, пестун и руководитель девятнадцатилетнего царя Алексея Михайловича, подвел его к боярышням Милославским и что-то шепнул ему на ухо. Мария Ильинишна, трепещущая, старалась скрыться за спиной своей сестры; сердце ее мучительно ныло, и слезы готовы были ручьем хлынуть из ее глаз, но она пересилила себя и робко глянула на молодого царя. А он стоял перед ними тонкий, стройный и глядел на них своими кроткими глазами, в которых отражалось страдание и недоумение. Его губы улыбались какой-то печальной и вместе с тем детской улыбкой. В руках он держал кольцо и «ширинку», нерешительно посматривал на всю огромную толпу девушек, с трепетом ожидавших решения своей девичьей судьбы.

Морозов нагнулся к царю и, видимо, торопил его…

— Не могу! — произнес наконец Алексей Михайлович.

Перед ним мелькнул чудный образ девушки с матовым цветом лица и огромными, темными, как ночь, глазами, скорбно, укоризненно взглянувшими на него, когда его рука с кольцом и ширинкой коснулась ее руки. Это была дочь боярина Рафы Всеволожского, которую на смотринах 1647 года царь осчастливил своим вниманием, выбрав себе в невесты и отдав ей свое юное, еще ничьей любовью не тронутое сердце; молодая девушка тоже горячо полюбила своего жениха.

Безоблачное счастье, казалось, витало уже над головами этих нареченных, обещая быть полным и продолжительным. Но этому счастью не суждено было осуществиться. Молодая невеста внезапно заболела; чья-то коварная рука слишком затянула убрусник: девушка не вынесла этой адской пытки, когда «выкатывались бельмы», и упала в обморок.

Царю немедленно доложили, что его избранница «порченая», и не дали ему даже взглянуть на нее; девушку закутали и, как преступницу, со всем семейством тотчас же сослали в ссылку, в далекую Тюмень.

И вот прошел год; перед царем опять новая толпа девушек; он опять должен решить чью-нибудь судьбу и свою собственную вместе с тем. В неиспорченном сердце царя еще не исчез прекрасный образ его несчастной первой невесты, и он не имел сил вручить кольцо другой, когда воспоминание о Всеволожской еще жило и ныло в его молодой душе. Кроме того, он сознавал, что своим неосторожным выбором мог опять погубить чью-нибудь жизнь, молодость или счастье. Он знал, на что были способны все его бояре, чтобы только удержать власть в своих руках, и колебался…

— Си я и есть Милославская, царь, отдай же ей ширинку и кольцо! — шепнул ему между тем Морозов.

Алексей Михайлович глубоко вздохнул и, шагнув к красивой, статной блондинке, зардевшейся, как маков цвет, быстро протянул было ей кольцо; но Морозов еще быстрее отдернул его руку и, подтолкнув его к Милославским, прошептал:

— Вот дочери боярина Милославского!

— Которая же?.. — растерянно спросил царь.

— Меньшая, — торопливо произнес Морозов и, подойдя к сестрам, вывел за руку бледную Марию Ильинишну.

В то время как ее сестра Анна, вспыхнув и закусив губы, отступила, царь подал Марии кольцо и ширинку в знак того, что выбрал ее в царицы, и пытливо заглянул ей в глаза. Что-то опять кольнуло его в сердце, когда он встретил полный тоски, отчаяния и ужаса взгляд.

Итак, Мария Ильинишна лишилась любимого человека, но в конце концов привязалась к мягкому, добросердечному и любящему молодому царю, и если бы захотела, то могла бы иметь на него большое, очень большое влияние. Но… однако она этого не захотела. С того дня как стала она русской царицей, как поняла, что призвана на этот высокий пост не по достоинству своих качеств и заслуг, не по силе своего чувства, а лишь для того, чтобы «не иссяк корень государева рода», она стала равнодушно смотреть на все то, от чего другие так волновались, так страдали; когда она поняла, что только ради каких-то боярских интриг ее разлучили с горячо любимым человеком и избранным ею женихом, она стала медленно застывать в равнодушии, замыкаться сама в себе, как заколдованная царевна старых русских сказок. Этому помогло еще и то обстоятельство, что ее «ненаглядный Володюшка» с момента избрания ее царской невестой словно в воду канул вместе со всей своей родней.

 

Глава 27

Грузинское дело

Думы царицы были прерваны входом боярыни Хитрово. Как всегда, Елена Дмитриевна была нарядно одета, весела и беззаботна и внесла с собою оживление и веселость.

Ее очень любили царевны, и к ней была искренне привязана царица; верховые боярыни скрывали свою нелюбовь и зависть ко всеобщей любимице двора под покровом приторной любезности, но ее отлично понимала умная «вдовица».

Царица встретила ее приветливо.

— Что запропастилась, Дмитриевна? — ласково спросила она, целуя боярыню в щеку, после того как та по ритуалу приложилась к ее плечику.

— Дел пропасть, матушка-царица!

— Какие-такие дела объявились у боярыни? — со скрытым ехидством спросила одна из боярынь.

— Да неужто и всего дел-то, что в оксамит рядиться с утра до вечера и с вечера до утра? — колко ответила ей Хитрово.

— Кому на ночь нужно одевать оксамит, тот и надевай, а тот нет, ежели кому это незачем, — отпарировала боярыня.

Елена Дмитриевна вспыхнула, поняв злой намек, и уже собралась беспощадно отделать верховую боярыню, однако царица ласково остановила ее, грозно взглянув на «задравшую» ее обидчицу.

— Полно, Дмитриевна, брось! Скажи лучше, где была утром, что видела? Садись около меня, вот здесь… — И царица указала Хитрово на скамью у своих ног.

— К царевичу Алексею, сказывают, в дядьки князя Пронского Ивана Петровича надумали назначить, — озабоченно и вполголоса проговорила Елена Дмитриевна.

— А что же, разве плох твой Иван Петрович? — довольно равнодушно произнесла царица.

— Знаю я Пронских, — горячо заговорила Хитрово. — Все они нрава крутого, властного и гордыни непомерной… А царевич пока — еще дитя малое, а подрастет потом — они властвовать над ним начнут; а он и духом слаб, и телом, поди, как хил: они этого и в толк не возьмут, измываться над ним станут…

— А кто ж за Пронского-то? — спросила царица.

— Твой свойственник, царица, Стрешнев боярин.

— И никто ему не перечит?

— Пробовал было батюшка твой, — проговорила

Хитрово, — Плещеева ставил, да царь и Стрешнев куды! І Ірямо на дыбы!

— Еще бы! Плещеев стар, скоро совсем из ума выживет. Ну, и что ж, на чем порешили? — без всякого признака любопытства спросила царица.

— Порешили на князе Пронском, — ответила Елена Дмитриевна, всегда как-то обескураживаемая таким безучастием Марии Ильинишны. — Ты бы, матушка-царица, слово молвила за царевича — ведь твой он, поди, сыночек!

Грустная улыбка тронула губы царицы.

— Мне замолвить словечко? А ты б прежде спросила, кто же слово-то мое слушать станет?

— Ты — мать.

— Ма-ать! Может, в какой заморской стране материнское слово в толк берут, да, вишь, не у нас! — И Мария Ильинишна безнадежно махнула рукой. — Что еще нового?

— Царь в поход собирается выступить летом.

Весть о том, что государь уезжает, тоже не произвела никакого впечатления. Походы в те времена были не редкостью; скорее показалось бы диковинным, если бы их не было в течение более или менее продолжительного периода. Царица даже бровью не повела, услыхав, что скоро должна расстаться со своим мужем.

— Хочу я у твоей царской милости вот что просить… — начала вдруг боярыня Хитрово, отчаявшись произвести на царицу впечатление своими новостями, но замялась, оглянувшись на боярынь и боярышень, слушавших их разговор с разинутыми ртами.

— Пошли бы, затеяли игры какие, что ли! Царевен бы позвали, — обращаясь к ним, проговорила царица.

Женщины поняли, что царице угодно остаться с Еленой Дмитриевной вдвоем, и все вышли из комнаты.

— Испроси у царя мне милость одну, — тихо заговорила Хитрово.

— Что за дело тако?

— Ворожею одну пусть дозволит мне взять и схоронить, — решительно проговорила Елена Дмитриевна.

— Что ты, что ты, мать моя! В уме ли ты своем? — взволнованно замахала царица руками. — Да чтобы я этакое дело царю говорила? Да ни в жизнь! Царь гневен на ворожей, сейчас на огонь велит положить… Нет, я на погибель души христианской не пойду, не пособница я такому делу. Да и тебе, Дмитриевна, посоветовала бы с ворожеями не хороводиться.

Елена Дмитриевна поняла, что совсем напрасно обратилась к царице по этому щекотливому делу, и с досадой закусила губы, но тотчас продолжала:

— Да я не зла хочу Марфушке, а так только припугнуть малость!

— Марфушкой ее зовут? — задумчиво спросила царица. — Это та, которую почитай вся Москва знает? Да? Так ведь она только гадалка и с нечистью не знается… За что ж ты ее так-то?

— Вредная она баба, — уклончиво ответила Хитрово.

— Сказывали, что верно она гадает!.. Вот что, Дмитриевна, я и посылала-то за тобой, хотела сказать, чтобы ты мне ее привела… Пусть мне погадает, мою судьбу да судьбу моего будущего ребеночка разгадает.

— Матушка-царица… — хотела было возразить Хитрово, но встретила упорно-надменный взгляд черных глаз царицы и сразу остановилась. Она знала, что при полной безразличности ко всему окружающему царица была подчас крайне упряма в своих желаниях. Ворожеи, гадалки, юродивые, странницы и богомолки были излюбленными гостями и единственным развлечением, которому любила отдаваться Мария Ильинишна. Поэтому Елена Дмитриевна низко поклонилась царице и спросила:

— Прикажешь сейчас за ней сходить?

— Пошли кого-либо из своих да понадежнее, да чтобы под вечерок и привели ее сюда, — проговорила царица.

В это время в комнату поспешно вошли боярыни, а за ними царевны Татьяна, Анна и Ирина Михайловна.

— Братец идет! — говорили они, суетясь и рассаживаясь. — Боярыня, что не наведывалась сегодня к нам? — спросили они Елену Дмитриевну.

Вошли Алексей Михайлович и Милославский.

Царица встретила супруга поясным поклоном, остальные женщины поклонились до земли. Алексей Михайлович поцеловал жену три раза в щеку и сел в подставленное ему кресло.

— Что, егозы, делаете? — трепля сестер по щекам, спросил он царевен.

— Да ничего, с тоски дохнем! — капризно произнесла Ирина Михайловна.

— Что так? — улыбнулся царь и перевел свой взор на скромно потупившуюся боярыню Хитрово. — Ты, Елена Дмитриевна, совсем верх забросила, тебя и вовсе здесь не видать! Что-то все хлопочешь, а о чем — нам и не ведаешь.

— Ничего я не хлопочу, царь-государь, — ответила боярыня, метнув на царя один из чарующих своих взглядов. — И наверху бываю, да ты не изволишь замечать слугу твою!

По губам царя пробежала улыбка; его глаза ласково блеснули на молодую вдову.

— Вот царевны, вишь, жалуются, что забываешь их, — проговорил он.

— Известно, забыла! — вмешалась Анна Михайловна. — Почитай, все время у себя, в светелке, забавляется, а мы одни; ничего нового она не измышляет для нашего веселья.

— Ах, девушки, до веселья ли теперь? Вот царь-батюшка в поход собирается… плакать надо, слезы горькие разливаючи… — заговорила певучим голосом ехидная «верховая боярыня».

— Оставь, Микулишна, надоела! — взвизгнули все три царевны и, обнимая Елену Дмитриевну, стали просить, чтобы она придумала какое-нибудь увеселение для них.

— Погодите, милые, — ответила Хитрово. — Вот поговорю с батюшкой-царем кое о чем, а после того помыслю, чем бы мне вас повеселить.

— О чем будешь говорить? О приказных делах? — спросила младшая из царевен. — Ой, скучища какая! Пойдемте, девицы, песню споем! — предложила она.

Царь и царица одобрили это предложение; царевны вышли, а следом за ними пошли и остальные женщины; в комнате остались, кроме царской четы, только Хитрово, Милославский и еще две из самых приближенных к царице «верховых боярынь».

— Ну, сказывай, сказывай, что у тебя за такие дела? — с любопытством произнес Алексей Михайлович, распахивая кафтан и ласково глядя на Елену Дмитриевну.

Царица позевывала, время от времени лениво пожевывала пряники, а скоро и совсем ушла в какое-то тупое самосозерцание и не слушала ничего. Милославский сидел в кресле, непринужденно развалясь, чутко прислушиваясь к тому, что именно скажет царская любимица.

— Государь, — начала Елена Дмитриевна. — Пронский дочь свою просватал за князя Черкасского…

— Знаю, — возразил Алексей Михайлович. — А ты что же? Разве что-либо против этого сватовства имеешь?

— Царь-батюшка, княжне Пронской семнадцати лет нет, а Черкасскому и все пятьдесят!

— Отцу виднее!

— Пронский на Черкасского золото зарится. Корыстен князь, а о дочери у него и думушки нет.

— Разве она не по воле идет? — спросил Алексей Михайлович, заинтересовавшись сообщением.

— Разве пойдешь по воле за такого старого да тучного? Не прикажи, царь-батюшка, губить девушку!

— Чем Черкасский не жених? — вмешался вдруг Милославский. — И родовит он, и богат, да и, по правде сказать, что за годы такие— пятьдесят-то лет? В самом, можно сказать, соку мужчина, а не что либо как! — И он молодцевато крякнул…

Хитрово насмешливо глянула на царского тестя. Она отлично знала, что алчный царедворец ни за кого даром не вступится. Значит, Черкасский подкупил его. Но эта мысль не обезоружила Елены Дмитриевны; она надеялась на свое влияние на царя и задумала показать Милославскому свою силу немедленно.

— Черкасский стар, блуден, скареден и звероподобен, — твердо отчеканила она. — И знаю: царь-батюшка не даст загубить молодую душу княжны Пронской; вступится он за бедную… единым своим царским словом отразит ее беду неминучую. Правда ли, надежа-царь? — спросила смелая боярыня Алексея Михайловича и обдала его томным, нежным, ласковым взглядом.

Царь смешался. Он должен был принять чью-нибудь сторону и одним словом остановить пререкания; но это слово трудно было произнести доброму, нерешительному государю.

— Пустое молвишь, боярыня! — надменно произнес Милославский, думая, что царственный зять непременно примет его сторону. — Не царево дело мешаться промежду отца с дочерью. Над дочерью один господин — отец!

— Ну, царь-государь не так решит это дело, — твердо произнесла боярыня Хитрово.

— Я уже велел князю Пронскому свою дочь мне показать, — сказал в примирительном тоне Алексей Михайлович. — Она сама поведает мне, люб ли ей Черкасский, или нет?

— Да это я могу тебе, государь, сказать, — поспешно проговорила Хитрово. — Я знаю, ненавистен ей князь!

— А ненавистен — стало быть, и толковать нечего; не силком же под венец тащить девок.

— Как же так? Неужели волю девкам давать? — лобленно спросил Милославский. — Не дело ты говоришь, царь!

— Молчи, не тебе, холопу, учить меня! — вспыхнул Алексей Михайлович. — Не быть княжне Пронской за Черкасским, вот тебе моя царская воля!

Милославский, хорошо зная вспыльчивость царя, покорно склонил голову. Боярыня Хитрово победоносно поглядывала на царского тестя. Государь сидел насупившись и нервно постукивал пальцами о ручку кресла. Наступило неловкое молчание.

Наконец царице Марии Ильинишне наскучила эта внезапно наступившая тишина, и она решилась заговорить первая:

— Что, перед походом поедем помолиться в монастыри?

— Поедем, как же!.. Беспременно надо поехать святым угодникам помолиться!

— Иван Выговской-то метит в гетманы… — заговорил Милославский. — Беспременно много нам смут причинит.

— Куракина Федора пошлю на него да Ромодановского Григория — авось они его угомонят.

Милославский покрутил толстым пальцем свою бороду и хвастливо проговорил:

— Если государь пожалует, даст мне начальство над войском, то я скоро приведу Выговского да и самого польского короля пленниками.

Ничто так не раздражало царя, как самонадеянность тестя; он опять вышел из себя, услыхав это, и крикнул:

— Как ты смеешь, страдник, худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном? Когда ты ходил с полками? Какие такие победы показал над неприятелем? Или ты смеешься надо мною?

Положительно Милославскому не везло в этот вечер, и он с мольбой посмотрел на дочь. Та поняла его безмолвную просьбу.

— Не гневайся на батюшку, государь! — плаксиво проговорила она, зная, как слаб царь к женским слезам. — Он не со зла сболтнул: тебе послужить верой и правдой хочет. И что вы о делах не наговоритесь на «сиденье»! — с тоской докончила она.

— И то правда! — поддержал ее супруг.

Но боярыня Хитрово была с ними несогласна; она еще не все высказала, что хотела, и потому, выразительно глядя на царя, проговорила робким голоском:

— Царю-батюшке, конечно, надоели дела, а как быть? На то он Господом поставлен над нами; зато он и есть наш кормилец и отец, а мы — его покорливые детки…

— Ишь, Лиса Патрикеевна, — улыбнулся Алексей Михайлович. — Ну, говори, лиса, что еще на хвосте принесла?

— Да вот… царевна грузинская просит повидать тебя, да и войско, какое ни на есть, послать бы им на подмогу.

— Эх, бабы! — нетерпеливо произнес Алексей Михайлович. — Что это им покойно не сидится? Ну, бабье ли это дело, скажи?

— Так она за тем сюда и прислана.

— И вовсе нет! Прислана, потому, что негде ей там укрыться! И жила бы себе здесь в холе да в покое… А придет время — и подсобим.

— Не очень-то они нам и нужны! — опять вмешался Милославский. — Не велика в них и корысть-то… Кабы взаправду в подданство наше поддались, а то все это — одно пустословие! Помощи нашей просят и золотые горы сулят, а поможем — так отплатят, как теперь казаки, — смутой!

— Нет, в подданство они отдадутся непременно, — возразил Алексей Михайлович. — А только, что нам с ними делать? Воевод своих туда слать? Далеко, да и опасливо: неравно и сами грузины на другую сторону перекинутся…

— Если воеводство… то… оно, конечно! — замялся было Милославский, понявший всю выгоду от воеводства в такой стране, как далекая, но неистощимо богатая Грузия.

— Особливо, если воеводство дать… примерно князю П ронскому, Борису Алексеевичу, — подзадорила жадность боярина и его ненависть к Пронскому Елена Дмитриевна.

— Ну, ему этого воеводства не видать! — желчно заметил Милославский.

— А почему? — наивно спросила Хитрово.

— Рылом не вышел, вот почему! — дерзко крикнул ей Милославский, полагая, что Елена Дмитриевна хлопочет за своего милого дружка.

Каковы ни были ее отношения к Пронскому, но слушать, как издевался над ним такой выскочка, как Милославский, боярыня никак не могла.

— Чем князь Борис не воевода? И молод, и умен, и родовит, не чета многим прочим, — намекнула она, взглянув на Милославского.

— Чего вы шкуру-то волчью делите, когда и волк-то по лесу бегает? — вмешался царь. — Еще Грузия не наша, не пришло нам время воевод там сажать… Да, кабы и пришлось, князя Пронского мы туда воеводствовать не пошлем: он довольно богат и без этого. И тебя не посажу, — обернулся Алексей Михайлович к тестю. — Знаю твою повадку: пусти козла в огород… Ну, а помощь грузинам посылать сейчас не могу, повременить надо. Вот молвят, будто сам царь Теймураз подымается в Москву… Не дадим Грузии в обиду, это ты, боярыня, не бойся, а время терпит. Ты, Елена Дмитриевна, не серчай да царевне грузинской от меня передай, что, мол, мы завсегда рады ее видеть перед светлыми нашими очами, и делу ее мы — помощники. Ну, а теперь можно было бы и повечерять? — обратился он к царице.

Мария Ильинишна сладко спала, опершись на руку, и тихо посапывая.

— Уморилась, бедная! — полунасмешливо, полупечально произнес Алексей Михайлович.

— Такое уж ее положение, — поспешил оправдать дочь Милославский. — Да оно и лучше, когда баба не вмешивается в мужское дело, — многозначительно произнес он, кидая взгляд на боярыню Хитрово.

Та сидела, красивая и величественная, и, казалось, не поняла намека; только, когда царь поднялся с кресла, она тоже встала и поднесла его руку к своим губам.

Лицо Алексея Михайловича вспыхнуло, в его глазах блеснул огонек, но он тотчас же совладал со своим волнением, троекратно облобызал боярыню и пошел к дверям.

Елена Дмитриевна хотела тихонько последовать за ним, но в эту минуту ворвались в комнату царевны и разбудили царицу, крича:

— Боярыня, Елена Дмитриевна! Освободилась ты? Теперь размысли, чем развеять нашу докуку!

— Дмитриевна, а ты послала?.. — спросила царица боярыню, окончательно проснувшись.

— Сейчас пошлю, — ответила Елена Дмитриевна.

— Что такое? За кем послать? Куда? — обступили ее царевны, сгорая от любопытства.

— Развеять вашу докуку, забаву придумала, — ответила Хитрово.

Поклонившись царице и царевнам, она вышла из комнаты, поспешно прошла к себе, позвала мамушку Марковну и, велев ей сейчас же добыть и привезти ворожею Марфушу, сама стала надевать другой сарафан и убирать свою голову.

 

Глава 28

Свидание старых друзей

Недалеко от Сокольничьего поля, на извилистом рукаве Яузы, стоял питейный дом мещанки Ронкиной, прячась за густыми вязами и березками, в изобилии окружавшими его. Из дома неслись громкий говор и хохот.

Весенние сумерки медленно надвигались на алевшее на западе небо, и разгоняли розоватые облачка, не хотевшие еще уходить. Легкий ветерок шелестел свежей листвой, и молодые листочки нежно трепетали и тихо перешептывались между собой. Где-то громкой трелью разлился соловей, и ему завторили другой, третий… Яуза отражала в своих чистых водах темную зелень садов и синеву неба.

В палисаднике мещанки Ронкиной, за одним из столов, покрытым камчатной скатертью, за чаркой с вином тихо беседовали двое мужчин. Они не обращали внимания на шум и разгул, поднимавшийся в доме, а оба довольно усердно отдавали дань только что входившей в обычай греческой мальвазии, которая стоила дорого и требовалась только весьма богатыми людьми.

Эти двое были Леон Вахтангович Джавахов и его случайный друг, молодой стрелец Дубнов. Дубнов сиял весельем и здоровьем, его зубы то и дело сверкали из-под русых усов, когда он оживленно рассказывал товарищу что-то, время от времени понижая голос до шепота.

— Так вот, князь, поведал все это мне Васька, а я Орину, Ефремову-то внучку, и выкрал, и схоронил здесь, у этой самой кумы Ропчихи. Боярину-то в те поры не до нее было — чем-то другим закручинился. А намеднись спохватился, Ефрема Тихоныча позвал; зело гневен был, зверь зверем, одно слово, так на пути все и сокрушает. Задумал, видно, душеньку свою потешить над девичьей честью невинной, вспомянул об Арише и потребовал ее к себе в «угловую»… Такая горница у него, аспида, в терему, далече от всех людей, на самом краю дома; туда он в разгульные дни девок или других баб сзывает и там над ними куражится. Иной раз все ладненько да веселенько проходит, а иной с буйством да с убийством: так, которая на озорство не охоча да честь свою девичью бережет, ну, и перечит князю, а ему это-то и любо; он над ними куражится, с издевками всякими да со смешками разными; над душой сперва надругается, а после все ж не пожалеет… Редкая жива оставалась: которую сам на истязательства отдавал, которую собутыльникам на лакомство, а другие, почитай, все руки на себя накладывали. А в лучшем виде, которые ежели без особого куража, ну, ту и замуж выдавал…

— А что же эта девушка, внучка-то? — остановил разглагольствования товарища Леон. — Спаслась от него?

— Спастись-то— спаслась, да дюже дорогой ценой. Как позвал князь Ефрема Тихоныча да потребовал внучку, старик ему в ноги и кается, что, мол, не знает, куда внучка подевалась. А он и вправду не знал: Васька-Рыжий да я нарочно сварганили дело втайне от деда; ведь старик с перепуга мог бы и отдать внучку-то Пронскому.

— Что же, очень освирепел князь?

— Не знаю в подлинности как было, а только Ефрем Тихоныч Богу душу под розгами отдал… До смерти его, значит, засекли! — хмурясь, ответил Дубнов.

— Не может быть! — с ужасом произнес Леон. — И князь за это не ответил?

— Где ответить! — с сожалением произнес стрелец. — Ему все как с гуся вода! Да и потом над маленьким человеком он куражится, а за маленького кто же заступится?

— Есть же у вас закон? — возмущаясь, спросил грузин.

— Есть-то есть, да не для холопов-то прописан.

— Все ведь люди — и холопы же…

— Ну, положим, друг, какой же холоп — человек? Он — хам!

— Разве у слуги не та же душа, что и у господина? — с изумлением проговорил грузин.

— Вот поди же ты, — с убеждением ответил Пров Степанович, — одна, да не одна; господская душа-то, братец, свободная, а холопья…

— Да, да, я знаю, что и у вас рабы есть, — перебил стрельца Джавахов. — Но это все равно; души у людей одни, и не может один безнаказанно издеваться над другим!

— Толкуй тут! Колокол один, а звон разный, — махнул рукой Дубнов. — Ну, да будет нам тут перекоряться. Порешили с Тихонычем, ну, и царство ему небесное! За нас, за грешных, авось, там, в царствии-то небесном, Господу Богу помолится. А дело у меня вот какое: полюбил я девку одну; без рода, без племени она, а красы дивно-дивнинской. Воспитанница она кумы Ропчихи и живет в сем самом доме… И хочу я ее себе в жены взять…

— А она того хочет?

— Хочет. Как девке замуж не хотеть?

— Ну, так в чем задержка?

— Да вот в том, что эта самая Ропчиха уперлась лбом о стену, ровно козел, и хоть ты тресни — ни взад, ни вперед. А девка из-под ее воли не смеет идти. Вот ты тут и поразмысли.

— Да… — рассеянно ответил Леон и, вынув из-за пазухи часы, взглянул на них.

— Ты что, торопишься? — спросил Дубнов.

— Да, есть у меня одно свидание.

— Успеешь! Ты вот что мне ответь: не откажешь другу помочь? Нет? Ну, так выкраду я Танюшу, и повенчаемся мы с нею, а там Ропчиха поди, лови! Ау, брат, не поймаешь.

— Я-то зачем тебе нужен?

— А как же? Такое дело тонко сварганить нужно — один я не справлюсь.

— Хорошо, назначай день. А когда же мы мой кинжал вызволять станем?

— Да хоть завтра пойдем! Ты был у ведьмы еще раз?

— Был, — смущенно и нехотя ответил Джавахов.

— Что, небось ничего колдунья не сказала? — насмешливо произнес Дубнов. — Только ефимки выманила?

— Нет, сказала. Место точно указала. Только я хочу еще раз сам наведаться к Черкасскому. Может, и сам он отдаст…

— Известно, попытайся. Он теперь — жених: может, и раскиснет от такой великой радости. Что с тобою? Эк тебя перекосило? — спросил стрелец, с изумлением глядя на князя Леона, который вдруг побледнел и схватился за простенький кинжал, висевший у него сбоку. — Или что попритчилось? Кинжал все забыть не можешь?

— Да… И кинжал, и все… — глухо произнес Леон, и его глаза загорелись дикой ненавистью. — Нам с князем еще встретиться надобно, да уже не на живот, а на смерть.

— Ишь, ты! С вида ты — будто дитя малое, а сколько в тебе этой самой свирепости… Поди, ночью повстречайся тебе князь в темном переулочке, пырнешь ты ему в бок?

— Если от честного поединка откажется, пырну, — сквозь зубы ответил грузин убежденным тоном.

— То-то и есть! А тогда, помнишь, артачился: из закоулка-де не трону, не по чести это!

— Тогда я мало знал ваши нравы и обычаи, думал, вы все— честные воины, а у вас вон какие князья да бояре… Ты не сердись, друг, — кладя свою руку на плечо стрельца, ласково проговорил молодой грузин. — У каждого народа свои обычаи; но таких кровавых обычаев, как у вас, мы не знаем. Таких царей, как ваш Иоанн Грозный, с его опричниной, у нас никогда не было; таких смут, как у вас были, мы не запомним. Мы — народ мирный, тихий! Если у нас что и скверное совершается, то это— дело пришлых в нашу страну людей. Каждый хочет нас поработить, каждый думает властвовать у нас…

— Больно уж вы горделивы! — неопределенно пробормотал Дубнов.

— Все, что у нас еще осталось, это гордость, — подымая голову, с горечью произнес Леон.

— Поди, у вас убийств не случается? — ухмыляясь, спросил Дубнов, подливая себе и товарищу мальвазии.

— Случается, и очень даже часто, но для этого есть открытый бой, — ответил Леон и, залпом опорожнив свой стакан, встал. — Прости, мне пора.

— Когда же начнем действовать? — протягивая товарищу руку, спросил Дубнов.

— Ты— когда хочешь, а я… я извещу тебя. Сегодня решится, как действовать. Прощай пока!

Леон кивнул головой, поправил папаху и, выйдя из палисадничка, поспешно зашагал немощеной улицей по направлению к Кремлю.

Дубнов, оставшись один, докончил бутылку, расплатился с кумой Ропчихой и, тихо посвистывая, повернул за угол питейного дома. Где, пройдя несколько шагов, остановился у плетня, продолжая насвистывать какую-то песенку…

Сумерки уже давно перешли в душистый вечер; на небе замигали звездочки; соловьи заливались звонче, и из ближней рощи доносились сюда все нежнее их чудные трели.

Молодой стрелец невольно залюбовался этим прекрасным весенним вечером и не заметил, как между темной зеленью липы и кустов сирени мелькнуло что-то светлое. Через минуту его шею обвили две обнаженные руки, и легкая кисея защекотала его щеки.

— Милая моя, желанная! — страстно обняв гибкий стан девушки, зашептал Дубнов, стараясь разглядеть черты ее лица; но в темноте ночи сверкали только, как звезды, ее большие черные глаза, да белело продолговатое и тонкое ее личико. — Что так долго не шла, люба моя? — сажая девушку на дерновую скамью, нежно спросил он.

— Тетки не пускали. Сейчас вернулась тетка Марфа и куда-то заторопилась вдруг идти; ну, обо мне и забыли; а я шасть сюда. А, свет мой, когда уйду я из дома этого! — с тоской произнесла девушка. — Тетка Марфа, как завидела тебя, так и начала тебя поносить! Ни одной косточки твоей не оставила в покое! А черномазого того, что с тобой был, ну мне выхваливать: и такой-то он, и сякой…

— Ишь, старая ведьма, губа-то у нее не дура! — сердито произнес Дубнов. — За князя задумала тебя просватать! Да не жирно ли будет? Поди, за него и любой боярин дочку свою высватает…

— А чем я хуже иной какой боярышни?

— Полно, Танюша, вздор молоть! Нешто за меня пойдет княжна какая? Всяк сверчок знай свой шесток, а ежели я тебе кажусь незнатен, то ты вольна над собой, никто тебя не приневолит.

— Чо ты, что ты, Провушка, свет очей моих! Да никого мне на свете не надо, кроме тебя! Ты-то вот возьмешь ли меня за себя, безродную, безплеменную?

— Возьму, лапушка моя, возьму, голубонька моя. Скажи только, родная, когда выкрасть тебя, красу мою ненаглядную? Видно, добром тебя тетки за меня не отдадут. Или вправду Бову-королевича тебе ищут?

Долго еще шептались влюбленные, и их любовной песне вторили шелест листьев да звонкие трели соловьиные…

 

Глава 29

Неразделенная страсть

Елена Дмитриевна, придя с «верха», ожидала князя Леона, решив дать ему генеральное сражение, так как ее кипучая натура дольше не могла томиться и ждать.

Он много раз приходил к ней, они говорили, играли на джиануре, из которой боярыня выучилась наконец извлекать заунывные, печальные мелодии Грузии и Востока, думая своим искусством привязать к себе этого статного юношу, пылкого на вид и сдержанного, холодного в обращении. Однако Елене Дмитриевне не верилось, чтобы молодой князь оставался равнодушным к ее обаятельной красоте; она судила его сдержанность, как признак робости и неуверенности в успехе, и вот сегодня решила подбодрить его нерешительность.

Но князь Леон по обыкновению не торопился на свидание и уже изрядно опоздал; боярыня уже боялась, что сегодня ей вовсе не удастся увидеть его, так как ожидала, что ее снова скоро позовут в царские покои.

«И чего это царице попритчилось сегодня непременно ворожею эту слушать. Успела бы! — думала с досадой боярыня, нетерпеливо поглядывая на часы. — И чего же это он-то не идет?»

Но вот послышались торопливые шаги сенной девушки, и она ввела в комнату гостя.

Джавахов вошел, мягко ступая по полу в своих черных чевяках, поклонился хозяйке и, когда она, зардевшись, указала ему на кресло возле себя, молча опустился в него.

Девушка принесла два высоких железных шандала с сальными свечами и зажгла их, поставив на стол.

— В углу комнаты, на огромном поставце, стояла груда образов в дорогих ризах, осыпанных драгоценными камнями. Множество лампад теплились перед ними, наполняя комнату удушливым запахом масла. На открытых окнах стояли горшки с пышной резедой и розами; над окном висела золотая клетка с какой-то редкой заморской птицей.

Сенная девушка внесла, по заранее данному приказанию боярыни, поднос с бутылкой старой романеи, двумя серебряными чарками, и несколькими серебряными же и золотыми блюдами со всевозможными сластями.

— Выпей, гость дорогой! Отведай моей романеи! — сказала боярыня, подавая гостю полную чарку с вином и низко кланяясь ему. — Один царь это вино пьет… да вот ты еще, мой сокол! — певучим голосом причитывала Елена Дмитриевна, вызывающе глядя в смущенные очи своего гостя.

— За что такая мне честь? — теряясь под этим взглядом, произнес грузин.

— Будто не знаешь? — задорно закинула боярыня свою головку с тяжелой белокурой косой, скрученной на затылке, и глядя на него из-под полузакрытых ресниц.—

Ну, пригубь же, сокол мой ясный, омочи уста твои сахарные…

Она близко коснулась обнаженным круглым плечом плеча молодого человека; он почувствовал горячий трепет ее роскошного тела и невольно вздрогнул.

Елена Дмитриевна еще ближе прижалась к нему и, щекоча его смуглую щеку завитком белокурых волос, шептала, почти касаясь его уха своими губами:

— Будто не знаешь, не ведаешь, что ты дороже мне всего на свете! Истомилась я вся, любви твоей дожидаючись, моченьки моей терпеть больше нет! А ты люби меня или вели казнить, но жить без тебя я не могу, свет очей моих, ненаглядный мой!

Она обвила шею князя Леона своими красивыми руками и впилась поцелуем в его губы. Он не имел сил оторвать их от этого упоительного поцелуя.

— Любишь, любишь? — шептала Елена, покрывая его лицо поцелуями. — Милый мой, как мы счастливы будем! Повенчаемся, уедем, далеко-далеко… чтобы счастья моего никто не украл; орла моего цепью не опутал, жизни моей не отнял! Желанный мой! Никого еще так не любила я…

Она еще долго говорила князю Леону нежные слова, покрывая его лицо горячими поцелуями, но он уже не отвечал на них, тяготясь сценой и недоумевая, как прекратить ее. Его лицо делалось все сумрачнее и холоднее, в глазах загорался злобный огонек.

Как ни была ослеплена страстью избалованная красавица, но она скоро заметила, что ее возлюбленный довольно холодно принимает ее любовь.

— Что с тобой, сокол мой? — прижимаясь щекой к его щеке, стала допытываться она.

— Оставь меня, боярыня, — вырываясь из ее объятий, проговорил наконец князь. — Не следует женщине просить у мужчины любви! Наши женщины не так любят. Разве это — любовь? Блажь у тебя одна! Если бы ты любила, так другого не целовала бы! — с презрительной усмешкой проговорил он.

— Кого ж это я… целовала? — бледнея, но еще не сдаваясь, спросила Хитрово.

— Видел я, боярыня, — вставая, ответил грузин. — Видел сам, как ты горячо целовала князя Пронского, узнал потом, что любила ты его! А я… и взаправду было чуть своего сердца тебе не отдал! Уж очень красота твоя на редкость дивная, думал я, что и душа у тебя такая же чистая, как кажут очи твои, да, Бог помиловал, вовремя ты себя показала мне! Спали с меня твои чары, и стало тогда легко и свободно на душе моей. Не обессудь, боярыня! — Леон низко поклонился ей. — Думал, за делом каким зовешь, слуга я твой всегдашний… Только слуга! Прощай! — И он пошел к дверям.

Боярыня, смотревшая на него, бледная, с широко раскрытыми глазами, при последних словах вскочила, как раненная стрелой, с подавленным криком подбежала к грузину и, крепко схватив его рукой, скорее прошипела, чем проговорила:

— Так не любишь? Поиграл и будет?

— Успокойся, боярыня, — ответил изумленный князь. — Когда я с тобою играл?

— Так не любишь? — повторила в исступлении Елена, стискивая руку молодого человека.

— Не люблю! — спокойно и твердо ответил грузин, холодно глядя в ее красивое лицо, теперь обезображенное гневом и страстью.

— Ах! — простонала она, выпуская его руку и хватаясь за сердце, и у нее градом полились слезы. — Не любит, не любит!.. — с тоской шептали ее губы.

— Полно, боярыня! — подойдя к ней, проговорил Джавахов, невольно тронутый ее горем. — Это скоро пройдет, и на твоих щеках снова заиграет румянец, а очи твои снова заблещут радостью и… новой любовью.

Но Елена Дмитриевна мрачно слушала своего утешителя. Слезы скоро высохли, она уже с ненавистью посмотрела на только что дорогое ей лицо и спросила:

— А кто она, моя разлучница?

Грузин не понял.

Елена Дмитриевна криво повела губами.

— Дурака валяешь? — с презреньем кинула она.

— Я хотел расстаться с тобой по-хорошему, друзьями, думал, расстанемся, а ты меня оскорбляешь. За что— не знаю. Ну, Бог же с тобой. Прощай!

— Нет, погоди! Ты мне скажешь, кто та, на которую ты променял меня? — И Хитрово пристально посмотрела на него.

Он не умел лгать и смущенно потупился под нестерпимо испытующим взглядом разъяренной женщины.

— А, так я угадала! — взвизгнула ревнивая боярыня. — У меня есть разлучница? А! Погоди же, ьіилая! Ты узнаешь, как становиться на пути боярыне Хитрово.

Я сокрушу тебя, кто бы ты ни была, я не оставлю у тебя живой косточки…

Князь Леон, бледнея, слушал этот ревнивый бред исступленной женщины и наивно спросил:

— Но ты не знаешь ее, как же ты будешь ей мстить? И за что? Разве она виновата, что я люблю ее? Но, что бы ни было, я защищу ее! — гордо проговорил князь.

— От бабьей мести нет защиты!

— Ну, что ж, теперь я знаю, что ты — мой враг. Всегда лучше знать врага, чем верить ложному другу.

— Да, враг, враг до смерти! — страстно крикнула боярыня. — Враг тебе и всем твоим родичам и землякам!

Леон Вахтангович пожал плечами, с сожалением окинул взглядом отвергнутую им красавицу и медленно вышел.

Боярыня с минуту еще смотрела ему вслед, потом схватилась руками за голову и заметалась по комнате, громко причитывая.

Вся прислуга в смятении столпилась у ее дверей, не смея войти туда.

Между тем посланная от царицы девушка торопила кого-нибудь доложить Елене Дмитриевне, что царица требует боярыню немедленно к себе.

— Поди-ка, сунься, доложи! — шипели девушки на посланную. — Кому жизнь не мила, тот и доложит. Боярыня-то в сердцах страсть как люта.

Однако о царском приказе все-таки доложить надо было.

— Послать за Марковной, ей всего сподручнее, — предложил кто-то.

Быстро сбегали за Марковной. Переваливаясь с бока на бок, та пришла, подстрекаемая интересом повидать свою питомицу в бешеном гневе.

— Наверно, что-то не выгорело, — бормотала она про себя и, расспросив царскую посланницу, вошла к боярыне.

Та сидела за столом, положив голову на руки и подвывая чисто по-простонародному.

— Ну, чего раскудахталась, словно наседка! — приветствовала ее мамушка.

Но боярыня и не заметила ее прихода.

— От царицы девушка! Слышь, девушка пришла. Требуют, сейчас чтобы на «верх» шла. Слышь, зовут! Гадалку привела я царице. Слышь, боярыня… — Она близко пригнула к ней свое лицо и тихо, но внушительно добавила: —

Марфушка там; как приказывала, свела я ее к царице… Да без тебя-то как бы ведьма чего лишнего не сболтнула!.. Очнись-ка да поди сама!

Наконец боярыня подняла свой взор на мамушку, провела рукой по лицу и, тряхнув головой, встала.

— Что попритчилось-то, красавица? — спросила наперсница.

— Не любит он меня, мама, не любит! — припадая к плечу старухи, горячо проговорила Елена Дмитриевна, и слезы ручьем полились из ее глаз.

— А не любит — и не надо, — равнодушно возразила мамушка, — оно и легче без любви-то! Да кто тебе так нескладно сказывал? Красу такую нешто можно да не любить?

— Сам он, няня, сказывал.

— Сам? — удивилась Марковна. — Ишь ты, непутевый человек! Да что ему еще надо? Кто такая разлучница-то?

— Не знаю, не сказывал, — мрачно ответила боярыня.

— Узнаем, не велика тайна. Ну, а теперь ступай-ка к царице. Гам, поди, гаданье на весь свет. Марфушка-то, ведьма, идти не хотела, заупрямилась, да я огоньком-то ее припугнула. Говорю: «Не пойдешь, боярыни не послушаешься, царю о твоем волшебстве доложим, маленечко ноженьки-то тебе и подрумяним». Затрепетала она да и буркнула: «Не волшебством я занимаюсь, а гаданьем; за это царь на костре не жжет». Ну, и пришла!

Боярыня сумрачно выслушала старуху и проговорила:

— Слушай, мама, отомстить я хочу и ему, и ей, неведомой разлучнице моей, а она, Марфушка, в этом деле должна мне помочь. Но я не хочу, чтобы царица ведала про мои дела. Приведи-ка ты эту ворожею после «верха» ко мне! А теперь дай шугай!

Накинув на плечи дорогой парчовый с соболями шугай, боярыня вышла из покоя. Марковна покачала ей вслед головой и что-то пробормотала себе под нос.

 

Глава 30

Гадание

В это время на «верху» шли усиленные хлопоты. Царица и царевны с самыми близкими боярынями забились в покои царевен, чтобы заняться гаданием. Они знали, что сильно досталось бы им, если бы царь узнал, что они нарушили его строгое приказание и принимали у себя во дворце гадалку. Однако, разузнав, что царь пирует с боярами и не скоро еще хватится жены и сестер, женщины решились доставить себе развлечение, тем более что в случае открытия их затеи ответчицей была бы царская же любимица боярыня Хитрово.

Немножко тревожило царицу то обстоятельство, что Елена Дмитриевна долго не шла. Вдруг нежданно-негаданно явится царь? Что тогда делать, что ему ответить? Царевны хотя и очень бойки и речисты на язык, а когда вспылит братец Алексей Михайлович, то куда их и бойкость денется, ни словечка не вымолвят, потупятся и, смолчав, уйдут. А она, царица, одна и ведайся, как знаешь, с царским гневом.

— Ах, что это боярыня не идет? — тоскливо вопрошала она близкую боярыню и не могла сосредоточить свои мысли на том, о чем говорила ей гадалка.

А Марфуша, закутанная в лохмотья, с большим платком на голове, из-под которого спускались густые пряди ее черных волос, гадала по «Гадальной книге пророка и царя Давида». Это была небольшая книжонка, заключавшая ряд коротеньких статеек с содержанием, заимствованным из евангельских или апостольских текстов, с иносказательным толкованием в интересах гадающего. В начале каждой статьи выставлялись цифры, колеблясь в своих сочетаниях между 1, 1, 1 и 6, 6, 6. Очевидно, это указывало на способ гадания тремя костями.

— «Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся», — говорила низким, глухим голосом Марфуша, когда сухая горошина, заменившая кость, остановилась на одной из статеек.

— Что же это означает? — спросила с недоумением Ирина Михайловна. — Ты закинула, скоро ли выйду я замуж, а тут вышло о грехах.

— Стало быть, когда ты простишь все грехи, тогда и твои желания сбудутся, — не смущаясь, ответила Марфуша.

— А узнай-ка, кто будет моим суженым? — полюбопытствовала Татьяна Михайловна.

Марфуша подняла руку с горошиной и, бормоча заклинания, уронила ее на книжку.

— Ну, читай, читай! — торопили царевны.

— «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань», — прочитала гадалка, и улыбка мелькнула на ее тонких губах.

— Что это будет, мать моя? — с испугом спросила бойкая Татьяна Михайловна. — Значит, мой суженый… Ой, даже страшно на ночь слово такое вымолвить…

— Значит, что суженый твой в тюрьме сидит на краю света, а придет время— освободится и к тебе явится с великой ратью.

— Лучше на лучину погадай! — продолжала нетерпеливая Анна Михайловна. — Что-то несуразное вещает книжка твоя!

— Боярыня Елена Дмитриевна отчего не идет? — простонала между тем царица.

— Ну, не идет боярыня, и не надо, — довольно резко оборвала невестку царевна Анна, — а ты все стонешь и поиграть не дашь спокойно. И что тебе далась эта боярыня?

— А ежели невзначай да царь заглянет? Что тогда скажешь? — испуганно возразила царица.

— Ну, и пусть заглядывает, — беспечно ввернула Татьяна Михайловна, — ворожея и ему погадает.

— Да гадалка-то хваленая что-то неладное все говорит, — капризно заметила Ирина Михайловна.

— Не понимаете вы книжных слов, оттого это, — бесцеремонно проговорила Марфуша, — да и я не горазда по книжке-то гадать. Вот по руке, по звездам, еще… — Но она вдруг запнулась, пугливо озираясь.

— Говори, говори, не бойся, не выдадим!

— Нет… много лишних ушей здесь, — тихо произнесла Марфуша, так что ее слышали одни только царевны.

— Страшное что? — еще тише спросила царевна Ирина, сгорая от любопытства. — Что, скажи, голубушка!

— Тебе одной скажу, коли не выдашь?

— Забожусь, как только хочешь!.. Все схороню!

— Преклони ухо, — серьезно приказала гадалка и, когда царевна, чуть дрожа, исполнила это, еле внятно произнесла: — Души мертвых могу вызвать, они говорить будут…

Царевна, не дослушав, с заглушенным криком отпрянула от страшной ворожеи.

— Что, что она тебе сказала? — обступили царевну сестры.

Та пугливо глянула на цыганку, которая пристально посмотрела ей прямо в глаза.

— Ни… ничего! Она мне ничего не сказала, — оправляясь, произнесла царевна и тут же беспечно прибавила: — Ты когда-нибудь мне погадаешь… так!

— Как? — приставали сестры.

— На руку, — выручила царевну цыганка, — дай ручку и сейчас погадаю! — Она взяла маленькую руку царевны Татьяны, долго и внимательно разглядывала ее и произнесла: — Рука твоя хорошая: жизнь долгая, тихая и благочестивая… Только больших радостей у тебя мало будет, а крови, крови много увидишь! Ты-то будешь в стороне, а кровь вокруг тебя так и льется, много ее льется…

— Что это ты страсти какие говоришь? — остановила их царевна Анна. — Посмотри и мне. Неужели так-таки замуж и не выйду? — И она протянула гадалке свою руку.

— И твоя жизнь долгая и тихая. Только ты строптивее сестры. Жизни семейной что-то не видать! Не обессудь, царевна, нет у тебя суженого… а крови, крови тоже немало, и ты близко к ней стоишь… Ближе сестрицы!

— Оставь, ну тебя и с гаданьем! — вырвала свою руку Анна Михайловна.

— Царица, что ж ты не погадаешь? Сама звала ворожею, а теперь сидишь и ничегошеньки? — спросила одна из боярынь.

— Боязно мне в положении-то моем…

— Ничего страшного ворожея и не скажет, — заметила царевна Ирина — Да с той поры, как неправду мне сказала одна странница насчет жениха моего, не верю я ворожеям!

— А ежели, царевна, — проговорила Марфуша, — я покажу тебе твоего бывшего суженого, поверишь ли ты мне?

— Что же, покажи, тогда я поверю.

— Только не здесь, не здесь! — засуетились боярыни.

В это время в покои вошла Елена Дмитриевна. Она была бледна, ее голубые глаза глядели холодно и жестко; вокруг рта легла складка, придававшая ее красивому лицу угрюмо-злобное выражение.

— Звала меня, царица-матушка? — рассеянно произнесла она и села на скамью, не глядя ни на кого.

Она не заметила, как руки цыганки дрогнули и выпустили концы платка, а глаза загорелись странным блеском.

— Без тебя боязно как-то, — виновато улыбнулась царица, — вот хотела узнать, кого Бог даст… слышала про искусство ее, а вот царевны сказывают, не умеет она разгадывать.

— Скажи, боярыня, сильна я или нет? — раздался низкий, глухой голос цыганки, и она пристально посмотрела в глаза Хитрово.

У той пробежал какой-то невольный трепет по телу, когда она почувствовала на себе странный взгляд Марфушиных черных глаз, и она, отворачиваясь, неуверенно произнесла:

— Да… да, она— искусница.

— Ты как будто говорила, что опаслива она? — спросила царица. — И чем опаслива— предсказаниями своими или другим чем?

— Тебя испугать могла, — внутренне дрогнув, ответила Елена и украдкой глянула на гадалку.

Та как-то зловеще улыбалась, не отводя своих глаз от лица боярыни.

— Будешь гадать царице или пойдем ко мне? — приставала к Марфуше царевна Ирина.

— Известно, пусть гадает! — подбадриваясь присутствием Хитрово, попросила царица.

— Пусть все уйдут, кроме боярыни! — указала Марфуша на Елену Дмитриевну. — Ни при ком ничего не скажу царице.

Мария Ильинишна, побледнев, пугливо глянула на свою наперсницу. Елена Дмитриевна постаралась овладеть собой и, улыбаясь, проговорила:

— Не бойся, матушка-царица, ничего она не сделает тебе! Ступайте, милые, в ту горенку, сейчас мы вас и назад вернем, — обратилась она к царевнам и боярыням.

Те стали проходить в соседнюю комнату.

Марфуша, оставшись с Хитрово и царицей, взяла руку последней и стала внимательно рассматривать ее.

Между тем Елена Дмитриевна отдалась своим размышлениям. Теперь она не хотела гибели цыганки; она не боялась ни ее, ни князя Пронского, знавших ее тайну, а хотела только одно— отомстить, уничтожить того, кого еще так недавно безумно любила.

Любила? Неужели теперь она уже не любит, разлюбила? Нет, нет, она еще сильней, еще безумнее полюбила его; но отдать его другой, знать, что он с этой другой будет проводить часы блаженства… Нет, нет! Лучше смерть, лучше своими руками задушить его, уловить его последний вздох, последнюю улыбку, последний взгляд, а там и самой умереть…

«А она? Разлучница? — вдруг вспомнила боярыня ту, ради которой ее отвергли. — Неужели ей жить? Может быть, она хоть день, хоть миг один была с ним счастлива? О, нет, змея, злая разлучница, узнаешь ты, что значит стать на пути боярыни Хитрово! Узнаю, всю красу твою по капле изведу, изойдешь ты слезами, иссохнешь от лютой хвори!»

В бешеной ревности Елена Дмитриевна совершенно забылась, громко закричала, вскочив со скамьи и грозя в пространство кому-то кулаком.

— Что с тобою, мать моя? — с изумлением спросила царица, которой Марфуша что-то тихо и ласково говорила.

— Неможется мне что-то, царица-матушка, прости!

— А ты испей святой водицы, вот там, у киота, в бутылочке стоит; намедни странница мне из Иерусалима принесла, от наговора, говорит, помогает. Испей-ка!

Боярыня взяла бутылочку и поднесла ее ко рту; потом омыла водой лицо и, несколько раз истово перекрестившись, вернулась спокойная на свое место.

— Что, полегчало ли? — участливо спросила царица.

— Как будто полегчало; спасибо на добром слове, царица! А тебе что насказала гадалка?

— Да что же? — ласково улыбнулась Мария Ильинишна. — Все хорошо! Говорит— проживу еще много годков, тихо да мирно, в добром здоровье; про прошлое много правды сказывала, — чуть вспыхнув, проговорила государыня. — Ну, Марфуша, что там еще вычитала?

Лицо цыганки омрачилось, и она с грустью посмотрела на царицу.

— Говори, кого рожу: сыночка или опять девочку? — запинаясь, спросила Мария Ильинишна.

— Боюсь я, матушка-царица, за тебя боюсь!.. Испугаешься!

— Ничего… говори уж!

— Не видно, чтобы мальчик, а странное что-то: вокруг его рождения все красно — кровь, значит; будто богатырь, а и не мальчик; и не увидишь ты славы его; царем он будет сильным и не царем… чудное что-то, и не разберу, — уныло покачала головой гадалка. — Мне надо… со звездами о ребенке твоем поговорить…

— Со звездами? — изумилась царица. — Неужто на руке мало написано? А ежели царя спросить?

— Что же, спроси, — спокойно ответила Марфуша. — И царю, может, приятно будет о ребенке узнать.

— Не любит царь ворожей, — заметила Хитрово.

— Я заступлюсь, — ласково проговорила царица. — Да и ты тоже замолви словечко, боярыня…

— Я что же… Я скажу, — задумчиво согласилась боярыня. — А теперь звать, что ли, царевен?

— Зови, пожалуй!

Боярыня подошла к дверям, ведшим в соседнюю комнату, и крикнула царевен и боярынь.

Все обступили царицу и с любопытством стали расспрашивать, что ей предсказала цыганка.

— Да ничего особенного, — вместо царицы ответила Елена Дмитриевна. — Все почитай хорошее.

Мария Ильинишна приказала принести сластей, меда и вина заморского и стала угощать боярынь, а те по очереди просили Марфушу погадать им.

Ворожея охотно согласилась и между серьезными словами и предсказаниями говорила много веселого и шутовского. Поднялись шум и смех. Царица, лениво потягивая из чарки водку, которую пила ради полноты, смотрела на веселившихся царевен и изредка улыбалась им.

Боярыня Хитрово нетерпеливо поглядывала на Марфушу, ожидая, когда можно будет ее увести к себе, на свободе все у нее повыведывать и спросить ее совета. Ведь уже раз она помогла ей избавиться от постылого мужа, поможет и теперь спровадить подальше злую разлучницу. А там князь Леон поскучает, потужит да к ней же и вернется, на ее груди забудет свое минутное увлечение.

Под влиянием этих дум Елена Дмитриевна, весело оглянув всех, улыбнулась и, повернувшись к царице, шепнула:

— Пора гадалке и уходить. Неравно теперь царь придет. Уведу-ка я ее, царица-матушка, от греха?

— Ну, уводи, — согласилась Марья Ильинишна. — Да позови потешниц и плясовиц.

Елена Дмитриевна распорядилась, чтобы позвали сказочниц-старух, несколько карлиц, придворных шутих и еще сенных девушек.

В комнату ввалилась толпа женщин, пестро разодетых и молчаливых, как куклы. Карлицы подкатились к царице и наперерыв стали выказывать свое искусство. Но царица отмахнулась от них, поманила одну из странниц и, велев ей сесть у своих ног, стала слушать ее монотонный рассказ о ее хождении «во град Иерусалим».

Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие-то замысловатые фигуры.

Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сковзь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие-то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие-то образы мелькали перед ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею…

Она начинала истерично смеяться, сама пускалась в пляс, выпивала еще чарку-другую пьяной браги, а затем с душу раздирающими рыданиями валилась на скамью и билась о нее своей все еще красивой, но уже начавшей седеть головой. Бедная царевна! Так прошла вся ее жизнь, так прошла заря ее молодости. Тускло, бледно, беспросветно — днем, и тяжкое забвение — ночью.

В таком же состоянии бывали и сестры царевны, и другие женщины.

Боярыня Хитрово, как только заметила, что все перестали заниматься цыганкой, приказала последней идти за нею. Они обе безмолвно вышли из покоев царицы, в то время как царевна Татьяна, самая сдержанная и благочестивая из всех сестер, скинув повязку с головы, простоволосая, вертелась в толпе других девушек в неистовой пляске, с блуждающей, жалкой улыбкой на устах, а царевна Ирина уже билась головой о скамью, заливаясь жгучими слезами…

 

Глава 31

В опочивальне боярыни Хитрово

Елена Дмитриевна и Марфуша поспешно шли по коридорам теремов, пока дошли до покоев, которые занимала боярыня.

Вся многочисленная дворня Елены Дмитриевны, по распоряжению Марковны, была услана спать, и в комнатах была мертвая, гробовая тишина.

Боярыня ввела Марфушу к себе в опочивальню.

Это была большая комната с двумя окнами, деревянным потолком и стенами, оклеенными бумагой. В углу стояла нарядная кровать с камчатным «небом», со множеством перин и подушек. Великолепное, затканное золотом и жемчугом и опушенное дорогим соболем одеяло покрывало кровать из красного дерева, с золотой и серебряной отделкой; тут же стояли «колодки» — скамеечки, шитые шелками и бисером, по которым взбирались на высокие пуховики.

Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила:

— На, почитай что по книжке.

— Зачем по книжке? — спросила гадалка. — Я лучше по руке или звездам! — указала она на небо, где ярко сияли звезды.

— Как хочешь! — пожала плечами боярыня. — Только мне не о себе знать хочется…

— А о ком?

Боярыня замялась, не зная, как объяснить ей свое желание.

А Марфуша тем временем с любопытством стала разглядывать безделушки, наполнявшие комнату. На столиках, украшенных камнями и пестрыми кусочками, на столах, крашеных и покрытых атласом и бархатом, стояли затейливые ларчики и шкатулочки, покрытые финифтью, а некоторые даже и драгоценными камнями; в этих ларчиках хранились дорогие опахала из перьев и харатьи, белильницы, румянницы, суремница, ароматница, баночки, бочоночки, чашечки, тазики и «фарфурные склянцы» с итальянскими притираниями, ароматами, помадами, душистыми грецкими и индийскими мылами. А подле виднелись резные гребни и гребенки из слоновой и моржовой кости, лежали и две «щети». На одном из столов, в плоском серебряном ларце, виднелось представлявшее тогда редкость маленькое ручное зеркальце из хрусталя, завернутое в чехол.

— Слушай! — придвинулась к цыганке боярыня. — Ну, что занимательного в безделках? Слушай меня внимательно.

— Ну, ин слушаю! — проговорила, усмехнувшись, Марфуша, отрываясь от созерцания диковинных вещей.

Торопясь, волнуясь и сбиваясь, начала говорить боярыня, старательно избегая называть имена действующих лиц.

Когда она кончила свой сбивчивый рассказ и вопросительно взглянула в лицо ворожеи, та спросила ее:

— А кто же это будет… молодец-то этот?

— Зачем тебе знать? — смущенно ответила боярыня.

— Как же я могу говорить, если не знаю, кто этот человек будет?

— Ну, я и говорю тебе: он молод, красив… и чужеземец.

— Красив и чужеземец?.. — вдумчиво повторила ворожея. — Может, имя его скажешь?

— Зачем, зачем?! — тоскливо повторила боярыня.

— Как знаешь, а я так, на ветер, гадать не могу, — решительно произнесла гадалка и встала.

— Постой, — остановила ее Елена. — А если я скажу… Одно имя скажу, довольно того будет?

— Довольно будет.

— Зовут его… Леоном, — чуть слышно шепнула боярыня и опустила взоры на узорчатую скатерть стола.

Она не заметила, как изменилось лицо гадалки, каким любопытством загорелись ее глаза и как по ее губам пробежала торжествующая улыбка.

— Так он изменил своей любе? — глухо спросила она.

— Да, — кивнула головой боярыня.

— Чего же ты хочешь?

— Я хочу разлучницу… ее… отвратить от него… — Зелье ей какое дать? — злорадно спросила ворожея. — Или так чем-либо, наговором со света сжить?

— Не… не знаю, — растерянно прошептала Елена Дмитриевна.

— А как зовут ее? — допытывалась хитрая цыганка главного, что ей хотелось знать.

— Не знаю! — со страстной тоской простонала боярыня.

— Узнать хочешь?

— Да.

Марфуша задумалась. Водворилось продолжительное молчание; боярыня боялась нарушить его. Часы тихо тикали, как-то странно звуча в глубокой ночной тишине. Луна на небе высоко поднялась и точно с любопытством заглядывала в открытые окна терема.

— Трудно, боярыня! — проговорила наконец цыганка.

— А ты попробуй! Награжу тебя по-царски.

Марфуша усмехнулась:

— Ведомо мне, боярыня, что ты со света меня изжить хочешь, а не то что наградить по-царски.

— Кто наплел тебе такую небылицу?

Цыганка впилась своим пронизывающим взглядом в светлые глаза боярыни.

— Мне, боярыня, никто не наплетал; в душе твоей читаю и вижу, что зло против меня имеешь.

— За что же? — пролепетала Хитрово.

— Сама знаешь, за что. Ну, будет нам перерекаться! Мы с тобою, боярыня, не впервые видимся, да и не в последний раз. Твоя звезда с моей скрещивается… Дай-ка твою руку! — Елена Дмитриевна робко протянула свою выхоленную руку цыганке. Та внимательно стала разглядывать ее. — Так, так! Ой, боярыня, жалко мне тебя, да и себя-то жалко! Сгубишь ты и меня, и себя!

— Оставь себя! — гневно крикнула Хитрово. — Статочное ли дело равняться тебе с родовитой боярыней? — И она отдернула свою руку.

— Спесива больно! — закипая вдруг гневом, ответила цыганка и, выпрямившись во весь рост, скинув с головы платок, гордо окинула боярыню взглядом. — А, кажись, мы с тобой одной крови…

— Молчи, колдунья! Что ты несешь такое несуразное?

Цыганка, сняв с шеи ладонку, протянула ее Хитрово, но предусмотрительно не отдала ей в руки.

— Смотри! — грозно произнесла она, показывая ей зашитый в ладонку драгоценный перстень. — Смотри! Чай, слыхивала, как покойный батюшка твой печаловался, что отдал перстень и не получил его назад? А знаешь, кому он его отдал? Цыганке Маре, зазнобушке своей, отдал, с клятвою, что женится на ней, да и обманул. Не раз он за перстеньком приходил, да не отдала она ему, сердешная.

— А ты, ты-то как достала его? — спросила боярыня, в уме которой вставали смутные воспоминания о каком-то кольце и об истории какой-то цыганки, довольно сбивчиво рассказанной ей в юности мамушкой.

— Я? — Марфуша усмехнулась. — Я ведь не чужая тому барину да той цыганке…

— Кто же ты? — сдавленным шепотом спросила Елена Дмитриевна, чувствуя, как у нее по спине побежали мурашки.

— Я? — повторила гадалка, зловеще усмехаясь. — Ты вот не похотела равнять себя со мною, погнушалась, вишь… А батюшка-то твой не гнушался моей матерью, из табора ее выкупил, силком любить себя заставил… Не чужие мы с тобою, боярыня, одна в нас кровь говорит, кровь князя Хованского! Я — такая же Хованская, как и ты!

— Врешь, врешь, негодная, колдунья проклятая! — прохрипела боярыня, впиваясь своим ногтями в руку цыганки. — Врешь, врешь! Наклепала ты на покойного батюшку!

— Оставь меня! — вырывая свою руку, спокойно произнесла цыганка. — Да, я умру на костре, ведомо мне и это; и тебе, боярыня, несдобровать. Поклялась я матушке на смертном одре на ее, что отомщу обидчику нашему и всему его роду проклятому; тогда и умру, где придется, спокойно или тревожно! Да, вишь, вот ты еще жива, красива и счастлива; знать, и мой час еще не пробил.

Боярыня слушала гадалку молча, сдвинув брови и вперив в нее мрачный взгляд своих потемневших от гнева глаз. Она мысленно решала: что ей выгоднее — отдать ли цыганку сейчас же на пытки и смерть или выведать у нее сперва все, что она может открыть ей своей неведомой силой. Неужели же ей, могущественной боярыне, бояться мести ничтожной цыганки? Вздор!.. Ей никого и ничего теперь не страшно! Лучше найти ей в этой враждебной пока женщине для себя друга, который мог бы помочь ей своим таинственным знанием будущего и дать совет для настоящего. И она уже ласковее взглянула на цыганку.

Та, словно читая в ее душе, проговорила:

— Думаешь, поди, что сотворить со мною? Сейчас ли отдать заплечному мастеру, или еще погодить? Погоди… сестра, не спеши.

Боярыня вздрогнула. Сестра… Эта черная страшная женщина в лохмотьях и отрепьях — ее сестра? Да нет же, нет, этого быть не может! Это— наваждение или, может быть, извет, чтобы выманить у нее больше денег.

Боярыня опустилась на скамейку и закрыла лицо своими вздрагивающими руками.

Марфуша стояла возле нее и смотрела на ее красивую, низко опущенную головку. Какие мысли, какие думы мелькали в голове цыганки, когда она разглядывала свою сестру и любовалась с тайной завистью этой избалованной людьми и судьбою женщиной?

Елена Дмитриевна первая нарушила молчание. Она провела рукой по глазам и почти спокойно, своим обычным надменным голосом заговорила:

— Я не боюсь ни тебя, ни колдовства твоего, ни твоей мести, ни наветов твоих. Нечего мне страшиться — я сильнее тебя! Но ты мне нужна; ты поможешь мне извести мою разлучницу, дашь мне приворотный корень, чтобы его, моего сокола, приворожить ко мне, чтобы любил он меня хоть денек, хоть часок, а там… там хоть смерть, хоть могила!

На побледневших щеках Елены вспыхнул яркий румянец, и ее глаза загорелись огнем неукротимой страсти.

Марфуша невольно залюбовалась ею, и вдруг в ее уме промелькнуло одно воспоминание. Да, да, точно, ведь и он любил ее! Разве мог он уйти от такой красы? Не таков человек он был! И захотелось цыганке убедиться в своей догадке.

— Видно, сильно любишь ты князя Пронского? И стоит он такой любви, это правда. Намедни был он у меня… Гадал, пойдет ли за него замуж… зазноба его. И не следовало бы мне чужие тайности открывать, а для тебя уже нарушу обычай.

— Пронский? Борис? — с удивлением спросила боярыня.

— Да, Борис Алексеевич Пронский; друг он мой… Задолго еще до тебя спознались мы…

— Молчи! — со страхом остановила ее Хитрово, оглядываясь по сторонам. — Что ты говоришь? Кто тебе все это насказал?

Но цыганка уже поняла то, что ей хотелось знать.

— Что Пронский — твой полюбовник, о том вся Москва знает.

— Стало быть, и ему ведомо! — с ужасом простонала боярыня, закрывая лицо руками.

— Кому? — шепнула цыганка.

— Князю Леону… Джавахову? — ответила Елена.

Марфуша с торжеством выпрямилась. Она узнала многое, чего еще до сих пор не знала. Боярыня любит молодого грузина, а он, очевидно, изменил ей. Пронский тоже кого-то любит, но, очевидно, не боярыню. Надо все это узнать и изо всего этого извлечь возможную пользу.

Цыганка отошла к открытому окну и устремила взгляд на звезды, которые начали уже медленно гаснуть на восточной стороне. Потянуло первым утренним холодком, и раздался протяжный благовест к ранней утрени.

Обе женщины разом вздрогнули и, обернувшись от окна, взглянули друг на друга.

— Ишь, до зари… докалякались, — виновато прошептала Елена Дмитриевна.

— Да, и ничего не… вымыслили, — как-то устало ответила цыганка. — Мне надо идти…

— Ты узнаешь мне… кто моя разлучница? — останавливая цыганку, спросила боярыня.

— А ты скажешь мне, кого полюбил… князь Пронский? — смотря на боярыню в упор, задала, в свою очередь, вопрос Марфуша.

— Зачем тебе это? — удивилась Елена Дмитриевна.

— Ты любишь князя Леона?

Теперь они уже говорили, как две женщины, поверявшие друг другу свои женские тайны. Елена Дмитриевна не удивилась, что простая цыганка задает ей такой вопрос, как не удивилась тому, что она знает имя Леона, забыв, что сама минуту тому назад проговорилась ей. Хитрово только вся вспыхнула, когда, не задумываясь, порывисто ответила:

— Больше жизни!

— Вот так и я любила князя Пронского! — спокойно ответила цыганка, и только ее глаза сверкнули злобным огнем. — И он меня! Не знаю только, боярыня, кого из нас он горячей ласкал, кого крепче любил: тебя или меня? Да теперь-то он ни тебя, ни меня не любит. Так что уж говорить? А мне знать все же охота, на какую такую красу променял он тебя? Скажешь— узнаю, кто твоя разлучница, и корешок дам. Не скажешь— не прогневайся, ничего от меня не получишь, ничего не выведаешь.

— Ах, да что мне твой Пронский! Постыл он мне и страшен!.. — возразила боярыня. — А любит он царевну грузинскую! Хочет жениться на ней да страной ее править.

— Эка, что выдумал! Ну, а царевна?

— Не знаю; мыслей царевны не ведаю, не по душе пришлись мы с нею одна другой.

— Ну, прощай, боярыня; все узнаю и все тебе скажу, — кланяясь, проговорила цыганка.

Обе женщины расстались, искусно затаив обоюдную вражду и нисколько не поверив друг другу.

 

Глава 32

Открытые тайны

На востоке уже занималась заря. Огненный шар солнца медленно подымался из-за горизонта; утренний ветерок ласково проносился по садовым деревьям, словно пробуждая сонные листочки от сладкой ночной дремы. В кустах затормошились голосистые малиновки и пеночки, весело выпорхнули и закружились в воздухе, перелетая с куста на куст. Они словно поверяли друг другу тайны минувшей ночи и радовались прелести чудного весеннего утра.

У тына большого сада, под цветущей яблоней, стояла девушка в простом светлом летнике и кисейной рубашке, с накинутым на голову вязаным платком. Длинная коса вилась по ее спине; большие лучистые глаза горели, как звезды на вечернем небе, на ее бледном, худеньком личике, а взоры с грустью покоились на собеседнике, который стоял по другую сторону тына.

— Иди, мой сокол, уже солнце восстало… Чу! Малиновки запели, слышишь? Или то свиристель стрекочет в кустах? — тихим, надтреснутым голосом сказала девушка. — Ведь всю ночку провели мы с тобою…

— Голубка моя, устала ты! — нежно ответил юноша, лаская ее маленькую, худенькую руку.

— С тобой-то беседовавши, устала, светик мой ясный? Что ты!.. Всю жизнь стояла бы, в очи твои ясные глядючи.

— Олюшка моя, раина моя стройная! Опять день целый не видеть тебя, не слышать твоего ласкового голоса! Как проживу я день-то, твоих печальных глазок не видя?

— Ой, Левонушка, сокол мой ясный, не трави ты души моей, сердца моего не разрывай на части… Нудно мне, и без того нудно! — простонала девушка, и слезы посыпались из ее глаз. — Давно бы я в Москву-реку бросилась, если бы не ты, жизнь моя, радость моя ненаглядная!

Леон Вахтангович приник к лицу девушки и поцелуями старался осушить ее слезы.

Джавахов и княжна Пронская уже давно стали встречать зарю у тына большого сада, окружавшего дом Пронских. Леон несколько раз видел из окна печальный образ бледной девушки, потом встречал ее в церкви, на улице, в сопровождении строгой и сварливой мамушки, и так привык к этим встречам, так привязался и полюбил бледное лицо княжны, что болел за нее душой и страдал ее страданиями. Потом он узнал, что она— дочь князя Пронского, просватанная за старика Черкасского, что она идет за князя по принуждению отца, и тогда она стала ему вдруг еще ближе, еще дороже.

Княжна Ольга тоже заметила красивого юношу, всегда следовавшего за нею на почтительном расстоянии и жадно ловившего ее взоры при каждой малейшей возможности.

Молодые люди скоро поняли друг друга. Их глаза безмолвно выражали все то, что волновало их сердца, и не много нужно было времени, чтобы эти сердца забились взаимной любовью. От взглядов перешли к отрывочным разговорам украдкой, а потом и к тайным встречам.

Боярышне было трудно избежать «недреманного ока» своей матушки, которая буквально глаз с нее не спускала. Но княжна любила искренне, горячо и, конечно, провела матушку. Как только в воздухе запахло весной, как только ночи стали теплее, княжна Ольга, накинув на голову платок, выбегала, когда в доме все затихало, к заветному тыну в самой отдаленной и запущенной части сада и там до зари ворковала с тем, кому отдала навек свое девичье, нетронутое еще любовью, сердце.

Леон давно и думать забыл о том времени, когда его чуть было не опутали лживые да коварные женские сети. Он перестал бывать у боярыни Хитрово и тяготился, когда она звала его, видимо, радуясь даже его насильственному присутствию. Лучистые глаза и бледное личико девушки заполонили его окончательно; он только одну

думушку и думал: как бы освободить свою Олюшку от ненавистного ей брака со старым Черкасским и самому жениться на ней.

— Скажу я все царевне, — проговорил Леон, когда девушка затихла под его поцелуями. — Может, и поможет нам.

— Ты говорил, слаба она, не вольна ни в чем… Какая же помощница?

— Так-то так, и попытать надо. Сказывали, что она скоро царю показываться будет. Боярыня Хитрово просила… Что ты, моя любушка, что всколыхнулась так?

— Что-то не люблю я боярыни твоей… — смутившись, ответила девушка.

— Разве слыхала что? — спросил, вспыхнув, Леон.

— Ничего не слыхала, а сама смекнула. Ты… всегда полымем загоришься, как только о ней вспомянешь… И еще… Намедни она была у нас, завела беседу с батюшкой; батюшка твою царевну помянул, потом усмехнулся и твое имя назвал. Боярыня вся румянцем зарделась, очи у нее заблестели и сердито так глянула она на меня. Батюшка меня выслал из покоя. За дверями слышала я уже батюшкины речи: «Аль грузинский князек красы твоей не учуял?» И засмеялся батюшка, нехорошо таково засмеялся.

— Ну, а ты? — нетерпеливо теребя свой черный ус, спросил ее Леон.

— Я убежала к себе в горенку, заплакала. А потом встала перед образами и стала за тебя Богу молиться.

— Молиться за меня? Зачем же? — удивился князь.

— Ты, видно, боярыни Хитрово не знаешь, — грустно улыбнулась Ольга. — Лютая ведь она! Если любила тебя — вовек тебе не простит издевки над нею.

— Да разве я ведал о ее любви? — рассердился князь.

— Не ведал, милый? Правду говоришь? — прильнула девушка к его лицу холодной щекой и пытливо глянула ему в глаза.

— Богом клянусь, не ведал! Правда, было время… красота ее опутала было меня; но устоял я перед этим искушением. Ангел Божий раз предстал глазам моим: в окне увидел я чистую деву…

— Молчи, молчи, ненаглядный мой! — закрывая ладонью ему рот, зашептала девушка, улыбаясь счастливой улыбкой.

— И с той поры забыл я ее, эту вашу боярыню! Души моей уже не смущает ее образ лукавый, и не страшна она мне! Вот только тебя бы мне украсть отсюда… Ну, когда же ты царю предстанешь? Помнишь, говорила мне, что царь…

— Пришел приказ от царя мне к нему явиться, да батюшка видно задарил кого-либо — не шлют за мною.

— А свадьба когда же?

— Ждут, видно, как царь на богомолье уедет, и… и… — Голос девушки оборвался. — Не пойду я с постылым под венец! Руки на себя наложу, а за него, старого, не пойду!

— Постой, не тоскуй! — прошептал князь Леон. — Я кое-что придумал. Говорят, боярин Ртищев — хорошей души человек; я пойду к нему и защиты для тебя попрошу.

— Пустое, милый!.. — печально произнесла княжна. — Не знаешь ты наших обычаев; по своим судишь… Над моей головушкой только батюшка во всем волен.

— Ну, выкраду я тебя, — пылко вскрикнул юноша.

Девушка печально покачала головой:

— Не безыменная я какая, чтобы на такое дело пойти; рода своего не осрамлю, навеки-веков, матушки своей любимой под беду не подведу! Измыкает свой гнев на ней отец-то, а она и так… страстотерпица!

— Так хорошо же, сам я сведаюсь с твоим злодеем! У меня с ним к тому и счеты еще не прикончены. Кинжала моего он до сей поры не отдает, посланному моему ответил, что кинжал отдаст, когда «брюхо мне вспорет!».

У Ольги вырвался слабый стон; она закрыла лицо руками, и ее ноги стали подгибаться.

Однако Леон сильной рукой поддержал девушку:

— Не пугайся, Олюшка моя; не дождаться князю этой радости. Вот явлюсь я к нему и тебя, и кинжал от него потребую. В честном бою и порешим, кому из нас владеть тобой.

— Ой, Левонушка, убьет он тебя, я не жилица на этом свете! В омут головой, да и все тут!

— Полно, Олюшка, не осилить ему меня! Хотя и грузен, и свиреп князь, да я моложе и куда ловчее его.

— Нет, не ходи к нему, погоди еще денек; может, меня к царю позовут. Пойду уж я… попрошу боярыню Хитрово, — она замолвит за меня словечко. Ведь не ведает она, что люб ты мне?

— Хорошо, поди, проси, а я тем временем все-таки побываю у Ртищева.

— Ну, прощай, радость моя, сокол мой ясный! Закалякались мы с тобой, неравно кто спохватится! Прощай же!

Молодые люди нежно посмотрели друг другу в глаза; но поцеловаться при ярком свете солнца постеснялись, застыдились, и только Леон крепко сжал холодную руку девушки.

— Придешь ужо? — спросил он ее шепотом.

— Приду! — шепнула Ольга и скользнула в густую чащу сада, где скоро исчезла из глаз пристально следившего за нею князя.

Он поправил свою папаху, глубоко вздохнул и зашагал по направлению к Кремлю.

Как только фигура грузина скрылась вдали, из-за угла вышла закутанная в платок женщина и, посмотрев в глубину сада, покачала головой.

— Вот оно что! Наш-то князинька услаждается с княжной-недотрогой… В жениха и невесту дети играют… А боярышня-то вот по ком изнывает! Вот, значит, и пригодилась старая Архиповна! Сослужу службу, незачем и гадалок-то пытать: все выложу, как на ладошке. Увидит сокол мой, что я денно и нощно о нем помышляю — опять Архиповну к себе и приблизит. А девушка-то? Ну, да пусть другого кого ищет. Семка я пойду да все Марфуше расскажу: пусть совет мне подаст…

Так размышляла ключница Черкасского, идя к гадалке Марфуше, чтобы доложить ей обо всем том, что она слышала и видела у садового тына большого дома Пронского.

А вскоре после этого и боярыне Хитрово довелось узнать большую новость.

— Так сказываешь, будто полячка та умерла? — спросила она мамушку Анфису Федосеевну, притащившуюся к ней с печальной новостью.

— Умерла, родимая, умерла. Вот я Ваську привела, расспроси-ка его.

— Приведи! — приказала боярыня.

Ковыляя и тяжело вздыхая, поплелась Анфиса из комнаты, а Елена Дмитриевна беспокойно заходила по горнице. Ее прекрасные, лазуревые глаза потеряли свой обычный задорный блеск и смотрели как-то устало и мрачно; вокруг них легли темные круги — свидетели ее бессонных, тяжелых ночей. Лицо похудело и побледнело, обычная надменность и презрение ко всем сменились выражением какой-то внутренней борьбы и страданий, которые явственно проступали наружу. До боли закусывала она иногда свои воспаленные губы, и подавленный стон то и дело вырывался из ее груди, выдавая бушевавшую в ней бурю.

Анфиса вошла с Васькой.

— Княжна Ванда умерла? — обернувшись к нему, спросила Елена Дмитриевна.

— Скончалася, голубушка, скончалася! — жалобно начал Васька. — Как засек боярин наш Ефрема Тихоныча до смерти, боярин страшно строг стал к затворнице, сам за нею ходил, есть ей носил, и никто, кроме него, и не видел ее.

— А ты откуда узнал о княжне, ее заточении и о прочем?

— Да как же, матушка-боярыня? Еще покойный Ефрем Тихоныч мне сказывал о том; все вызволить хотел княжну из подземелья, к твоей милости вот Анфису Федосеевну подсылал.

— Где уж боярыне о таких делах мыслить, своих не оберется! — с печальным укором произнесла Федосеев на.

Этот укор больно отозвался в сердце гордой боярыни. Она ласково положила свою руку на плечо старушки и виновато проговорила:

— Прости, мамушка! Много раз ты меня просила за ту бедную княжну, а мне все не было времени о ней думать…

— То-то вот, все мы, человеки, к чужому горю глухи, а свое придет — и не знаешь, куда сунуться, — тряся головой, поучительно прошамкала мамушка.

— Полно, няня, укорами горю не поможешь. Разве вы затем пришли, чтобы корить меня?

— Знамо дело не за тем, что и говорить! — серьезно проворчал Васька. — А пришли мы просить тебя: выхлопочи ты у князя, чтобы дозволил он покойницу по-христианскому обычаю схоронить… не как пса бродячего. Ведь он велел мне свезти ее тело на погост при большой дороге, где воров да убийц хоронят; а разве она, святая душа, что-либо ему, нехристю, сделала?

— Что же я могу поделать? — беспомощно развела руками Елена Дмитриевна.

— Ты-то? — помялся Васька. — Ты все можешь! Ты ему только одно слово скажи, он испугается и все по-твоему сделает.

— Не испугается, не таковский. А как узнает, что вы мне такое дело рассказали, со света вас сживет.

— А ты ему не говори; как же он узнает?

— Да как же? Откуда же я узнала?

— Тебе, мол, Федосеевна сказала, а ей покойный

Ефрем Тихоныч сказывал. Уж будь милостива, вытребуй от него покойницу-то!

— Попытаюсь, голубчик. Только не знаю, что выйдет из того? А когда князь велел тело унести? — озабоченно сдвинув брови, спросила боярыня.

— Сегодня под вечер.

— Так вот что: ты, Федосеевна, сходи сейчас же к князю и скажи, что, мол, боярыня Хитрово зовет, беспременно чтобы сейчас прийти к ней.

— Иду, моя касаточка, иду! — засуетилась старушка, ища свой посох. — Постарайся для ради Господа Христа! Следует ведь похоронить упокойничка честь-честью…

— Постараюсь, няня, постараюсь! Авось и мне самой полегчает, — грустно добавила боярыня.

— Известно, полегчает! От доброго дела завсегда легчает, — с полным убеждением произнес Васька.

— А за что князь этого Ефрема засек до смерти? — вдруг вспомнила боярыня.

— За внучку его.

— Как за внучку?

— Да больно озорник — князь-то. Внучка-то Ефремова ему по душе пришлась… — Хитрые глазки Васьки пытливо метнулись в лицо боярыни, но он не прочел на нем никаких признаков ревности или какого-либо иного волнения оскорбленного самолюбия, и продолжал: — Ну, стало быть, и приказал он ею предоставить в «угловую».

— Я знаю. А дальше что?

— Мы с Ефремом Тихоновичем и схоронили девушку-то… дюже схоронили! Князь-то и освирепел; известно, его милости обидно стало, что по губам-то текло, а в рот-то не попало. Велел он либо девку предоставить, либо с живого Ефрема Тихоновича шкуру спустить. Страх как, сказывают, пытали старика.

— Не выдал? — вздрогнула боярыня.

— Где выдать! Так, ни слова не вымолвивши, под плетьми и умер.

— А внучка?

Васька молчал, потупившись.

— Говори, не бойся, не выдам я! — ободрила его боярыня.

Но, видно, не робость мешала шуту отвечать на вопрос боярыни. Он потоптался на месте, потом нахлобучил шапку на голову и, повернувшись к дверям, глухо произнес:

— Идем, что ли, старая?

Федосеевна, тряся головой, двинулась было за ним.

— Постой, — остановила боярыня Ваську. — Я хочу знать, что сталось с девушкой?

— В монастырь дальний она убегла и постриг на себя взяла… За грехи деда и за его безвинную смерть пошла молиться… Да за врага своего, вишь, тоже!..

— Как? За Пронского? — отступила в изумлении боярыня. — Что ж, любила она его, что ли?

— Ни-ни! Непорочная она была, а, вишь, жалеет его… говорит чудно так, что не от себя это он зло творит, а крест на него такой тяжкий положен, за родителей, что ли… Говорю, чудная она! И пошла молиться за него. Большой искус на себя взяла.

— Что ж, может, она верно рассудила!.. — с глубоким вздохом проговорила Елена Дмитриевна. — Кто знает, почему иной раз и зло-то творишь?

— А ты обуздай себя в зле-то; вот лукавый и не совладает с твоей душой! — наставительно произнесла Федосеевна. — Ну, да Христос с тобой! Пойду-ка я за иродом-то, авось ты что-либо и сделаешь с ним. Пойдем, Васютка, пойдем-ка.

Шут, касаясь пола рукою, поклонился боярыне и тихо вышел за ковылявшей впереди старухой.

Елена Дмитриевна осталась одна.

Разговоры о польской княжне на время заглушили ее собственное горе и умалили ее личную тоску; теперь же грустные мысли вновь зароились в ее голове. Страсть к молодому грузину разгоралась в ее сердце огромным пожаром; боярыня изнемогала под гнетом охватившего ее чувства и решительно не умела с ним бороться. В низкой мести думала она утолить свои страдания и жаждала упиться этой местью.

Вошла сенная девушка и доложила, что боярыню хочет видеть Марковна.

Хитрово нетерпеливо повела бровями:

— Как она мне опостылела! Что ей от меня надо?

— Говорит, большущей важности дело.

— Ну, так пусть войдет, — приказала боярыня.

Девушка шмыгнула в прихожую и, отворив дверь, пропустила Марковну, а потом так же тихо затворила за собой двери.

Марковна кинулась было к своей питомице, но та остановила ее мрачным взглядом и отрывисто спросила:

— Узнала или нет?

— Я… ничего не узнала, а ворожея Марфушка сказывает, что все знает…

— Врешь ты, старая, если бы она знала, она и мне сказала бы.

— Знает она, все знает, пытала я ее… чую, что знает… только добром не скажет…

— Издевки колдунья надо мною творит? — гцевно прошептала боярыня. — Я ей золото обещала, а она смеет смеяться! Ну, посмеюсь же и я над нею! Дай фату потемнее да шугай девкин, сама к ней пойду. Ну, а потом! — Боярыня сжала кулак и погрозила им в воздухе. — А если ты, старая, наврала мне, — обернулась она к своей преданной наперснице, — сгною я тебя в холодной!

 

Глава 33

Горе ворожеи

Ворожея, как всегда, сидела над таганцем в своей лачужке. Она глядела на слабо теплившиеся уголья и так глубоко задумалась, что не слыхала, как отворилась и затворилась дверь; только когда защелкнулся засов, она вздрогнула и подняла наконец голову.

Перед нею в простом жильцовском кафтане стоял князь Пронский. Его суровое лицо похудело и побледнело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском.

Пристально взглянув на гадалку, он холодно усмехнулся и с презрением кинул ей на колени горсть корешков и несколько золотых, глухо проговорив:

— Твое зелье годится разве только псам!

Марфуша глядела на него своими выразительными глазами, в которых вдруг затеплилось какое-то нежное чувство.

— Оставь, князь, зелье; оно и взаправду тебе не поможет, — мягко произнесла она.

— Ты что же, ведьма, играть задумала со мною? — с бешенством сказал князь, тряся ее за плечи.

— Ты это говоришь мне? — грустно произнесла она, высвобождаясь из его рук и вставая. — Разве я для тебя пощадила свою девичью жизнь когда-то? Не из-за тебя я своей клятвы не исполнила?

— Ах, да что мне до жизни твоей и до клятвы? Пойми, что здесь, — указал Пронский на грудь, — здесь горит! Сердце словно когтями коршун разрывает, и нет моей душе покоя, нет места на этом свете без голубки, без любы моей. Придумай, как сломить мне красавицу; силой взять, если ласка не берет, или как?

— Оставь ее, оставь! — раскачиваясь, сказала ворожея. — Вижу одну беду тебе, неминучую беду.

— Молчи, ведьма! Хоть миг, да мой… понимаешь? — крикнул ей князь.

— Я не властна помочь тебе! — спокойно произнесла цыганка, подымаясь с пола.

— Врешь, дьяволово семя! — завопил Пронский.

— Когда-то не так обзывал.

— Молчи! Не вспоминай! А то убью!

— Убей, — холодно произнесла Марфуша, пристально глядя князю в глаза. — Убей, пожалуй, от твоей руки легче смерть будет, нежели на костре, где мне придется жизнь из-за тебя покончить.

— Что болтаешь? — угрюмо проговорил князь, не поняв ее.

— Не болтаю я! Мало я за тебя грехов на душу взяла? Мало душ людских загубила? И в ответе я же одна буду за тебя… Крест смертный понесу… А царевна эта заморская — погибель твоя, и не сносить тебе головы своей буйной, если не забудешь ее…

— Ее забыть? Ума ты лишилась, баба? Мне отступиться от затеи своей? Да разве ты меня не знаешь? Скорее Москва-река вспять потечет, чем Борис Пронский от задуманного отступится. Нет, Мара, придумай что-либо другое!

На лице цыганки при последних словах ничего не отразилось. Она, казалось, застыла в своей позе и при всем желании не могла бы ничего сказать князю в утешение. Его угрозы не могли бы подействовать на нее. Слишком хорошо она знала, что ей грозит в будущем, когда ей придется наконец ответить за свое опасное ремесло.

— Поможешь, Мара? — насколько мог ласково повторил князь свой вопрос. — Дай мне зелья какого-либо посильнее.

Марфуша незаметно покачала головой. Она хорошо знала силу тех зелий, которые давала в те времена как любовные средства; она ничего не возразила князю, а молча порылась у себя на полке и, достав что-то, завернутое в тряпицу, молча и сурово подала князю.

— Всыплешь в кубок с вином, — произнесла она. — Но сам сперва пригуби, проведи губами по краю чаши.

— Поможет? — с надеждою спросил князь, пытливо заглядывая гадалке в лицо.

Та отвела от него глаза и нерешительно ответила:

— Если это не поможет, значит, зазноба твоя заколдована.

— Ну, спасибо. Поможет — озолочу, — пообещал князь цыганке. — Я знаю, ты верная мне слуга. Одолею царевну, уеду с нею на правление… в Иверскую землю и тебя с Таней прихвачу; довольно уж тебе ворожить тогда.

— Таню Дубнов стрелец все охаживает, — поспешила заявить Марфуша.

— Ну, что ж, он парень неплохой, слыхал я.

— Да неужели ж Таньше твоей…

— Молчи, — насупился князь, — Дубнов молодец, и Таньке лучшего мужа не найти.

— Танюша красоты неописанной, и любой князь ее не постыдился бы в жены взять.

— Эка что придумала! Да ты никак очумела, баба? Князья-то на дороге не валяются про таких девок. Ну, будет мне с тобой калякать, прощай-ка пока!

— Постой! А свою дочь-то когда замуж выдаешь?

— Скоро: как царь на богомолье уедет.

— Смотри, потарапливайся! Девка— что одуванчик… Не досмотришь, в прах разлетится.

Князь нахлобучил на голову шапку и вышел.

Марфуша осталась одна и долго смотрела в крошечное слуховое оконце на князя, быстро шагавшего по рытвинам и кочкам узенькой тропы.

Когда он скрылся за высоким бурьяном, она нехотя подошла к таганцу, подкинула под него угольев и погрузилась в глубокое раздумье. Но долго размышлять ей не удалось: в дверь сердито постучались, и она пошла отворять.

Вошли две закутанные женщины, и одна из них тотчас же скинула платок с головы. Это была боярыня Хитрово.

Цыганка нисколько не удивилась и только почтительно поклонилась ей в пояс.

— Ты что ж, шутки шутить надо мной вздумала? — глухо спросила ее Елена Дмитриевна. — Издеваться надо мною хочешь?

— Богом клянусь, боярыня, не понимаю я тебя! — Марфуша глядела на боярыню, действительно не понимая ее волнения. — Скажи толком, за что укоряешь?

— Ты еще не узнала, кто моя разлучница?

Цыганка вздрогнула и потупилась.

— Не узнала, — ответила она нерешительно.

— Ты лжешь, змея ядовитая! — сжимая ей руку, прошептала боярыня. — Ты знаешь! Но если не скажешь, то пеняй на себя… Завтра же царю доложу о твоем колдовстве и тебя на срубе сожгут!

— Что ж, и приму свою смерть, — холодно возразила цыганка, складывая на груди руки. — Да, может, не одна я на сруб пойду. Ты, боярыня, как бы на плахе головы своей не сложила.

— Не смеешь ты грозить мне! — надменно крикнула боярыня. — Кто твоим словам веру даст?

— Князь Пронский ведает… — заикнулась было цыганка, но боярыня злобно рассмеялась.

— Князь Пронский?! Вот какого языка нашла. Да ведомо ли тебе, что князь Пронский против меня никогда не пойдет? Ну, да я не за тем к тебе шла, чтобы с тобой перекоряться. Скажешь ты мне, кто разлучница моя?

— Не ведаю я, боярыня!

Но с боярыней после этих слов Марфуши случилось нечто необыкновенное и неожиданное. Убедившись, что силой и злобой ничего не добьешься от ворожеи, она впала вдруг в отчаяние. Одна мысль, что она никогда без помощи Марфуши не узнает имени своей соперницы, взбудоражила ее душу. Тогда Елена Дмитриевна подошла к цыганке, ласково положила ей руку на плечо и со слезами в голосе умоляюще проговорила:

— Марфуша, родимая моя, голубушка! Не сердись на меня, ради Господа, за мой крутой нрав!.. Скажи, скажи; ты знаешь, ты все знаешь. Вызволи, родимая! Сердце мое грызет тоска лютая, моченьки моей больше нет, головушку мою бесталанную пожалей! Марфуша, сестрицей своей богоданной назову, в золото тебя, парчу одену, только дай ты мне глянуть на мою злую змею-разлучницу, дай мне над нею понатешиться!.. Марфуша, Марфуша!

Но цыганка с торжествующей улыбкой, без сожаления, смотрела на унижение своей красавицы-сестры.

— Вот как, боярыня? — проговорила она. — Ты, гордая да властная, чуть не в ногах моих смердных валяешься, милости у меня молишь! И могла бы я милость тебе сделать, и разлучницу указать, и со света ее, злую змею, изжить, и мила дружка тебе к сердцу вернуть… да не сделаю я всего этого! Потому не сделаю, что сама ты мне горше змеи всякой; потому, что не забыть мне, как батюшка твой мою мать, почти мертвую, из дома гнал ради жены молодой, твоей матери. Не забыть мне, как велел отец наш ради тебя тело моей матери без покаяния и христианского обряда у дороги бросить; не забыть мне проклятий матушки, никогда не забыть! Заклятье она мне такое дала, чтобы всему роду вашему, пока я жива буду, мстить. И, кажется, свою клятву я сдержала: лютее того, что ты моей милости вымаливаешь, а я тебе не даю ее — трудно придумать. Ступай от меня, боярское отродье! — И она оттолкнула от себя огорошенную боярыню.

Та, наверное, упала бы на земляной пол избушки, если бы ее вовремя не подхватила под руки присутствовавшая здесь Марковна.

— Сомлела никак? — тревожно зашептала последняя, чувствуя, как в ее руках дрожало тело ее питомицы.

Цыганка молчала, любуясь своим торжеством.

Но Елена Дмитриевна скоро оправилась; отвела руки мамушки от своих плеч, натянула на бледное, как у покойницы, лицо платок и, задыхаясь, проговорила:

— Ну, злодейка! Попомнишь же ты меня, боярыню Хитрово! Прощай!.. Свижусь с тобою у сруба!

С этими словами она быстро вышла, а Марковна, плюнув три раза в сторону цыганки, кинулась за нею.

Марфуша долго стояла, не трогаясь с места. Улыбка торжествующей мести уже давно сбежала с ее лица, ее глаза смотрели вдаль тускло и бессмысленно. Но вдруг глухой стон вырвался из ее груди, она покачнулась и упала на пол.

— Матушка, матушка! Я отомстила, я исполнила волю твою; я себя и Танюшу свою загубила! — зарыдала несчастная.

 

Глава 34

Две соперницы

Елена Дмитриевна только что вернулась от царицы. На ней был дорогой парчовый сарафан, а на голове красовался великолепный кокошник, из-под которого ниспадали по вискам до самых плеч рясы из жемчуга и камней; на лоб свешивалась «поднизь» — золотая сетка, низанная жемчугом, совершенно скрывавшая ее белокурые волосы и лоб.

Боярыня подошла к зеркалу и долго смотрела в него.

— Неужели же есть краше меня кто на свете? — прошептали ее побелевшие губы. — Я с тела спала, и кровь у меня с лица ушла, а все же еще хороша! Да нет, не красой она взяла его, не красою! Причаровала, приколдовала! А, Марфушка, Марфушка!.. И какую казнь придумать мне для нее.

Она опустилась на скамью и положила голову на стол, охватив ее руками.

Вошла сенная девушка и в нерешительности остановилась на пороге. Боярыня подняла голову и сурово сдвинула брови.

— Там… в светелке княжна… княжна Пронская. Очень просится боярыню повидать.

— Что ей от меня надо? Скажи, что я устала, что мне неможется.

— Очень уж плачет! Индо жалко смотреть.

— А жалко, так не смотри. Ступай себе! А впрочем, стой! — что-то вдруг поразмыслив, проговорила Хитрово. — Проведи, пожалуй, княжну.

Девушка поспешно юркнула за дверь и через минуту, вернулась, ведя за собой княжну Ольгу.

Та шла, трепетная, взволнованная, с красными от слез веками. Она от смущения опустила свои лучистые глаза перед грозным взором боярыни.

Елена Дмитриевна встретила ее довольно холодно и приветствовала одним наклонением головы.

— Садись, гостьей будешь, — указала она на другой конец скамейки. — Угощать чем прикажешь?

— Спасибо! — робко ответила княжна. — Я не за угощением пришла к тебе.

— Что же, батюшка прислал? Или, может, княгиня? — усмехнулась боярыня, знавшая, что княгиня Пронская всегда презирала ее и не любила.

— Матушка… матушка, — прерывающимся голосом проговорила девушка, — почитай, умирает… не сегодня-завтра ее не станет. Матушка не пустила бы меня к тебе, она гордая.

— Да, я знаю ее гордыню, — глумясь, подтвердила боярыня.

— Не вини моей матушки, боярыня! — сказала Ольга, и боярыня увидела в ее чудных глазах всю ее чистую и невинную душу. — У матушки только и было сладкого в жизни, что гордость. Ее гордость отнять никто у нее не смог.

— Отчего умирает княгиня? — спросила Хитрово. — Князь о ее болести никому не сказывал. Ходит ли к вам лекарь?

Нежное личико княжны покрылось слабым румянцем, но она ничего не ответила на этот вопрос. Боярыня поняла ее и, невольно замолчав, тоже поникла головою.

Наступило продолжительное молчание. Елена Дмитриевна первая нарушила его.

— Так, значит, ты без ведома матери пришла ко мне? — спросила она. — Какое ж такое у тебя ко мне дело?

— Ты из большой беды меня вызволить можешь, — едва слышно проговорила княжна.

— Из беды… тебя? Что же с тобой приключилося?

— Тебе ведомо, что меня за князя Черкасского сватают? — спросила княжна.

— Слыхивала. Не люб он тебе, что ли?

— Лучше смерть, чем за него идти!

— Сговор-то был?

— Был, — пролепетала княжна. — А теперь батюшка свадьбой торопит, боится, что матушка не доживет… Обещали меня к царю свести, вот он и торопит. Боярыня, попроси царя за меня, сироту горькую, бесталанную, вступиться! — опускаясь перед Еленой Дмитриевной на колени, взмолилась Ольга.

— Встань, встань, что это ты! — поднимая ее с пола, проговорила растроганная боярыня. — Я сделаю, что могу.

Княжна с трудом поднялась с пола, и, продолжая неутешно рыдать, села на скамью возле боярыни.

— Так очень не люб тебе князь Черкасский? — спросила Хитрово. — А разве ты знаешь кого иного слаще?

Ольга с испугом отшатнулась от нее.

— Да ты не бойся! Ведь я, наверное, не знаю его, — пошутила Елена Дмитриевна. — Так ты любишь, плутовка! Вот почему тебе и Черкасский-то не люб?

— Нет, нет, что ты, что ты, боярыня!.. Никто мне не люб! — испуганно залепетала княжна. — Я в монастырь, в монастырь хочу пойти.

— Полно, не пугайся, дитя! — грустно улыбнулась Елена Дмитриевна. — Я не отниму от тебя твоего любого; мне он не нужен, у меня свой есть, и его я не отдам никому, ни вовеки веков! Ах, да разве ты знаешь, что значит взаправду любить? — страстно зашептала боярыня, заламывая свои руки. — Что значат ночи безумные, когда подушка пуховая жжет твои плечи и щеки румяные, когда губы ищут таких же объятий, когда жизнь тебе без милого не в жизнь! Ревность разве ведома тебе? Злая тоска-разлучница разве грызет твою грудь? Разве гложет сердце твое месть-ехидница? Ах, девушка, девушка, ничего-то этого тебе не ведомо!

Ольга молчала, пораженная; слушала она речь боярыни и любовалась ею, безотчетно завидуя ее красоте.

«И он чуть было не полюбил ее! — подумала она. — По нем она, значит, тоскует, его любит, а как узнает, что он-то и есть мой суженый»…

При этой мысли дрожь пробежала по телу Ольги, и она невольно закрыла глаза:

Но боярыня уже успокоилась и проговорила:

— Не тревожься же, милая, ты такой любви не познаешь; другая ты… ну, а от Черкасского я тебя вызволю. Пойдем ко мне в опочивальню: хочется мне чем тебя одарить. — И боярыня повела княжну в свою опочивальню.

Ольга, привыкшая дома к суровой простоте, с восхищением осматривала затейливую и нарядную спальню боярыни, как вдруг ее глаза почти с ужасом остановились на чем-то, висевшем на стене, против большой и высокой кровати. А Елена Дмитриевна в это время доставала из маленького кованого ларца нитку дорогого жемчуга, а потом, подойдя к девушке, стоявшей точно в столбняке, проговорила:

— Вот тебе мой свадебный подарок, носи на память обо мне!..

Княжна молчала.

Боярыня остановилась, заметив странное выражение лица княжны, и, проследив за ее глазами, увидела, что они были устремлены на джианури.

— Что с тобой, девушка? — спросила Елена Дмитриевна, и ее голос заметно дрогнул.

Ольга мгновенно пришла в себя, провела рукой по лицу, но отвести взор от инструмента уже не могла.

— Что с тобою? — уже сурово повторила боярыня, у которой вдруг мелькнула какая-то тайная мысль.

— Ни-ничего! Прощай, боярыня! — обрывающимся голосом пролепетала княжна и кинулась к дверям.

— Стой! — властно схватив за руку, остановила ее Хитрово и пристально впилась взором в лицо молодой девушки. — Говори, зачем хотела бежать отсюда?

— Пусти меня! — простонала княжна, вырываясь из ее рук.

— Нет, ты мне скажешь! Ты знаешь, чья это игра?

Девушка молчала, но яркий румянец, вспыхнувший на ее щеках, выдал ее тайну.

Искушенная опытом боярыня сразу догадалась обо всем. В ее сознании сверкнула мысль, что перед нею стоит ее соперница, именно та, которую она так давно и тщетно искала. Но это было только предположение, а она хотела удостовериться в этом без всякой тени сомнения. Поэтому она сорвала с гвоздя инструмент и, выразив на лице обворожительную улыбку, побежала к девушке.

— Смотри, это — его подарок, его — понимаешь? Моего любого, моего желанного! Сам меня на нем играть учил… А какие песни пел! Какие слова говорил! Век меня одну любить клялся. И, я верю, он любит меня одну, одну меня, и будет любить до могилы! А какие ночи мы с ним проводили, как ласкал, миловал он меня! Еще вчера он так горячо целовал меня и такие ласковые слова говорил…

Она приблизила свое пылающее лицо к побелевшему лицу девушки и ждала, что та на это скажет.

Княжна не вынесла и, сильно оттолкнув от себя свою соперницу, глухо произнесла:

— Ты лжешь, лжешь, боярыня! Не был он у тебя и не люба ты ему, не люба!

Дикий, безумный хохот огласил опочивальню. Княжна, взглянув на боярыню, остолбенела от ужаса: красивое лицо Елены было искажено такой злобой, такой неистовой яростью, что его трудно было теперь узнать.

— Так это он тебя любит? — хрипло проговорила наконец Елена Дмитриевна, перестав вдруг смеяться. — Тебя — такую лядащую, такую мерзкую? Меня променял на тебя! И ты думала, что боярыня Елена Хитрово уступит своего любого такой лядащей девчонке, как ты?

Княжна взглянула на нее своими скорбными глазами и еле слышно, но твердо ответила:

— Он не твой любый и никогда им не был!

— И твоим никогда не будет! — яростно крикнула Елена. — Я лучше своими руками задушу его.

— Боярыня! — твердо произнесла девушка, — отпусти меня! Зазорно мне слушать такие речи твои…

— А не зазорно молодых чужеземцев привораживать? Не зазорно княжне, девушке, на свиданье к чужеземцу бегать?

— Я — невеста его, — гордо произнесла Ольга и пошла к двери.

— Не пущу! — рванула ее за рукав Елена Дмитриевна. — Не пущу, пока от Леона не отречешься.

— Ни в жизнь! — страстно ответила княжна.

— А! Ну, так хорошо же: я оклевещу твоего Леона, и он на плахе сложит свою голову!

Княжна побледнела и зашаталась.

— Не посмеешь ты это сделать! Не допустит тебя до этого совесть твоя да Бог праведный, — торжественно произнесла девушка.

Боярыня ответила ей таким мрачным взглядом, что та затрепетала, как лист в осеннюю бурю.

— Так добром не отдашь? — повторила Елена.

— Разве в моей воле отдать его или нет? Боярыня! — сложила княжна с мольбою руки. — Смени гнев на милость! Ты такая красивая, такая могучая, сам царь… тебя слушается, все в твоей воле, а я… ты сама сказала, я — лядащая, бедная, бессильная девушка. И за что он меня полюбил — про то мне неведомо; видно, за судьбу мою горькую.

Слезы помешали Ольге закончить свою речь, и она закрыла лицо руками, глухо разрыдавшись.

Боярыня тем временем успела уже немного успокоиться; ее гнев утих, и только бешеная, неукротимая ревность все еще бушевала в ее груди.

— Завтра твоему отцу все поведаю — пусть свадьбой поторопит, — сказала она. — А теперь ступай!

Княжна, как раненая лань, за которою гонятся злые охотники, бросилась к дверям опочивальни и исчезла за ними. А боярыня сорвала с головы кокошник, отшвырнула его от себя и, рыдая, упала на кровать.

 

Глава 35

Крестинный пир

На «верху» только что окрестили новорожденную царевну, назвав ее Софьей, в память прабабушки, Софьи Палеолог.

Царица чувствовала себя хорошо, только грусть все еще не покидала ее. Она срастно хотела иметь мальчика, а вот родилась опять девочка, хотя и крепкая, сильная девочка, кричавшая громче и голосистее всякого мальчика, но все же это не была надежда, подпора старости; к тому же царевич Алексей становился день ото дня все хилее и хилее, и уже теперь предвиделось, что он будет плохим заместителем отца, плохою опорою для трона. И царица, взглянув на новорожденную, невольно подавила в своей груди тяжелый, скорбный вздох.

Царь старался по возможности успокоить ее:

— Не печалься, Марьюшка, не кручинься, милая! Мы еще молоды, времени впереди много; сколько еще молодчиков можешь нарожать.

— А куда девок-то девать? Ведь замуж повыдать надо, а где женихов найдем? Вон царевны-сестрицы… все ведь еще в девках сидят.

— И на их долю кто-либо найдется, — спокойно возразил царь.

— Сколько заплатил митрополиту за крестины-то? — хозяйственным тоном осведомилась царица.

— Триста золотых; архиепископам — по два ста, а епископам — по ста.

— К чему такую уймищу? — всплеснула руками царица.

— Ну, Марьюшка, не обеднеем мы от этого!

Царь поцеловал супругу и вышел.

В отдельных покоях, так называемых «потешных хоромах», уже ожидала царя компания бояр— самых приближенных, самых любимых. Пир был уже в разгаре, и подгулявшие, подвыпившие бояре поджидали царя, чтобы снова всласть отдаться разгулу.

Человеку, для восстановления и уравновешения его сил, конечно, необходимо иногда покидать будничные занятия и переноситься в иной мир, развлекая обычное состояние духа; для человека образованного, которому открыто широкое многообразие Божьего мира и человеческой деятельности, эти переходы легки и естественны; но для человека, постоянно замкнутого среди немногих явлений бедной и унылой жизни, они трудны; таким людям является обыкновенно на помощь стремление искусственными средствами переходить в возбужденное, праздничное и веселое настроение, переноситься в другой, фантастический мир, словом отрешаться от действительности и забываться в мире несбыточных грез.

Сам благочестивый и высоконравственный, царь Алексей Михайлович не был исключением из этого общего человеческого правила; только он всегда выискивал к тому какой-нибудь повод, более или менее торжественный, как, например, именины свои или жены, родины, крестины, приезд иностранных послов и даже панихиды по знатным усопшим. А так, «без случая», не любил он предаваться веселью и вел скромный, тихий, замкнутый образ жизни. Теперь выпал как раз отличный случай задать боярам веселую пирушку с преизрядной выпивкой, и царь созвал большое число приглашенных, приказав своим кравчим не жалеть ни вина, ни браги, ни яств.

В «потешных хоромах» были накрыты столы, убранные по-праздничному скатертями и подскатертниками. Ножей не клали; вилки встречались редко, и то двузубые; ложки были только серебряные, и то их было «дюже немного». Вилку и нож клали только послам, а их свита обходилась естественной пятерней. Для более почетных гостей ставили «тарелки» — оловянные или серебряные, и они не переменялись. Остальные ели из «мис» и блюд— каждое на несколько человек. Были и другие «судки» — каменные и деревянные, блюда гусиные, утиные, лебяжьи и другие, рассольницы, солоницы, уксусницы, перечницы и всякая другая посуда, наполненная всевозможной снедью.

Чего-чего только не было наставлено на столе! Тут были и разные холодные заливные, и студни, и «горячее», или «ушное», щи, уха, супы с пряностями, рассолы или солянка, взвары, или соусы; в особенности же стол отличался жаркими, а именно: бараниной, свининой, курами и гусями, которых подпекали на «рожнах» и выносили разукрашенными на серебряных и золотых блюдах в столовую служки, высоко держа их над головами. Таким же образом разукрашивали и жарили всякую дичь; и ели ее с уксусом, перцем и лимоном; но все это не так «уважали», как лебедя в сметане.

Конечно, больше всего «столы ломились» от сосудов для питья. Ими наполнялся весь «поставец» — так назывался буфет в виде пирамидальной этажерки, у которой стоял дворецкий или буфетчик во все время пира, разрезая и отведывая кушанья, отпускаемые ключником из поварни. На этом поставце было немало больших вместилищ — ендовы, ведра с носками, четвертины, кувшины, братины с крышками, из всех них добывали вино черпальцами, «судами» или ковшами. Но в особенном изобилии на поставце красовались сулеи, корцы, кружки во восьмую ведра, чаши, кубки, бокалы, чарки, «достаканы» — обыкновенные и огромные, так называемые «стопы».

Когда царь вошел в столовую, его гости были уже более чем в веселом настроении, позабыв о своем «местничестве».

В одном конце стола думный дьяк Плещеев обнял князя Хованского, кичливого, гордого боярина, считавшего себя потомком Гедимина, и нашептывал ему что-то очень забавное, что, видимо, очень смешило князя, потому что тот громко хохотал и шлепал боярина по плечу, совершенно забыв, что потомку Гедимина не след брататься с худородным боярином — дьяком. В другом конце Воротынский и Трубецкой старались подпоить чудовского архимандрита и все подливали в его чарку то романеи, то мальвазии. Архимандрит пил, но старался внушить своим собеседникам, что не мешало бы родовитым князьям «обогатить нужды смиренной братии». А там юный князь Василий Васильевич Голицын, будущий знаменитый дипломат и возлюбленный царевны Софьи, чьи крестины он теперь справлял, склонив свою голову на плечо молодого князя Ромодановского, будущего сподвижника Петра Великого, несвязно лепетал:

— Послушай, Федор Юрьевич, помоги мне красавицу выкрасть. Неужто такая свинья будешь, что не поможешь?

Черные ястребиные глаза будущего вершителя человеческих жизней, неукротимого в жестокости князя-кесаря, блеснули удалью, и, стукнув чаркой по стакану, он сказал:

— А что ж, думаешь не могу? Покажи только девку!

Двое уже допились до бесчувствия и лежали под лавками; это были толстый князь Черкасский и думный дьяк Василий Семенов; слуги тщетно старались привести их в сознание.

Князь Пронский почти не пил или, вернее, не пьянел. Сидя с боярином Ртищевым, он молча слушал его, изредка вставляя несколько слов в плавную речь боярина.

— Посмотрю-ка я, как живут за морем, да посравню с нами, таково-то тоскливо мне сделается на сердце! — говорил Ртищев. — Земля наша обширна и могуча, а что толку? Справиться мы с нею не можем, людей у нас нет! Нет, пожалуй, и люди есть, да не о пользе государства они пекутся, а лишь о животе своем!.. А то вот такие еще, как ты, князь: и голова у тебя хорошая, и рода ты знатного, и служить бы тебе да служить царю и государству своему, а ты вот… тучи, тучи мрачнее. Какие недохваты у тебя, князь?

— Жизнь, боярин, опостылела!

— Эка, ведь что сказал! — отмахнулся Ртищев. — В твои-то годы, да и жизнь опостылела? Это все от безделья, князь! Займись делом — и тоски не будет.

— Каким делом-то? — уныло спросил Пронский.

— В послы просись! Вот мы никак с Яком Казимиром столковаться не можем, а ты в Польше уже бывал, язык, обычаи и свычаи знаешь.

— Так-то оно так, да не по душе мне Польша, — явно смутившись, возразил Пронский. — Мне хотелось бы Иверскую страну увидать — дюже любопытная, да и дело-то по душе.

Ртищев усмехнулся в бороду и, прихлебывая вино, шутя проговорил:

— Сказывают, грузинки больно хороши? Посмотревши на царевну, и впрямь скажешь— красавицы. Только спесивы!

Пронский молчал потупившись.

— Стало быть, это ты привел тех грузин? — кивнул Ртищев головой на князя Джавахова и Орбелиани, важно сидевших на противоположной стороне стола.

Лицо Леона Вахтанговича было бледно, глаза мрачно сверкали, то и дело останавливаясь на Пронском. Он просил царевну, чтобы она выхлопотала ему доступ на ужин к царскому столу, где, думалось ему, удастся поговорить с Пронским, а в случае чего и просить у самого царя за себя и за княжну. Но Пронский встретил его холодно и надменно и сел далеко от грузин. Некоторые из бояр подходили к грузинам, дружески заговаривали с ними, чокались и отходили; они оставались опять одни вдвоем и терпеливо ожидали выхода царя.

— Нет, не я, — ответил Ртищеву удивленный Пронский и, посмотрев на грузин, встретил злобный взгляд Леона. Но тотчас же он обратился к боярину: — Что ж, устроишь меня послом в Грузию?

— Что ж я? Я что ж? Намедни, кажись, говорил я тебе, что не ко времени нам валандаться с иверцами этими, — уклонился от прямого ответа Ртищев.

— То зимой было… зимой туда действительно опасно, а теперь как раз… в самую пору.

— Да я что ж? Как царь, — замялся боярин, но затем тотчас добавил: — А ведомо ли тебе, что царь их, Теймураз, сам на Москву двинулся?

Пронский с изумлением отшатнулся от говорившего.

— Впервые слышу!.. Зачем же он едет?

— Думает, сам лучше переговорит; на царево сердце, видно, надеется. Дескать, пожалеет царь его, старика. Ну вот, обо всем переговорят и восвояси двинутся… Должно быть, и царевна-красавица с ним пойдет, — невинно докончил боярин.

Пронский смотрел на него опечаленными глазами, не будучи в силах произнести ни слова.

Их беседу прервали страшный шум и поднявшийся в зале крик. Ртищев повернулся и увидал, что князь Леон, стоя перед пьяным Черкасским, громко требовал вернуть ему его кинжал, который, блестя дорогой оправой, висел на княжеском поясе и о котором Черкасский пьяным языком рассказывал своим собутыльникам.

— Отдай, слышишь ли, князь, отдай кинжал! Он не твой, и ты должен возвратить его мне! — взволнованно говорил Леон.

— А, так это ты — мой убивец? — заревел пьяным голосом Черкасский.

— Я тебя не убивал, — загорячился Леон. — Я только ответил на твое оскорбление. Отдай мой кинжал!

— Вот, погоди, придет царь, пожалуюсь я ему, что убийцы у него не только на свободе рыщут, но еще и на вечери зовутся.

— Отдай кинжал, — горячился Леон.

Вокруг них столпились все присутствующие; одни взяли сторону Черкасского, другие— молодого грузина.

— Отдай, что те связываться с чужою вещью! — кричал один голос.

— Кинжал не твой, ну и отдай, — горланил другой.

— Связался черт с младенцем! — шипел по адресу Черкасского чей-то озлобленный голос. — Такого, как тебя, убьешь небось!

Перебранка начинала принимать угрожающие размеры, когда в столовую вбежал рында с криком, что царь сейчас жалует.

 

Глава 36

Драгоценный кинжал

Царь Алексей Михайлович вошел в столовую в сопровождении Милославского и с изумлением взглянул на столпившихся в кучку бояр. Те при его появлении смолкли и до земли склонили свои головы. Только Леон и князь Орбелиани, поклонившись царю, тотчас же выпрямились и, гордо закинув свои головы, смотрели ему прямо в глаза.

— Здорово, бояре! Что приутихли? — спросил царь, направляясь к своему креслу.

Бояре поднялись и сбивчиво стали объяснять распрю Черкасского с Джаваховым.

— Ничего не разберу, — отмахнулся царь, — говори кто-либо один.

Но, прежде чем кто-либо из бояр успел сказать слово, князь Леон пробрался через толпу бояр и упал к ногам Т ишайшего.

— Дай слово сказать, государь, — громко и внятно произнес он по-русски, с едва заметным акцентом.

— Говори, молодец, говори, — ласково ободрил его царь, любуясь тонкой, стройной фигурой грузина.

В нескольких словах Леон рассказал свое невольное столкновение с князем Черкасским; как тот ударил ни в чем неповинного служилого, как князь Леон не одобрил этого поступка, как князь дерзко обозвал его за это, и в конце концов вызвал его на кулачный бой, от которого Леон отказывался, зная, что бои по праздникам запрещены, и еще потому, что оружие у него и князя было неравное: грузины-де кулачному бою не обучались, а Черкасский оружием отказывался решить их недоразумение.

— Убийца он! — прервал рассказ отрезвевший Черкасский.

— Молчи, дай князю досказать, — остановил его царь.

Леон ясно и коротко докончил рассказ; князь хотел ударить его — на это есть свидетель; обозленный этим, он, Джавахов, выхватил из ножен кинжал и ударил им Черкасского, но ударил неопасно, потому что князь жив и даже собирается жениться; теперь он, Джавахов, требует у князя обратно свой кинжал и готов вторично вступить с ним в бой, но лишь при равных условиях.

Леон умолк и вопросительно устремил на царя свои жгучие, прекрасные глаза, горевшие огнем одушевления. Царь сидел в глубокой задумчивости. Наконец, тяжко вздохнув, он прервал молчание:

— Так соблюдаешь ты, Григорий Сенкулеевич, мои указы? — обратился он к Черкасскому. — Вот иноземец чтит мой указ, а ты… к обедне едешь, а что учиняешь?

— Прости, надежа государь, — низко кланяясь, сумрачно ответил Черкасский. — Нрав мой крут больно — иной раз и не совладаю с ним.

— Мало в церковь ходишь, плоти своей молитвою да постом не обуздываешь, вот сатана-то и завладевает тобой! — сокрушенно произнес царь. — Ну, да на этот раз, по случаю великой нашей радости, я прощу тебя, но помни, Григорий Сенкулеевич, в последний это раз. Буйства твои чрезмерны, и надо положить им предел.

— Вот скоро женится и остепенится, — ввернул за него Милославский.

— Женится — переменится, — засмеялись кругом.

Царь улыбнулся, после чего обратился к Леону.

— А тебя, молодец, тоже на сей раз прощу ради великой нашей радости. Ведь мирволить убийству негоже! Ну а теперь ступайте оба с миром и выпейте по чарке фряжского вина, и да будет все забыто!

Черкасский повернулся было, чтобы идти к столу, но Леон не двинулся с места и обратился к царю:

— Государь, ведь я сам открылся, что ранил князя, а мог бы этого и не делать. Но сделал это я потому, что считал бесчестным скрываться. Я ходил к князю, просил его отдать мой кинжал, который завещан мне моим дедом, честным боем предлагал я князю рассудить нашу обиду… А он меня, как пса, выгнал из дома. Государь, прикажи вернуть мой кинжал, а там хоть казни меня, если считаешь мою вину столь великой.

Алексей Михайлович с изумлением посмотрел на юношу.

— Что за кинжал такой особый? — спросил он.

— Он никогда из нашего рода не выходил, вот он чем примечателен, — гордо возразил Леон. — Его Баграт, царь грузинский, из Палестины принес, когда пришел в Грузию проповедовать новую веру, тотчас после Вознесения Христова, которое он сам видел; и этот кинжал Баграт, придя в Грузию, отдал нам. С тех пор переходит он из рода в род.

— Покажи-ка сюда! — заинтересовался царь.

— Прикажи Черкасскому! — ответил Леон.

Григорий Сенкулеевич сидел уже с несколькими боярами и усиленно тянул вино из золотой чарки. Когда у него потребовали, по приказанию царя, кинжал, он с сердцем выхватил его из-за пояса и кинул на стол.

— А да пропадай он пропадом, анафема! Покоя из-за него нет! — прорычал он и, стукнув чаркой по столу, залпом выпил вино. — Что, нет у меня такого меча-кладенца, что ли? Почище и подороже еще есть!

Кинжал подали царю, и он стал с любопытством разглядывать действительно ценный и редкий кинжал, на котором изумруды, сапфиры и бриллианты переливались разноцветными огнями.

— Чай дорог он? — спросил царь Ртищева, известного ценителя и знатока дорогих иноземных вещей.

Федор Михайлович взял кинжал в руки и, внимательно рассмотрев, ответил, возвращая его царю:

— Два княжества, Казанское и Астраханское, в былые времена отдали бы за него. А кабы наверное знать, что он из Палестины, то и больше можно было бы дать.

овы повернулись в сторону дорогого кинжала, и все глаза засверкали вдруг алчностью. Но сильнее всех загорелись глаза царского тестя Милославского. На него эти слова произвели такое действие, что он даже зажмурился.

Царь, полюбовавшись вещицей, отдал ее Леону.

— На, молодец, владей своим сокровищем! И мой тебе совет: не носи ты его за поясом, а спрячь подальше в сундук… Ну, бояре любезные, гости дорогие! — продолжал царь. — Пир мой что-то не весел? Немчин на органе не ограет, трубы не трубят, и сурны не слышно! Эй, кто там? Позвать скорей немчина да трубачей! Да вина подливай гостям! — приказал он кравчим.

— Без тебя, надежа государь, не пьется! — раздался звонкий, молодой голос Голицына. — За новорожденную царевну Софью Алексееву, много лет ей… царствовать!

— Эка, хватил! Ведь не царевич она, чтобы ей царствовать, а всего девчонка! — пошутил царь.

— Все едино! Может, за царя какого замуж выйдет. Много лет ей здравствовать! — поправился Голицын.

— Ты что заместо глашатая вылез? — заорал Ромодановский.

— Ничего, надежа государь простит! — зашумел Голицын. — Да и чем я не глашатай?

«Молод больно!», «Молоко на губах не обсохло!», «Голос слаб!» — раздавалось со всех сторон.

— Надежа государь, не обесславь, за новорожденную дозволь многолетие! — не унимался Голицын.

— Ну, пусть его! — махнул рукою Алексей Михайлович. — Вишь, ему моя дочурка по душе пришлась, — засмеялся царь. — Ну, подожди годков пятнадцать, а там и поженим, будешь моим зятем!

Все кругом засмеялись царевой шутке, и никому не пришло, конечно, в голову, что эти слова были почти пророчеством. Если Голицын много лет спустя и не стал настоящим зятем царя Алексея Михайловича, то стал очень близким человеком для его дочери и его государства.

— Что же, государь! — попросил Голицын. — Дозволь многолетие!

— Ин будь по-твоему, валяй! — разрешил царь.

Тогда Голицын вышел на середину комнаты с полной чаркой вина в руках: осушив ее до дна, он произнес громким голосом полный титул новорожденной царевны. Остальные подхватили многолетие и осушили все чаши до дна.

— Добро, спасибо, князь! Спасибо, други! — ласково улыбаясь, проговорил царь. — Спасибо на добром слове!

Царь Алексей Михайлович в такие дни веселых торжеств тоже не любил отставать от других и выпивал изрядное количество вина и браги. Его ласковые глаза понемногу стали терять свое обычное приветливое, всегда несколько смущенное выражение и становились тусклыми; на губах заблуждала хмельная улыбка; но его голос был все гак же тих, когда он обращался с шутками к своим ближним боярам.

Пир был в самом разгаре, когда князь Джавахов подошел к Пронскому, сидевшему недалеко от царя, и попросил его на минутку отойти в сторону, так как у него к нему было дело.

— Какое такое дело? — с неудовольствием спросил Пронский, но, взглянув на грузина, вспомнил, что, может быть, тот принес ему весть от царевны Елены Леонтьевны, а потому, вставая со скамьи, проговорил: — Пойдем, что ли!

Они отошли немного в сторону, и Леон, слегка путаясь от смущенья, стал объяснять князю, что любит его дочь, княжну Ольгу, что она тоже любит его и что они просят разрешения обвенчаться.

Пронский насупился и мрачно уставил на юношу свои холодные серые глаза. Когда же Леон кончил и стал ждать ответа, князь громко рассмеялся:

— Вот как! Губа-то у тебя не дура: ишь ведь какую кралю высмотрел! Дочь князя Пронского, внучка Репниных, невеста Черкасского, чем не пара… захудалому горному князьку…

— Князь! — гордо возразил Леон. — Я тебе прощаю эти слова, потом что ты отец девушки, которую я люблю…

— Нужно мне твое прощение! — надменно возразил Пронский. — А моей дочери тебе не видать как своих ушей.

— За что же, за что, князь, ты хочешь убить нас?

— Она невеста уже чуть не повенчанная, потому что обручилась с Черкасским.

— Насилием обручили ее! — крикнул Леон.

Пронский сверкнул на него глазами.

— Не твое это дело! — прошептал он и отвернулся к Леону спиной.

— Это твое последнее слово? Смотри, потом не раскайся?

— Ты еще грозить?! — презрительно усмехнулся Борис Алексеевич и, не взглянув на грузина, отошел к столу.

Леон судорожно схватился за рукоятку кинжала, но вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку и быстро обернулся. Возле него стоял боярин Милославский.

— Что, князь, от ворот поворот получил? — Он рассмеялся мелким, дробненьким смешком. — Эка, хватил! Засватал дочку князя Пронского!..

— Чем же я хуже вашего князя Черкасского, этого старого развратника и разбойника? — спросил Леон.

— А тем хуже, что рода ты бедного да чужого. Что, небось, у тебя, кроме этого самого кинжала, ничего и за душенькой нет?

— Как нет? Сакля есть, земля есть, виноградник есть, — горячо запротестовал Леон.

— Велика невидаль — твоя сакля! — произнес Милославский с легким презрением. — У Черкасского таких курных изб и счета нет. Виноградник тоже! Эх ты! Вот где у тебя богатство, — указал он на сверкавший у пояса Леона кинжал. — Хочешь, я за него тебе вотчину в Вологде отдам, триста душ, усадьба?

Леон отшатнулся, пугливо схватился за рукоятку и отрицательно покачал головой:

— Нет, нет, я не отдам.

— Или слыхал, что он дороже стоит? Ну что же, я вторую вотчину отдам, под Новым городом… А если у тебя будут таких две вотчины, то и князю Пронскому не стыдно будет отдать за тебя свою дочь. Что же, идет, что ли?

— Ты говоришь… князь Пронский отдаст тогда? — вздрагивающим голосом спросил Леон.

— Непременно отдаст, — уговаривал юношу искуситель, — ты же знатного рода, только беден малость.

— Ольге и мне хватит…

— Так-то оно так, да князю-то Пронскому побольше надо. Жаден он! Так как же, князь, отдаешь, что ли? Мне тебе услужить охота, а вещь эта самая, на что она мне? Так, безделица. По рукам, что ли?

В душе молодого грузина происходила мучительная борьба. Он знал жадность русских бояр и не сомневался, что Милославский вовсе не из дружеской услуги покупает у него кинжал, а, значит, он действительно ценный, если он дает за него целых две вотчины. Но отдать родовую вещь, которую ему завещал отец, а отцу — целое поколение, на это Леон не решался, хотя ценой такой мены и получил бы руку любимой девушки.

Милославский заметил его колебания и старался поскорее окончить выгодную сделку.

— Ну что же? Согласен? Давай кинжал и пойдем, выпьем на радостях.

— А вотчины? — спросил Леон.

— Гм… вотчины? Ну, купчую на них мы завтра сделаем!

— Если завтра, — решительно произнес Леон, — тогда и кинжал завтра отдам. Вишь, думаю сперва с отцом посоветоваться.

— Ин будь по-твоему, советуйся! — проговорил Милославский и как-то загадочно усмехнулся. — А после того приходи ко мне.

Милославский и Леон разошлись.

Пир продолжался, и гости все больше и больше пьянели; бубны и барабаны неистово звенели, а скоморохи и плясуньи выбивались из сил, притоптывая ногами и выворачивая руки. Кравчие появлялись с новыми братинами, слуги вносили все новые и новые блюда с самыми причудливыми яствами.

Князь Орбелиани и Леон, пошептавшись друг с другом, первые ушли с пира, никем не замеченные.

 

Глава 37

Два признания

Царевна Елена Леонтьевна недавно встала, открыла окно и задумалась, глядя на ясное голубое небо. Думала ли она о своей родине, вздыхала ли о знойном солнце, или ее сердце заныло при воспоминании о безвестно пропавшем в Персии муже? Она и сама не сумела бы ответить на эти вопросы. По всей вероятности, все это входило элементами в ее тоскливое настроение, в ее грусть, овладевшую на далекой чужбине.

Долго стояла царевна у окна, устремив задумчивый взор в синюю даль, пока легкое прикосновение к плечу не заставило ее вздрогнуть и быстро обернуться.

— А, это ты, Нина? — ласково проговорила она, узнав княжну Каркашвили. — Что, дитя? Ты так бледна, так печально глядят твои глазки! Что с тобою?

— Я не о себе пришла с тобою говорить! — тихо ответила девушка.

— А о ком же? — изумленно спросила царевна. — Ну, говори же! Да подыми же свою голову, посмотри на меня! — И она, взяв девушку за подбородок, насильно подняла ее лицо, вспыхнувшее под ее пытливым взглядом.

— Пусти, — высвободилась из ее рук княжна, — я пришла спросить, скоро ли мы уедем домой из этой холодной, страшной страны к себе, под наше синее небо, под тени наших развесистых платанов, в наши лиловые горы? Скоро ли мы уедем? — с тоской произнесла молоденькая княжна и заломила руки.

— Дитя! — грустно возразила царевна. — Разве мы с тобою птицы, чтобы лететь, когда захотим и куда захотим?

— Мы не птицы, но ты — царевна…

— Царевна без царства, без крова, без почестей, — с горькой улыбкой проговорила Елена Леонтьевна. — Печальная царевна, что и говорить!

— Оставь этих русских! — страстно заговорила Нина. — От них мы никогда ничего не получим. Лучше же просить помощи у персов! Подожди… Ты думаешь, я не знаю, что наше посольство обнищало, все время давая этим жадным людям пешкеши? Разве я не знаю, что лучшие жемчуга ты заложила у еврея и послала этому ненасытному боярину?.. И что же вышло? Ничего не выходит! Они нас исправно обирают и над нами же глумятся… Чего же еще ждать?

Царевна слушала ее молча, немного отвернув от нее лицо, по которому текли слезы.

— Но ты знаешь, — наконец произнесла она, — что скоро приезжает сам Теймураз.

— Зачем, зачем он едет сюда? — со стоном вырвалось у девушки.

— А куда ему преклонить свою седую голову? Ведь он всеми покинут… Где ему искать защиты, как не у русского царя? Мы ничего не сделали — может быть, ему посчастливится. Но, дитя, скажи, зачем тебя влекут государственные дела? Твоей ли юной головке обсуждать такие вещи? Тебе только надо петь, плясать и веселиться, да еще любить…

На длинных ресницах княжны задрожали слезинки, и, чтобы скрыть их от царевны, она низко опустила голову.

— Вот видишь, дитя, тебя что-то другое гнетет, а не только наши печальные дела. Не за этим ты и ко мне шла. Скажи, Нина, будь со мною откровенна.

— Царевна, ты так внимательна ко всем нам… так заботишься о нас… Но некоторых из нас ты забываешь… Они делают что хотят, их страдания тебя не тревожат…

— Кто же это, Нина, кто? — с изумлением спросила Елена Леонтьевна.

— Леон Вахтангович, например. Посмотри, как он изменился, как исстрадался здесь.

— Дитя! — серьезно произнесла царевна. — А что тебе до страданий князя Джавахова? Да и разве, кроме него, все у нас счастливы?

— Леон… Леон— мой друг, товарищ моих детских игр, царевна, — не подымая глаз, ответила княжна.

— Друг, товарищ, и только?

Смуглое лицо княжны вспыхнуло, и она в смущении вертела в пальцах янтарные четки.

— Отвечай же, Нина? Ты заботишься о князе только потому, что он твой друг и товарищ детских игр? Ведь ты солгать мне не можешь? Да и не надо, твое смущение и румянец выдали мне твою тайну. Ты любишь его, да, я это вижу! Ну, что же, пусть это тебя не смущает, Нина. Ты молода, а это чувство присуще молодости. Я поговорю с ним…

— О царевна… я не хотела этого, мне казалось… он грустит о ком-то другом…

— О ком же, как не о тебе? Ты такая скрытная!

— Нет, нет, причина его грусти не я.

— О маленькая ревнивица! — засмеялась Елена Леонтьевна. — Ты хочешь послать меня на разведку? Ну хорошо, я берусь за твое дело.

— О, как ты добра! — произнесла растроганная княжна, покрывая руки своей царственной подруги поцелуями.

— А чтобы не откладывать нашего дела, ступай, поди позови князя Леона! Или пошли кого-нибудь за ним… Он дома?

— Дома, — тихо прошептала девушка. — Вчера он был во дворце, на пирушке у царя, и вернулся оттуда мрачнее тучи. Потом он опять вскоре вышел и… вернулся — чуть заалела на востоке заря. Я видела его печаль, хотела утешить его, пошла ему навстречу, думала — он меня заметит и, как бывало прежде, ласково заговорит со мною. Но он прошел мимо, даже не взглянув на меня! — докончила княжна и заплакала.

— Полно, Нина, не плачь— он тебя просто не видел. Дай же, я поговорю с ним. Я уверена, что его глаза снова засветятся лаской, а на твоих щеках снова вспыхнет румянец радости. А теперь ступай, пошли кого-нибудь за князем, я же пока оденусь.

Девушка поспешно вышла, а царевна начала совершать свой туалет. Она была почти уже одета, когда в дверь постучали.

— Войдите, — ответила Елена Леонтьевна.

Леон Вахтангович вошел и поклонился, скрестив по тогдашнему обычаю на груди руки.

— Садись, князь, — указывая на тахту, проговорила царевна. — Я рада видеть тебя. Ты так редко стал бывать дома и показываться на мои глаза.

— Дела, царевна! — уклончиво ответил князь.

— Какие же — государственные или личные? — попробовала пошутить с ним Елена.

— И те, и другие.

— Ну, хорошо. А кинжал свой нашел?

— Нашел. Вот он.

— Старый князь видел его?

— Н-нет еще! — смутившись, ответил юноша.

— Леон… могу я еще так звать тебя?

— О царевна, — ответил растроганный молодой человек, — я всегда твой покорный раб!

— Ты стал грустен в последнее время, тебя что-то гнетет. Доверься же мне! Может быть, я помогу тебе, несмотря на всю свою слабость и незначительность при здешнем дворе!

— О, ты, конечно, можешь, если бы только захотела! — со вспыхнувшей надеждой горячо произнес юноша. Одно твое слово, и мою тоску как рукой снимет!

— Ну, так говори же скорей! Я произнесу это слово, от которого зависит превратить твою тоску в радость!

— О, как ты добра! — вскрикнул князь Леон и горячо поцеловал руки царевны. — Видишь ли, царевна, я полюбил одну девушку…

— Ну, это еще небольшое горе… Разве ты полагаешь, что она тебя не любит?

— Нет, в ее любви я уверен, но ее отец отказал мне, потому что я беден.

— Но и они небогаты, — ответила изумленная царевна, — едва хватит на выкуп за невесту. Но ты, значит, давно любишь ее? И еще до отъезда из Грузии говорил о том с князем?

— Не понимаю, царевна, о чем ты говоришь? Люблю я ее, правда, давно, зимой еще полюбил, а с князем говорил только вчера…

— Вчера? Но этого не может быть! — воскликнула царевна Елена. — Вчера ты не мог видеть князя.

— Я видел его на пиру у царя и говорил с ним. Он резко и обидно отказал мне. И нам осталось одно — умереть! — проговорил Леон, до боли закусывая губы.

— Постой, постой, — остановила его царевна. — Скажи мне, кто эта девушка? Наша она или…

— Она русская…

— Имя, имя ее?

— Но ты знаешь, — изумился Леон, — ты назвала ее отца князем. Это Ольга, княжна Пронская.

— Пронская? — широко раскрытыми глазами посмотрела на юношу царевна. — Пронская… ты любишь русскую… княжну Пронскую? — бессвязно повторила она.

— Тебя это огорчило, царевна? — грустно спросил Леон. — Да, вижу я, что над моей любовью нависло что-то роковое, как грозовая туча. Единственная надежда у нас осталась — ты, и вот эта надежда рушится.

— Бедная, бедная Нина! — тихо прошептала царевна Елена.

Джавахов с изумлением посмотрел на нее, но долго не останавливался на мысли, мелькнувшей в его голове и так мало имевшей отношения к его чувству. Он тихо и безнадежно проговорил:

— Ты, значит, отказываешь мне и своего слова не произнесешь перед князем?

— Что я могу? — печально спросила царевна.

— Но ты… тебя так почитает князь Борис Алексеевич, одно твое ласковое слово — и он все, все для тебя сделает.

— Ты хочешь, чтобы я просила князя? — гордо произнесла Елена Леонтьевна.

— Просила— нет, — робко возразил Леон, — но сказать ты ему могла бы: он для тебя все сделает, чтобы только увидеть на твоем лице улыбку, услышать из твоих уст ласковое слово… Он на все согласится.

— Ты забываешься, князь! Горе отняло у тебя разум, и ты не понимаешь того, что говоришь и кому говоришь.

— Прости, прости! — опускаясь на колени, прошептал Леон. — Но я так несчастен, так одинок! Ты, одна ты, на которую я еще надеялся, которой осмелился открыть свою душу… О, прости, прости меня, царевна! Я потерял разум.

Безграничное горе юноши тронуло доброе и отзывчивое сердце царевны.

— Встань и обсудим вместе, что мы можем сделать. Княжна любит тебя, но она уже невеста, и Пронский никогда не откажется от своего слова.

— Попробуй, — робко попросил Леон.

— Хорошо, ради… Впрочем, я ничего тебе не обещаю. А если я предложу тебе… отказаться от этой девушки?

— Царевна! — твердо произнес Леон. — Мы с нею решили этой ночью… вместе умереть!

Царевна чуть слышно вскрикнула и схватила Леона за руку.

— Безумцы! Умереть в такие молодые годы, — задумчиво проговорила царевна, точно рассуждая сама с собою, и ее взгляд стал глубоко печальным. — Сколько нужно было страдать, чтобы созрело такое решение!

— Лучше умереть, чем жить с такими страданиями в сердце, — тихо проговорил Леон.

— Но вы можете бежать!

— Куда, царевна? Люди князя нас всюду сыщут. Вчера боярин Милославский предложил мне за этот кинжал… две вотчины.

— И ты? — с жадным нетерпением спросила царевна.

— Я… боролся, — бессильно ответил юноша, — но отказал. Этот кинжал…

— Я знаю… ты хорошо сделал, — страстно проговорила царевна Елена. — Ты настоящий грузин, настоящий честный воин. Я сделаю, что позволят мне мой сан и мое положение, я поговорю с Пронским и от твоего имени попрошу у него руки его дочери.

— Как ты добра! — восторженно вскрикнул Леон.

— Он, вероятно, сегодня зайдет ко мне, — стыдливо опуская глаза, сказала Елена Леонтьевна, — потому что за ним посылали наши старики. Надо просить у царя людей для встречи царя Теймураза… Я поговорю с князем…

— Благодарю, благодарю! — Леон, еще раз почтительно поцеловав руку царевны и неслышно ступая в своих мягких чевяках, вышел из комнаты.

 

Глава 38

Отвергнутая любовь

Несколько часов спустя после разговора с Джаваховым царевна Елена Леонтьевна сказала княжне Каркашвили:

— Нина, забудь своего Леона!

Девушка слушала царевну молча, по ее смуглым, чуть впалым щекам текли крупные слезы, бледные губы нервно вздрагивали, и грудь нервно вздымалась. Казалось, она вот-вот не выдержит и упадет на мутаки или тахту в безумных рыданиях.

Царевна говорила тихо, ласково, пытливо посматривая на девушку и в душе гордясь ее стойкостью.

— Полно, не волнуйся! Не порти своих прекрасных глаз! Они еще не одному будут кружить голову. Мало разве у нас юношей, во много раз лучше твоего Леона? Ты забудешь его и полюбишь другого… Это судьба всех девушек, которые неудачно любят впервые.

Нина отрицательно покачала головой.

— Вот приедет царь Теймураз, и мы все вернемся в наши милые горы, увидим наше прекрасное небо. И ты забудешь Леона, как все мы забудем здешние снега и людей, которые еще холоднее снега.

— Я никогда не забуду Леона, — упрямо сказала Нина. — Разве ты не дочь наших гор и не знаешь, что мы любим только раз в жизни и на всю жизнь? Скажи лучше, кого любит Леон?

— Не все ли тебе равно? — грустно спросила царевна.

— Я хочу взглянуть на нее, — ответила Нина сквозь зубы, сумрачно сдвинув свои брови. — Скажи!

— Княжну Пронскую.

Нина закусила губу и на мгновение закрыла рукой глаза, но потом, справившись с собой, тихо проговорила:

— Княжну Пронскую? Эту бледную девушку, что живет против нас? Что он нашел в ней?

— Она очень несчастна, Нина, — с участием сказала царевна.

— Так для того, чтобы Леон любил, надо быть несчастной? А я разве счастлива? Впрочем, правда, в этой русской есть что-то жалкое, душу надрывающее. Но разве за это любят? — грустно усмехнулась Нина. — Ну, хорошо…

— Что ты задумала, дитя? — с тревогой спросила Елена.

— Ах, не знаю, ничего не знаю! — сжимая руками виски, ответила Нина. — Мне так больно, так больно!..

— Бедная, бедная! — ласково заговорила царевна, гладя черные волосы девушки.

В то же время дверь отворилась. Вошел нукер и доложил, что князья Орбелиани и Пронский желают говорить с царевной.

— Пусть войдут, — ответила Елена Леонтьевна. — А ты, дитя, ступай, — обратилась она к Нине, когда нукер вышел, — иди к себе и помолись Пречистой Деве: Она утишит твои страдания! — и, поцеловав княжну, она отпустила ее.

В комнату вошли Орбелиани и Пронский.

— Царевна, — заговорил Орбелиани, низко кланяясь, в то время как Пронский снял шапку и рукой коснулся пола. — Вот князь желает с тобой иметь беседу.

— Я очень рада князю, — приветливо ответила царевна и пригласила гостя сесть.

Орбелиани, поклонившись, вышел.

Пронский пристально взглянул на молодую женщину и молча сел на указанное место; необычайная приветливость царевны смутила и взволновала его.

— Говори, князь, — сказала Елена Леонтьевна и, сложив руки на коленях, приготовилась его слушать.

— Царевна, я пришел сказать, — начал Пронский, исподлобья глядя на нее, — что наш великий государь Алексей Михайлович ждет приезда твоего свекра, царя Теймураза, и тогда решит, что ему сделать с Грузией.

— Это решают уже пятый год, — с горечью возразила царевна, — единоверная вам Грузия истекает кровью, а ваш царь все еще что-то решает.

— Что делать! Мы сами воюем то со шведами, то с литовцами, то с казаками. У нас у самих много народа полегло на ратном поле, — оправдывался Пронский.

— Зачем же тогда сразу было не сказать, а обнадеживать? Мы не жили бы здесь столь напрасно, царь Теймураз не ехал бы за помощью, в которой ему все равно откажут. Мы давно обратились бы за помощью к другим, пусть то будут даже не христиане!

— Царевна! — сказал ей князь. — Потерпи еще малое время, приедет царь Теймураз, и, может быть, все повернется еще в вашу сторону.

Елена Леонтьевна с сомнением покачала головой и грустно усмехнулась, после чего спросила Пронского:

— Еще что имеешь ты мне сказать?

— Хотел просить твою милость… Не откажи, царевна, посети мой убогий домишко!

Елена Леонтьевна с изумлением взглянула на него.

— К тебе? Я? Зачем?

— Со свитой, с царевичем, — все больше смущаясь под ее взглядом, заговорил князь. — Свадьба, вишь, у меня затевается…

— Ах, да, да! — вспомнила вдруг царевна. — Ты выдаешь свою дочь замуж. Ты говорил, да. За старого князя Черкасского… И тебе не жаль отдавать свою юную дочку старику»?

— Что ж, царевна, у нас это в обычае.

— Странный у вас обычай. А если она не любит твоего старика?

— Стерпится — слюбится.

— Ну… а если она другого кого-нибудь любит?

Князь сурово сдвинул свои брови.

— Никогда этого быть не может! Не смеет девка без разрешения родителей никого любить.

— Ты думаешь? — насмешливо спросила царевна.

— Конечно, всякое бывает, царевна, а только в нашем роду этого еще не бывало, — надменно ответил Пронский. — Кого отец прикажет, того дочка и любит.

— Странные же у вас дочки, князь! Видно, у них сердца нет, что ли?

— Нашим бабам сердце и не нужно.

— Это ты так думаешь, князь, а они, уверена я, по-иному судят, и я вот знаю, что твоя дочь любит, да только не того, кого ты ей назначил, и не по твоему указу!

— А по чьему? — угрюмо спросил князь.

— По указу своего сердца. Кого сердце ей указало.

— Да что она жаловаться к тебе, что ли, приходила, царевна? — И холодные, как сталь, глаза князя подозрительно оглядели царевну.

Царевна чувствовала, как ее покидала решимость говорить перед этим мрачным, влюбленным в нее человеком, но, вспомнив убитое горем лицо Леона, стряхнула с себя робость и даже коснулась кончиками пальцев руки князя.

— Послушай, боярин, — мягко начала она, — твоя дочь не любит князя Черкасского. Не мешай ее счастью, согласись на ее брак с моим родственником, князем Леоном Джаваховым. Он не так богат, как Черкасский, но молод, силен и умен, может быть хорошим слугой твоему царю, тебя же он вечно будет благословлять за это доброе дело.

— Царевна, ты просишь? — начиная смягчаться, спросил Пронский.

— Я умоляю тебя, князь, откажи Черкасскому и дай согласие моему Леону.

— Царевна, ты хочешь от меня многого! Я должен изменить своему слову, должен потворствовать дурости моей девки, мне, князю Пронскому, должно назвать своим зятем бедного юношу. За что же я должен сделать все это?

— Леон— не простой юноша, — гордо ответила Елена. — Он такой же князь, как и ты, даже древнее тебя родом.

— Может статься! Да ведь он иноземец, а это у нас не в счету. Слушай меня, царевна! Не думал, не гадал я, идучи сюда, что ты услуги у меня просить будешь. Давно решил я свою дочь за князя Черкасского отдать, ну а если ты просишь— будь по-твоему. Даю свое согласие. Но не даром даю его тебе, царевна, и выкуп потребую.

— Выкуп? Какой выкуп?

— А вот какой: если дорог тебе князь Джавахов и заботишься ты о благе его, то, значит, себя ради него не пожалеешь. Вдовеешь ты давно, потому что муж твой без вести пропал, а я… я тоже скоро вдовый буду…

— Разве княгиня очень больна?

— Почти померла, можно сказать.

— Как же свадьбу ты хотел справлять?

— Вот почему со свадьбой и торопился, — усмехнулся Пронский, и по спине царевны от этой улыбки пробежала дрожь. — А после свадьбы непременно она помрет…

— Ты так спокойно говоришь о смерти своей жены?

— Постыла она мне, — мрачно ответил Борис Алексеевич.

— Все же она жена твоя.

— Ведь нас обвенчали тоже не спросясь, хотим ли мы того, любы ли мы друг другу или нет. Но ты, царевна, все перебиваешь меня… А мне речь свою надобно кончить; так вот, когда моя жена умрет, дай слово, что ты войдешь в мой дом желанною хозяйкой!

Елена Леонтьевна встала, пораженная, с тахты.

— Опомнись, князь! Какие речи ты повел? — гордо окидывая его взглядом, проговорила она.

Пронский тоже поднялся, и его серые глаза мрачно устремились на вспыхнувшее гневом лицо молодой женщины.

— Что ж, иль не люб я тебе? — глухо произнес он, и недобрая улыбка скривила его побледневшие губы.

— Князь, нам с тобой не следует говорить о любви! Где бы ни был мой муж, пока своими глазами не увижу его бренного тела, я жена его! А твоя жена тоже еще жива и ты не вдовец, а муж. Что же говорить об этом? Истинно дивлюсь я тебе, князь!

— А если я тело твоего мужа добуду, — задыхаясь проговорил Пронский, не зная, что придумать в свое оправдание, — да жена моя Богу душу отдаст, согласишься ли быть моей женою?

— Безумные речи ведешь ты, князь!.. — с ледяной холодностью ответила царевна Елена. — Тела моего мужа ты не добудешь: может быть, горные орлы давно исклевали его или волны размыли его царские кости! А я все-таки останусь его женой, пока мы с ним не встретимся — здесь ли, на земле, или там, на небе! — подняла она руку. — И твоей женой я никогда не буду.

Пронский, не владея собою, сделал к ней шаг и, опустившись на колени, старался поймать ее руки. Его красивое лицо побледнело, и нервная судорога искривила его правильные, тонкие черты; глаза горели такой любовью и мукой, что гордое, холодное лицо грузинки невольно дрогнуло при виде такой безумной страсти.

— Красавица дивная, прости! — задыхаясь, заговорил измученный Пронский. — Вели казнить, убей сама — я умираючи благословлю твое имя, но не гони меня от себя! Если бы ты знала, какая мука в моей душе, какая лютая тоска сосет мое сердце, когда не вижу тебя, не слышу голоса твоего ласкового, речей твоих величавых и гордых! Лучше бы света мне не видать, лучше живым в могилу улечься, нежели без тебя, лебеди моей белой, жизнь постылую маячить! Скажи, чтобы головой в Москву-реку кинуться мне с моста — слова не вымолвлю; сложу я свою головушку буйную, бесталанную, погибну смертью бесславною. Но жить без тебя, касатки моей, мне невмоготу… Смилуйся!

Царевна, точно завороженная, слушала эту страстную речь; она видела у своих ног богатырскую фигуру русского витязя, молва о витязе таком еще в юности туманила ее голову и заставляла волноваться ее девичье сердце.

Елена Леонтьевна давно почувствовала, что князь любит ее, и старалась избегать всякой встречи с ним. Но слухи о его необычайно порочной жизни, даже о преступлениях, помимо ее желания, доходили до нее и волновали, и томили ее. Чем реже она виделась с Пронским, тем больше думала о нем, и чем преступнее он казался окружающим, тем более ныло ее сердце и тем несчастнее он казался ей. Она жалела его и объясняла свое участие к нему этой жалостью.

Соглашаясь, по просьбе Леона, говорить с князем, она никак не могла предвидеть такой исход, и, одевшись в броню надменности, думала, что их разговор не примет нежелательного для нее направления. И вдруг эта страстная речь, эти нежные слова, эти горячие поцелуи и эта слабость человека, которого она считала олицетворением силы, гордости и даже жестокости!

И все, что еще было мягкого в ее душе по отношению к этому человеку, вдруг очерствело: жалость сменилась ледяной холодностью, участие — жестокостью. На ее лице появилась презрительная улыбка.

Однако, прежде чем она успела принять какое-нибудь решение и согнать с лица эту предательскую улыбку, Пронский уже заметил ее, но, конечно, не понял. В одно мгновение он уже был на ногах, схватил гибкий стан царевны и, прижав его к своей груди, стал покрывать ее лицо поцелуями, прерываемыми страстными словами:

— Любишь, любишь, царевна! Умчу я тебя на край света, буду лелеять пуще глаза, пуще сердца, родная, желанная, жизнь, жизнь моя, моя любушка!

Он целовал закрытые глаза, похолодевшие губы, растрепавшиеся волосы царевны, а она, без движения, застывшая в своей оскорбленной гордости, даже не делала попыток освободиться из его рук.

Наконец князь оторвал свои губы от ее лица и пристально вгляделся в него— только тут он увидел ее неестественную неподвижность, понял ее презрительную улыбку и, испуганный своим безумным порывом, осторожно опустил ее на тахту.

Царевна не шелохнулась— ее косы разметались по ковру тахты. Заметив серебряный кувшин, Пронский налил вина в чашу и поднес ее к плотно сжатым губам царевны. Она отшатнулась, обвела взором вокруг себя и, увидев встревоженное лицо князя, со слабым криком ненависти закрыла глаза руками.

— Уйди! — сурово произнесла она.

— Скажи, тогда уйду и голову свою в Литве сложу. Любишь?

— Уйди! Уйди! — молила царевна. — Непристойно мне речи твои слушать.

— Я все сделаю, как сказал, — уже мрачно проговорил Пронский, — одно слово у меня, не два. Сегодня же твоего Леона повенчаю с Ольгой, всю дворню распущу, всем вольную раздам. Только скажи… ну, не сейчас, а когда-либо дальше — выйдешь ли за меня?

— А дочь выдашь за Джавахова?

— Богом клянусь! — искренне произнес Пронский.

— Смотри же, ты поклялся Богом! — проговорила наконец царевна, наслаждаясь своей властью над этим мрачным, свирепым и сильным человеком. Пронский опять было придвинулся к ней, но царевна оттолкнула его от себя и, гордо выпрямившись, произнесла дрожащим от гнева голосом: — Уйди — или я кликну людей!

Пронский схватил свою шапку и, как шальной, выбежал из комнаты. А царевна долго безмолвно смотрела ему вслед, потом заломила руки, и, упав на колени перед киотом, дала волю слезам.

 

Глава 39

Счастливые минуты

Вернувшись к себе, Пронский принялся ходить быстрым шагом по своему большому саду. На его лице играла теперь хмурая, загадочная улыбка, его глаза горели, и в. них была какая-то затаенная мысль. Наконец он пошел в терем, где жили его жена и дочь, все вокруг него погрузилось в удручающую тишину, но он ничего не чувствовал, обуреваемый мрачными думами.

Княжна Ольга сидела в высоком деревянном кресле за пяльцами, у широко раскрытого окна, в которое еще врывались багрово-красные полосы заката, придававшего комнате таинственное освещение. Узкая кровать под кисейным пологом, небольшой дубовый стол, крытый камчатной скатертью, а перед ним — скамья-диван, с ковром по сиденью; такой же ковер по стене, над диваном; в углу образ с теплившейся лампадой, украшенный расшитым полотенцем, — вот и все убранство покоя княжеской дочери, одной из богатейших невест всей Москвы.

Ольга вышивала лениво, то и дело поглядывая в окошко на небо, начинавшее уже медленно темнеть. Всегда бледное лицо девушки казалось теперь мертвенным, ее прекрасные, лучистые глаза, единственное украшение всего ее лица, глядели тускло, безжизненно, и княжна равнодушно слушала назойливую и неинтересную болтовню мамушки.

— Сказывают, — тянула та, — у князя-то, женишка твоего, зерен бурмицких видимо-невидимо, а оксамить-то он будто в ступе толчет и свиньям в корм дает. Богатеющий князь! И ты, дитятко, у него, как у Христа за пазухой, будешь жить; ублажит он женку свою, что и говорить! Только ты, дитятко, — вдруг перешла она на шепот, — сразу же власть над старым возьми, чтобы он не вздумал куражиться над молодостью-то твоей. И вот тебе еще мой совет, дитятко: как только переступишь порог княжьего дома— сейчас же вон из хором эту ведьму Матренку-то, домоправительницу. Она на что тебе? Ты только волю сперва мужу не больно давай, дело-то и пойдет ладком да мирком. Ты слышишь меня, Олюша?

— Слышу, мамушка, слышу! — рассеянно ответила княжна, видимо, уловившая ухом только самые последние слова.

— Ну, ин ладно, если слышишь. А вот еще сказывают, царь скоро колдунов на огне палить будет: сильно он, батюшка, ворожей да волшебников не любит!

— Мама, оставь, помолчи малость, — остановила женщину княжна, болезненно поморщившись. — Голову чего-то ломит. — И она дотронулась пальцами до висков.

— Ну, помолчу, если велишь, — проговорила мамушка и, покорно сложив руки и закрыв глаза, вскоре задремала.

Ольга бросила работу, охватила голову руками и вдруг беспомощно заплакала, спрятав лицо в пяльцы. Но долго предаваться горю ей не удалось: в сенях раздались шаги князя Пронского, и, едва девушка успела торопливо вытереть глаза платочком, а матушка пугливо открыть глаза, дверь распахнулась, и в комнату вошел отец.

— Здорово, дочка! — приветствовал он вставшую Ольгу, чуть вздрагивавшую от обычного страха, всегда нападавшего на нее в присутствии отца. — Что невесело глядишь?

Ольга ничего не ответила, а лишь с ужасом прислушивалась к необычайно веселым звукам в голосе отца.

— Посмотри, девица, ласково на отца, я чай — желанный гость тебе? — продолжал он шутливо, а затем, сев в кресло и поглаживая черную бороду, обратился к мамушке: — Ты выдь, старая! Мне есть о чем поведать дочери.

Мамушка, кланяясь до земли и пятясь к дверям, наконец вышла из комнаты.

Они остались вдвоем. Ольга едва держалась на ногах, и, казалось, вот-вот упадет к ногам отца.

Пронский молча глядел на дочь, и обычный недружелюбный огонек блеснул в его строго глядевших глазах, когда он произнес:

— Ай да княжна Пронская! За отцовской спиной, без ведома, можно сказать, родителей, слюбилась с молодчиком чужанином.

— Матушка знала, матушка благословила! — в первый раз поднимая на отца взор, проговорила Ольга.

— Хороша и потатчица — твоя матушка! — злобно усмехнулся Пронский. — Погоди, ужо всех разберу…

— Не вини матушки, меня одну вини, отец! — падая ему в ноги, взмолилась Ольга. — Вспомни, матушка— не жилица уже на этом свете.

— И то долго зажилась!

Ольга в уже отшатнулась от отца и с тяжким укором простонала, закрывая лицо руками.

— Отец!

— Что — отец? Думаешь, и впрямь зверь — отец-то? А вот хочу я твою и матери твоей докуку рассеять… Так очень люб тебе этот князек-чужанин?

— Отец, вели в монастырь мне уйти, век буду за тебя Бога молить, только не неволь меня за постылого князя замуж выходить!

— Да ты ответь, люб ли тебе грузинский князь?

— Люб, батюшка, сильно люб, — тихо ответила княжна, и ее бледные щеки покрылись ярким румянцем, — больше жизни люб, вот как!

— Больше чести девичьей?

— Я девичьей чести не позорила. Люб он мне, люба и я ему, а видались мы в церкви. Очи его в душу мою заглянули, и там его взоры навеки остались. Разве вина моя в том?

— Вина твоя, что от отца утаилась.

— Матушке все поведала, — робко сказала девушка, — пред очи твои грозные явиться не смела.

— Явиться не смела, а за углом с пареньком этим любовь заводить посмела?

— Батюшка родимый! — страстно произнесла княжна, и ее красивые глаза засияли, как звезды, а голос зазвучал полно и твердо. — Разве вольны мы в сердце своем? Разве можно сказать ему, кого любить, кого ненавидеть? Сердце заныло, затосковало по нем, и нет мне жизни без него, и на свет-то очи мои не глядели бы!

— А если я тебя за такие слова да в монастырь заточу? — спросил Пронский.

— Воля твоя, батюшка!

— Ну, полно! — вдруг услышала Ольга ласковый голос отца, и руки его коснулись ее плеч. — Вставай! Уж заступница-то у тебя с ним очень хорошая.

— Боярыня? — радостно изумилась Ольга, подымаясь с колен. — Елена Дмитриевна?

— А она тут при чем? — спросил Пронский.

— Я… я… — замялась девушка, боясь сознаться, что уже делала попытку помешать отцовским затеям. — Я думала…

— Что ты, несуразная, думала? — пристально глядя на дочь, произнес князь.

— Ни-че-го! Так, попритчилось, что, может быть, она подмогла нам…

— Вздор мелешь! — сурово крикнул на нее Пронский. — Однако вот что: ступай, скажи мамушкам своим да матери, что сегодня же повенчаю тебя с грузинским князьком. Пошли-ка за ним да мать предуведомь, что сейчас к ней иду.

— Сейчас, батюшка! Сейчас, милый! — со слезами воскликнула Ольга, и, поцеловав отцу руку, опрометью кинулась бежать.

Через мгновение Пронский уже услышал, как ее всегда тихий голосок звонко раздавался теперь на весь терем и громко созывал мамушек и нянюшек.

Пронский усмехнулся, погладил бороду и погрузился в размышления. Потом отправился к себе, переодел кафтан и пошел к жене.

Княгиня уже давно слегла в постель, подтачиваемая тайным недугом, и походила скорее на труп, чем на живого человека. Вытянув свое исхудалое тело на постели, она лежала целыми часами, сложив на груди руки, устремив взор и шепча молитвы. Только приход Ольги выводил ее из этого состояния, и она, погладив дочь по голове, усаживала ее за чтение Псалтыри. Так проводили они вдвоем много часов, точно отрешенные от мира.

Когда Ольга вбежала к матери, вся раскрасневшаяся, с радостно сияющими глазами, с необычным, шумливым смехом и говором, княгиня испуганно посмотрела на нее и начала незаметно креститься.

— Что с тобой, моя Олюшка? — слабо раздался ее голос, когда княжна припала к ее лицу.

— Матушка, матушка! Все пройдет, ты выздоровеешь, и мы все заживем теперь по-хорошему, — захлебываясь от счастья, заговорила девушка. — Отец, батюшка…

Безумный испуг отразился в глазах больной.

— Что, что с Борисом? — дрожа, спросила она.

— Да, ты не бойся, матушка! Батюшка здоров, и ничего с ним не случилось.

Больная облегченно вздохнула полной грудью и, откинув голову на подушки, закрыла глаза.

— Батюшка здоров, — повторила Ольга, — и сейчас будет к тебе. Он согласился отдать меня замуж за Леона.

— Будет у меня сейчас? — заволновалась княгиня, видимо, не слушая того, что сообщала ей дочь.

— Матушка, слышишь ли ты меня? — тоже волнуясь, прошептала княжна, плотнее прижимаясь к матери. — Он позволил Мне за Леона замуж идти!

— Поправь мне волосы, — не слушая ее, распорядилась Анастасия Дмитриевна, — дай чистую рубаху мою, праздничную, кисейную, с шитьем.

Ольга торопливо достала из сундука белую рубашку и стала надевать ее на больную. Но слабое, изможденное тело бессильно упало на подушку, и Ольге пришлось позвать себе на помощь сенную девушку.

— Оправь одеяло, — проговорила княгиня, когда ее, причесанную и приодетую, положили на взбитые подушки.

Только что все было исполнено, как вбежала девушка с докладом, что князь жалует. Вскоре вошел и Пронский, истово перекрестился на образа, поцеловал жену в бледный, влажный лоб и сел в пододвинутое ему деревянное кресло. Сенная девушка незаметно юркнула из опочивальни; Ольга стояла перед отцом, как всегда, потупившись.

— Слышала, чай? — мотнув на дочь головой, проговорил Пронский, обращаясь к жене.

— Я не успела матушке еще сказать о том, — вмешалась Ольга, поняв по растерянному взгляду матери, что она так и не слыхала ее сообщения о нежданной радости.

Пронский подозрительно окинул обеих взором.

— Выдь-ка, поди, — приказал он дочери.

Ольга, поцеловав его руку, скользнула из опочивального покоя, ободрительно кивнув матери головой.

— Я князю Черкасскому отказ ныне послал, — начал Пронский, оставшись с женою вдвоем, — а Ольгу выдам за ее суженого. Ты слышишь ли меня, Анастасия?

— Слышу! — раздался в ответ тихий голос больной.

— Что же ты скажешь?

— Доброте твоей дивлюся, князь! Откуда такая милость к нам? Я ли в твоих ногах не валялась, дочь пожалеть просила? Ты даже не слушал меня, а теперь вдруг и князю отказ, и за милого Оленьку отдаешь… В толк не возьму, как так твое лютое сердце смягчилось?

Пронский угрюмо встретил ее вопрос.

— А ты, и умираючи, все жалить будешь, ровно голодная оса? — злобно проговорил он.

Две крупные слезы скатились из глаз княгини.

— Правду ты сказал, умираю я, и никакие лекари мне теперь не помогут. И еще скажу я тебе: знаю и причину своей безвременной смерти. Но не бойся, Борис, я не выдам тебя, — ласково шепнула княгиня.

— Что ты плетешь, безумная? — вздрогнув и испуганно взглянув на жену, крикнул Пронский.

— Нагнись-ка ко мне, — позвала его Анастасия Дмитриевна, — мне надо… кое-что тебе поведать…

— Так говори, что ли!

— О Господи! — простонала несчастная. — Какая гордыня в сердце твоем!.. Или уж я так опостылела тебе, что ты ко мне и пригнуться не можешь?

Пронский нетерпеливо повел плечами и слегка придвинулся к постели больной.

— Слушай, Борис… я сама видела, как однажды ночью… пришел ты ко мне…

— Еще что придумала!

— И… всыпал в мою кружку… зельице. С той поры и стала я таять, как воск от огня. Подумала было я тогда, что лекарственное было то зелье, и выпила, а вот с той поры…

Пронский в ужасе отшатнулся от жены и был не в силах произнести ни слова.

— Я не виню тебя, — продолжала княгиня, — сладко мне умереть от твоей руки, потому сладко, что моя жизнь слишком горька была. И сама я думала не однажды о смерти, да только на тот смертный грех пойти силушки не хватало! Вот ты помог— спасибо тебе! В монастырь от тебя уйти тоже я не могла, а смерть принять от руки твоей сладко мне! Любила я тебя, а теперь, как ты дитятко наше единственное пожалел, я отсюда совсем с миром ухожу… Только есть у меня просьбица к тебе! Прости мне, что нехотя на твоем пути стала, прости от сердца и… и поцелуй меня, как, бывало, прежде целовал… — Голос княгини пресекся от усталости и волнения, а лихорадочно горевшие глаза со жгучим нетерпением впились в когда-то любимое лицо мужа. — Пусть я с миром в вечность отойду, пусть будто ничего промежду нами злого и лихого не случилось. С миром предстану я тогда перед ликом Всевышнего и смело буду молить Его за тебя, и скажу Ему: «Отпусти грехи ему, грешному: любовно, дружно расстался он со мной на земле и послал меня к Тебе, отпустив с миром, со прощением, с благоволением». И тебе тогда легко станет жить. Поцелуй же меня, как целовал ты меня ранее, с любовью сердечною, безо всякой злобы и ненависти.

Князь сидел понурившись, не смея взглянуть на свою безропотную жену, так жестоко принесенную им в жертву своему крутому нраву.

— Что же, или и этой моей последней просьбы не исполнишь? — услышал он. — За все мои муки, за жизнь угрюмую…

И князь почувствовал вдруг, как его застывшее сердце дрогнуло, как что-то теплое пролилось в нем. Это ощущение было таким неожиданным для него, что он испуганно встрепенулся и прислушался к пробуждавшемуся, почти уже вымершему чувству. И он не ошибся! Да, это было новое, светлое, радостное, великое чувство, чувство любви к человеку!

— Прости меня, Настя, прости своего злодея! — стонущим криком вырвалось из его груди, и он, опустившись на колени возле кровати, спрятал голову свою в одеяло.

Лицо больной осветилось счастливой улыбкой, она положила свои слабые руки на голову мужа и разбирала исхудалыми пальцами пряди его волнистых черных волос. Она видела, что в эту минуту его раскаяние горячо и искренне, и это доставило исстрадавшейся душе такое блаженство, что ее сердце колотилось о бессильную грудь, как птица, которая хочет выпорхнуть из неволи.

— Полно, родимый мой, полно! Бог простит! — заговорила она. — А я… я счастлива теперь… Бог грехам терпит… И я ведь виновата: силушки моей не было от тебя уйти — вот ты и покарал; ты — хозяин и над телом, и над душой моей. Что захотел, то и сделал! Дай только умереть мне мирно, благочестиво, покойно… да Олюшки не дай в обиду…

— Я спасу тебя, Настя! Я лекарю скажу, какой извел тебя отравой, он знает все, он и вызволит тебя… И не будет у меня тяжкого греха на душе, — прерывающимся голосом воскликнул князь.

— Нет, родной, конец мой скоро, все выжгло во мне это зелье. Да и не хочу я жить! Опять ты уйдешь от меня, опять будешь суровый да неласковый, да греховный! Нет, Борис, не мешай мне предстать перед лицом Господа счастливой да покойной… Что сделано, того не воротишь, видно, ему было так угодно водить твоей рукой. Поцелуй же меня в последний раз!

— Ты — святая, Настя, а я… — целуя жену в губы горячим, продолжительным поцелуем, проговорил Пронский, — а мне, видно, и прощения не будет за мои преступления.

— А ты — несчастный, — возразила она. — Не ты виноват, что нрав такой у тебя; от Бога нрав-то нам дается! Кому хороший дается — тот счастливый, кому худой — тот несчастливый.

За дверью послышался шорох.

— Олюша, ты? — тихо крикнул Пронский.

— Я, батюшка, — ответила княжна. — Там приехала боярыня Хитрово, очень, мол, надобно ей тебя повидать.

— Ах, чтоб ей! Ну, скажи, сейчас иду! Прощай, Настюша! — И Пронский еще раз крепко поцеловал жену.

— Послушай меня, Борис, — робко попросила Анастасия Дмитриевна, — прими мой совет: не водись ты с этой боярыней: сердце у нее жестокое.

— Да я давно с боярыней покончил, — виновато ответил Пронский. — По делу она теперь, поди, какому-либо.

— Ну, ступай, коли так. Спасибо тебе за ласку!

— Прости! — низко поклонился ей Пронский и вышел, позвав к княгине Ольгу.

 

Глава 40

В критическом положении

В обширном покое Пронского, самом нарядном и богатом, сидела Елена Дмитриевна, опершись локтями о стол, и так глубоко задумалась, что даже не слыхала, как вошел в покой хозяин.

Ему пришлось окликнуть ее.

— Здорово, боярыня! — приветствовал он ее низким поклоном. — Чем прикажешь потчевать? Вот хозяйка-то лежит у меня больная; некому, как подобает, гостью почетную встретить…

Холодный, враждебный взгляд молодой женщины остановил его речь.

— Многих ли гостей твоя хозяйка встречала? — насмешливо кинула Елена Дмитриевна.

Пронский с недоумением пожал плечами.

— Не уразумею, что ты сказать хочешь?

— Будто? Что это каким несмышленочком стал? С каких это пор завелось?

— Ты, боярыня, пришла надо мною издевки делать? Что-то храбрости понабралась? Откуда?

— Добро! — закусила губу боярыня. — Я пришла за делом, а не зря говорить с тобою. Тоже сласть не великая!

— Так говори дело, если оно есть.

Густые сумерки уже давно окутали комнату, так что разговаривавшие с трудом различали лица друг друга. Князь хлопнул в ладоши и приказал явившемуся холопу:

— Огня! Да живо!

Молодой холоп стремительно кинулся в угол, где на особых подставках стояли медные подсвечники, и, высекши огниво, зажег сальные свечки; они зачадили, мгновенно стали оплывать и пускать чад.

— Покури каким-либо ароматом. Есть ведь у нас, чай? Скорее полей на жаровню и убирайся! — приказал князь, видя, что его гостья в нетерпении встала со скамьи и, открыв окно, вдыхала теплый вечерний воздух.

Когда слуга поставил маленькую жаровеньку с «ароматами» на стол в угол, возле свечей, и бесшумно исчез из покоя, Елена Дмитриевна быстро обернулась и, подойдя в упор к Пронскому, резко спросила его:

— Ты знаешь ли, Борис Алексеевич, что дочь твоя слюбилась с грузинским князем Леоном Джаваховым?

Как ни был князь ошарашен этим вопросом, но хитрой женщине не удалось поймать его врасплох.

— Знаю! — невозмутимо ответил он.

Молодая женщина в изумлении отпрянула от него.

— Ды ты в уме ли? — едва слышно проговорила она. — Ведь ты же просватал ее? Что скажет жених? Люба ли будет такая невеста князю Черкасскому?

— Я не знаю, люба или не люба будет такая невеста князю Черкасскому, а князю Джавахову люба она, я… я отдам ее тому, кто ей люб.

— Ты этого не сделаешь! — гневно выкрикнула Хитрово.

— Кто же мне воспротивится отдать дочь тому, кому пожелаю?… Сегодня же их и обручу.

Елена, как подкошенная, упала на скамью, закрыв лицо руками.

— Да ты-то чего так убиваешься? — ехидно спросил ее Пронский, отлично понявший, что именно руководило его бывшей возлюбленной. — Или люб тебе князь-чужанин, что ли?

Елена Дмитриевна молчала.

— А давно ли, — продолжал князь, — я целовал твои ланиты да уста твои сахарные, и ты клялась мне, что, кроме меня, никого не любила и не полюбишь?

— Молчи, молчи, постылый! — грозным шепотом, со сверкающими глазами, остановила его боярыня.

— Теперь постылый, а давно ли милым называла? Ну, невестке в отместку, сударушка! Ведь и ты мне постыла хуже старости, речи твои коварные да змеиные сердце мне иссушили, душу из меня вынули.

— Спасибо на добром слове, боярин, — поклонилась ему в пояс Елена Дмитриевна, — теперь, когда мы знаем, кто мы друг для друга, и речь, значит, поведем начистоту. Пререкались мы с тобою вдосталь, и давно почуяла я в тебе своего врага лютого…

— Да и ты, боярыня, поди, не друг мне? — усмехнулся Пронский.

— Ну, так вот что скажу я тебе: всю обиду, всю свою вражду к тебе забуду, если исполнишь то, что попрошу. Требуй от меня всего, чего захочешь, все сделаю, если исполнишь ты мою просьбу.

— Ну, что же это? Говори, в чем дело!

— Откажи князю Леону и выдай дочь за Черкасского.

— Вот оно что! — криво усмехнулся Пронский. — И то я, кажется, из ума выжил, не догадался сразу, чего просить станешь.

— Издевайся, князь, знаю я сердце твое лютое! Ведь жалости ты не знаешь, так не меня, то себя пожалей… Я тоже лютою бываю, когда за обиду отместкой плачу.

— Не грозись, боярыня, не страшлив я.

— Я прошу тебя, князь, а не грожу тебе, — упавшим голосом проговорила Хитрово и слезы обиды и отчаяния невольно полились из ее глаз.

Женские слезы во все времена и века и во всех странах производили на мужчин неотразимое впечатление и делали их слабыми и безвольными.

Так же и Пронский, уже давно возненавидивший красавицу боярыню за ее гордый и надменный нрав, теперь, видя ее беспомощной и униженной, готов был тронуться ее мольбами. Она заметила произведенное ею впечатление и, усиливая поток слез и заглядывая князю в глаза, продолжала:

— Родимый мой, желанный, исполни! Ну, что тебе? Дочка твоя будет счастлива и с Черкасским, она молода, ей все равно… А потом ведь князь не два века жить будет!

— А ты была счастлива, когда тебя выдали за старого? — спросил ее Пронский.

— Я другого нрава была, — ответила Елена, — а Ольга — тихая, покорливая, богомольная. Стерпится — слюбится, по пословице. Мне же без него, прямо сказать, — жизнь не в жизнь.

— Да ведь он Ольгу любит, а не тебя; что же ты так распинаешься? — удивился Пронский.

Бешеная ревность сверкнула в мгновенно высохших глазах молодой женщины.

— Любит! — прошипела она. — Много он смыслит в любви! Приглянулась ему смазливая рожица, ну, и пожалел… вот и вся его любовь… Как будет для него Ольга потеряна навеки, так и забудет… Ты только повенчай ее! Об остальном не заботься.

— Не могу, боярыня, — твердо произнес князь. — Слово дал, да и девку жаль… Чего ради старик ее молодость заедать будет? Нет, своей дочери я тебе в угоду не дам на горькую жизнь.

— Так и решишь, стало быть? Не одумаешься?

— Не одумаюсь.

— Ну, так слушай же, князь Борис Алексеевич, — торжественно произнесла Хитрово, — добром мне не уступишь — силой тебя заставлю.

— Говорю, не пуглив я, — рассмеялся Пронский.

Этот смех окончательно вывел из себя Елену Дмитриевну; устремив на князя свои сухие, злобно сверкавшие глаза, она отчетливо проговорила:

— Ты не пуглив потому, что не знаешь того, что скажу я тебе, чем пригрожу. Ты не знаешь того, что тело польской княжны схоронено по моему указу и я одна знаю то место, где лежит оно.

Рука Пронского, гладившая бороду, чуть дрогнула, но он не произнес ни слова, не тронулся с места.

— По одному моему слову ее тело выроют из земли, и лекарь Симон скажет царю, отчего она померла.

— Что мне до польской княжны? — спросил Пронский.

— А что скажешь ты, когда узнаешь, что цыганка Марфуша по моему наговору в тюрьму ныне заточена?

Пронский вздрогнул и с ужасом уставился на говорившую.

— Ее поймали по дороге в чужие земли; при ней нашли вещи и твое письмо, князь. Скоро ее начнут пытать, и она все откроет, что знает о тебе!

— А также о боярыне Елене Дмитриевне Хитрово, — проговорил оправившийся князь.

Раскатистый смех боярыни был ему ответом.

— Ой, уморил, боярин! Неужели ты думаешь, что я такая несмышленая да непутевая, не догадалася, что цыганка, твоя пособница, выдаст и меня, если что знает обо мне. Не на дуру напал! Цыганка в надежных руках и, если мне понадобится, только одного тебя и оговорит…

— Змея подлая, задушить тебя мало! — кинулся к ней со сжатыми кулаками князь.

Хитрово спокойно встретила его бешенство.

— Задуши, — проговорила она, — мне все едино жизнь без него опостылела.

— А, провались ты с любовью своей! — крикнул князь и злобно хлопнул кулаком по столу.

— Что, небось не пужлив ты? — ядовито спросила боярыня.

— Известно, нет, а мало ли что взбредет бабе на язык, если пытать ее клещами да дыбой начнут.

— Покорись лучше мне! Отдай дочь за Черкасского, а я отдам тебе цыганку и тело княжны польской, и делу конец.

Пронский провел рукой по глазам. Ужас пытки и позорной казни ясно предстал перед ним; он знал, что за отраву да за сношения с ворожеей царь неумолимо накажет его; а тут еще скорая смерть жены, которая, конечно, возбудит у всех подозрения… И кто знает, чем все это кончится? Но вместе с тем пред ним, как живой, стоял чудный образ грузинской царевны и манил к себе своей чарующей красотой. Не исполнить ее просьбы, отказать ей — значит, отказаться самому от всех надежд на нее; а он все еще смутно надеялся.

Да и вообще в его душе было смятение, и он не мог разобраться в своих ощущениях. Образ за образом всплывал в этой душе, вызывая в ней то добрые, то злые чувства, которые боролись друг с другом. Вспомнилось ему и последнее свидание с умирающей женой и высокое чувство, нежданно-негаданно осенившее и просветившее его. Отвергнуть предложение этой коварной змеи Хитрово, подвергнуть свою жизнь опасности и боярскую честь позору… все равно ведь придется тогда отказаться от мечты обрести любовь царевны. И потом Ольга?

Тяжелое, гнетущее чувство заползло в душу Пронского. Он сознавал, что его преступная жизнь требовала теперь искупления. Настал этот суровый для него час. Зачем же искупительной жертвой будет его несчастная дочка? Бедная девочка, на миг было мелькнул в ее мечтах отрадный луч счастья и сейчас же должен будет угаснуть? Но иначе нельзя, все равно если бы он, Пронский, пожертвовал собой, то позор упал бы и на нее, и ее счастье было бы отравлено.

Так рассуждал князь и не знал, на что ему решиться.

— Ну, что же, княже? Придумал что? — спросила Хитрово.

— А если ты солгала и никого-то у тебя в руках нет?

— Пойдем в тюрьму, я покажу тебе ее, — спокойно возразила Хитрово.

Пронский опустил голову.

— Ну хорошо, — проговорил он, — ты пересилила меня, проклятая, но я раз навсегда хочу избавиться от тебя. Если я дочь отдам тебе на съедение, ты меня обманешь?

— Богом клянусь! В тот час, как Ольга будет стоять под венцом с Черкасским, я приведу тебе цыганку и сделаю, что повелишь!

— Добро! — утвердительно кивнул князь. — Грамотку пропускную ей от царя добудь…

— Когда повенчаешь дочь?

— Завтра, после всенощной.

— Помни же, князь: цыганку получишь из рук в руки, когда я своими глазами увижу княжну под венцом с Черкасским… А пока прощай!

— Прощай!

 

Глава 41

Похищение

Леон Джавахов шагал большими шагами по просторной кунацкой, а на тахте, подвернув ноги, в задумчивой позе сидел юный царевич Николай.

Наставник и ученик изредка перекидывались незначительными словами. Один был, видимо, чем-то сильно взволнован, а другой мечтательно глядел в открытое окно на синевшее вдали небо, медленно заволакивавшееся тучами.

— Должно быть, гроза будет, — проговорил царевич. — Тихо так стало; смотри, и деревья не шелохнутся, птички уже спрятались в свои гнезда. Но здешняя гроза похожа на девичьи слезы, не правда ли, друг? Такая же слабая, нежная, не такая, как наша? Леон, ты помнишь еще нашу грозу в горах, когда раскаты грома потрясают вершины гор, когда молния ослепляет зрение, и кажется, что небо разверзается над твоей головой, когда ветер бушует с таким неистовством, что гнутся и ломаются вековые деревья, а дождь пронизывает тебя до костей? Леон, слышишыли ты меня?

— Мечтай, мечтай, мой мальчик, пока у тебя нет еще никакого горя на сердце.

— А что есть у тебя, Леон? И почему ты не поделишься своим горем со мною? Я, правда, юн еще, но уже далеко не мальчик и мог бы тебе быть хорошим товарищем.

— Спасибо, царевич, спасибо, — произнес растроганный Леон, — но сейчас твоя помощь не нужна мне.

— А ты заметил, как стала печальна и бледна моя мать? — продолжал мальчик. — Ее тоже грызет какое-то тайное горе.

— Ее беспокоят государственные дела. Скоро приезжает твой дед и потребует у нее и у всех нас отчета, что мы сделали, — рассеянно ответил Леон.

— Я скажу, что мы обеднели, подкупая здешних бояр, — пылко возразил юноша.

— Не говори этого, — остановил его Леон, — это может когда-нибудь дойти до них и испортить все наше дело.

— Скорей бы уехать! — мечтательно и грустно произнес царевич.

— Теперь это уже недолго, — ответил Леон. — Что это, никак дождь пошел? — заглянул он в открытое окно. — И то идет, — озабоченно прибавил Джавахов.

— Да что тревожит тебя так, Леон? Ведь я вижу, — улыбнулся Николай. — Зачем ты хочешь скрыть от меня свою тревогу? Скажи мне, поведай все! Ведь и я могу тебе на что-нибудь пригодиться!

В эту минуту в дверь постучали и, когда царевич приветливо откликнулся, в комнату вошел стрелец Дубнов. Он снял шапку и, истово перекрестившись на образа, поклонился в пояс царевичу.

— Здоров буде, царевич, — проговорил он, — князю нижайший! — отвесил он поклон Джавахову.

— Ну что, ну что, готово? — торопливо спросил его Леон, не обращая внимания на царевича, глаза которого загорелись, как два угля, от любопытства.

— Готово, все готово, — весело ответил Дубнов. — И оборудуем же мы с тобой, князь, это дельце — черти и те обрадуются!

— А дождь-то, дождь не помешает?

— Какое мешает, нам на руку гроза! Чем темнее, тем нам и сподручнее. А что, княжна-то согласилась? — понизив голос, спросил стрелец.

Грузин молча опустил на грудь голову.

— Эх, дела-то! — почесав за ухом, проговорил Дубнов. — Ну, да это ничего! Не кручинься, князь, пожалуй, оно и лучше, а то в последний час заартачилась бы и всему делу помеху сотворила бы. Теперь, значит, как выйдет она к тебе к частоколу-то, я с Еремкой и хвать-похвать ее! Эх, жаль, не захватил еще молодца! Справимся ли втроем?..

— Возьмите меня! — вытянулся во весь свой тонкий, гибкий стан юный царевич.

Леон и стрелец испуганно переглянулись, они совсем забыли о присутствии молодого человека, жаждавшего приключений и понявшего, что они отправляются на какое-то рискованное предприятие.

— Что ты, что ты, царевич! — остановил его Леон. — Забудь о том, что ты сейчас здесь слышал.

— Возьмите меня! — уже упрямо и настойчиво повторил мальчик, стискивая свой кинжал и сверкнув глазами.

— А и впрямь возьмем молодца, — заступился за юношу Дубнов, — чем он нам несподручен? Чем не товарищ? Смел он и ловок, да и годами уже вышел…

— Нельзя, нельзя этого, — решительно произнес Леон.

— Если ты не возьмешь меня, то не выйдешь отсюда! — еще решительнее проговорил царевич и выхватил кинжал из ножен.

— Тыс ума сошел, что ли? — крикнул Леон.

— Стой, — остановил его Дубнов, — аль ты сам ума решился? Спор затеяли, а время идет; княжна подождет, подождет да и уйдет! Такого другого вечера и не отыщешь, все готово, а ты спор затеял! Идем царевич, бери свою шапку и гайда!

— Да не может он, не смею я его в такое дело с собой взять, — в отчаянии воскликнул Леон.

— Я сам за себя отвечу, — гордо произнес царственный юноша, — тебе нечего будет бояться.

— А царевна, твоя мать?

— Да не слушай ты его, — прикрикнул на Леона стрелец, — малый скоро вернется, и никто в доме знать не будет, что он нам подсоблял… Ну, ребята, в дорогу!

Все трое вышли из комнаты.

Леон успел по дороге накинуть на плечи себе и царевичу черные бурки, за что Дубнов похвалил его.

— Все не так видно будет, — заметил он.

На улице была темень; гроза разыгрывалась все сильнее, свинцовые тучи нависли над городом, и только молния освещала дорогу заговорщикам и давала им возможность не сбиться с пути.

— Должно быть, никого не встретим у изгороди, — проговорил Дубнов, — ишь, как дождь хлещет!

— Что ж тогда делать? — взволнованно спросил Леон.

— Возьмем гикнем по-соловьиному… знаешь, как у нас, на Руси, Соловей-разбойник гикал?

— Слышал что-то, — рассеянно ответил Леон, внимательно всматриваясь в дорогу, чтобы не свалиться в овраг. — Боюсь, как бы гиканьем таким не испугать всего терема.

Трое молодых людей прошли до дома князя Пронского и завернули за угол, пробираясь к запущенному углу сада, где у тына часто встречались Леон с Ольгой.

Дом Пронского был ярко освещен и в нем были заметны какое-то необычайное движение и суета. Слуги бегали взад и вперед, слышались крик и сдержанный смех; к воротам подъезжали то в рыдванах, то в розвальнях, то на конях.

— Смотри-ка, — указал Дубнов на женскую половину терема, — что-то бабы будто всколыхнулись — словно пчелы в пчельнике… Неспроста, поди! Уж не скончалась ли, грехом, княгиня? Надо узнать. Постой-ка, пойду посмотрю, ждет ли с рыдваном Еремка наш, — озабоченно проговорил стрелец, — я сбегаю за угол, а вы спрячьтесь пока под липой. Княжна, поди, не ждет тебя? — кинул он Леону.

— Если бы ничего не приключилось, может, вышла бы, — печально ответил Леон.

— Погоди, все узнаем, — проговорил Дубнов и, юркнув в сторону, исчез во мраке.

Леон и царевич встали под густую липу, куда дождь совершенно не проникал через листву, так что они могли стоять некоторое время под этой надежной защитой.

Стрелец скоро вернулся с известием, что рыдван с Ерем кой стоит в укромном месте.

— Теперь ты, князь, сходи к тому месту, где встречался с княжной, — проговорил Дубнов, — может, она девку какую-нибудь выслала к тебе, если сама не смогла выйти.

Леон послушно прошел к заветному тыну, где с княжною коротал душистые весенние ночи, и взглянул на высокую стройную яблоню, молчаливую свидетельницу их минувшего счастья. Под ее ветвями теперь никого не было видно, возле ее ствола не белело ничье светлое платье, и кругом было неуютно и уныло в эту ненастную ночь. Леон грустно поник головой.

Вдруг в кустах что-то зашуршало, и Леон уловил ухом чьи-то крадущиеся, робкие шаги. Он встрепенулся и стал вглядываться в; темноту.

Кто-то тихо-тихо кашлянул. Молодой грузин чуть слышно ответил таким же кашлем и осторожно прошептал:

— Княжна!

Тогда возле него, словно из-под земли, вынырнула закутанная женская фигура и схватила его за руку. Не видя в темноте ее лица, спрятанного под суконный охабень, накинутый на голову, Джавахов охватил женщину руками и прижал к своей груди.

— Пусти, пусти! — раздался из-под охабня заглушенный, незнакомый ему голос, полуиспуганный, полусмеющийся. — Вот скажу княжне, что девок обнимаешь.

— Кто ты? — отшатнувшись, спросил Леон.

— Не бойся! Меня княжна прислала…

— А, она!.. Что с нею? Она здорова? Почему не пришла, непогода помешала?

— Здорова она, да… беда у нас, князь, беда!

— Что же приключилось? — заторопил девушку Леон.

— Вишь, князь Борис Алексеевич спервоначалу дал княжне согласие с тобой обвенчаться… Ну, наша княжна малиновкой запела, да, видно, горе уж ее такое, судьба ее злосчастная — приехала боярыня Хитрово, о чем-то покалякала с князем, и вышел приказ…

Девушка остановилась, видимо, будучи не в силах нанести удар, который, она знала, разобьет сердце юноши.

— Говори же, говори, не томи ты меня! — простонал Леон.

— Княжну сейчас обвенчают с Черкасским, — быстро выговорила девушка и вздрогнула от страшного крика, вырвавшегося из груди несчастного. — Тише, или ты очумел? Смерти моей хочешь? — остановила она его.

Но дождь и ветер относили звуки их голосов в противоположную сторону от дома, и никто не слыхал безумного крика отчаяния, кроме терпеливо ожидавших под липой стрельца и молодого царевича, и они с быстротою молнии кинулись на этот крик.

— Княжна прислала меня сказать тебе, князь, чтобы ты забыл ее; видно, такова воля Божья. Прости ее, князь! — И девушка, низко поклонившись Леону, двинулась было идти.

Леон стоял, как заколдованный, не шевелясь и не произнося ни слова; казалось, он не слыхал последних слов посланницы и бессмысленно смотрел ей в лицо, едва белевшее в ночной темноте.

— Или ничего и не скажешь? — спросила девушка, не поняв его молчания. — Осерчал, что ли? Что ж, княжна не виновата! Ай! — вдруг взвизгнула девушка и от перепуга присела на землю, прикрывшись охабнем.

Возле Леона появились Дубнов и царевич Николай.

— Что случилось, князь, ты не своим голосом крикнул? — спросил Дубнов.

— Леон, да отвечай же! — тронул наставника царевич.

Леон очнулся и схватился за голову.

— Кончено, все кончено! — глухо, прерывающимся голосом произнес он.

— Кто тут ворошится? — спросил Дубнов, поднимая охабень. — Никак по голосу Машутка?

— А хотя бы и Машутка, тебе-то что за дело? — задорно ответила девушка. — Пусти! Не время мне с тобой бобы разводить.

— Куда так спешишь? — Дубнов крепко держал ее за рукав охабня. — Подождешь!

— Пусти ее, Пров! — грустно произнес Леон. — Зачем она нам? Все кончено. Княжна сегодня венчается с Черкасским.

— Не может того быть! — проговорил пораженный стрелец и выпустил рукав девушки.

Она быстро шмыгнула от него в сторону и исчезла в кустах.

— Так я скажу боярышне, — раздался из-за кустов ее шепот, — что ты ей счастья желаешь…

— Скажи, — ответил Леон, — скажи, чтобы завтра она выглянула из оконца терема.

— Что ж она увидит? — с любопытством спросила девушка.

— Мы клялись вместе умереть… Если она свою клятву нарушила, я ее не нарушу! — страстно произнес Леон.

— Царевич, — тихо шепнул стрелец Николаю, с любопытством следившему за всей этой сценой, — теперь нам пора и за дело браться, потому что наш молодец совсем голову потерял… Эй, слушай, Машутка, погоди маленько!.. Стрекача-то всегда успеешь задать.

— Сам знаешь, свадебное дело спешное… Да что надо-то?

— А вот что! Скажи ты княжне: если она сей же час не выйдет сюда, беда приключится!

— Да ты, никак, ума лишился? — взволнованно проговорила девушка. — Невесту к венцу обряжают, а она к милому дружку выбежит… да в такую непогодь!

— Твое дело пойти сказать. Если княжна не выйдет в чем есть, мы в терем сами придем и срам всему дому княжескому учиним. Беги-ка, девка, да скажи, что велят.

Девушка юркнула в кусты и мгновенно исчезла во тьме.

Молодые люди остались одни; ветер крепчал, дождь лил бесконечно, и эта ночь показалась удрученному горем князю последней ночью его жизни.

Между тем на женской половине княжеского дома шла невообразимая суетня. Девушки, женщины, мамушки и нянюшки метались по горницам, сновали взад и вперед без нужды и толка, видимо, совершенно потеряв головы.

В высокой светелке сидела княжна Ольга, покорно позволив двум почтенным боярыням обряжать себя к венцу. Белый атласный сарафан, унизанный жемчугом, еще сильнее оттенял ужасающую бледность ее худенького личика; глаза потускнели и, обведенные теперь синими кругами, глядели перед собой бессмысленно, тупо, как бы не различая предметов.

— Что же, девушки, песен не поете? Сейчас косу девичью убирать будем, — обратилась одна из боярынь к молча толпившимся у притолоки сенным девушкам.

— Какие тут песни? — ворчливо произнесла мамушка, горячо любившая княжну. — Небось не по воле под венец-то, голубонька наша идет. До песен ли тут.

— Что ж, матушка, — глубоко вздохнув, произнесла вторая боярыня, ловко пряча густые косы княжны под дорогой кокошник. — И все мы неволей под венец-то шли, а песни все же девки всем нам пели. Затягивайте-ка, девушки! Таков уж наш обычай. Нельзя без обычая!

Девушки вяло и нерешительно затянули:

Не сырой дуб к земле клонится,

Не листочки расстилаются,

Расстилается дочка перед батюшкой…

— Эка что затеяли! — остановила певиц боярыня. — Разве это свадебная песня? Веселое спойте!

— Ой, боярыня, на душе-то у нас невесело, ну и песни веселые на ум не идут, — проговорила одна из девушек.

— Невеста-то, невеста… краше в гроб кладут! — жалостно произнесла другая.

— Ну, вот и готова красавица наша! — радостно перебила первая боярыня, охорашивая Ольгу. — Давайте фату-то!

Ей подали тонкую, прозрачную индийскую кисею, боярыня накинула ее на невесту поверх кокошника, и фата, закрыв ей лицо, спустилась до пола мягкими складками.

— Ну, встань-ка, Олюша! Помогите, девки!

Две девушки подняли под локти княжну со скамьи, на которой она все время безмолвно просидела, и поставили на пол, словно куклу. Но Ольга ничего не слышала и не видела.

— Олюша, надо бы перед образом помолиться! — предложила мамушка, у которой из глаз неудержимо текли слезы. — Помолись, дитятко, авось полегчает тебе, на душеньке твоей покойнее станет.

Но Ольга и этого увещания не слыхала; ее пришлось насильно опустить на колена и прочитать над ней молитву.

Когда ее подняли с колен, в светелку прибежала Машутка и стала что-то шептать девушкам. С ее темного охабня ручьями текла вода, волосы были мокрые, говорила она что-то торопливо и озабоченно.

— Да нельзя, слышь ты, непутевая! — сказала ей нянюшка Панкратьевна. — Что за разговоры с боярышней? Смотри, ты мокрая совсем, неравно замараешь венчальный-то наряд…

— Не замараю, Панкратьевна, ей-Богу, не замараю! — молила Машутка. — Не замараю… Дело до княжны!..

— Да нельзя тебе говорить, вишь, она молится. Откуда тебя черти принесли?

— Боярышня! — вдруг отчаянно выкрикнула Машутка. — Дозволь Машутке слово молвить.

Ольга вздрогнула, откинула вуаль, широко открыла глаза и, слабо вскрикнув, рванулась к пришедшей девушке.

— Что, что? Жив? Говори! — хватая Машутку за ее мокрый рукав, задыхаясь, шептала княжна.

— Постой, нельзя, услышат! — пугливо шепнула Машутка и, отведя немного в сторону Ольгу, проговорила: — Велел сказать, если ты не выйдешь тот же час проститься, войдет он в терем и позор учинит князю-батюшке твоему, а жениха убьет. «Пусть, — говорит, — потом меня лютой казнью казнят, а то исполню, что сказал».

Ольга, слабо простонав, закрыла лицо руками. Все сейчас же обступили их с любопытными вопросами. Но Ольга, собрав все свои силы, постаралась улыбнуться.

— Ничего, боярыни-голубушки, ничего, мамушка, — едва слышно проговорила она. — Машутка ходила по моему указу… ну, и… и весть мне одну принесла.

Ольга, видимо, путалась, не зная, что сказать.

Ее невольно выручила одна из боярынь. Лукаво улыбнувшись и погрозив девушке пальцем, она спросила:

— Небось к ворожее посылала узнать-проведать про судьбу-то свою?

Ольга радостно схватилась за эту мысль:

— Да, да… к ворожее посылала!

— Ну и что ж она сказала? — спросили все со жгучим любопытством.

В это время вбежала еще одна девушка с вестью, что приехала боярыня Хитрово с подарками от царя и что князь торопит скорее выйти княжну: жених, мол, уже в церкви и с нетерпением ждет свою невесту.

Все засуетились и заметались из стороны в сторону. Пользуясь суматохой и тем, что на минуту все забыли о княжне, Машутка шепнула на ухо:

— Вышли всех, скажи, что хочешь одна помолиться, потом вон тою дверью выбеги в сени, я ждать тебя там буду с кафтаном… Поди, простись, а то, неровен час, он свою угрозу исполнит! На минутку выбеги, что ли!

Ольга жадно слушала ее; на ее бледных щеках чуть вспыхнул слабый румянец, но тотчас же потух.

Когда Машутка исчезла, княжна подняла голову и вдруг решительно и твердо произнесла:

— Я хотела бы на минутку одна остаться… помолиться Пресвятой Богородице. Заступнице всех скорбящих… Потом я к матушке пройду за благословеньем. Скажите батюшке, что скоро выйду.

Боярыня и все женщины низко поклонились ей, не найдя, что возразить, и пошли из комнаты.

Когда дверь за последней женщиной затворилась, Ольга упала на колена перед образом и страстно начала молиться, потом она вскочила и заметалась по горнице, несвязно бормоча:

— Господи, прости!.. Грешница я, великая грешница. Одним глазком взгляну, и всего… и всего только! И назад обернусь на муки вечные… Матушка, прости меня, грешницу!

— Скоро ли? — шепнула Машутка, просовывая голову в дверь, выходившую в узенькие, темные сени. — Выходи скорее, накинь платок, а вот тебе и кафтан, и матушкины коты для грязи.

Ольга машинально накинула поверх кокошника платок, завернулась в темный кафтан, надела на ноги коты, шмыгнула в сени, а затем, не оглядываясь, словно опасаясь погони, обе выбежали в темный сад.

Дождь перестал, но ветер с неимоверной силой гнул деревья и нагонял новые и новые страшные тучи, так что небо ни на мгновение не прояснялось; обеим девушкам пришлось бежать по мокрым тропинкам, не разбирая огромных луж.

Вот они уже и у заветного тына.

Тихий, сдержанный шепот, слабый вскрик нарушил вдруг ночную тишину. Через мгновение все смолкло под большой, развесистой яблоней…

 

Глава 42

Переполох

В домовой церкви князя Пронского собралось небольшое общество приглашенных к венчанию княжны — только родственники Пронского да Черкасского.

Сам жених, в дорогом кафтане с сердоликовыми и изумрудными пуговицами, унизанном жемчугами и обшитом золотыми кружевами и такой же бахромой с кистями, стоял, усиленно пыхтя и тяжко отдуваясь от волнения, одышки и грузного наряда.

Парчовые сапожки, шитые драгоценными камнями, жали ему ноги, тяжелая горлатка, или «душчатая» шапка, стесняла ему голову, но до венчания снять ее не полагалось. Этот странный головной убор, который иностранцы называли «башней», был знаком отличия: он считался принадлежностью одних царей и думцев. Лишь при особом торжестве, каковым считалась свадьба, дозволялось являться в этом уборе именитым дворянам и князьям. В горлатке стояли в церквах и сидели на званых обедах. Дома же она красовалась на виду, напяленная на расписной «болванец».

Князь Черкасский особенно гордился своей горлаткой, потому что она указывала на его большой чин и была очень дорогою благодаря огромному яхонту чистейшей воды, вделанному в «запону», красовавшуюся посреди шапки и переливавшуюся множеством багровых огней. Григорий Сенкулеевич знал, что его яхонт «почитай что» единственный на всей Руси, если не считать такового на царевом скипетре, а потому очень гордился и хвастался своей горлаткой.

Пронский, тоже разодетый богато, мрачно шагал по церкви, переходя от будущего своего зятя к боярыне Хитрово, которая была посаженой матерью.

Елена Дмитриевна вопреки своему обыкновению была одета не по-свадебному— в простом парчовом сарафане своего излюбленного небесно-голубого цвета; она нетерпеливо поводила плечами и хмурила свои брови от гнева, что не все идет с такою быстротой, какой она желала. Ее лицо было чрезвычайно бледно, а выхоленные руки мяли парадную шелковую ширинку, украшенную узорами и дорогими кистями на уголках.

— Да скоро ли княжна выйдет? — нетерпеливо спросила она подошедшего к ней Пронского, который, видимо, и сам был очень встревожен.

— Сам не знаю, что приключилось, — ответил он. — Вот и боярыни, что снаряжали ее, собралися, а ее все нет. Богу, вишь, молится.

— Что-то долго как? — насмешливо обронила Хитрово. — Чудится мне, хитришь ты со мною.

Пронского и самого начали одолевать сомнения. Долгое отсутствие дочери было странно и необъяснимо. Он сам видел ее почти готовой, после этого прошло уже много времени, а ее все нет как нет.

Все с великим недоумением переглядывались и начали беспокойно перешептываться.

Черкасский снял наконец свою горлатку и, вытирая вспотевший лоб, морщась от боли в ногах и висках, подошел к Пронскому.

— Что ж это, издевку чинит надо мною твоя дочь, али как? Чай истомились мы все, ее дожидаясь. Пошли-ка проведать…

— Посылал, сказали — сейчас будет, — неуверенно ответил Пронский.

— Что-то виляешь, князь, ровно пес хвостом? — подозрительно проговорил жених.

Пронский нахмурился— Черкасский никогда еще не говорил с ним в таком непозволительном тоне.

К ним подошла Елена Дмитриевна и подлила еще масла в огонь.

— Будто свадьбе-то и не бывать? — насмешливо проговорила она, улыбаясь одним ртом, в то время как ее глаза, злобно сверкая, устремились на злополучного отца невесты.

— Вздор брешешь! — вздрогнув, ответил Пронский.

— Мне сказывала о том гадалка Марфуша! — многозначительно проговорила Елена Дмитриевна.

— Чего ты хочешь, чего ты хочешь от меня, сказывай? — схватив ее за кашмировый рукав дорогого опашня, спросил выведенный из терпения Пронский.

— Невесту посмотреть хочу, — решительно сказала Хитрово.

Черкасский, ничего не понимая, смотрел на обоих.

— А если обманешь? Если я напрасно девичий век загублю, и ты мне колдуньи не отдашь? — приближая свое лицо к уху Елены Дмитриевны, тихо спросил Пронский.

— Отлыниваешь? — ответила она. — Обвенчай дочь и возьми себе колдунью.

— А если Ольга… — теряясь, шепнул князь.

— Сбежала? — помогла ему боярыня.

— Нет, не сбежала она.

— А что же тогда? — встревоженно спросила Хитрово.

— Руки на себя наложит, вот что! Тогда как?

— Ну, князь, меня на это не подденешь! — злобно рассмеялась боярыня. — Посылай-ка за невестой… Виданное ли это дело, чтобы девка перед венцом руки на себя наложила…

— Пора, князь! — вдруг раздалось несколько голосов приглашенных родственников, потерявших терпение.

Пронский вышел из церкви и послал одну из мамушек за Ольгой.

Мамушка заковыляла на женскую половину, где уже, в свою очередь, сильно волновалась вся дворня, изумленная, что боярышня так долго не выходит из своей опочивальни.

— Войти бы! — проговорила одна девушка.

— Да дверь, вишь, заперта, — возразила другая.

— Ой, не к добру это, не к добру это! — покачала головой старая нянюшка. — Недаром сегодня собака на дворе выла.

— Да будет тебе, ворона! — огрызались девушки. — Что не к добру-то?

— Постучись-ка, девонька! — распорядилась нянюшка.

Девушки кинулись к дверям и сперва робко, потом все смелее стали стучать в них. Скоро они пугливо начали жаться одна к другой, в самом деле предчувствуя приближение беды.

— Горох-от я сегодня просыпала, — зашамкала старая нянюшка, — вот оно к слезам и вышло.

— А я во сне малину чистила, — проговорила одна из девушек, — сидим мы это будто, девоньки, у себя за столом, в девичьей, стол накрыт белой-белой скатертью, а в лукошках поставлено малины видимо-невидимо! Скатерть-то белая беспременно к покойнику!..

— А малина — к порке, — смеясь проговорила девушка и спряталась за спину подруги, когда костыль старухи погрозил ей.

— А и впрямь, девоньки, плохо нам будет, если что с боярышней приключится.

— Чему при ключиться-то? Понаприте-ка лучше на дверь, — предложила степенного вида женщина, ключница князя Пронского, Анна Маркелловна.

В стороне от суетящихся девушек, встревоженных мамушек и нянюшек, стояла высокая женщина в шугае и в платке на голове. Ее пытливые глаза встревоженно перебегали с лица на лицо и еще тревожнее останавливались на дверях, ведших в горницу княжны.

В это время прибежала запыхавшаяся мамушка и, расталкивая толпу, кинулась к дверям.

— Боярышня, открой! — крикнула она. — Князь-батюшка дюже серчает, жених в церкви сердцем изныл.

— Кричи, кричи, а ответа-то и нет!

— У княгини-матушки были ли? — спросила мамушка.

— Спроведывали, княгиня спит… А княжна давеча у нее была.

Мамушка и Анна Маркелловна начали неистово барабанить в двери, но за нею ничего не было слышно.

— Что ж делать-то будем? — заволновались все, с недоумением и жестоким испугом переглядываясь.

Тогда выступила вперед женщина в платке.

Это была ключница Черкасского, Матрена Архиповна.

— Двери надо выломать, вот и весь сказ, — проговорила она. — Может, с княжною-то плохо.

Все молчали, не зная, следует ли предпринять то, что им советовали.

Дворня прибывала; люди, один за другим, уходили из церкви и наполняли сени перед горницей княжны. Мамушка выла, не смея вернуться без Ольги в церковь.

А между тем время все шло и шло. Гроза стихла, дождь перестал, небо прояснилось, и сквозь разорванные тучи пробивалась луна. Кое-где встрепенулись птички и, высовывая из-под листочков свои головки, отряхивались, намереваясь улететь. Вот раздалась нежная трель соловья, ему откуда-то завторил другой.

В церкви окончательно все смутились, когда трепещущая мамушка, заикаясь, передала Пронскому, что дверь горницы княжны твердо заложена, а сама невеста вовсе не откликается.

Борис Алексеевич стал белее снега, и его глаза сверкнули, как два раскаленных угля. Он молча последовал за мамушкой.

В дверях его остановили Черкасский и Елена Дмитриевна.

— Что, моя правда? Свадьбе не бывать? Невеста с милым дружком, поди, уже где-либо окрутилась… вокруг ракитова куста? — прошипела Хитрово на ухо Пронскому.

— Уйди, подлая, не то убью! — резко отстранил он ее от себя.

— А и впрямь, князь, кажись, мне не видать твоей Ольги Борисовны, сдается мне так, — остановил князь Черкасский.

— Живою или мертвой, а будет она твоей! Брешут старые… сомлела она, поди, в горнице, вот и весь сказ, — торопливо кинул ему Пронский и пошел вон из церкви.

Все, кто был в церкви, повалили вон; причт стал расходиться, священник снимал рясу. Всем стало очевидно, что свадьбе не бывать и что произошло нечто необыкновенное.

Боярыня Хитрово мяла свою дорогую ширинку в руках, сдерживая себя, чтобы не дать воли слезам. У нее все еще была слабая надежда, что невеста действительно не выдержит и наложит на себя руки. Она все время ждала, что кто-нибудь придет и принесет хотя и печальную, но для нее отрадную весть, что соперницы ее уже нет на свете.

— Пойдем, боярыня, и мы, — обратился к ней Черкасский. — Удружил князь старому товарищу! На смех всей стране выдал…

— Может, княжна-то и вправду сомлела, — неуверенно произнесла Хитрово, боясь выдать свою заветную мечту.

— Что ж, пойдем всячески взглянем.

Они торопливо прошли ряд покоев и наконец очутились у опочивальни княжны, двери в которую уже были открыты; суета, крики и вопли стояли невообразимые. Пронский шагал по комнате, неистово ругаясь и проклиная дочь.

Черкасский и Елена Дмитриевна поняли, что Ольги в комнате не нашли, а из отрывочных речей можно было разобрать, что вместе с нею исчезла и сенная девушка Машутка.

— Бежали, бежали садом! Сторож Митюха видел! — говорила одна из мам.

— В самую что ни на есть грозу. Он их за оборотней принял, дурак!

— Как была, сердечная, в подвенечном наряде, так и бежала. Кафтан только накинула.

— И прямехонько к прудкам.

— Ан врешь, к частоколу, что у Темной дыры.

— Ее тут нечистый, надо быть, и сцапал, наше место свято!

— И крикнуть, родименькая, поди, не успела…

— Ан врешь, крикнула! Федор-стремянный байт, слышал: кричала и таково жалобно.

— Слышал, слышал, — подтвердил рыжий детина.

В то время как дворня предавалась ненужным разговорам и пересудам, Черкасский и Елена Дмитриевна приставали к Пронскому, чтобы он принял энергичные меры к отысканию беглянки.

— Если она в прудках, пусть вытащат тело, — сказала Хитрово, не желавшая расставаться с надеждой, что соперница навсегда устранена с ее пути.

— Пошли во все стороны погоню, не успела она далеко убежать, — советовал Черкасский.

— Убью, убью я ее! — скрежеща зубами, отвечал на все эти советы Пронский.

Вдруг вся толпа заволновалась, разговоры смолкли, и все с изумлением дали дорогу трем рослым стрельцам, пробиравшимся прямо к хозяину.

— Что вам надо? — вскинулся на них Пронский. — Куда без доклада лезете?

— Времени нету, княже! — ответил ему, низко кланяясь, один из стрельцов, который был не кто иной, как сам Дубнов. — Принес тебе весть о… о дочери твоей.

— Говори, говори! — кинулись к нему Хитрово и оба князя.

— Это княгиня будет? — невинно спросил Дубнов, снимая шапку перед Хитрово и кланяясь ей в пояс, хотя отлично знал красавицу боярыню.

— Ты знаешь, где княжна? — тряся его за рукав кафтана, спросил Пронский.

— Я весть тебе принес о ней… только ты дай мне слово, что не причинишь ни мне, ни товарищам никакой обиды… Тогда скажу.

— Даю слово свое княжеское! — крикнул Пронский.

— И он пусть даст! — кивнул стрелец на Черкасского.

— Чего еще задумал? Нешто я хозяин? — хмуро ответил Черкасский, пристально вглядываясь в стрельца. — Кабы я был хозяином, давно бы тебя велел собаками затравить. Что-то мне твое обличье знакомо.

— Вспомни, князь! — засмеялся стрелец.

— Будет зря болтать! — раздалось со всех сторон. — Говори, что знаешь о боярышне?

— Ты вытащил княжну из… Москвы-реки? — глухим голосом, мрачно глядя на стрельца, спросила Елена Дмитриевна. — Что ж, жива она?

— Эка чего вздумала! — рассмеялся Дубнов. — Вестимо, жива княгиня.

— Я не княгиня, — сверкнув глазами, крикнула Хитрово, — иль не знаешь меня?

— Не о тебе и речь идет, боярыня.

— Кого ж княгиней ты назвал? Ведь княжна Ольга с князем Черкасским еще не повенчаны?

— Говори, что знаешь ты о княжне? — угрозливо спросил Пронский.

— Княжны нет более…

Невольный крик торжества вырвался из груди боярыни, но она, желая скрыть смущение, закрыла лицо руками.

— Не торопись, боярыня… печалиться, — насмешливо произнес Дубнов. — Нет более княжны Ольги Борисовны Пронской, а зато есть княгиня Джавахова, час тому назад повенчанная с князем Леоном Джаваховым.

Елена Дмитриевна с широко раскрытыми глазами кинулась к Дубнову и, схватив его за ворот рубахи, неистово начала трясти его.

— Ты лжешь, ты лжешь! — хриплыми звуками вылетало из ее сжатого горла. — Вор, разбойник!

— Пусти, боярыня! — отбивался от рассвирепевшей женщины Дубнов. — Ворот весь изорвешь!

Пронский стоял словно громом пораженный, не будучи в силах произнести ни слова. Это известие сразило его и утишило тот гнев, который до сих пор бушевал в его груди. Он знал, что оскорбленная и взбешенная боярыня Хитрово не пощадит его и что он уже погиб. К чему же было дольше волноваться или возмущаться? Час расплаты за все сделанное им настал, неизбежно настал, и дольше бороться было бесполезно и глупо.

Дубнову удалось вырваться из цепких рук боярыни, он подошел к Черкасскому и проговорил:

— Что, князь, иль вправду не признал? Давно это было: лошадь твою я по морде звезданул, помнишь! Да вот тот самый князь Джавахов, твой противник, что невесту твою у тебя из-под носа слизнул, он-то тебя славным боем тогда попотчевал…

— Так это вы вдвоем опять?.. — прохрипел Черкасский, и его безобразное лицо налилось кровью.

— Да, это мы опять маленечко пощекотали твою княжую гордыню.

— Я убью твоего князя, заморыша! — прорычал Черкасский.

— Руки коротки! И то твоего дворового одного сцапали… отраву на князя Леона, по наущению твоей домоправительницы, подсыпать хотел.

Пока Дубнов с Черкасским спорили, Елена Дмитриевна уже пришла в себя. Злоба и бешенство неудержимой волной клокотали в ней, но теперь она уже владела собой и, подойдя к Пронскому, почти спокойно проговорила:

— Ну, князь, удружил! А я-то, дура, и поверила тебе, будто ты и впрямь ничего не знал.

— Богом клянусь! — апатично возразил Пронский.

— Не клянись, князь, все равно тебе не поверю! — улыбнулась страшная женщина. — Ну а теперь жди расплаты за все прошлое да и настоящее!

— Сколько в тебе злобы-то! — грустно произнес Пронский.

Елена Дмитриевна с изумлением окинула его взглядом.

— Поди ты не злобен? — усмехнулась она.

— Был, боярыня, был, до сей самой минуты была полна душа моя всякой мерзостью злобы, а теперь просветлел.

— Посмотрю-ка я, как на дыбе ты заговоришь! — насмешливо сказала Елена Дмитриевна и повернула, чтобы выйти из комнаты, но вдруг, пораженная, отступила.

Совсем близко возле нее стояла до невероятия худая, изможденная фигура женщины в строгом черном, почти монашеском одеянии. Желтое, как воск, лицо с большими впалыми глазами было похоже на лицо мертвеца, и каждый чувствовал жуть, глядя на него.

— Что, погубила-таки Олюшу? — еле слышным голосом спросила она Елену Дмитриевну. — Мало было тебе, что мужа отняла и погубила, дочь моя тебе понадобилась? Что с ней сделала? На какой грех толкнула его? — кивнула она головой на Пронского. — У, блудница лукавая, доколе будет носить тебя земля?

— Что тебе надо? — прошептала Елена Дмитриевна, теряясь под ее мутным взглядом. — Пусти, пусти меня!

— С Олюшкой что сделала? — остановила ее за плечо костлявой рукой княгиня.

— Ничего, замуж вышла твоя Олюша! — злобно ответила Елена Дмитриевна.

— Выдала-таки! — грустно покачала головой больная. — Где же горемычная невеста? А я ее на другое благословляла. Обманули меня… Князь сказывал, что Черкасскому отказал, а теперь я узнала, что тайком от меня с этим извергом мою голубку обвенчали… Все ты, все ты, боярыня! Умру я скоро, но и ты умрешь когда-нибудь и дашь ты мне на том свете перед Господом ответ за загубленную душу Олюши. Боже мой, худо мне! — произнесла больная, шатаясь. — Дайте на Олюшу взглянуть… благословить ее, родную, на ее тяжелую жизнь…

— Ольга убежала! — кинула Елена Дмитриевна в лицо больной. — Со своим полюбовником!

— Лжешь ты, лжешь! — падая на руки приближенных, прохрипела княгиня. — Ой, плохо мне… умираю!

Она задыхалась, на ее губах показалась алая пена, глаза становились все мутнее, руки судорожно хватали воздух.

— Облыжно все! Все облыжно боярыня на Ольгу Борисовну сказала, — выступил вперед Дубнов. — Не с полюбовником она сбежала, а с суженым, и честно с ним повенчалася, а на это сам князь дал вчера свое отчее согласие, да не ведомо почему сегодня венчать с другим ее похотели. А тебе, боярыня, не стыдно облыжно нести на честную девицу? — обернулся он к Хитрово.

— Молчи, холоп! — сверкая глазами, проговорила Елена Дмитриевна. — Попомните вы меня все! Прощай, князь! — кивнула она понуро сидевшему Пронскому. — В застенке навещу тебя!

Она вышла из дома, оставив за собой всеобщий ужас и смятение.

Княгиня Пронская умирала. Услыхав, что ее дочь повенчана с любимым человеком, она заочно благословила ее и простила ей ее бегство.

— Не хотела княжна против воли родителей идти, — сказал Дубнов, — мы силком ее увезли и почти насильно повенчали: слезами горючими заливалась, сердечная.

— Скажи… скажи, что я простила и благословила ее, пусть живет… живет с миром, с Господом! Борис, поди сюда! — подозвала княгиня Пронская мужа.

Тот поднялся и подошел к жене. Вид у него был беспомощный, вялый, равнодушный.

В первый раз в жизни супруги поменялись ролями, и эта слабая, вечно покорная жена теперь властно, как равная с равным, говорила со своим когда-то грозным мужем. Теперь, стоя перед лицом смерти, она не боялась своего властелина и хотела только одного — полного примирения с ним.

— Князь, — начала она коснеющим языком, — князь, прости Ольгу, непременно прости! Перемени жизнь, брось разгул… Кинься царю в ноги, покайся в своих грехах: он милостив, простит! Иди в ратники— на поле битвы искупи свои прегрешения, кровью своей искупи свою жизнь буйную, нечестивую… и Бог тебе простит! Покайся, князь… и Ольгу, Ольгу благослови, прости ее, как я тебе все простила! Любила я тебя! За все муки, за все издевательства твои любила тебя, а теперь вот умираю. Бог, авось, и меня простит, грешную… прощай, молись за меня! Ольги… Ольги не оставь!

Ее потухающие глаза с надеждой и мольбой остановились на лице Пронского, она через силу положила свою руку на его склоненную голову, ее губы что-то еще пытались прошептать, но вдруг сильная судорога пробежала по всему телу; раза два оно скорчилось, дрогнуло; ее глаза сомкнулись навеки, и княгини Пронской не стало.

 

Глава 43

Приезд царя Теймураза

В первых числах июля 1658 года у царя Алексея Михайловича был назначен прием шведских послов и грузинского царя Теймураза. Последний приехал в Москву недавно и с нетерпением ожидал давно желанной аудиенции у царя.

После встречи с внуком, невесткой и их свитой, познакомившись с печальными рассказами о неуспехе их посольства, старик созвал совет, состоявший из царевны Елены, Джавахова-старшего, оказавшихся здесь налицо. Старый царь, много переживший и много перестрадавший, но все еще бодро несший на плечах свои шестьдесят пять лет, с грустью присматривался к подданным.

— Переменились, переменились, дети мои! — говорил старик, покачивая головой с седыми вьющимися волосами, обрамлявшими его сухощавое, желтое, как старый пергамент, лицо. — Я-то много постарел в эти годы, но я много и пережил, много испытал горестного. Сколько раз мое сердце чуть не переставало биться при виде гибели моего народа… Сколько рушилось надежд на возвышение моей дорогой Грузии! А вы отчего поседели, товарищи? Отчего ваши взгляды потуплены, отчего не горят глаза удалью? Что сокрушило вашу отвагу? Не узнаю я неукротимых сынов моей родины! А ты, Елена, отчего так бледна и все вздрагиваешь и пугливо озираешься? Николай вырос, возмужал, но та же тревога светится в его глазах… Подойди ко мне, дитя! — Царевич потупившись подошел к деду. — Я не вижу здорового румянца на твоих щеках, — озабоченно произнес Теймураз, — нет, наверное, достаточной силы и в твоих мышцах.

— Где же ему было практиковаться в силе и отваге? — заговорил Орбелиани. — Здесь нет ему сверстников, а русские юноши только на кулачках дерутся.

— Вы должны были с ним заниматься; молодых грузин немало в свите царевны. А что же Леон Джавахов смотрел?

Царевич заметно вздрогнул в сильных руках деда и пугливо посмотрел на мать. Елена Леонтьевна стояла не шевелясь, и только трепетавшие ресницы говорили о ее скрытом волнении.

— Мальчик вздрагивает, как девушка, — сердито произнес Теймураз. — Что вы из него сделали?

— Пусти меня, дедушка! — нетерпеливо проговорил царевич Николай. — Ты очень ошибаешься; я вовсе не девушка и кинжалом умею владеть не хуже любого воина.

Старик одобрительно закивал головой.

— Вижу, вижу, не все еще потерял мой мальчик под этим тяжелым небом; кровь — горячая наша кровь — говорит еще в нем! Ну а теперь поговорим и о делах государственных. Что сделали вы в эти четыре года, проведенные в Москве? Подвинули ли наше насущное дело?

Все молчали, сидя на тахтах с опущенными глазами.

Теймураз насупил свои седые брови.

— Неужели я напрасно послал сюда самых храбрых и самых умных своих грузин? Неужели и они оказались недостойными моего к ним доверия? Я слышал, будто здесь больше пьют и едят, чем делами занимаются, но думал, что мои товарищи по славным битвам не дадут себя опоить и окормить, что все они до последнего вздоха будут верны своей дорогой Грузии.

Старик, охваченный волнением, замолк, и слезы сверкнули в его старых глазах.

— Постой, царь, не кори нас! — вставая, произнес Джавахов. — Ты сам нашел, что мы поседели и глаза наши потухли — это правда; мы не привыкли сидеть без дела, как здешние бояре, ходить только друг к другу в гости да бражничать; но мы должны были завести с ними дружбу и волей-неволей вести их образ жизни. Ты не знаешь здешних людей, здешних бояр: множество из них— алчные, разгульные люди. Они тебе все наобещают и ничего не исполнят… Большое терпение нужно соблюдать с ними. Вот мы все и ждали исполнения их обещаний. Мы долго крепились, не верили, что подкупами можно подвинуть наше дело, но наконец решились. Дали дар самому близкому к царю человеку, боярину Милославскому, да кое-кому из стряпчих и бояр, которые могли бы походатайствовать у царя, и вот теперь… Взгляни на царевну, она давно продала все свои украшения; у всех нас ничего, кроме кинжалов, не осталось: все ценное продали или заложили жидовинам здешним, а дело наше все стоит в том же самом положении, как было тогда, когда мы сюда только приехали. Теперь суди нас!

Теймураз уныло повесил голову.

— Так зачем же я приехал сюда? — спросил он. — А я ехал в надежде… радужные мечты толпились в моей старой голове.

— Может быть, тебе скорей удастся склонить царя на нашу сторону, — проговорил Орбелиани. — Очень добрый, благожелательный и мудрый здесь царь. Бояре вот только плохи. Пользуются его безмерной добротой, его широким сердцем, но для себя, а не для дел государственных.

— Где уж мне!.. Стар я, не речист, — вздохнул Теймураз. — А ты, Елена, — обратился он к невестке, — неужели ты не могла поратовать за свою родину, не могла войти в доверие к царице, повлиять на нее? Ты так умна, так приветлива! Посылая тебя сюда во главе своего посольства, я сильно рассчитывал на тебя. Женщины часто более могущественны, нежели самые умные мужчины.

— Царевна горда, как грузинка, — осторожно заметил старый грузин с ястребиным носом и длинными усами. — А здесь любят покладистых да повадливых.

Теймураз нахмурил свои седые брови.

— Будущей грузинской царице не следует быть покладистой и повадливой, да еще с чужими людьми. Я не на снисходительность ее намекал, а думал, что она своим умом и обходительностью царице понравится.

На губах Елены Леонтьевны мелькнула горькая усмешка, когда она тихо возразила Теймуразу:

— Не очень-то часто я видала царицу. Всего один раз перекинулась с нею двумя словами да в другой раз видела ее в церкви, издали. Вот и все мое общение с царицей. Какое же тут могло быть влияние?

— Отчего же ты так редко виделась с нею?

— Не допускали меня до свидания.

— Отчего же, отчего? Разве ты ниже ее по крови? Она, говорят, не царского рода, а ведь ты из рода Багратидов.

— Здесь женщины живут очень замкнуто, и доступ к ним труден, а к царице особенно.

— Царевна могла бы сойтись с царскою любимицей, боярыней Хитрово, — опять вмешался грузин с ястребиным носом, — но царевна явно относилась к ней враждебно и этим закрыла себе ход к царице.

Бледные щеки Елены Леонтьевны вспыхнули, и она кинула на старика сверкающий взгляд, но ничего не возразила ему, вдруг удержавшись.

— Так же и к Пронскому, — продолжал поощренный этим молчанием старик. — Князь, видимо, заискивал в царевне, а она относилась к нему презрительно. Слишком горда царевна, в гордости своей и о родине забыла…

— Я попрошу князя Яшвили не осуждать моих действий, — надменно перебила старика царевна Елена. — Я не была послана в Московию чрезвычайным послом и была свободна поступать, как мне хотелось.

— Она права, князь, — вмешался Теймураз, — мы могли бы быть ей благодарны, если бы она могла нам посодействовать, но требовать от нее или обвинять ее мы не можем. Она женщина! Ну а относительно брака царевича Николая с одной из русских царевен говорили вы с царем?

— Царевны все вдвое старше царевича Николая, — ответила Елена Леонтьевна, — какой же он им жених? Да, впрочем, никто об этом и не говорил… видно, это сватовство им не очень по вкусу.

— Чего же им еще надо? Кажется, Николай по крови знатней их будет!

Все промолчали на это замечание.

Сам царевич рассеянно слушал планы, касавшиеся его судьбы, он стоял у окна и, очевидно, нетерпеливо ожидал кого-то. Улучив минуту, когда дед заговорил с кем-то из старых грузин и оставил в покое Елену Леонтьевну, он тихонько подошел к матери и шепнул ей:

— Мама, мне надо сказать тебе кое-что, выйдем в ту комнату.

Царевна с изумлением посмотрела на сына, но ничего не возразила и покорно пошла за ним. Она удивлялась перемене, совершившейся с сыном в последний год. Он сильно возмужал, как физически, так и умственно, походил на вполне зрелого юношу, и она, царевна, уже давно стала прислушиваться к его речам и мнениям.

— Мама, знаешь ли, что случилось сегодня ночью? — проговорил царевич Николай, когда они вошли в небольшую комнату. — Тебя не удивляет, что все утро не видать Леона?

— Боже мой, что с ним случилось? — тревожно спросила царевна.

— Не пугайся, пока ничего худого. Он женился сегодня ночью, и я был свидетелем и дружкой его брака! — с гордостью прибавил юноша.

— Женился сегодня ночью? Но зачем же ночью?

— Да разве ты не знаешь, что он похитил свою невесту? — со сверкающими глазами проговорил Николай.

— Похитил невесту? Зачем?

— Совсем как делается у нас, — с восхищением рассказывал царевич. — Она вышла к нам… а стрелец хвать ее себе на седло; ее служанку взял другой, и мы помчались. Наши лошади стояли в стороне. Сперва княжна рвалась, плакала, потом затихла и так равнодушно, так безучастно стояла под венцом… я даже удивился.

— Постой, постой, ничего не пойму, — растерянно проговорила царевна, жестом останавливая сына. — Какое похищение, какая свадьба, к чему?

— Ах, мама, да ведь Леону не позволяли жениться на его невесте; сперва ее князь-отец согласился, а потом все передумал и в эту ночь решил тайно повенчать ее с другим… Ну а мы выкрали ее и с Леоном повенчали. Теперь меня только тревожит то, что он сюда не идет и жены с собой не ведет. Это меня тревожит, мама, очень тревожит. Как только я ушел из церкви, мне вдруг вспомнилась старая колдунья.

— Какая колдунья? Что ты говоришь, мой мальчик? — пугливо спросила его Елена Леонтьевна.

— Ну да! Мы были раз с Леоном у ворожеи; она сказала ему, что он счастья не узнает и рано умрет. Вот это предсказание вдруг вспомнилось мне, и так заныло у меня в душе! Что, мама, если исполнится это предсказание? Здесь, в Москве, люди такие коварные, и у Леона так много врагов! Оттого и я тревожусь, что он не идет долго.

— Это все пустяки: колдунья, предсказание, — проговорила царевна Елена. — А скажи мне, зачем ты всюду ходил с Леоном? Разве посещение колдуний и тайных свадеб приличествует твоему сану? Ты забываешь, Николай, что ты — царевич и, может быть, скоро станешь управлять целой страной…

— Ах, мама, — перебил ее Николай, — ведь эта странная женщина сказала и мне, что я царем никогда не буду: это она прочла на моей руке.

— Замолчи, Николай, я больше не хочу слушать твою болтовню! Что скажу я дедушке Теймуразу, когда он спросит меня, как ты проводил здесь время?

— Право, мама, лучше займись Леоном, выгороди его перед отцом. Но что это за шум в кунацкой? Мне кажется, это Леон пришел… Пойдем скорее туда!

Когда они вернулись в кунацкую, там был страшный переполох. Все повскакивали с мест и, перебивая друг друга и жестикулируя, толкались вокруг кого-то.

Елена Леонтьевна и царевич растолкали толпу и очутились лицом к лицу с Дубновым и Ольгою Пронскою. Последняя сидела наподвижная, бледная, как изваяние, с устремленным вдаль, ничего не выражавшим взором. Дубнов же волновался, кричал, пускал в дело жесты и мимику, стараясь толково объяснить грузинам происшедшее. Однако грузины плохо понимали его возбужденную речь.

Когда подошел царевич Николай, стрелец радостно вскрикнул и кинулся к нему:

— Что, что случилось? — спросил его юноша.

— Беда! Вороги скрутили твоего князя и неведомо куда сволокли. Нападение сделали ночью, после того как молодые спрятались в домишке, который я указал им.

— Как же так, за что же? Царские люди?

— Нет, не царские люди, а злые вороги. Я так думаю, это людишки боярыни Хитрово.

— Хитрово? Почему боярыни Хитрово? — с любопытством спросил царевич.

— Беспременно она это, да только от того не легче. Плохо молодцу, а еще хуже молодухе. Вот и привел я ее сюда, больше некуда мне ее спрятать: дома отец со света сгонит. Да и мать ее умерла этой ночью… Эх, дела, дела!

— Как ты узнал об этом? — допытывался царевич.

— Чуть свет Машутка, дворовая девка княгини, прибежала ко мне, ревмя ревет: «Смертушка наша, — говорит, — пришла, вызволяй, как знаешь… Молодого увезли, а молодуха словно ума с горя лишилась».

— Да как же они посмели? В городе-то, почти на глазах у всех? — рассердился царевич.

— А так и посмели. Пришло народа человек двадцать, скрутили князя и уволокли; до княгини не дотронулись, только малость кое-что уворовали. Вот к твоей милости мы и пришли, значит: спрячь до поры до времени молодую княгиню и девку ее Машутку.

— Конечно, она у нас останется, — вмешалась царевна и рассказала все дело в нескольких словах Теймуразу и другим грузинам.

— Ну и дела вы тут делаете! — покачал головой старый царь.

— Я давно заметил, что Леон из бравого джигита в женщину превратился, — сердито махнул рукой Вахтанг Джавахов.

— Леона вы потом рассудите, а теперь позвольте мне увести ее, — проговорила Елена Леонтьевна и, осторожно взяв Ольгу за плечи, повела вон из комнаты.

Ольга послушно давала делать с собой что захотят; она не проявляла ни протеста, ни согласия; ее глаза все так же безжизненно были устремлены вдаль.

Придя в свои покои, царевна позвала к себе княжну Каркашвилли и приказала ей:

— Приготовь постель и теплое питье! Жена Леона Джавахова нуждается в нашем внимании и участии.

Нина на минуту смутилась. Ее смуглые щеки покрылись ярким румянцем, но она скоро овладела своим волнением, и, подойдя к Ольге, с жаром поцеловала ее холодный лоб.

— Права гостеприимства— священные права, — сказала вскользь, якобы для царевны, княжна Каркашвилли, — в особенности в такие минуты и в таких обстоятельствах.

Молодая княгиня вздрогнула, пугливо оглянулась вокруг, и ее глаза наполнились слезами.

— Она заплакала, это хороший знак, — проговорила царевна. — Я боялась этого безмолвного отчаяния.

— Что с нею случилось, царевна? — тихо спросила Нина.

— Она сегодня потеряла мужа.

— С князем Леоном несчастье? — порывисто спросила княжна, выпуская Ольгу из своих объятий.

— Этой ночью его увезли неизвестно куда, — продолжала царевна. — Его жена— почти вдова, не бывши и женой его; пожалей же ее!

— Я буду ее другом! Ее печаль будет моей печалью, ее радость — моей радостью, — тихо сказала Нина.

— Хорошо!.. Ты говоришь как грузинка. Теперь уложи ее спать, дай успокаивающего питья и сама посиди возле нее. А мне, верно, скоро придется дать отчет в безумном поступке Леона и позаботиться о розысках его.

Елена Леонтьевна вернулась в кунацкую, где старый царь Теймураз, узнав, что один из его подданных неведомо куда исчез, страшно взволновался и рассердился. Он сейчас же хотел ехать к царю с жалобой, но ему сказали, что царь пошел на богомолье в Троице-Сергиевский монастырь и что его в Москве теперь нет.

— Ну, так я поеду в монастырь, — кипятился Теймураз.

— Все равно тебя до царя не допустят, — урезонивали его старики. — Ведь ты— царь без царства, даже без крова, и просишь у русского царя защиты, помощи и прибежища. А он— могуществен и богат; тебе с ним никак теперь не равняться.

— Так, — понурив голову, возразил Теймураз, — но должен же он мне ответить за подданных моих, которых в его государстве, в его столице изменнически убивают?

— В такие дела здешний царь не вмешивается.

Бояре грабят и убивают среди бела дня, но царь этого не ведает. Леон сам виноват, что не остерегся.

— Значит, здесь по-вашему не найти мне ни суда, ни справедливости? — грустно спросил Теймураз.

— Государь узнает— рассудит по справедливости, потому что он справедливый и богобоязненный царь. Но надо ждать случая, когда можно будет лично тебе переговорить с ним, да и то он сперва горячо примется за исследование, а потом остынет, боярам дело передаст, а позже и совсем забудет. Ну а бояре по своему усмотрению окончат, да с пристрастием за дерзость, что, мол, смели к самому царю обратиться и его покой потревожить. Так вот и наше дело!.. Не следовало нам с верхов начинать, может быть, чего-либо и добились бы, а теперь только попусту разорились вконец.

— Будешь с царем на приеме говорить, скажи ему и о нашем бедственном положении.

— Когда прием, неизвестно, — угрюмо промолвил Теймураз. — Словно я какой бесславный нищий, что меня и принять-то нельзя не в очередь!

 

Глава 44

Вести Марковны

По всей Москве шли неумолчные толки.

Над домом боярина Пронского стряслась грозная, великая беда. В самый день свадьбы молодой княжны с князем Черкасским ее выкрали из-под самого венца, и она точно в воду канула. Княгиня Пронская от такого горя в ту же ночь скончалась, а самого князя под утро свезли в тюрьму по чьему-то извету.

И вдруг сразу опустел и осиротел большой, богатый и всей Москве известный дом князей Пронских. Дворовые притихли, приуныли. Хотя и при самом князе им не Бог весть как жилось, но страх, что вот-вот они могут перейти в еще худшие руки, подавлял их окончательно.

Княгиню наскоро похоронили без обычных пышных обрядностей, и во всем доме остались только две жилые комнаты, которые занимал непритязательный, скромный князь Иван Петрович, дядя Бориса Алексеевича Пронского. Но и он находился в эту минуту с царской семьею на богомолье й ничего не знал о беде, обрушившейся так внезапно на его славный род.

В доме боярыни Хитрово тоже не все обстояло благополучно. Боярыня целыми днями лежала на кровати с «выкаченными бельмами», как выражались сенные девушки; ни с кем не говорила ни слова и почти не ела.

Время от времени к ней заходила только Марковна, сокрушенно вздыхала, крутила головой, поправляла атласные подушки и безмолвно выходила из опочивальни.

Потом приходили еще какие-то личности, после визита которых Елена Дмитриевна становилась еще мрачнее и ее глаза еще чаще затуманивались слезами; в бессильной злобе грызла она тогда тонкие наволочки своей подушки, словно порченая.

В один из таких приступов злобы в опочивальню вошла Марковна и, вздохнув, заговорила:

— Боярыня, а, боярыня? Алена Митриевна! Послушай-ка, что я тебе скажу. Важнеющее дело!

Елена Дмитриевна повернулась лицом к старухе и сурово взглянула на нее.

— Надоела ты мне, старая, смерть надоела! Что тебе от меня надо? — глухим, хриплым голосом проговорила Хитрово.

Никто не узнал бы недавней красавицы в этой женщине с растрепанными волосами, с блуждающими глазами на побледневшем, осунувшемся лице, с пересохшими губами, из которых вылетали тяжкие стоны и страшные проклятия.

— Говори, что надо! Иль царь приехал? Скорее бы, скорее! — простонала она, заломив руки.

— Царь, сказывают, завтра будет, — поведала Марковна. — Да я не о нем, боярыня, тебе что сказать хочу, а о самой тебе, радость моя. Пожалей ты себя, дитятко мое!

— Говори прямо, к чему ведешь, без подвохов! Я ведь тебя насквозь вижу, таишь в себе что-то.

— В народе гуторят, — начала Марковна тихо, — что ежели князя Пронского судить будут, так и тебя нельзя в стороне оставить, что будто ты его дела ведала, мирволила ему… Из-за тебя все ему и дозволялось.

— Кто, кто смеет так говорить? — поднялась с постели, сверкая глазами, боярыня.

Старуха совсем перепугалась и невнятно продолжала:

— В корчме тут… у Ропкиной говорили, а кто— того доподлинно не упомню.

— Не упомнишь? Должно быть, сама Ропкина?

— Ой, у нее самой беда приключилась! — оправившись, начала повествовать старуха. — Неведомо куда скрылась приемная ее дочка Танюшка. Сама-то Степанида Тимофеевна ревмя реветь, все мышиные норки обыскали, словно в воду девка канула…

— Ну, мне горе твоей мещанки разбирать не приходится. Сказывай, что у тебя там еще, коли начала уж говорить.

— Степаниду Тимофеевну в розыск требуют… цыганка, знать, что-либо наплела на нее. Весь дом перетормошили, да, известно, ничего не нашли. Вот, матушка, какую ты кашу зла заварила!.. А ежели не расхлебаешь, что тогда-то? Все мы к ответу пойдем, и кто ведает, до чего еще докопаются? Марфушка-то много чего знает, да все, поди, как на духу выложит. И то сказать, нас жалеть ей не приходится, а против тебя она лю-ю-тую злобу имеет…

— Не посмеет она, не посмеет; испугается! — пробормотала Елена Дмитриевна недостаточно уверенно. — Слыхала ведь, что она себя моей сестрой величала?

— Мало ли что! Бабе всякое сдуру в голову придет; так сбрехнула! Нет, на это ты, боярыня, не рассчитывай… Она тебя не пожалеет. А послушайся ты моего старушьего совета: возьми извет свой на князя Пронского назад и освободи его из тюрьмы…

— Никогда этого не будет! — страстно вскрикнула Елена Дмитриевна. — Врага своего освободить, обидчика лютого! Лучше сама на плаху лягу, но раньше потешусь над ним, погляжу, как он, голубчик мой, на дыбе напляшется. Насмеяться надо мной! Меня, как дуру, провести! — Она скрипнула в бешенстве зубами. — Нет у меня к нему жалости!

— Да на плаху-то он пойдет не один, — грустно произнесла Марковна, — и тебя с собой возьмет.

Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой.

— Спесив он больно, меня в свое дело не запутает.

— Ну, все едино, он ли, она ли, Марфушка, а тебе тюрьмы, видно, не миновать, если ты их не вызволишь. Пока царя нет да бояре еще не накинулись на вотчины князя, вызволить его еще можно. Ну, попугала — и довольно, вовек не забудет!

— Нет, не вступлюсь я за него, — упрямо проговорила Елена Дмитриевна. — Он счастье отнял у меня; что мне и жизнь теперь? — И, зарыдав, она снова упала на кровать.

Теплый летний вечер врывался в открытые окна терема. Комната наполнялась сладким запахом цветущей липы. Летний праздник природы совершался в саду, где все благоухало, все цвело, все тянулось к источнику тепла и света. А в опочивальне боярыни царили уныние и холодная злоба, как в сердце Елены Дмитриевны, где уже давно наступила студеная, слезливая осень.

Наплакавшись, боярыня встала наконец с постели и, подойдя к окну, старалась захватить в грудь побольше живительного воздуха.

— Ах, душно мне, душно! — простонала она.

В это время в дверь робко постучались; старуха Марковна поспешно кинулась к двери. Сенная девушка докладывала, что пришел человек и желает сейчас же переговорить с боярыней.

— Так зови его! — приказала боярыня, услышав их переговоры.

Старуха юркнула за дверь, а через минуту вернулась, ведя за собою закутанного человека.

— Что тебе надо? — спросила у него Елена Дмитриевна.

— С тобой, боярыня, говорить, — ответил пришедший пониженным голосом. — Вели всем выйти.

Марковна испуганно посмотрела на свою питомицу.

Незнакомец, поймав ее взгляд, проговорил:

— Не бойся, я твоей боярыне худа не сделаю!

— Марковна, выйди, — приказала Хитрово.

— Чай от меня никаких тайн нет? — сокрушенно проговорила старая пестунья, но под строгим взглядом боярыни покорно вышла из опочивальни.

Оставшись с пришельцем одна, Елена Дмитриевна спросила его, зачем он пришел.

— Я знаю, где схоронился князь Джавахов, — проговорил он, все еще не открывая своего лица.

Елена Дмитриевна заглушила готовый вырваться крик; пошатнувшись, она схватилась рукой за стол и тяжело оперлась на него.

— С… с женой? — едва прошептала она.

— Нет, князь один, — ответил незнакомец. — Я прислан к тебе узнать, что ты дашь за свидание с князем? Он один схоронен в укромном месте.

— О, что я дам, что я дам! — заволновалась боярыня. — Ничего не пожалею, если ты правду говоришь.

— Ну, так идем же за мной.

— А если это западня? — испугалась Хитрово.

Незнакомец вместо ответа вынул из-под кафтана знакомый боярыне кинжал князя Леона.

— Узнаешь?

— Идем! — ответила она и, не размышляя больше, накинула на себя фату и последовала за незнакомцем.

 

Глава 45

В Грановитой палате

Наконец 5 июля царь Теймураз Давидович собрался представиться русскому царю Алексею Михайловичу. Последний только что накануне приехал с богомолья, и ему сейчас же доложили, что грузинский царь с нетерпением желает предстать пред его светлые очи.

Представление было назначено на другой же день, и уже задолго до назначенного часа в грузинском доме было заметно особое движение. Царь Теймураз, видимо, волновался. Он встал чуть только забрезжило утро, сходил в церковь, отслушал заутреню, усердно молился, клал земные поклоны и вернулся домой несколько успокоенный. За ним должен был приехать боярин Хилков, единственный из приближенных Тишайшего, хорошо говоривший по-грузински, и отвезти его во дворец.

В Кремле около дворца уже спозаранку толпился народ. Некоторые по делу, а кто из любопытства, прослышав, что приехал из Туретчины какой-то диковинный царь, притащились на площадь, заполнили комнаты и передние, с нетерпением дожидаясь царского выхода.

День обещал быть жарким. Июльское солнце уже давало себя знать, порядком припекая покрытые меховыми шапками головы бояр и стольников. Все с надеждой поглядывали на небо, но на нем не было ни признака облачка.

— Хоть бы дождичка Господь послал! — сказал высокий, статный «жилец», вытирая вспотевший лоб красным кумачовым платком.

— Не видать что-то! — возразил ему седенький подьячий. — А расчудесное бы дело; и то— невтерпеж жарит.

— Зачем государь из Троиц вернулся? — вполголоса спросил один стольник другого.

— Вернулся, бают, чтобы судить князя Пронского.

— Неужто боярыня-то Елена Митревна даст своего дружка в обиду?

— Чудное что-то гуторят: будто и она в сем деле замешана, — совсем на ухо проговорил стольник.

В другом конце седой боярин тихо рассказывал другому, помоложе:

— Охладел царь к патриарху Никону, видимо, охладел. Ум его пресветлый был омрачен, и посему не видел он в нем смуты, а как его очи просветлели и увидал он, что Никон — еретик, а николи не патриарх. В сороми и раскаянии кончит свои дни сей великий грешник. И поделом, и поделом! Захотел вознестись выше святителей: они книги искони писали, а он возымел мнением супротив них бороться, еретик нечестивый!

— Патриарх, вишь, сказывал, — осторожно возразил боярин помоложе, — что он отбирал только латинские иконы, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли.

— Ты, известно, никонианец, — со злобой проговорил старик. — Поди, и дома по Никону молишься.

— Что ж, не я один новые иконы завел. Вон и боярин Ртищев, и Морозов тоже… да и у самого государя в Кремле образа новые.

— Едет, едет! — пронеслось по площади.

Царь Теймураз Давидович ехал на великолепном вороном Карабахе в своем дорогом живописном костюме. Белая черкеска плотно охватывала его еще статную фигуру. Из-под папахи развевались длинные седые волосы, такие же длинные седые усы падали ему на грудь, украшенную золотыми газырями с драгоценными камнями.

Сзади царя ехала его свита, все на карабахах; процессию замыкал боярин Хилков.

Подъехав к самому крыльцу, все спешились, и Хилков повел грузин в Грановитую палату, где уже царь Алексей Михайлович принимал шведских послов.

Теймуразу указали его место. Он сел и сейчас же с жадным любопытством устремил свои проницательные черные глаза на лицо своего предполагаемого союзника. Роскошь палаты и всей русской царской свиты не поразила царя без царства. При персидском дворе он уже видел сказочную роскошь Востока, присутствовал при жизни, которую могли бы вести только мифические боги, но все это мало занимало и прельщало свободолюбивого уроженца скромной страны, впавшей в превеликие беды. Все свои ограбленные богатства и богатства Грузии он отдал бы за свободу родины, лишь бы видеть своих подданных счастливыми, лишь бы спокойно дышать воздухом своих гор, мирно любоваться цветущими долинами, слушать свои печальные и веселые песни… Что ему за дело до всех этих несметных сокровищ русского царя? Он хотел только знать, владеет ли этот красивый властелин одним сокровищем, которое ценнее всех благ на свете, — добрым, отзывчивым сердцем?

Все пристальнее, все мучительнее пытался старый царь разглядеть молодого русского государя, а думы — все мрачнее, все безнадежнее — толпились в его голове.

Но вот подошел к ним боярин Хилков и шепнул царю Теймуразу:

— Его государево величество велит тебе, царь Теймураз Давидович, приступить к его царского величества месту.

Старик молча последовал за толмачом.

Царь Алексей Михайлович с любопытством смотрел на приближавшегося к нему старика. Его молодцеватая фигура, бодрая походка, живые глаза, лицо, испещренное сабельными ударами, невольно располагали к себе государя.

Когда Теймураз подошел к царскому креслу, Алексей Михайлович встал, что было большой честью для гостя. Тронутый этим, Теймураз через Хилкова, который вел и всю дальнейшую беседу двух царей, стал бить челом, чтобы великий государь дал ему целовать свою царскую руку. Но царь руку целовать не дал и предложил поцеловаться в уста.

Тогда оба царя облобызались, и Теймураз с великим страхом целовал государя в уста.

Алексей Михайлович поручил Хилкову переговорить с Теймуразом о деле.

— С которым турским царем были у тебя розратье и бой? Как давно и какое было тебе от него изгнание и земле твоей разоренье? — спросил боярин грузинского царя, севшего на указанное место, против государя.

Теймураз ответил:

— Тому лет с тридцать изменил мне боярин Григорий Сиос и, обасурманясь, поддался турецкому султану Амурату, и поднял на меня рать; я против него ходил со своими ратными людьми, и был у меня бой с изменником и турками, между моей и Картальской землей; турских людей с изменником было тысяч сорок, а у меня было тысячи с три, но мне Бог пособил: побил я изменника своего и турских людей не многолюдством, а силою крестною.

— Как ты, царь Теймураз Давидович, бил челом великому государю о подданстве, в то время персидский шах земли твоей какое разорение учинил и в котором году? — спросил снова Хилков, когда грузинский царь умолк.

— Тому делу лет одиннадцать, — ответил Теймураз, — как присылал я к великому государю бить челом о подданстве, а нынешний шах Аббас прислал на мое государство ратных людей; я против них бился, и в том бою убили сына моего, а дочь взяли насильством да два города разорили. И при старом шахе Аббасе разоренье было мне многое. Не хотя государству своему разоренья, послал я к шаху мать свою да сына меньшого, Александра-царевича, в аманаты. Когда же моя мать со внуком приехала к старому шаху и била челом, чтобы он взял ее внука в аманаты и брал с государства дань, а разоренья не чинил, то шах сказал моей матери, чтобы она послала и другого внука своего, Леона, а он, шах, которого внука в аманаты взять захочет, того и возьмет, а другого отпустит. Мать моя взяла и другого внука, Леона, но шах матери моей и детей не отпустил и присылал к ней, чтобы она басурманилась, а он ее тогда будет иметь вместо матери. Она отказалась, что отнюдь веры христианской не отбудет. Тогда шах отдал ее под стражу и велел мучить: сперва велел сосцы отрезать, а после раскаленными железными острогами исколоть и по суставам резать; от этих разных мук мать моя пострадала за Христа до смерти, а тело украл и привез ко мне француз; детей же моих шах обоих извалошил, и теперь они у шаха. После этого шах послал на меня своих ратных людей; я пошел против них и побил, после чего ушел в Имеретию и жил там два года; потом собрался с имеретийскими и дадианскими ратными людьми и шаховых людей из земли своей выбил, и землю очистил; но в том же году шах прислал опять ратных своих людей, и я в другой раз ушел в Имеретию, а шах велел всю Грузинскую землю пленить и разорить, чтобы христианство вывесть. И я тут персиян выбил и стал владеть своим государством по-прежнему. Но при нынешнем шахе, тому лет одиннадцать, изменили мне два боярина, отвезли дочерей своих к шаху, сами обасурманились и навели на меня шаховых людей; я с ними бился и в том бою сына моего Давида убили, а меня выгнали; от этого гонения я и до сих пор живу в Имеретин.

Хилков, передав длинную и взволнованную речь Теймураза государю, спросил вновь грузинского царя:

— Как земля твоя велика, сколько в ней теперь за тобою жилых и разоренных?

Теймураз очень волновался, когда рассказывал о мучениях матери и о своих ужасных злоключениях; теперь он несколько успокоился и на вопрос Хилкова ответил, медленно соображая во время речи все обстоятельста:

— Земля моя в длину десять дней хода и поперек столько же; городов всех больших семь, а малых много, только разорены и пусты: в двух городах люди есть, а иные города все разрушены; в стольном городе Креме живет людей немного, иные живут по деревням. Надо всем государством моим владетель тепрь Рустем-хан; был он грузинской породы, да обасурманился.

Хилков не удовольствовался этим обстоятельным ответом и опять вопросил:

— Дадьянскую и Гуриальскую земли как давно ты под высокую руку великого государя привел? Присягу они принесли ли? Теперь они у великого государя по-прежнему ли в подданстве и кто ими владеет?

— Как был жив дадьянский царь Леонтий, — ответил старик, — то у нас с ним были беспрестанные вражда и бой. Но, как царь Леонтий умер, на место его теперь выбрали сродника моего Вамыка. Гуриальскою землею владеет по совету имеретинский царь Александр, но дани ему не дают, только так с ним в дружбе состоят. Государь великий пожаловал бы, велел землю мою очистить от изменников, а до шаховой земли мне дела нет, и будет ли шах за изменников моих стоять или нет, того я не знаю. Я для того и поддался государю, чтобы он велел землю мою очистить и дать своих ратных людей. Тогда я с государевыми и своими людьми, с имеретинцами, дадьянцами и гуриальцами соберусь и стану свою землю очищать, а если шаховы люди на меня придут, то я буду от них обороняться. Как великий государь изволит меня отпустить, то отписал бы к имеретинцам, к дадьянам и гуриалам, чтобы мне давали ратных людей в помощь; а к шаху бы изволил отписать, что я православной христианской веры и в подданстве у него, великого государя, так бы шах в землю мою не вступал, а станет ее разорять — то великий государь будет меня защищать.

Выслушав просьбу грузинского царя, Алексей Михайлович надолго глубоко задумался.

— Что прикажешь сказать царю грузинскому? — вывел государя наконец из задумчивости князь Трубецкой. — Ждут они, царь-надежда, твоего милостивого и великодушного ответа.

— Без бояр что я могу сказать? — проговорил Алексей Михайлович, и его природная нерешительность отразилась в беспомощно блуждавших глазах.

— В таком разе следует нарядить «сидение», — предложил Трубецкой.

— Ин будь по-твоему; знамо, сидение вернее: одна голова хороша, а много голов и того лучше, — улыбнулся Тишайший, обрадовавшись найденному выходу и тому, что явилась возможность оттянуть ответ по этому сложному делу. — Скажи царю, — обратился он к Хилкову, — что подумаю-де и ответ ему пришлю с князем Алексеем Никитичем Трубецким, а покамест пусть Теймураз Давидович пожалует к нам завтра к столу со всем своим семейством и посольскими людьми.

Государь милостиво расстался с Теймуразом и его свитой. Но грузины ушли далеко не удовлетворенные: опять проволочка, опять неопределенный ответ! Ох уж эта странная политика оттягивания и неопределенных обещаний! Однако делать было нечего, оставалось одно— безмолвно покориться и терпеливо ждать.

 

Глава 46

Царевы думы

Алексей Михайлович ходил мрачный и недовольный по своему большому светлому покою, крайне встревоженный неприятной для него вестью.

Ему только что доложили, что князь Борис Алексеевич Пронский сознался на допросе во многих «изменнических» делах. Приходилось подписывать смертный приговор, а Тишайшему это было всегда так тяжело, точно подписывал приговор самому себе.

Родственники покойной княгини Пронской— Репнины — хлопатали о смертной казни Пронского и о передаче всех поместий, угодий и денег им, так как за княгиней-де было большое приданое. Дядя заступился за Бориса Алексеевича, сколько было у него сил и влияния, но его нерешительный и слабый характер мало помогал делу, тем более что у Пронского при дворе было много врагов, которые рады были теперь ему отомстить.

Но самым сильным и опасным врагом Пронского оказался отец загубленной им княжны польской.

Каким образом узнал старый шляхтич о преждевременной мучительной смерти своей единственной дочери, так и осталось неизвестным. Но отомстил он погубителю своей родовой чести как только мог. Он написал царю Алексею Михайловичу письмо, в котором изложил обстоятельства дела во всех подробностях и еще прибавил от себя, будто именитый боярин, князь Пронский, продал за несколько тысяч золотых свою родину.

Горько было читать царю такие дела о своем боярине. Много чудилось ему злобы в письме люблинского воеводы, но если и половина того, что в нем было написано, было правдой, то и тогда Пронский заслуживал позорной казни на Лобном месте.

— Смертоубивец, чернокнижник, изменник своему роду и племени! — с горечью говорил царь присутствовавшим в покоях боярам Ртищеву и Милославскому.

Последний, видимо, чувствовал себя не совсем ладно, и хотя был явным врагом Пронского, но попытался было вступиться за него.

— Может, люди много и наплели на князя-то? — неуверенно произнес он.

— Да ежели сотая доля правды в том, в чем его обвиняют, и то достоин он лютой казни. Тяжко мне людей на казнь слать, сам бы за них на плаху лег, да если они вороги своей родины — чего другого они достойны? — со слезами в голосе проговорил Алексей Михайлович. — Что скажешь, Федор Михайлович? — обернувшись к Ртищеву, спросил он. — Как мне поступить с этим делом?

— Во всех ли делах князь повинился? — спросил Ртищев.

— Он ни в чем не винился: тверд духом, дыбу и огонь вынес, словечка не молвил, — ответил Милославский. — Люди его винились, да ворожея еще сказывала— пытки-то не вынесла ведьма, — что будто дочь от него имела… Многое она, ведьма эта самая, наплела… и на других тоже многих…

Боярин, видимо, робел перед пытливым взглядом царя.

— Ну, говори дальше, что еще там знаешь, — нахмурился Алексей Михайлович.

— Ведьма и боярыню Хитрово оговорила.

— Боярыню? — испугался царь. — Елену Дмитриевну? Не может того быть! Что она могла сделать? Разве гадала раз-другой по бабьему обычаю! Иных дел у нее с ворожеей не было! — заволновался царь.

— Не одна боярыня гадала, — вмешался Ртищев, видя, что Милославский хочет погубить заодно и Хитрово, из зависти к ее влиянию на царя. — И царевны гадали да и царица!

— Бабы! — сердито произнес Алексей Михайлович.

— А потому все баловство это, что ворожеям да колдуньям воли опять много дали: давно не жгли, вот их и развелось по-прежнему, — угодливо проговорил Милославский.

Ртищев с презрением посмотрел на этого двуличного, льстивого и лютого боярина. Хотя он и сам был, конечно, сыном своего века, одобрял казни и пытки, но уже настолько был просвещен, что на невинные занятия гадалок и ворожей смотрел именно как на бабье развлеченье, самое безвредное, безобидное и ничуть не преступное; поэтому предложение Милославского жечь гадалок весьма покоробило его.

— Вот ужо я пожурю царицу, — проговорил Алексей Михайлович, — а теперь поди-ка, приведи ко мне боярыню Хитрово, — хмуро сказал он своему тестю.

Милославский поспешил выйти.

Ртищев, обрадовавшись, что остался вдвоем с царем, стал говорить ему о государственных делах.

Но Алексея Михайловича, видно, в эту минуту мало занимали дела его государства. Его мысли были полны только что сказанным о боярыне Хитрово и об оговоре ворожеи.

Неужели эта голубоокая красавица якшалась с колдуньями да цыганками? Неужели под ее белым лбом таились нечистые мысли? И он позволял ей водить дружбу с царицей, с царевнами, сам любил слушать ее лихие прибаутки да веселые шутки и только дивился ее уменью всем нравиться, всем угодить? Теперь это объяснялось весьма просто: она имела, надо быть, приворотный корень. Царь содрогнулся.

«Может, она и зелье нам какое подсыпала?» — с ужасом подумал он.

А Ртищев говорил ему в это время:

— Никак не можем мы обиду учинить против Персии. Они наши исконные друзья. Еще в одна тысяча шестьсот пятидесятом году, помнишь, приезжал на Москву посол шаха Аббаса, Магмет-Кулыбек, и привез в подарок от того шаха четыре тысячи батманов селитры. А царь Теймураз пусть сам свою обиду с шахом разведет: они свойственники. Ссоры у Теймураза с Рустемом, ханом тифлисским, потому, что они между собою свои близкие, одного поколения; пошли они от великого князя грузинского. Рустем-хан теперь — шахов подданный и басурманин, и половина Грузинской земли с ним, а другая половина — за Теймуразом. Так ссора между ними! И шах на Рустема-хана сердится, что он Грузинскую землю разорил и царевича убил. Теперь Теймураз покинул свою землю, к шаху не писал и не бил челом, а ежели бы бил челом, то шах велел бы ему жить по-прежнему в своей вотчинной земле. А грузины— народ хитрый. Они просят у нас ратных людей против персов идти. Мы с шахом поссоримся из-за них, а нам что за корысть, коли в Грузинской земле не будет шаховых людей?

Долго говорил Федор Михайлович, а царь рассеянно, невпопад отвечал ему и все с большим нетерпением посматривал на дверь.

Наконец вернулся Милославский и встревоженным голосом объявил, что обыскали весь дворец, но боярыни Хитрово не нашли. Она ушла со вчерашнего вечера из дома и до сих пор еще не вернулась. Все люди в ее тереме в беспокойстве. Сенные девушки рассказывали, что за боярыней пришел вечером какой-то неизвестный человек и неведомо куда увел ее, а ночью пришел, вызвал Марковну, долго с нею говорил; потом старая ключница и наперсница боярыни взяла из спальни шкатулку с жемчугами и другими драгоценностями, и они оба ушли, но до сих пор никто из них не ворочался.

— Сбежала, должно! — произнес Милославский.

— Ну, недалеко убежит! — сверкнув глазами, проговорил Алексей Михайлович. — Эй, люди!

Вошли вооруженные стрельцы.

— Скажите своему голове, — распорядился царь, чувствуя как свойственная ему порой вспыльчивость овладевает им, — чтобы послали к заставам погоню да никого без моего приказа не выпускать. Напиши, боярин, о том приказе, — повелел Алексей Михайлович Ртищеву. — Пойдем, тестюшка, к царице, — предложил он Милославскому.

Оба отправились на половину Марьи Ильинишны.

Царица, по обыкновению, ела сласти и слушала длинный рассказ странницы о ее необыкновенном странствии на Афон. Царевны гуляли по саду, потом сновали по терему и все ныли и ныли от тоски.

— Ой, скучно, скучно, матушка-царица! — чуть не плакала Ирина Михайловна.

— Испей винца, и повеселеет! — предложила «верховая боярыня» Стрешнева.

— Ой, опостылело и вино-то! — махнула рукой царевна.

— Ну, сказочниц послушай! — разгрызая семечко, апатично произнесла царица.

— Надоели, все одно и то же гуторят! — лениво потягиваясь, проговорила Татьяна Михайловна. — Разве вот скоморохов созвать да с ними, как намедни, «действа» произвести? — раздумчиво предложила царевна, наслаждаясь ужасом, который отразился при ее словах на лице царицы.

— Что ты, мать моя! — замахала на нее своими пухлыми ручками Мария Ильинишна, — опять в «хари» обряжаться станешь?

— Царевнино ли это дело в «личины» рядиться? — укоризненно проговорила боярыня Стрешнева.

— Еще сама с ними в пляс пустись!

— А и пущусь, — хорохорилась Татьяна Михайловна, — все лучше, чем с тоски подыхать.

— Как погляжу я на вас, государыни-царевны, — вмешалась странница, — и поразмыслю: выходит так, что все это в вас враг рода человеческого действует, смутные мысли вам внушает.

— Ну, пошла, старая, надоела! — остановила странницу Анна Михайловна. — Матушка-царица, вели игрецам на цимбалах, что ли, сыграть.

— Под праздник-то! — укоризненно напомнила опять странница. — Лучше бы Четьи-Минеи послушала.

— Царица, где же боярыня Елена Дмитриевна? — спросила царевна Ирина.

— Сама того не знаю, — ответила Марья Ильинишна, — целый день она сегодня на «верху» не была. Уже не занеможилось ли ей?

— В городе сказывают, Пронского на допрос взяли, — осторожно доложила одна «из верховых» боярынь.

— Пронского… в тюрьму? За что? — с любопытством обступили боярыню царевны.

— Во многих будто воровских делах повинился.

— Вот отчего боярыня и к нам не идет, — догадались царевны, — знать, больно скучает: друг он ей был.

Все «верховые боярыни» поджали губы и многозначительно опустили глаза. Наконец-то можно было позлословить и очернить эту царскую любимицу; но им это не удалось сегодня — отворились двери, и вошел царь с Милославским.

Алексей Михайлович еще не совсем остыл от охватившего его порыва гнева при известии, что Хитрово бежала, но был уже относительно спокойнее и, войдя, даже пошутил с сестрами.

— Ну, что, стрекозы, стрекочете? — спросил он, гладя по голове Ирину, свою любимицу. — А я вас журить пришел. Дошли до меня слухи, что в тереме на «верху» бывала ворожея и что будто царица и вы гадали у нее. Правда ли это?

Царевны смущенно молчали. Марья Ильинишна побледнела и от испуга выронила на пол все семечки.

— Я вас спрашиваю, правда это? — уже суровее спросил Алексей Михайлович.

— Правда, — ответила одна царевна Ирина.

— А ведомо вам, что я этого не дозволял и не дозволяю?

— Ведомо было, — чуть слышно ответила Ирина.

— Как же вы мой запрет нарушили? — спросил царь, и его глаза с укором посмотрели на сестер. — Как дерзнули вы нарушить мой указ? Ну, отвечайте же!

— Скучно нам было, братец! — как стон, вырвалось у всех сестер разом.

И, казалось, царь понял этот крик безысходной тоски; он молча опустил голову.

— Небось, боярыня Хитрово привела ворожею? — после минутного молчания спросил он.

Царевны, не желая выдать свою любимицу, ничего не ответили ему.

— А знаете ли вы, что дружба с ворожеями добром не кончается? Вот эта самая колдунья под пыткой оклепала самое боярыню.

— Не может быть! — с ужасом вскричали царевны, а царица закрыла лицо руками. — Не могла ворожея на боярыню наклепать, не за что клепать на нее.

— Должно быть, боярыня вину за собой какую-либо знала: только почуяла беду и дала тягу! — мрачно произнес Алексей Михайлович. — Пришел вам это поведать да узнать, в самом ли деле вы якшались с колдуньями. Срам на всю Москву, срам! Ну а боярыне несдобровать! От моего суда никуда не сбежать, — важно прибавил он.

Все стояли глубоко подавленные и молча выслушивали суровые слова царя.

Вдруг в сенях послышалось движение. Двери широко распахнулись, и, когда все с изумлением обернулись, их глазам предстала в голубом измятом летнике, с небрежно накинутой на голову фатой, бледная, измученная Елена Дмитриевна Хитрово.

 

Глава 47

Жертва мести

Несколько дней, проведенных в тюрьме, сильно изменили наружность Бориса Алексеевича Пронского. Недавнего красавца трудно было теперь узнать. Худой, изможденный, с полуседой головой, с тусклым взглядом, он страдал не столько от телесных болей, сколько от душевных мук.

Сидя в низком, затхлом каземате, по земляному полу которого бегали крысы, а в крошечное оконце едва пробивался свет дневной, князь знал, что уже погиб окончательно. Его уже пытали, хотя, видимо, еще несколько щадили, но улики, доносы и наветы так и сыпались на него со всех сторон, как из прорванного решета. Все, что было им тщательно скрыто и погребено, как ему казалось, навеки, вдруг с ужасающей ясностью всплыло наружу, и теперь он должен был давать ответы за все, им когда-то содеянное.

Теперь, оставаясь целыми мучительными часами один со своими мыслями и со своей совестью, князь не каялся в преступно проведенной жизни, а только проклинал свою неосмотрительность и свою роковую близость к боярыне Хитрово, которая так беспощадно погубила его.

При воспоминании об этой женщине вся кровь отливала от сердца князя, и огненные круги появлялись в его глазах. Пронский, рыча от бессильной злобы, в изнеможении падал на солому и на некоторое время забывался в больном, тревожном сне. Но и во сне его преследовал коварный образ некогда любимой женщины; и во сне иногда ему удавалось удовлетворять свою неутомимую жажду мщения. Он предавал красавицу нечеловеческим мукам и много раз собственноручно пронзал ей сердце ножом, затем, просыпаясь с улыбкой удовлетворенной мести, блуждающими взорами обводил свою темницу и, удостоверившись, что то был лишь сон, разражался диким смехом и в исступлении метался из угла в угол, рискуя от бешенства разбить себе голову о стены тюрьмы.

Мысли о грузинской царевне тоже мало успокаивали взволнованную душу князя. Насколько душили его злоба и мщение к Хитрово, настолько же терзала его неудовлетворенная страсть к царевне. При мысли о том, что он навеки потерял ее, что, может быть, никогда больше не увидит ее спокойного бледного лица, Пронский плакал, как ребенок, потерявший свою самую дорогую игрушку.

В маленькое оконце его темницы робко заглянул последний пурпурный луч заходящего июльского солнца, но сейчас же исчез. Князь лежал на соломе, обессиленный, измученный только что перенесенной дыбой. Вывихнутые руки и ноги неподвижно лежали на земле; голова была откинута; из полуоткрытого рта изредка вырывался мучительный, душу надрывающий стон.

Князь и дыбу вынес, как прежние пытки, без стона, прокусив губы до крови, но не повинился во взведенных на него преступлениях; а теперь, лежа один в своей сырой темнице, он облегчал свои страдания стонами.

Все его тело невыносимо ныло, при малейшем движении руки или ноги боль вывихнутых суставов становилась столь мучительной, что у него не хватало уже никаких человеческих сил. И все-таки душевная боль князя была значительно сильнее.

Лежа на соломе с широко открытыми глазами, он вторично переживал только что перенесенную сцену в пыточной камере. Его щадили, и пытки, применявшиеся к нему, несмотря на свою бесчеловечную мучительность, все-таки считались в те времена переносимыми.

Зато к несчастной цыганке палачи были беспощадны.

Весь страх, все суеверие, внушаемое гадалками и ворожеями, сказались при суде над Марфушей. Ее знали все, и все боялись ее. И теперь, когда ее вина была, несомненно, обнаружена, к ней применили самые тяжкие пытки, какие только существовали при тогдашних допросах.

Несчастная женщина представляла собою уже один бесформенный кусок мяса, в котором жизнь еще чуть-чуть теплилась. Только в ее больших черных глазах можно было видеть признаки жизни. Все суставы у нее давно были вывихнуты и вытянуты, некоторые части тела сожжены; на ней не было ни одного живого места, которое не подверглось бы действию огня и железа.

Марфуша сама не могла уже двигаться: ее перетаскивали на пропитанной кровью рогоже и, подвергая все новым и новым мукам, требовали, чтобы она созналась в том, что она имела злой умысел на царя и царицу. Все ее клятвы и уверенья не принимались во внимание. Она с удивлением и ужасом слушала, как судьи с невозмутимым спокойствием называли ей сообщников, имена которых она слышала в первый раз. Тут попадались бояре, князья, холопы, купцы — словом, все, кто чем-нибудь когда-либо не угодил судьям и на кого им необходимо было из мести или из выгоды сделать извет.

Марфуша, насколько могла, старалась выгородить невинных, с трепетом прислушиваясь, не назовут ли ей имени боярыни Хитрово. Но нет! Этого имени она все еще не слыхала: знать, боярыня была все еще сильна, и никто не смел назвать соучастницей цыганки царскую любимицу; знать, все думали, что боярыня за семью царскую ратовала и потому выдала цыганку и Пронского, а сама она, дескать, к такому делу и непричастна.

И подымалась тогда в измученной душе гадалки лютая ненависть к боярыне, которая за свои преступления не несла кары; и хотелось Марфуше поскорее видеть, как будут рвать калеными щипцами белое тело царской любимицы.

Но молчала еще цыганка, имени боярыни не произносила, решив, что еще успеет, что времени еще много!

Не знала Марфуша, захочет ли Пронский, чтобы она назвала Хитрово; может быть, он сам выдаст ее, может, ему самому любо будет назвать ее, да и веры дадут ему больше, чем ей.

И ждала Марфуша, страстно ждала, когда ее сведут с Пронским, а пока мужественно переносила самые мучительные пытки.

Каким сожалением и участием сверкнули глаза Пронского, когда он увидел истерзанное тело цыганки! Она поймала на себе этот взгляд и благодарно ответила ему слабой улыбкой. На все вопросы о том, ведалась ли она с Пронским, давала ли ему зелье, помогала ли ему извести польскую княжну, Марфуша упорно отвечала, что князя знать не знает, ведать его не ведает.

— Может, князь когда и приходил о судьбе своей погадать, да я того не помню, — говорила она, пристально смотря на Пронского и стараясь взглядом показать ему, что умрет, но не выдаст его.

— А как же князь говорит, что был у тебя намедни? — спросил один из бояр-судей.

Марфуша испуганно глянула на князя.

— Боярыня Хитрово просила меня, нужна ей, вишь, была гадалка, я и ходил, чтобы позвать, видно, ты запамятовала? — спросил Пронский и тоже пристально взглянул Марфуше в глаза.

Цыганка вспыхнула; злой огонек сверкнул в ее глазах, когда она радостно ответила:

— Должно быть, запамятовала, а вот теперь напомнил! Точно, был посланец от боярыни, но был ли то князь, или кто иной — не вспомяну… Боярыня часто за мной посылала, — будто вскользь произнесла ворожея, — и во дворец меня водила!

Судьи переполошились, но взять назад показание было нельзя, и Марфуша рассказала, как боярыня отравила мужа и привораживала к себе царя и царевен.

Пронский с наслаждением слушал этот донос; он уже видел свою месть исполненной, забыв о том, что если Хитрово обвинят в колдовстве с целью приворожить царя, то и его непременно обвинят в сообщничестве и он подвергнется вместе с нею позорной и лютой казни.

Допрос и пытка наконец кончились. Обвиненных развели по темницам. Марфуша молча, одними глазами, помутившимися от страданий, простилась с князем. Они знали, что больше уже никогда не увидятся в этой жизни: Марфушу, как колдунью, приговорят к сожжению, а его — Бог знает — к чему; во всяком случае, казни их будут происходить в разные дни. И если князю суждено будет умереть с кем-либо вместе, то, пожалуй, лишь с Еленой Хитрово.

Теперь участь этой боярыни была решена: цыганка оговорила ее, а он, князь, подтвердил этот оговор, и, несмотря на все ее влияние при дворе, Елене Дмитриевне не миновать было плахи.

В первый раз со дня ареста лежал П ронский на своей соломе с удовлетворенной улыбкой на губах. Он отомстил! Да, он сам погибнет, но зато жестоко отомстил за свою гибель. И его усталые глаза стали смыкаться.

Но вдруг он услыхал, как ржавый замок в дверях его темницы заскрипел. Кто-то тихо говорил с тюремщиком.

Темница тускло осветилась светом потайного фонаря, поставленного на пол, тюремщик что-то сказал следовавшей за ним закутанной фигуре и пропустил впереди себя двух посетителей.

Пронский открыл глаза, повернул голову в сторону вошедших и успел разглядеть, что неожиданными его посетителями были женщины. Обе были тщательно закутаны в платки, с накинутыми на лицо темными покрывалами.

Когда тюремщик, низко поклонившись, вышел из темницы, одна из посетительниц, повыше ростом, подошла к князю и, откинув с лица покрывало, глянула на него. Князь вскрикнул, хотел подняться и протянуть к пришедшей руки, но с глухим стоном, обессиленный, снова упал на солому. Женщина опустилась на колени и взяла его холодную, истерзанную руку в свою.

— Князь, ты узнал меня? — ласково спросила она.

Его лихорадочно горящий взор ответил ей вместо слов.

Как мог он не узнать дорогих, любимых черт, из-за которых он готов был вынести злейшие в мире муки и пытки. О, гораздо злейшие, чем те, которые он только что перенес! Какое счастье, что он снова увидел взор, с лаской покоившийся на его лице.

Царевна Елена поняла выражение его глаз и в смущении опустила свои.

— Я недавно узнала, — проговорила она, — что ты взят в тюрьму, что ты оклеветан и тебя пытают… За что — толком не знаю, но мне стало жаль тебя… И я пришла навестить.

— Спасибо тебе! — произнес наконец Пронский и с усилием поднес ее руку к губам. — Спасибо, что не погнушалась навестить колодника… Но как допустили тебя ко мне? Ведь никого не велено пускать.

Царевна смутилась и кинула нерешительный взгляд на свою спутницу, укрывшуюся в углу темницы: ей послышалось, что из угла раздались заглушенные рыдания. Пронский ничего не слышал, жадно всматриваясь в лицо царевны.

— Я прошла так… просила, — ответила наконец Елена Леонтьевна. — А ты, князь, разве не хотел бы видеть дочку свою Ольгу? — вдруг спросила она.

Лицо Пронского потемнело, и его брови сдвинулись.

— Нет, — решительно ответил он, — нет, дочку видеть я не хочу. Да и нет у меня дочери: была одна, но и та опозорила меня, в могилу мать уложила и меня на плаху послала. Из-за нее я здесь, царевна.

— Из-за нее ли, князь? Подумай? — задушевно проговорила царевна. — Она у тебя несчастная, очень несчастная, а тебя привели сюда злоба людская да нрав твой неукротимый. Не вини ты дочери и прости ей, как простит тебя Тот, пред Кем ты, может статься, скоро предстанешь!

Маленькая закутанная фигурка в темном углу зашевелилась; раздались громкие рыдания, и при последних словах царевны она упала на колена у ног князя. Обнимая их и обливая слезами, она заговорила:

— Батюшка родимый, прости, прости меня! Отпусти грех мой невольный… Дай слово вымолвить, свет батюшка! Ой, тошно мне, сиротинке, все нутро мое выгорело, не жилица я на белом свете! Не дай в могилу уйти со змеей-тоской!..

Пронский с удивлением посмотрел на дочь.

— Откуда выискалась? Из-под венца к милу дружку сбежала, без воли отца и матери обвенчалась, так что ж теперь тебе от меня надо? Гляди, любуйся, на что стал похож твой отец! Радуйся! Колодника-отца благословенье понадобилось? А по чьей вине этот срам на голову мою упал, как не по милости дочки богоданной? Теперь благословения пришла просить, чтобы слаще было целоваться да миловаться с милым дружком? Нет тебе моего благословения ни во веки веков! Ступай от меня прочь, непокорливая дочь, погубительница отца своего родного, блудница бесстыжая! — И князь оттолкнул ее от себя…

Ольга в судорожных рыданиях упала на земляной пол.

Царевна, едва сдерживая слезы, положила свою руку на горячий лоб узника.

— Мне жаль тебя, князь, — тихо проговорила она, видя, как ее слова успокоительно действуют на этого все еще не укрощенного человека, — я с добром и лаской пришла к тебе, я хочу пролить мир в твою измученную, истерзанную душу и привела к тебе дочь для того, чтобы вы примирились перед вечной разлукой. Если Ольга виновата перед тобой, то и ты виноват перед нею. Ты дал мне слово, что повенчаешь ее с Леоном Джаваховым, я поверила тебе; помнишь, как ты Богом клялся мне? А разве ты сдержал свое слово?

Елена Леонтьевна пристально смотрела в глаза Пронскому, и он смутился от этого взгляда.

— Мне грозили… пыткой, позорной казнью, если не повенчаю Ольги с Черкасским, — пролепетал князь.

— Ты убоялся пытки и ради своего тела не побоялся погубить душу, не сдержав слово? — упрекнула царевна.

— Не пытки я боялся, и не лютая казнь была страшна мне, — горячо произнес Борис Алексеевич.

— А что же? — с любопытством спросила царевна.

— То, что я тебя навеки лишался.

Царевна вспыхнула, но, сдержавшись, ласково ответила:

— Меня ты напрасно в мыслях имел. Ведь сказывала я тебе, что хотя мой муж и без вести пропал, а все я считаюсь его женой, и, пока глаза мои его тела мертвого не увидят, ничьей женою я не буду, и не для чего тебе меня было в мыслях держать.

— На смерть пойду, а все одна ты в моих мыслях будешь, — упорно проговорил Пронский.

— Знать, вы с дочерью одного нрава, — перевела царевна разговор на княгиню Ольгу, — она тоже и слышать не хочет о другом помыслить.

— Чего же ей мыслить о другом? Ведь ты своего дождалась! — криво усмехнулся князь, с ненавистью глядя на все еще распростертую у его ног дочь.

— Вот ты, князь, выслушай до конца, — остановила его царевна. — Не своей волей убежала она к Леону… он силой увез ее и обвенчался с нею насильно.

— Это все равно, — угрюмо проговорил Пронский.

— Постой же, говорят тебе, — нетерпеливо остановила его опять грузинка, — вся вина Ольги в том, что вышла она к нему проститься…

— Матушка дозволила, благословила, сказала: «Поди простись», — робко ввернула Ольга. — Я пошла, а там у тына и ждал меня… Леон.

Ее голос пресекся, и она разразилась рыданиями.

— Леон со стрельцом Дубновым, — продолжала ее рассказ царевна, — и еще двумя стрельцами и… с моим сыном, царевичем Николаем, — уже тихим голосом докончила Елена Леонтьевна.

— Как? И царевич на такое озорство пошел? — с неудовольствием спросил Пронский.

— Он тоже возмутился, когда узнал, что ты не сдержал своего слова и хочешь насильно повенчать дочь с другим.

— Юн он еще, чтобы судить поступки старших, — сурово произнес князь.

Елена Леонтьевна снисходительно улыбнулась.

— У нас юноши приучены думать и рассуждать, — произнесла она. — Да дело не в царевиче: он только помогал своему наставнику, которого очень любил. Когда Ольга вышла к ним, они схватили ее, посадили на седло и увезли в церковь; там обвенчали и спрятали в дом, раньше приготовленный Дубновым для молодых…

— Ну, совет им да любовь! — злобно остановил рассказчицу Пронский. — Ты что, царевна, смеяться надо мной пришла, что ли? Издевки делать над лежачим человеком? Мало тебе, что люди царские над телом моим надругались, ты мою душу вымутить хочешь? Тебе-то я худого ничего не сделал…

Скорбная нотка зазвучала в его голосе.

Царевна растерялась и несколько минут не знала, что ответить ему, однако потом оправилась и проговорила:

— Не смеяться я над тобой пришла, а с людьми примирить, душу твою облегчить, да и ей облегченье сделать, — указала она на Ольгу. — Отпусти ей ее невольный грех, прости ее, и она будет за тебя Богу молиться. В монастырь она идет, постригается.

— В монастырь? Постригается? — в изумлении проговорил Пронский, смотря широко раскрытыми глазами на дочь. — Почему же в монастырь? Да нет, вы меня обе морочите! Чтобы молодая жена, чуть не на второй день свадьбы да в монастырь ушла?.. Нет, смеетесь вы надо мною! Или муж — злодей, в монастырь гонит? — обернулся он с насмешливой улыбкой к дочери.

— Нет у меня мужа… и не было, почитай! — заливалась слезами Ольга.

— Что-то не уразумею? — спросил царевну Пронский.

— В самую ночь свадьбы ворвались злые люди в дом, где схоронились молодые, связали князя Леона и увезли его, а вчера боярыня Хитрово привезла его, умирающего, неведомо откуда. Сегодня утром он скончался у нее на руках, — кивнула царевна на Ольгу. — Вдова она теперь и часа женой не была. Так рассуди же ты, князь, как твоя дочка несчастлива. Вот и надумала она в монастырь идти с подругой своей, грузинкой одной, что тоже князя Леона когда-то любила, и пришла благословения у тебя просить и прощения в том, что невольно была причиной твоей гибели.

— Так, значит, враг мой сгинул? — спросил Пронский. — Ну, собаке— собачья смерть, — злобно докончил он.

Ольга слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.

Царевна сурово нахмурилась.

— Нечестно, князь, тебе так говорить! — промолвила она. — Ведь помер князь Леон и перед Господом искупает вину свою: не тебе быть ему судьей! Вспомни, ты и сам скоро предстанешь перед Судом Высшим, что ответишь ты Ему за лютость души своей? Ведь ты почти умираешь, а смириться никак не хочешь, неужели не сознаешься в грехах своих? Я и пришла за тем, чтобы видеть твое покаяние…

Пронский вздрогнул. Хотя его истерзанные члены страшно ныли и вывихнутые руки плохо повиновались ему, но он, стиснув губы до крови, схватил Елену Леонтьевну за руку.

— Стало быть, любишь меня? — лихорадочными глазами глядя на нее, спросил он.

Царевна сделала попытку высвободить свою руку и, скрывая нервную дрожь, охватившую ее от прикосновения Пронского, ответила, не желая усиливать его страдания:

— Мне жаль тебя, душевно жаль, и сердце мое ноет от боли при виде тебя.

— Если жаль, так, стало быть, любишь! — слабо удерживая ее руку в своих искалеченных руках, возбужденно произнес князь. Печальная улыбка мелькнула на устах царевны, но Пронский не заметил этой улыбки и продолжал говорить, охваченный счастьем и радостью: — А если любишь, так я все и всем прощу, самому лютому своему врагу, Елене Хитрово, и то прощу все — ни на кого я зла больше не имею. Ольга, — позвал он дочь, — прости и ты меня! Много я виноват перед тобою и перед матерью твоею покойной; прости, если можешь…

Ольга, заливаясь слезами, осторожно поцеловала руку отца.

— Видно, тебе на роду так написано— за грехи мои молиться, — продолжал князь. — Молись, Ольга, за меня, молись, авось твои молитвы услышит Господь Бог.

— Царевна выпросит у царя помилование, — сквозь слезы проговорила Ольга.

Пронский с благодарностью взглянул на Елену Леонтьевну.

— Спасибо тебе, царевна, — произнес он, — но милости царской мне не дождаться. Да и на что она мне? Все равно под клобуком придется свои дни коротать, а мне что умереть, что жить без тебя — все одно!

— А неужели умереть позорной смертью не стыдно тебе, князь? — спросила царевна.

Глаза Пронского как-то загадочно сверкнули.

— Врагам моим тешиться над стыдом моим не придется, — с загадочностью произнес он, — если дядя не вызволит меня, им срамоты моей не увидать. А клобука монашеского я вместо жизни не приму. Мне— или свобода, или ничего не надо!

— Отец, отец, что ты задумал? — вскрикнула Ольга, но царевна тихо остановила ее:

— Оставь его, он хорошо задумал. Если он настоящий витязь, о которых у вас сложены песни, то он и умереть должен как витязь. Свободу он может только тогда взять, когда она ему будет возвращена вполне и вместе с честью. Приговор еще не состоялся? — спросила она князя.

— Не ведаю про то, — ответил Пронский, не отрывая своего взгляда от лица царевны.

— Ну, Ольга, прощайся с отцом! Нам пора идти, — сказала Елена Леонтьевна.

Ольга с воплем кинулась к отцу и в первый и последний раз в жизни обняла его шею своими худенькими руками.

Глаза Пронского вдруг увлажнились.

Кто знает, что пережил в эту минуту этот черствый, жестокий человек, всю жизнь проведший в наслаждениях и грехах и не знавший сладкого родительского поцелуя? Может быть, он пожалел о безумно потраченных днях с чуждыми и враждебными ему людьми, вдали от семейных радостей. Может быть, он пережил в эту минуту всю свою бурную жизнь и только теперь понял, как она была бесцельна и как дорого он теперь расплачивается за нее.

Голова Ольги лежала на его груди, и он ласково проводил искалеченной рукой по ее русым волосам.

— Ольга, пора! — напомнила ей растроганная царевна, сама едва сдерживавшаяся, чтобы не разрыдаться.

— Уже? — с тяжелым вздохом произнес князь. — Только что светло стало на душе… Ну, спасибо тебе, Елена Леонтьевна, спасибо тебе великое! В ноги поклонился бы, да силушки моей нет: сама видишь, что из меня сделали… — Он слабо улыбнулся. — Одна еще у меня просьба… не откажи, царевна, дай нищему последнее подаяние?

Его голос оборвался, и он с тоскливой мольбой взглянул на грузинку.

— Говори, князь, я сделаю все, что попросишь, — ответила царевна, до глубины души тронутая этой сценой.

— Слово даешь? — пытливо спросил ее Пронский.

— Даю.

— Ольга, поди сюда, — позвал Пронский дочь, — дай благословлю тебя, может быть, больше и не увидимся… Молись за меня и прости! — Он перекрестил ее и, крепко поцеловав, сказал: — Теперь ступай, мне царевне надо слово молвить.

— Батюшка, — хотела было просить остаться Ольга, но князь повторил ласково и твердо:

— Ступай, Оля, надо мне с царевной слово молвить, ступай, прощай, родная!

Княгиня, глотая слезы, вышла из темницы.

Царевна с недоумением посмотрела на Пронского.

— Царевна, — начал Пронский. — Ведомо тебе, что самые лютые звери от ласкового слова кроткими да податливыми делаются? Ведомо тебе, что ради красы женской человек на все пойдет, а ради слова ласкового да приветливого жизни не пожалеет? И сказала ты мне это слово ласковое, и это слово всю мою душу перевернуло. Другим я стал теперь человеком — легко и светло так на душе моей. Знаю я, что не люб я тебе. Где уж, заблуждался я! Разве может быть люб стервятник-орел чистой голубице? И хотя просветлела моя душа, а все же не забыть ни тебе, ни мне жизни моей темной, паскудной. Не хотел я при Ольге говорить — она и так, бедная, много приняла горя. Дала мне, давно еще, цыганка Марфуша зелья… я в ладанку его зашил и на груди ношу… Ты поняла меня, царевна?

Грузинка безмолвно кивнула головой.

— Муки терпел я и жить хотел, — продолжал Пронский, — ради тебя, ради красы твоей. Думал — вызволят от смерти, и из ссылки убегу и как-никак, злом, насилием, а добуду тебя.

Последние слова князь проговорил упавшим, тихим голосом, но царевна слышала их и, сурово сдвинув брови, гордо выпрямилась.

— Не гневайся, — заметив ее движение, сказал Пронский, — я ведь каюсь! Теперь таких мыслей во мне нет; об одном молю, прости меня… Простишь ли, царевна? — тоскливо прозвучал голос несчастного узника. — Дай мне спокойно умереть!

Царевна подошла близко к нему, положила свою мягкую, теплую руку на его влажный лоб и ласково проговорила:

— Я прощаю тебя от души, бедный, бедный мой князь!

Пронский осторожно взял ее руку и прикоснулся к ней губами.

— Царевна… а подаяние нищему? — произнес он молящим голосом.

Елена Леонтьевна не поняла его.

— Подаяние? О каком подаянье ты говоришь?

— Царевна, я к вечеру умру… Исполни мою последнюю, предсмертную просьбу…

— О чем же ты просишь? — недоумевала Елена Леонтьевна.

— Поцелуй меня!.. — прошептал князь. — Умру ведь я… Неужели перед смертью откажешь мне в этом?

Елена Леонтьевна резко отшатнулась от него.

— Безумец, чего ты просишь! — пролепетала она.

— Умру ведь, умру, — повторял точно в бреду Пронский. — А ты слово дала, царское слово, что мольбу мою последнюю исполнишь…

— Боже, что он просит! — прошептала царевна, закрыв лицо руками.

Пронский снял с груди ладанку, быстро вскрыл ее, застонав от боли, которую причинили его рукам вывихи и раны при его резких движениях, и, высыпав какой-то белый порошок в кружку с водой, залпом выпил ее до дна.

— Видишь! — показал он царевне пустую ладанку. — Конец, значит, теперь все равно что покойника поцелуешь. Ни греха, ни бесчестия в этом нет.

Елена Леонтьевна поняла и содрогнулась от ужаса; невыразимая жалость охватила все ее существо, и, не имея сил сопротивляться мольбам умирающего, она нагнулась к нему, и ее губы коснулись его — раскаленных.

На мгновение князь слабо сжал ее в своих объятиях, потом его руки упали как плети, и он нечеловеческим усилием воли сдержал стон, готовый вырваться из его измученной груди. Он лежал теперь неподвижно на своем сбитом соломенном ложе.

Царевна в течение нескольких минут смотрела на его бледное, сразу успокоившееся лицо, на которое уже надвигалась печать смерти, потом перекрестила его и бесшумно вышла из кельи.

Дверь с жалобным визгом повернулась на ржавых петлях, и все опять стало тихо и безмолвно вокруг Пронского, как в глубокой могиле. В туманной грезе мерещилось ему, что его действительно опустили в могилу. Ощущение тяжелой, мрачной тишины причиняло князю странную боль. Ни звука, ни света… Уж не умер ли он? Но его мозг еще работал и сердце хотя слабо, но билось. Где он? Что с ним? Когда, зачем и куда его опустили? Сознание мешалось в его голове. Сон это или греза? Кто был тут, кто говорил мгновение тому назад? И почему на его душе стало так спокойно, так тихо, так сладко? И откуда вдруг этот мягкий свет в его глазах, блестящая точка, которая спускается к нему все ниже, все ближе и вот уже озаряет его своим лучезарным, радостным блеском? А, да ведь это царевна с его дочкой Ольгой явилась к нему в последнее мгновение жизни, в этом светлом сиянии, чтобы принять его последний вздох. Как хорошо умирать, какое счастье покинуть эту унылую темницу — жизнь!

 

Глава 48

Неожиданная развязка

В Кремле опять было движение. На площадях толпился народ, всюду сновали «жильцы»; на «стойке» стройно вытянулись стрельцы.

К Красному крыльцу то и дело подъезжали кареты, из которых медленно вылезали старики, именитые бояре да князья; подъезжали и бояре помоложе на ретивых арабских или персидских конях, богато разукрашенных и увешанных золотыми и серебряными бляхами, колокольцами, перьями и звериными хвостами, позади седла были литавры, в которые ударяли палками, чтобы лошадь шарахалась, играла и звенела всей своею сбруей; не доходя до крыльца, слезали и шли дальше пешком.

Передняя уже была полна боярами, окольничими, думными дворянами и другими придворными чинами. Все судачили, толковали шепотком о чем-то, передавали городские новости и с нетерпением ожидали царского выхода.

— Что-то царь не выходит долго? — спросил кто-то.

— Мрачен он и смущен душою! — ответил степенного вида боярин.

— С чего бы, кажись? — полюбопытствовал окольничий.

— Эвона! Что сбрехнул! — рассмеялся боярин с изрядным брюшком. — Царю-то да не смущаться духом, когда у него в народе измена и всякая что ни на есть гадость?.. Кому же и соболезновать, как не батюшке-царю?

— Да, сказывают, опять мор на Москву идет: известно, царю и мрачно.

— Да и патриарх все смутьянит.

— Это из-за его книг. Выдумал святые книги исправлять! Видано ли это дело? — И, наклонившись к самому уху боярина с брюшком, боярин степенного вида таинственно прошептал: — Помяни мое слово, это сам антихрист!

— Кто? — вытаращил глаза боярин с брюшком. — Патриарх — ант…

— Шт! Шт! Эк ведь тебя! — испуганно остановил его степенный боярин.

— А что, правда, сказывают, колдунью какую-то жечь скоро будут? — спросил молодой окольничий.

— Говорят, а верно ли, кто это знает? — ответили ему.

— Смотрите, смотрите, иверский царь идет.

Все обернулись в ту сторону, откуда показался Теймураз Давидович, величественно шедший в сопровождении своей свиты и царевича Николая.

В Грановитой палате, куда ввели грузинского царя, стояло у стен до пятисот сановников и длиннобородых седых гостей в богатейших одеяниях. Огромная палата сияла, как сказочный чертог, богатством и роскошью. Гут все щеголяло парчами, атласами, шелками, соболями, дорогими и редкими вещами, которые выставлялись напоказ гостям и возвращались после службы в дворцовые кладовые вместе с бесценной утварью.

На окне, на золотном бархате, стояло четверо серебряных часов; у того же окна стоял стенной серебряный шандал; на другом окне — большой серебряник с лоханью; по сторонам— высокие рассольники; на третьем окне, на золотном бархате, стояли еще большой серебряный рассольник да бочка серебряная, позолоченная, мерою в ведро.

На рундуке против государева места и на ступенях были постланы ковры; около стола стоял поставец, на нем были расставлены сосуды: золотые, серебряные, сердоликовые, хрустальные и яшмовые. Вокруг разукрашенного престола, на котором восседал царь, размещались большие иконы, держава цельного золота, такой же посох царя и вызолоченная лохань с рукомойником и полотенцем. Царь, восседая на престоле во время приема иностранных послов, давал послу целовать свою руку, потом омывал ее и, посидевши молча, приглашал гостя к обеду, а сам величаво удалялся.

Когда Теймураз вошел в Грановитую палату, Алексей Михайлович уже сидел на троне. Он приветливо встретил грузинского царя, дал послам целовать свою руку, потом всех пригласил сесть к столу.

Царь из своих рук посылал гостю яства, и тот, по обычаю, должен был вставать и кланяться. Теймураза утомляла эта церемония, и он с тоской поглядывал на своего высокого хозяина. Его наблюдательный взор заметил, что всегда безмятежное лицо Тишайшего покрыто нынче облаком грусти, а в голубых глазах вспыхивала тревога, когда он обводил взглядом толпу бояр; какая-то горькая улыбка блуждала на его полных губах, и он рассеянно отвечал на вопросы сидевших близ него Нащокина и Ртищева. Видимо, царь был озабочен и невесел.

Расположение государя действовало и на гостей: они ели и пили, по обыкновению, много, но как-то сумрачно. Более полутораста человек стольников разносили яства на раззолоченных блюдах, кравчие то и дело подливали вино в кубки, но гости веселились не от души. Разговоры велись втихомолку, больше отрывочные, и, казалось, все томились этим бесконечно длинным обедом.

Вот стольники уже раз переменили свои дорогие кафтаны, унизанные жемчугом и камнями, на еще более рокошные; бояре распустили свои кушаки, лица стали понемногу оживляться. Кубки беспрерывно наполнялись, одна смена блюд— то с огромным, причудливо разукрашенным лебедем, то с диковинным бараном — менялась с другими, еще затейливее, еще замысловатее.

Теймураз уже потерял счет выпитым стопам рейнского вина и мальвазии и съеденным им яствам.

— Скоро ли конец? — уныло спросил он сидящего рядом с ним Орбелиани.

Тот пожал плечами и поглядел в окно.

На дворе уже давно зашло солнце, наступали теплые летние сумерки; в палате стало легче дышать, а из цветников, окружавших дворец, повеяло душистым запахом цветов.

— Скоро ли конец обеда? — спросил один из присутствовавших грузин сидевшего рядом с ним толмача.

— Да, пожалуй, еще часа три, а то и все четыре: раньше двенадцатого часа никак не кончится, — ответил толмач.

Грузин передал его ответ царю Теймуразу. Старый царь с ужасом выслушал это печальное для него известие и спросил:

— Когда же я скажу о своем деле?

Толмач ответил, что на обеде не принято говорить с царем о делах.

Теймураз заволновался и сказал, что в таком случае он дольше оставаться в Москве не может.

— Время идет, мы живем изо дня в день; там шах Аббас разоряет мою землю, а я здесь пирую. Моих подданных изменой здесь убивают, а я даже сказать о том царю не могу и должен молча пить вино, вместо того чтобы просить у царя суда и наказания убийц Леона! — сильно жестикулируя, сказал старый грузинский царь, — И ты, его отец, — обратился он к Вахтангу Джавахову,=— ты спокойно сидишь за столом, за которым, может быть, сидит и убийца твоего родного сына!

Джавахов угрюмо ответил царю:

— Мы в чужой стране и не смеем нарушать их обычаев, завтра я узнаю имя убийцы и паду к ногам царя — сегодня мы должны помнить, что мы у него в гостях.

Теймураз молча понурился.

В это время Милославский, сидевший недалеко от грузин и уже изрядно подвыпивший, приставал к Черкасскому и издевался над его неудавшейся женитьбой:

— Что же за тестюшку своего богоданного не вступишься у царя? Государь милостив, авось простит!

— Молчи, отстань! Что тебе надо от меня, ирод? — огрызнулся Черкасский, злобно сверкнув глазами.

— Или женщина не по вкусу пришлась? И то сказать: не всякая путевая за тебя и пойдет-то.

— Ты, боярин, смотри — говори, да не заговаривайся!

Сказав это, Черкасский откинул полы кафтана; за поясом у него был заткнут кинжал, на который он положил свою огромную мохнатую руку.

Милославский так и впился в кинжал взором, и его глаза засверкали жадностью. Он перестал дразнить боярина и уже другим — дружественным — голосом спросил его:

— Откуда у тебя, князь, этот нож?

Черкасский заметно смутился и хотел уже запахнуть кафтан, но Милославский остановил его:

— Нет, князь, постой! Нож-то мне, кажись, знаком. Грузинского князька это нож!

— Так что ж из того? — произнес Григорий Сенкулеевич, закрывая кинжал рукою.

— Я у него нож этот приторговывал, да он мне его даже за две вотчины не уступил.

— А мне даром уступил, — странно засмеялся Черкасский, но его смех тотчас же оборвался.

Возле него стоял, сверкая глазами, князь Джавахов и, протянув руку к кинжалу, что-то говорил на своем гортанном, незнакомом Черкасскому языке. От волнения Джавахов совершенно забыл те немногие слова, которые знал по-русски, и теперь по-грузински требовал у Черкасского кинжал своего сына.

Черкасский послал его к черту и, запахнув кафтан, налил себе огромную стопу рейнского вина и залпом выпил его. Но Джавахов с силой тряхнул его за плечи и, возвысив голос, потребовал показать ему кинжал.

Близ сидевшие бояре повскакивали со своих мест и обступили споривших. Приблизился и Теймураз с некоторыми грузинами, подошел к ним и толмач.

Царь Алексей Михайлович, заметив какое-то движение у стола грузинского царя, послал одного из бояр узнать, что там случилось.

Джавахов упорно требовал кинжал, а князь Черкасский упорно отказывался его показать. Милославский ни на минуту не оставлял Черкасского и спросил толмача, что гуторят грузины.

— Они говорят, что это кинжал убитого изменою князя Леона Джавахова, и спрашивают боярина, как он достался ему, только и всего! — ответил толмач. — А боярин упорствует.

Черкасский сидел мрачнее грозовой тучи, нахмурив свои густые брови и из-под них недобрым взглядом окидывая всех толпившихся вокруг него.

— Царь требует сказать, что здесь делается? — вдруг раздвинув толпу, спросил царский посланец.

— Вот к чему твое упорство привело, — ехидно заметил Черкасскому Милославский. — Теперь уж не отвертишься: показывай-ка свой нож! — А так как Черкасский все еще медлил, то Милославский подмигнул двум стольникам, и те в минуту облапили Черкасского и сняли с него кинжал.

Черкасский рванулся и зарычал, как дикий зверь, но сильные руки стольников не позволили ему кинуться на Милославского.

— Теперь к царю надо идти, — проговорил последний, осмотрев кинжал. — А князя подержите; как царь рассудит, так и будет. Может, и вправду нож не добром ему достался? Идем к царю, что ли? — предложил он грузинам.

Все двинулись к царскому месту.

Алексей Михайлович с хмурым любопытством посмотрел на подошедших грузин и своего тестя.

— Что у вас там приключилось? — спросил он.

— Да вот, государь, — улыбнулся Милославский, — рассуди иноземцев с боярином нашим Черкасским. Говорят они, будто он изобидел их, а вот и нож, из-за которого та распря учинилась. — И он подал царю кинжал.

— Опять этот диковинный нож? — с изумлением спросил Алексей Михайлович, тотчас же узнав драгоценную вещь. — Чего же они хотят? Помнится, князь Черкасский его у кого-то отнял, и я велел ему тогда возвратить эту вещь хозяину. Как же он опять у Григория Сенкулеевича?

Тут выступил вперед толмач и указал на старика Джавахова:

— Вот он жалуется тебе, царь-государь, что князь Черкасский будто и есть самый убийца его сына!

— Что?! — вскочил как ужаленный Алексей Михайлович. — Да знает ли он, что за такой извет он может дорого поплатиться?

— Знает, я говорил ему о том. Но он сказал, что ничего не боится, и винит князя.

— Хорошо, ступайте! Скажи, что я рассужу, — вдруг упавшим голосом произнес государь и, обращаясь к Милославскому, проговорил: — Вели князя свести по извету в темницу, пусть над ним допрос учинят, а это возьми! — протянул он тестю кинжал. — Спрячь пока.

Милославский схватил кинжал и спрятал его за пазуху.

— Пусть пируют, — устало проговорил Алексей Михайлович, махнув рукой. — Кто хочет, может пир оставить, а я уйду! Печалуется душа моя! Тяжко смотреть мне на бояр моих нечестивых, алчных и злых! — с горечью сказал он Ртищеву, направляясь в свои покои.

— Государь! — попытался Ртищев заступиться за нового опального князя. — Может, вина Черкасского и невелика. Ведь тот нож он мог и купить.

— Знаю, знаю, что именно он сотворил это злодейское дело, — остановил Ртищева царь и, нагнувшись к самому его уху, продолжал: — Боярыня Хитрово намедни прибежала простоволосая, с выкатившимися бельмами, в ноги мне кинулась и в больших злодействах своих повинилась.

Федор Михайлович с изумлением внимал словам царя, изредка опасливо осматриваясь, не подслушивает ли их кто-нибудь.

— Боярыня Хитрово, — продолжал царь, — повинилась, что великую злобу держала против князя Пронского, зачем он будто свою дочь спрятал и этому юному грузину в жены отдал; многое и другое что говорила…

— А Черкасский-то здесь при чем? Не уразумею, государь? — поинтересовался Ртищев.

— Черкасский же держал лютую злобу против этого грузина по причине этого самого ножа, и когда велел я ему этот нож возвратить чужеземцу, то князь злобу свою притаил. Потом он узнал, что грузинский князек соперником ему доводится, и еще пуще того обозлился. Ведомо ему стало через ключницу, что невеста его молодая князька этого любит, а его, старого, пуще смерти боится. И задумал он князя чужеземного со света извести. Сговорил людишек своих, те стали по пятам за грузином ходить, выследили дом, где он хотел с молодой женою схорониться, пока гнев ее отца, князя Пронского, не минует, а ночью нагрянули людишки Черкасского, схватили князька и уволокли, тяжко ранив.

— Может, это поклеп на Черкасского?

— Боярыня Елена Дмитриевна его человека хитростью схватила, он во всем и сознался.

— А как боярыне о том ведомо стало? — спросил Ртищев, относившийся очень осторожно ко всяким изветам и доносам.

— Все из-за денег, жадность людей одолела, — грустно ответил царь. — Люди-то Черкасского на золото боярыни позарились: довелось им, вишь, слышать, что убивается она по князьке-то грузинском. Очень любила она его, — вскользь заметил Алексей Михайлович, — и много денег обещала тому, кто весть о нем ей принесет. Ну, вестимо, не устояли убийцы, объявились к ней и под великой тайной показали князька— умирал уже он от своей раны. Долго убивалась над ним боярыня, потом свезла его к жене молодой, на руках их он и душу свою Богу отдал. А боярыня как полоумная ко мне кинулась, во всем мне покаялась, за Пронского просила, извет с него сняла, а Черкасского молила наказать и тут же в огневицу впала, больно намучилась… Всем ее словам я мало веры дал, только повелел учинить дозор за людьми Черкасского, а тут вот, на пиру, и объявил он сам себя. Какие бояре-то у меня, какие бояре! — печально покачав головой, проговорил царь. — Убийцы, алчники, мздоимцы, лихвенники, изменники своему отечеству… Как править землей с такими боярами? Бояр много, я— один. Можно ли одному управиться с государством?

— Не все же, царь-государь, такие, — проговорил Ртищев, — есть ведь и достойные мужи.

— Есть, боярин, есть, — быстро подхватил Алексей Михайлович. — Если бы не было, чем земля русская и держалась бы? А все же одна негодная овца все стадо может испортить, да и молва о худом, как ком снежный, по всему свету катится, а хорошая к земле прирастает. И горько мне, горько, что в царстве моем больше худого, чем хорошего.

— Пустое, государь! Не печалуйся! В семье не без урода, — утешал, как умел, Ртищев.

— Уродов-то этих больно много, — улыбнулся уже Тишайший. — Что ж, поди, грузинский царь в горе? Приехал в неведомую страну защиты и подданства просить, а тут его же людей убивают? Горько это ему, горько! И мы просьбы его не уважили. Неужели ничего для них не сделали? — с искренним участием спросил Алексей Михайлович.

— Нельзя, государь, никак нельзя его просьбы уважить. У нас война с польским и шведским королями, ратные люди на границе, а царь Теймураз просит ратных людей тридцать тысяч! Не малая это рать, не собрать нам ее теперь. Со своими врагами — и то дай Бог управиться, а потом уже чужим помогать.

— Да ведь не чужой нам иверский народ? И веры одной, и батюшке моему челом в подданстве били, и в титле у нас значится: «Государь земли Иверской, Грузинских царей и Кабардинской земли, Черкасских и Горских князей обладатель». Как же нам не печься о народах своих?

— Оно точно… Так ты, государь, дай ответ ему, что народ бил челом царю Михаилу Федоровичу — на подданство, — проговорил Ртищев, — да не с руки нам они: далеко к ним ратных людей слать.

— А как же быть-то? — спросил Алексей Михайлович. — Ведь царю-то грузинскому невмоготу и здесь сидеть? Изныло, поди, сердце его по народе своем?

— Оно точно… Так ты, государь, дай ответ ему, что как управишься с неприятелями своими, то в утеснении и разорении видеть его не захочешь и своих ратных людей к нему пришлешь. Одари деньгами да соболями! — посоветовал Ртищев.

Царь внимательно выслушал своего умного и дельного советника.

— Ну, пусть будет по-твоему; как только управлюсь с польским и шведским королями, беспременно пошлю ратных людей, сколько царю Теймуразу потребуется. Пошли сказать о сем царю; пусть к нему с соболями и деньгами поедет Алексей Трубецкой. Он боярин дельный и дела умеет вести тонко. А теперь ступай-ка, Федор, — ласково положил царь свою руку на плечо боярина, — если бы побольше таких людей у меня было, как ты да боярин Ордин-Нащокин, хорошо было бы в моем государстве и легко было бы душе моей. А теперь скорбит и ноет душа моя. Прощай пока!

Ртищев благоговейно облобызал руку царя и медленно вышел из покоев.

Тишайший, как только вышел боярин, подошел к отворенному окну и, облокотившись на косяк, задумчиво устремил взор на темно-синее небо, усеянное звездами.

Какие думы роились под его высоким белым лбом в эту тихую летнюю ночь? Глубокие вздохи, вырывавшиеся из его широкой груди, тревожили спальника, стоявшего за дверями и прислушивавшегося к малейшим движениям царя, так необычайно долго не шедшего ко сну.

 

Глава 49

Казнь

Жаркий августовский день тяжко повис над Москвой.

Еще с самого раннего утра, когда солнце чуть только поднялось над Белокаменной, народ толпами сходился к Лобному месту. Все были как-то оживленно взволнованы, точно их ждало веселое, невинное зрелище, а не вид страшных человеческих мучений. И ни предстоящий жаркий, удушливый день, ни раскаленная земля, со вздымавшимися столбами пыли, залеплявшей глаза, ни долгое ожидание под жгучими лучами солнца не останавливали людей, жаждавших сильных ощущений.

Любопытные, толкаясь и опережая друг друга, торопились занять лучшие места, поближе к страшному зрелищу. Молодые девушки, принаряженные в светлые платья с шелковыми платочками на русых головах, весело бежали то позади степенных родителей, то взявшись за руки, попарно. Парни в праздничных поддевках, с полными мешками орехов и пряников, перекидывались со знакомыми девушками шутками и угощали их сластями. Матери, кто за собой, кто на руках, тащили грудных ребят смотреть на это назидательное зрелище.

И всем было весело, все, точно торопясь, с нетерпением ожидали казни.

— Слышь, и бояр будут жечь! — сказал молодцеватого вида парень курносенькой девушке в голубом сарафане.

Та с жадным любопытством вытаращила свои светлые глазки на парня.

— Неужели? — захлебываясь спросила она.

— Сказывал мне один заплечный мастер,— с важностью ответил парень, гордясь столь почетным знакомством, — что много им ныне работы предстоит.

— А кто такие бояре? — вмешался в разговор служилый человек. — Как звать-то их?

— Не знаю… много их, всех не упомнишь, — с небрежностью возразил парень и отвернулся от служилого.

В это время на помосте палач в красной рубахе, плисовых шароварах и высоких сапогах устраивал костер; сложив в виде колодца несколько больших поленьев дров, он соорудил посредине два высоких столба, к которым привязывали преступников, и наложил вокруг соломы и хвороста. Время от времени палач поднимал свою лохматую гриву, ладонью заслонял глаза от солнца и смотрел на волновавшуюся толпу, окружавшую Лобное место. С высокого помоста он мог видеть далеко и первый заметил вдали приближавшийся поезд с осужденными.

— Везут, везут, — пронесся среди толпы гул, и все головы повернулись в ту сторону.

— Где, где? Пров Степанович, поддержи-ка меня под микитки! — говорила хорошенькая молодуха стрельцу.

— И что тебя, Танюша, тянет, право слово, на мучительство-то людское смотреть? Пойдем лучше на Москву-реку! — предложил Дубнов своей молодой жене.

— Пров Степанович, голубчик, дай хоша одним глазком глянуть, и то матушка под семью замками меня держала, — тараторила молодуха, но при последних словах ее глаза наполнились слезами, и она тихо прошептала: — Где-то матушка теперь, куда она сгинула? Ровно земля ее поглотила! А тетка Ропкина словно сквозь землю провалилася. Чудно, право! Знаешь, Пров Степанович, что-то сердце мое вдруг заныло-заплакало.

— Пойдем отсюда, — предложил Дубнов, сам чувствовавший какое-то смутное беспокойство. — Да нет, теперь, пожалуй, из толпы и не выйдешь, — оглянулся он кругом. — И зачем я только тебя послушался, зачем пришли мы сюда? Вишь, народа сколько!.. Еще сомлеешь, столько времени на этакой-то жарище дожидаючись.

— Везут, везут колдунью, да, вишь целых три! — раздавались кругом голоса.

— Поделом вору и мука! Не чародействуй!

— Не корми людей зельем!

— Царицу, слышь, опоить хотела…

— Во дворец пролезла, кошкой оборотилась да царевнам в кубки зелье сыпала! — говорила старуха, потрясая морщинистым кулаком.

— Всех бы их следовало об один камень утопить в Москве-реке.

— Пров Степанович, а взаправду они злые, эти ведьмы? — со страхом спросила Татьяна, прижимаясь к мужу.

— Злые, это-то правда, — усмехнувшись, ответил стрелец. — У этой самой Марфушки я был раз…

— Неужели был? — с любопытством спросила молодая бабенка, слушавшая разговор Дубновых.

— Был, а как же, — ответил Дубнов.

— Ну, и что же? — раздалось еще несколько любопытных голосов.

— Да сдается мне, что больше они глупство говорят, и их колдовство все — одни бабьи россказни. Вот она, эта самая Марфушка, сказала мне, что не видать мне ее, — он любовным жестом указал на свою молодуху, — как своих ушей, а мы назло ей и повенчались на Красной горке. Вот тебе и ворожея!.. Один грош ей цена! — закончил Дубнов.

— Всяко бывало! — глубокомысленно произнес почтенного вида торговый человек. — Сказывала эта самая Марфуша и верно. Бают, она патриарху сказывала, что он в темнице дни свои окончит и власти своей решится. Что ж, разве не ее правда? В опале владыко, и не подняться ему теперь… Велики враги его.

— Что ж, может, и вправду когда-либо говорила, — задумчиво произнес Дубнов. — Вот она моему другу, грузинскому князю Леону, сказала, что счастья ему не видать и он в ранней юности помрет. По ее словам и вышло, — грустно докончил он.

— Что и говорить!.. Марфуша никогда зря языка не чесала, — заметил кто-то.

— А все ж она ведьма, а собаке собачья и смерть! — крикнул какой-то рыжий детина.

В это время к помосту подъехали дровни, на которых со связанными руками сидели приговоренные.

Это были: цыганка Марфуша, ее кума и корчмарка мещанка Ропкина и ключница Черкасского, Матрена Архиповна. Все они обвинялись: Марфуша— в колдовстве и чародействе, а две другие — в сообщничестве и пособничестве ей. Цыганка была обвинена в том, что будто бы покушалась влить зелье в питье царицы, и была приговорена к сожжению на костре; Ропкина — к сечению кнутом и отрезанию языка, а Матрена Архиповна, как соучастница в убийстве грузинского князя, присуждалась тоже к сожжению.

Марфуша сидела спокойная, и даже что-то величественное было теперь в ее исхудалой, измученной пыткою фигуре. Ее черные, горевшие лихорадочным огнем глаза с тревожным любопытством искали кого-то в многотысячной толпе, окружавшей помост. В худых, истерзанных на дыбе руках она судорожно сжимала какую-то ладанку, ее бледные, пересохшие губы нервно вздрагивали и что-то по временам шептали. При виде костра и приготовлений к казни она осталась совершенно равнодушной, только ее взоры устремились на безоблачное синее небо, точно она кого-то призывала оттуда в свидетели своих безвинных страданий.

Ключница Черкасского тоже мужественно вынесла все пытки, ни единым словом не выдав своего боярина. Она шла на смерть, оставшись ему верной рабой и готовясь теперь умереть за него.

Зато мещанка Ропкина голосила и причитала за всех трех. Зная, к чему она приговорена, она словно хотела наверстать возможность в последний раз поболтать языком.

Всех трех женщин ввели на помост. Они повернулись лицом к востоку и стоя слушали чтение своего приговора, в котором описывались все их вины и преступления и к чему они присуждались.

Прочитав приговор, пристав дал знак палачу, и он схватил первою Ропкину. Нечеловеческий крик раздался по всей площади, когда кнут опустился на обнаженные плечи корчмарки. Однако казнь продолжалась.

Толпа безмолвствовала, невольно охваченная ужасом.

Только недалеко от помоста, в маленькой кучке народа, было заметно движение. Кто-то силился выбраться из толпы.

— Уйдем, уйдем, Пров, голубчик, — трясясь, говорила молодая жена Дубнова, — тетушку Анисью мучают. За что, за что? Безвинна она…

— Молчи, молчи, — останавливал жену побледневший стрелец, — или и нашей погибели хочешь? — щептал он ей на ухо. — Братцы, пропустите! Сомлела молодуха, — выволакивал он жену сквозь толпу.

Вслед им неслись прибауточки и насмешливые замечания. Но задира-стрелец не обращал на них решительно никакого внимания, стараясь скорее убраться с площади; он не замечал, как, толкаемые из стороны в сторону, они приблизились к самому помосту.

Казнь над мещанкой Ропкиной уже совершилась. Она лежала на помосте с вырезанным языком, дико вращая глазами, из которых текли ручьи слез, и мыча бормотала что-то ужасное своим разинутым и окровавленным ртом.

Палач продолжал между тем свое дело. Он привязал к одному из столбов цыганку, к другому— Матрену Архиповну.

В ту самую минуту, как хворост загорелся у ног осужденных, Марфуша подняла руки к небу и крикнула громким, ясным голосом:

— Прости, народ православный, не виновна я в замыслах на царицу, одна у меня вина была…

Ее перебил пронзительный, душу раздирающий вопль из близстоявшей толпы:

— Матушка, ты ли это?!

Цыганка вздрогнула на своем костре, широко раскрыла глаза и устремила их с невыразимым ужасом туда, откуда раздался этот дорогой, близкий и так хорошо знакомый ей голос. Она увидала свою Танюшу. Но дочь уже не встретила последнего взгляда матери, она лежала в глубоком обмороке на руках мужа, который старался скорее унести ее с площади и спасти от беды.

А огонь между тем быстро делал свое дело. Дым взвивался клубами к небу, огненные языки уже лизали ноги казнимых, и их безумные стоны постепенно утихали. Скоро на столбах остались лишь обугленные трупы, и народ стал медленно расходиться по домам.

 

Глава 50

Эпилог

Между тем в грузинских хоромах на Неглинной все ходили, уныло опустив головы. Царевна снаряжала Ольгу Джавахову и княжну Каркашвили в монастырь; юная княгиня и молодая девушка очень подружились в последнее время и целые дни проводили в грустных воспоминаниях о безвременной гибели Леона Джавахова.

Иногда к ним присоединялась и Елена Леонтьевна, которая стала еще молчаливее, еще бледнее; вокруг ее плотно сжатого рта легла какая-то складка затаенной тоски или горя, отчего ее прекрасное лицо стало еще суровее и как будто еще надменнее.

Царевич Николай очень возмужал; видно было, что смерть любимого воспитателя врезалась в душу юноши. Он рвался из России и не давал покоя деду, прося его взять с собой.

— Не могу я, не могу! — ответил совсем сраженный неудачей старый царь. — Куда я с тобой пойду? — спросил он внука. — Разве есть у меня свой дом, где голову преклонить? Видишь, русский царь отсылает меня домой, а где же у меня дом?

Грузины понуро слушали Теймураза.

— Ты еще окончательного ответа не получал? — спросил старика Николай.

— Вот жду царских послов, — безнадежно махнув рукою, проговорил Теймураз. — Да что мне послы? Наперед знаю их ответ.

И не ошибся храбрый старый воин.

Послом от Алексея Михайловича явился наконец князь Алексей Никитич Трубецкой.

— У великого государя, — начал князь после обмена обычными приветствиями, — война с польским и шведским королями…

— Слышал уже я это! — угрюмо возразил грузинский царь, но посол не обратил внимания на слова старика, хорошо понимая его горе и отчаяние.

— Так ты бы, царь Теймураз Давидович, — продолжал Трубецкой, — хотя бы какую нужду и утеснение от неприятелей своих принял, а ехал бы в свою Грузинскую землю и царством своим владел бы по-прежнему.

Горькая усмешка искривила поблекшие губы старого царя при упоминании о его царстве, но он ничего не сказал.

— А как царское величество с неприятелями своими управится, — продолжал посол, — то в утеснении и разорении видеть тебя не захочет и своих ратных людей к тебе пришлет; и теперь велел тебе дать денег шесть тысяч рублей да соболей на три.

— Великого государя воля, — ответил Теймураз, принимая дары. — Ожидал я себе государской милости и обороны, для того сюда и приехал, а теперь царское величество отпускает меня ни с чем. Приехал я сюда по указу царского величества, и в то время ко мне не писано, что все государевы ратные люди на его службе, если бы я знал, что царское величество ратных людей мне на оборону не пожалует, то я бы из своей земли не ездил.

— Ты говоришь, будто тебя царь отпускает в свою землю ни с чем, — возразил Трубецкой, — но тебе дают шесть тысяч денег и соболей на три; можно тебе с этим жалованьем до своей земли проехать, и ты бы этим великого государя не гневил.

— Дорог мне великого государя и один соболь, — сдерживаясь, проговорил Теймураз, — но при отце его, государеве, и заочно присылывано было ко мне двадцать тысяч ефимков, а соболей без счета; теперь мне лучше раздать государево жалованье на помин души, нежели в свою землю ехать да в басурманские руки впасть. Услыхав, что я еду к великому государю, турки, персияне и горские черкесы испугались: черкесы дороги залегли, в горах на меня наступали и ратных людей моих побили; я едва ушел. Потеряв своих ратных людей, ехал я к царскому величеству украдкой, днем и ночью, приехал и голову свою принес в подножие его царского величества и челом ударил ему внуком своим. Как увидел государевы очи, думал, что из мертвых воскрес, чего желал, то себе и получил. А теперь приезд мой и челобитье стали ни во что — насмеются надо мною изменники мои, горные черкесы, и до основания разорят. Чем мне отдану быть и душу свою христианскую погубить в руках неверных, лучше мне здесь в православной христианской вере умереть, а в свою землю мне незачем ехать! — Теймураз все больше и больше горячился, его седые брови грозно хмурились, а черные живые глаза сверкали суровым упреком. — На ком-то Бог взыщет, — взволнованным голосом продолжал он, — что басурманы меня, царя православной христианской веры, погубят и царство мое разорят! Великому государю какая будет честь, что меня, царя, погубят и род мой и православную христианскую веру искоренят? Я за православную христианскую веру с малою своею Грузинскою землею против турок и персиян стоял и бился, не боясь многой басурманской рати. Пожаловал бы хотя государь, велел проводить своим ратным людям, — утихая, докончил Теймураз.

— Государь тебя велит проводить ратным людям и к шаху отпишет, чтобы он на тебя не наступал и Грузинской земли не разорял. Как-нибудь проживи теперь в своей земле, а потом царское величество ратных людей к тебе пришлет, будь надежен, безо всякого сомнения, — произнес Трубецкой, стараясь утешить Теймураза.

Царь грустно покачал головой.

— Если я сам ныне милости не упросил и никакой помощи не получил, — проговорил он, — то вперед заочно ничего ждать уж не могу. И прежде обо мне царское величество к шаху писал, однако шах Аббас землю мою разорял и меня выгонял.

Так и уехал Трубецкой, не влив в душу обиженного старого царя отрадного чувства надежды и утешения.

Вскоре Теймураз отправился восвояси. Унылостью и безнадежностью веяло от провожавших своего престарелого царя. Царевна и царевич некоторое время еще оставались в Москве, так как неизвестно было, где преклонит свою седую голову грузинский царь.

Был холодный сентябрьский день. Над Москвой повисло свинцовое, серое небо, и дождь медленными, беспрерывными каплями падал на землю.

В грузинском доме суета и волнение. Теймураз Давидович уезжал со своею свитой в Иверскую землю. На дворе уже стояли оседланные лошади и дорожная колымага для Теймураза. Несколько вооруженных русских ратников гарцевали на своих великолепных арабских конях.

Теймураз, глядя в окна на эту кучку людей, которые приставлены были охранять его в дороге от нападения врагов, горько усмехнулся.

— Великий государь думает, — произнес он, обращаясь к присутствовавшему в комнате боярину, — что эта горсточка ратных людей охранит меня от черкесов?

— Ратники — добрые молодцы, — ответил боярин. — Сберегут твое царское величество, не сомневайся в том.

Презрительная усмешка мелькнула у царя, но он ничего не возразил и обратился к царевичу:

— Как только выгоню из Тифлиса Аббаса, приедешь домой.

— Возьми меня с собою, — упрямо твердил мальчик. — Здесь так холодно! Смотри: само небо плачет здесь от тоски по солнцу, по теплу; моя душа стынет, я не могу больше…

Большие черные глаза царевича подернулись слезой.

— Скоро, скоро увидишь ты и яркое солнце, и синее небо, и наши голубые горы, — стал утешать мальчика старый царь. — А ты, Елена, точно и не рвешься на родину? — спросил Теймураз Елену Леонтьевну, безмолвно присутствовавшую здесь. — Или здесь хорошо, привыкла? — подозрительно взглянул он на невестку.

Елена Леонтьевна чуть вспыхнула, ее длинные ресницы дрогнули, но она овладела волнением и спокойным, ровным голосом ответила:

— Как повелишь, государь, так и поступлю. Где прикажешь быть, там мне и будет хорошо.

Теймураз, довольный таким ответом, одобрительно кивнул головой.

Пришли сказать, что пора ехать.

Началось прощание. Царевич Николай не вытерпел и, рыдая, упал деду на плечо. Старый царь, стараясь скрыть предательскую слезу, набегавшую на глаза, крепко обнял внука и твердою походкой вышел из комнаты.

Елена Леонтьевна, царевич и все оставшиеся грузины высыпали на крыльцо провожать своего царя.

Вышла из комнаты и княгиня Ольга Джавахова. В черном монашеском платье, в черном платке на голове, закрывавшем почти все ее лицо, в ней трудно было признать прежнюю княжну — несколько месяцев сразу состарили ее и положили неизгладимую печать страдания и горя на ее бледное, сильно исхудалое лицо. Она подошла к Вахтангу Джавахову, тоже уезжавшему с Теймуразом, и, упав перед ним на колени, просила простить ее невольное участие в смерти Леона.

Растроганный грузин поднял молодую женщину, обнял, поцеловал и сказал, что не винит ее ни в чем, так как знает настоящую виновницу, которую постигла должная кара за все ее преступления.

— Она несчастная, и я буду молить Господа, чтобы Он вернул ей разум, — набожно проговорила Ольга, устремляя на небо свой светлый взгляд.

— Зачем? — вмешался в разговор боярин. — За все свои деяния боярыня Елена Дмитриевна должна будет ответить людям, если ей разум вернется, и понесет она тяжкое наказание, а может быть, и позорную смерть, а так… пусть страждет и Господь ей простит ее тяжкие вины. Видно, Его воля отняла у нее разум — Ему лучше ведать, что надо человеку для искупления.

Все молча слушали слова боярина, и никто ничего не возразил на них.

— Не забывай могилы моего сына! — крикнул Вахтанг Ольге, когда грузинский кортеж двинулся уже со двора.

Ольга махнула в ответ рукою. Разве в этом могло быть сомнение? В целом свете у нее остались только дорогие могилы. Могла ли она забыть их?

Царевна обняла Ольгу, и они долго следили, как по Неглинной медленно двигался поезд.

Оставшиеся грузины стояли с непокрытыми головами и грустными глазами смотрели на уезжавших.

А мелкий осенний дождь неустанно падал со свинцового непроглядного неба неприветной для Грузии Москвы.

 

Таверна «Голубая Лисица»

 

Глава 1

Осеннее солнце садилось за крыши небольшого городка и последними косыми лучами освещало узенькие улицы осажденного русскими войсками Мариенбурга.

Мирный, патриархальный прусский городок, с ратушей и церковью в стиле средневековых построек, с низенькими домиками, покрытыми черепичными крышами и окруженными садиками, уютно ютился на правом берегу Ногаты, одного из рукавов Вислы.

Жители Мариенбурга занимались торговлей лесом, зерном, шерстью и лошадьми, а также глиняными изделиями, составляющими предмет производства крестьян из окрестных сел.

Из старинных построек уцелел в городе замок магистров Тевтонского ордена, превративших Мариенбург в сильную крепость, по переходе его во владение Польши в XVI веке и потом в XVIII веке, когда город достался Пруссии.

Теперь город был осажден победоносными войсками Петра I Алексеевича, плотно обложившими его и прекратившими подвоз съестных припасов к городским воротам. На улицах города стало угрюмо и пустынно. Никто не хотел выходить из домов без особенной надобности, опасаясь быть раненым или убитым осколком бомбы, так как царские пушки не переставали громить городские стены, прекращая канонаду только с наступлением вечернего времени.

Скучно жилось теперь в Мариенбурге. Мужское население было занято службой в войсках или караулами в городе: жизнь сосредоточивалась в двух-трех местах, в тавернах, в которых сходились, чтобы потолковать о происшествиях дня, о текущих новостях политической жизни и о великом, страшном русском царе, о котором теперь все говорили и имя которого было теперь у всех на устах.

В тавернах было уютно, светло и тепло, тогда как во многих домах было уже мрачно, недоставало топлива и пищи. Съестные припасы чувствительно поуменьшились в городе и вздорожали в цене, а за дровами нельзя уже было ездить в лес, в котором скрывались в изобилии русские отряды.

Всем давно стало ясно, что город накануне сдачи и что это — вопрос только времени, может быть, двух-трех недель, а может быть, и всего нескольких дней.

В одной из городских таверн собралось несколько человек у ярко горевшего очага.

Эта таверна, под вывескою «Голубой Лисицы», стояла почти у самых стен города, в отдаленном от рыночной площади квартале, вблизи башни Тевтонского ордена. Над низким и почерневшим сводом, под которым находилась дверь в обширную комнату таверны, была прикреплена деревянная доска, служившая вывеской заведению, и на этой доске была изображена местным живописцем, правда, не очень искусно, лисица с пушистым хвостом и тонкой заостренной мордой. Ее можно было бы принять за какого угодно зверя, если бы на доске не было выведено готическими буквами настоящее название этого удивительного млекопитающего, окрашенного по причудливой фантазии в ярко-голубой цвет, теперь уже достаточно потемневший под влиянием солнца, дождя и пыли.

Очевидно, осколок бомбы попал в это художественное избражение во время осады, потому что доска была расщеплена посредине и сорвалась с одного гвоздя, болталась на трех остальных и ежеминутно угрожала падением на голову одного из постоянных посетителей таверны.

Но на это мелочное обстоятельство решительно никто не обращал внимания в эту трудную пору жизни.

В кабачке всегда можно было найти кров и пищу, всегда можно было обогреться у очага, в котором весело горели, потрескивая, дрова, и всегда можно было найти людей, с которыми так приятно было перекинуться двумя-тремя словами, прежде чем снова выйти на улицу.

Было уже поздно, и солнце село за лесом. На улицах города становилось темно; тем приветливее в наступавшей темноте светились окна таверны, приманивая своими огоньками обычных своих посетителей.

Против обыкновения бомбардировка очень затянулась в этот день и, несмотря на позднее время, частые выстрелы пушек, точно удары грома, раздавались в воздухе, и старые стены таверны вздрагивали как бы от страха.

В низеньком помещении таверны, сильно закопченном дымом, у широкой деревянной стойки стояла тетка Гильдебрандт, родственница хозяина «Голубой Лисицы» Кристьерна Рабе.

Солдаты прусского гарнизона, закоптелые от дыма пушек и оглушенные их пальбою, то и дело вбегали в столовую, подходили к стойке, требовали пива и, быстро расплатившись с хозяйкой, иногда перекинувшись с нею парою слов, так же быстро убегали к городским стенам, где решалась, по-видимому, в этот вечер окончательная участь Мариенбурга.

— Здравствуйте, тетушка Гильдебрандт! — быстро говорил какой-нибудь солдатик. — Дайте-ка подкрепиться, сил нет… столько часов!

— Пейте, Ганс, — отвечала гостеприимная старушка, — пейте на здоровье. Что это? Деньги? Нет, нет, я сегодня ни с кого не беру.

— Что так, тетушка? — жадно выпивая кружку, торопливо возражал солдат.

— Да так! Кристьерн не велел. Вы защищаете наше достояние— нелегко вам. Сегодня целый день только и слышишь одни выстрелы… Вот уже вечер, а все еще продолжается этот гром. Ну, что, как?

— Плохо, тетушка, очень плохо! Царские войска очень уж плотно обложили город, подошли к самым стенам. Нам не устоять. Налейте-ка мне еще кружечку, если это ничего вам не стоит и не будет обидно.

— Нисколько, Ганс. Утоляйте свою жажду!

— Наше дело плохо, тетушка. Гарнизон наш мал, даже очень мал, офицеров осталось немного, солдаты устали. Что это? Колбаса? Нет, нет, не успею!..

— А вы с собой возьмите.

— С собой? Ну, с собой, пожалуй. По дороге съем. Жажда вот только очень томит. Жаркое дело!

— Я вам еще кружечку налью. Ишь, ведь как будто гром! Выстрел за выстрелом…

— Бегу, тетушка! Прощайте, благодарен за угощенье.

— На здоровье, Ганс, и да хранит вас Господь! Присылайте товарищей!

Солдат убегал, а на смену ему являлся другой; иногда они сталкивались у стойки, перебрасывались несколькими словами и быстро исчезали в темном отверстии низенькой двери, обитой войлоком.

Тетка Гильдебрандт старалась угодить всем. Не одна бочка пива вышла уже у нее за эти несколько тяжелых дней. Но всем было ясно в последнее время, что осаде города скоро конец и что он очутится во власти русских не сегодня-завтра. Что же было жалеть накопленные припасы? Все равно русские солдаты, овладев городом, уничтожат все, что найдут, а заплатят ли — это еще одному Богу известно, потому что о русских говорят в городе разное, но огромное большинство граждан считает их грубыми и варварами.

У столика, придвинутого к самому очагу, расположилось несколько стариков, военные дела которым не под силу. Они остались в городе охранять имущество своих сражающихся сыновей, а по вечерам сходились в этой таверне, чтобы потолковать за кружкой пива и за блюдом горячей колбасы о судьбах Мариенбурга.

Но так как все давно уже было переговорено, так как осада длилась долго и ничего нового не случалось, то они сидели теперь молча, как бы погруженные в дрему, сиротливо опустив головы и изредка прихлебывая пиво из кружек.

При входе солдат они подымали головы и прислушивались к их переговорам с хозяйкой, но переговоры были все одни и те же, и старики очень скоро вновь погружались в свои думы.

Раз только их внимание было возбуждено появлением группы граждан с женами и детьми. Пришельцы были очень перепуганы: только что сорвало крышу с их дома попавшей в него бомбой, и они остались на ночь без крова. Это была большая семья, состоявшая из стариков родителей и нескольких женатых сыновей. Все они решились покинуть осажденный город, потому что очень боялись попасться русским в руки.

Им отвели до утра комнату и кое-как устроили на ночь. Затем все опять стихло в таверне, и только время от времени раздавались раскаты пушечных выстрелов.

 

Глава 2

В самом отдаленном, темном углу зала, низко опустив голову, точно придавленная этим черным от копоти низеньким потолком, сидела в старинном кресле с высокою спинкою молодая девушка и грустным взором глядела в окно, за которым царила осенняя ночь.

Порывы ветра проносились по улицам города, низко ползли черные тучи, из которых начинал накрапывать дождь. Где-то поблизости хлопала оторванная ветром ставня, лаяла привязанная на цепи собака, и лай ее, сначала заливистый и звонкий, переходил в протяжный, унылый вой.

Девушка вздрагивала, всматриваясь в темноту расстилавшейся за окном черной ночи, и снова погружалась в свои невеселые думы, пока не отворялась входная дверь и в темном отверстии ее не появлялся новый посетитель, на минутку урвавшийся со службы солдат, и не начинал обычных переговоров с теткой.

— Здравствуйте, тетушка Гильдебрандт.

— Здравствуйте, милый. Вам пива?

— Если будете так добры.

— Пейте на здоровье. Сегодня Кристьерн не приказал брать деньги с защитников нашего старого города.

— А-а! — радостно говорил солдат. — Нашему старому городу пришел конец, тетушка.

— Будто?..

— Верно. Не знаю, долго ли мы продержимся. Наша передовая линия вынуждена была отступить. Русские войска подходят все ближе и ближе. Им конца нет! Наших мало. У русских свежие силы, мы устали. Завтра, вероятно, вы увидите в вашей таверне царских солдат. До свидания, тетушка, если еще когда-нибудь Бог приведет нам свидеться.

— Что это вы говорите, молодец? Да хранит вас Бог!

— И вас также, тетушка…

Солдат исчезал, и дверь закрывалась за ним.

Девушка встала со своего места и подошла к старухе.

— Не нужно ли вам помочь, тетушка? — спросила она мелодичным серебристым голоском.

— Нет, деточка… Я и одна справлюсь. Если ты устала, иди к себе в комнату.

— Я пойду. Спать мне не хочется, но я пойду почитать Библию.

— Ступай, Марта, ступай!

Девушка ушла. Старики, сидевшие за столом у очага, поглядели ей вслед, и лица их оживились, когда Марта проходила мимо них и приветливо поклонилась.

Это была довольно полная девушка, с веселым выражением здорового, румяного, хотя несколько грубоватого лица, на котором светились ясные и задорные глазки. Она была небольшого роста, но хорошо сложена; несмотря на очевидную тоску, угнетавшую ее, от всей ее фигуры веяло жизнью, молодостью и здоровьем.

Тетка Гильдебрандт вышла из-за стойки, так как в течение более чем получаса никто не приходил больше в таверну, и подсела к столику своих гостей. Двое из них посторонились, чтобы дать ей место.

— Что это, — сказал один из них, — Марта сегодня как будто не в духе? Она всегда бывает такая веселая, болтливая, приветливая, а сегодня просидела весь вечер в углу…

— Да, — задумчиво ответила старуха. — Она молода, и в ней много жизни. Она никогда не падает духом и умеет всех развеселить в доме. Когда Кристьерном овладевает злоба, она и его умеет усмирить. Но сегодня ей, по-видимому, нездоровится с утра. Прошлою ночью она видела сон, который расстроил ее. Утром она сказала мне: «Тетушка, сегодня со мной должно что-то случиться: или очень хорошее, или очень дурное…»

— А что же ей снилось, тетушка Гильдебрандт? — спросил один из гостей.

— Что будто бы какой-то великан с огненными глазами схватил ее с постели и поднял ее высоко-высоко… А потом сам стал подыматься с нею под самые облака. У нее замер дух и сердце забилось. Она говорила, что ей было и радостно, и страшно…

— А что было дальше? — спросил тот же гость, обрадовавшись случаю поболтать, так как долго уже они все сидели в безмолвии.

— Она тут-то и проснулась, и ей показалось, что она падает с неба.

— Девичьи сны! — сказал старик, хитро подмигивая старухе и подталкивая ее локтем. — Жених грезится… Да и что другое может грезиться девушке?

— Ах, что вы, что вы! — махнула на него рукой хозяйка таверны. — Марта еще очень молода. Ведь она родилась в тысяча шестьсот восемьдесят втором году… Ей теперь всего только девятнадцать лет, настоящий ребенок.

— По виду ей больше.

— Ну, да! Она кажется старше своих лет благодаря полноте. Бедная сиротка! Хорошо, что она нашла у нас в доме приют и любовь, а то плохо ей жилось бы на свете…

И старуха принялась за рассказ, который все посетители таверны Кристьерна уже много раз от нее слышали. Но это нисколько не смущало старуху и, кажется, еще меньше ее гостей. Рассказ был настолько интересен для них, у которых было так мало интереса в жизни, что они готовы были слушать его хоть каждый день, а в особенности теперь, когда делать все равно было нечего, а ночь предстояла длинная.

— Вы ведь знаете, кажется, — начала старуха, — что Марта родилась не здесь…

— Как же, тетушка Гильдебрандт, — сказал один из стариков, — вы нам говорили, что она родилась в Ливонии…

— Да, в окрестностях Дерпта.

— И родители ее…

— Бедные крестьяне — умерли, оставив ее сиротою на свете. Ах, Боже мой, вот опять выстрел! Другой… третий…

— Не обращайте внимания, тетушка! Мы должны были бы уже привыкнуть к этой русской музыке. Так вы говорите, она осталась сиротой?

— Да, отец ее умер, когда она была очень маленькою, а больная мать ее вскоре последовала за ним в могилу. Она была очень умным, добрым ребенком, и, если бы не благочестивый пастор Глюк, который по христианскому милосердию своему сжалился над нею, ей бы пришлось погибнуть.

— Он взял ее к себе в дом, кажется?

— Да… У него были дочери, и Марта сделалась их подругой.

— Бог! А по Его велению и добрые люди никогда не оставляют своим вниманием сирот, — вставил с глубокомысленным видом один из сидевших за столом.

— Выходит, что так, мой почтеннейший, — согласилась старуха. — г И пастор наравне со своими дочерьми учил ее читать и писать, а также обучал ее музыке и танцам… Вы видите, Марта — образованная девушка, несмотря на свое происхождение…

— Да, да! И она умеет обходиться с людьми и говорить с ними, — закивав головой, согласился гость, начавший этот разговор.

— А как же она попала к нам, в Мариенбург? — спросил ее другой.

Но тетка Гильдебрандт сама ответила на этот вопрос:

— Да ведь пастор-то Глюк скоро умер. Не везло девочке в ее детстве. А в это время в Аивонии разыгралась война между царем и шведами, и молодым девушкам стало опасно оставаться в стране, наполненной солдатами… У пастора было много друзей, и они предложили его дочерям отвезти их в Финляндию.

— Ну вот, как это хорошо! — с удовлетворением сказал один из собеседников.

— Да… — кивнула головой старуха. — Но предложение это обошло Марту. Они соглашались отвезти в Финляндию только дочерей Глюка, но не ее.

— Ну, уж это было с их стороны невеликодушно, вовсе даже не по-христиански…

— Что делать! На свете ведь не одни только добрые люди, почтенные господа мои!

— Так что же сделала Марта?

— А что же ей оставалось делать? Она, как вы знаете, девушка решительная и смелая. Такова она теперь, такою и всегда была, с самого детства, как только рассуждать стала. Она еще издавна слышала от своей матушки, что в мариенбургском палатинате, в Пруссии, живет их родственник Кристьерн Рабе и что он содержит в городе таверну… вот именно нашу-то «Голубую Лисицу». Марта, не долго думая, собралась и отправилась в путь.

— Это на нее похоже!

— Уж чего-чего она не вытерпела в дороге, проходя пешком по стране, опустошенной победоносными войсками. В то время как она приближалась к нашему городу, она попала в руки двух шведов.

— Ах, Боже мой!

— Да, мой почтеннейший! И, конечно, ей не сохранить бы своей девической чистоты, если бы не вступился тут за нее родственник Кристьерна— ведь вот как устраивает Провидение, всеблагое и премудрое!.. Родственник нашего Кристьерна оказался, как вы, конечно, знаете братом пастора Глюка и тоже пастором.

— Это ведь тот самый почтенный пастор, что живет в вашей гостинице?

— Тот самый. Он и привез девушку в Мариенбург, в нашу таверну… Ну, Кристьерн принял ее радушно — детей у него не было, и он за несколько месяцев перед тем овдовел. Вот именно после смерти его жены, моей двоюродной сестры Берты, Кристьерн и пригласил меня в дом вести хозяйство таверны. Ну, Марта помогает мне с тех пор, как вошла в дом, и, как видите, все идет в нашем хозяйстве как нельзя лучше… Ах, так и шло бы, если бы не эта война, не эта несчастная война… Слышите, слышите? Опять пушки… Они камня на камне не оставят в нашем старом, добром Мариенбурге!

В это время отворилась дверь таверны, и в зал вошли два солдата. У одного из них на лбу была царапина, из которой сочилась кровь.

Тетка Гильдебрандт бросилась к ним и предложила раненому перевязать его рану. Но тот махнул рукой и только сказал ей:

— Не стоит, тетушка! Дайте-ка нам лучше пива.

Старуха вгляделась в него и вдруг радостно вскрикнула:

— Ах, Боже мой! Да ведь это вы, господин сержант!

— Я, тетушка, я! Не беспокойтесь— это не рана, а царапина. Скоро заживет, тем более у нас впереди целая ночь… Нашему полку приказано отступить за стену города. На смену нам вызван свежий полк. Ваш сын, лейтенант Феликс Рабе, тоже скоро явится сюда.

— Слава Господу, слава Господу! — проговорила старуха, оживившаяся при этом известии. — По крайней мере он не ранен, мой Феликс, господин сержант?

— О, нет, тетушка! Даже не настолько, как я.

Старуха налила им пива, положила на тарелку колбасу и усадила их за стол.

— Прощайте, тетушка Гильдебрандт, — сказали ее гости, сидевшие за столом у очага. — Становится поздно, вовремя бы добраться до дому.

Они положили на стол несколько серебряных монет, забрали свои шапки, висевшие на гвоздях, вколоченных в стену, и вышли.

Старуха их не удерживала.

 

Глава 3

С тех пор, как она узнала от вошедшего сержанта, что ее сын Феликс здоров и невредим, она совершенно преобразилась.

— У меня было здесь сегодня вечером много солдат, — сказала она, обращаясь к своим новым посетителям, — но не полка моего Феликса; поэтому я не могла спросить их о его здоровье, они мне ничего не могли бы сказать… А уж как терзалось мое бедное материнское старое сердце! Полк-то вот был в другой стороне, далеко от нашей таверны… Ну, что, дети мои? Устоит ли город?

— Нет, тетушка, — ответил сержант, утоляя свой голод и наливая товарищу пива. — Нам не устоять… Город обложен как железным кольцом. Наш гарнизон малочислен и утомлен. К царским войскам прибывают новые силы.

— Так, так, — качая головой, машинально говорила старуха, беспокойно проходя от стойки к столу и от стола к окну, стараясь проникнуть взором во тьму ночи. — Но что же не идет Феликс? Уж не случилось ли с ним чего?

— Не беспокойтесь, тетушка! Мы его оставили у ворот. Он послал нас сюда, чтобы предупредить вас и фрейлейн Марту. Он сейчас будет здесь… ему разрешили переночевать у вас.

— Ах, Боже великий! — вскрикнула старуха. — Я и забыла о Марте. Одной мне не справиться, надо позвать ее, чтобы она помогла мне приготовить ему ужин. Марта, Марта! Иди же сюда, дитя мое! — кричала тетушка Гильдебрандт, подходя к деревянной лестнице, ведшей в верхний этаж.

— Сейчас, тетя, иду!.. — послышался звонкий голос девушки.

Легкими шагами спустилась она по ступеням лестницы и появилась в зале таверны.

— Марта, сейчас будет здесь Феликс, — торопливо сказала ей старуха.

Девушка схватилась за сердце.

— Ах! — радостно вскрикнула она, не будучи в состоянии удержать это восклицание, вырвавшееся из ее груди.

Старушка сочувственно закивала головой и, хитро улыбнувшись, подмигнула ей, как бы желая сказать: «Знаю я, знаю про ваши секреты».

— Подбрось-ка дров в огонь да зажарь что-нибудь нашему Феликсу. Он, конечно, и озяб, и проголодался. Ночь-то осенняя, холодная, дождь вон как забарабанил в окна.

— Сейчас, тетушка, не беспокойтесь, все будет сделано.

И девушка, деловито достав передник, надела его на себя, засучила рукава своего темного простенького платья из дешевой шерстяной материи, заправила под кисейный платок выбившуюся прядку волос, упрямо спускавшуюся на ее лоб, и хлопотливо принялась за дело.

Она нанесла дров, положила их в очаг, раздула мехами огонь, сходила в погреб, принесла новую баклагу темного пива, достала с полки длинный белый хлеб, накрыла на стол и поставила на него прибор.

Работа спорилась в ее быстрых руках, и, видимо, она делала свое дело с радостным волнением. Ее брови хмурились, когда ей приходилось уступать часть своей работы старухе, принявшейся помогать ей и, по-видимому, совершенно забывшей о своих гостях.

— Вы, тетушка, не беспокойтесь, — говорила девушка, — я и одна справлюсь… Да и справляться-то нечего, уже все готово. А Феликс не идет… Уже не случилось ли с ним чего?

Но солдаты ее утешали:

— Нет, фрейлейн Марта. Лейтенант цел и невредим, и вот увидите, не успеем мы допить пиво, как он будет уже здесь.

И действительно, в сенях таверны послышались чьи-то шаги.

Тетушка Гильдебрандт и Марта вздрогнули, подбежали к двери, которая тотчас открылась, и в ее отверстии показался молодой, красивый и статный офицер в форме драгунского полка.

Он был в одном мундире, забрызганном грязью, и дождь, все больше и больше усиливавшийся, порядком вымочил бедного юношу, дрожавшего от усталости и холода.

— Феликс, Феликс… мой милый, дорогой Феликс! — вскрикнула старуха и бросилась его обнимать.

Офицер горячо ответил на этот привет и поцеловал старушку. Но в его движениях чувствовались торопливость, нетерпение поздороваться с молодой девушкой, которая вся зарделась при его появлении.

— Матушка, я тебя испачкаю, — проговорил он, нежно и осторожно высвобождаясь из ее объятий. — Я весь вымок. Здравствуйте, фрейлейн Марта! — обратился он к девушке, взяв ее за руку.

Она покраснела еще больше и опустила взоры.

— Здравствуйте, господин лейтенант, — тихо ответила она.

— О… лейтенант! — протестовал офицер. — Разве фрейлейн Марта забыла мое имя?

— Феликс! — восторженно прошептала девушка.

Сержант и солдат встали при появлении лейтенанта и улыбались, глядя на эту сцену.

Офицер подошел к ним, отдал им распоряжение, и оба его подчиненные, поблагодарив хозяйку и Марту за угощение, тотчас же удалились.

Тетка Гильдебрандт уже хлопотала за стойкой, торопливо доставая из-под нее и с полки разные припасы, которые и переносила на приготовленный для сына стол.

— Вам необходимо обсушиться, Феликс, — говорила офицеру девушка. — Смотрите, как вы промокли… Сядьте сюда, поближе к огню, здесь вам будет теплее. Можно схватить простуду, вечер такой холодный…

— Зато день был горячий, — засмеялся Феликс, усаживаясь в любимое Мартой кресло, которое она поспешила придвинуть к огню. — Да, день был жаркий, — продолжал он, следя любовным взглядом за легкой поступью девушки, принявшейся помогать старухе.

— Пока мы тебе все приготовим, расскажи нам о войне, мы так долго тебя не видали и не знаем никаких подробностей… Устоит ли наш город против русских войск?

Офицер покачал головой.

— Где же, матушка! — проговорил он. — Царь Петр еще в июне писал своему Шереметеву и торопил его к выступлению из Пскова в Лифлянты, осведомившись, что мы готовим в Померании транспорт в десять тысяч человек… У Шереметева против Шлиппенбаха тридцать тысяч человек. При Гуммельсгофе шведы потерпели страшное поражение: у них было убитыми пять тысяч пятьдесят человек, да они еще потеряли всю артиллерию и триста пленными.

— А русские? — спросила старуха, с интересом вслушиваясь в рассказ сына.

— У русских было четыреста раненых и столько же убитых, матушка. Это немного в сравнении с потерями их противников. Я знаю, что царь, осведомившись об этой победе, писал своему Шереметеву, чтобы он разорил Ливонию, «чтобы неприятелю пристанища и сикурсу своим городам подать было невозможно». Нам говорил об этом приказе один пленный. И вот русские войска осаждают Вольмар и наш Мариенбург. Нам не устоять. Шереметев бьется без отдыха и сегодня не хочет прекратить огня даже ночью. Хорошо, что мой полк сменили. Наши спешенные драгуны падали от усталости. Да и я еле держался на ногах.

— Иди сюда, Феликс, все готово. Подкрепи свои силы!

Молодой человек не заставил себя долго просить и с юношеским аппетитом уставшего и проголодавшегося человека принялся за ужин.

Обе женщины, старая и молодая, услуживали ему и с восторгом глядели на его красивое, бледное лицо, которое под влиянием тепла комнаты и выпитого пива начало теперь немного розоветь.

Однако тетка Гильдебрандт чувствовала сильнейшую усталость и, делая вид, что внимательно слушает сына, была не в силах устоять против одолевавшей ее дремоты.

Молодые люди подмигнули друг другу и стали уговаривать старуху пойти к себе и лечь спать. Но она ни за что не хотела согласиться на это.

— Я пойду спать, — запротестовала она, — когда мой Феликс здесь? Да ни за что на свете!

— Ну, так, матушка, вот что сделаем. Берите мое кресло, мы придвинем его к очагу… вам удобнее в нем слушать мои рассказы, а кой-когда подремать…

И они исполнили то, что говорили, несмотря на все возражения старухи.

Она уселась наконец в кресло против очага, в котором все еще ярким пламенем горели дрова, и скоро задремала.

Гром пушек давно уже умолк, и в городе стояла мертвая тишина ненастной осенней ночи, как будто за городскими воротами, на топких и намокших полях, не решалась участь этой древней твердыни, осажденной войсками царя.

 

Глава 4

Как только молодые люди убедились, что старуха мирно уснула, они быстро встали из-за стола, подошли друг к другу и взялись за руки.

— Марта, — тихо, но страстным, еле сдерживаемым шепотом проговорил офицер, — Марта, любите ли вы меня еще?

— Как всегда, — ответила девушка, — на жизнь и на смерть. Ах, Феликс, если бы вы знали, как люблю я вас! Как я страдала во время вашего отсутствия! Как я ждала вас, как боялась за вас!

— Милая! — прошептал офицер и, быстро отняв свои руки, обнял ее. — Дорогая! Ты, наверно, не больше страдала, чем я. Там, на поле сражения, защищая родину и свою жизнь, я думал только о тебе. Ты одна грезилась мне во сне, когда после трудного дня ложился я отдыхать в своей палатке, и тогда, когда мне приходилось верхом на лошади пробираться по лесам и оврагам. И в бою, когда гром пушек оглушал, когда в каждую минуту я мог ожидать смерти, я думал не о себе, а только о тебе, моя дорогая, моя жизнь, только о тебе одной!

— Ах, Феликс! — вся зардевшись, проговорила девушка, радостно смущенная его страстной речью.

— Ты знаешь, — продолжал он, одушевляясь все больше и больше, — я давно люблю тебя, давно! С самого первого дня твоего появления в нашем доме я уже полюбил тебя.

— Да, Феликс, я этого никогда не забуду, слышишь ли, никогда! Бедную сиротку, никому не ведомую Марту Скавронскую, твоя мать приютила здесь, и твой дядя принял меня, как дочь. И я тебя полюбила сразу… но я не могла сказать этого, потому что я была чужой в вашей семье, потому что я была бедной пришелицей… Я любила и страдала от этой любви молча…

— Но теперь, Марта, зачем же скрывать это?

Марта тихо засмеялась.

— Скрывать больше нечего, — сказала она. — Об этом все знают несмотря на то, что мы сделали все, чтобы скрыть это. Твоя мать знает это, и Кристьерн, и пастор Глюк, и даже твой сержант, который только что приходил сюда.

— О, сержант!.. — засмеялся Феликс. — Он всегда все знает. Но… что это? Да, да, это опять канонада. — Он провел рукой по лбу, как бы стараясь отогнать от себя дурной сон, и продолжал: — Ну, значит, русские не хотят подарить нам ни одной ночи. Они очень уж торопятся взять Мариенбург.

— Боже мой, что же будет с нами тогда? — почувствовав невольный страх, спросила девушка.

— Не бойся, малютка! — энергично ответил офицер, страстно обняв девушку. — Что бы ни случилось, я никогда не покину тебя, и, если бы даже убили меня, моя душа будет жить рядом с тобою. О, не бойся, Марта, не бойся… Это я так говорю! Я вовсе не желаю быть убитым и, право, менее всего рассчитываю на это.

Канонада усиливалась, но молодые люди, увлеченные своей любовью, не обращали теперь на нее никакого внимания.

— И вот я думаю, — продолжал Феликс, — что, так как мы давно и свято любим друг друга, то пора нам перестать і крывать это чувство от людей и от наших близких и объявить об этом во всеуслышание… Марта, моя дорогая девочка, хочешь ты быть моей женой?

Марта покраснела, закрыла лицо руками и вдруг расплакалась.

— О, Марта, что с тобою! — горестно воскликнул Феликс. — Зачем, зачем эти слезы? Они так не идут к твоему веселому личику, к твоему радостному личику. Разве ты не хочешь быть моей дорогой, моей нежно любимой женой?

— Ах, Феликс, — отирая слезы, ответила девушка, — ты знаешь, что это неправда! Ты знаешь, как я люблю тебя, и ты знаешь, что стать твоей женой — это сладкая мечта моя! Но теперь… ты слышишь гром пушек? Слышишь эту ужасную пальбу?

— Да, как и ты… Так что же?

— Теперь говорить о нашем браке было бы несвоевременно… Чтобы сказала твоя мать, если бы мы теперь заговорили об этом?

— Теперь это своевременнее, чем когда-нибудь, — решительно и твердо ответил Феликс.

— Почему?

— Потому что это последняя ночь Мариенбурга, — торжественно ответил он, — потому что скоро настанет час, когда стены города падут, как библейские стены Иерихона, и ворота его раскроются, чтобы пропустить неприятеля… потому что меня могут убить…

— Ах, Феликс, ты опять говоришь о смерти! Вот уже второй раз в этот вечер…

— Ну, меня могут взять в плен, если тебе это больше нравится, моя дорогая, — усмехнулся он. — Словом, нас могут надолго разлучить обстоятельства. Но я не хочу ни одной минуты жить с сознанием, что мы друг другу чужие, да не хотел бы лечь и в могилу с этим сознанием.

— Я всегда это говорила! — вдруг услышали они голос старухи.

Оба вздрогнули и быстро подошли к креслу.

Голова тетушки Гильдебрандт качалась. Крепкий сон владел утомившейся женщиной. Она сказала эти слова во сне, вероятно, в ответ на какое-нибудь пригрезившееся ей видение.

— Ты видишь, — прошептал Феликс, — я прав. Ты согласна?

— Согласна ли я! — чуть не вскрикнула Марта и, порывисто обняв его шею руками, страстно прижалась к нему всем телом.

Дверь внезапно скрипнула, и молодые люди отскочили друг от друга…

 

Глава 5

В дверях показался пастор Глюк.

Он был бледен и имел усталый, почти измученный вид. В его крупных темных глазах отражалось горе, и печальная складка вокруг губ придавала почти трагическое выражение его лицу.

— Здравствуйте, дети мои! — сказал он молодым людям.

— Это вы, пастор? — спросила старуха, внезапно проснувшись от присутствия третьего лица в комнате.

— Я, моя добрая Гедвига.

— Откуда вы пришли? — продолжала она, окончательно приходя в себя и встав с кресла. — Мы вас ждали к ужину.

— Я читал молитвы над убитыми и должен был присутствовать при погребении нескольких наших павших воинов. Ах, дети мои! Как тяжелы обязанности пастора во время войны, в то время, когда люди нарушают великий завет христианства, убивая друг друга и орошая поля кровью своих ближних, те поля, которые назначены для применения их мирного труда и для питания их. Но… что делать! Война есть война, и люди всегда останутся людьми и всегда будут ненавидеть друг друга и стремиться к преобладанию друг над другом…

— Аминь, — сказала старуха.

— Я не ожидал встретить тебя здесь, — проговорил пастор, глядя на офицера. — Ты сильно похудел, и лицо твое возмужало.

— Садитесь, господин пастор, — придвигая ему кресло, сказала Марта, — вы очень устали и, должно быть, проголодались!

— О, нет, дитя мое, благодарю! — садясь, сказал пастор. — Я устал, это правда, но есть я не хочу. Мне это не идет на ум. Я сейчас видел достаточное количество печальных картин, чтобы самая мысль о материальной пище была мне противна. Когда дух возмущен, желудок безмолвствует. Я успел похоронить с десяток солдат. Остальных прибрали до утра. У одного проломлен был череп ударом острого, как бритва, клинка… до кости, до самого мозга. Ядром оторвало другому обе ноги. Он умер на моих глазах…

И пастор, точно видя еще перед собою эту картину, закрыл глаза рукою и поник головой.

— Да, дети мои! Смерть от руки человека — ужасное дело и куда страшнее смерти, являющейся как естественный результат жизни. И коршуны, и вороны уже собрались над трупами и зловеще кружили над ними, пока мы не погребли их. Мир праху их, и да отлетят души их в горние выси!

— Аминь! — прибавила тетка Гильдебрандт.

Молодые люди переглянулись, как бы спрашивая друг друга, ловко ли им после таких торжественных и печальных слов начать говорить о том, что они задумали.

Но мало-помалу настроение, в котором пастор пришел сюда, стало у него проходить и глаза его теряли постепенно свое печальное выражение.

— Ну, что скажешь, Феликс? — обратился он к офицеру. — Надолго ли к нам?

— Не знаю, отец мой. День-два, вероятно, пробуду, если до тех пор не возьмут города.

Он замолчал как бы в нерешимости, колеблясь тотчас же сказать о том, что наполняло его сердце.

Но потом после минутного колебания он решился.

— Матушка, — обращаясь к старухе, сказал он дрогнувшим голосом, — вам известно, что Марта и я любим друг друга, любим горячо и давно, давно уже… Матушка, вы приняли ее в свой дом и с первого дня пребывания ее вы стали относиться к ней, как к дочери. Вы знаете, так же как знают это и пастор Глюк, и все наши домашние, что и она относится к вам, как к матери, и ко всем нам, как к родным…

— Конечно, мы знаем это и все очень любим ее, — сказала старуха.

— И, как только окончится война, вам следует повенчаться, — вставил пастор, приветливо кивнув головой. — Я и повенчаю вас, дети мои.

— Я согласна, Феликс, — проговорила старуха. — Марта, приди обними меня, дочь моя!

Марта кинулась к ней на шею.

— Но зачем же нам ждать окончания войны? — окончательно набравшись храбрости, проговорил офицер.

— Но не хочешь же ты сказать, — удивленно возразил пастор, — что это следует сделать немедленно!

— Отчего же нет, отец мой?

— И даже, может быть, сейчас же? — засмеялся пастор.

— Отчего и не сейчас?

— Под этот грохот пушек?

— Нуда!

Пастор встал, подошел к офицеру и, понизив голос и отведя его в сторону, сказал ему:

— Ты говоришь это серьезно, Феликс?

— О да, батюшка, совершенно серьезно.

Пастор зорко посмотрел ему в глаза.

— Признаюсь, друг мой, эта поспешность в такую необычную минуту меня несколько смущает. Я не хочу допустить мысли…

Пастор не договорил, но не договоренную им мысль офицер прочел в его глазах…

— О, господин пастор! — почти с негодованием воскликнул он. — Как могли вы это подумать! Марта — чистая девушка, и я слишком горячо люблю ее…

— Прости меня, дитя мое. Прости старику его дурную мысль. Я очень устал, и мой ум плохо соображает. Но почему ты так торопишься со свадьбой?

— Потому, отец мой, что я могу быть убит или взят в плен. Я не хочу уйти отсюда, не будучи обрученным с Мартой. Мне было бы тяжело умирать в сознании, что она чужая.

— Так, друг мой. Ты прав.

— Матушка, господин пастор согласен! — радостно вскрикнул Феликс. — Благословите же нас и обручите сейчас же.

— Ну вот, наконец дожила я до такой радости!:— сказала старушка. — Мой первый муж, а твой покойный отец — царство ему небесное! — мой дорогой Рабе, радуется теперь, глядя с горних высот на радость своего единственного сына. Марта, пойди принеси Библию господину пастору!

Марта поспешила исполнить требуемое.

Молодые люди стали перед пастором, читавшим положенные молитвы и места из Священного Писания. Голос его был тверд, и какое-то торжество звучало в нем. На лице Феликса светилась радость, глаза Марты сияли любовью. Старуха тихо плакала и изредка утирала глаза…

Пастор совершил обряд обручения и тотчас же обряд венчания. За поздним часом и ввиду военного времени он решился возможным не идти в церковь, которая теперь была, конечно, заперта, и простой, но трогательный в своей простоте обряд венчания был совершен осенней ночью под грохот неприятельских выстрелов в низеньком и темном зале мариенбургской таверны.

— Феликс, — проговорил пастор, дочитав последние слова молитвы, — обними свою молодую жену! Поздравляю тебя, Марта Рабе.

Это новое имя странно прозвучало в ушах молодой девушки.

— Марта Рабе… Марта Рабе… — прошептала она, упиваясь музыкой этих слов и обнимая окончательно расплакавшуюся от умиления старушку. — Дорогая мама моя! — проговорила девушка, вся сияя от счастья.

 

Глава 6

Дверь таверны с шумом распахнулась.

На пороге ее показался сержант.

Офицер вздрогнул.

— Что тебе? — быстро спросил он, подходя к вошедшему.

— Господин лейтенант, полковник ждет у таверны и просит вас выйти к нему. Ему некогда заходить сюда.

— Сейчас иду.

Марта быстро подошла к нему.

— Феликс, что это значит? Мне страшно, Феликс, я предчувствую что-то недоброе.

— Не бойся, моя женушка, не бойся! Это какое-нибудь приказание.

Он быстро вышел в сопровождении сержанта.

— Эта ночь не дает нам ни минуты отдыха, — вздохнув, проговорил пастор. — Тяжелые времена настали для Мариенбурга. Как бы это не было его последней ночью!

— Чьей?! — испуганно вскрикнула Марта.

— Города, — ответил пастор.

Тогда Марта торжественно выпрямилась; огонек отваги и решительности сверкнул в ее красивых голубых глазах.

— Отец мой! — дрожащим от волнения голосом проговорила она. — Что бы ни случилось с городом, со всеми нами, если он будет взят, и с моим… с моим… если он будет взят в плен нашими врагами… Я клянусь здесь, перед лицом Бога, что только одна смерть разлучит меня с моим мужем!

Она заплакала.

— Милое дитя мое, дорогая дочь моя! — обнимая ее, проговорила старуха.

— Бог милосерд, — сказал пастор. — Он никогда не допустит этого несчастья.

Старики были тронуты видом молодой девушки, которая опасалась за свое счастье, так неожиданно осветившее ее печальную жизнь.

В это время в зал торопливо вбежал Феликс в сопровождении сержанта и еще незнакомых офицеров и солдат. Вид у всех был возбужденный и торжественный.

— Что случилось, Феликс? — подбегая к нему, спросила Марта. — Куда тебя вызывали? Я предчувствую, что нашему счастью скоро настанет конец.

— Видишь ли, Марта… Зачем смотреть так мрачно на жизнь? Но ведь я, дорогая моя, солдат, и мое место там, где сражаются мои братья против врагов моей родины. Я думал, мне удастся отдохнуть день-другой и насладиться моим новым счастьем с тобой, моя дорогая жена. Но Бог судил иначе. Царские войска не хотят дать нам отдыха. Сегодня ночью начальники решили сделать последнюю попытку… назначена вылазка…

— И начальствование поручено нашему лейтенанту, — с гордостью заявил сержант. — Он известен за отчаянного смельчака…

— Феликс! — со страхом вскрикнула Марта.

Но офицер был теперь уже неузнаваем. Слова сержанта сильно подействовали на него. Лицо его засветилось выражением радости, и беззаветная храбрость сияла в его глазах.

— Не бойся ничего, Марта! Там, где идет дело о спасении города и, может быть, тысячи жизней горожан, там нельзя думать об осторожности… Но я буду думать о тебе, и твой образ будет охранять меня от опасностей битвы. От этой вылазки зависит все — спасение или гибель…

Марта обняла его и, прислонив свою головку к его груди, заплакала.

Все отступили от них, как бы желая выказать безмолвное уважение к ее горю. Их оставили вдвоем.

Они отошли в глубь комнаты.

— Марта, — строго и серьезно сказал Феликс своей жене, — помни: чтобы ни случилось со мной, ты должна любить меня. Если бы я даже не вернулся, не забудь меня, моя радость…

Марта рыдала.

— Клянусь тебе, Феликс, вечно любить и вечно быть тебе верной.

Он снял со своего пальца кольцо в виде железной змейки, простой, даже грубой работы, и подал его ей.

— Береги его, если меня не станет, — сказал он ей, и слезы навернулись на его глазах.

Она поцеловала кольцо и надела его на свой указательный палец.

Затем она протянула ему в обмен свой кисейный платок, который тут же сняла с головы.

— А это тебе, Феликс, на память обо мне…

Офицер прижал платок к своим губам и потом спрятал его у себя на груди.

Между тем надо было торопиться. В окно раздался нетерпеливый стук, и сержант быстро подбежал к Феликсу.

— Господин лейтенант…

— Иду, друг мой, сейчас иду… Марта, дорогая моя, прощай!

Он крепко обнял свою молодую жену, и она замерла в его объятиях. Потом оба подошли к пастору, опустились на колени, и Феликс проговорил:

— Благословите нас, господин пастор.

— Благословляю вас, дети мои! — торжественно сказал пастор. — Да даст Господь Бог тебе, мой дорогой Феликс, с честью и достойно закончить твое служение родине, да хранит Он тебя на всех путях твоих на славу нашего города и войска, на утешение твоей матери и жены. А тебе, Марта, да даст Он, Милосердный, силы перенести твое испытание в разлуке с любимым мужем.

— Аминь! — сказала тетушка Гильдебрандт и заплакала.

Впрочем, плакали все, и даже у пастора навернулись на глазах слезы, а сержант отвернулся, чтобы не дать заметить, как покраснели его глаза.

Затем все отправились провожать Феликса, и комната опустела.

В ней стало вдруг темно.

Дрова, тлевшие в очаге, догорели, и угли отбрасывали от себя красный отблеск, накладывая на предметы зловещие краски.

Полнейшая тишина водворилась в комнате, в первый раз за весь этот длинный вечер опустевшей от людей.

Вдруг тихо скрипнула входная дверь.

Стремительно вошла в комнату женщина, одетая с ног до головы в черное, и, пугливо озираясь, точно тысячи призраков гнались за нею, дошла до середины и остановилась.

 

Глава 7

Не видя никого в таверне, она опять пошла к дверям и стала прислушиваться к голосам, раздававшимся в сенях.

Тетушка Гильдебрандт, прощаясь с сыном, теперь громко рыдала, не будучи в силах сдержать себя, а пастор тщетно старался ее утешить. Плач старухи переходил в истерику.

Феликс вырвался наконец из объятий матери и жены и громко проговорил:

— Прощай, Марта, ты останешься вдовою мертвеца, если счастье изменит мне, или же женою самого счастливого человека на свете, если нам удастся победить. Прощай же, Марта, прощайте, матушка!

Затем голоса смолкли. Все вернулись в таверну. За окном раздался топот копыт нескольких лошадей.

Женщина в черном успела незаметно скрыться за дверьми и юркнуть в сени.

Вбежав в комнату, Марта быстро подошла к окну и старалась проникнуть зрением в темноту осенней ночи; но она ничего не увидела, кроме блеска факелов, исчезавших во тьме и блиставших уже вдали, как две далекие звездочки.

Старуха лежала почти без чувств, вытянувшись в кресле.

Пастор отозвал Марту от окна, и они вдвоем принялись ухаживать за матерью Феликса.

Они наконец привели ее в себя и стали утешать, как умели

— Война не сегодня началась, — говорил пастор, — и Феликс все время не покидал своего полка, добрая Гедвига, и вы никогда до сих пор не отчаивались… Почему же теперь его отъезд так сильно подействовал на вас?

— Ах, господин пастор, я и сама не знаю. Да, война длится уже давно. Но ведь в эту ночь предстоит отчаянное дело… И потом, как хотите, сердце матери редко обманывает. А сердце мое неспокойно, и оно так тягостно замирает, так больно щемит, как будто предчувствует несчастье.

— Полно, полно, моя добрая Гедвига! — возражал пастор. — Вы устали за этот хлопотливый день, вы больны и расстроены. Вам необходимо отдохнуть, прилечь, заснуть… Бог да хранит вас Своей милостью. Ступайте-ка спать!

— Но мне не хочется спать, я не могу заснуть.

— Послушайте меня, это необходимо. Ну, будьте же благоразумной!

Старушка нехотя встала с кресла.

— Марта, — сказал пастор, — возьмите свечу и проводите тетушку. Ей одной, пожалуй, не дойти.

Марта молча повиновалась, зажгла свечу и взяла старуху под руку. Они стали подыматься по лестнице.

— Спокойной ночи! — сказал им пастор. — Я тоже пойду к себе отдохнуть.

И он скрылся вслед за ними.

Когда низенький зал опустел, женщина в черном опять появилась в нем из-за двери.

Прежнего воодушевления уже не было на ее бледном, измученном, но поразительно красивом лице. Вся ее тонкая и стройная фигура говорила об утомлении, о бессилии, о жажде отдыха.

Она подошла к креслу и в изнеможении опустилась в него.

Она низко опустила голову и закрыла глаза.

Грохот выстрелов снова возобновился, но он, по-видимому, не производил на нее никакого впечатления, или уже она достаточно успела наслушаться его и привыкнуть к нему, только она ни разу не открыла глаз. Думала ли она о чем или просто дремала, сломленная промчавшейся над ней жизненной бурей или утомлением от тяжелого и долгого пути, трудно было решить, но только веки ее были плотно сомкнуты и губы сжаты, что придавало ее красивому молодому лицу выражение трагического… именно так, не меньше — трагического горя.

Выстрелы учащались.

Но вдруг женщина вздрогнула с головы до ног и раскрыла глаза, всматриваясь в полутьму комнаты.

Ступеньки лестницы скрипнули, и на них появилась Марта со свечою в руке.

Женщина быстро встала с кресла и вытянулась во весь свой рост.

Марта в страшном испуге при виде этого призрака вскрикнула и чуть не выронила подсвечника из рук.

Обе женщины испугались друг друга.

— Кто вы? — оправившись несколько, спросила ее Марта. — Как вы сюда попали?

— Умоляю вас, не делайте шума! — слабым голосом отозвалась незнакомка. — Дверь была не заперта, и я вошла сюда. О, не бойтесь меня, я не сделаю вам никакого зла. Какое зло может сделать женщина, еле держащаяся на ногах от усталости и голода? Я долго, долго шла… Сил у меня больше нет. Умоляю вас, не гоните меня, дайте мне кусок хлеба! Что-нибудь, чтобы утолить голод… ноги не держат меня…

— Садитесь, — окончательно оправившись, сказала Марта. — Я вам дам все, что у нас осталось. Не бойтесь, я не буду гнать вас, и вы можете отдохнуть или даже переночевать: ведь у нас гостиница…

— О, благодарю вас! Кусок хлеба и приют— вот все, что мне теперь нужно. Вы добрая, я это вижу по вашим глазам, и Бог не оставит вас за вашу доброту…

Она опять опустилась в кресло, и Марта, не расспрашивавшая ее ни о чем больше, принялась собирать на стол все, что еще осталось от ужина.

При этом она с любопытством, почти забыв свое собственное горе, разглядывала незнакомку…

Странной гостье было не больше восемнадцати-девятнадцати лет. Платье ее было измято и кое-где порвано. Низ юбки был забрызган грязью, и вся она была мокрая.

Марта вновь подбросила в очаг дров, и дрова запылали ярким пламенем. Несмотря на хлопотливый день, на пережитые волнения, на собственное горе, девушка решительно не чувствовала никакой усталости и хлопотала, точно только что встала с постели после крепкого и продолжительного сна.

Страстное чувство к Феликсу, которого она так давно и так горячо любила и который наконец стал ее мужем, поддерживало ее бодрость. Он ушел, он в опасности и даже, может быть, никогда уже не вернется к ней… И вслед за порывом горя, овладевшего ею при этих мыслях, снова радостное, счастливое чувство водворялось в душе, и, таким образом, надежда на счастье и безнадежное чувство отчаяния сменяли друг друга и точно боролись в ней в эту страшную, последнюю ночь Мариенбурга.

Она взглянула на свою гостью.

Девушка под влиянием усталости и теплоты, распространившейся по комнате, уснула тревожным сном.

Какой-то бессвязный бред вырывался из ее запекшихся губ, и она вздрагивала всем телом, съеживалась, как будто ожидая невидимого удара, и широко раскрывала глаза, точно видя перед собой какой-нибудь грозный призрак, и потом вновь смыкала их, погружаясь в глубокую дрему.

— Да… да! — бормотала во сне незнакомка. — Я сделала это, сделала… Я ненавижу его!

Она несколько раз повторяла эти загадочные фразы, и Марта прислушивалась к ним с каким-то суеверным страхом, не будучи в состоянии ничего понять.

Ужин был готов, и Марта подошла к гостье, чтобы разбудить ее. Но ей было жалко нарушать ее тревожный сон. Она остановилась перед незнакомкой в немом восторге.

Никогда еще в жизни она не видела такой красоты и такого милого, доброго лица с выражением ангельской чистоты и непорочности. Бледные щеки пришелицы начинали розоветь и казались настоящими лепестками розы. Белокурые золотистые волосы обрамляли точно драгоценной рамой ее личико с красными, как коралл, губами, с темными бровями и длинными ресницами, точно бросавшими тень на ее щеки. Теперь губы ее были раскрыты, и за ними виднелся ряд молочно-белых зубов. Трагическое выражение лица исчезло, и, напротив, ее полуоткрытый ротик и эти ровные, мелкие зубы придавали что-то трогательно-детское ее личику. Молодая грудь ее, слегка обрисовывавшаяся под складками черного платья, ровно и безмятежно дышала— кошмар, тяготивший незнакомку, видимо, стал проходить, и тревожный сон переходил в спокойный и укрепляющий сон усталого, но здорового телом человека.

Было жаль будить ее, но Марта решилась на это, так как надо было прежде всего позаботиться о восстановлении сил гостьи.

Марта дотронулась до ее плеча…

Незнакомка вздрогнула и вскрикнула:

— Что вам надо? Вы пришли за мною? Ну да, я сделала это… Ах, это вы? Вы меня гоните? О, не гоните! Не гоните меня!..

— Успокойтесь, милая… Я не гоню вас, я приготовила вам ужинать.

— А… — облегченно вздохнула незнакомка. — Благодарю вас.

Она встала и подошла к столу.

Походка ее все еще не была достаточно твердою.

С жадностью принялась она за ужин, и только когда она утолила свой голод, Марта решилась наконец спросить ее:

— Простите мое любопытство… Вы не сказали мне, кто же вы и откуда вы пришли к нам? Не одно любопытство заставляет меня спрашивать вас об этом. Город наш осажден русскими войсками… Кто знает, что может случиться… — вздохнула она и утерла рукою набежавшую слезу. — Как вы могли пробраться через неприятельские войска? Как ваше имя?

Девушка вздрогнула и, по-видимому, обдумывала свой ответ. Марте вдруг сделалось страшно…

Комната освещалась лишь огнем очага; свечка давно уже потухла; выстрелы раздавались все чаще и чаще, все ближе и ближе. Длинная тень незнакомки, освещенная красным блеском огня, перегнулась через стену на потолок и точно качалась там, походя на призрак…

— Говорите же, говорите что-нибудь! — взмолилась Марта.

 

Глава 8

— Меня зовут Марьей Даниловной, — тихо, как бы нехотя проговорила незнакомка.

— Вы — русская? — вскрикнула Марта, вскочив со стула. — Вы — дочь наших злейших врагов? И вы осмелились явиться сюда, в осажденный русскими город, и искать убежища у ваших врагов?.. Может быть, вы подосланы ими.

— Не кричите, умоляю вас… и ничего, ничего не бойтесь, — с грустной улыбкой ответила девушка, покачав головой. — Я не русская по происхождению, и русские скорее враги мне, чем друзья… Еще вчера у меня было двадцать дукатов, но солдаты напали на меня и ограбили… Я еле спаслась из их рук… Я долго, долго бежала, и я очень, очень устала…

Марта чувствовала, что эта женщина что-то скрывала и если говорила правду, то, во всяком случае, не всю правду.

Марта не спросила ее ни о чем больше и, встав из-за стола, принялась перетирать посуду и устанавливать ее на полки. Гостья ее тоже молчала, не прибавив к сказанному ни слова.

Теперь прежние муки вновь завладели Мартой.

Она вновь почувствовала странную тоску, гнетущее беспокойство. Изредка, не в силах удержать порывы горя, она останавливалась в беспомощной позе, до боли сжимала руки, и душевное страдание ее становилось тем больше, чем дольше продолжалось безмолвие комнаты…

Окно стало освещаться изнутри красным светом.

Марта в изумлении подошла к нему и вдруг схватила себя в отчаянии за голову.

Да, да, нет никакого сомнения больше!..

Это пожар. Это там, у городской стены, загорелись низенькие деревянные домики; быть может, это там, где теперь дерется на жизнь и смерть ее муж!

Она в безумном ужасе озирается вокруг, точно ища чьей-нибудь помощи, чьего-нибудь участия…

Но в комнате царит прежнее безмолвие. Огонь потух в очаге, и лишь кроваво-красные угли дотлевают на железной решетке. В зале мрачно и темно. Незнакомка опять задремала тут же за столом, и по-прежнему из ее полуоткрытых уст вырываются таинственные, непонятные Марте фразы.

Какой-то безотчетный ужас овладел Мартой при виде того, как разгорается зарево пожара.

Она дико вскрикнула и бросилась к незнакомке, чтобы разбудить ее, чтобы только не оставаться одной в этом удручающем безмолвии, нарушаемом учащающимися выстрелами пушек.

— Проснитесь, проснитесь же!.. — умоляла она свою гостью. — Теперь не время спать. Город горит, неприятельские войска близко… Я чувствую, что происходит что-то ужасное…

На лестнице послышались торопливые шаги.

Пастор Глюк и тетушка Гильдебрандт, разбуженные в своих комнатах безумным криком Марты, торопливо спускались к ней.

Старики остановились в изумлении на последних ступенях лестницы…

— Что это за крик, Марта? — спросил пастор, стараясь сохранить спокойный тон, но сам уже невольно поддаваясь волнению, начинавшему овладевать им.

— Что случилось, моя дорогая? — в свою очередь, проговорила старуха, всматриваясь в полумрак комнаты. — Кто эта девушка?

— Не знаю, не знаю… Это… Марья… Марья… Но не в ней дело, тетушка…

— Что же случилось?

Марта кинулась к ней.

— Матушка! — в каком-то исступлении отчаяния закричала она. — Пойдемте, пойдемте туда…

— Куда, дитя мое?

— Туда, туда, к стенам города! Туда, где твой сын, где бедный Феликс сражается с неприятелем, защищая наше имущество и нашу жизнь…

— Но, дитя мое… — прервал ее пастор.

— Ах, я знаю, я все знаю, что вы скажете. Но разве не все равно где умирать? Минутой раньше, минутой позже… Разве вы не видите? Город горит, и неприятель ворвется сюда очень скоро…

Пастор быстро подошел к окну и заглянул в него.

— Она права! — воскликнул он. — Город горит!

Затем, подойдя к старухе Гильдебрандт, он тихо сказал ей:

— Удержите Марту здесь… А я пойду туда, где, может быть, требуется моя помощь.

Старушка упала на колени и принялась горячо молиться:

— Господи, не оставь нас! Господи, пощади жизнь сына моего, возврати мне его целым и невредимым…

Мария Даниловна сделала движение к двери, намереваясь проскользнуть в нее вслед за пастором, который, вернувшись теперь из своей комнаты в длинном темном плаще, направился к выходу.

Но Марта стремительно подошла к незнакомке и в порыве внезапно овладевшей ею злобы сильно схватила ее за руку и удержала на месте.

Та с изумлением взглянула на нее.

— Вы не выйдете отсюда, — твердо сказала Марта.

— Почему? — спросила та.

— Нет, нет, я не пущу вас. Это вы принесли нам несчастье! Все равно идти некуда… Если русские солдаты — враги вам, вам не уйти от них никуда. Город взят, мы должны погибнуть, и вы погибнете вместе с нами.

Не успела она окончить этих слов, как раздался оглушительный треск, как будто поблизости рухнула стена или дом.

Зарево пожара усиливалось. Слышались крики, стоны, тон оружия. Весь этот шум зловеще приближался к таверне.

Раздался звон разбитого стекла.

Женщины в ужасе обернулись к окну…

Штуцерная пуля пробила его, и стекло на тысячу кусков разлетелось по полу. Однако никому из присутствующих нуля не причинила никакого вреда, и они отделались лишь (трахом, плотнее прижавшись друг к другу.

Дверь с шумом распахнулась, и на пороге ее показался пастор. Лицо его было смертельно бледным.

— Все кончено! — тихо произнес он. — Мариенбург в руках врагов.

За ним вошло в комнату несколько немецких солдат.

Все они были в состоянии полного истощения. Многие из них были ранены и в изнеможении падали на пол; некоторые, закрыв лица руками, с трудом удерживали слезы. Отчаяние владело всеми.

Марта подходила то к одному, то к другому:

— Вы не знаете, что сталось с лейтенантом Рабе?

— Нет, фрейлейн.

— Не видали ли вы лейтенанта? — спрашивала она у другого.

— Какого лейтенанта?

— Феликса Рабе?

— Феликса Рабе? — проговорил старый солдат и отвернулся в смущении.

— О, если вы что-нибудь знаете о нем… — страстно проговорила Марта, — именем Господа заклинаю вас, скажите, где он… Он ранен?.. Он умер?.. О, говорите, говорите же…

Но старый солдат смущался все больше и больше, и слова не шли с его языка.

Тогда на помощь Марте, угадав уже всю правду, выступил пастор и, обратившись к старому солдату, сказал ему:

— Если вы знаете о нем что-нибудь, говорите.

— Вы — Марта Рабе? — наконец решился солдат, обратившись к молодой девушке.

— Да, я жена его.

Солдат поправил повязку на своей голове, молча выступил вперед и протянул Марте окровавленный платок.

— Так это, значит, вам…

Марта дико вскрикнула.

— А он? Где он? Что с ним?

— За несколько минут до своей смерти, — торжественно начал солдат, — лейтенант Рабе отдал мне этот платок, напитав его кровью, текшею из его груди от полученной раны, и сказал мне: «Поклянись, что, если ты останешься жив, ты снесешь этот платок моей жене Марте, в таверну «Голубой Лисицы»… Он еще сказал несколько слов о любви его к вам и к его матушке, но кровь пошла у него горлом, и он скончался на моих руках. Сержант и я отнесли его с поля сражения в город, за стены и сдали его тут встретившимся нам горожанам. Вот все, фрейлейн, что я знаю.

Судорожно зарыдала Марта, приняв из рук воина окровавленный подарок, и крепко прижала его к губам.

Мать Феликса рыдала, не будучи в состоянии произнести ни слова.

Старый солдат продолжал говорить:

— Он умер геройской смертью, фрейлейн, командуя вылазкой у южных ворот. Но нас было мало, а силы неприятеля росли. Он был всегда впереди, воодушевлял солдат к бою. Но пуля врага сразила его.

Пастор сделал ему знак замолчать.

— Господь, — дрожащим голосом проговорил пастор, — да упокоит праведную душу его! Он умер, как воин и как защитник своего родного города. Да останется память его всегда между нами.

— Аминь! — сказал раненый старый солдат, утирая глаза.

Женщины плакали, и ничто не могло удержать их слез. Они бросились друг другу в объятия.

Солдаты, из уважения к этому горю, один за другим покидали этот низенький темный зал и выходили на улицу, уже переполненную русскими войсками.

 

Глава 9

Несколько русских солдат ворвались в комнату таверны. Ими предводительствовал молодой полковник.

Солдаты бросились к стойке, но офицер остановил их строгим голосом:

— Стой, ни с места!

Солдаты остановились.

— Вы что за люди? — обратился полковник к пастору и женщинам.

Но вдруг вся его строгость пропала…

Взор его упал сначала на Марту, потом на Марью Даниловну и остановился на ней в немом восхищении.

— Какая красавица немка! — прошептал офицер.

— Я не немка, — возразила ему Марья Даниловна.

Офицер очень удивился.

— Но ежели ты русская, то почему находишься здесь, между нашими врагами?

Марья Даниловна собралась ему ответить, но офицера осенила внезапно мысль, и он приказал солдатам:

— Взять их под стражу…

Несколько солдат окружили женщин.

Пастор Глюк выступил вперед.

— Господин офицер, — сказал он ему, — за что приказываете вы арестовать этих женщин? Мы — мирные люди, и во всей таверне вы не найдете у нас оружия. Прошу вас, именем Бога, отпустите их.

— Скажите ему, — обратился офицер к Марье Даниловне, — что негоже его сану поповскому мешаться в наши воинские дела. И еще скажи ему, что я представлю взятых фельдмаршалу, так как среди них нашлась русская… Не ведаю я, может быть, и шпионка.

— Я? Я — шпионка? — вскрикнула Марья Даниловна.

— Или преступница, бежавшая от русских ради сокрытия преступления, — продолжал офицер.

Марья Даниловна вздрогнула и сильно побледнела.

— Как фельдмаршал рассудит, так тому и быть.

— Отведите их в лагерь к моей ставке! — обратился он к солдатам. — Наутро видно будет. А остальных не троньте.

Солдаты схватили молодых женщин. Марья Даниловна робко опустила голову и не сводила глаз с офицера, смотря на него исподлобья. Она чувствовала, что взгляд ее прекрасных больших глаз сильно действует на него и что вся его суровость лишь напускная.

И офицер долго не мог оторвать от нее взоров. Ее красота очаровала его, и в его голове зрели уже планы относительно молодой красавицы пленницы.

Зато Марта была в безумном отчаянии…

Она билась в руках солдат, как птичка, пойманная в клетку, вырывалась из их рук, падала на пол, стонала и кричала:

— Феликс, Феликс, мой дорогой Феликс! Где ты? Что с тобой сделали?.. Если бы ты был жив, ты бы спас меня из рук врагов моих… Отпустите, отпустите меня!

Но солдаты подняли ее и наконец сплотились вокруг, отбрасывая тетку Гильдебрандт, которая рвалась к ней.

— Отойди, старуха! — говорили они ей. — Не замай — плохо будет!

Марта продолжала отбиваться от солдат и в борьбе выронила платок, вымоченный в крови Феликса. Она не заметила этого, так как решительно была вне себя…

Марья Даниловна нагнулась и, машинально подняв платок, спрятала его у себя на груди.

— Ведите их! — сказал офицер нетерпеливо, так как его раздражало сопротивление Марты. — И помните, вы отвечаете мне за их безопасность…

Офицер вышел.

Солдаты хотели схватить Марью Даниловну, но она, гордо вскинув головой, вырвалась из их рук, величественно выпрямилась и пошла за Мартой, которую солдаты с большими усилиями волокли под руки.

Старуха не плакала. Полное оцепенение напало на нее. Она сидела на стуле, качала головой и тихо, еле слышно говорила:

— Феликс, Феликс, Феликс…

Пастор стоял около нее, скрестив на груди руки, и губы его, побелевшие от волнения, тихо шептали слова молитвы.

Канонада прекратилась. Шум на улицах постепенно утихал. Шел дождь, и холодный осенний ветер резкими порывами врывался в зал таверны.

Становилось сыро и холодно.

— Пойди к себе, несчастная старуха! — сказал пастор, обращаясь к тетушке Гильдебрандт. — Стань у распятия и вознеси горячую молитву Богу, чтобы Он упокоил душу нашего славного Феликса и даровал счастье, если оно еще возможно, его молодой вдове.

Но старуха теперь уже не прибавила к его словам обычного своего возгласа «Аминь!» и даже вряд ли слышала его речь.

Она все продолжала качать головой, и запекшиеся, сморщенные губы ее все так же шептали:

— Феликс, Феликс, Феликс…

Ночь проходила.

Одна за другой гасли звезды, блиставшие среди тяжелых и низко ползущих, точно разорванных облаков. Далеко-далеко на восточной части неба показался бледный, робкий свет предутренней зари. Глухо били барабаны, тускло догорали костры, кое-где раздавались топот копыт, лязг оружия, отрывок песни.

Забранные солдатами женщины шли по топким и намокшим от продолжительного дождя улицам взятого города. Ноги их вязли в глубоких колеях, образовавшихся от проезда пушечных лафетов, и им было тяжело ступать по этой грязи, спеша за солдатами, шагавшими широкими шагами и спешившими сдать начальству порученных им женщин.

Марта, по-видимому, успокоилась. Она шла, низко опустив голову, холодная и гордая теперь, затаив, задушив на дне души своей глубокую горестную рану.

Марья Даниловна шла бодро. Какая-то смутная мысль вызывала на ее красивых устах презрительную и самодовольную усмешку. И в ее голове складывались планы, о которых она никому не поведала бы в настоящую минуту, да и для нее самой они были еще не окончательными.

Солдаты шагали, покуривая трубки. Они перекидывались изредка словами, иногда грубыми шутками, заставлявшими краснеть Марью Даниловну.

 

Глава 10

Фельдмаршал сидел в своей палатке на простой деревянной табуретке и курил трубку.

Перед ним, на другой табуретке, стояла кружка пива, доставленного ему в бочке из только что взятого русскими Мариенбурга.

Был ранний час утра, но, несмотря на это, он с наслаждением выпивал уже третью кружку и наполнял едким дымом табака палатку.

Невдалеке от него сидел за убогим столом молодой офицер.

Фельдмаршал Шереметев, отпив пива из кружки, сказал своему ординарцу:

— Достань последнее царское письмо, полученное нами, и прочти его. Соответственно оному следует отписать царю о нашем походе.

Офицер порылся среди бумаг, лежавших на столе, достал большой лист синеватого цвета, откашлянулся, вгляделся в крупные и неровные каракули царского письма и не особенно бойко прочитал его:

«Есть возможность, что неприятель готовит в Лифляндию транспорт из Померании в десять тысяч человек, а сам, конечно, пошел к Варшаве, теперь истинный час — прося у Господа сил помощи — пока транспорт не учинен, поиском предварить…»

— Так, довольно, — прервал чтение Шереметев.

Офицер вопросительно взглянул на него.

— Что писать прикажете? — спросил он фельдмаршала.

— А ты не торопись. Торопливость в таком деле негожа.

И он погрузился в думу.

Но ответ царю не складывался в его уме, и фразы, обыкновенно так легко сочинявшиеся им, на этот раз закапризничали.

— А что в царском письме дальше? — спросил он, чтобы выйти из затруднения и дать себе время.

Офицер опять взял синюю бумагу и, недолго порывшись, чтобы отыскать место, на котором остановился, прочел:

«Разори Ливонию, чтоб неприятелю пристанища и сикурсу своим городам подать было невозможно…»

— Так! — прервал фельдмаршал, очевидно, надумав ответ. — Теперь приготовься…

— Готов.

— Пиши же: «Чиню тебе известно, что Всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь…» Всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь… Написал ли?

— Написал.

— …«Пресвятая Богоматерь желание твое исполнили. Больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и опустошили без остатку… И от Риги возвратились загонные люди и от самой границы польской; и только осталось целого места…» Написал ли?

— Написал.

— И «целое место» написал?

— Половину… «места» еще не дописал.

— Пиши… А коли готов, пойдем дальше: «целого места Пернов и Колывань, и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге, около моря же, да Рига, а то все запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны отряды калмыков и казаков для конфузии неприятеля…» «Конфузию» написал?

— Пишу.

— Изобрази. Пиши дальше тако: «Прибыло мне печали: где мне деть взятый полон? Тюрьмы полны и по начальным людям везде; опасно того, что люди какие сердитые, сиречь пленники! Тебе известно, сколько уже они причин сделали, себя не жалея; чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах не зажгли бы; также от тесноты не почали бы мереть; также и занее на корме много исходит; а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить». Коли устал, отдохни малое время. Еще буду говорить тебе.

— Повели продолжать, Борис Петрович, все одно, одним духом скончать.

— Ну, так пиши! Еще немногое осталось. Пиши: «Больше того быть стало невозможно: вконец изнужились крайне, обезхлебили и обезлошадели, и отяготились по премногу как ясырем и скотом, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять стало неоткули…» Конец. Ставь подпись. Поставил?

— Поставил.

— Ан, врешь, не конец! Еще вспомнил. Пиши. Э, братец, что там за шум? Будто женские голоса… Что это, право, отписать царю не дадут. Сходи, узнай-ка, кто шумит, и накажи всех — тех за шум, а этих за попущение к оному. А откуда также в лагере у нас женщины?

Офицер вышел, а фельдмаршал выпил остаток пива из кружки.

Офицер вскоре вернулся.

— Ну, что же там?

— Полковник Никита Тихоныч Стрешнев с казаками привели к тебе двух женщин.

— А что мне делать с этими двумя женщинами?

— Про то не ведаю. Они — немецкие пленницы.

— Зови сюда Стрешнева, коли так.

По приходе Стрешнева фельдмаршал спросил его:

— Ты что тут шумишь со своими пленницами, Никита Тихоныч? И что это за пленницы?

В это время в палатку его казаки ввели Марту и Марию Даниловну.

Обе женщины уже успели привести себя несколько в порядок. Лица их уже не носили прежнего выражения утомления. Яркий румянец играл на щеках Марии Даниловны, но Марта была все еще бледна, и хотя глаза ее уже не были красны от слез, но в них все еще стояло выражение глубокой печали.

Полковник с тревогой следил за взором фельдмаршала, но, к своему удовлетворению, увидел, что глаза Шереметева с особенным интересом остановились на Марте и довольно рассеянно и равнодушно скользнули по лицу Марьи Даниловны. Очевидно, она не произвела на него особенного впечатления, несмотря на всю свою красоту. Полковник этому очень обрадовался потому, что сердце его было уже покорено чудными глазами пленницы.

— Почто же ты их взял в плен, Тихоныч? — спросил фельдмаршал. — Нешто ты воевал с бабами? — засмеялся он.

— Нет, Борис Петрович, не с бабами. А так как в том мариенбургском кабачке, который стоял у городских стен, увидел я среди немцев вот эту русскую, Марью Даниловну, то и пришло мне вдомек, как она туда к ним попала и нет ли тут какой хитрости.

— Пороху в погребах бы не зажгли? — рассмеялся Шереметев, вспоминая слова своего письма к царю. — Ну, так что же мы теперь с ними будем делать?

— Как укажешь.

— Допросил ли ты ее? — спросил фельдмаршал, кивнув головой на Марью Даниловну.

— Допросил.

— И что же оказалось?

— Ничего, Борис Петрович, — смущенно ответил полковник. — На ней никакой вины нету.

— Ну, так отпусти ее или оставь ее у себя в услужении.

Она уже согласилась на это, — поспешно проговорил полковник, взглянул на Марью Даниловну и уловил ее лукавый взгляд.

— Переведи ей, — сказал Стрешнев Марье Даниловне, — что говорит фельдмаршал.

Марья Даниловна нагнулась к Марте и передала ей предложение Шереметева.

Марта ничего не ответила, презрительно пожав плечами. Ей, очевидно, было теперь все равно, что бы ни сделали с нею.

В это время вошел офицер, писавший письмо к царю, и доложил фельдмаршалу:

— Тотчас прибыл гонец с царским указом. Вот он. Велишь прочесть?

— Читай!

Офицер сломал печать, вынул из обложки письмо и стал читать:

— «Если не намерен чего, ваша милость, еще главного, изволь не мешкав быть к нам; зело время благополучно, не надобно упустить; а без вас не так у нас будет, как надобно. О прочем же изволь учинить по своему рассуждению, чтоб сего Богом данного времени не потерять».

— Так. Стало быть, надлежит мне отправляться к царю и Ладогу, — проговорил радостным голосом Шереметев. — Устал я тут с немцами бой водить. — И вдруг, обратившись к Стрешневу, он твердым голосом прибавил: — Уведи свою пленницу, а другую оставь здесь. Я повезу ее в Ладогу… Представлю ее светлейшему князю Меншикову, давно он выражал желание иметь прислужницу из немок. И лицо у нее благообразное и любезное.

Стрешнев поклонился и вышел, чтобы передать Марту на попечение шереметевского денщика.

Обе женщины простились у палатки.

Марья Даниловна подошла к Марте.

— Прощай, — сказала она ей. — Наши дороги расходятся. Бог знает, увидимся ли когда-нибудь. Благодарю тебя, что приняла меня вчера ночью, обогрела и накормила. Я за себя не боюсь, — гордо прибавила она. — И не я буду служить Стрешневу, а он станет моим холопом. А вот тебе будет худо… Если когда-нибудь понадобится тебе мое покровительство, обратись ко мне, я тебе помогу. Может быть, когда буду знатной, возьму тебя к себе в услужение — тебе у меня хорошо будет… Прощай покуда!

Марта вскинула на нее свои голубые глаза…

Что-то смутное прошло по душе ее. С появлением этой женщины в таверне начались ее несчастья, пришло известие о гибели ее мужа и совершилось взятие ее в плен русскими. Вот теперь отправляют ее в далекий город, и она должна будет навсегда расстаться с этим городом, который стал ее родиной, с людьми, которые приняли ее, сироту, в свой дом, дали ей кров, приют и любовь.

Как все это далеко теперь! И ничего, ничего не осталось у нее из прежнего, кроме вот этой странной красавицы иноземки, да и та скоро исчезнет из ее глаз, и Марта сделается совсем одинокою.

— Прощай, — сказала она Марье Даниловне почти с грустью.

— Помни, — повторила Марья Даниловна еще раз, — я готова всегда оказать тебе покровительство.

— Благодарю. Буду помнить. Прощай!

Их развели, и они уже более не видались до самого их отъезда из лагеря.

 

Озеро смерти

 

Глава 1

Вечерело. Летние сумерки медленно опускались на землю. Кровавые полосы заката начинали бледнеть, точно таять под влиянием этих сумерек, и небо становилось пепельно-серым, переходя в синеватый цвет, по мере того, как глубже уходило солнце.

С холма, на котором стояла усадьба, вела к саду узенькая дорожка, засаженная кустами терновника, и вводила прямо в самое сердце сада, в отдаленной части которого находилось природное озеро, довольно больших размеров и значительной глубины.

Когда-то по гладкой поверхности его бегали лодки и в нем водилась рыба. Теперь озеро это было также запущено, как и самый сад. Оно покрывалось зеленой порослью, так что неопытный глаз мог бы принять его за гладко выкошенную лужайку, если бы не кваканье целого хора лягушек, нарушавших здесь ночную и вечную дрему запущенного сада.

Хорошо было на берегу этого озера в тихий вечерний час, когда косые кроваво-красные лучи заходящего солнца, прорывавшиеся сквозь промежутки между толстыми стволами деревьев, протягивались по засыпанным упавшим листом дорожкам нитями красного цвета.

Хорошо и жутко было в саду, куда, как в заколдованное царство, не проникало извне никаких голосов жизни и где были свои голоса, свои речи, непонятные людям.

Много видел лес на своем веку, и, быть может, на дне этого таинственного зеленого озера собралось немало тайн, навеки покрытых сплошным покровом зеленых порослей.

В описываемое время в усадьбе «Стрешневка» жил настоящий владелец ее, Никита Тихонович Стрешнев, со своей женою и с камеристкою жены, Марьей Даниловной.

Стрешнев получил чин генерала, но в последний поход он заслужил немилость царя и ушел из войска в свое поместье, где коротал жизнь в непривычных для него занятиях мирного помещика.

С детских почти лет привык он к походам и невзгодам тревожной лагерной жизни и очень заскучал, когда ему пришлось сесть на землю и коротать дни и вечера с немолодою и почти незнакомой ему женою, которую ему приходилось не видать годами.

Единственной, но великой зато утехой была ему Марья Даниловна, которую он четыре года тому назад вывез из Мариенбурга, немедленно привез к жене и поселил ее во флигеле рядом с усадебным домом.

В первое время он не успел достаточно насладиться любовью к этой красавице, потому что отпуск ему дан был самый короткий, и он ушел опять на войну, брать под начальством того же Шереметева Нотебург на Невском «протоке» — маленькую крепостицу, обнесенную высокими стенами, выложенными из твердого гранитного камня.

Маленькая крепость заключала в себе небольшой, около полутысячи человек, гарнизон, но сопротивление царским войскам оказала великое. После отчаянного боя комендант Нотебурга принужден был, однако, сдать крепость и вынес Петру ключи.

Петр был очень обрадован этой победой и назвал Нотебург Ключом-городом, переименовав его в Шлиссельбург.

В следующем году, в апреле, под начальством Шереметева же, русские войска шли большими и малыми лесами по правому берегу Невы к маленькому земляному городку Ниеншанц, который сторожил устье Невы.

Во время этого похода Стрешнев, безумно любивший Марью Даниловну, не мог долее терпеть столь продолжительной разлуки с нею и, видя, что походам и сражениям не видится конца, стал проситься в кратковременную отлучку для поправления расстроенного хозяйства в вотчине и для отдыха от напавшей на него лихой болезни.

В это самое время бомбардирский капитан Петр Михайлов и поручик Меншиков с обоими гвардейскими полками на тридцати лодках окружили неприятельские корабли на взморье и взяли их, несмотря на то, что у шведов были пушки, а у русских их не было вовсе.

Царь писал по этому поводу к Апраксину:

«Понеже неприятели пардон зело поздно закричали, того для, солдат унять трудно было, которые, ворвався, едва не всех покололи, только осталось 13 живых. Смею и то писать, что истинно с восемью лодок в самом деле и было. И сею никогда бываемою викториею вашу милость поздравляю».

Теперь царь стоял у моря, и радости, востороженной, почти детской радости этого гиганта не было пределов. И тем не менее, несмотря на его праздничное настроение, получив просьбу Стрешнева, он «зело в гневе пришел», повелел уволить недавно произведенного генерала в вотчины для исправления его лихих болезней и воспретить ему являться на службу, дабы тем лишить его подвигов, приличествующих его воинскому званию. '

Опала была настоящая, но Стрешнев с облегченным сердцем, влюбленный более чем когда-либо в свою бывшую мариенбургскую пленницу, помчался в свою вотчину на радостное свидание.

Как раз в это время, 16 мая 1703 года, на одном из небольших островов устья Невы застучали топоры: по повелению Петра рубили деревянный город— Петербург— новую столицу Российской державы.

 

Глава 2

В запущенном саду было тихо и прохладно. Как бы ни был жарок летний день, сквозь густую заросль сада лучи проникали как бы с осторожностью и будто с любопытством заглядывали в это сырое зеленое царство.

Сумеречно и уютно было под ветвями вековых вязов и дубов, наклонившихся над светло-зеленым прудом, на берегу которого стояла каменная скамейка, покрытая плесенью по углам и щелям своих соединений, источенная временем и позеленевшая от озерной сырости и испарений, поднимавшихся с поверхности озера по вечерам.

На скамейке сидел Стрешнев, точно помолодевший, расцветший, без всяких признаков лихой болезни, под предлогом которой он покинул своих ратных товарищей и уединился от почестей и побед в этом укромном приюте любви.

Марья Даниловна в эти несколько лет сделалась пышной красавицей в полном смысле слова. Румянец вернулся на ее щеки, губы сделались ярко-красными, а ее чудные глаза стали темнее и глубже. И в них было прежнее выражение задора и хитрости, что-то дерзкое и лукавое, надменно-вызывающее и дразнящее.

Да, именно взгляд этих прекрасных глаз, сразу покоривших сердце Стрешнева при первом свидании с нею в мариенбургской таверне, заставил его бросить славную службу, отказаться от выгод, соединенных с нею, и погрести себя в этом уединении, где единственным счастьем почитал он проводить долгие вечера рядом с нею, сидя на этой старой скамейке под зеленою сенью старого сада.

Часто дерзкий на словах, храбрый в битве, находчивый в трудных обстоятельствах ратного дела, здесь, в этой мирной обстановке сельской жизни, с глазу на глаз с таинственной красавицей, этот воин терялся, как ребёнок, и робел, как солдат перед царем.

При малейшем движении ее соболиных бровей, при малейшем строгом взгляде этих глаз, которыми он все еще не мог вдосталь налюбоваться, он чувствовал, как сердце его тоскливо сжимается и как непонятный холод сковывает его тело, лишает его свободы движений и как язык его отказывается повиноваться ему.

— Машенька, — заговорил Стрешнев, заглядывая искательно в глаза своей подруги жизни, — как ты, в своем здоровье? Чует мое сердце, что невесела ты стала в последние дни. Скажи мне, голубка, какая печаль гнетет тебя? Я ли не угодил тебе, моя красавица? Холопы ли мои тебя изобидели, али скучаешь ты здесь, в моей вотчине, и хочется тебе куда выбраться отсюда? Скажи, здорова ли ты?

Марья Даниловна нетерпеливо повела плечами, слегка сдвинула брови и насмешливо проговорила:

— Здорова, спасибо за осведомление.

— Машенька! — с трепетом проговорил Стрешнев, глядя на суровое выражение ее лица. — Я ведь вижу, что ты не в себе. А я-то как спешил сюда, как рвался оттуда, думая, что ты скучаешь здесь одна… Но вот прошел год, и я почти никогда не вижу улыбки на твоем прекрасном лице.

— Не смешлива я… — сухо ответила она.

— Одначе, даже в тяжкое время твоей жизни, помнишь, там, в кабаке, в Мариенбурге, когда палили пушки, кровь лилась на улицах и солдаты взяли тебя по моему приказу, ты и тогда улыбалась, и вид у тебя был веселее, чем нынче. Нынче ты ходишь хмурая, будто червь тебя точит, и на все мои слова и ласки ты только молчишь. Должна же быть тому какая причина. Невозможно, чтобы это без причины было… Вот ты и скажи мне…

Марья Даниловна уклонилась от его объятий, отодвинулась на другой край скамьи, провела рукою по глазам, точно смахивая с себя докучную грезу, и, взглянув прямо в лицо собеседнику своему, отчетливо произнося каждое слово, сказала:

— Никита Тихоныч! Ты хочешь знать о моей докуке. Изволь, я скажу тебе. Зачем ты взял меня тогда из мариенбургского кабака? Разве я просила тебя об этом? Разве ты осведомился о моем желании? Ты взял меня силой, сделал своей пленницей, заточил в эту могилу, сделал прислужницей своей жены, Натальи Глебовны. Сам ты уехал на службу царскую, а я оставалась здесь в тоске-одиночестве. Ты думаешь, мне весело было здесь?

— Люба моя! Но ведь как только оказалось время, ты видишь, я приехал к тебе и даже опалил царя на себя, того ради для, чтобы быть с тобой в любви и согласии.

— Ты думаешь, мне весело было здесь? — как бы не слушая его оправдания, упорно повторила Марья Даниловна. — Как думаешь ты, Никита Тихоныч, ежели вольную птицу, привыкшую летать по поднебесью, на всей ее вольной воле, с утра до вечерней зари, поймать и заточить в клетку, будет она для утехи охотника песни распевать да крылышками помахивать?

— Но разве ты не свободна? Ведь не Наталья Глебовна, моя жена, а ты здесь — полная хозяйка. Разве не делаешь ты все, чего только не захочет душа твоя? Разве чего недостает тебе в моем доме? Разве сама жена моя не угождает тебе, желая быть угодной мне?

— Повремени малое время, Никита Тихоныч, — прервала она его горячую речь, — дай и мне молвить слово.

— Говори, Машенька, говори!

— Все это так теперь, когда ты сюда приехал, но не так было прежде, когда тебя здесь не было. Это — первое. А второе— разве мало я натерпелась от твоей хозяйки и твоих людишек? А еще скажу тебе: хотя и угождают мне теперь здесь, но все же Наталья Глебовна есть настоящая жена твоя, хозяйка, а я — ее холопка и твоя наложница. И еще скажу тебе: всего у меня вдосталь и ни в чем я не нуждаюсь, это ты сказал истинно. Но и птицу, которую охотник поймает в степи, он часто сажает в золотую клетку и, конечно, кормит и поит ее досыта. Но клетка, даже и: юлотая — узилище, а корм, отпускаемый ей охотником, горек.

— Но, Машенька, могу ли я изменить это? — с тоскою в голосе спросил ее Стрешнев.

— Можешь.

— Что же я должен сделать, ненаглядная моя?

— Отпусти меня.

Стрешнев вздрогнул, и страх отразился на его мужественном лице.

Огонек торжества засветился в темных глазах Марьи Даниловны.

— Отпустить… — тихо повторил Стрешнев, как бы прислушиваясь к этому слову, которое дико звучало для него и больно отзывалось в его душе, — отпустить… но куда?

— На все четыре стороны… куда глаза глядят, как охотник открывает клетку и выпускает пташку на волю. Разве она знает, куда полетит и что будет делать на воле? Отпусти меня на волю, ежели то правда, что ты меня любишь…

— Люблю, Машенька, так что сильнее любить не можно. Но не можно мне и отпустить тебя.

Марья Даниловна нагнулась к нему и, вперив в него свой гневный взор, под которым он сильно смутился, и слегка отвернув голову, дрожащим голосом тихо сказала ему:

— Видишь, как ты меня любишь, как пестуешь? Что же ждешь ты от меня, Никита Тихоныч? Пленник не может любить своего исконного врага, своего покорителя.

— Ради Бога, Машенька, разве я враг тебе?

— Враг, враг, — упорно проговорила она.

— Да Христос же с тобой… Что только ты говоришь?..

— Ты враг мне, ежели не снисходишь к моей просьбе.

— Так, значит, ты не любишь меня, коли просишься уйти от меня? — со страхом сказал Стрешнев. — Четыре года — как денно и нощно я грезил о тебе и как сердце мое наполнено тобою. О тебе одной были все мои помыслы, когда я шел на брань с врагом и когда отдыхал я в палатке. Четыре года лелеял и ласкал я мысль о тебе и четыре года изо дня в день, из ночи в ночь я любил тебя, как никогда дотоле не любил. И любовь эта становилась все грознее и крепче, вырастая с каждым днем, и вот… теперь… ты хочешь уйти, когда я достиг своих заветных желаний, когда я наконец бросил все, чтобы быть с тобою вместе… Ты хочешь уйти, ты хочешь уйти… Но у тебя ведь никого нет на свете, и ты никого на свете не любишь? Лучше ли тебе будет, когда ты уйдешь от меня?

— Я любви твоей не просила, Никита Тихоныч, — возразила она. — Я тебе не клялась в любви. Да и какая любовь? Для тебя это лишь забава. Повеселишься со мною, понатешишься и бросишь, как ветошь негодную. Ты женат, ты не свободен. Не волен ты, Никита Тихоныч, любить кого тебе вздумается…

Она замолчала, как бы собираясь с мыслями, обдумывая то, что она ему скажет.

Потом она продолжала:

— Нет, ты не волен любить. Что девушка, вышедшая замуж, то и женатый человек. Связан, раб на всю жизнь. Ты говоришь, что я не люблю тебя. Нет, я тебя не люблю, не люблю, потому что ты не мой, а чужой. А ежели бы ты был свободен, как птица небесная, — разве я говорила, что не полюбила бы тебя?

Стрешнев поднял голову. Радость и тревога заблистали в его взоре. Она подавала ему надежду этими загадочными словами, и вместе с тем тревога подымалась в душе его, потому что в течение короткого времени, почти каждый раз как у них заходил разговор, она возвращалась к этому вопросу о его свободе.

— Да что же мне делать, Машенька? — растерянно сказал он, разведя руками. — Наталья Глебовна— жена моя и пользуется добрым здоровьем. Не… убить же мне ее, в самом деле.

Марья Даниловна усмехнулась.

— Где уж! — насмешливо проговорила она. — Дай Бог ей много лет еще здравствовать!

Он не мог понять, шутит ли она или говорит серьезно, но в ее глазах стоял зловещий огонек, и взор ее блистал такой остротой, что Никита Тихонович опять отвернулся.

 

Глава 3

Марья Даниловна вдруг резко придвинулась к нему, взяла его обе руки и вынудила его этим движением взглянуть ей прямо в глаза.

— Слушай, Никита Тихоныч, что я скажу тебе, и запомни это мое слово навеки. Пока у тебя есть Наталья Глебовна, я не могу любить тебя. Ты сейчас сказал глупое слово. Убить ее ты не можешь… Я и не хочу этого, а любить тебя при ней я тоже не могу. Вот почему я и говорю тебе: отпусти меня. Как сделать иначе? Иначе сделать нельзя. Сердцу не прикажешь, и не от нас управляется оно. Но я ненавижу, — вдруг с озлоблением прибавила она, — я ненавижу ее, сердце мое не переносит ее. И этот дом, и этот сад, и эта скамейка, и вся земля, и все люди, и ты сам — все принадлежит ей, всем правит она как твоя жена, как хозяйка. А я что? Я в услужении у нее, я — птица, заточенная в клетку, я — ее холопка. Но я не хочу, не хочу этого! — злобно вскрикнула она. — И не будет этого доколь я жива, иначе я наложу на себя руки…

— Машенька! — в ужасе воскликнул Стрешнев. — Машенька, опомнись!

— Я в памяти и опоминаться мне не к чему. Я не хочу быть ее холопкой, когда я знаю, что могла бы владычествовать здесь, править всем, быть хозяйкой… Пусть она, твоя Наталья Глебовна, будет холопкой моей, пусть она служит мне, а не я ей. Этого нельзя? Так что же делать? Скажи, коли знаешь?

— Не знаю, — уныло проговорил он.

— А я знаю.

— Что же?

— Я уже сказала тебе: отпусти меня.

— Я не могу, не могу этого…

— А не можешь — и не надо. Волен ты делать со мной что хочешь, — я ведь холопка твоя.

— Не говори так, любовь моя, владычица моя…

Стрешнев был очень расстроен. Он не знал, как утешить, как успокоить расходившуюся Марью Даниловну.

В таких случаях он обыкновенно уходил, раздавленный горем, в тоске бродил по обширному саду, обдумывая эти печальные обстоятельства жизни, потом возвращался домой, с бешеным порывом злобы накидывался на тихую и робкую Наталью Глебовну и, достаточно поиздевавшись над ней, уходил к себе в верхнюю светелку и ложился спать.

Но сон бежал его глаз, и думы одна мрачнее другой заползали в его голову и, точно холодный туман, наполняли его сердце.

Ему припоминались речи Марьи Даниловны, холодный блеск ее больших глаз, торжество, светившееся в них, когда он измывался над своей женой…

Несколько раз, точно выколачиваемые ударом молота, звучали в его сознании соблазнительные речи красавицы с темными намеками на то, что ее любовь может быть куплена лишь устранением с их пути ненавистной Натальи Глебовны.

— Уж и вправду не… — почти громко шептал он, метаясь на кровати чуть не в горячечном бреду.

Но ужас овладевал им, и он гнал от себя эту позорную мысль.

— Нет, нет, это невозможно… Нестаточное это дело для воина, для крещеного, для слуги царского…

Думал он еще, с корнем вырвав из сердца эту страшную любовь, смело отправиться снова на царскую службу и подставить где-либо свою победную головушку под вражескую, шведскую пулю.

Но ведь он был опальным, и царь воспретил ему являться на службу.

И он наконец приходил к сознанию, что попался в такую ловушку, в такое узилище, из которого не было выхода.

К утру засыпал он чутким, тревожным сном, не дававшим ему отдыха и укрепления, и вставал расстроенным, расслабленным, больным, чтобы сызнова начинать эту муку-мученскую.

Как всегда, он и теперь хотел уйти от Марьи Даниловны…

Но она на этот раз удержала его.

— Стой, Никита Тихоныч, не уходи! Выслушай до конца речь мою. Это будет мое последнее слово.

Он покорно остался сидеть на скамье.

— Говори! — тихо произнес он.

— Ты ничего не знаешь о моем прошлом, — спокойно проговорила она, — ты никогда не спрашивал меня о нем. Ты меня взял в кабачке в завоеванном городе, привез в эту тюрьму и бросил здесь одну на людишек… Пришла я сюда, никому неведомая, чужая тебе и твоим домочадцам, и твоей челяди. Что я им? Да и они мне что? Отчего не уйти мне, не исчезнуть отсюда также внезапно, как я появилась здесь? Но ты этого не хочешь, не желаешь даже поверить тому, что мне тяжело здесь, что мне не по себе…

Она остановилась, переводя дыхание, так как очень волновалась, торопясь высказать все, что лежало у нее на душе.

Изменив страстный тон на совершенно спокойный, она продолжала:

— Родом я из шотландской семьи, но один из предков моих, Гамильтон, переселился в Россию при царе Иване Грозном уже из Дании. Русские переиначили наше прозвище и стали звать нас Гамонтовыми. Родителей своих я не помню. В раннем детстве осталась я круглою сиротою в Москве, и взяли меня к себе добрые люди, бояре. Дом, в котором я жила нахлебницей из милости, был полною чашею, и я с детских лет уже поняла всю горечь чужого хлеба. Хозяева мои были богатые люди на Москве и имели двух дочерей. Обе боярышни, толстые и некрасивые, неуклюжие девушки повели себя со мною, как с сенной девкой, издевались и измывались надо мною, как над своей холопкой. Да и была я, Никита Тихоныч, холопкой, хотя и знатного роду, вот как бы теперь у тебя состою на хлебах.

Никита Тихонович слушал ее молча, не прерывая.

Вся речь Марьи Даниловны дышала обидой и горечью.

Она продолжала, и по мере того, как лился из ее уст рассказ, наружное спокойствие покидало ее, глаза загорались, и румянец густел на щеках пятнами.

— Меня взяли в дом, как я думала, из милости, ради Христова имени, чтобы дать приют бедной сиротке, оставшейся одной на белом свете. А вышло-то иначе. Я оказалась как бы шутихой для толсторожих боярышен, да и для родителей их, да и для холопьев их. Характер у меня был с детства гордый, непокладливый, властный. Мне хотелось править в доме, — она улыбнулась, произнося эти слова, — вот как сейчас у тебя, а заместо того я должна была ходить по чуждой дудке. Сердце у меня было заносчивое да обидчивое, чести и поклонности хотела я, а не унижения, не холопства. Ты, может, думаешь, я не знала, что была уже красавицей, а умом гунявым боярышням не сравняться было со мною ни во веки веков.

И, снова перейдя в страстный, порывистый тон, она заговорила, сжимая свои красивые, тонкие белые руки:

— И возненавидела я, Никита Тихоныч, ваших бояр да служилых людей, возненавидела я их за их богатство, за почет, за знатность. И месть душила меня, и злость клокотала во мне, а наружно я должна была быть тихой да покорливой, да льстивой, да угодливой. И положила я в душе своей отомстить своим благодетелям какой-нибудь тяжкой местью…

Никита Тихонович поднял голову и внимательно взглянул на Марью Даниловну. Никогда еще не видел он ее такою гневною и такою прекрасною.

Жутко стало на его душе, но он не мог оторвать своих взоров от ее лица.

— И что же ты сделала? — чуть слышно спросил он ее, придвинувшись к ней.

— А что сделала, слушай. В доме боярина появился некий князь Реполовский, а зачал он свататься за старшей боярышней и помолвился он с нею, заслав сватов. Ну, устроили сговор, девишник, объявили его женихом. Зарился он, видно, не на невесту, а на ее деньги. Да не тут-то было. Лютое чувство вступило в меня. Уж коли теперь не отомстить мне за все мое принижение, за холопство, так когда же?

— И ты…

— Запало мне в голову разлучить князеньку с его невестушкой. Полно, думаю, шутки шутить, не пора ли оборотить его взоры на мою красоту. Женю, думаю, его на себе, да и все тут. Стану княгиней, возьму себе холопок да стану ездить по Москве да измываться над моими боярышнями, да поклона от них ждать. Ну, что же бы ты думал?..

— А что?

— Да то, что все пошло, как надо быть, хорошо. Князь стал зело заглядываться на меня да посматривать в мои очи. А потом, чем дальше, тем больше, стал заговаривать да заигрывать со мною. Долго ли, коротко ли, только поймали нас однажды летней ночью на дорожке к Москве-реке, в саду, прилегавшем к боярскому дому. Поймала мамушка, жившая в доме, да, тихохонько пробравшись в почивальню к хозяйке, побудила ее и вызвала в сад. Ночь-то была тихая, летняя, лунная. Услыхала боярыня речи наши любовные да поцелуи молодые, да и шасть… Ну, и выгнали из дому в ту же ноченьку, без всего, в одном платье да легком шугайчике на улицу.

— А князь? — затаив дыхание, спросил Никита Тихонович.

— А князя тоже выгнали и указали ему тогда же забыть ход к их дому. Князь вышел за мной за ворота…

Она замолчала, опустила голову и задумчиво стала глядеть на зеленую поверхность озера.

Стало темнеть, и неподалеку заквакали лягушки.

Марья Даниловна молчала, точно в мечтах переживала это тяжелое время своей бесталанной жизни.

Молчал и Стрешнев, перебирая в уме все ею сказанное, и не хотел нарушать ее безмолвия.

Он знал этого князя, так как ему приходилось сталкиваться с ним во время беспрерывных петровских походов. Он припоминал теперь его внешний облик, с ревнивым чувством к прошлому Марьи Даниловны и стараясь допытаться, любила ли она его или только сделала его неудачным оружием ее озлобленности и мстительности.

Но ему не хотелось спрашивать ее прямо об этом, да, быть может, она бы и не сказала ему ничего о своих сокровенных чувствах.

Но Марья Даниловна отвела уже свои взоры от озера и, по-видимому, приготовилась продолжать свою повесть…

 

Глава 4

— Ну, что было дальше, — продолжала Марья Даниловна, — о том ты, Никита Тихоныч, можешь догадаться. Полюбили мы друг друга, дни и ночи коротали вместе, слова любовные нашептывали друг другу. Князь и так, и этак улещал меня, обеты давал, поверила я ему в те поры, как Богу. А потом…

Она вдруг опять замолчала, и ей, видимо, трудно было выговорить то, что лежало на ее душе.

— А потом?.. — переспросил Стрешнев.

И она с озлобленной решительностью ответила:

— А потом то, что всегда бывает с нами, молодыми девушками. Наигрался, насмеялся и бросил. Обесчестил он меня и покинул, уйдя в поход с царскими войсками.

— Что же ты сделала? — суровым голосом спросил Стрешнев.

— Кинулась было бежать за ним… Решила настичь его, где бы то ни стало. Дойду, думаю, до самого царя, буду бить ему челом, просить его защиты от злого обидчика. Собрав кое-какие деньжонки, оставленные мне князем, пустилась я в путь-дорогу, но, остановившись в какой-то корчме, почувствовала я себя больною…

Марья Даниловна говорила все тише и тише, как будто у нее не хватало голоса и тяжело было переживать теперь печальную историю своего прошлого.

— В корчме этой родился ребенок, мое дитя…

— Где же он? — спросил Стрешнев, схватив ее за руку.

Она резко отдернула руку, вздрогнула, побледнела вся, затряслась как-то…

— Он умер, — чуть слышно, волнуясь, проговорила она.

— Умер? Отчего он умер?

— Умер, да и все тут. А на что ему было жить? Чтобы связать меня по ногам и рукам, чтобы погубить мою жизнь?

— Марья! — воскликнул князь. — Говори, что ты сделала с ним?

Она презрительно взглянула на него.

— Я?.. — протянула она. — Я ничего не сделала, Бог прибрал его с моей дороги.

Больше она ничего не сказала, но Стрешнев понял по ее широко раскрытым глазам, в которых стояло выражение ужаса, что она скрывает истинную историю этой смерти.

Марья Даниловна не могла сознаться ему, что ребенок погиб не своей смертью, что преступление это видел один из приставов царских, который увлекся молодой и прекрасной преступницей, предложил ей все, чем обладал — свое имя и бедность, — и обещал спасти ее от кары за ее грех. Но она, наружно согласившись, бежала ночью тайком.

— Ну что же сталось с тобою? — спросил Стрешнев, прервав ее думы.

— Я пошла дальше. Куда, зачем, я не знала. Я просто ушла, долго долго шла; по дороге ограбили остававшиеся у меня деньги, и я очутилась одна на большой дороге, и мне оставалось умереть с голоду. Тут я пробралась через русские войска да самого Мариенбурга. Если я не умерла вовсе с голоду, то потому, что питалась людским подаянием, людской жалостью. В Мариенбурге я зашла в ближайшую таверну, где ты и нашел меня вместе с Мартой, вдовой молодого офицера. И ты нас обеих увел. Остальное ты знаешь! Ты пленился мной, увез меня в Россию, заточил в этом поместье и силой сделал меня своей наложницей.

Никита Тихонович сидел, понуря голову. Она, окончив рассказ, встала перед ним во весь рост и, гневно глядя на него, проговорила чуть не задыхаясь:

— Теперь ты знаешь всю мою жизнь. Я рассказала тебе ее, чтобы ты знал меня всю, как есть, всю мою душу… Могу ли я любить тебя, могу ли я любить вас всех, русских? Вы разбили мою молодую жизнь, вы надругивались и тешились надо мной. Горечь и обида легли на мою душу, и я ненавижу, ненавижу вас. Месть живет во мне! Нет, полно! Полно мне жить по чужим домам в холопках да отдавать свою красоту на стыд и поруганье! Умереть лучше! Боярыней мне не быть, а холопкой у ваших боярынь быть мне не к лицу и не гоже. Женой твоей быть я согласна, а наложницей никогда! Держи меня силой, сколько хочешь, но доброй волей я у тебя не останусь. Любить тебя я не буду и, как только будет возможность, я уйду от тебя, уйду на все четыре стороны, куда глаза глядят. Нет, Никита Тихоныч, не удержать тебе меня никакими силами.

Глаза ее сверкали гневом, и она была такой красавицей в величии этого гнева, что Стрешневу сделалось страшно ее силы.

Но он постарался повлиять на нее убеждением:

— Машенька, — сказал он, — ты знаешь, что я люблю тебя, люблю настолько, что сейчас сделал бы тебя своей женушкой перед Богом и людьми. Но, ты знаешь, я женат, и жена не камзол, который можно скинуть с плеч, когда он тебе неудобен. Что поделаешь, моя дорогая любушка? Видно, надо терпеть…

— Довольно я натерпелась.

— Надо терпеть, — упорно повторил он, — идти некуда. Куда ты пойдешь? Ни людей, ни дома, ни родины нет у тебя… Уйдешь— погубишь свою душеньку, да не одну свою…

— Не твою ли? — насмешливо проговорила она.

Он встал, подошел к ней, нагнулся к самому лицу ее и, значительно понизив голос, проговорил:

— Погубишь того, кого носишь под сердцем.

Но она задрожала от гнева.

— Так это— он?.. — почти закричала она. — Виновата я в этом, что ли? Просила я об этом, что ли? Опостылели вы все мне, и бежать я хочу от вас, чтобы глаза мои не видели вас и уши мои не слышали вас. Твой ребенок!.. Да мне-то что?..

— Марья!.. — строго остановил он ее.

Но она была вне себя.

— Уйду, уйду… — твердила она.

— Да разве тебе нехорошо здесь? — пробовал он ее успокоить. — Дом — полная чаша, и челяди у тебя в услужении много. А разве Наталья Глебовна издевается над тобой? Разве ты можешь сказать, что ты ее холопка, а не подружка ее? Ты знаешь, детей у меня нет, Бог не благословил нас с женою. Я уже говорил с нею; ведь она — тихая, кроткая, простая женщина, ангел Божий…

— Ну, и милуйся с нею, зачем тебе я занадобилась еще? — мрачно сказала она.

— Ах, зачем? Разве я знаю? Затем, что люблю тебя и жить не могу без тебя. Затем, видно, что ты не любишь меня, хотя будешь матерью моего ребенка… Ах, Машенька, я всю жизнь мечтал об этом, и вот, надо быть, Бог услышал меня. И твой ребенок будет нам заместо родного. Наталья Глебовна уже и теперь любит его и готовит ему приданое.

— Не рано ли? — зловеще прошептала Марья Даниловна, но он не слыхал этих слов.

— Останься же с нами, не губи меня и себя! Мы оба заботимся о тебе. Жена глубоко схоронила обиду в своем незлобивом сердце и простила нам обоим нашу любовь.

— Не нуждаюсь я в ее прощении.

— За что ты не любишь ее? — продолжал Стрешнев, сам не зная, что говорит. — Ведь не она тебя обидела, а ты ее; ведь ты стала ее разлучницей. А она, напротив, помирилась с тобой, полюбила тебя.

— Очень нужно!..

— Машенька, одумайся, прошу тебя.

— Доколь не стану боярыней Стрешневой, дотоле не буду любить тебя.

— Да пойми, не могу же я взять тяжкого греха на душу и извести неповинную жену мою.

— А не можешь— и не надо… Я не приневоливаю.

— Но как же тогда?

— А никак! Отпусти меня без дальних слов — и все тут.

— Не могу, Машенька, видит Бог, не могу.

Теперь она сделала шаг к нему и, грозно смотря ему в глаза, твердо проговорила:

— Смотри, Никита Тихоныч, как бы худо не вышло.

Сзади них раздались чьи-то шаги…

Оба вздрогнули и отступили друг от друга.

Между низко нависшими ветвями деревьев, несмотря на наступившие густые сумерки, они различили фигуру боярыни Стрешневой, и Никита Тихоныч, быстро проговорив: «Прощай, Машенька» — скрылся в чаще кустов.

Она проводила его презрительным, насмешливым взглядом и приготовилась встретить боярыню.

 

Глава 5

— Ты здесь, Марья? — выйдя к скамейке, проговорила Наталья Глебовна.

— Сама, чай, видишь, — дерзко глядя ей в глаза, ответила Марья Даниловна, тщетно силясь подавить бушевавшую в ее груди бурю.

— Я тебя давно по всему саду ищу.

— Никто тебя не неволил. Я не маленькая, не потеряюсь, — насмешливо сказала Марья Даниловна.

Наталья Глебовна внимательно на нее посмотрела.

— Али опять сердце распалилось? — участливо спросила она ее.

— А то нет? Откуда не быть сердцу в этом застенке.

— Чай, с Никитой Тихонычем опять разговаривали?

— А с кем же еще?..

— Эх, Марья, Марья! — укоризненно покачала головой Стрешнева. — Молода ты еще, кровь кипит в тебе, не угомонилась, жизни еще не изведала.

— Это я-то жизни не изведала? Ах, да что мне тут с тобой разговаривать! Говори скорее, что надо, да и все тут.

— Ничего не надо. Искала, чтобы в дом звать. Сыро ведь по ночам-то в саду нашем, да еще у озера-то. Долго ли занемочь? Да и что за веселье такое? Сыростью несет от озера, темень здесь всегда какая-то, квакушки орут… Туманы ползут с озера. Смотри, неровен час, занеможешь.

— Много благодарны тебе за заботы и милости, — насмешливо ответила Марья Даниловна. — Чем только отблагодарить тебя, сударушка, уж прямо не знаю. Вот разве мужа твоего тебе отдать, твою мокрую курицу, Никиту Тихоныча. Так об этом-то я и хлопотала, ясное мое солнышко, да, вишь, ведь укрылся, что ребеночек несмышленный, не хочет.

Наталья Глебовна качала головой, слушая ее пропитанную горечью речь.

— Злобы-то в тебе, злобы столько! — грустно проговорила она. — А Бог-то? Где у тебя Бог? Бог указал жить людям в мире и согласии, любить друг друга и прощать врагам. Враг ты мне была, лютый враг, Маша, а вот я давно простила тебя и полюбила даже тебя.

Слова эти только больше озлобили Марью Даниловну.

— Да что вы ко мне оба пристали, право! — резко сказала она. — Простили да простили! Да в чем я перед вами виновна? Не просилась я к вам, сами силком взяли, а теперь прощаете. В чем? Ты думаешь, очень он мне нужен, твой нудный Никита Тихоныч? Да сгинь он совсем да и ты вместе с ним!

— Будет тебе, Марья! Что сделано — того не вернешь! Терпеть надо.

— И терпи, кто хочет, а я терпеть не желаю. Ну, будет тут зря калякать. Говори, зачем сюда явилась?

— Ужинать тебя звать. Собрано уж на столе.

— Спасибо, не пойду я.

— Отчего?

— Не пойду, да и только. Что пристала в самом деле? Не хочу, да и все тут.

— Нехорошо спать-то ложиться не поужинав. Отощаешь, а тебе надобно беречь себя.

— Была печаль! Для чего это надобно мне беречь себя?

— А для ребенка.

Марья Даниловна сердито отвернулась.

— Не ходи ты сюда по вечерам, — не обратив внимания на ее гневное с движение, продолжала Наталья Глебовна, — здесь место недоброе, нечистое. А тебя точно приворотом сюда тенет.

— Чем же место недоброе? — вдруг заинтересовавшись этими словами, спросила Марья Даниловна.

— Недоброе место. Сказывают, что живет здесь, в самом глубоком омуте озера, водяной, и правит он там душами утопленников.

— Утопленников? — с любопытством проговорила Марья Даниловна.

— Да, сказывают, здесь в оны времена, далеко ли от нас — не знаю, не ведаю, — впадая в сказочный тон, продолжала Стрешнева, — будто утопился некий князь, владелец поместья, а за ним и княгиня его с отчаянья кинулась в воду. С тех самых пор, чтобы не вышли они из плену своего, водяной и затянул озеро зеленым пологом. И еще сказывают, перед тем, как случиться в доме несчастью, квакушки замолкают, а полог зеленый разверзается над самым, значит, над омутом.

Как раз в это самое время замолкли лягушки, и тонкий серп луны, вставши между ветвями над озером, осветил своими лучами его поверхность.

Неподалеку от берега зеленая поросль разошлась на воде и образовала темное огромное пятно, в котором отразился месяц.

Наталья Глебовна вздрогнула и сразу замолкла.

Мрачно сдвинув брови, испуганными глазами глядела на нее и Марья Даниловна.

— Пойдем, пойдем отсюда, — зашептала Наталья Глебовна. — Наше место свято! Нечисто здесь, Марья, ох, нечисто!

Но Марья Даниловна не двигалась с места.

— Оставь меня. Ежели здесь такое место, что можно погибнуть, так мне лучшего и не надо. Уходи сама отсюда от греха.

— Бога ты не боишься, Марья… Разве можешь ты думать о гибели?.. Прошу тебя, послушайся, уйдем скорее отсюда. Никита Тихоныч гневаться будет.

— И пусть на тебя гневается, а я не жена ему.

Она вдруг пристально посмотрела на Стрешневу.

Вся ее злоба, вся жажда мести, накопившаяся в ее душе за долгие годы и тщательно до сих пор скрывавшаяся ею от людей, поднялась в ней теперь и властно рвалась наружу. С каким бы наслаждением она задушила сейчас эту ненавистную ей женщину, которая, однако, никогда не сделала ей ни малейшего зла!

Она не сводила глаз своих и с этого таинственного зеленого озера, которое точно манило к себе ее беспокойную душу.

И вдруг страшная мысль мелькнула в ее голове, сначала испугавшая, а потом страстно обрадовавшая ее…

Вот единственный случай придти к заветной цели, так давно втайне лелеянной ею. Теперь или никогда!

Теперь у нее хватит смелости выполнить этот план, внезапно выросший перед нею в эту минуту. Потом будет поздно! Гнев, весь вечер душивший ее, может пройти, и слабость завладеет ею.

— Ин быть по-твоему, боярыня! — твердо проговорила она. — Пойдем отсюда. Страх мой прошел.

— Пойдем-ка, пойдем, так-то лучше, поди, будет, — согласилась с ней и Стрешнева.

— А только одно я тебе скажу, — продолжала Марья Даниловна, — не уйду отсель, пока не взгляну в самый омут.

— Ой, что ты! — испугалась Стрешнева. — Как это можно!

— Да уж так! — капризно и упрямо заявила Марья Даниловна. — Хочу так. И ничего в том странного нету. Одни бабьи сказки.

Она быстро подбежала к берегу, путаясь в высокой траве. Репейники, точно опасаясь за ее жизнь, цеплялись за ее платье и удерживали ее от опасности.

Но она быстро пробиралась вперед и, дойдя до берега, нагнулась над водой и простояла так неподвижно некоторое время.

Стрешнева стояла у скамьи поодаль ни жива, ни мертва. У нее даже не хватало голоса позвать ее, упросить не подвергаться такой страшной опасности.

Но вдруг раздался смешливый голосок Марьи Даниловны:

— Сказывала — бабьи сплетники, так оно на поверку и выходит, — говорила она. — Никакого водяного в омуте нету, да и омут-то есть ли еще? Иди сюда, боярыня, скорее! Полюбуйся… Чудно так— вода темная, и в ней, опрокинувшись, месяц глядится…

Ободренная звуком ее голоса, Наталья Глебовна решилась подойти к ней и даже стать рядом с нею.

Марья Даниловна незаметно отступила на шаг…

— Нагнись-ко, погляди… — проговорила она и вдруг неистово вскрикнула. — Укусило что-то за ногу!

И затем, делая вид, что падает, повалилась всем телом на наклоненную над омутом Стрешневу и столкнула ее в воду.

 

Глава 6

— Марья, что ты делаешь? — успела только вскрикнуть бедная женщина, падая в воду.

Но сила падения была так велика, что тело ее немедленно погрузилось в воду и зеленая тина, расступившись, тотчас же вновь сошлась и покрыла Наталью Глебовну с головой. Однако через мгновение она выплыла и стала неистово кричать, взывая о помощи.

Марья Даниловна стояла на берегу ни жива, ни мертва, растерянная, не зная, что делать. Лицо ее побледнело, губы судорожно улыбались и бессознательно шептали бессвязные слова:

— Туда тебе и дорога, благодетельница… Тони, тони… Никто не услышит твоих криков — усадьба далеко.

Но по тропинке сада уже раздавался сухой звук чьих-то торопливых шагов.

Стрешнев, обеспокоенный долгим отсутствием двух женщин, не утерпел дольше и вышел из дому, по направлению к озеру. На душе его было беспокойно; он знал, что настроение Марьи Даниловны в этот вечер было злобное, тяжелое, и, отлично изучив недобрый нрав ее, опасался, не без основания, как бы не вышло чего между двумя женщинами.

И он шел торопливо по тропинке, когда вдруг услыхал отчаянные крики с озера…

Тогда он бросился бежать и поспел как раз в то время, когда Наталья Глебовна, устав уже держаться на воде, вся обессиленная, стала медленно погружаться в воду.

С другой стороны поспевали люди, возвращавшиеся из дальнего угла сада, где они починяли беседку. Между ними была и карлица Матришка, жившая в доме Стрешневых — озлобленное, Богом обиженное существо, недавно наказанное Натальей Глебовной, по настоянию мужа, за воровство.

Никита Тихоныч, добежав до берега, мельком взглянул на бледное и улыбающееся лицо Марьи Даниловны и вдруг сразу все понял.

— Ты, негодница?.. — проговорил он ей и, быстро скинув камзол, приготовился броситься в воду.

Но в этом не было уже надобности.

Двое людей вошли в озеро, подплыли к тому месту, где погибала Наталья Глебовна, и дружными усилиями вытащили ее из воды и положили на берег.

— Спасли-таки окаянную, — услыхала около себя голос карлицы Марья Даниловна.

Как ни была она расстроена всем происшедшим, она с чувством радости услыхала эти шипящие злобой слова. Еще один враг Стрешневой! Значит, нежданный друг и союзник Марьи Даниловны.

— Да, спасли, — беззвучно проговорила она и вдруг, нагнувшись низко к Матришке, прибавила: — Повидайся со мной ночью… ужо, когда все успокоится. Переговорить надо.

— Слушаю, королевна… Беспременно прибуду.

Наталью Глебовну уложили на скамью. Она была без чувств от испуга, усталости' и борьбы. Ее взяли на руки и понесли в дом.

Стрешнев гневно взглянул на Марью Даниловну.

— Так-то ты, змея, платишь за хлеб за соль нашу? — сказал он ей.

Она ничего не ответила, только передернула плечами и, в свою очередь, зорко посмотрела ему в глаза.

И она тотчас же поняла, что в Стрешневе в эти несколько минут произошла большая перемена. В его лихорадочно возбужденном взоре не было и намека на то страстное чувство, которое владело им в этот вечер. Напротив, что-то чуждое, внезапно зародившееся, горело в них теперь. Она поняла, что это было презрение к ней, ненависть к женщине, которую он любил до сих пор, ненависть, такая же внезапная, как и та любовь, которая мгновенно завладела им при первой встрече с ней в таверне «Голубая Лисица».

— Ступай к себе, — твердо сказал он Марье Даниловне, — и жди меня уже. Ступайте и вы! — обратился он к людям и, когда они скрылись за деревьями, он сказал карлице: — А ты, Матришка, иди с нею и не спускай с нее глаз. Ты отвечаешь мне за нее.

— Слушаю, князь.

На лице карлицы промелькнула чуть заметная, почти неуловимая улыбка.

Затем он поспешил домой.

Наталью Глебовну уже раздели и уложили на кровать. Сенные девушки хлопотали около нее, но в их хлопотах не было уже надобности, потому что Наталья Глебовна очень скоро пришла в себя и даже чувствовала себя довольно сносно, так что, когда вошел в ее комнату Стрешнев, то она встретила его ласкобой и благодарной улыбкой.

Он подошел к кровати, нагнулся над ней, поцеловал жену и убитым голосом проговорил:

— Простишь ли меня, Наташа?

— Простить?.. — сказала она, — А за что же, Никитушка?

— За то, что взял в дом эту змею подколодную, эту Машку Гамонтову… За то, что заставил тебя дружбу водить с нею, когда она должна была просто быть твоей сенной девкой… Завтра же я прогоню ее отсюда.

— Я давно простила, Никитушка, — ответила ему добрая женщина. — Приколдовала она, видно, тебя своей красотою. Что делать, родной! Видно, так Бог судил. К тому же Господь наказал меня бездетностью, и некому было бы продолжать твой славный род. Я так и решила, что ребенок ее будет нашим и что ты примешь его в дом свой, как наше родное детище. Вот почему я и пеклась о ней.

— Она преступница, — гневно заговорил он, вспоминая свой вечерний разговор с Марьей Даниловной. — У нее был уже ребенок, с которым она неизвестно что сделала. Давно следовало бы казнить ее лютой казнью, да только еще казни такой не придумано.

Наталье Глебовне было теперь жаль расстаться с давно и страстно взлелеянной ею мечтою иметь в доме маленькое живое существо, хотя бы чужого ребенка, который скрасил бы ее скучное, одинокое существование. Она так любила детей и с такой завистью смотрела на них! Ребенка же своего мужа, хотя бы от другой женщины, она носила бы на руках и считала бы его, без всякой обиды и горечи в душе, за своего собственного.

Поэтому она поспешила оправдать, насколько это было возможно, Марью Даниловну.

— Никитушка, — тихо сказала она, — Марья— женщина гневная, и сердце у нее порою злобное. Да и откуда ему не быть злобному? Жизнь-то ее больно не красна была… Может быть, чего по лютости своей и наклепала она на себя.

— Она ничего точного не говорила, а только так понял я из всей ее повадки…

— Ну, видишь, может быть, ты и ошибся. Конечно, в том грех большой был бы и Господь покарал бы ее за такое неизмываемое преступление, одначе, и то сказать, может быть, из-за девичьего стыда и зазора не пожелала она иметь ребенка.

Стрешнев с ясно выраженным удивлением посмотрел на жену.

— Так нешто это оправдание, Наташа? Смерти ей мало за такое богопротивное дело! А за то, что она сейчас с тобой сделала? С тобой, которая полюбила ее и пригрела! Зверь лютый она, а не женщина…

— Так, Никитушка, так… Одначе, может, она и не нарочно столкнула меня…

Он отрицательно покачал головой.

— Не может того быть, — твердо сказал он. — По подлым глазам ее видел я, что нарочно.

— Ну, Бог простит ей, коли так. А я ей давно все простила.

— Ты добрая, кроткая голубка, Наташа. Но преступление ее требует наказания. Так отплатить нам за то, что мы ее приютили…

— Да ведь ты взял ее насильно, Никита. На себя и пенять нужно…

Он потупил взоры и вздохнул тяжелым глубоким вздохом.

Наталья Глебовна вдруг взяла его руку.

— Никитушка, — сказала она ему, и в голосе ее было столько ласки, что сердце Стрешнева дрогнуло, — вот что я придумала. Жизнь твоя со мною печальна. Детей у нас нет, да, видно, и не будет уж никогда… В голосе ее зазвучала глубокая тоска. — Жить так, как мы живем — нечестно. Надо жить по-Божьему. Хочу я освободить тебя… Что мне делать одинокой, нелюбимой на свете?..

Он хотел возразить ей горячим любовным словом, но она не дала ему сказать его.

— Ах, нет, Никитушка, я не корю тебя. Не для того повела я речь эту. Не волен человек в сердце своем и не пристало ему любить ту жену, которая не может дать ему утех родительского чувства. А ее ты любишь…

— Наташа… — горячо возразил он.

— Ну, любил, Никитушка, разве я не знаю, что ли? Полюбишь и вновь, когда я не буду торчмя стоять на вашей дороге. Да и она исправится и полюбит тебя, коли будет твоей хозяйкой, а не наложницей… А мне все равно коротать век свой, что здесь в одиночестве, что в святой Господней обители… Там-то еще лучше… Молиться я буду за тебя, Никитушка, да за твое счастье. Пусти меня в монастырь, милый мой! Любовь моя от того не станет к тебе меньше.

— Да что ты, Наташа, Христос с тобой! Как тому быть? Чтобы ты из-за Марьи пошла в монастырь… Никогда тому не бывать, моя женушка. А что так жить, как живем мы, нечестно, это — правда твоя…

Стрешнев был потрясен и глубоко тронут таким самоотвержением своей жены. Он женился на ней, с детства любя ее, любил и теперь— только тихой, ровной, спокойной, совсем иной любовью, чем Марью Даниловну.

Ему трудно было уже представить себе, что дом его опустеет по уходе Наташи, и что потом ее место, место этой кроткой и доброй женщины, займет бессердечная и беспокойная женщина с темным происхождением и темными на душе грехами.

— Нет, нет! — горячо вскрикнул он. — Тому не бывать, никак не бывать!

Его поразило вдруг то обстоятельство, что в один вечер, одна за другой, обе женщины, которых он любил, каждую особой любовью, запросились уйти от него.

Любовь его, значит, не дала ни одной из них не только счастья, но и простого удовлетворения.

— Да, так жить — нечестно! — еще раз задумчиво произнес он. — Нужно жить по-Божьему, Наташа! Еще раз прошу тебя— прости меня. Забудь, что было, и это не повторится уже больше. Не кори меня прошлым. Я тоже забуду его. Пусть жизнь пойдет у нас по-прежнему, по-хорошему. Я люблю тебя, никогда любить не переставал, а с тех пор, как увидел тебя на краю гибели — я не знаю, что сталось со мною. Я полюбил тебя в те поры сильнее и возненавидел ту, которая учинила над тобой это гнусное дело… Прости же меня, женушка моя милая!

— Спасибо тебе, Никитушка, за эти слова, — ответила ему Наталья Глебовна. — Делай, как знаешь… Но знай также, что, если тебе опостылит жизнь со мной, я с тихой радостью уйду в монастырь. Жил бы ты только счастливо и не поминал бы меня лихом.

— Тебя поминать лихом! — возразил он ей и опять, нагнувшись, поцеловал ее. — А теперь усни, Наташа, отдохни. Дал бы Господь, чтобы ты не занемогла от холодной ночной воды.

— Я здорова, — сказала она. — А только устала уж очень.

— Спи же спокойно.

И Стрешнев вышел из ее комнаты, чувствуя, как в душе его подымается новое доброе и, как ему казалось, прочное чувство к жене.

 

Глава 7

Марья Даниловна стояла у дверей опочивальни, где происходил этот разговор, и слышала все от слова до слова.

Бешеная злоба душила ее, когда до ушей ее доносились слова Стрешнева, и страстное, непобедимое чувство мести подымалось в ее отравленной всем, уже перенесенным горем душе.

— А, — шептала она, до боли стискивая свои белые зубы, — вот ты как обо мне говоришь нынче! Добро! Увидим, так ли легко ты отделаешься от меня, Никита Тихоныч. Слаб уж ты больно перед бабьими речами, и ничего не стоит, видно, перевернуть тебя в любую сторону! Все равно, что стрелка на вышке твоего барского дома: куда ветер, туда и она. Ладно же, приди только ко мне, и ветер подует в другую сторону. Постою я за себя! Увидишь!

Она еле успела отойти от дверей и скрыться в свою комнату, не попадаясь на глаза Стрешневу.

Придя к себе, она села на табуретку и залилась слезами.

Слезы были редкой гостьей в обиходе ее жизни.

Ни лишения, ни невзгоды, ни нужда не вызывали их и, когда она плакала, то это было лишь от стыда, от оскорбленного самолюбия и от бессильной злобы.

Она встала, подошла к окну, глянула в сад, окутавшийся теперь плотным, почти непроницаемым покровом ночи, и ей вспомнилась во всей своей яркости безобразная сцена у озера, так неудавшееся покушение на жизнь Натальи Глебовны, приведшее к совершенно иному выходу, чем тот, на какой она рассчитывала.

Но что-то неопределенное и смутное бродило еще в ее усталой душе, нашептывало ей, что не все еще кончено, что надежда не вовсе потеряна и что настанут еще дни ее торжества.

Женить Стрешнева на себе и удалить со своей дороги Наталью Глебовну сделалось уже давнишней ее мечтой. Во все времена пребывания ее в доме Никиты Тихоновича она не переставала думать об этом, но так как бесхарактерный и слабовольный Стрешнев никогда сам бы не решился на это, то она и придумала взять его силой, испугать его перспективой окончательной разлуки с нею.

С этой именно целью она и рассказала ему свою жизнь, почти ничего не утаив из нее, чтобы воочию показать ему, что она пережила уже, несмотря на свои молодые годы, много невзгод и что ей ни по чем лишиться еще один лишний раз теплого угла и сытного куска. Иначе он мог бы, в глубине души, вообразить, что она должна ценить оказанное ей гостеприимство и выраженную ей любовь.

Бессердечная, злая и тонкая умом, Марья Даниловна с первых же дней жизни своей в обществе Стрешнева поняла и разгадала его несложный, мягкий и уступчивый характер. Она поняла, что препятствия, упорство, только могли разжечь его страсть к ней и заставить его во что бы то ни стало добиваться взаимности.

Мешала ей лишь одна Наталья Глебовна своей безответной покорностью, своим наружным равнодушием к увлечению ее мужа. Если бы она, в свою очередь, возмутилась духом и восстала против его измены, он, как упрямый человек, каковыми она считала всех, не обладавших твердой волей, непременно пошел бы наперекор, и Марья Даниловна скорее достигла бы своих целей. Но Наталья Глебовна ничего не предпринимала против них— и на Никиту Тихоновича нападало что-то вроде спокойного сна, и он стал добродушно воображать, что все так может идти и дальше.

Марья Даниловна вздрогнула…

За дверьми послышалось какое-то шуршание еле уловимое — и она в большой тревоге тотчас же подбежала к дверям.

— Кто там? — задыхающимся голосом спросила она, взявшись за ручку двери.

Послышался пискливый голосок:

— Я, королевна, я, благодетельница.

У Марьи Даниловны отлегло от сердца.

— Ты, Матришка? Входи же.

Карлица вошла и подобострастно поцеловала край ее платья.

Это было маленькое, безобразное существо со сморщенным старушечьим лицом, с провалившимися губами, с желтою кожею щек и вытянутой шеей. У нее был горб на спине и руки ее были длинны, как плети. Пальцы ее были отморожены и скрючены, а нос походил на раздавленную грушу. Невозможно было даже приблизительно определить ее возраст. Лицом и морщинами она была настоящая старуха, но в глубоких впадинах ярким и злобным пламенем горели ее все еще молодые и темные глаза.

Иногда блеск их был так силен и отличался такой остротой, что сама Марья Даниловна не выдерживала их взгляда и опускала перед ней свои взоры.

Карлица была обидчива, мелочна и злобна. Давно ее взяли в дом к Стрешневым, и она исполняла в нем должность шутихи.

Она не любила Натальи Глебовны на том же основании, как не любила ее и Марья Даниловна, именно за ее доброту.

Злая и испорченная натура карлицы не переносила людского совершенства и бессознательно озлоблялась против него.

Существенным пороком ее была вороватость, и, несмотря на совершенную бесцельность ее мелких покраж и жестокие кары, которые обрушивались на нее за это, она продолжала тянуть все, что плохо лежало в доме, неведомо зачем и для чего.

Иногда стащенную ею вещь она относила в сад и зарывала под каким-либо кустом, сама забывая вскоре то место, куда она ее прятала; иногда же, не зная, что делать с украденным предметом, она просто бросала его в озеро и бессмысленно приговаривала:

— Вот вам, квакушки, подарочек от карлицы.

И вещь бесследно исчезала в пучине воды.

Накануне она попалась в одной из таких глупых краж, стащив у Натальи Глебовны небольшое и не очень ценное бурмицкое зерно, которым, однако, хозяйка очень дорожила, как перешедшим к ней от матери.

Карлица бросила жемчужину в озеро, проговорив при этом:

— Рыба карпия, вот тебе зернушко в пропитание.

Стремянный Никиты Тихоновича поймал ее на этом преступлении и донес о нем. Стрешнев наказал карлицу и велел жене не давать ей есть в течение целого дня.

И раньше случалось подвергать Матришку такого рода каре, но Наталья Глебовна, по доброте душевной, всегда кормила ее. На этот же раз, очень уж огорчившись потерей, она не только не дала ей есть, но и самолично заперла ее в темную клеть.

Лишение еды было самым ужасным наказанием для жадной и прожорливой карлицы, и, проголодав целый день, она к утру следующего дня возненавидела самым искренним образом Наталью Глебовну и готова была пойти на что угодно, чтобы отомстить ей.

— Здравствуй, королевна, — проговорила своим пискливым голосом карлица, так как имела привычку награждать всех самыми необычайными титулами. — Явиться приказывала?

К Марье Даниловне карлица относилась подобострастно и сама не знала почему сильно боялась взгляда ее глаз.

В ее присутствии она ощущала какой-то мистический страх и считала ее существом неизмеримо высшим во всем стрешневском доме.

— Приказывала, — коротко ответила Марья Даниловна.

— А что повелишь, королевна? — хитро улыбаясь, спросила карлица.

— Садись и слушай.

— Постою перед твоей пресветлой светлостью.

Марья Даниловна пожала плечами:

— Стой, пожалуйста, коли охота. Слушай же, — заговорила она шепотом, подойдя к Матришке, которая замигала глазами в знак особого внимания. — Ты и я — здесь невольницы. Тебя и меня держат здесь из милости, на хлебах, ради Христа имени…

— И людской похоти, хи-хи-хи! — вдруг взвизгнула карлица.

Но Марья Даниловна строго взглянула на нее.

— Молчи, — коротко сказала она. — Не смей меня перебивать и слушай.

— Слушаю, королевна, слушаю.

Она вся как-то съежилась, и лицо ее приняло серьезное и покорное выражение, почти умное. Да и вообще Марья Даниловна никогда не могла понять, представляется ли Мартишка полоумной шутихой или она на самом деле такова.

Марья Даниловна рассеянно взглянула на нее и продолжала:

— Тебя бьют, сажают в чулан, лишают пищи. Меня еще хуже наказывают. Терпеть нам приходится обеим, потому что мы живем розно. Нам нужно помогать друг другу. Лютый ворог наш— Наталья Глебовна. Не будь ее, кто бы был здесь хозяйкой?

Карлица захлопала радостно в ладоши.

— Знаю, знаю, королевна… все знаю… Знаю кто, знаю кто…

Она часто закивала головой, как будто это знание давало ей огромное, неоценимое преимущество перед целым светом.

— А знаешь — знай да помалкивай. Ну, и пока, стало быть, хозяйкой здесь не я, а та… плохо нам будет; а вот тотчас я слышала такое, что и вовсе уж плохо. А была бы я здесь хозяйкой— и тебе было бы недурно. Сделала бы я тебя ключницей, и ходила бы ты у меня, Матришка, в ключах.

— Ой, неужто в ключах?

— Ну да.

— И холопьев бы била ключами?..

— А что ж? И била бы.

— Тебе бы, королевна, служила?

— Служила бы.

— Ой, уж больно хорошо!

— То-то.

— А ты не наказывала бы меня без пищи?

— Я бы, напротив, заставляла тебя за твои провинности есть за двоих.

— Ой, хорошо! Ой-ой, хорошо!

— А чтобы это хорошее было, что бы надо сделать?

— А известно что. Извести изводом боярыню, — с ужасающим спокойствием и простотой проговорила карлица и вдруг, без всякого приглашения села на низенькую скамеечку у ног Марья Даниловны.

— Не ори же так, дура! — испугалась Марья Даниловна. — О таких делах надо говорить шепотом! Неужели не понимаешь?

— И то, — согласилась карлица. — А по мне все едино, что шепотом, что говорком.

— А то еще, ежели изморить нельзя, нужно ее в монастырь упечь— это даже сам Никита Тихоныч додумал. В мою глупую голову и не вступала допрежь того эта мысль.

— Можно и в монастырь. По мне хошь к рыбам и лягухам. И мягко там, на водяных порослях, и глаз не режет, потому зеленая тьма и сверху занавеска така зеленая да густая, что твои щи… Хлебнула, хлебнула сегодня, да незадачно.

— Ну, так смотри же, Матришка. Пока я еще ничего не решила и не знаю, как и что сделаю. А только ежели мне понадобится, так чтобы ты у меня тотчас же была бы под рукою.

— Свистни только — как пес, прибегу, клубочком у твоих светлых ножонок лягу. Дозволь приложиться, царевна.

— Прикладывайся.

Карлица прильнула губами к нижнему краю юбки Марьи Даниловны.

Но в это время приотворилась дверь, и на пороге комнаты показался Никита Тихонович.

 

Глава 8

Карлица быстро отскочила в другой конец комнаты…

Стрешнев был неприятно поражен ее присутствием.

— Зачем ты здесь, чертова кукла? — резко крикнул он Матришке.

— Как зачем, принц мой ясный? Приказал сторожить королевну… Аль забыл, царевич?

— А… ну, ладно. Ступай отсюда!

Он властным жестом указал карлице на дверь и, когда она уже была на пороге, крикнул ей:

— Да смотри у меня не подслушивать у дверей. Уши оборву и голодом заморю.

Карлица метнула на него страшный по заключавшейся в нем злобе взгляд и молча исчезла за дверью.

Он подошел к двери, приотворил ее и, услыхав, как карлица зашлепала своими мягкими козловыми башмаками по длинной стеклянной галерейке, уходя к себе в светелку, плотно запер дверь и твердыми шагами подошел к Марье Даниловне.

— Вот что, Марья, — торжественным голосом начал он, хотя она тотчас же привычным и чутким ухом уловила тревожный оттенок в этом голосе, старавшемся не изменить своей твердости. — С Натальей Глебовной примирился я душевно, после того, что ты над ней учинила. Подлое это, безбожное было дело! Молчи и слушай! Я знаю, что ты сделала это потому, что душа у тебя низкая. Но Бог спас мою Наташу. Сама, чай, понимаешь, что тебе здесь теперь не житье. Одначе, выгнать тебя из дому опасаюсь, потому, прямо тебе скажу, от тебя всего ожидать можно.

— Не опасайся, Никита Тихоныч. Многие люди измывались надо мною, никому я зла не делала. Не ты первый, не ты и последний. Говори, что придумал.

— А придумал я вот что: жил я с тобой, душевно любя тебя, и, не сделай ты того подлого дела, может быть, и до сих пор любил бы тебя. Ну, случился такой грех — Бог тебе судьей, а не люди и не я, потому за мной грехов немало. Теперь вот что— обидеть тебя не хочу, а загладить грех надо, прикрыть его надо. Думал, было, просто-напросто выгнать тебя, а вот, идучи к тебе, придумал…

— Не тяни, говори прямо.

— Прямо и говорю: решил тебя выдать замуж.

Марья Даниловна громко вскрикнула.

— Меня… замуж?

— Да, тебя.

— За кого же?

— И подходящего жениха нашел.

— Да кто же это?

— Мой стремянный Роман.

— В уме ли ты, Никита Тихоныч?

— А почто не в уме?

— Да лучше убей меня, чем за холопа выдавать… Да лучше я удавлюсь, чем пойду за него.

— Что же так?

Марья Даниловна сделала к нему шаг. Она пристально взглянула на него своими чудными глазами и вложила в них столько выражения горя и любви, что сердце Стрешнева вдруг неожиданно заснуло и кровь прилила к его голове.

— Никита Тихонович, — мягким, дрогнувшись голосом начала Марья Даниловна, — убей меня, вот сейчас тут на месте, убей своими руками — и я возблагодарю тебя и Бога, что Он послал мне такую сладкую смерть. Заставь меня весь век служить тебе холопкой, вели мне делать черную работу денно и нощно, но не выдавай меня за своего холопа. Расстаться с тобой, никогда не видеть, не слышать тебя — лютее казни не мог ты придумать!

— Марья! — пробовал он остановить ее, чувствуя, как слабеет, как ее нежные, страстные речи, вливаясь в его сознание, точно отравляют его сладким, мучительным ядом.

— Нет, нет, это невозможно, — перебила она его. — Ведь я люблю тебя, Никита Тихоныч, ах, как люблю! Никого в своей жизни не любила я так… никогда в своей жизни не мучилась я так от любви.

— Что ты говоришь, Марья? — удивленно спросил он ее.

— То, что говорит мне сердце.

— Да не ты ли просилась отпустить тебя? Да не ты ли еще сегодня в саду говорила мне, что не любишь меня?

Она сделала еще шаг к нему, приблизила свое лицо к его лицу и, обдавая его своим жгучим дыханием и не сводя с него своих блестящих глаз, страстным шепотом заговорила:

— Я говорила это, я; ненаглядный, неужто не понял ты меня? Злая ревность истомила мое сердце, лютая змея заползла мне в душу. И боярыню замыслила я утопить… но почему? Потому что хотела, чтобы ты был мой и ничей больше, потому что тяжко мне было видеть, что она — твоя жена и что я не могу любить тебя перед всеми, перед людьми, перед Богом… А любила я тебя — один Бог знает и видит как!

— Правду ли ты говоришь, Машенька? — проговорил Стрешнев, чувствуя, как у него кружится голова.

Тогда она увидела, что вернула всю его любовь к себе, что он окончательно ослабел.

Быстрым страстным движением она обвила его шею своими полными, красивыми руками, прижалась к нему всем своим телом и замерла на его груди.

Долгий страстный поцелуй слил их губы.

— Люблю, люблю тебя, мой ненаглядный, золото мое, счастье мое, жизнь моя… — шептала Марья Даниловна.

Карлица подобралась к дверям и приложила ухо к щели.

Радостно, беззвучным смехом засмеялась она и поплелась к ключнице.

— Сударыня-боярыня, ступай-ка к хозяйке да доложи ей, что князь ее светел остался в опочивальне королевны.

— Что ты врешь, ведьма? — прикрикнула на нее ключница.

— Пес врет, а не я. Я никогда не вру, сударыня-боярыня, а в таковом дел особливо! Пойди сама посмотри, коли мне не веришь.

Ключница поняла, что карлица говорит правду. Она пошла в опочивальню к Наталье Глебовне.

Наталья Глебовна не спала, когда та вошла, и испуганно взглянула на старуху. Она очень любила ее и вполне доверяла ей, потому что старуха выкормила, вынянчила ее и теперь сделалась домоправительницей в доме Стрешнева, вступив в него после брака Никиты Тихоновича на ее боярышне.

— Что скажешь, Гордеевна? — стараясь казаться спокойной, спросила Наталья Глебовна.

— Плохое, боярыня, плохое. Уж такое-то неладное, что и сказывать боюсь.

— Что случилось?

Старуха замялась.

— Говори, говори же мне все скорей, не скрывая. Я ничего не боюсь.

— Никита Тихоныч…

— Что Никита Тихоныч?

— Никита Тихоныч остался у той… у твоей разлучницы в опочивальне…

Горькая улыбка легла на лицо Натальи Глебовны.

— Я так и думала, — медленно проговорила она и поднялась с кровати.

Она уже почти оправилась от волнений этого вечера. Никакого недомогания она не чувствовала теперь, а только маленькую усталость и слабость.

— Ты бы полежала, негоже вставать-то, — заметила ей ключница.

— Ничего, Гордеевна. Я здорова. Для какой стати буду беречь себя? Жизнь моя никому не нужна, окромя как, может быть, Богу. Ему и хочу помолиться.

— Околдовала она его, верь моему старому слову, — заговорила ключница. — Не иначе, что околдовала. Антихрист наслал ее к нам, как и ко многим древним боярам.

— Что ты говоришь, Гордеевна…

— Верно говорю. На Руси нечисто стало. Всему старому, святому конец приходит. Царь кафтаны и бороды режет, немецкие обычаи вводит. Светопреставление скоро будет.

— Молчи, Гордеевна, ты меня пугаешь.

— Как не пугаться-то, дитятко? Везде нелады нынче. А уж у нас в доме… До старости дожила, ничего такого не видала… — она махнула рукой, и старые красные глаза ее заслезились.

Наталья Глебовна слушала ее со смущенным видом.

— Царь новую столицу выстроил на немецкой земле, повоеванной им, — продолжала старуха, — покинул он древний стольный град Москву-матушку и царицей взял немку…

— Да откуда ты знаешь все это, старая?

— Люди говорят, а за людьми и я. Много теперь в окрестностях укрывающихся от новшеств. Они и говорят.

Наталья Глебовна подошла к божнице, упала ниц перед образами, на которых были изображены потемневшие строгие лики святых угодников, и разразилась рыданиями.

Она горячо стала молиться.

— Господи, — молилась она, — вразуми его, отведи от него чары, верни ко мне! Ты, Милосердный Господи, дай мне сил перенести испытание… Господи, Господи!.. Помоги мне!

Она не находила слов и замолкла, низко поникнув головой.

Старуха тихо вышла из комнаты, утирая полные слез глаза.

Она пробралась к комнате Марьи Даниловны, приложила ухо к щели и убедилась, что Никита Тихонович еще там.

Он сидел с Марьей Даниловной и вел с ней тихую, дружественную беседу.

 

Глава 9

— Уж как ни как, а двум медведям в берлоге не ужиться, — говорила карлица, сидя на другой день на низенькой скамеечке у ног Марьи Даниловны.

Теперь Матришка не юродствовала, а говорила здраво, рассудительно, без своих обычных ужимок и вывертов, только изредка величая свою собеседницу измышленным ее титулом.

— Не видано спокон веку, — продолжала она, — чтобы в одном доме было две хозяйки, две сударки. А у нас все не по-человечьи, королевна, а неведомо и невидано как.

Теперь я тебя допрошу: кто же здесь настоящая боярыня — ты или Наталья-свет Глебовна? И кому мы, холопы ваши, служить обязаны? И легкое ли дело угождать двум? Как хочешь, а нужно нам избавиться, королевна, от Натальи Глебовны.

— Для того тебя и позвала, — сказала Марья Даниловна.

Теперь лицо ее было очень оживленно, и прежний яркий румянец играл на ее щеках. В глазах ее светились радостные огоньки и губы складывались в горделивую, даже надменную улыбку. Она убедилась в силе своего влияния на Стрешнева и в том, что она все может сделать с ним.

А давно ли еще она упала духом и думала, что после ее покушения на жизнь Натальи Глебовны у озера пришел конец ее владычеству в доме и наступила новая тяжелая эпоха ее скитальческой авантюристской жизни?

— Для того я тебя и позвала, — повторила она задумчиво.

— Ну давай, стало быть, думать и гадать.

— Давай. Придумала ли что?

— Кто, я-то? Придумала.

— Что же?

— Извести, да и все тут.

— Кого извести-то?

— А известно кого: Наталью Глебовну.

— Но как? Чем? Говори скорее!

— Зельем.

— Откуда его взять, зелье-то?

— Bo-на! Откуда! Уж ты повели только мне, из-под земли достану.

Марья Даниловна задумалась, потом отрицательно покачала гововой.

— Аль не годится? — удивленно спросила карлица.

— Не годится, Матришка, — решительно сказала Марья Даниловна.

— Что ж так?

— Да так! Нелегко достать хорошего зелья, а потом не оберешься хлопот. Нет, нет! Я не хочу этого, слышишь, и думать не смей! А ежели что без меня сделаешь, тебе отвечать. Все на тебя обрушу, ото всего откажусь, велю казнить тебя. Не настолько люблю я Никиту, чтобы такой грех на душу брать.

Карлица засмеялась своим пискливым смехом, и Марья Даниловна удивленно взглянула на нее.

— Ты чего? — сдвинув брови, спросила она.

— А водица-то? Что зелье, что водица— все одно к смертному часу приводит. Али водицей погубить— грех меньший, королевна?

— Молчи, дура! — гневно остановила ее Марья Даниловна. — Что ты понимаешь? Грех один, да ответ другой. Нешто я нарочно столкнула ее? Укусило меня что-то за ногу, я и спотыкнулась на нее и уронила ее в воду.

Карлица мгновенно сделала серьезное лицо и утвердительно закивала головой.

— Так, так, — проговорила она.

— Думай, что другое. Придумывай, — приказала ей Марья Даниловна.

— Думаю, королевна, думаю.

Но Марья Даниловна, не обращая на раздумье карлицы никакого внимания, стала высказывать свои мысли вслух.

— Ах, Матришка, — говорила она, — когда бы ты знала, как все опостылело мне; как нудно мне оставаться здесь. Точно в тюрьме живешь или в монастыре. Ни веселья, ни радости… Людей не видишь, говора их не слышишь, словно в могиле. Не таков нрав у меня, карлица. Воздуху, свету, людей мне хочется, воли, простора! В город какой хочу, веселиться, жить хочу! А здесь? Никита Тихоныч со своими любовными речами да Наталья Глебовна со своей добротой. Опостылели они мне вот как! Не такова я, чтобы жить в таком заточении! Ты думаешь, кабы Никита взял меня в жены, сладко было? Ан нет! Тоска загрызла бы меня очень скоро. Вот ежеле бы он отправился в Питербурх, где царь и двор, вот ежели бы я могла там жить, это дело иное… А здесь что? Могила, застенок и только. Но царь прогневался на Никиту, и Никите не бывать в Питербурхе. Так что толку мне его хозяйкой делаться? Придумала ли что?

— Придумала, королевна.

— Опять, поди, дурость какую?..

— А вот и не угадала. Самое что ни на есть умственное, — засмеялась карлица.

— Что ж такое?

— Бежать тебе надо отсюда.

Марья Даниловна протянула к карлице руку, к которой та прильнула сухими губами.

— За что жаловать изволишь, королевна? — подобострастно проговорила она.

— За умное твое слово. Наконец-то догадалась,

Матришка. Бежать! Да, бежать, слоняться по белу свету, хоть в недостатке и холоде и голоде, по большим дорогам, по дремучим лесам, по разбойничьим притонам и пристаням, но знать, что ты свободна, что никому не должна бить челом, что никого нет над тобою. Не знать сегодня, что будет завтра, лечь холопкой, проснуться царицей, сегодня голодать, завтра пироваться— вот это жизнь, настоящая жизнь… Эх, да что я с тобой говорю, глупая карлица, тебе не понять меня… Бежать, бежать отсюда куда глаза глядят и чем скорее — тем лучше!

Но на лице карлицы появилось вдруг тревожное выражение.

— Ты что? Чего ты испугалась? — спросила ее Марья Даниловна.

— А как же я-то, королевна?

— Да что же ты-то?

— А ключи? Так мне и не ходить в ключах? Не ты разве обещала меня сделать ключницей и старшой над всеми холопами? Что же, ты убежишь, а я одна здесь останусь и меня будут наказывать, запирать в чулан да лишать пищи?

Марья Даниловна закусила губы.

Она теперь только поняла, что без всякой нужды проговорилась и слишком уж доверчиво открыла карлице свои планы.

— Ну, разве ты не дура? — сказала она, опасаясь, что Матришка, разочаровавшись в своих надеждах, выдаст ее с головою и помешает осуществлению ее планов.

— Дура, дура! — проговорила карлица. — То вот тебе умная, а то вдруг, накось, дура! Пошто дура-то? Чем не угодила?

— Дура и есть. Так неужто же тебе невдомек, что ежели ты устроишь убег мой отсюда, то я тебя возьму с собою?

— Ой, правда?

— Правда. Возьму с собою. И, где буду я, там будешь и ты. И мой кусок будет твоим куском. И будешь ты мне не холопкой, а подружкой.

— Ой, хорошо!

— Вот то-то. Только устрой, чтобы нам убежать. Все одно, ежели не вырвусь отсюда — в омут головой брошусь. Невмочь мне жить здесь доле. Словно розовый куст, посаженный в камень, вяну я здесь. А кто знает, какая доля ждет меня в жизни… — мечтательно проговорила Марья Даниловна.

— А узнать можно! — вдруг всплеснув руками, заявила карлица.

— Что брешешь-то? Что выдумала? Как это можно узнать?

— Пес брешет, а не я, — опять возразила своей любимой поговоркой карлица. — Узнать можно.

— Да как же? Скажи!

— В поле, за усадьбой, у леска, табор цыганский. Дюже отлично гадают цыганки. Ежели бы пойти туды, тайным делом, ночью— все тебе, как на ладони, разложат и всю твою судьбу укажут.

— Ах, правда твоя! Я и забыла совсем, что здесь цыгане!

Но лицо Марьи Даниловны вдруг приобрело тревожное выражение после вырвавшегося у нее радостного восклицания.

— Никак этого невозможно, никак! — грустно сказала она.

— Пошто невозможно?

— Слушай, Матришка, нешто ты не знаешь, что было намеднись?

— А что?

— Да как же! Гуляла я под вечер в саду и натолкнулась на молодого цыгана. Красавец такой: глаза что уголья, кожа темная, что у араба, волосы черные, как смоль, — с каким-то восторгом говорила Марья Даниловна. — Подошла я к нему и разговорилась. А только тут шасть из-за кустов стремянный Никиты Тихоныча да давай гнать цыгана, да бить его арапником. Он, стремянный-то, видно, втайне любит меня, вот его сердце и распалилось… Цыган еле ноги унес, да и я поспешила уйти в дом.

— Так что ж? — спросила карлица.

— Как— что ж? То и есть, что, ежели мы пойдем в табор, цыган узнает меня.

— Так что с того, что узнает? — опять спросила Матришка.

— Ну, как же ты не дура после этого? — с досадой проговорила Марья Даниловна. — Цыган-то или испугается меня, или станет злобиться, что ему из-за меня так попало. А то еще что недоброе сделает с нами.

— И вовсе нет. Коли узнает, оно и лучше. Скажем, что мы бежать хотим из дому, ему приятно будет сделать злое дело боярину за наказание, которое он понес в его саду.

— А ты, правда, умница, Матришка, — просветляясь сказала Марья Даниловна.

— Ну, вот опять умницей стала, хи-хи-хи!.. Он нам самую верную цыганку укажет изо всего табора. Она тебе и укажет судьбу твою.

— Ладно. А как же уйти-то?

— А ты скажи своему Никите Тихонычу, что пойдешь в лес по ягоды и меня возьмешь с собой для надзору. А в лесу-то как вроде мы и проплутаем… до сумерек.

 

Глава 10

Полная луна плыла по темно-синему небу, отражая свой серебристый свет в узкой ленте реки, протекавшей по лужайке.

Вода рябилась от свежего вечернего ветерка, и узкая лента эта казалась странной змеей, покрытой серебряной чешуей.

Там и сям разбросаны были шатры цыганского табора, кое-где опрокинуты были повозки, и стреноженные лошади бродили поблизости у опушки леса, медленно пощипывая луговую траву.

В двух-трех местах горели костры, над тлеющими угольями которых в котелках, привешанных к длинным шестам из тонкого железного прута, варилась каша.

На краю табора раздавалась грустная, полная тоски и неги цыганская песня.

У одного из крайних шатров сидела старая-престарая цыганка, время от времени подбрасывавшая на догоравшие угли костра сухие ветви кустарника, сложенные около нее кучкою.

Тогда пламя вдруг сильно вздымалось, ветви трещали, и синий едкий дымок тоненькой струйкой взвивался к синему небу, усеянному звездами.

Было тихо и безмолвно в воздухе и пахло травою, а порою полевыми цветами, когда проносился свежий, прохладный ночной ветерок и отклонял пламя костра в сторону.

Перед старухой стоял высокий молодой парень, статно сложенный, красавец лицом. Нетрудно было бы при внимательном наблюдении убедиться, что в лицах этого красавца и безобразной старухи было нечто общее, родственное.

Это был, действительно, ее сын, и он говорил матери:

— Больно избил меня боярский служивый человек, матушка. Насилу я мог убраться из сада и добежать до табора. Так он избил меня, что и сейчас спина еще ноет и болит.

Цыганка устремила свой взор по направлению к усадьбе, отсюда почти невидимой и, подняв свой костлявый кулак, погрозила им в пространство.

— Злые люди, — прошамкала она, — а только тебе досталось по заслугам. Зачем ходишь к ним? Что забыл у них? Чего ждешь от них?

— Ах, матушка! Избит я был больно, но зато долго говорил с какой-то красавицей-боярыней. А уж красива — и сказать невозможно! Да что, в нашем таборе есть красивые девушки, а уж такой, прямо нужно сказать, — ни одной! Глядел я в ее очи темные, матушка, и так мне было сладко, что век бы, кажется, не сошел я с того места и все бы глядел на нее и глядел, и все бы слушал ее голосок, что журчанье ручейка.

— Эх, сынок, — заговорила старуха, — не цыганское дело с боярынями знаться! Что синее небо, далеки они от нас, и как звезде небесной не спуститься к нашему очагу, так не видать тебе в нашем таборе и боярыни. Брось думать о ней да подсыпь крупы в котелок.

Молодой цыган исполнил приказание и сел рядом с матерью, задумчиво мечтая о мимолетном свидании в господском саду.

Он знал, что мать права, но при воспоминании о красавице-боярыне сердце его сжималось и болело гнетущей тоской.

Он, который так обожал вольную цыганскую жизнь, — чего бы он не дал теперь, чтобы вдруг сделаться боярином и иметь возможность говорить с этой красавицей!

Но, увы, это была лишь мимолетная сказка, греза в летнюю тихую ночь, промелькнувшая, как яркий эпизод, на фоне его скитальческой жизни!

Он тяжело вздохнул и стал пристально глядеть в красные уголья костра.

— Идет кто-то к нам, — сказала вдруг старуха.

Цыган отвел свой взор от костра и, защитив глаза рукою от разгоревшегося яркого пламени, вгляделся по направлению взоров старухи.

— И то… — спокойно проговорил он и лениво поднялся с места.

К табору пробирались две с ног до головы закутанные женские фигуры.

Одна из них была высокая, стройная и тонкая, гибкая, несмотря на окутывавшие ее одежды, как молодое деревцо, другая была маленькая, горбатая карлица.

Цаган пошел к ним навстречу.

Он подошел близко к Марье Даниловне, но она быстро опустила на глаза кружевной платок, и он не узнал ее.

— Вы что за люди? — сурово спросил он их.

— Мы — дворовые из стрешневской усадьбы, — ответила карлица.

Сердце цыгана захолонуло, и кровь бросилась ему в голову.

— Так что же вам здесь надо? — резко крикнул он им.

— Мы хотим бежать из усадьбы, потому что боярин обращается с нами жестоко.

У цыгана отлегло от сердца.

Вот ему представляется случай отомстить за свое унижение владельцу усадьбы.

Он хотел спросить их о красавице, с которой говорил в саду и за которую пострадал так, но он не знал, ни кто она была, ни ее имени. Может быть, эти две женщины знают, как его били, и он предпочел ничего не спрашивать о прекрасной женщине.

— Мы хотим узнать судьбу свою, — сказала Матришка, — будь добр, укажи нам цыганку, которая бы погадала нам. По крайности, будем знать, что ожидает нас.

— Ну, будь по-вашему, — улыбнулся он. — Кстати, ходить недалеко, всего несколько шагов…

И он кивнул головой по направлению к костру, у которого сидела его мать, и повел их к ней.

— Это моя мать, — сказал он им на пути. — Лучшей ворожеи нет во всем таборе, да и в других не найдется. А есть ли у вас деньги? Без денег от нее не многого добьешься. А почему ж вы так укутаны? Кажется, ночь не больно холодная… — вдруг подозрительно спросил он.

— А чтобы не быть узнанными в случае погони.

Они подошли к костру, а он к матери и пошептал ей что-то на ухо.

Но та замахала на него руками и стала кричать на женщин из усадьбы.

— Вот еще что выдумали! Не стану вам ворожить… Уходите-ка откуда пришли! А то я позову нашего старика да спущу собаку. Кто вас знает, что вы за люди? Может быть, что замышляете против нас… Не дам обидеть нас, беззащитных цыган.

Но карлица быстро вытянула вперед руку — на ладони ее оказалась серебряная полтина.

— Вот тебе, — сказала она, — для начала, а погадаешь — еще будет.

Жадным движением протянула старуха руку к монете и цепкими пальцами захватила ее.

— Ну, быть уж, видно, по-вашему. Кому из вас ворожить-то? — спросила она.

— Ей, — ответила карлица и кивнула на Марью Даниловну.

— Что ж ты так закутана, моя красавица? — проговорила старуха. — А, впрочем, это твое дело! Давай сюда руку-то.

Марья Даниловна молча протянула руку.

Старуха долго глядела на ее ладонь, повернула ее к свету костра, быстро окинула взором всю фигуру молодой женщины, сомнительно покачала головой и глухим голосом проговорила:

— Что я вижу, что вижу-то!..

— Ну, что? — задрожав, спросила Марья Даниловна. — Говори же, старая!

— И скажу, на все свое время. А ты не торопись. Все ли говорить?

— Все, без утайки, — чуть слышно проговорила Марья Даниловна.

— Ну, так слушай же.

И старуха начала свое предсказание…

 

Глава 11

— Вижу-то, вижу-то, что, моя милая барышня… всю судьбу твою вижу. Быть тебе счастливой и богатой, да в почете у многих. Красотою своей многих-многих смутишь ты и будешь любить, красавица моя, и будешь любима…

Марья Даниловна слушала эти предсказания без особенного интереса; она хотела узнать что-нибудь более определенное, менее общее, и она ясно чувствовала, что цыганка чего-то не договаривает.

— Ты скрываешь от меня что-то, — сказала она. — Видно ли еще что? Говори прямо!

— Видно, — ответила цыганка, — только, краля моя, такое, что сказать не гоже…

— Говори, старая, я ничего не боюсь.

— Ну, а не боишься — тем и лучше.

Она опять взглянула на ее ладонь.

— Веку тебе ненадолго хватит, а только будешь очень счастлива…

— Еще что?

— Почитай все. Есть еще одно…

Цыганка со страхом осмотрелась, понизила голос и сказала Марье Даниловне:

— Нагнись-ка ко мне. Вот так. Полюбит тебя самый великий человек, ростом он выше всех людей и лицом красавец.

Марья недоверчиво засмеялась.

Внутренняя радость охватила ее, но вместе с тем по душе ее прошел холодок, и в сердце ее забралась тревога.

Между тем старуха продолжала смотреть на руку и порой, отводя свой взгляд от ее ладони, всматривалась в закутанную фигуру Марьи Даниловны.

Спустя немного в глазах цыганки появился зловещий огонек.

Чуть слышно она прибавила:

— Дорого обойдется тебе его любовь… Головою заплатишь за нее.

Марья Даниловна вздрогнула.

— Я не понимаю тебя, — смущенно проговорила она и вдруг, чтобы придать себе бодрости, рассмеялась громко и весело и. затем живо продолжала: — Видно, врешь ты все, старая…

Цыганка обиделась.

— Вру? Я вру? Нет, красавица моя, язык мой никогда не лгал и не говорил того, чего не видят мои старые глаза. Вот я тебе расскажу твою жизнь — так, может, поверишь мне.

— А ну-ка, расскажи!

— Сиротою ты осталась в раннем возрасте, и люди пригрели тебя… Ты будто бы обманула их… Потом дорога, длинная дорога… А вот какой-то человек полюбил тебя и взял к себе в дом… Ночь, вода, крики… Жалобно так кричит кто-то.

— Молчи, молчи, старуха… — в ужасе сказала Марья Даниловна, пробуя прервать ее речь.

Но старуха, ухмыляясь, цепко держала ее руку в своих костлявых руках и, покачивая в размере своей речи головою, продолжала повесть о прошлом Марьи Даниловны.

— Вижу другую женщину… соперницу твою… Борьба между вами и тем человеком.

— Ах!

Марья Даниловна дико вскрикнула, с силой вырвала руку и при этом неосторожным движением подняла с лица своего покрывало.

Цыган узнал ее.

Он быстро подошел к ней, но еще быстрее Марья Даниловна опустила покрывало и бросилась бежать из табора, таща за собою Матришку, не успевшую дать обещанную цыганке вторую полтину.

Цыган сделал движение их догнать.

Это ему, конечно, ничего не стоило бы, потому что карлица еле поспевала за своей госпожой, но старая цыганка властным голосом остановила его:

— Останься, Алим, — твердо сказала она. — Не ходи за ними. Останься, останься…

Алим, после мучительного для него колебания, остался у костра.

— Не ходи за нею, — повторила старуха. — Судьба ее жестока. Женщина она страшная, и в душе ее таится много злобы и ужаса. А окончит жизнь она свою на плахе.

Цыган закрыл лицо руками…

— Матушка, — проговорил он тихо, но сильно. — Заворожила она меня, околдовала. Я пойду за нею, куда бы она ни пошла.

— Даже на плаху, Алим?

— Даже на плаху.

 

Глава 12

В доме Стрешневых произошла большая перемена вследствие того, что в нем появилось маленькое существо.

Марья Даниловна, проклиная свою судьбу и ворча на свою долю, лежала больная в своей опочивальне, а за маленьким существом с материнской попечительностью ухаживала Наталья Глебовна.

Теперь она уже почти забыла свою тяжелую размолвку с мужем и почти не думала о монастыре. Всю ее скудную жизнь и печальное одиночество наполняло теперь маленькое существо, как никак, а ребенок ее мужа.

Через несколько дней оправилась и Марья Даниловна и, уныло бродя по саду, вспоминала предсказания цыганки, которые не выходили у нее теперь из головы и тревожили ее сердце.

— Так что ж! — говорила она сама себе вполголоса. — Кончу жизнь на плахе… а не все равно, где ее кончить? Рано ли, поздно ли, а придется кончать. А что за сласть жить долго и маяться! Лучше немного, да хорошо. «Полюбит тебя самый великий человек на свете», — повторяла она слова предсказания и недоверчиво качала головой. — Кто же бы это мог быть? Ну, да для старой хрычевки и Никита Тихоныч, пожалуй, великий. Но нет… это не он. Кто бы? Ах, если бы она сказала правду! Хоть час, да мой был бы. За всякой жизнью следует смерть, так пускай после того, как я испытаю величие и почести и счастье, придется умереть мне на плахе, что из того?

Через несколько дней после того Никита Тихонович настиг ее в одну из таких прогулок по саду и пошел с ней рядом.

— Машенька, — начал он, — ты все удаляешься от меня, а давно ли говорила, что любишь меня.

— Люблю, Никита, — вяло ответила она, уносясь мыслью к своим грезам.

Он улыбнулся.

— Не так будто бы говорят те, что любят.

— А как? — машинально спросила она.

— Не знаю, а только чует сердце мое, что не так. Вот я, правда, люблю тебя и принес тебе радостную новость, отрадную весть.

Сердце тревожно, но вместе с тем радостно забилось у Марьи Даниловны.

— Что такое?..

— Уговорил наконец, — коротко ответил Никита Тихонович.

— Уговорил? Когда? Кого уговорил? В чем уговорил?

— Наталью Глебовну. Больших трудов это стоило мне, много слез пролила она.

— Да к чему уговорил-то?

— Уйти в обитель.

Сердце Марьи Даниловны упало.

— Ей было больше всего жаль расстаться с ребенком. Ну вот, скоро, скоро, люба моя, будешь ты моею пред людьми и перед Богом. И станем мы здесь жить и поживать, детей наживать и скоротаем чинно и мирно наши дни в нашей усадебке. Но ты будто не рада, голубка моя? Лицо твое печально, как прежде, и улыбка не сходит на уста.

— Никита Тихонович, — проговорила Марья Даниловна, стараясь задушить злобу, подымавшуюся в ее груди, — я рада, очень рада, только прошу тебя повремени. Повремени малость…

— Повременить? — удивленно воскликнул он. — А зачем бы это?

— Куда нам торопиться? Наталья Глебовна может ведь еще и раздумать?.. — не зная, что сказать, чтобы смягчить свое неосторожное слово, проговорила она.

Они повернули обратно и пошли по направлению к усадьбе.

— Вот этого-то и боюсь.

К ним навстречу шла Наталья Глебовна, с печально опущенной головой, с заплаканными глазами и с ребенком на руках.

Она подошла к ним.

— Тебе сказал Никита Тихонович о моем решении? — спросила она у Марьи Даниловны.

— Сказывал.

— Возьми же дитятю. Отнимают тебя от меня, крошка моя золотая! — и она страстно и порывисто поцеловала ребенка. — Возьми его, возьми, не нянчить уж мне его более.

Но Марья Даниловна отстранила рукою от себя ребенка.

— Отдайте мамке… — сухо проговорила она.

Стрешнев и Наталья Глебовна изумленно на нее посмотрели.

— Ты разве не хочешь поцеловать его? — спросила Наталья Глебовна.

— Не хочу.

— Почто же?

— Ах, оставь меня! — с досадой вскрикнула Марья Даниловна. — Я ненавижу детей…

Это было до того неожиданно и так дико прозвучало в ушах любвеобильной Натальи Глебовны, что она чуть не выпустила ребенка из рук.

— Как? — чуть слышно проговорила она. — Свое родное детище?

— Хотя бы и родное.

Наталья Глебовна, крепко прижав к своей груди ребенка, со страхом и ужасом в душе быстро удалилась от них.

— Машенька, — укоризненно начал Никита Тихонович, когда жена его была уже далеко, — что ты за человек есть? Гляжу я на тебя и диву даюсь… есть ли у тебя сердце?

И как ты жить ухитряешься без него? Немало годов на веку своем прожил и людей видел немало, а такой, как ты, не видал еще, никогда не случалось.

— За то, видно, и полюбил меня, — насмешливо проговорила она.

Стрешнев подумал с минуту, пораженный этими словами, глубоко вздохнул и сказал:

— Видно, за то… Ну, я пойду к себе, а ты еще погуляешь?

— Погуляю.

Он ушел, а к ней быстро из-за куста подошла карлица, которая подстерегала ее уже давно.

Она подошла близко к Марье Даниловне и торопливо зашептала ей:

— Там, за садом, ждет тебя, королевна, Алим… цыган. Что-то важное сообщить хочет… Ох, ох, — засмеялась карлица. — Красив тот цыган, что ночка весенняя, а и любит он тебя, королевна, так…

— Замолчи, дура! Негоже идти мне теперь к нему. Да и что может сказать он мне?

Она на мгновение задумалась, потом быстро проговорила:

— Скажи, ужо, вечером выйду.

И затем она скрылась за дверью.

 

Глава 13

Прошло еще несколько дней, спокойной снаружи и бурной в глубине, жизни в усадьбе. Никита Тихонович ходил мрачнее тучи, потому что. получил извещение, что в непродолжительном времени прибудет в усадьбу погостить, пробираясь к войскам из Петербурга, бывший его товарищ князь Реполовский со своим приятелем Телепневым, который, как было известно в свое время Стрешневу, любил Наталью Глебовну еще боярышней и даже сватался к ней, но не получил согласия ее родителей.

Это предстоящее посещение было очень не по душе Стрешневу.

Он не знал, как себя повести по отношению к Телепневу, и очень боялся свидания Марьи Даниловны с князем.

Обуреваемый ревнивым чувством, он решил ничего не говорить ей до поры до времени и посмотреть, какое впечатление на обоих произведет их внезапная и неожиданная встреча здесь, в его усадьбе, после столь долгой разлуки.

Стрешнев устроил маленькую вечеринку для встречи своих гостей.

Они сидели в большой комнате, служившей столовой, и, успев оправиться и отдохнуть после долгого пути, беседовали с хозяином дома, передавая ему все придворные и иные новости, которые тогда волновали Россию, благодаря той гениальной ломке, которую великий Петр неуклонно производил над всем старым порядком старой Руси.

— Не узнать теперь нашей жизни… — говорил Стрешневу князь. — Новый град, который вырос у устьев Невы, точно в сказке, по желанию нашего великого царя-батюшки Петра Алексеевича, окончательно столицею царства стал. И иноземные купеческие корабли стали приходить…

— Губернатор Меншиков… — продолжил вдруг Телепнев, — шкиперов чужеземных угощает и дарит им, по повелению царя, по пятьсот золотых, чтобы только приохотить их… Раздолье стало чужеземцам на святой Руси, и, коли-ежели кому плохо, так только нашим, русским, приходится.

Князь засмеялся…

— Не слушай его, Никита Тихоныч, — сказал он, — Борис Романыч хоть и молодой годами, а рассуждает ну впрямь также, как наши старые бояре, что слезно упрашивали царя не снимать с них кафтана да не стричь им бороды.

— А что фельдмаршал? — спросил Стрешнев, вспомнив о своем бывшем начальнике.

— Да ничего. С помощью Божьей вся Ингрия в его руках. И Копорье, и Ямы сдались. Царь укреплял столицу, поджидая шведов, но швед, как говорил царь, «увяз в Польше». Но все это уже старина и все стало теперь по-новому в новой столице.

Стрешнев слушал молча и рассеянно речи своих гостей и думал свою думу. Но вдруг ему пришло на ум спросить князя об императрице. Он жил замкнуто, в глухом поместье, занятый своими домашними и сердечными делами, несколько опустившись после опалы, отстав от всего, что его интересовало раньше. Но вопрос об Екатерине не переставал занимать его, потому что до него доходили всевозможные слухи, которым он сначала не верил; но они так упорно подтверждались со всех сторон, что в конце концов, несмотря на собственное нежелание, пришлось и ему поверить этим рассказам.

— Скажи-ка мне, князь, правда ли, что царь, увидав у фельдмаршала Меншикова некую немку Марту, взял ее к себе?

— Так неужто ты этого не знал, Никита Тихоныч? — удивился князь.

— Слыхал, да что-то не давал веры…

— Почему так?

— Да так, князь; ведь эту самую Марту арестовал я во время похода на Мариенбург, в немецком кабачке… вместе с другою девушкою… и передал Шереметеву. Тогда же Шереметев решил уступить ее Меншикову.

— Вот как! Я не знал этого, — сказал князь.

— Да, так оно было…

— Тому времени немало прошло, Никита Тихоныч.

— Да, немало… А как же то произошло?

— Да так, просто. Полюбилась уж очень она царю, и он почитай что не покидал ее с тех самых пор, как к себе взял. Уже три года тому назад он сочетался с нею браком.

— Так… — задумчиво проговорил Стрешнев. — А только иной раз любопытно мне бывало знать, чем та девица могла так очаровать царя?

— Да как чем? А разве мало она добра людям сделала?

— Какого такого добра?

— А хоть бы то, что многих от опалы ослобоняла и даже то сказать, что иногда и от казни… А когда гнев нападает на царя, она умеет всегда разговорить его, разогнать его черную тучу… Но, — прервал себя князь, — ты говорил только что, Никита Тихоныч, что вместе с нашей нынешней царицей и другую девицу полонил. Кто сия и что сталось с нею ныне?

Стрешнев сильно смутился.

— Она живет у меня, — медленно проговорил он, опустив взор.

— А… — протянул князь. — А что же, мы увидим ее у тебя.

— Она должна сюда быть…

— А боярыня все в добром здоровье? — спросил Телепнев и зорко взглянул в глаза Стрешневу.

— Твоими молитвами, Борис Романыч, здравствует… — с оттенком насмешливости в голосе ответил Стрешнев.

Они замолчали.

Вдруг отворилась дверь, и на пороге показалась с подносом в руках Марья Даниловна.

На подносе стояла братина с вином и несколько кубков.

— Прошу, гости дорогие, — сказал Стрешнев.

Поднося кубок с вином князю, Марья Даниловна пристально всмотрелась в него и узнала его.

Ни один мускул лица ее не дрогнул и ничто не выдало ее внутреннего волнения.

Только легкая бледность покрыла ее щеки, с которых мгновенно сбежала краска, да в глазах появилось злое выражение.

— Прошу откушать, — сказала она и протянула кубок князю.

Князь вздрогнул при звуке ее голоса и принял из ее рук кубок.

В комнате было темновато, но, вглядевшись в Марью Даниловну внимательно, он узнал ее, и кубок дрогнул в его руке…

Вино чуть не расплескалось по полу, но большим усилием воли он сдержал себя, отхлебнул от него немного, поставил кубок на стол и слегка дрогнувшим голосом проговорил:

— Спасибо, красавица.

Стрешнев ревниво наблюдал за ними…

«Узнали друг друга», — мрачно подумал он и заговорил с Телепневым, с которого Марья Даниловна не спускала глаз, — так ее поразила его красивая наружность.

— Давно ты, Марья Даниловна, здесь живешь, у боярина Стрешнева? — чтобы что-нибудь сказать, спросил ее князь.

— Давно, — холодно ответила она ему.

— А сколько примерно годов?

— Не упомню, — еще суше ответила она и повернулась, чтобы выйти.

Она делала вид, что не узнает его.

— Хороша твоя пленница, — проговорил задумчиво князь, обращаясь к Стрешневу.

— Красавица, — делая равнодушный вид, ответил тот.

Телепнев молчал. Если бы он дозволил себе заговорить, то наговорил бы много неприятного хозяину.

Грустное личико Натальи Глебовны, которую он увидал после стольких лет разлуки и неразделенной любви, утром, подъезжая к усадьбе, мельком, точно видение, не выходило у него из головы. Ни годы, протекшие со времени его сватовства, ни трудности походной жизни, ни новые встречи — ничто не поколебало его прочного чувства к Наташе. У него была ветхозаветная душа, прямая, устойчивая, непоколебимая, позволявшая ему любить раз в жизни, но зато навеки. Он не признавал новшеств, заводимых царем на Руси, и старый московский дух, несмотря на его нестарые еще годы, крепко сидел в нем. Он отрицательно относился к текущему времени и вздыхал о прошлом. Наташа же была его прошлым, и притом самым дорогим, воспоминанием жизни.

И он сразу почувствовал в воздухе этого дома что-то неладное, какую-то надвигавшуюся грозу. Стрешнев говорил о жене мало, сбивчиво, как бы избегая самого разговора о ней. Сама Наташа, промелькнув мимолетной тенью, скрылась и не показалась до своего времени, а Стрешнев и не торопился показать ее гостям.

Наконец внезапное появление Марьи Даниловны разом раскрыло ему глаза.

Он понял по лицу Стрешнева, когда она вошла в комнату, что женщина эта заняла здесь место хозяйки, устранив настоящую хозяйку на второй, а может быть, и на последний план.

И в его прямой душе поднялось и выросло разом недоброе чувство к этой красивой и дерзкой наложнице, рядом с глубоким и печальным чувством к обездоленной Наташе.

И потом, за поздним ужином, это чувство росло и укреплялось.

Наталья Глебовна сказалась больною и не вышла; зато Марья Даниловна угощала его усердно, не сводила с него соих чудных глаз и говорила только с ним одним. Но он почти не отвечал ей, и это разжигало ее чувство, больно действовало на ее самолюбие.

Никита Тихонович и князь ревниво следили за нею, но она не обращала на них никакого внимания.

Перед сноим все вышли прогуляться по саду. Никиту Тихоновича позвали на минуту к Наталье Глебовне, и он ушел, недовольный и сумрачный. Телепнев быстро удалился от оставшихся вдвоем Марьи Даниловны и князя.

Как только они остались наедине, князь ближе подошел к ней.

— Маша, ты не узнаешь меня? — возволнованно спросил он ее.

— Как не узнать! — насмешливо и сурово проговорила она в ответ.

— Ты изменилась… — начал он.

— Время не красит.

— Что ты, что ты! Да только ты красавицей стала, что ни в сказке сказать… ни пером описать, ни словом вымолвить.

— Спасибо на добром слове, — усмехнулась она.

— Маша, — заговорил он вновь после непродолжительного молчания. — Как мы любили друг друга, помнишь?

— Как не помнить! Век не забуду…

— Скажи, ведь ты не любишь Никиту Тихоныча? Скажи, ведь не по своей воле живешь ты здесь?

— Много будешь знать, князь, так, пожалуй, скоро стариком станешь…

— Маша, уедем со мною! — вдруг в порыве нахлынувшей на него страсти сказал он. — Уедем, я чувствую, как начинаю снова сильно любить тебя… Я не брошу тебя теперь, не уйду от тебя…

Она взглянула на него гневно.

— Опамятуйся, князь… Любви мне твоей не нужно. Оскорбления твоего вовек не забуду… Ежели я сделалась такою, какова я теперь, — тебе благодаря. Того не простит тебе Бог, а ежели и простит, так я не прощу. Ненавижу тебя, насколько сил хватает, и всю жизнь мечтала отомстить тебе, и теперь мечтаю, и буду мечтать об этом до самой могилы, коли до того времени мне отомстить не удастся. Проклят будь ты, бездельник, во веки веков!

Князь, хилый и тщедушный от рождения, болезненный телом и слабый духом, испугался ее жестоких слов и той страстности, с которою они были сказаны; но Марья Даниловна в исступленном гневе своем была также прекрасна, как и в спокойном состоянии духа, или даже еще прекраснее.

Князь в порыве безумной страсти бросился к ней, обнял ее и стал покрывать лицо ее поцелуями. Но она с силой оттолкнула его от себя и ушла в свою комнату.

 

Глава 14

Все в доме давно уже заснуло глубоким сном. Ночь опустилась над стрешневской усадьбой, звездная ночь, одна из тех, какие бывают на юге. Полная луна скользила своими серебряными лучами по ветвям запущенного усадебного сада, и ложилась серебристой чешуйкой на поверхность светлозеленого озера, и вырывала там и сям из тьмы ночной угол скамейки или колонну пришедшего в ветхость павильона.

Заглянула она и в господский дом, по очереди во все окна.

Теперь глядела она уже несколько времени в комнату Марьи Даниловны.

Однако Марья Даниловна не спала в эту ночь.

Крупными шагами расхаживала она взад и вперед по небольшой горнице и строила планы мести и бегства.

Душа ее, оскорбленная людьми и измученная жизнью, не согретая истинной сердечной любовью, которую все требовали от нее, но никто не хотел давать взамен ей ничего, кроме благ материального существования, была наполнена льдом презрения к людям, с которыми ей приходилось сталкиваться. Те, кого она хотела бы любить, бежали от нее и отказывались с презрением от ее чувства, а кого она презирала и ненавидела — те любили ее.

Она решила теперь ускорить события и вырваться на свободу.

За дверьми послышались мягкие шаги карлицы.

Марья Даниловна тихо приотворила дверь.

— Ты, Матришка? — спросила она.

— Я, королевна моя славная! Не одна, веду тебе месяц ясный.

Она ввела в горницу цыгана и тотчас же оставила их вдвоем.

Марья Даниловна залюбовалась на его статную фигуру, на его темно-бронзовое лицо, на его иссиня-черные волосы и белые сверкающие зубы.

— Ты хотел мне сказать что-то, — проговорила она наконец. — Что именно?

Но цыган несколько мгновений молчал, не сводя с нее восторженных глаз.

— Я хотел сказать тебе, боярыня, — тихо начал он, — что я обожаю тебя… Ни одна девушка в таборе — а у нас ли нет красивых девушек — не сравнится с тобою обликом. Повели мне что сделать— все сделаю для тебя; повели умереть — умру. Ослушался я старухи-матери и пришел к тебе.

— Так что ж ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты была счастлива. Ежели что нужно, скажи, я сделаю. Мать говорила, что ты рождена для того, чтобы жить среди богатства и знатных людей, но для того надо тебе уйти отсюда, освободиться от Стрешнева и ребенка.

Марья Даниловна зловеще засмеялась.

— Это сделать очень трудно, цыган. Но попробовать можно.

— Рассчитывай на меня. За тебя я готов хоть на плаху.

— Спасибо за это слово, цыган, только помощи твоей мне не нужно.

Но она вдруг задумалась.

Отчего не воспользоваться услугами этого обезумевшего человека?

— Впрочем, вот что. Со Стрешневым я справлюсь сама, а ежели ты хочешь помочь мне, так есть здесь теперь один мой ворог лютый, который всему оказаться помехой может. Это князь… Убери его с моей дороги…

За дверьми как раз в это время послышался шорох.

Кто-то взялся за ручку двери.

Марья Даниловна вздрогнула, быстро отвела цыгана в тень за полог кровати и шепнула ему:

— Стой, не шевелись, пока не подам знака. А ежели нужно будет — помоги.

Дверь отворилась — и вошел князь.

Марья Даниловна стояла у окна, освещенная луною, и князь смело и быстро, как будто делал правое дело, подошел к ней и страстно обнял ее.

Она не сопротивлялась, потому что план жестокой мести уже созрел в ее голове.

— Ах, это ты, князь, — сказала она засмеявшись. — Я поджидала тебя. Так и думала, что придешь. Ты смел и дерзок. Постой же, повремени малое время обнимать меня. Дай слово молвить. Люблю смелых людей. До сих пор казался ты мне маленьким трусом, и я не любила тебя…

— А теперь? — задыхаясь от восторга, проговорил князь. — Полюбила?

— Не знала я за тобой этой прыти! Скор уж ты больно. Любовь — что орлица: когда по поднебесью летает, вокруг верхушек древесных кружит, а когда и падаль на земле отыскивает. Нынче одно, завтра другое. Кто знает, может, и полюблю тебя. Но как ты попал ко мне?

— Никита Тихоныч уснул в своей опочивальне, и слышал я, как он наказывал карлице стеречь тебя. Вот я и подстерег, как она вышла из твоей горницы. Я и шасть сюда.

Показлось было мне, что ты говоришь с кем-то… Я и выжидал в сторонке у дверей.

— Это тебе померещилось со страху, князь.

— Надо быть так. А только страхом совершенно напрасно коришь меня. Когда человек любит — он ничего не боится.

— Ой ли!

— Право слово.

— Так ты любишь меня?

— Насмерть.

— Ой, князь, не говори таких слов. Все вы точно играете этим словом, а как дойдет дело… так вы и вспять.

— Испытай, красавица.

— Изволь, князь! Так ты любишь меня? Чудесно, коли так! И я полюблю тебя, ежели ты возьмешь меня в жены, — вдруг резко сказала она и смело глянула ему в глаза.

— Тебя?.. — растерянно произнес князь и отступил на шег.

— Да, меня… — вызывающе повторила она.

Князь рассмеялся. Этот смех обидел Марью Даниловну.

Кровь прилила ей в голову, и сердце сильно застучало.

— Что же? — спросила она его насмешливо. — Говоришь— любишь, ну, так и бери меня на всю жизнь, навеки.

— Шутки ты шутишь, Марья, — не зная, как отнестись к ее словам, сказал князь.

— Нимало. Почему бы тебе не взять меня в жены?

— Не можно этого, Марья.

— Не можно? — протянула она. — А почему бы это?

— А потому не можно, что князья не вольны брать себе в жены по своему сердцу.

— Да ведь ты меня любишь?

— Любить тебя завсегда можно, а взять в жены… Да к тому же я уж женат.

— А… — проговорила она, с ненавистью глядя на него. — А ежели бы был холост, взял бы меня?

— И тогда не взял бы, — неожиданно вырвалось у князя.

— Ну, Никита Тихоныч добрее тебя, он хотя и женат, а жену свою уговорил уйти в монастырь, а меня возьмет в жены. Так вот, видишь, князь, мы с тобой не пара. Пошто же я променяю Никиту на тебя, сам рассуди.

Но князь, все еще улыбаясь, сделал к ней несколько шагов и хотел обнять ее.

— Не тронь! — дрожащим голосом сказала она. — Ой, поберегись, князь! Худу не быть бы.

— Хочешь не хочешь, ты будешь моею, — исступленно сказал он и придвинулся к ней ближе.

Тогда она ударила в ладоши! И мгновенно, точно призрак, вырос перед князем цыган.

— А! Так ты вот как!.. — отступил князь в страхе к дверям. — Хорошо же, я скажу Никите Тихонычу завтра, каково хорошо охраняет тебя его карлица.

— Завтра тебя не будет на свете, — мрачно и спокойно проговорила Марья Даниловна.

Цыган точно железным кольцом охватил тщедушное тело князя. Быстро, в мгновение ока, он засунул ему в рот какую-то тряпку, чем лишил его возможности крикнуть и позвать на помощь, потом выхватил из-за пояса пук веревок, скрутил его побуревшим плащом и, наконец, связал по рукам и ногам.

Марья Даниловна спокойно и даже улыбаясь смотрела на эту сцену.

Чувство мести ее было удовлетворено.

Она подошла к двери и тихим голосом позвала карлицу.

— Отнесите его к озеру, — отрывисто приказала она цыгану и Матришке. — Алим и один донесет его на плече. А ты раздобудешь камень, привяжешь к телу — ив воду.

— Слушаю, королевна.

Марья Даниловна подошла к князю, взглянула на его смертельно бледное лицо. Он лежал связанный на полу. Презрительно толкнула она его ногою и проговорила с удивительным спокойствием:

— Прощай, князенька. Не рассказать тебе никому, как Марья Гамильтон мстит за обиды. А жаль! Многим было бы то на пользу. Несите его! — властно проговорила она и отворила двери.

 

Глава 15

Все поиски исчезнувшего князя оказались тщетными. Искали его целый день, и всю ночь, и весь следующий день, но никто и нигде не мог найти его.

— Как в воду канул! — говорил Никита Тихонович, не сознавая, что говорит правду.

Вся усадьба была поражена этим таинственным и внезапным исчезновением.

По приказанию Стрешнева допрашивали дворню и людей на деревне, послали в леса и по окрестным селам, шарили и искали везде — нигде не было ни малейших следов князя.

Никита Тихонович был очень обеспокоен этим непонятным событием, которое клало пятно на его дом и могло сильно повредить ему в глазах царя, если бы это дело дошло до него. А как же было не дойти ему до него?..

— Что за странная оказия! — говорил Стрешнев, разводя руками в полном недоумении. — Уж не уехал ли он в свою вотчину али к войскам? Но как же так, не простившись? Не слыхать и не видать того, чтобы так поступали.

Допрашивал он и Марью Даниловну в присутствии Телепнева, который тоже был очень обеспокоен исчезновением князя…

— Не видала ли, Машенька, его ввечеру? Ты последняя говорила с ним в саду.

Но Марья Даниловна прямо на вопрос не ответила.

— Разве я пес его, чтобы ходить за ним по пятам? — гневно и гордо возразила она.

Но, встретив на себе упорный взгляд Телепнева, она быстро опустила глаза, и легкая краска залила ее лицо.

Она уже несколько дней чувствовала, как Телепнев, этот отвергший все ее искания красавец, неотступно следил за ней и как будто даже подозревал ее…

Телепнев действительно был проницательнее всех в доме, и все поведение Марьи Даниловны в стрешневской усадьбе с первых же дней казалось ему подозрительным. Теперь же, когда он близко и душевно сошелся с покинутой женой Стрешнева, после их долгих и продолжительных разговоров по душе, после того, как она в минуту душевного одиночества и огорчения рассказала ему, что любила его, будучи девушкой, что вышла замуж за Никиту Тихоновича только по воле родителей, они стали так близки друг к другу, как брат и сестра. Когда же она рассказала ему всю драму своей жизни в усадьбе, рядом с наложницей мужа, покушение Марьи Даниловны на ее жизнь, Телепнев понял, что в богатом доме этом давно уже неладно.

Телепнев, улучив минутку, подошел к Марье Даниловне, остановил ее властно, заставив выслушать его, и твердо проговорил, зорко глядя ей в глаза:

— Мне известно, по словам князя, что он любил тебя. Скажи прямо, что ты с ним сделала?

Молодая женщина окинула его насмешливым взглядом, смерила его с ног до головы и небрежно ответила ему:

— Ты что за судья здесь? Кем и от кого поставлен? Что любишь да милуешься с боярыней, так думаешь, что всему дому голова? Слушай же, что я тебе скажу в свою очередь. Любить меня волен, кто хочет. И князю твоему не могла воспретить я этого. На любовь нет заказа…

— Но ты не любила его? — продолжал он допрашивать ее.

— Не любила, коли тебе знать это нужно. Что из того?

— А то, что могла извести его, ежели он не давал тебе проходу со своей любовью.

Она засмеялась.

— Ежели бы я всех изводила, кто любил и любит меня, — много могилок прибавилось бы на земле, — дерзко проговорила она, не сводя с него глаз. — Эх, Борис Романыч, горяч и молод ты больно, скор и прыток! На себя бы примерил. Вот ведь, — с обидной насмешливостью прибавила она, — уж я ли не старалась показать в первые дни, как ты поселился у нас, что ты мне мил, что полюбился ты мне. А ты не обратил на меня никакого внимания и стал миловаться с боярыней.

— Не смей говорить про боярыню.

— Вот на! Почему бы так? Ну, так глядела я на ваши любовные шашни и поняла, что не лучше она, нежели я. А что из того, что ты не полюбил меня? Стало быть, ежели я теперь пропаду из дому— значит, ты извел меня?..

Она опять рассмеялась и отошла от него, пожав плечами.

Но из всей ее речи, из выражения глаз ее, из того, что губы ее слегка задрожали, когда он поставил вопрос ребром, и еще из мелочных, еле уловимых подробностей, в которых он не мог бы даже дать себе ясного отчета, потому что они больше чувствовались, нежели познавались разумом, он пришел к убеждению, что над князем совершено страшное преступление, и что преступление это— дело рук именно Марьи Даниловны.

Он сообщил об этом предположении, перешедшем в уверенность, Наталье Глебовне, но она со своим обычным простодушием попробовала защитить Марью Даниловну:

— Быть может, князь сам наложил на себя руки, ежели ты сказываешь, что любил он ее безнадежно, Борис Романыч.

— Не может того быть, боярыня, — возразил Телепнев. — Князь был богобоязненный человек и не взял бы такого смертного греха на душу. Да и храбростью он никогда не отличался, не тем будь помянут. Но, клянусь, я выведу ворога вашего дома на светлую воду!

Однако острота первого впечатления прошла, как проходит все в мире, и мало-помалу событие это стало забываться, как забывается также все в мире — доброе и злое, грустное и веселое.

Жизнь в стрешневской усадьбе потекла обычным своим ходом, и каждый занялся своими личными делами.

Никита Тихонович продолжал любить Марью Даниловну, которая вдруг точно преобразилась: почувствовала любовь ко всем в доме и к своему ребенку, которого стала ласкать и целовать, брать на руки и даже прогуливаться с ним по саду, в сопровождении кормилицы; стала она нежнее и ласковее и со Стрешневым, который чувствовал себя теперь окончательно счастливым, а с исчезновением князя и спокойным, так как ревновать было не к кому и ничьего соперничества нечего было опасаться.

Он почти перестал видаться с женою, довольный, что нашелся человек в доме, к тому же друг ее детства, который проводил с нею часы и целые дни. Стрешнев не только не мешал этому и не огорчался этим, а даже всячески тому способствовал и радовался.

И сближение между Телепневым и Натальей Глебовной росло не по дням, а по часам, и постепенно вырастало в настоящую взаимную любовь, начавшись с робкой дружбы.

Но они никогда не говорили о своей любви, и это слово ни разу не было произнесено в течение их длинных разговоров.

Они вспоминали свои счастливые и далекие годы, забавы веселой юности, жизнь в родительской усадьбе и многое другое, часто незначительное и мелкое, что никому не могло бы быть интересно, кроме как двум любящим сердцам.

Но и без слов они понимали друг друга, потому что глаза и улыбки говорили им больше, чем обыкновенные человеческие слова.

Перемена, происшедшая столь внезапно с Марьей Даниловной, хотя и поразила в первое время всех обитателей стрешневской усадьбы, но скоро перестала обращать

на себя внимание, кроме, конечно, самого Стрешнева, который был в восторге от такого оборота дел и находил вполне естественным, что эта женщина в конце концов переменилась к лучшему. Надо же было, чтобы это когда-нибудь произошло.

Да еще кормилица, женщина сердечная и добрая, относилась к этой перемене подозрительно, убеждая Наталью Глебовну не доверять очень-то «дите» его матери.

Она пугала Стрешневу дурными снами, видевшимися ей в последнее время, но на эти предсказания никто не обращал внимания.

Однажды в тихий и теплый вечер сидела Марья Даниловна в одной из беседок сада с Никитой Тихоновичем рядом с кормилицей, которая укачивала на руках их сына.

— Машенька, — сказал Никита Тихоныч, разнеженный ласковыми речами Марьи Даниловны, — кем будет наш сын, как ты полагаешь?

— Что больно рано загадывать? — ответила она.

— Время бежит быстро, незаметно проходят дни и недели, а там, смотришь, и года пролетели. Мы его сделаем офицером.

— Его — офицером? Никогда!

— Отчего? Служба в войсках почтенна и ведет к славе.

— И к смерти.

— Разве я умер? — возразил Стрешнев. — Но вот я более десяти лет служил верой и правдой царю. Я покорил Финляндию, Ингрию, Ливонию и… тебя покорил в одном из походов.

— Я не хочу, чтобы он был офицером, не хочу, не хочу, не хочу. Он уйдет в поход, и я не увижу его больше, годами, может быть, видеть не буду. Шальная пуля может сразить его…

Она близко нагнулась к кормилице, взяла из ее рук ребенка и стала преувеличенно страстно целовать его.

— Ежели ты хочешь сделать из него солдата, — вдруг шутливо сказала она Никите Тихоновичу, — ты недостоин иметь сына. Прощай, я уношу его!

И она убежала с ребенком на руках.

Стрешнев тоже поднялся, смеясь ее странной выходке и угрозе, и медленно пошел за нею.

Марья Даниловна бежала к озеру.

— Тише, Машенька, ты споткнешься, уронишь его, — кричал он ей.

Но она не слышала его и продолжала бежать.

У самого берега стояла ветхая лодка, которую употребляли иногда рабочие, чтобы перебраться для сокращения пути на другой берег. Мария Даниловна быстро вскочила в нее.

Когда Никита Тихонович с кормилицей подбежали к озеру, Марья Даниловна уже отплыла от берега.

Лодка была старая, лежалая, но, по-видимому, не представляла опасности, так как и раньше на ней переправлялись люди.

Но, увидя в ней Марью Даниловну, окутанную легким туманом, поднимавшимся в эту вечернюю пору с озера, Никита Тихонович вдруг почувствовал, что сердце его болезненно сжалось, как будто в предчувствии какого-нибудь несчастья.

— Машенька, Машенька! — закричал он. — Вернись скорее, прошу тебя! Ты неосторожна! Воздух сырой нынче, и ты его можешь простудить…

— Нет, не бойся! — закричала она ему в ответ. — Я не вернусь, я сказала тебе. Прощай!

И ударом весел она еще более удалилась от берега; лодку вынесло на самую середину озера.

Кормилица стала ворчать…

— Напрасно боярыня делает это, вот уж напрасно! Нечисть в этом пруду водится. Недобрая слава о нем. Водяной в нем живет, и русалки завсегда малых детей губят — кому это неведомо?

— Машенька, Машенька! — кричал Никита Тихонович, сделав из рук своих рупор.

И вдруг в это же время раздался неистовый крик, страшный крик, мгновенно сменивший раздавшийся с лодки смех.

— Спасите! Спасите! Никита!.. Спасите детище мое родное!

Никита Тихонович, недолго думая и не стараясь понять, что происходит на пруду, за этой голубоватой дымкой тумана, быстро, одним движением сорвал с себя камзол и бросился в воду.

Он скоро достиг середины пруда, потому что хорошо плавал, и увидел на поверхности воды отчаянно барахтавшееся и выбивавшееся из сил тело.

Это была Марья Даниловна.

Она отчаянно била одной рукой по воде, другой держала ребенка.

Никите Тихоновичу удалось подтолкнуть ее к берегу, освободить Марью Даниловну от ее ноши и наконец с большими усилиями вынести их на берег.

Ребенок был мертв. Он захлебнулся и лежал теперь, окоченевший и синий, на берегу, рядом с матерью, которая находилась в глубоком обмороке.

Кормилица плакала над тельцем неутешными, горючими слезами.

По ее крику сбежались люди, привели в чувство Марью Даниловну, отнесли ее домой.

Никита Тихонович от волнения, страха за Марью Даниловну и от горя, вызванного утратою сына, слег в тот же вечер в постель в сильнейшей лихорадке.

Это новое происшествие как громом поразило всех в усадьбе.

И множество людей спрашивало себя: было ли это новым преступлением стрешневской наложницы или только простою случайностью?

 

Глава 16

Никита Тихонович сильно разнемогся; Наталья Глебовна пробовала окружить его своими попечениями и ухаживать за ним, но больной был очень раздражителен, и новое преступление Марьи Даниловны не только не уменьшило его страсти к ней, но как будто разожгло еще больше.

Кормилица, стремянный, вся челядь усадебная и дворня уже давно считали боярина за порченого и ума решившегося.

Кажется, к этому убеждению в последнее время стала приходить даже и сама Наталья Глебовна. Так как муж ее упорно требовал к себе Марью Даниловну, то она наконец вовсе отстранилась от него.

Марья Даниловна являлась в комнату больного с видом отчаяния, слабою и разбитою случившимся несчастьем. Никита Тихонович утешал ее, как умел, и говорил, что, как только поправится, отправит Наталью Глебовну в монастырь, чтобы жениться на Марье Даниловне, которая содрогалась при этих словах, убеждая его не торопиться и обдумать свое намерение. Он выходил из себя, чувствуя ее тайное нежелание подчиниться его воле, и в одну из таких минут дал ей клятву, что это состоится во что бы то ни стало и что Марья никогда и никуда не уйдет из его усадьбы.

Между тем покинутая жена, окончательно потерявшая надежду на восстановление сносных отношений к себе мужа, все больше и больше сближалась душою с Телепневым.

Но и в этом стал упрекать ее Никита Тихонович, которому хотелось так или иначе оправдать себя самого перед людьми и собою.

Наконец, у него вышло неожиданное объяснение с Телепневым. Телепнев — натура прямая и честная — стал укорять Стрешнева за его отношения к жене, но был им резко остановлен.

— Молчи, Борис Романыч, — сказал он, — не тому судить меня, у кого на душе тоже есть свой грех.

— Какой? — резко спросил Телепнев.

И Стрешнев сказал ему, что он прекрасно видит, что его молодой гость любит боярыню. Телепнев не стал скрывать своих чувств, но сказал, что любовь его к Наталье Глебовне не имеет ничего похожего на преступную любовь Стрешнева к Марье Даниловне.

— Она еще преступнее, — возразил Стрешнев, — ты любишь чужую жену, а я — свободную женщину.

У них вышла ссора.

Марья Даниловна между тем не дремала. События назрели, ей надоело оставаться в неопределенном положении, и настало время действовать…

Она позвала к себе вскорости карлицу и велела ей привести ночью цыгана.

— Слушаю, королевна моя дорогая. Сюды его позвать, что ли?

— Нет, Матришка, в дом не зови, ныне это не без опаски. Черт Телепнев подозревает меня и выслеживает… Зови его сегодня же ввечеру в сад.

К вечеру собиралась гроза.

Небо потемнело, и из почти черных туч, из которых порой срывались крупные дождевые капли, сверкала молния.

Глухие раскаты грома раздавались вдали. Сад зашумел, вода на озере колыхалась, и под ветвями деревьев стало темно и жутко.

Но Марья Даниловна решила идти на свидание. Цыган нужен был ей, как слепое орудие в ее руках.

Цыган, уведомленный карлицей, пробирался к месту свидания, когда неожиданно привлекли его внимание голоса из беседки, мимо которой ему надлежало проходить.

Он остановился, со свойственным ему любопытством и с чутьем, что всякое обстоятельство может ему послужить на пользу.

В беседке сидели Наталья Глебовна и Телепнев.

Будучи убеждены, что в эту грозную ночь никто не может подслушать их и что они находятся в полной безопасности, они говорили довольно громко.

— Наталья Глебовна, — говорил Телепнев, — ведомо тебе, что я сызмалолетства любил тебя. Кабы не родители твои — царство им небесное! — быть бы тебе теперь моей, а не Никитиной женой. Недоброе дело сделали они с тобою, выдав тебя за него. Какую жизнь ты познала с ним? Распутный боярин слюбился с этой девкой, которая заколдовала его. У нас вышел с ним намеднись разговор… Наташа, — вдруг с чувством сказал он, — задумала ты идти в обитель. Что тебе, молодой, делать в обители со старыми, изжившими жизнь инокинями? Жизнь не клином сошлась, и, ежели, как я думаю, ты имеешь ко мне доброе чувство, брось усадьбу. Уедем с тобою… Боярин не вечен, да и болен к тому же, да и Машка сия скоро в конец изведет его…

— Что говоришь ты, Борис Романыч! — голосом, полным укора, возражала ему молодая женщина. — Неразлучимо то, что соединено Богом навеки. Я не могу покинуть его, окромя как уйдя в обитель. Тебя я люблю, что греха таить, любила с детства и никогда не переставала любить, ты это знаешь. Но не можно мне бежать, как воровке, с тобою из дома моего мужа. Полно, друг, грех и помыслить об этом! Ты должен скоро ехать в войско к царю. Забудь же меня, доброе дело сделаешь и мне, и себе.

И Наталья Глебовна с мольбой взглянула на своего собеседника.

— Грех-то грех… — сказал Телепнев. — И сам знаю я это, Наташа, а только не могу я без жалости смотреть на твою жизнь бездольную. Так это мучит меня, что и сказать не можно. Не уеду отсюда, не увидя тебя счастливою.

— Невозможно это, Борис Романыч.

— Никому не могу уступить тебя, окромя твоего мужа. Ну, хочешь, Наташа, я тебе верну боярина? Тяжело это будет мне, и сердце мое больно страдать будет, но я это сделаю для твоей светлой совести.

— Невозможно это, — уныло проговорила она.

— Можно, — твердо сказал Телепнев.

— Как?

— Да вот. Та злая девка, разлучница твоя, много грехов и преступлений таит на своей совести. Князь исчез — это дело ее рук; ребенок утонул — это тоже ее дело. Да и многое другое, о чем наслышан я, в ее прошлом… Открою я все это Никите, авось увидит он ясными очами, какую змею пригрел на своем сердце, в своем доме.

— Втуне будешь говорить ему, Борис Романыч, — возразила она. — Неужто ты не видишь, что Марья околдовала его и что он как бы порченый стал? Не даст он тебе веры и внимания. Хуже выйдет, помяни мое слово.

— Ну, так вот что. Остается одно. Донесу я на Марью великому царю нашему. Строг он к таким злодействам. Изымут ее от вас и предадут казни; тогда Никита, погоревав, вновь вернется к тебе… Вот как я люблю тебя, Наташа! То, что пришло мне на ум, разлучит меня навеки с тобою, но иного придумать не могу, чтобы вернуть тебе счастье…

Наталья Глебовна поколебалась…

Слезы, крупные, как жемчуг, текли из ее глаз, давно уже наплаканных и уставших от слез. Долг жены, обязанной какими бы ни было путями избавить мужа от ужасной женщины, боролся в ней с личным чувством, с чувством оскорбленной в своих лучших движениях женщины, с чувством любви к этому другу ее детства, отлученному от нее волей суровых родителей.

Сколько добра, ласки и горячего участия проявил он к ней и как сильно любил он ее, когда решился пожертвовать своим чувством ради успокоения ее совести!

С каким страстным порывом бросилась бы она к нему на шею и с каким искренним чувством крикнула бы она:

«Уведи, уведи меня! Уведи, потому что я устала страдать и потому что я люблю, я люблю тебя».

Но она сказала только сквозь слезы:

— Делай, Боря, что знаешь.

Он обнял ее, и она склонила свою голову на его грудь.

— Прощай же, Наташа! — тихо говорил он. — Бедная, скорбная! Завтра уеду, проберусь прямо к царю. А пока жди, ни на что не решайся. А ежели он силой заставит тебя в обитель идти, перед престолом Господнем скажи, что ты не желаешь. Жди же меня с добрыми вестями. Бог не без милости, и для тебя придут ясные дни, выглянет красное солнышко. Прощай, голубка моя, прощай. Но… чу! Я слышу чьи-то шаги.

Он бросился вон из беседки.

Цыган мгновенно растянулся на земле под кустом и затаил дыхание.

Телепнев не увидел его.

— Уйдем, Наташа, ночь становится грозная, я провожу тебя до дому. Никого не было у беседки. Должно, птица шарахнулась… Гляди, как сверкает молния.

Они направились к дому.

А в это время у зеленого пруда, свидетеля стольких печальных событий, сидела Марья Даниловна на скамье и поджидала цыгана.

Он долго не шел, и она начинала волноваться и выходить из себя. Глупый цыган думал, что она увлекается им и потому зовет на свидание. Уж не угадал ли он ее игру с ним? Эти мысли терзали ее теперь, и ей даже становилось жутко в эту грозную ночь, одной в безлюдном и глухом саду, на берегу этого страшного озера, подернутого, точно зеленым саваном, густою порослью и сделавшегося могилой двух отправленных ею на смерть людей. Может быть, в первый раз в ее жизни дрогнуло ее неробкое, дерзкое сердце.

Но вот послышался шорох осторожно раздвигаемых ветвей, и в тьме ненастной ночи вырос перед нею цыган.

— Ты что ж не приходишь? — гневным, дрожащим голосом сказала она, сверкнув на него глазами.

Но он не мог видеть злобного выражения ее лица, потому что у озера было совершенно темно.

Он принял ее окрик за выражение нетерпения.

— Здесь я, боярыня, здесь… Аль заждалась, сударушка?

И он сильно обнял ее, но она оттолкнула его от себя таким могучим движением, что он чуть не свалился в озеро.

Тогда он пришел в бешенство.

— Так-то ты! — заговорил он, подходя к ней и еле произнося слова от душившей его злобы. — Так-то ты! Что ж, играешь ты со мною, боярыня? Ну, со мной игры плохи. Ежели ты не любишь меня, а только шутишь, то не жить ни тебе, ни мне в эту ночь.

Он говорил на своем гортанном наречии, с трудом подбирая слова, и, опьяняясь ими, вдруг пришел в неистовую ярость и выхватил из-за пояса короткий кинжал.

Лезвие его блеснуло при свете молнии, и Марья Даниловна сообразила тотчас же, что дело ее будет проиграно безвозвратно, если она тут же не сумеет успокоить его.

— Алим, — сказала она, падая перед ним на колени, — Алим, спрячь кинжал! Ты ошибаешься… Я рассердилась, потому что ты не шел ко мне, я заждалась тебя.

При первых же звуках ее слов, сказанных нежным, любовным голосом, гнев его утих. Он был сыном степей, настоящее дитя природы, быстро, по малейшему даже поводу приходивший в радость и в гнев.

— Алим! — продолжала она, видя, что он спрятал кинжал. — Освободи меня отсюда, и я… Я дам тебе много, много денег. Да вот, — подымаясь с земли, вдруг сказала она, — на, возьми, на первый случай…

Цыган выхватил из ее рук протянутые ему деньги, повернулся лицом к озеру и с силой швырнул их в воду.

— Вот твои деньги, — проговорил он. — Пусть их заклюют рыбы. Не деньги мне твои нужны, а любовь, одна лишь любовь!

— Освободи меня отсюда, и я буду… твоя.

Он бросился к ней и снова обнял ее.

Но она тихо, настойчиво высвободилась из его объятий.

— Нет, нет, — сказала она твердо. — Нет, не теперь, не раньше, как я уйду отсюда.

— И пойдешь со мной в табор?

— Пойду.

— И будешь жить с нами в таборе?

— Буду… хоть на краю света.

— Правду говоришь или издеваешься над бедным цыганом?

— Правду, Алим.

— Ну, так слушай, что я скажу тебе.

И он быстро рассказал ей подслушанный им в беседке разговор.

Она, слушая его, дрожала. Итак, скоро предстоит донос, потом ее увезут и казнят.

— Ты видишь, — заговорила она, захлебываясь от страха, — ты видишь, надо бежать. Возьми меня, делай со мной, что хочешь, только бежим отсюда, бежим так, чтобы никто никогда не узнал меня.

Они стали составлять план бегства.

Цыган советовал обокрасть Никиту в эту же ночь, потому что деньги могут им пригодиться. Он уже забыл свою величественную выходку с предложенными ему деньгами. Но Марье Даниловне было мало так просто расстаться с усадьбой. Душа ее кипела жаждой мести.

Ей хотелось отомстить Телепневу, Никите, Наталье, словом, всем этим людям, которых она яростно ненавидела.

Она уже стала излагать цыгану свой план, как вдруг их свидание было прервано старухой, матерью цыгана. Она следила давно за своим сыном и проникла за ним по пятам в сад.

Теперь она стояла перед ними, точно выросшая из-под земли, и говорила им торопливо:

— Бегите, бегите отсюда! Вас выследили. Молодой боярин с челядью спешат сюда.

Марья Даниловна, пользуясь темнотой грозовой ночи и знанием дорожек, быстро скрылась во тьме.

Молния раза два осветила голубоватым пламенем ее темный силуэт, который вскоре исчез, словно сгинул, за кустами.

Но Алиму бежать не удалось.

Застигнутый Телепневым, пришедшим сюда в сопровождении стремянного и челяди, цыган расстерялся и встретил их, стоя и сверкая своими черными глазами на врагов.

— Зачем ты забрался ночью сюда, в боярский сад? — грозно спросил его Телепнев.

Но цыган молчал.

— Ответишь ты мне или нет?

— Не отвечу.

— Почему?

— Не твой сад, не тебе и спрашивать. И не мне ответ держать перед тобою.

Он сделал быстрое движение, чтобы выхватить кинжал, но двое из холопов кинулись на него и обезоружили его.

— А, так вот ты какими воровскими делами занимаешься! — вскрикнул взбешенный Телепнев. — Ну-ка, ребята, проучите-ка вора-цыгана еще раз, дабы ему неповадно было таскаться сюда из своего табора.

Арапники свистнули в воздухе.

Слуги повалили цыгана и стали бить его.

Старуха стонала и выла.

— Пощадите, — умоляла она, — пощадите!

Но ее никто не слушал, и тогда она перестала выть, подошла к Телепневу и твердо проговорила:

— Милостивый боярин! Не красть он пришел сюда. Не красть! Я скажу тебе, зачем он пришел сюда, только прикажи, чтобы они перестали его бить.

Но Алим, изнывая от боли, грозно крикнул ей:

— Молчи, мать! Если скажешь хоть слово, не видать тебе меня больше!

Телепнев приказал прекратить наказание и связать цыгана.

Цыганка подошла еще ближе к молодому боярину и тихо сказала ему:

— Боярин, отпусти цыгана! Отпусти его с миром… Коли отпустишь, хорошо тебе будет… Счастье в жизни будет… Любишь ты, и тебя любят. Ох, как тебя любят! Муж мешает. Отпустишь цыгана— все хорошо будет, навеки твоя будет…

Телепнев, пораженный этим предсказанием, молчал и колебался.

Но потом он вдруг отдал приказание освободить Алима.

Его развязали, и он быстро скрылся со старухой из сада под ливнем начавшегося дождя, при свете яростно сверкавшей молнии и при громе грозно раскатывавшегося грома.

Уходя, он погрозил Телепневу кулаком, и боярин бросился на него, но старуха его остановила, подняв руку и сказав ему:

— Оставь его, боярин милостивый! Тебе с твоей голубкой нечего бояться когтей злого ястреба…

 

Глава 17

Ввиду всех этих событий Телепнев не уехал на другое утро, решив остаться еще на некоторое время в усадьбе, пока он не будет иметь полной возможности убедиться в безопасности Натальи Глебовны.

Что-то подсказывало ему, что цыган не оставит так происшествия прошлой ночи, да и от Марьи Даниловны он не ждал ничего доброго.

Он решил пожить, присмотреться…

Наступил вечер. Гроза к утру прошла, и день был веселый, светлый и теплый. Вечер выдался тоже прекрасный. Все мирно дремало в усадьбе, и никому не могло бы придти в голову, что под крышей притихшего боярского дома новые готовятся бури и грозы.

Никита Тихонович дремал в своей опочивальне. Здоровье его ничуть не поправлялось, и лихорадка не покидала его ни днем, ни ночью. Голова его горела, как в огне, глаза глубоко ввалились и точно налиты были свинцом. Ноги его не двигались, словно окостенели, и о том, чтобы встать с постели, нечего было и думать.

Он ворчал на Наталью Глебовну, которая никак не могла угодить ему, и неотступно требовал к себе Марью Даниловну. Но явившаяся к нему карлица объявила, что Марья Даниловна чувствует себя не в своем здоровье и просила ее не беспокоить.

Карлицу сменил Телепнев, который вошел в опочивальню Никиты Тихоновича взволнованный и бледный.

— Никита, я знаю, ты болен, но могу ли я сказать тебе об одном важном деле два слова?

— Ужо как-нибудь… — ответил больной. — Не в себе я теперь.

— Но этого нельзя отложить, — настойчиво возразил Телепнев, и Никита Тихонович понял, что ему от него не отделаться.

— Говори! — сумрачно произнес он, взглянув на него исподлобья. — Чует сердце мое, ничего доброго мне не скажешь.

— Ты правду говоришь, Никита Тихоныч. Злое дело совершено в твоей усадьбе.

— Что еще?

— Ты знаешь, я давно разыскиваю тело князя, сгинувшего так бесследно отсюда. Для того я и остался у тебя в усадьбе.

— Для того ли? — насмешливо проговорил больной.

— Для того, Никита, — твердо глядя ему в глаза, сказал Телепнев.

— Ну, так что же? — нетерпеливо спросил Никита Тихонович.

— Сегодня, незадолго до вечера, тело князя найдено. Оно найдено на дне озера, обвязано веревками, и к нему привязан тяжелый камень. Ребята обшарили озеро и вытащили его баграми.

Стрешнев молчал, как будто его нисколько не поразило это известие. Телепнев удивился этому.

— Никита, старый друг мой! — торжественно заговорил он. — Всегда я тебя знал за доброго и совестного человека, воина и боярина. Ты видишь, совершено злое дело над князем. Кто сие учинил? И то тебе ведомо. Прикажи учинить сыск и накажи виновницу сего злого подлого дела.

Но Стрешнев вдруг рассердился.

— Не смей называть меня другом! — сипло крикнул он, насколько у него хватило сил. — Ворог ты мне, а не друг, лютый ворог. Кто тебе сказал, что сие злое дело учинила она? Поклялись вы, что ли, с Натальей погубить ее? Так врешь, не дам ее вам в обиду. Ступай от меня! Ты видишь, я болен. Прикажи-ка лучше без шуму предать тело князя земле. Ступай, ступай же, не докучай мне!

И он заметался на кровати.

Телепнев, пожав плечами, мрачно вышел из его опочивальни и пошел в сад.

Здесь встретился он с побледневшей и осунувшейся Натальей Глебовной и передал ей разговор свой с ее мужем.

Они уселись в саду на скамье. Наталья Глебовна была рада, что Телепнев не уехал и решил еще остаться на время в усадьбе. Тяжелое предчувствие угнетало ее в последнее время, предчувствие чего-то страшного, грозного…

Они долго так сидели и беседовали, когда вдруг Телепнев поднял голову. Темное небо окрасилось розовым цветом.

— Что это? — сказал он тревожно. — Ты не чувствуешь? Гарью пахнет! — И вдруг он вскочил со скамьи. — И то, — крикнул он. — Это зарево, Наташа, зарево пожара! Усадьба горит!

Они бегом пустились по направлению к барскому дому…

Дом был объят пламенем и пылал, как лучина. Очевидно, его давно уже подожгли с заднего фасада, и теперь огненные языки лизали крышу, которая рухнула с треском в одном месте.

— Ах, — вскрикнула Наталья Глебовна, — это над опочивальней Никиты. — С ней едва не сделалось дурно, но она взяла себя в руки и не подчинилась мгновенной слабости. — Спаси, спаси его! — бросилась она к Телепневу.

Но дом пылал. С грохотом обрушивались балки, вздымая к темному небу огненные языки и тучи ярких, красных искр. Со всех сторон к дому сбегалась челядь.

Дружными общими усилиями принялись тушить пожар, и кое-как, после долгого времени, удалось прекратить его. Вода была далеко, и ее приходилось носить к месту пожарища.

Комнаты Никиты Стрешнева и Марьи Даниловны выгорели целиком. Когда пожару прекратился, то среди обломков обгоревшей усадьбы, тлевших бревен и тканей отыскали обуглившийся труп боярина Стрешнева и еще два трупа, до такой степени обуглившихся, что распознать их было невозможно. Впрочем, в одном из них все-таки удалось узнать по уцелевшему, хотя сильно обгоревшему, козловому башмаку труп карлицы, а относительно другого общим голосом решено было, что это Марья Даниловна…

Наутро по большой дороге тянулся по направлению к Москве цыганский табор. Около одной из повозок, закрытой цветными тряпками, плелась старуха-цыганка со своим сыном Алимом, который, весело сверкая своими темными глазами, поминутно отодвигал цветные тряпки и заглядывал в глубь повозки, заботливо опрашивая сидевшего там таинственного седока.

А по другой дороге, в иную сторону, ехал целый поезд боярина Телепнева, в сопровождении стрешневской челяди.

Добрая молодая боярыня Стрешнева в темных вдовьих одеждах пробиралась на житье в свою отдаленную вотчину. Горе и грусть лежали на ее бледном, измученном личике, но в ее заплаканных и красных глазах сверкали порою искорки радости, которую она тщетно старалась заглушить в себе, считая это радостное чувство грешным в настоящих обстоятельствах ее жизни. Но мечта об обители теперь была так же далека от нее, как когда-то мечта о возможном для нее счастье. Телепнев ехал верхом рядом с экипажем.

— Правду ведь сказала старая цыганка… — задумчиво шептал он.

 

Немезида

 

Глава 18

В 1711 году неподалеку от своей новой столицы царь Петр Алексеевич стал возводить здания, дотоле на Руси невиданные, по образцу Версальских дворцов…

Это было началом Петергофа, быстро развившимся на этом месте, возвышенном над морем и спускавшемся к нему уступами, вследствие чего оказавшемся очень удобным для возведения и устройства фонтанов, которые царь очень любил.

Он вызвал для работ мастеровых из внутренних губерний России, и они с быстротою, которую требовал от них всегда и во всем стремительный царь, выстроили Монплезир и Монбижу, а также Нагорный дворец… Петергоф стал уже значительной слободкой, с обширными парками, хотя не вполне еще разработанными, но все же настолько, что по ним охотно совершались прогулки и катания.

Не все еще фонтаны Петергофа были окончены и приведены в порядок, но тем не менее многие уже били в известные часы по известным дням — и приводили в восторг царя, увлекавшегося всяким новшеством и всяким достигнутым им техническим успехом.

Стояло чудное, почти жаркое лето.

Царь и его двор имели уже пребывание в Петергофе, и в нем же, на одной из больших дач, недалеко от морского берега, жила Марья Даниловна Гамильтон.

Она не так давно прибыла в столицу, прожила в ней конец зимы и весну и переехала вслед за двором в Петергоф. Ее всегда тянуло туда, где пребывал двор, и, покончив со своим мрачным и тяжелым прошлым, вырвавшись на своббду, в блеске своей молодости и чарующей красоты, она питала в душе честолюбивые и, может быть, даже ей самой казавшиеся безумными надежды. Но честолюбие и тщеславие были всегда рычагами ее жизни, тем опасным ветром, который гнал ее по волнам жизни и часто приводил к крушениям и авариям. Но она оправлялась быстро, имея счастливую способность еще быстрее забывать промчавшиеся над ней невзгоды и грозы и смело и дерзко плыть дальше, в надежде, что когда-нибудь ветер прибьет утлую ладью ее жизни не к тихой пристани, нет! — а к волшебному царству с дворцами, окруженными великолепными садами и населенными знатными и блестящими людьми.

Теперь ее мечты почти осуществились. Быть может, осталось сделать еще несколько шагов, правда, самых решительных и трудных и она будет считать, что ею достигнуто все, о чем ей грезилось когда-то в скромной таверне и в унылой забытой усадьбе Стрешнева, о которой она не могла вспоминать без содрогания и ужаса.

В Петербурге богатая и красивая женщина с иностранной фамилией сразу приобрела большой успех. Все иностранное, в подражание царю, обожавшему иноземщину, имело тогда успех в новой столице с новыми людьми и новыми нравами. Да и как не могла бы его иметь Марья Даниловна— эта красавица, сразу поведшая широкий и веселый образ жизни и сразу же сумевшая окружить себя самыми выдающимися людьми своего времени?

Так, в числе ее страстных поклонников считались тогда сам светлейший Меншиков и некий молодой офицер, также, как и она, чужеземного происхождения, Людвиг Экгоф, родом швед.

Но Марья Даниловна, ни на шаг не отступая от своей программы, давно уже намеченной ею, играла их любовью, придерживала их на всякий случай, но держала себя неприступно, не отвечая на высказываемые ими чувства.

Она метила выше и смотрела на этих нужных и увлеченных ею людей, как на ступени, ведущие к той высоте, на которой одной она могла себя чувствовать хорошо.

В этот вечер на ее петергофской даче была ассамблея…

Было людно и весело; собралась к ней вся знать, имевшая здесь пребывание, но среди гостей не было ни одной женщины.

Это всегда действовало на Марью Даниловну раздражающим образом, потому что она, несмотря на все свои героические усилия, никак не могла завязать сношений с семейными домами и с женами тех мужчин, которые у ней охотно бывали.

Она была не в духе в этот вечер еще и потому, что ждала Меншикова, который обещал приехать, но до сих пор почему-то медлил.

Было уже достаточно поздно, и хотя она знала, что придворные дела всегда могли задержать светлейшего, тем не менее была очень встревожена и даже внутренне упрекала себя за слишком смелое, резкое, порой дерзкое и неподатливое обращение с знаменитым сановником.

В разговорах с Меншиковым она пропускала мимо ушей все его восторги по отношению к себе, все его уверения в пламенной любви и интересовалась больше всего царем, о котором и расспрашивала его…

Она узнала интересовавшие ее подробности: оказывается, царь давно, еще в Москве, повадился в Немецкую слободу, где очаровался дочерью виноторговца Анной Моне, привыкшей к мужскому обществу…

Слушала она и рассказы о том, какого нрава был царь…

Меншиков рассказывал, что он часто раздражался, и припомнил случай, когда на пиру у Лефорта, не без подначки последнего, начал браниться с Шеиным, потом выбежал вон, чтобы справиться, сколько тот за деньги произвел в офицерские чины… Вернулся царь в ярости, выхватил шпагу, ударил ею по столу: «Вот точно так забью я и сих твоих офицеров!»

Но Алексея Семеновича Шеина, героя азовских походов, царь любил… А потому, хотя и не совсем беспричинно было его обвинение в адрес первого российского генералиссимуса (который в России был также и последним, кого он возвел в боярский чин), вскоре-таки успокоился, отошел сердцем…

Все это с жгучим любопытством выслушивала Марья Даниловна — и точными, верными красками рисовала себе портрет царя. В особенности ее интересовала давняя уже история с Анной Моне — и многое говорило здесь ее воображению…

Она уже отчаялась в прибытии Меншикова и ходила мрачнее тучи, когда вдруг все взволновались: приехал светлейший.

Но время уже было позднее, и догадливые гости стали расходиться…

Меншиков обладал замечательной наружностью.

Он был высокого роста, хорошо сложен, несколько худощав, обладал недурными чертами лица и живыми глазами.

Одевался он великолепно и очень опрятно, что весьма поражало иностранцев, потому что это было редкостью среди русских того времени.

Он был очень ловким и сильным человеком, умевшим тонко обделывать свои дела и делишки; искусно выбирал людей, мыслил ясно, говорил дельно и отчетливо.

Но, несмотря на все эти внутренние и внешние качества, единственно чего он не мог— это пленить Марьи Даниловны.

— Что больно замешкался, князь? — спросила она его.

— Вышел такой случай… — ответил Меншиков. — Не гневись и не кори меня. Я, Марья Даниловна, слуга своему царю и не всегда волен поступать по-своему. Намеднись царь зело опалился на меня и закричал гласом великим: «Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние! Чем ты был прежде? Вон!»— и вытолкал меня из покоя.

— Ну, и что же ты сделал?

— Я обратился к царице… — ответил Меншиков. — Она одна в состоянии в такие минуты развеселить царя. А сам я добыл кузов с пирогами и явился с ним нынче к самому…

Марья Даниловна рассмеялась.

— Вот, вот, — продолжал Меншиков, — засмеялся и царь, когда увидал меня и сказал: «Слушай, Александр! Перестань бездельничать или хуже будешь пирожника». Гнев его прошел совершенно, но я пошел за царицею и кричал: «Пироги подовые!»— А царь вслед мне смеялся и говорил: «Помни, Александр!»— Помню, ваше величество, и не забуду. «Пироги подовые, пироги подовые!..»

— Нужно хорошо знать царя, чтобы ведать, какое обращение вести с ним… — задумчиво проговорила Марья Даниловна.

— Так вот, красавица моя, и не мог я прибыть к тебе в нужное время, доколе не освободился от своего кузова. Ну, а ты, скажешь ли ты что-нибудь доброе? Когда же разрешишь меня, красавица? Будешь ты любить меня? Позволишь ли любить себя?

— Нет, князь… — твердо проговорила она.

Меншиков удивился.

— Отчего? — спросил он.

— Ты мне не нравишься, — просто ответила Марья Даниловна.

— Чем же?

— Глаза твои не такие, как мне нужно, и нос не такой, и кошель у тебя туго завязан.

— Я развяжу его для тебя, — ответил Меншиков, отличавшийся скупостью.

Марья Даниловна недоверчиво улыбнулась и возразила:

— Но глаза-то ты не переменишь! Другого носа себе не приставишь? Нет, нет… Я не люблю тебя. Да и что ты сделал такого, чтобы я могла полюбить тебя? Сколько времени прошу ко двору меня представить, а ты что?.. Вряд ли и думаешь об этом!

— Надобно ждать случая. Дело нелегкое и так оно просто не делается, — ответил Меншиков, насупившись и злобно блеснув на нее глазами, так как его всегда очень обижали эти разговоры Марьи Даниловны о его наружности.

Он помолчал немного и потом, как бы нехотя, заговорил:

— Я несколько раз пытался. Но тщетно. Царица уклоняется.

— Царица! — вскрикнула Марья Даниловна. — Много слышала я о царице, но толку добиться не могла. Расскажи, князь, правду — кто она, как попала к тебе, как сделалась царицей?

— Изволь. Это очень просто случилось. Видишь ли, фельдмаршал привез ее из Мариенбурга, где взял ее в плен. Увидал ее у меня царь, и зело понравилась она ему миловидной наружностью и веселым нравом.

Во время этого рассказа Марья Даниловна то бледнела, то краснела и выражала очевидное волнение.

— Что с тобою? — с удивлением глядя на Гамильтон, спросил Меншиков.

— Ничего, ничего… — торопливо ответила она. — Так ты сказываешь, что ее привезли из Мариенбурга?

— Так.

— А как же ее имя-то настоящее было?

— Марта.

Марья Даниловна чуть не вскрикнула и прислонилась головою о высокую спинку кресла.

— Марта, — чуть слышно прошептала она, — так это — Марта!..

И вдруг, неожиданно переменив тон и придя в себя, она спросила князя:

— А скажи мне, можно ли где-нибудь видеть царицу?

— Она гуляет часто в парке, по утрам. Итак, Марья Даниловна, это твое последнее слово?.. — спросил Ментиков, собираясь уходить.

— Какое мое слово? — машинально, как бы не понимая вопроса, проговорила она.

Но он строго сказал:

— Смотри, Марья Даниловна, я человек сильный и ссориться со мной негоже…

— Не сердись же, князь, и ты на меня. Я сегодня не в себе. Поговорим как-нибудь ужо…

Оставшись одна, она принялась раздумывать о том, что он сказал ей об императрице.

Итак, это— Марта! Та Марта, бедная девушка из таверны, которая приютила ее когда-то, в ужасную ночь штурма Мариенбурга!

И она стала припоминать обстоятельства своего плена. Как судьба играет людьми! Она попала к этому Стрешневу, похоронившему ее в глухой усадьбе и погубившему ее молодые, хорошие годы! О, как хорошо, как справедливо, что он так дорого заплатил ей за все это!

Она не спала всю ночь, обдумывая план свидания с императрицей.

Порой казалось ей, что ее старинное знакомство с ней должно ей облегчить это свидание, но потом она начинала сомневаться в этом.

Но будь что будет! Она решила искать этого свидания и добиться его.

 

Глава 19

Утомленная, она легла спать, а когда проснулась, то девушка ее Акулина доложила ей, что ее желает видеть какой-то человек.

Она накинула на себя шлафрок и велела звать посетителя.

Это был цыган Алим.

Боже, как все это теперь было далеко, и какой непроницаемой завесой забвения было покрыто это далекое прошлое! Она почти перестала думать о цыгане, всячески тщательно скрывалась от него в Петербурге. Ни о чем не мечтала она так, как о том, чтобы навсегда вычеркнуть прошлое из своей памяти.

Да, собственно говоря, ничего и не оставалось от этого прошлого.

Стрешнев умер трагической смертью. Свидетельница и сообщница ее преступлений, Матришка, исчезла с лица земли. Наталья Глебовна, по дошедшим до нее сведениям, вышла замуж за Телепнева и поселилась с ним в далекой и глухой вотчине, вероятно, сделав все, чтобы забыть о ней. Историю с потопленным князем замяли, и во всяком случае о ней ничего не говорили в столице, хотя и ходили кое-какие темные слухи о его печальной кончине: но никто ничего определенного не знал, и Марья Даниловна жила спокойно.

Но вот единственный обломок прошлого — цыган Алим!

От него у нее не было средств отделаться.

Он преследовал ее в Петербурге, и она скрывалась от него, как могла. Через верного человека предлагала она ему деньги, много денег, от которых он с гордостью отказался.

В Петербурге труден был доступ к ней, и он наконец добился свидания в Петергофе.

В конце концов и она хотела этого свидания. Надо же было раз навсегда порешить с ним и узнать его намерения и притязания.

— А, это ты! — протянула она. — Что тебе от меня надо?

— Ты не знаешь, боярыня, что мне надо? — проговорил он, уставясь на нее своими черными, ярко горящими глазами.

— Не знаю.

— Забыла? — насмешливо проговорил он.

— Ничего не забыла! — со злобой ответила она. — Я тебе предлагала деньги. Тебе мало показалось? Я дам тебе больше. Я дам тебе все. Возьми все, что у меня есть, только оставь меня, забудь меня… Я для тебя умерла.

— Денег твоих мне не надо, — ответил он. — Ежели ты ничего не забыла, то вспомни, как я бросил твои деньги уже однажды в озеро. Дай мне в десять раз больше, чем у тебя есть, — я их выброшу в море. Не нужно мне ни твоих денег, ни твоего дома, ни всего, что у тебя есть.

— Так чего же нужно тебе?

— Тебя. Тебя одну.

— Многовато хочешь, как бы ничего не получил. Не по себе дерево валишь.

— Получу, — уверенно ответил цыган. — Вспомни наш уговор. Довольно ты издевалась, смеялась надо мною, обманывала меня! Я ждал, я терпеливо ждал. Да и какие твои деньги? Разве не я обокрал для тебя стрешневский дом? Разве не я передал тебе его деньги? Разве не я поджег, по уговору с тобой, усадьбу и погубил барина. Я больше ждать не хочу. Ты обещала сделаться моею и уйти со мною в табор.

— Ты ума рехнулся, — смеясь обидным, злым смехом, проговорила она. — Какая я тебе цыганка!.. — Она захохотала. — Опомнись, Алим, и не требуй от меня невозможного.

— Я требую по уговору. Ни больше, ни меньше. И ежели ты не согласна, я донесу на тебя.

Но Марья Даниловна, вскипев гневом, близко подступила к нему.

— Слушай, ты, цыган!.. — резко сказала она ему. — Слушай, что я скажу тебе нынче, в последний раз — и раз навсегда. Все, что ты говорил, правда. Все, что ты сделал, — для меня сделал. Но… ежели бы ты не любил меня — сделал ли бы ты это? Нет ведь?

— Нет.

— Вот видишь, значит, ты себя и тешил. Ну, а теперь другое. Ты говоришь, донесешь на меня. Кому? До царя и вельмож далеко, и тебя не допустят до них. И что ты будешь доносить? Кто тебе поверит, где у тебя свидетели, кто видел и слышал, что мы с тобой делали! Полно-ка. Возьмись за ум! Бери деньги и исчезай из Петербурга. Смотри, как бы и впрямь не вошла я в гнев и не приказала схватить тебя и заточить в крепость.

Цыган засмеялся на эту угрозу, и смех его вывел из себя Марью Даниловну.

Она побледнела…

— А, ты смеешься! — задыхаясь, сказала она. — Ты смеешься. Да что же ты, о двух головах? Что же ты не знаешь, что у меня есть такие покровители, которые заставят тебя молчать, ежели бы ты заговорил?

Она ударила несколько раз в ладоши, призывая своих слуг.

Но цыган быстро подскочил к ней и схватил ее за руки.

— Берегись, боярыня! Как полюбил, так возненавижу тебя!.. Страшна будет месть моя!

В комнату вошли люди.

— Возьмите этого человека! — приказала им Марья Даниловна. — Это убийца и вор. Он пришел ограбить меня.

— Проклятая! — вскрикнул в исступленной ярости цыган и выхватил кинжал из-за пояса.

К нему подскочили люди. Он замахнулся на них, и так как они были невооружены, то и отступили к двери в соседнюю комнату, в которую скрылась Марья Даниловна…

Цыган воспользовался замешательством челяди, подбежал к окну, высадил его плечом и скрылся в саду.

Марья Даниловна сидела, глубоко задумавшись…

Вспомнились ей последние дни усадебной жизни. Ей не было тогда другого выхода, как согласиться на план цыгана поджечь и обокрасть усадьбу, и она согласилась на это.

Неужели же никогда не кончатся ее тревога, ее расчеты с прошлым?

И вдруг, точно два призрака, встали перед нею обугленные трупы Никиты и карлицы, и она с ужасом закрыла глаза…

Нет, нет, лучше не думать о всех этих страшных вещах, не волновать себя по-пустому и приготовиться к свиданию с императрицей, которое одно только и занимало ее теперь… Цыгана, с помощью Меншикова и его офицера Экгофа, всегда можно будет убрать с ее пути.

Она понемногу успокоилась и привела себя в порядок.

Затем она стала торопливо разыскивать в маленьком сундучке платок, который когда-то подняла в мариенбургской таверне в ту минуту, когда Марта отбивалась от забиравших ее в плен солдат.

Наконец она нашла его.

— Вот он, — проговорила она— вот драгоценная лестница к моему могуществу!..

 

Глава 20

Императрица имела обыкновение рано вставать и после легкого завтрака тотчас же отправляться в парк на прогулку, иногда совершенно одна, что бывало, впрочем, редко, но чаще всего в сопровождении камер-фрейлины.

Но Петр вставал еще раньше… Он быстрой и деловитой походкой обходил дворцовый сад, останавливался на короткое время перед новыми или заканчивающимися сооружениями и фонтанами, говорил о своих предложениях строителям, одобрял их работы или делал какие-нибудь указания.

Доступ в сад посторонним лицам не был особенно затруднительным. Следовало пройти у входа в сад к дежурному караульному офицеру и объяснить ему более или менее удовлетворительно цель посещения сада.

Были лица, которым эти формальности казались совершенно лишними, потому что они имели раз навсегда постоянное разрешение от Меншикова, и к таким лицам принадлежала Марья Даниловна.

Как она ни думала, сколько ни решала о предстоящем свидании, ни до чего определенного не додумалась и, несколько смущенная, отправилась в парк, сама не зная, ни что она сделает, ни что скажет в случае встречи с кем-либо из высочайших особ.

Она шла долго по пустынным аллеям парка. Было еще довольно прохладно, и сырость поднималась в виде легкого невысокого тумана с лужаек и полянок сада.

В конце длинной, почти бесконечной аллеи увидела она высокую и статную фигуру гиганта-царя.

Он был в обычном своем темно-зеленом камзоле, в треуголке, в руке держал знаменитую «дубинку»…

Его сопровождал Меншиков.

Они шли навстречу Марье Даниловне.

Когда она поравнялась с ними, то остановилась в почтительно-склоненной позе, и на лице ее отразился восторг при виде царя.

И царь обратил на нее внимание.

Он зорко своим пронизывающим орлиным взором всмотрелся в ее красивое лицо, мало стесняясь, громко спросил у Меншикова:

— Кто сия зело великолепная дама?

Меншиков хмуро взглянул на Марью Даниловну и поклонился ей. Он был в этот день не в духе и еще помнил свою неудачу на ассамблее у неприступной для него красавицы.

— Марья Даниловна Гамильтон, ваше величество, — ответил он вполголоса, без всяких дальнейших объяснений.

Но Марья Даниловна взглянула на него таким многообещающим взглядом и так мило и ласково улыбнулась ему, что светлейший мгновенно смягчился и еще сказал несколько слов царю, которых Гамильтон не могла расслышать.

При звуке чужеземного имени царь насторожился.

— Иноземка? — спросил он у Марьи Даниловны.

— Рождена таковою, но я сама — подданная вашего величества.

— Так. А с какою примерно целью пожаловали вы в наш сад?

— Имела неудержимое желание видеть государя.

Петр улыбнулся простоте и искренности ответа.

— Любопытство, государыня моя, считалось большим грехом у всех людей и у всех наций, одначе я апробою оный человеческий недостаток, поелику сам весьма любопытен. Того ради любопытства и я спрошу вас: како показался вам царь? — засмеялся он.

— Весьма велик, — ответила она и улыбнулась самой очаровательной улыбкой.

Царь громко рассмеялся.

— Сие имеет двоякое знамение. О величии ли роста намекаете вы?

— Нет, государь. Великая душа не может обитать в тщедушном теле. И такой взгляд не может быть отражением мелкой души, — с деланным восторгом проговорила она.

— Ваши замечания весьма для меня лестны, государыня моя, и я вижу, что вы весьма остры умом и находчивостью. А для чего, ежели вы знакомы с Александром Даниловичем, не представил он вас ко двору нашему? Императрице, полагаю, такая дама была бы очень кстати.

Сердце Марьи Даниловны радостно, но вместе с тем тревожно забилось.

— Государь! — страстно сказала она. — Это мечта всей моей жизни! Но светлейший…

Она не договорила, так как Меншиков нагнулся к царю и что-то тихо сказал ему.

— Пустое, Александр, — ответил царь, — что из того, что штаты полны. Для любезной и светской дамы всегда отыщется место. Наш двор не так богат образованными женщинами. Я поговорю с царицей.

— О, государь!.. — только и могла промолвить в избытке чувств Марья Даниловна.

Царь наклонил голову, и свидание кончилось.

Она пошла дальше.

Следует ли ей теперь встречаться с царицей? Или пойти домой и ожидать следствия разговора с царем? Но ежели она будет представлена императрице без предварительного свидания с нею, не будет ли ей тогда худо? И не восстанет ли императрица Екатерина против нее? Ведь ее влияние на царя до сих пор еще очень сильно.

Эти вопросы, на которые она не могла найти в себе разрешения, хотя задавала их неоднократно, волновали ее.

Между тем какая-то неведомая сила толкала ее вперед, и она шла, почти машинально подчиняясь этой странной силе.

На повороте одной аллеи она очутилась лицом к лицу с Екатериной.

Эта встреча была до того неожиданной, что Марья Даниловна сильно смутилась, оробела и хотела повернуть назад.

Но деваться было некуда, и она склонилась перед императрицей, сильно покраснев и сдерживая биение своего сердца рукою.

Она взглянула на Екатерину.

Да, это была Марта Рабе, та молодая женщина, с которой она свиделась впервые в таверне Мариенбурга, те же глаза, тот же цвет лица, только она стала теперь несколько дороднее, и в осанке ее появилась величественность, а в выражении глаз что-то властное, чуть-чуть гордое.

«Как высокое положение меняет людей», — подумала Марья Даниловна с мучительной завистью.

Все смущение ее вдруг прошло, и, подняв голову, она смело и прямо посмотрела Екатерине в глаза.

Царица узнала ее в ту же минуту— так она сильно вздрогнула. И Марья Даниловна поняла, что она— узнала…

Но Екатерина смутилась лишь на мгновение. Она быстро пришла в себя и спокойным голосом, в котором звучала нота повелительности, сказала Марье Даниловне, окинув ее равнодушным и скользящим взглядом.

— Здравствуйте. Вам что-либо нужно?

Марья Даниловна вспыхнула…

Она была оскорблена и этим тоном, и этим взглядом, и очевидным нежеланием императрицы вспоминать прошлое.

Но она все-таки почтительно и даже подобострастно ответила ей:

— Да, ваше величество, я бы хотела изложить просьбу вам одной.

Екатерина недовольно нахмурилась и сделала сопровождавшей ее придворной даме знак удалиться.

Оставшись вдвоем, царица разрешила:

— Говорите.

Она выражалась свободно по-русски, хотя с заметным акцентом.

— Говорите же, что вы желаете. Но ежели дело идет о просьбе, то вам следует подать ее светлейшему князю Меншикову. Как ваше имя?

Это оскорбление Марья Даниловна снести не могла, и тут же в душе ее созрел далекий план мести. Вся жизнь ее, очевидно, складывалась так, что ей нужно было кому-нибудь мстить…

Но она ничем не выдала волновавших ее чувств, а по-прежнему почтительно ответила:

— Я бы желала, ваше величество, поступить к вам в услужение, быть при дворе. Зовут меня Марьей Даниловной Гамильтон. Имея счастье встретить вас, государыня, здесь, в саду, я льстила себя надеждой, что удостоите узнать меня…

— Я вас вовсе не знаю и имя ваше слышу в первый раз, почему нахожу вашу просьбу неисполнимою, — твердо проговорила императрица, очевидно, запрещая ей говорить о прошлом.

Но Марья Даниловна была не из пугливых и принадлежала к тем редким женским натурам, которые нелегко отказываются от раз намеченной себе цели и которые только сильнее возбуждаются, когда возникают препятствия к достижению этой цели. Кроме того, в эту минуту гнев оскорбленного самолюбия владел ею…

Еле сдерживая себя, чтобы не наговорить царице в первое же свидание лишнего, она ледяным тоном ответила ей:

— Прошу милости вашей, государыня, дабы вы выслушали мою просьбу до конца.

— Вашу просьбу исполнить невозможно, — повторила Екатерина, — по крайней мере в настоящее время. Я вас не знаю, а незнакомых мне лиц я не могу приближать к себе.

Марья Даниловна кипела от злости. Она видела, что свидание это тягостно для императрицы и что Екатерина, проговорив последние слова, сделала решительное движение удалиться и повелительно взглянула на просительницу, как бы приказывая ей дать дорогу.

— Ваше величество, — делая последние попытки и как бы не замечая желания императрицы прекратить свидание, сказала она, — меня хорошо знает князь Меншиков.

— А… — протянула Екатерина.

— Благоволите справиться обо мне у его светлости.

— Хорошо, когда в том настанет надобность…

Но Марью Даниловну раздражал ее ледяной тон, и она все больше и больше выходила из своей сдержанности…

— Наконец меня знает и его величество, — сказала она.

— Вот как! — подняв удивленно брови, проговорила Екатерина и настойчиво сделала несколько шагов вперед, так что Марья Даниловна должна была волей-неволей посторониться.

— И, наконец, лучше их всех знаете меня вы! — крикнула Марья Даниловна уже вне себя. — Да, — решительно и твердо проговорила она, ставя всю свою ставку на карту, решив или все выиграть, или все проиграть, — да, вы меня знаете, как и я вас. Я та женщина, которую вы приютили у себя в последнюю ночь Мариенбурга. О, да, вы отлично знаете меня, потому что это было в ту ночь, когда убили вашего жениха или, вернее, мужа, в ту ночь, когда русские солдаты забрали нас в плен… и если вы обо всем этом забыли… в чем я очень сомневаюсь, то я это помню и напоминаю вам…

Екатерина молча выслушала ее, с удивительной ясностью взглянула ей прямо в глаза и спокойно проговорила:

— Я все это помню, вы правы. И я не имею никаких причин скрывать мое прошлое, которое знают царь и вся Россия. В этом прошлом не было ничего, что следовало бы скрывать. Но вы забыли одно, что, как я не знала вас тогда, в ту ночь, когда вы вбежали к нам, так я не знаю вас и теперь. Я помню ваши смутные речи в полудреме — но это все, что я слышала тогда. Надеюсь, сейчас больше вы ничего не имеете сказать мне?

— Имею.

— Так говорите же.

— Знает ли государь, как вы любили вашего убитого мужа?

Екатерина вспыхнула.

— Я вам много позволила, — гневно проговорила она, — но вы становитесь дерзіки, сударыня Гамильтон, и я повелеваю вам замолчать.

Тогда, видя, что все мечты ее рушатся, Марья Даниловна прибегла к последнему средству.

Она сделала опечаленное лицо, и в голосе ее задрожали слезы.

— Простите мой неловкий вопрос, ваше величество! Я сейчас покину вас и вы никогда не увидите меня больше, потому что вы не позволяете мне служить вам и любить вас… Да, любить вас, потому что та страшная ночь навсегда связала для меня ваше ныне священное имя с чувством глубокой благодарности и любви. Но что делать! Почести и высокое положение меняют людей, и люди, вознесенные судьбой на верхние ступени жизни, презирают тех, кто остался по воле той же судьбы внизу, на площадке. Прощайте же, ваше величество, но я не хотела бы расстаться с вами, не сделав вам драгоценного подарка…

Царица была уже размягчена трогательною речью Марьи Даниловны.

Екатерина вообще быстро переходила из одного настроения в другое, и порою эти скачки бывали поразительны.

Теперь она уже глядела добрыми глазами на Марью Даниловну и не знала, как бы загладить свои суровые слова.

— О каком подарке вы говорите? Мне ничего не нужно, уверяю вас. Благодарю вас за эти добрые слова. И, если я обидела вас, простите меня и расстанемся друзьями.

Марья Даниловна быстро вынула платок, на котором были еще следы темно-коричневого цвета от запекшейся крови.

— Возьмите его! — сказала она, протягивая платок Екатерине. — Вы обронили его во время борьбы с солдатами, а я подняла его и сохранила как святыню, помня, что он вам был дорог. Я хранила его, не имея надежды когда-либо встретиться с вами и даже не зная, ни где вы, ни чем вы сделались. Но я все-таки хранила его, потому что надо же было кому-нибудь хранить память о молодом, безвременно погибшем любящем сердце.

Екатерина была расстроена нахлынувшими на нее при виде окровавленного платка воспоминаниями. Каждое слово, произносимое Марьей Даниловной, точно удар молота, било ее по сердцу.

Давно, казалось, зажившая рана раскрылась и мучительно заныла. Вся ее прошлая скорбная жизнь встала мгновенно перед ее глазами, и глаза эти затуманились слезами…

Она протянула дрожащую руку к платку…

Марья Даниловна отдала платок и поцеловала протянутую руку.

— Благодарю вас, — чуть слышно проговорила царица.

 

Глава 21

В это время на аллее показался Петр.

Увидя двух женщин, царь остановился, и улыбка промелькнула на его губах.

Екатерина, при виде приближающегося царя, быстро спрятала платок и поздоровалась с Петром.

— Свела знакомство с сей прелюбезной дамой? — спросил он супругу. — Она имеет желание поступить на службу к нам при дворе. Устрой ее, коли тебе не претит это.

— Хорошо, — наклонив голову, тихим голосом сказала царица и, обратившись к сопровождающему царя князю Меншикову, прибавила — Данилыч, прикажи завтра изготовить указ и поднести его к подписанию государя.

Меншиков мельком взглянул на Марью Даниловну, и в его взоре мелькнуло недовольство. Как у всякого фаворита, случайно выведенного капризом властелина в люди, у него промелькнуло в душе ревнивое и опасливое чувство, испытываемое им каждый раз при таком же внезапном возвышении другого человека.

И в эту минуту Марья Даниловна показалась ему серьезным и опасным соперником, с удивительной ловкостью сумевшим воспользоваться случаем.

Царица вернулась к себе.

После обеда она прошла в свою опочивальню, стала у киота на колени и помолилась Богу за упокой души «раба Божия Феликса», потом достала платок, омочила его слезами, прижала к губам и спрятала в шкафик, стоявший у изголовья ее кровати.

Тут же на шкафике увидела она грифельную доску и грифель.

Эта доска всегда лежала на столике, и она записывала на ней привидившиеся ей ночью сны, которые должны были ей быть объяснены днем состоявшими на жалованье при дворе особыми толковательницами.

Она взяла доску и прочла на ней записанный накануне ее свиданья с Марьей Даниловной сон.

Она видела во сне, что боролась с огромной и опасной змеей.

Правда, эта борьба окончилась для нее благополучно. Змея обвилась вокруг ее шеи и готова была ужалить ее в горло; но она схватила ее, с силой отстранив ее от себя, и хотела ее удушить. Змея стала ее одолевать, она слабела, как вдруг в комнату вошел великан, вооруженный топором и отрубил змее голову.

Екатерина проснулась в смертельном страхе и тотчас же записала сон.

Теперь она с суеверным страхом припоминала подробности сна, и образ Марьи Даниловны вставал перед нею…

— Уж не она ли — то чудовище? — спрашивала она себя. — Положим, я ее ныне победила, но все-таки пришлось вынести большую борьбу, и она чуть-чуть не ужалила меня…

Через два дня после этого Меншиков приехал к Марье Даниловне и привез ей подписанный царем указ о назначении ее ко двору «ближней прислужницей» императрицы.

Марья Даниловна торжествовала, и это ясно отражалось на ее лице.

— Ты очень ловко повела дело, — сказал ей князь с недовольной миной.

— Ловчее, чем ты, который хлопотал обо мне, — насмешливо ответила она ему. — Что делать, князь! Кто поможет бедной женщине, как не она сама себе? Ты, видимо, ничего обо мне не говорил царице, потому что она даже не упомянула, что просьба моя ей ведома, когда я просила ее о месте.

— Царицу о многих просят, и не может она упомнить о всех. Да стоит ли говорить теперь об этом? Назначена ты ко двору, ну и ладно! А лучше скажи ты мне, Машенька, — вдруг переменив тон и впадая в слащавую речь, сказал князь, — доколе будешь держать меня в неопределенности?

— Это относительно чего же?

Князь вместо ответа подошел и обнял ее, прошептав ей на ухо…

— Оставь меня, — сказала она, — никогда того не будет.

— Как — никогда? — вскипел князь.

— Никогда, говорю тебе, князь, никогда! — твердо проговорила она.

Он стал увещевать ее, заговорил о своей любви, и о том, что он готов принести ей всякие жертвы, но она слушала его рассеянно, молча, очевидно, думая свою думу и не обращая на его слова никакого внимания.

И вдруг, среди самых пылких его слов и пламенных уверений, она вполне спокойно прервала его и спросила:

— А давно ли был у вас Экгоф? Я что-то не вижу его в последнее время.

Меншиков знал, — по крайней мере так ему передавали добрые люди, — что Экгоф был первым и притом счастливым его соперником по прибытии Марьи Даниловны в столицу. Но вскоре она отклонила и любовь Экгофа, занявшись осуществлением своего плана.

Меншиков счел эти слова за личное оскорбление, тем более что они сказаны были вызывающим и насмешливым тоном.

Он не переносил прекословия и насмешек. Надменный и гордый, он никому не позволял шуток над собою и так же скоро ненавидел, как влюблялся.

Бледный, с отвисшей и дрожащей нижней губой, с перекосившимися от гнева глазами, он тотчас же встал и взял свой головной убор со стула.

— Ежели я уйду, Марья Даниловна, теперь, — сказал он ей, — то я больше не приду сюда. А я не хожу только к врагам.

— Ты меня не испугаешь этим, князь. Уходи, коли охота. Насильно я тебя держать не властна.

— Так прощай же, но знай, что Меншиков врагам своим не прощает.

— Я не боюсь твоих угроз, князь. Я ничего тебе не сделала дурного. А ежели будешь преследовать меня, я так и скажу царице, что отвергла твои нечистые предложения, за то, мол, он и преследует меня. А царица не поможет, буду бить челом царю.

Меншиков в бессильной ярости заскрипел зубами. Марья Даниловна посмотрела на него с торжеством.

Он понял, что на ее стороне пока сила, потому что со свойственной ему проницательностью увидел, что Петру понравилась эта женщина.

Он вышел от нее смертельным врагом.

 

Глава 22

В точности никто не знал происхождения Меншикова и даже года его рождения. Одни предполагали, что он был сыном придворного конюха, другие— что он был сыном капрала Петровской гвардии, третьи, наконец, что он был простым торговцем пирогов на улицах.

Сам Меншиков редко говорил о своем происхождении и выражался относительно его разно.

Знакомство Петра со знаменитым временщиком состоялось у Лефорта, у которого служил Меншиков; потом, с самого образования Преображенского полка, он служил в нем и в течение нескольких лет был денщиком Петра. Здесь-то он и приобрел расположение царя, не замедлившее вскоре перейти в тесную дружбу.

Вместе с царем совершал он походы, ездил за границу, и его влияние на царя делалось день ото дня сильнее и значительнее. В войнах выказывал он и большую храбрость, и военный талант, как в государственных делах — политическую мудрость.

Меншиков лишен был всякого образования и едва умел подписать свое имя, но природный ум и природная сметливость выручали его во всех делах.

Возведенный последовательно в чин и звание фельдмаршала, князя Римского и светлейшего князя Ижорского, он стал первым лицом в государстве, и, кто бы что ни говорил о нем в то время, перед ним раболепствовали и низкопоклонничали.

Петр называл его разными ласкательными именами — «Алексаша», «Данилыч», а в письмах к нему— «дитя сердца», и только когда светлейший попался в чересчур дерзких взятках и казнокрадстве, он несколько изменился к нему и предал своего любимца суду. Была назначена особая следственная комиссия…

Со времени ее образования и до самой кончины царя Меншиков состоял под следствием этой комиссии, не перестававшей открывать его грандиозные злоупотребления.

Но, странное дело! Все это не поколебало окончательного доверия царя к своему любимцу, и хотя он был лишен многих должностей и званий, сохранил пост петербургского губернатора; Петр все еще дорожил своим даровитым и преданным ему сотрудником.

В то время как партия сторонников старины тайно и явно возмущалась реформами гениального царя, Меншиков был злейшим врагом этой партии и главою преобразовательного движения в стране.

Но как бы то ни было, несмотря на все невзгоды, посыпавшиеся на Меншикова, он умел все еще близко стоять к царю, быть может, главным образом и потому еще, что имел сильного союзника и горячего защитника в лице Екатерины, через его посредство познакомившейся с Петром и не перестававшей питать к нему чувство глубокой благодарности за ее внезапное возвышение; императрица не предпринимала ничего без его совета или указания. И когда она решилась по настоянию царя взять ко двору Марью Даниловну, она позвала его к себе и имела с ним продолжительный разговор.

— Александр Данилович, — говорила ему Екатерина много дней спустя после состоявшегося приказа о возведении Марии Гамильтон в звание «ближней прислужницы», — сия дама, с такою назойливостью просившаяся на службу к нам, мне не вовсе нравится…

— Ни мне, государыня, — ответил он, насторожившись и радуясь явившемуся случаю повредить своему новому врагу.

Императрица засмеялась.

— Ну, тебе… — сказала она и лукаво посмотрела на него. — Наслышана я, Данилыч, что ты добивался ее любви… и не добился. Правда ли это?

Он никогда не мог лгать перед Екатериной, в особенности когда она, спросив его о чем-нибудь, не спускала с него своего пристального и светлого взгляда.

— Правда, государыня, да не вовсе… Она мне нравилась, но это прошло, с тех пор как я ближе узнал ее нрав и повадку…

— Не добро, — возразила она ему со своей обычной добротой и ласковостью к людям, — ненавидеть сию женщину только за то, что она отказала одарить тебя лаской. — Она очень любезная женщина, и нрав ее кажется мне добрым. Но что-то отстраняет ее от меня, а что именно, про то не знаю…

Но Меншиков хорошо знал — что именно, и до поры до времени не хотел говорить об этом.

Вот уже четыре месяца, как Марья Даниловна при дворе Екатерины.

Однако их взаимные отношения сложились странно.

Императрица не переставала обнаруживать к ней некоторое, чуть заметное, презрительное равнодушие. В Марье Даниловне проглядывало торжество ввиду достигнутой цели вопреки воле таких сильных людей, как светлейший и сама императрица. В этом торжестве было много злобного, надменного, плохо скрываемого ею даже в необходимых случаях ее придворной жизни.

Все мужчины ухаживали за ней и глядели ей в глаза, и, конечно, императрица не могла не заметить этого, и это-то составляло тайну ее нерасположения к Марье Даниловне.

Конечно, и светлейший князь Меншиков со своим острым и проницательным умом, со своим тонким умением распознавать людей не мог не заметить этого и не объяснить себе именно этим нерасположение царицы.

Марья Даниловна, достигшая всего или почти всего, чего хотела, окруженная блеском двора, вниманием вельмож и поклонением мужчин, будучи не в силах сдержать своего темперамента— причину всех бед и невзгод ее жизни — зазналась очень скоро и очень уж тонко повела свои дела, вооружая против себя сильного еще властью Меншикова и нисколько не заботясь о завоевании расположения императрицы.

И она была бы вполне счастлива в этом положении, на своем видном посту, если бы… не одна черная точка, которая отравляла ее существование.

Казалось бы, все, чего она желала, чем жила, еще обитая в глухой стрешневской усадьбе, задыхаясь от бездеятельности и тоски, — все это теперь было в ее распоряжении.

Она стремилась к свободе, к блеску, к богатству, к высокому положению. Все это когда-то, не так еще давно, казалось ей недостижимой, сказочной, почти волшебной грезой и теперь все это осуществилось, почти без всякого серьезного труда, без малейших усилий с ее стороны.

О своем домариенбургском существовании, о своем прозябании в усадьбе Никиты Тихоновича, о всех ужасах жизни, испытанных ею, она уже перестала думать, почти совершенно забыв обо всем, и если когда картины прошлого еще казались ей теперь далеким и дурным сном, который она гнала от себя со всевозможною силой и о котором она старалась забыть.

И все-таки она была не вовсе довольна своим настоящим положением…

Чего же ей не хватало?

Как все люди, слишком скоро и нерасчетливо совершающие подъем на страшную высоту, испытывают головокружение и сильное сердцебиение, так и у ней закружилась голова.

Оглядываясь на пройденный уже путь и всматриваясь в глубокую бездну, из которой она вышла, Марья Даниловна — теперь уже отдохнувшая и отдышавшаяся — стремилась дальше, на еще большую высоту…

Честолюбие буквально сжигало ее; то, чего она достигла, уже не удовлетворяло ее больше. Она хотела подыматься все выше и выше, и тот план, который в виде молнии промелькнул в ее мозгу во время первого ее свидания с Екатериной, не переставал мучить и тревожить ее.

Ее непомерное честолюбие подмывало ее действовать. Кроме того, в ней было еще оскорблено женское самолюбие признанной всеми красавицы.

Петр, которому она понравилась с первого раза, не обращал теперь на нее никакого внимания, как будто ее совершенно не существовало.

Он был с ней любезен, вежлив, внимателен, но в его больших и жгучих глазах она уже не видела ни прежней восторженности, ни прежнего желания, которые она подметила во время свидания с ним в петергофском парке. Иногда он и вовсе как бы не обращал на нее никакого внимания, и это сильно оскорбляло ее.

Она между тем делала все, чтобы привлечь это царское внимание: не сводила с него глаз, заговаривала с ним; зная, что он любит женскую шутку и игривость, она шутила и заигрывала с ним. Но он отвечал на все это рассеянно и равнодушно.

Она начинала приходить в отчаяние.

Она уже постигла характер царя, а вместе с тем у нее являлась мысль, что, может быть, озлобленный новой придворной дамой Меншиков нашептывал царю в уши разные неблагоприятные ей слухи. И в этом она не ошибалась.

Так, например, при дворе шептались о том, что у императрицы из комнаты стали часто пропадать деньги и различные драгоценные вещи после того, как в комнате оставалась некоторое время ее ближняя прислужница.4

У одного иностранца нашли даже ее драгоценное ожерелье, пропажа которого произвела много шума во дворце.

Меншиков произвел следствие и отыскал царицыно ожерелье; иностранца немедленно выслали за границу, отобрав у него драгоценность, так как он не мог или не хотел объяснить, как и через кого она к нему попала. Но Меншиков заподозрил в этом преступном деянии Марью Даниловну и сообщил об этом императрице.

Так как не было достаточно веских и основательных данных, чтобы обвинить ее, то Екатерина упросила его не делать из этого огласки, замять дело и ничего не говорить царю.

Меншиков должен был согласиться с желанием императрицы.

Однако мысль отмстить Марье Даниловне не покидала его…

Как бы то ни было, царь продолжал выказывать к Марье Даниловне полнейшее равнодушие, и это положительно отравляло ее существование.

 

Глава 23

Однажды царь говорил со своим другом Зотовым…

— Стар ты, — сказал ему царь, — стар ты, Ианикита, а до сих пор все еще на красивых женщин заглядываешься.

— На кого метить изволишь, государь? — спросил Зотов.

— На нашу придворную даму Гамонтову… Марью Даниловну.

— И вовсе даже нет, государь, — ответил Зотов. — Не по мысли она мне…

— Ни мне, — согласился с ним Петр.

— И тебе ведомо, — продолжал Зотов, — что по мысли мне вовсе не та Гамонтова, а капитанская вдова Стремоухова, на каковой вдове я и просил уже неоднократно твое царское величество дать мне разрешение жениться.

— Ну ты все свое, старый! Жениться да жениться! Взгляни на себя, на кого ты похож, Ианикита?

— Что ж с того, что стар, государь? Старый мужчина куда лучше молодого. И любит он крепче да привязчивее, да и бродить перестал. Старый муж — что вино старое. А и то молвить, и вдова капитанская не молодая девица, а женщина в почтенных летах. Дозволь, государь.

— Ах, старый шут! — засмеялся царь. — С ним ни о чем говорить не можно. Со всего переведет на свою дурацкую вдову. А женись на ней, коли хочешь черта тешить.

Зотов обрадовался так долго ожидавшемуся разрешению и ликовал, точно юноша.

А Петр, точно забыв уже об этом существенном для Зотова деле, задумчиво вернулся к началу разговора:

— А что касаемое той Гамонтовой, о коей у нас с тобой речь повелась, то она дама зело красивая, и что ни говори ты о своей любви к вдове Стремоуховой, а и ты, старый, на нее глаза пучил.

Об этом разговоре, происходившем при свидетелях, во время одного из царских пиршеств, на котором было много, по принятому обыкновению, пито… передали, конечно, Марье Даниловне— и она тотчас же составила себе план необходимых действий.

На другое же утро, дождавшись, когда императрица окончила свой завтрак, она, в сопровождении Акулины, вышла на утреннюю прогулку в парк в те часы, когда в нем гулял Петр.

Императрица не выходила в парк, так как ей в последнее время нездоровилось, и к тому же стояла уже осень. Таким образом, Марья Даниловна не рисковала натолкнуться на нее.

Царь же ходил во всякое время года и по всякой погоде, а в особенности продолжительно гулял он после ассамблей.

Осенний, холодный и чистый воздух освежал его голову, и он всегда бывал во время таких прогулок в отличном расположении духа.

Марья Даниловна, изучившая все его привычки и все тонкости его характера, прекрасно знала все это и шла по аллеям с верным расчетом.

Действительно, на повороте в большую аллею увидела она Петра, казавшегося настоящим гигантом; он шел с Зотовым и мирно беседовал с ним.

Заметив Петра, Марья Даниловна тихо сказала Акулине:

— Уходи вон тою боковою аллеей и не возвращайся сюда.

Девушка быстро исполнила приказание своей госпожи и очень скоро скрылась из вида.

Марья Даниловна спокойно стала ожидать приближения царя.

Когда они дошли до того места, где она сидела на скамейке, она встала, а царь и Зотов, поклонившись ей, намеревались пройти дальше.

Марья Даниловна вдруг преградила им дорогу и, смело встав прямо перед императором, гордо выпрямившись и глядя ему прямо в глаза, взволнованно проговорила:

— На одно слово, государь…

Царь махнул рукой Зотову, и тот исчез в смежной аллее…

Едва только кусты успели скрыть фигуру Зотова, как Марья Даниловна, ни слова не говоря, приподнялась на цыпочки, обвила шею царя руками и впилась в его губы долгим, страстным и жгучим поцелуем.

Царь был поражен, но поражен приятно. В глазах его загорелся тот огонек, который привел в восхищение Марью Даниловну в первое свидание с ним и вселил в нее некоторую надежду на успех. Губы царя улыбались, и на щеках появился румянец.

Она быстро освободила его шею, отступила от него на несколько шагов и весело сказала:

— Ну, что, государь?..

Петр начал терять свой равнодушный вид. Широкая улыбка осветила его лицо; он погрозил смелой женщине пальцем, вдруг засмеялся и сам шагнул к ней…

— Один пример ничего еще не доказывает, — сказал он. — Что-то скажет второе испытание, красавица моя Марья Даниловна…

— А вы хотите второго примера? — пробормотала она, опять отступая.

— Хочу.

Он еще сделал несколько шагов к ней, но она все отступала.

— Машенька! — вдруг сказал он ей голосом, в котором Марья Даниловна услышала уже оттенок страсти.

— Нет, нет, нет! — весело засмеявшись, сказала она ему.

И она умчалась, как вихрь.

Но царь последовал за нею.

Разгоревшаяся, как пожар, страсть царя обыкновенно не знала и не признавала препятствий. Никакие возражения ни к чему не привели бы. Да Марья Даниловна и не думала о возражениях!

 

Глава 24

Марья Даниловна рассчитала верно: то, что подействовало бы совсем иначе на человека другого характера, нежели Петр, на него произвело именно то впечатление, которого она добивалась.

— Ты меня, стало, любила? — говорил он Марье Даниловне.

— О, да, государь! Давно! С самого первого дня, как тебя увидела. Дни и ночи думала я о тебе и все видела тебя перед собою. Ты такой красавец! У тебя такой взгляд, перед которым не в силах устоять ни одна женщина.

И Марья Даниловна не лгала, когда произносила эти слова.

В это время Петру было около сорока семи лет, и он был очень красив той величественной красотой, которая ему одному была свойственна. Смуглый, высокого роста, с большими черными глазами, в которых было много блеска и оживления, с выразительным и подвижным лицом — был он действительно редким красавцем.

Он благосклонно выслушал признание Марьи Даниловны. Странная ее выходка в петергофском парке понравилась ему именно своей странностью, своей необыкновенностью, а он, как известно, был большим любителем всего причудливого, всяких «раритетов и даже монстров»!.. Кроме того, выходка Марьи Даниловны, искусно разыгранная ею, очень польстила ему; вот почему Марья Даниловна, взяв Петра таким ловким стратегическим манером, сумела и удержать его около себя.

Между тем и поведение Марьи Даниловны круто изменилось…

Достигши того, чего она так страстно желала, она сделалась надменною и даже дерзкою не только по отношению к придворным, но даже и по отношению к самой Екатерине.

Но Екатерина и в этом делала вид, как будто не замечает происшедшей в Марье Даниловне перемены, не удостаивала ее разговорами и всячески старалась удалиться от нее.

Меншиков все больше и больше ненавидел Марью Даниловну, и теперь ненависть его выросла до такой степени, что он только и искал случая ухватиться за что-либо, за малейший ее промах, чтобы нанести ей удар, от которого бы она не могла оправиться. Он иначе и не умел наносить удары своим врагам, как только смертельные.

Но как отмстить ей?

Бывали дни, что он часами придумывал ей достойную месть.

Он был человеком старого закала, и потому яд казался ему самым верным и надежным средством отделаться от врага. Он даже рискнул сообщить об этом Екатерине, но та с ужасом и негодованием сделала ему строжайший выговор за самую мысль о нем.

— Бог поможет нам, Данилыч, — сказала она. — Бороться с ней мне назначено судьбой, но придет некий человек и освободит меня от этой змеи.

— Уж не Орлов ли? — насмешливо проговорил Ментиков.

— Какой Орлов? — с недоумением спросила императрица.

— А денщик царев…

— Почему же именно Орлов, Данилыч? — не понимая его, проговорила Екатерина.

— Потому что Гамонтова стала зело на него заглядываться, — ответил, улыбаясь, Меншиков.

— Да что ты, Данилыч! На Орлова?..

— На него.

Императрица тоже улыбнулась. Если это действительно так, так чего же лучше? Царь не выносит, когда ему предпочитают кого-либо другого. Несомненно, он должен будет заметить то, что мог заметить ненаблюдательный и, по ее наблюдениям, даже не особенно дальновидный князь… Ну, а ежели царь и не заметит этого сам, то можно будет направить его очи туда, куда следует.

Луч надежды проник в оскорбленную душу Екатерины.

В тот же день, когда происходил этот разговор, Марья Даниловна совершала свою обычную прогулку по Летнему саду.

Она шла медленно, раздумывая о своем новом положении при дворе и о том, как удержать его, если не навсегда, то по крайней мере на возможно долгое время.

Она думала и об Орлове, который в последнее время действительно начинал ей сильно нравиться. Сердце ее было непостоянно, изменчиво и требовало частых перемен и разнообразия.

Петра она в сущности не любила. Его резковатый разговор и манеры действовали на нее неприятным образом. И потом— однообразие отношений, определенный строй жизни, придворный режим начинали сильно надоедать ей, а порой и тяготили ее.

Когда-то, в Стрешневке, она мечтала об этой жизни, стремилась к ней, как к чему-то веселому, радостному, как к какой-то полной, неограниченной свободе, но теперь эта свобода стала уже казаться ей чуть ли не рабством.

Ее мятежный дух и беспокойный нрав, выработавшийся во время ее скитаний по бурному океану жизни, не переносил однообразия и требовал новых впечатлений, новой борьбы, новых скитаний. Ее душа авантюристки постоянно жаждала приключений, опасностей и перемен.

Орлов был красив, скромен, не смел поднять на нее глаз, не смел сказать ей смелого слова. Он терялся в ее присутствии, робел больше, чем в присутствии государя, которого боялся. Но по его быстрым, робким взглядам, которые он бросал на нее, она угадала, что Орлов неравнодушен к ней, и ей показалось забавным затеять с ним любовную игру, а может быть, и серьезно впоследствии увлечься им.

Смелая до дерзости, она никогда и никого не привыкла стесняться. и хотя она отлично чувствовала и сознавала, что при дворе есть ее злейший враг Меншиков, который следит и подстерегает каждый ее шаг, она относилась к князю с каждым днем все более и более небрежно.

Раза два он застал ее в разговоре с Орловым, и по его злобной улыбке она поняла, что светлейший кое о чем догадывается.

Но, сознавая свое сильное влияние на Петра, она совершенно перестала бояться князя Меншикова, а порой вышучивала даже его.

— Помнишь, князь, — сказала она ему однажды в присутствии Орлова, — не так давно ведь это было… Ты добивался моей любви?

— Положим, так, — ответил князь. — Что из того?

— Ничего, так, вспомнилось… А теперь ты ненавидишь меня. Ведь ты ненавидишь меня?

— Положим, что и сие верно.

— А за что? За то, что я тебя, старого, не могла полюбить? Женское сердце изменчиво и своенравно, князь. Вот ежели бы ты был таким, как он, — она кивнула головой на Орлова, который от страха смертельно побледнел, — ну, тогда дело другое…

Меншиков в ответ на это, как будто ничего неприятного не услышал, только добродушно засмеялся.

— А что, — вкрадчиво проговорил он, — разве Орлов тебе по душе?

— Много будешь знать, еще больше стариком станешь, — ответила она и рассмеялась ему в глаза.

Орлов был ни жив, ни мертв…

Меншиков вышел, и Орлов поспешил последовать за ним. Он думал, что светлейший распалится на него гневом, но вышло, к его удивлению, совершенно обратное…

Князь ласково потрепал его по плечу и шутливо проговорил:

— Ишь, проказник ты какой, Орлов…

И тотчас же с радостной вестью он поспешил к императрице.

 

Глава 25

Марья Даниловна вспоминала обо всем этом, гуляя по аллеям Летнего сада.

Стояла глухая и ненастная, хмурая петербургская осень.

Редкие солнечные дни были исключением, а то все время шел мелкий и частый дождь, испортивший вконец улицы города. Да и солнце уже не грело, а светило бледным, холодным блеском, свидетельствуя о скором приближении зимы.

В этот день, однако, солнце показалось с утра, и главные аллеи сада были настолько в порядке, что по ним можно было гулять. Но ветер дул с взморья, вода в реке прибывала, молодые еще деревья гнулись и сыпали желтыми и червонными листьями на аллею. Ветер проносился между ветвями и жалобно гудел в них, точно завывая отходную песню.

И это осеннее настроение мало-помалу передавалось Марье Даниловне. Ей вдруг сделалось как-то тоскливо и жутко…

Она почти всегда гуляла в саду одна, без сопровождения Акулины, которая должна была ее ждать снаружи, у решетки, на набережной Невы.

Марья Даниловна решила уже выйти из сада, чтобы направиться домой, как вдруг на одном из поворотов аллеи перед ней будто вырос мужчина, тщательно закутанный в длинный темный плащ. Широкая мягкая шляпа была надвинута на самые глаза, так что лица его почти не было видно, кроме гладко выбритого подбородка.

Она в изумлении остановилась, так как он преградил ей дорогу, очевидно, с намерением не пропустить ее. Несмотря на явно выказываемое ею нетерпение, он не двигался с места, а когда она сделала попытку обойти его, он сделал шаг в ту же сторону, как и она…

Тогда она остановилась, скрестила на груди руки и сказала ему:

— Кто ты и что тебе от меня нужно?

Он приподнял шляпу. Два жгучих черных глаза смотрели теперь на Марью Даниловну.

Она мгновенно узнала их и вздрогнула от неожиданности и неприятного чувства, прошедшего по ее душе.

Она была так далека мыслью о представшем перед нею человеке, так глубоко забыла его, что ей показалось, что будто перед ней стоит выходец с того света, привидение загробного мира.

— Это ты… ты… — беспомощно бормотала она, озирась вокруг и ища помощи.

— Да, это я, — ответил цыган, и злая усмешка искривила его красивые губы. — Только ты напрасно оглядываешься. В саду никого нет в эту погоду и до калитки очень еще далеко. Мы здесь одни, и нас никто не увидит.

Марья Даниловна с изумлением всматривалась в него.

За время своего пребывания в Петербурге он очень изменился, похудел, побледнел, и кожа его лица уже не была такого смуглого, бронзового цвета, как несколько лет тому назад, когда она его видела впервые в саду стрешневской усадьбы.

И одежда его была иная, приличествующая городскому, столичному жителю. Он казался уже не таким дикарем, как прежде, но если он ей когда-нибудь и нравился, то теперь уже не производил на нее никакого впечатления, а напротив, был скорее ей жалок, как бывает жалко оригинальной, колоритной картины, утерявшей весь свой прежний блеск и всю свою оригинальность под кистью неопытного и бездарного реставратора.

— Так что же тебе от меня нужно? — вызывающе заговорила она. — Надеюсь, ты забыл о тех глупых требованиях, с которыми когда-то приставал ко мне? Я вижу, внешность твоя изменилась, — насмешливо продолжала она, презрительно оглядывая его с ног до головы и видя, как он смущается и свирепеет под этим оскорбительным взором. — Но ежели ты изменил одежду, то, конечно, изменил и свою дикую, необузданную душу?

Сказав это, Марья Даниловна отвернулась от цыгана и двинулась вперед, но должна была остановиться…

— Я не пущу тебя! — вдруг сказал он ей, заметя ее движение. — Ты должна выслушать меня. Да, я изменил одежду, но душа цыгана не меняется так легко, как одежда. Да, я все тот же и пришел требовать от тебя старого долга.

— Ах, — ответила она, — ты шутишь! Я вижу, что ты выучился хорошо говорить за это время, но ты не выучился шутить. Скучно повторять одно и то же. Забудь меня.

— Забыть?.. — сильно проговорил он. — Забыть? Забыть тебя, которая вырвала меня из моего родного табора, как негодную полевую траву? Забыть тебя, которая лишила меня свободной кочевой жизни под светлым небом, в степях зеленого цвета у синих вод моря или широких рек? Забыть тебя, которая лишила меня солнца и воздуха и заставила столько времени скитаться в этом городе, где нет летом ночей, а зимой ночь тянется вдвое? Никогда не забыть мне тебя, никогда!

Алим от волнения смолк на несколько секунд и затем продолжал:

— Мирно и счастливо жил я у очага вместе с моею матерью, которая умерла теперь там, далеко, от огорчения, потому что я был свет очей ее, опорой ее старости! Разве ты думаешь, что у нас в таборе не было красивых девушек, которых я бы мог любить? Разве ты думаешь, что они не полюбили бы меня? Но я бросил табор, бросил мать, бросил степи и солнце и небо, к которым привык, под которыми родился. И все для тебя! Для тебя одной! Да, для тебя я отдал все это. И я не жаловался бы, ежели бы ты сдержала свое слово. Я бы радостно променял и солнце, и небо, и очаг на твою любовь. Но ты обманула меня!.. Ты насмеялась надо мной! Ты заставила меня убивать людей, поджигать дома, красть деньги…

— Ну, к этому тебе, я думаю, не привыкать стать… — злобно сказала она, прервав его речь.

— Не суди по себе, — остановил он ее.

— Как ты смеешь? — негодующе вскрикнула она.

— Я все знаю, — твердо и внушительно проговорил он.

— Все? Что именно?

— Все. И про ценное ожерелье, и про светлейшего, и про любовь к тебе царя. Я все знаю.

— Тем лучше, — спокойно проговорила она и дерзко поглядела ему в глаза. — Ежели ты знаешь даже только одно— про любовь царя ко мне, то чего же ты хочешь? Мне стоит только донести губернатору о твоих дерзких речах, и ты не только не увидишь своих степей, но даже и здешнего холодного солнца.

— Я не боюсь твоих угроз. Светлейший — враг твой, и ты меня им не испугаешь. Он примет меня и выслушает охотно все, что я расскажу ему про тебя и твою прошлую жизнь.

— Он никогда не примет тебя. Прежде чем ты сделаешь это, тебя здесь не будет. Я попрошу царя, чтобы тебя запрятали в каземат.

— Что запрятать в каземат, надо поймать меня прежде.

— Это не так трудно. Я узнаю, где ты скитаешься по столице.

— Я нигде не скитаюсь, и, чтобы не трудиться тебе, я скажу тебе, что я служу при дворе.

— При дворе!..

— Да, при дворе.

Марья Даниловна расхохоталась.

— Ну, вот… — сказала она. — Эта шутка мне больше нравится. Так бы ты и всегда шутил, оно было бы куда веселее.

— Я не шучу. Я служу кузнецом в царской кузнице, и царь знает меня и одобряет мою работу. И все вельможи знают меня. И полковник Экгоф, который управляет кузницей, знает меня.

Он насмешливо взглянул на нее.

Она вздрогнула.

«Так он знает даже про мои отношения с Экгофом?» — промелькнуло у нее в мыслях, и она почувствовала страх…

— Кончим разговоры, — наружно спокойно произнесла она.

— Кончим! Я сам только этого и дожидаюсь! — согласился цыган.

— Чего ты от меня хочешь?

— Я уже сказал.

— Но, Алим, — вдруг мягко сказала она и хотела взять его за руку, которую тот отдернул, — ты подумай, я служу при дворе, меня любит сам царь. Всю жизнь рвалась я к этому. Все преступления, которые я сделала…

— Моими руками… — вставил он.

— Все невзгоды, которые я перенесла ради достижения этой цели, все… все… Все это я должна забыть, бросить все, чтобы идти за тобою в какие-то степи, в какой-то табор, к чужим, незнакомым мне людям… Для чего? Ты не хочешь этого, ты только нарочно говоришь это, чтобы сделать мне неприятное. Да и зачем тебе это? Ты отстал от той жизни. Ты привык к другому. Разве тебе нехорошо здесь? — ласково спросила Марья Даниловна. Но Алим тотчас же страстно возразил:

— Как бы мне хорошо ни было, мне там лучше. Разве рыба в лоханке лишена воды? Но у нее нет простора, нет свободы. И совесть моя не спокойна. Я до сих пор вижу Стрешнева, которого я задушил, вижу обгорелый труп карлицы, вижу пламя, в котором сгорела усадьба. Все вижу я по ночам, и сон мой неспокоен, как неспокойна моя совесть. Но ежели я уйду туда, с тобою, я буду знать, для чего я все это сделал, и совесть моя успокоится.

— Но разве ты все еще любишь меня?

Он грубо схватил ее за руку.

— Я ненавижу тебя! — почти крикнул он. — Ты горе моей жизни!

— Так уходи в свои степи, я помогу тебе, и оставь здесь свое горе, — улыбнулась она, высвобождая руку, которую он больно стиснул.

— Я не уйдут без тебя…

— Но почему, почему же, ежели ты не любишь меня?

— Я ненавижу тебя, — повторил он с прежней силой. — Да, ненавижу, но порой проходит ненависть моя, и мне кажется, что я опять люблю тебя, как любил свою потерянную совесть…

Она нахмурилась и, не давая ему продолжать, резко проговорила:

— Довольно, цыган. Много наболтал ты тут всякого вздору. Я не хочу тебя более слушать. Когда-то мы стояли на одной дороге, но теперь наши дороги далеко разошлись друг от друга. Тебе не достичь меня по моей, я не пойду по твоей. Ты говоришь, что не страшишься моих угроз, я не боюсь твоих. Разойдемся. Будем, значит, бороться друг с другом, а кто поборет — увидим.

Она отстранила его жестом со своей дороги — и он пропустил ее.

— Хорошо, — проговорил он, посторонившись. — Будем бороться. Но помни: или ты будешь моею и уйдешь со мной, или погибнешь…

Она пожала плечами и, ни слова не сказав ему в ответ, спокойной поступью пошла к ограде Летнего сада.

В качестве столичного губернатора светлейший Ментиков обязан был ежедневно объезжать город и о всем замеченном им каждое утро доносить лично императору.

Во всякое время года и во всякую погоду князь совершал свою прогулку по городу, выезжая из дому рано утром. Вот и в это утро вошел его денщик и доложил, что поданы лошади…

— Знаю, — резко ответил князь. — Того ради и одеваюсь.

Денщик, однако, не уходил и переминался с ноги на ногу у порога.

— Что тебе еще?

Денщик доложил, что приехал полковник Экгоф и желает видеть князя по экстренному делу.

Меншиков терпеть не мог никаких экстренных дел и еще больше не любил ради одного дела откладывать другое, уже задуманное. Тем более сегодня он был не в духе и потому тотчас же рассвирепел и крикнул денщику:

— Полковник Экгоф! Что ему еще от меня нужно? Мне некогда с ним разговаривать. Пусть завтра заедет.

Но не успел он проговорить этих слов, как дверь отворилась, и в ней показался сам полковник Людвиг Экгоф.

— Простите меня, ваша светлость, — спокойно и с достоинством проговорил он, — но у меня тоже нет времени заезжать завтра.

Меншиков злобно взглянул на него из-под своих седых бровей.

— Стало, ты нынче у дверей, подслушиваешь, Экгоф, — сказал он ему.

— Нет, князь. Но я, долго поджидая ответа, пришел в нетерпение и подошел к дверям. Я услыхал ваши речи. Мне ждать некогда, и с позволения вашей светлости, я тотчас же доложу то, что имею сказать.

— Говори, коли так, — пожав плечами, ответил ему Меншиков, внутренно удивляясь его смелости и необычайной настойчивости. — Что развесил уши, ступай! — накинулся он на денщика. — Говори же!

Он даже кивнул Экгофу головой на кресло, но сам не сел, а продолжал одеваться.

— Говори, — еще раз повторил он, видя, что полковник медлит, — или я тебя отсюда вышвырну. В чем твое дело, если у тебя есть таковое?

Наконец, после некоторой внутренней борьбы с самим собою, Экгоф решился:

— Дело идет об одной преступнице, князь, которую я хочу предать вашему усмотрению.

— О преступнице?.. О какой там еще преступнице, говори толком и не тяни по-пустому.

— Ее зовут… Марьей Даниловной Гамильтон. Но у нас ее называют Гамонтовой.

Рука Меншикова дрогнула при этих словах так сильно, что он оторвал дорогую застежку от своего камзола.

— Ты говоришь про Гамонтову, что в близких прислужницах у императрицы и…

Он сдержался и умолк, вопросительно глядя в глаза полковнику.

— Про нее самое.

— Что ты шутки шутить вздумал? — все больше и больше волнуясь, заговорил князь. — Какая она преступница, в своем ли ты уме, полковник?

— В своем, светлейший князь, и повторю, коли велишь, свои слова ни токмо перед тобою, но и перед коллегией.

— Какие-нибудь бабьи выходки, а ты преважно называешь их преступлениями?

— Марья Даниловна настоящая преступница, князь. И если твоя светлость готова выслушать меня…

— Говори. Говори же все, что знаешь.

— Знаю я многое и все скажу, что знаю. Ее преступления неисчислимы и страшны и, если позволите…

— Как «если позволю!» Я слушаю тебя обоими ушами… Только, Бога ради, не тяни, говори скорее!

— Я давно знаю эту женщину… — начал Экгоф. — Со дня ее прибытия в столицу.

Меншиков усмехнулся.

— Ведомо мне то. Ведомо и то, что вы любили друг друга. Что же дальше?

— Но я не знал в то время, кто она.

— А теперь знаешь?

— А теперь знаю. Помните, князь, царю было донесение, что князь Реполовский бесследно пропал из усадьбы Стрешнева?

— Помню.

— Помните и то, что в усадьбе Стрешнева был пожар и сгорел при этом сам владелец?

— Слыхал что-то, да точно не упомню того. И что из этого?

— Князя Реполовского убила Марья Гамонтова, как и Стрешнева. Усадьбу сожгла она же и, вы крав деньги и драгоценности, бежала сюда.

— Что ты говоришь! — почти радостно вскрикнул Меншиков.

— Да, но это еще не все…

— Как не все? Да этого совершенно достаточно, чтобы отрубить ей голову.

— Это еще не все. У нее было двое детей, и обоих она убила…

Экгоф замолчал, провел рукою по лбу, как бы отгоняя от себя дурное видение.

Меншиков тоже молчал.

Он, очевидно, в настоящую минуту обдумывал все, что услыхал от полковника, и рассеянно смотрел на него.

Затем Экгоф продолжал:

— Вот ее преступления, князь… таковые страшные преступления, каковым трудно было бы поверить, если бы не…

— Если бы не… что?

— Если бы не было налицо очевидца.

— И этот очевидец?.. — быстро спросил Меншиков.

— Очевидец и сообщник этот — некий цыган Алим, — ответил Экгоф. — Заметьте, ваша светлость: и «сообщник».

— Ты его видел, говорил с ним?

— И видел, и говорил.

— Где же он теперь? — с беспокойством осведомился Меншиков.

— Он, по моему приказанию, взят под стражу и содержится под крепким караулом, — успокоительно сказал Экгоф.

— А! — облегченно вздохнул князь. — Но почему сей очевидец и соучастник преступлений сей распутной женщины донес на нее тебе?

— Потому, что он был исполнителем ее преступлений, слепым орудием в ее руках, ослепленный ее красотой и обольщенный ее обещанием уйти с ним в табор. Она обманула его, и он теперь мстит ей.

— Так. Сие мне понятно. Но непостижимо, почему цыган отправился с доносом к тебе именно?

— Я забыл сказать вашей светлости, что цыган сей служит под моим ведомством в царевой кузнице кузнецом.

Теперь, по-видимому, Меншиков понял нити и основания доноса и успокоился. Все это, очевидно, было не оговором, не вымыслом.

Довольная улыбка появилась на его лице.

— Ее следовало бы немедля ни мало, без всякого сожаления, тотчас же раздавить каблуком, как давят ядовитую гадину, — сказал он. — Это не человек и не женщина, а монстр, и даже хуже зверя, ибо и зверь не душит своих детей, а имеет о них заботу и попечение.

— Да, это истинно. Если бы я это знал раньше, может быть, я сам убил бы ее.

— Так, так… — задумчиво проговорил Меншиков, очевидно, что-то обдумывая. — Ты любил ведь ее, я знаю. Она красива, молода… Нет, ни ты, ни я не могли бы убить ее… потому что оба были увлечены ею. Но правосудие сделает за нас должное и воздаст ей по делам ее. Итак, Стрешнев убит ею… Неважный офицер, одначе с честью делавший поход под начальством фельдмаршала Шереметева. Помню, государь опалился на него за то, что он просился в военное время в вотчину…

— На свидание с Марьей… Там-то, в вотчине, он и схватил болезнь, спасая Марью из пруда, куда она бросилась, якобы ненароком, с ребенком.

— С ребенком! Ага… И что же вот этот-то ребенок…

— И утонул.

— Понимаю.

— А князь заболел, был обокраден и сожжен вместе со своим домом. Прошу вас, князь, — прибавил Экгоф, — не думайте, что этим доносом я хочу отмстить ей за отверженную любовь или измену… Узнав о столь важных ее преступлениях, я решил, что лучше бы мне было никогда не встречаться с нею и что донести на нее вашей светлости — моя прямая обязанность.

— Да, это была твоя обязанность, — согласился князь. — Я бы удивился, ежели бы ты скрыл это от меня.

— Я и то скрывал долго… — сознался полковник. — Слухи доходили до меня давно, но я не верил им и… не хотел верить. Мало ли что про кого говорят. А без доказательств я не хотел тревожить по-пустому вашу светлость. Не приди ко мне цыган, Марья Даниловна могла бы, в случае доноса, назвать меня облыжным клеветником, и я ничем не мог бы доказать своей правоты. Но, раз только я убедился в истинности слухов, моим долгом почел я довести до вашего ведома о ее злокозненных деяниях.

— Хорошо, — сказал Меншиков, — спасибо тебе, Людвиг. Ты поступил правильно, забыв, что был ее любовником, и вспомнив, что ты — офицер на службе его величества. Через малое время царь будет обо всем осведомлен, и правосудие совершится в полной мере. Можешь идти. Прощай.

Меншиков сделал несколько шагов по своей комнате.

Но Экгоф не двигался с места.

Меншиков с заметным удивлением взглянул на него.

— Что же ты? — сказал он ему. — Или имеешь еще что сказать мне?

— Нет, князь… ничего более… Только…

— Только — что?

Экгоф вытер платком пот, которым был покрыт его лоб. Вид полковника был растерянный и жалкий.

— Только я хотел спросить вас, — нерешительно проговорил он, — я хотел спросить…

— О чем? Спрашивай…

— Я хотел спросить… ежели бы вы были на моем месте… То есть, ежели бы между вами и ею было то, что было между нами, — поступили ли. бы вы так, как поступил я?

Меншиков без колебания подал ему руку.

— Вот мой ответ, — сказал он торжественным голосом. — Как ты думаешь, протягивают ли руку человеку, которого презирают? Твоя совесть безупречна, Людвиг. Можешь спать спокойно. Своим доносом ты освобождаешь нашу обожаемую государыню от ее опаснейшего и лютейшего врага… А нас всех от чудища страшна. Ступай и подними высоко голову. Ты сделал не больше того, что должен был сделать. Прощай!

Экгоф откланялся, но, несмотря на ободряющие слова Меншикова, он вышел из его комнаты с низко опущенной головой и с убитым видом опозоренного доносом человека.

Меншиков следил за ним, не спуская глаз, и, когда он скрылся за дверью, пожал плечами и проворчал:

— Глупец! Об заклад побьюсь, что он теперь кается в том, что сделал…

Светлейший был прав.

Экгоф раскаивался. И до такой степени, что шесть месяцев спустя он кинулся в самую горячую боевую схватку и нарочно подставил свою грудь под датскую пулю во время битвы с датчанами.

Доносчик несчастной Марьи Даниловны скончался от ран.

 

Глава 26

Между тем Меншиков недолго обдумывал, как, когда и в каком виде осведомить царя обо всем, что он только что услышал.

Он быстро переменил камзол, надел шляпу и, сев в повозку, помчался к царю.

Царь был занят другими делами и выслал сказать своему любимцу, чтобы он приехал позже.

Но Меншикову не терпелось, и он потребовал немедленной аудиенции по весьма важному, не терпящему отлагательства делу.

Царь терпеть не мог, когда его отрывали от начатого дела для другого, и потому заставил все-таки князя выждать достаточное время в соседней комнате.

Голова Меншикова горела, и сердце его билось усиленно во время этого вынужденного ожидания…

Наконец, камердинер царя растворил перед ним двери.

Царь стоял у стола во весь свой гигантский рост и встретил Меншикова сухо.

Князь тотчас же угадал по его лицу, что Петр не в духе — он хорошо и давно изучил все оттенки выражения его лица.

Очевидно, минута для такого дела была выбрана самая неподходящая, и Меншиков уже раскаивался в своей обычной поспешности и горячности и охотно ретировался бы назад.

Но было уже поздно.

Конечно, он мог бы отложить свой рассказ о деяниях Марьи Даниловны до другого раза, более удобного, и выдумать что-нибудь другое для доклада царю. Но ничто иное не объяснило бы его настойчивости в требовании свидания, и все другое навлекло бы на него сильный гнев его царственного друга.

Он вспомнил, как еще очень недавно царь, разгневавшись на него, повелел ему ради вящего унижения таскать лоток с подовыми пирогами, и до такой степени растерялся, что ничего подходящего для доклада о чем-либо другом выдумать не мог.

Между тем царь, уставившись на него, проговорил:

— Что тебе, Данилыч, от меня занадобилось, скажи на милость?

— Ваше величество…

— Назойлив ты стал. Ежели тебе говорят, что я занят делами спешными и важнейшими, чем твои доклады, неужто не мог ты выбрать иное время?

— Ваше величество…

— Знаю наперед, что ты скажешь. Что в городе все благополучно? Или что коллегия облыжно обвинила тебя в новом лихоимстве? Ой, Данилыч, плохие шутки ты шутишь со мной. О двух головах ты, что ли? Мало я тебе мирволил да попускал? Как бы не превратиться тебе в твое первобытное состояние пирожника… Дождешься, гляди!

Меншиков все больше и больше терялся при этих словах императора.

— Государь, — наконец проговорил он, с трудом подыскивая слова. — Государь…

— Так говори же, наконец, коли пришел!

— Государь…

И Меншиков рассказал царю все, во всех подробностях, что сам только что выслушал от полковника Экгофа.

Он внутренно трепетал во время своего рассказа, но не упустил из него ничего важного и ничего мелкого.

К концу доклада он уже совершенно пришел в себя и следил внимательно за выражением лица императора.

Петр выслушал его молча до конца, не прервав его ни единым словом, ни единым жестом.

Если бы не обычное нервное подергивание его лица, можно было бы подумать, что он слушает достаточно сам по себе интересный рассказ, но о женщине совершенно для него посторонней, о которой он ничего никогда не слыхал и которую никогда в жизни не видел.

Меншиков кончил рассказ и смутился этим глубоким равнодушием царя.

Он хотел бы еще что-нибудь прибавить; но выдумать что-нибудь более сильное было невозможно, и, если перечислением чудовищных преступлений царской фаворитки он не вывел императора из состояния равнодушия, то чем другим еще мог бы он вывести его из себя?

И вдруг ему мелькнула «счастливая» мысль.

Он вспомнил об одной встрече и разговоре — и тут же решил воспользоваться этим.

— Ко всему мною сказанному, — проговорил он, — долгом, почитаю прибавить, что сия Гамонтова, несмотря на высокий свои придворный сан и на счастье пользоваться твоим вниманием, государь, и благорасположением, зело неуместно и пашквильно обольщает твоего денщика Орлова льстивыми речами и сладостными взглядами.

Судорога прошла по лицу Петра, которое теперь вдруг побледнело.

— Что ты врешь, старик! — громко закричал он и стукнул мощным кулаком по столу. — Из ума выжил, что ли?

— Истинно, истинно говорю.

— Какая завистливая баба вложила в твои глупые уши сию пашквильную клевету? Тотчас молви, кто сказал тебе сие?

— Никто, государь. Сам видел и слышал все, о чем здесь говорю.

— Ого! Что же ты слышал такое?

— Сказывала она мне при Орлове— он самолично тому свидетель: — «Вот кабы ты, — я то есть, государь, — был бы таким, как он, — Орлов, то есть, — тогда я могла бы полюбить тебя».

— Она это сказала?

— Да, государь.

— При Орлове?

— При нем.

— Хорошо, я осведомлюсь у него.

Царь приказал позвать денщика.

Орлов вошел.

— Скажи-ка, Орлов, — обратился к нему царь, — говорила ли Марья Даниловна Гамильтон, вот при нем, — он указал пальцем на князя Меншикова, — будто могла бы полюбить его, коли он походил бы лицом на тебя?

Орлов смертельно побледнел и стоял ни жив ни мертв.

— Говори же! — крикнул царь, подступив к оробевшему офицеру. — Да, гляди, ежели солжешь…

Орлов повалился в ноги царю.

— Говорила… — прошептал он. — Но сие было не более, как шутка, полагаю.

— Довольно. Встань и уходи!

Орлов вышел, шатаясь.

Петр вернулся к столу и облокотился о него. Лицо его сделалось еще сумрачнее и чаще стало подергиваться судорогами…

— Ты сказал правду, Данилыч, — проговорил он еле слышно. — А сколько и от кого получил ты за сей злобный донос? — вдруг спросил он его.

— Государь…. — негодующе воскликнул Меншиков, и лицо его залило краской.

— Добро, — вдруг твердым голосом остановил его Петр. — Оставим сие.

Он замолчал и забарабанил пальцами по столу, а затем совершенно другим тоном, деловитым и спокойным, заговорил:

— В рассуждении преступлений той женщины, о коих ты учинил свой донос и до сведения моего довел, ты поступил, впрочем, правильно, как верный слуга своему царю и России. Таких людей терпеть не можно и они подлежат каре. Но скажи мне, ведома ли вся сия история императрице?

— Нет, государь.

— Правда ли?

При этом вопросе Меншиков выпрямился и торжественно ответил:

— Клятву даю.

— Добро, — верю тебе. И в сем случае поступил ты опять же правильно.

Петр подошел к Меншикову.

— Добро, — повторил он и взглянул своими большими темными глазами ему прямо в лицо. — За это твое умолчание, в сем случае достойное и хвальное, прощаю тебе, что сим доносом принуждаешь меня выдать палачу женщину, которую я люблю… И которую ты ненавидишь…

— О, государь, поверь…

— Довольно. Требую от тебя нарочитого молчания обо всей сей истории до моего иного повеления.

— Слушаю, государь.

— А теперь ступай и позови ко мне Зотова.

— Слушаю, государь.

Меншиков вышел, тая на душе радость.

 

Глава 27

Никита Моисеевич Зотов был учителем Петра и не кем иным, как дьяком, рекомендованным царю Феодору Алексеевичу боярином Соковниным. Учительские способности Зотова были наперед испытаны Симеоном Полоцким, и Зотов был, по его апробации, назначен учителем к пятилетнему Петру.

Он и преподавал ему грамоту, Часослов, Псалтырь и Евангелие, а также пополнял познания своего молодого царственного питомца чтением «потешных книг с кунштами» .

В девяностых годах Зотов, принимавший участие в заключении Бахчисарайского мира, был сделан думным дьяком, потом начальником ближней походной канцелярии государя и назывался в указах «ближним советником и ближней канцелярии генерал-президентом».

Зотов был в описываемое время семидесятилетним выжившим из ума стариком, которого Петр держал около себя ради того, чтобы шутить над ним на излюбленных им ассамблеях…

Ассамблеи были новым в то время видом развлечения в России. Петр, производя свои реформы в государственном строе жизни, в особенности старался также привить русскому обществу как бы внешний культурный лоск европейских народов, к которому он присмотрелся во время своих поездок к западным дворам Европы.

Он начал с того, что велел перевести с немецкого книгу: «Приклады, како пишутся комплименты», но самым могущественным средством развития общественной жизни считал ассамблеи, происходившие по особо и заранее выработанным им самим правилам, которые были даже обнародованы в указе. В указе было сказано:

«Ассамблеи слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать: вольное в котором доме собрание или съезд делается не для только забавы, но и для дела; ибо тут может друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, при том же и забава. А каким образом оные ассамблеи отправлять, то определяется ниже сего пунктом».

Пункты эти были довольно курьезны:

«Хозяин повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду, игры, на столах употребляемые, приготовить. Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть и в том никто другому прешкодить или унимать, так же церемонии делать вставанием, провожанием и прочим отнюдь да не дерзает, под штрафом

Великого орла». Был, между прочими, и еще пункт: «Также объявляется при сем реестре кому ассамблеи держать. Первая будет у князь-папы», — так Петр называл все того же всешутейшего Зотова.

В реестре лиц, назначенных участвовать в ассамблее, обращал на себя внимание вице-адмирал Петр Михайлов — то есть сам царь.

На ассамблеях избиралась «царица бала», которая выбирала «маршала бала», обязанного беспрекословно выполнять ее повеления.

Участники ассамблеи танцевали «миновею», «пистолет-миновет» и нечто вроде «гросс-фатера» — танец, изобретенный самим царем: тридцать — сорок пар под звуки похоронного марша двигались погребальным шествием по залам; вслед за тем музыка переходила в веселый темп, дамы оставляли своих кавалеров, кавалеры ловили дам, и подымалась страшная возня, беготня, шум и крик. За Петром и Екатериной гонялись, как за обыкновенными смертными. Затем по сигналу маршала все стихало и, кто оказывался без дамы, подвергался обязательству осушить кубок Большого или Малого орла. Это был огромного размера кубок, и никакие отговорки не могли избавить осужденного от выполнения наложенного на него в этом случае наказания.

Зотов был усердным посетителем ассамблей; он пил, несмотря на свои почтенные годы, больше всех и, кажется, способен был бы выпить не только Большого или Малого орла поодиночке, но обоих вместе взятых.

Он воображал, что оказал огромные услуги царю, научив его в детстве великим премудростям, и его самой заветной мечтой было получить какое-нибудь высокое звание.

Он и приставал постоянно с этой просьбой к Петру, который и сказал ему однажды в ответ на его вечную просьбу:

— Добро! Ты достоин, как и служба твоя, награды: жалую тебя князь-папой.

Зотов вытаращил глаза.

— Как это князь-папой? Ты измываешься надо мной? Это ведь церковный сан.

— А что тебе до того? Я тебе его жалую, а вместе с тем дом, приличествующий твоему сану, и денег на содержание оного. А в доказательство сего устрой у себя по переезде в дом ассамблею.

 

Глава 28

Зотов, посланный Меншиковым, предстал перед царем.

— Ианикита, — сказал ему Петр, — я позвал тебя, дабы объявить тебе мою волю. Нынче ввечеру быть у тебя в дому конклаву с ассамблеей. Будем праздновать твою помолвку с Стремоуховой.

Зотов радостно замигал старческими подслеповатыми глазами:

— Наконец-то, государь! Спасибо на добром слове. Одначе, кого звать на конклаву укажешь?

— Пожди малое время.

Царь подошел к столу, покрытому толстым, темного, неопределенного цвета сукном, и стал писать своим крупным, размашистым почерком.

Написав довольно длинный список имен, он передал его старику.

Тот близко поднес его к глазам, напряг их и, прочитав, проговорил:

— Скажи на милость, ты нынче хочешь позвать женский пол на конклаву?

— Отчего нет? Веселее будет.

— Одначе, та… Гамонтова ныне больна, как я наслышан. Знаешь ли ты это? Она не будет, и труда брать не стоит звать ее.

— Будет. Не твоя печаль. Увидишь, будет! Я сам позову ее.

— Как повелишь, государь.

Зотов вышел своей обычной шутовской походкой, вприпрыжку. Но царь на сей раз не улыбнулся, а сумрачный и суровый, дав ему скрыться, оставил комнату.

Марья Даниловна лежала в своей опочивальне, действительно перемогаясь от нездоровья.

С ней это случалось редко, но когда случалось, она бывала в самом тяжелом и неприятном настроении духа.

Она ничего не делала, и глаза ее были устремлены в одну точку, а брови плотно сжаты так же, как и губы. В минуты безделья и нездоровья она всегда невольно переносилась мечтами в прошлое, когда она влачила жалкое существование, не переставая мечтать о лучшей доле. Вспоминала она и дни отчаяния, овладевавшего ею, когда ей казалось, что жизнь ее кончена, что она погребена навеки в глухой усадьбе. Потом являлись светлые промежутки, и ей уже казалось, что, напротив, в будущем ее ждут почет, возвышение и богатство.

Как верно предсказала ей цыганка-гадалка!

Да, не особенно много времени прошло с тех пор, а вот и все, что она ей говорила, осуществилось. Ее полюбил самый великий человек — великий ростом, великий духом, великий положением. Думала ли она тогда, что этот человек— царь!

По странной, необъяснимой психологии она никогда не думала о второй части предсказания, гласившей о неизбежном падении после головокружительного возвышения, и вдруг теперь она вспомнила об этом, и ее неустрашимая душа дрогнула…

Что если и вторая часть гадания сбудется, как первая?

Но ей удалось отогнать от себя эти черные мысли.

Запас силы воли был в ней большой, и ей всегда удавалось направить мысли на что-нибудь более отрадное.

Однако незаметно думы ее перешли от матери-цыганки к ее сыну. Где он и что с ним? После свидания с ним в Летнем саду она его не видела больше и ничего не слышала о нем. Как будто он исчез навсегда. Думает ли он о ней и злоумышляет он против нее, как грозился?

Эта мысль чуть-чуть встревожила ее. Что если он сдержит свое обещание? Но потом она рассмеялась этим опасениям.

— Что за вздор! — сказала она себе шепотом, как бы для того, чтобы ей показалось, что не она сама, а кто-то посторонний разубеждает ее. — Он никогда не сделает этого! Ведь кто же убивал, грабил, кто был исполнителем моих преступлений? Он же. Ежели он выдаст меня — он и себя выдаст. Но это возможно! Ведь кто их знает, этих цыган? Натура у них дикая, необузданная, горячая… Может вступить ему в голову, и он не пожалеет себя…

Потом она раздумалась о том, почему ей не понравился такой истинный красавец, как Алим, в то время когда нравились мужчины гораздо хуже его. Но на этот вопрос она не сумела себе ответить, хотя он был достаточно ясен…

Марья Даниловна обладала страстным темпераментом, сильной волей, активной натурой. Как бы в дополнение к этому ее характеру ей требовались люди со слабой волей, пассивные, бесцветные. Таковыми были Реполовский, Стрешнев, теперь Орлов… с его робкой душой и робкой улыбкой. Сильные характеры были не по ней. Воля сильного человека непременно бы столкнулась с ее волей и сокрушила бы ее. Может быть, поэтому не любила она и Петра, несмотря на все, что он дал ей и чем возвысил ее. Именно своей робостью, пассивностью своего характера нравился ей мягкий Орлов, к которому она чувствовала в последнее время все большее и большее влечение.

Мысли ее вернулись к Петру.

Она знала, что он любит ее. Сколько уже времени продолжается эта любовь! Значит, это не мимолетная вспышка, а прочная связь, основанная на прочном чувстве.

Она умеет влиять на него, держать его в своей власти, вероятно, именно потому, что не увлекается им, не теряет головы, не любит его и может хладнокровно и рассудительно управлять собой.

Мечты ее разгорались.

Кто знает, что будет дальше? Может быть, ее ждет еще более высокое положение.

Здесь мечты ее останавливались. Ах, если бы это было возможно! Как бы она показала себя Меншикову и всем, всем этим надменным или низкопоклонным людишкам!

Картины, одна заманчивее другой, всплывали в ее кружившейся от нездоровья или от нездоровых грез голове.

Но вдруг она насторожилась…

Знакомые, твердые шаги раздались за дверью.

Это— царь, явившийся к ней в час обычного своего посещения.

Он имел обыкновение входить не стучась и не спросясь, обыкновенно подходил к ней, целовал ее и садился рядом с нею.

Он и на этот раз сделал то же, обнял и поцеловал ее, но не сел.

Лицо его было бледнее обыкновенного, и брови хмуро насуплены.

— Здравствуй, Машенька, — сказал он отрывисто.

— Здравствуй. Ты нездоров?

— Напротив. Мне только что говорили, что ты нездорова.

— Да, я чувствую себя нехорошо. Недужится что-то. Садись же.

— Нет, я не сяду.

Она подняла брови в изумлении.

— Почему же?

— Мне некогда, — сухо сказал он. — Я занят, меня ждут дела.

— А!.. — протянула она, и лицо ее приняло недовольное выражение. — Так ты оставляешь меня одну?

— Жаль, но так должно. Ежели же ты хочешь наградить меня за утраченное время, в которое ты не увидишь меня, то сделать это легко.

— Как? — спросила она.

— Ныне ввечеру указал я быть у Зотова конклаву. Ведомо тебе, полагаю, что сия за штука. Там бывает весело. Люди веселые и разговоры вольные, и вино доброе. Ныне указал я быть и дамам — веселье будет всем нам. И новые лица будут: только что прибывший из своих дальних вотчин Телепнев с женою, вдовою Стрешнева покойного.

Рука Марьи Даниловны дрогнула и чуть не выронила чашку…

— Что с тобою, моя милая? — спросил ее Петр, взглянув ей прямо в глаза.

— Ничего! — резко ответила она.

Царь засмеялся.

— Ага! Уж не знаешь ли ты Телепнева? — проговорил он.

— Не знаю… то есть… встречалась когда-то.

— Чего доброго, может, он когда и любил тебя, а женился на другой? Того ради и в гнев велий пришла, имя его услыхав.

— Никогда того не бывало! — твердо ответила Марья Даниловна.

— А ты не сердись! Ведь это шутки для ради сказал я.

— Я не люблю, когда со мною такие шутки шутят, государь.

— Ну, полно, Даниловна. Не всяко лыко в строку. Ну, так вот взял я себе в приятную уверенность, что и ты будешь на конклаве том.

Она решительно покачала головой.

— Спасибо, что меня в мыслях держал, государь, и прошу — извини меня. Я не могу быть! Я уже сказала тебе, что мне недужится.

— До вечера еще далече и, глядишь, все болести твои пройдут.

— Нет, государь. Я редко болею, но когда болею — это на несколько дней.

— Я пришлю тебе своего медикуса.

— Он не поможет.

— Ну, кто знает!.. Не унывай. До свиданья! Смотри же, вечером жду беспременно. Без тебя мне и праздник не в праздник. Одначе, заболтался я с тобою. Будь же здорова.

— Прощай, государь, но не жди меня.

Петр круто повернулся к ней и, совершенно изменив свой добродушный тон, сказал ей резким, сухим и властным голосом, тем голосом, которым он всегда говорил с неугодными или прогневавшими его подчиненными:

— Ежели я зову, то, стало, хочу, чтобы была. А чего я хочу, то должно быть.

Она испугалась этой перемены тона и удивилась.

Она так растерялась, что низко склонила голову и покорно ответила:

— Коли ты так хочешь, государь, — буду.

— И отлично! До вечера, Даниловна.

Он вышел, ни разу не обернувшись, как имел до сего обыкновение.

 

Глава 29

В большом зале зотовского дома на Неве собирались к указанному часу гости.

Нововведение, заключавшееся в присутствии на конклаве женщин, заинтересовало всех. Никто на этот раз не отозвался нездоровьем, и вскоре зал наполнился приглашенными.

Зотов, ввиду предстоящей помолвки и разрешения царя вступить ему в брак, разгуливал по залам очень довольный и, щуря свои подслеповатые глаза, то и дело на кого-нибудь натыкался и неизменно ворчал при этом на того, кого сшибал с ног:

— Что это, право, точно тебе мало места? Кажись, ты не в лагерном шатре, а в моих залах…

Но от этих столкновений расположение духа его не менялось.

Единственно, чем он был очень недоволен в этот вечер, так это тем, что царь пригласил женщин и мало знакомых людей, вроде Телепнева. Но он ничего не мог поделать против этого, потому что о приезде Телепнева сам доложил два дня тому назад царю и нашел уже его имя в списке, данном ему Петром нынче утром.

— В велий упадок установление конклавов приходит, коли их превращают в ординарную ассамблею с женщинами… — говорил он Меншикову, который тоже явился сюда.

Но Меншиков был иного мнения и не согласился с ним.

Ждали государя, который долго не ехал.

Гости, гурьбою ходя по комнатам, осматривали новое помещение Зотова, недавно лишь отстроенный и отделанный дом, подаренный ему Петром.

В то время город отстраивался с изумительной быстротой, и иностранцы, прибывавшие в Петербург, уже изумлялись общему его красивому виду. Так, например, поражал своей длиной и шириною Невский проспект — длинная аллея, обсаженная деревьями, вымощенная камнями, с рощицами и полянками по бокам. Проложили ту улицу пленные шведы и каждую субботу тщательно чистили ее. Но капитальных, основательных построек в городе было мало: адмиралтейство, летний дворец у Летнего сада, почтовый двор, биржа, дом Меншикова на Васильевском острове; все же остальные частные дома строились на живую руку, кое-как, и уже совершенно не по климату: потолки протекали даже в домах знатных людей, и часто за обедом с потолка начинался обильный дождь, охлаждавший разгоряченных возлияниями гостей.

Таков был и новый дом Зотова. Но хозяин очень любил его и гордился им как царским «преславным» подарком.

В течение дня, предшествовавшего помолвке «всешутейшего», царь отдал несколько новых распоряжений относительно назначенного вечером конклава. Он распорядился, чтобы все приглашенные явились кто в польском, кто в гишпанском, кто в старонемецком, кто в турецком платьях; для этого он приказал через курьеров оповестить всех званых особыми повестками: — «Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, того, кто фамилией своею гораздо старее черта». — Другому кому он прислал иную повестку: — «Того бы не забыть, кто пятнадцать дней чижика приискивал, да не сыскал; не знаю и того, может ли он и то сыскать, куда он устремляется и куда гости призываются и торжественно приготовляется».

Меншиков явился еще раз к царю после своего доноса, но не был принят.

Царь спешно составлял пригласительные повестки, и князь понял, что этой невинной забавой хочет затушить свое душевное волнение, свою сердечную печаль.

В несколько тревожном настроении духа бродил Ментиков по залам зотовского дома и рассеянно отвечал на обращаемые к нему вопросы.

Среди присутствующих был и вновь прибывший в столицу Телепнев с Натальей Глебовной, давно уже вышедшей за него замуж. Телепнев приехал хлопотать о своих делах по вотчине и получил утром еще — очевидно, тотчас после разговора царя с Меншиковым— приглашение на вечер: царь узнал накануне от Зотова, что Телепнев жил одно время в усадьбе у Стрешнева.

Наталья Глебовна очень изменилась с тех пор: она пополнела, приобрела хороший свежий румянец, и глаза ее уже не выражали какой-то забитости, испуганности и робкой покорности судьбе, а светились довольным, радостным чувством любви к тому, кого она с детства любила и с кем разлучила ее в молодости злая судьба.

Наконец явился царь.

Он был в своем излюбленном батальном наряде: в зеленом кафтане с небольшими красными отворотами; на ногах зеленые чулки и старые изношенные башмаки; в правой руке палка, под мышкой старая шляпа.

Он был весел, но лицо его судорожно подергивалось, и он искал кого-то глазами.

Подозвав к себе Зотова, император тихо спросил его:

— А Гамонтовой нету?

— Она в другой комнате, жалуется на недужество.

— Скоро мы ее вылечим… — загадочно сказал царь. — Позови-ка мне Телепнева.

Когда Телепнев подошел к нему, царь спросил его:

— Знаешь ли ты некую Марью Даниловну Гамонтову?

Телепнев вздрогнул.

— О, государь, — воскликнул он. — С сею Марьею Даниловной Гамонтовой, сиречь Гамильтон, привел меня случай встретиться в усадьбе покойного Никиты Тихоныча, и самая смерть его…

— Добро, — прервал его царь. — Ты сядешь за столом насупротив нее, а до стола сделай так, чтобы она тебя не видела.

Зал, наполненный гостями, имел очень красивый вид благодаря пестроте костюмов, в которые облеклись гости.

Пир начался по обычной программе. Среди говора и шума князь-папа принимал поздравления с помолвкой и пил, как бездонная бочка, от чего глаза его усиленно слезились и мигали.

Наконец после миновеи и прочих танцев, в которых Марья Даниловна не принимала никакого участия по нездоровью, все направились к столу.

Она хотела уехать, но царь настиг ее в отдаленной комнате и не допустил этого.

— Машенька, — сказал он ей, глядя на нее с затаенным сожалением, — я не узнаю тебя ныне. Краска сошла с лица твоего и губы побледнели.

— Я уже сказала тебе, что мне недужится.

— До сей поры?

— До сей поры, государь, — сухо ответила она.

— А жаль, поелику непременно настоит тебе еще отбыть стол.

Но она взмолилась:

— Не неволь меня, государь, того не можно мне сделать.

— Я не пущу тебя, — твердо проговорил он. — Принудь себя. Без тебя мне и пир не в радость.

Она знала его упрямый характер и знала, что бесполезно сопротивляться далее.

— Хорошо, — сказала она, резко передернув плечами. — Пусть будет так, коли иначе быть не может.

Он повел ее к столу.

Садясь на свое место, по левую от Петра руку, она подняла глаза и так вздрогнула, что все обратили на нее внимание.

С самого прибытия на вечер она отыскивала Телепнева, но, не видя его среди гостей, решила, что его не будет, и мало-помалу успокоилась.

И вот он сидит теперь перед Марьей Даниловной, вместе с ее бывшей «хозяйкой», Натальей Глебовной…

Смертельная бледность покрыла ее лицо, и, шатаясь, опустилась она на скамью.

Лицо царя перекосилось.

Если он и таил до сих пор долю сомнений относительно ее виновности, то теперь эти сомнения рассеялись.

— Что с тобою? — насмешливо спросил он. — Все от недуга или ты так испугалась Телепнева?

— Чего мне его бояться, — оправившись несколько, тихо ответила она.

— И я думаю, нечего. Мужчина он не страшный, а даже, наоборот того, с лица зело красивый. И жена его зело прекрасна.

Телепнев и Наталья Глебовна поздоровались с ней издали наклонением головы; она ответила им, но не смела взглянуть им в глаза и сидела ни жива ни мертва.

Пир продолжался.

Ели исправно, пили еще больше…

Царь, по-видимому, был в духе.

Первая часть ужина прошла, как проходила всегда — в смехе, шутках, болтовне. Никогда еще Петр не был так оживлен и внимательно любезен к Марье Даниловне, как в этот вечер. Она стала успокаиваться и понемножку приходить в себя, изредка рискуя поглядывать по сторонам и перед собою, следя за Телепневыми. Но они очень были заняты друг другом и, когда их первое изумление при виде Марьи Даниловны, сидящей рядом с царем и пользующейся его необычным вниманием, прошло, они перестали обращать на нее внимание.

Трапеза продолжалась.

Адмирал Апраксин уже заливался слезами — знак, что было уже много выпито. Меншиков упал замертво, и вокруг него суетилась свояченица, оттирая его спиртом.

На другом конце стола разгоралась ссора между Зотовым и одним из гостей…

Зотов требовал к себе почтения, а тот, напившись, дерзил ему:

— Какой ты есть папа? Ты не князь-папа, а бездонная дыра! Лей в тебя, что на каменку…

— Грустно сие, ах как грустно! — заговорил, заливаясь слезами, Апраксин. — Выпито много, а веселье уходит, и тоска гложет сердце.

Рядом кто-то клялся в дружбе, уверяя соседа, что давно уже любит его.

Царь смеялся, прислушиваясь ко всему этому шуму, и любовался Марьей Даниловной, у которой под влиянием вина появился румянец и глаза слегка заблестели.

Никогда еще она не казалась такой обаятельной и соблазнительной.

Но железная воля царя влекла его к задуманной им цели…

Стали подавать сладости, а вместе с ними и крепкие заморские вина.

Марья Даниловна решительно отстранила свой кубок от лакея, который по знаку царя не переставал наполнять его, как только кубок оказывался пустым. Иногда и сам царь наливал его до краев и упрашивал Марью Даниловну выпить.

И теперь, несмотря на ее решительный отказ, он взял из рук лакея братину, наполнил ее кубок и сказал ей:

— Выпей же за мое здоровье!

— Не могу, государь… голова кружится, и ты напоишь меня до потери сознания.

Но именно этого-то он и добивался.

— Выпей, — настойчиво сказал он. — Ну, не хочешь за мое здоровье, выпей за князь-папу и за его торжественную помолвку.

Она отрицательно покачала головой.

Тогда Петр своим громовым голосом крикнул через стол:

— Ианикита! Будет тебе перекоряться с непокорным. Приговариваю его за его велии продерзости и строптивый нрав к осушению кубка Большого орла. Пусть он приготовится. А ты слушай: Марья Даниловна пьет за твое здоровье и за здравие твоей будущей супруги Стремоуховой.

Зотов похлопал осоловевшими глазами, вряд ли поняв то, что говорил ему царь, попробовал поднять свое тело, а вместе с тем и отяжелевшую руку с кубком, наполненным до краев, и пролил содержимое на лысину своего непокорного соседа.

Поднялся хохот.

Марья Даниловна должна была в конце концов выпить свою долю.

Она тотчас же почувствовала, как рассудок ее мутится и как какой-то туман заволакивает ее сознание.

Зеленые круги пошли перед ее глазами, гости закачались, дрогнул зал, язык начинал плохо слушаться.

— Государь, — с трудом проговорила она, — ты меня напоишь…

— Тем лучше! Разве ты хуже других? Посмотри — все хороши! Все должны напиться— веселее будет, чем нежели сидеть тверезому среди пьяных. Будем смеяться или плакать— вон как Апраксин… За твое здоровье, Машенька.

Он снова налил ей кубок.

У нее не было уже сил сопротивляться ему. Она покорно поднесла кубок к губам.

Сознание еще не покидало ее, но тело уже обессилело.

Смутно чувствовала она в этой настойчивости царя что-то недоброе и опасное; но теперь она уже не могла ясно отдать себе отчет в этом и не могла понять, что приближается к западне, расставленной царем.

 

Глава 30

Мало-помалу она утеряла представление о времени и о месте. Думала она одно, уста произносили другое. Она с изумлением прислушивалась к тому, что лепетал ее язык.

— Зачем они здесь? — говорила она.

— Кто? — спросил царь, наклонившись к ней.

— Они… эти… Телепневы…

— А что?

— Убери их… я не хочу… Им не место здесь. Не хочу, не хочу, пусть уезжают… Они все ведь знают… все.

— Все? — спросил ее царь.

— Все.

— Но что же знают они?

Она вдруг лукаво засмеялась.

— Ишь какой! Ты думаешь, я пьяна? Нет, гос… государь… Я, брат, ничего… И даже еще могу выпить… Лей…

— Да ну? Пей, Машенька, пей!

Он налил ей в кубок самого крепкого вина и подсел к ней ближе.

Телепневы не могли прийти в себя от изумления. Борис Романович, собиравшийся по приезде в Петербург открыть царю глаза на истинную историю Марьи Даниловны, которую он больше чем когда-нибудь ненавидел, несмотря на то, что она послужила косвенным образом его счастью, не знал теперь, что делать, и был очень смущен…

Среди гула возгласов, под звуки неистового смеха и песен, царь вполголоса разговаривал с Марьей Даниловной:

— Не выпить ли нам за здоровье Орлова? — тихо сказал он ей, и в его глазах загорелся суровый огонек.

— Орлова? Почему именно Орлова?.. Ах… да! Налей, выпьем!

— Он тебе нравится?

— Орлов? Я люблю… его.

— А! Ну так выпьем…

Петр вдруг, наклонившись к самому уху Марьи Даниловны, шепнул ей.

— Правда ли, Машенька, что ты убила Стрешнева?

Марья Даниловна вздрогнула, отшатнулась от царя, широко раскрыла свои испуганные глаза.

Но это был лишь мгновенный и кратковременный проблеск сознания.

Тотчас же впала она в прежнее состояние и, захохотав, ответила:

— А, конечно, убила…

Она закрыла глаза.

Инстинкт самосохранения боролся в ней еще с опьянением. Но смех, непрошенный смех, редкий, отрывистый, странный, овладел ею…

— Разве ты не знал этого? — говорила она. — Разве не ты помогал мне в этом? Или кто другой? Нет, ты, конечно, ты… Так что же ты спрашиваешь? Да ты кто?.. Цыган?

— Цыган.

— Ну, вот видишь. А еще спрашиваешь.

— И детей своих ты тоже убила?

— Ах… их тоже! Ты все знаешь… Что ж ты пристаешь ко мне? Ты ведь цыган?

— Цыган.

— Ну так ты еще, пожалуй, царю скажешь.

— А ты боишься царя?

— Я не люблю его.

— Вот как! А кого же ты любишь?

— Того… как его?.. Молоденького… Орло…

Она не могла окончить своей отрывистой речи. Тяжелая рука царя опустилась на ее рот.

— Молчи, — сказал он ей сурово, и его черные глаза загорелись. — Люди! — закричал он громовым голосом, обращаясь к прислуге. — Взять тотчас эту женщину и отнести ее на кровать в ее комнату… Пока не отведут ее на плаху.

Царь тотчас же уехал.

Часть гостей ничего не заметила и продолжала пировать как ни в чем не бывало, но Телепнев и Наталья Глебовна сидели бледные от ужаса. Они слышали слова царя, и теперь глядели на опустелое перед ними место.

Телепнев крепко сжал руку жены…

— Итак, кара Божия наступила для сей преступной женщины, — прошептал он.

Несколько времени спустя пришедший наконец в себя благодаря оттираниям свояченицы Меншиков бегал уже беспокойно по палате и спрашивал у всех, где царь.

Но никто не мог ему ответить в точности.

Тогда он сильно обеспокоился…

Он смутно помнил, что здесь что-то готовилось, что-то должно было совершиться, но что именно, не мог тотчас припомнить.

И вдруг мысль осенила его…

— Да где же Марья Даниловна Гамонтова? — спросил он одного из слуг, и тот сказал ему, что произошло.

Меншиков подошел к столу, наполнил до краев пустой кубок, попавшийся ему под руку, и залпом выпил его…

 

Глава 31

Марья Даниловна лежала на кровати.

Чуть брезжил рассвет осеннего мутного петербургского утра. Мелкий дождь барабанил в окна, и небо, казалось, плакало беспомощными, больными слезами, такими, какими бы заплакала она сама, если бы могла плакать.

Но она не могла плакать.

Что-то мрачное и тяжелое, давящее, ползло по ее уставшей душе и сжимало ее сердце…

Она чувствовала себя больной и разбитой. Голова ее горела, как в огне, и сильно болела.

Как ни напрягала она усилия своих воспоминаний, ничего точного, ничего определенного она не могла вспомнить…

Что произошло вчера вечером? Помнила она, что приехала к Зотову, что ей нездоровилось, что она сидела за столом и много пила. Но почему она много пила, кто ее побуждал к этому, что было потом — она ничего не знала.

Порой перед ее умственным взором вставал образ царя. Понемногу вспомнила она, как они сидели рядом, как они пили, как он что-то шептал ей…

Но затем все заволакивалось туманом, и сознание отказывалось ей служить далее.

Она хлопнула в ладоши, и в комнате появилась Акулина.

— Поздно ли я вернулась вчера домой? — спросила она.

Акулина смешалась, потупила взоры и, видимо, не решалась ответить.

— Что с тобой? — спросила ее Марья Даниловна. — Говори же!

Но Акулина вдруг заплакала.

Марья Даниловна вздрогнула…

— Что случилось? Говори скорее! — спросила она испуганно.

Акулина тогда рассказала ей:

— Тебя привели под руки два лакея. Несчастье, сударыня, у нас в доме, ой, какое несчастье!

— Какое?

— У дверей твоих апартаментов поставлена стража.

— Стража! Зачем?

— Не ведаю про то. А только никого к тебе допускать не велено. И говорят, сие по указу царскому.

И точно молния сознание прорезали воспоминания Марьи Даниловны…

Разом точно выплыли из тумана все подробности вчерашнего происшествия. Она вспомнила и царские речи, и свои ответы.

Ей стало холодно, и она закуталась в пушистое покрывало.

Дрожь била ее тело.

— Так вот что! — промолвила она. — Я проговорилась… Царь нарочно напоил меня!

Она чувствовала, что настали ее последние дни. Черное прошлое вставало перед ней грозным тяжелым призраком.

Всю жизнь она боролась с этим прошлым, всю жизнь старалась заглушить в себе мрачные воспоминания о своих преступлениях и, когда, казалось, она достигла высокого положения, почета, все всплыло наружу, и вот она, как прежде, низвергнута в прах и поставлена лицом к лицу со своим прошлым.

Кара близится. Жертвы ее требуют отмщения. Возмездие вопиет к небу!

Душа ее устала бороться. Что делать? Уступить? Сдаться, покориться?

Но нет, не таков нрав у нее! Она будет еще бороться, будет бороться до последнего издыхания, до последней капли жизни. И пусть это ни к чему не приведет, но она не сдастся, не положит своей головы под плаху без борьбы.

Еще надо доказать, что она виновна…

За дверью послышались шаги, мягкие и вкрадчивые… Она подумала сначала, что это шаги царя, но потом, прислушавшись, сразу узнала их.

Это были шаги Меншикова, ее злейшего врага, очевидно, предавшего ее.

Дверь отворилась, и на пороге показался действительно Меншиков.

Лицо у него было свежее, несмотря на вчерашнюю попойку, и веселая довольная улыбка блуждала около его губ.

— Здравствуй! — кивнул он ей головой. — Вышли, пожалуйста, свою девку, мне нужно сейчас говорить с тобою.

Она велела Акулине выйти.

Меншиков взял кресло, подкатил его к кровати и внимательно взглянул на Марью Даниловну.

На лице ее уже не отражалось ни малейшего беспокойства.

Она быстро, заслышав еще шаги князя, постаралась стереть с лица все слезы ужаса за свою судьбу, и оно было теперь ясно, как солнечный весенний день.

Меншиков опустился в кресло и беспокойно задвигался… Уж чего доброго не помирился ли с ней царь, не простил ли ее? Но нет, ему известно, что со вчерашней ночи никто не входил к ней в комнату.

«Это гордость ее сатанинская», — подумал он с озлоблением.

— Что тебе нужно, что ты пришел ко мне, даже не дав мне встать и одеться? — сурово спросила она его, чтобы овладеть первой разговором.

— Ведомо ли тебе, что царь приказал предать тебя на суд? — спросил ее Меншиков.

— Добился-таки своего, Данилыч, — сказала она.

— Добился-таки, Даниловна, добился! — ответила он ей в тон.

Она облокотилась на подушки и посмотрела на него прямо в упор.

— Подло это с твоей стороны, — заговорила она сильно, — подло и низко. Ты добивался моей любви, ты, старый, изживший человек, ежели бы я согласилась на твои предложения, ты бы покрыл меня. Но вот я отказала тебе, и ты теперь мстишь мне, одинокой, покинутой женщине. Стыдно и гнусно сие, Данилыч!

Он покачал головой.

— Не кори меня зря, Даниловна! Не столь моя вина тут, сколь вины других.

— Кого? — быстро спросила она.

— Про то ведают царь и его совет.

— А в чем обвиняют меня? — спросила Марья Даниловна тихо.

— Во многих студных и тяжких злобах и ненавистях, кои причинили иным людям конец живота. В убиениях и потоплениях, в ограблениях, обманных деяниях и во многом прочем…

Она пожала плечами.

— Все сие доказать надлежит.

— А ты сама запираешься?

Она оглядела комнату…

— Князь, ты неглупый человек, — проговорила она, — да и я не дура петая. Свидетелей здесь нет между нами, мы одни, и я могу без опаски сказать тебе правду. Да, я все сделала это, но что из того?

— Как что? — изумился он.

— Что из того? — упрямо повторила она. — Я запрусь на суде, ото всего отрицаться стану. Ежели у нас есть суд истинный, а не подставной, он никогда не сможет обвинить меня. Предупреждаю тебя, я никогда не сознаюсь.

— Госпожа моя! — воскликнул Меншиков. — Сие поведение твое будет не у места.

— Почему?

— Поелику ты уже во всем созналась царю.

— Вот на! Да ведь, созналась я в пьяном виде. Мало ли, что может наклепать на себя человек, когда Господь у него рассудок отымет или когда его напоят проклятым зельем? Я бы и не то могла сказать.

— Царю известно все… Понимаешь — все: то, что было до Мариенбурга, и то, что было после в Стрешневке… И про озеро, и про пожар — все.

«Цыган меня выдал, — подумала она, — я погибла».

— А где доказательства?

— Есть свидетели, есть и сообщник…

«Я погибла», — еще раз подумала она.

— В таком случае, — ответила она, — зачем ты пришел ко мне и что тебе нужно?

— Я пришел предупредить тебя, что тебя сегодня отвезут в крепость, и посоветовать тебе сознаться во всем.

— Никогда! — твердо ответила она. — А ты ступай от меня. Сердце кипит во мне, когда я тебя вижу. — Ты — враг мой и погубитель.

Меншиков повел плечом и встал.

Он еще раз взглянул на нее. Одеяло сползло с ее плеча, и самое плечо обнажилось, ее чудные шелковистые волосы распустились по этим красивым плечам, извиваясь по бледной и нежной коже, как глянцевитые змеи. Она была обворожительна с ее темными печальными глазами и прозрачным цветом лица.

Струйка раскаяния пробилась в душе Меншикова, и он сделал два шага до кровати.

— Маша! — сказал он дрожащим голосом, еле сдерживая овладевшее им волнение. — Полюби меня!.. Полюби меня… и я все сделаю, чтобы спасти тебя. А ежели это будет невозможно, я дам тебе способы бежать за границу.

Молодая женщина насмешливо и сурово взглянула на него.

— Слушай, что я скажу тебе, Данилыч: ежели бы мне предстояла не одна смерть, а две, ежели бы меня пытали самыми ужасными пытками, то и тогда я никогда не стала бы твоею. Ты мне противен, всегда был гнусен мне вид твой, а ныне более чем когда-либо. Ступай вон и делай свое дело… палач!

Старик мгновенно преобразился.

— Видно, и вправду жизнь тебе нипочем и море по колено, — сказал он. — А, так ты хочешь свести знакомство с палачами и с плахой? Добро! Ин быть по-твоему… Прощай же, тезка, и не поминай лихом!

Он вышел.

Как только заперлись за ним двери и Марья Даниловна осталась одна, жуткое чувство погибели овладело ею.

— Да, — шепча, рассуждала она, — все кончено! Кончен тяжкий путь моей жизни… Спасенья нет! Впереди смерть, страшная смерть от руки палача, под его топором.

Она содрогнулась…

— Ничто не может теперь спасти меня. Петр разлюбил меня, а без его поддержки мне не спастись. Слишком много врагов у меня. Ежели бы я еще могла увидеться с царем до суда! Но он не придет, да его и не пустят ко мне— сам Меншиков постарается об этом…

Она еще долго раздумывала о том, что в той опасной игре, из которой собственно состояла ее жизнь, она сделала один лишь неверный фальшивый ход, который и погубил все выведенное с таким трудом здание. Одна балка была положена нерасчетливо, и из-за этой балки рухнуло все. Эта балка было ее увлечение Орловым, погубившее ее.

Да, жизнь ее кончена, и ей нечем помянуть этой жизни!

И, кажется, в первый раз, как она стала помнить се§я, она заплакала.

 

Глава 32

Меншиков явился к императрице с радостным лицом.

— Матушка-царица! — оживленно заговорил он. — Благую весть тебе несу.

Царица только что вернулась с прогулки.

— Что такое, Данилыч? Всегда ты что-нибудь выдумаешь, а на деле ничего не оказываешь.

— На сей раз торжество. Не сказывал ли я тебе, что Господь милосерд и освободит тебя и дом твой от змеи, свившей себе гнездо здесь?

— О чем ты говоришь?

— О злокозненной и зловредной Гамонтовой, твоей «ближней прислужнице».

Сердце Екатерины учащенно забилось.

— Да говори ты толком, Данилыч, что за загадки такие?

Тогда он стал ей витиевато, с мельчайшими подробностями рассказывать о происшествии на помолвке Зотова.

Он думал, что рассказ его произведет радостное впечатление на Екатерину, но вышло совершенно не то, что он ожидал…

Вместо выражения радости на лице императрицы показался испуг, сменившийся печалью. Глаза ее затуманились слезами, и ее доброе, незлобивое сердце мучительно сжалось.

— Так столь преступна эта женщина? — проговорила наконец, Екатерина. — Но правда ли это, Данилыч? Не по злобе ли к ней выдумали все это люди?

Он рассказал ей о доносе Экгофа, о свидетельстве Телепнева и о допросе цыгана, которого уже успели пытать, хотя он сам во всем сознался. Окончив рассказ, он взглянул на Екатерину и увидел, что она плачет.

— Что сие? — спросил он. — Пошто слезы проливаешь, матушка?

— Мне горестно за нее и жаль ее. Она ли виновата в том, что так сурово сложилась жизнь ее, что так ожесточили ее сердце люди? Не по сердцу она пришлась и… сказать ли? Я боялась ее и иногда молила Господа избавить меня от нее.

— Так что же? В чем горе? Она ведь сама себя выдала царю. А нам-то должно быть на руку, и горевать о том причин не вижу.

— Эх, Данилыч, Данилыч! Кто Богу не грешен, царю не виноват? Вспомни-ка про свои грехи собственные, князь!..

— Я людей не убивал, матушка, и мои грехи никогда не встанут вровень с ее грехами, — обидчиво сказал он.

— Знаю, Данилыч, знаю… Не к тому и сказала я это, — задумчиво ответила она. — А только вдруг мне жалко ее стало… Знаешь что, Данилыч?

— Что, матушка? — спросил Меншиков, с изумлением слушавший эту речь Екатерины.

— Я сейчас пойду попрошу царя, чтобы он помиловал ее.

Меншиков вскочил со стула.

— Что ты, царица, Господь с тобою! Теперь уже поздно и дело передано вчера еще ввечеру в суд. Да и как можно такую преступницу миловать?

— Для милости никогда не поздно, да и кого же миловать, как не преступных людей? Праведников не милуют, а награждают.

Все еще под впечатлением услышанного, взволнованная и печальная, не слушая возражений Меншикова, она отправилась к царю.

— Что тебе, Катеринушка? — ласково спросил он ее.

— Я к тебе с просьбой.

Он подошел к ней и обнял ее. Давно уже он не говорил с ней так ласково и так нежно не обращался с ней.

Она еще больше растрогалась и вдруг, разразившись слезами— хотя она знала, что Петр не любит этого, и всегда всячески сдерживалась в его присутствии, — прямо и просто сказала:

— Государь! Молю тебя: будь снисходителен к Марье Даниловне… Помилуй ее! Не вели казнить ее лютой казнью, а вышли ее в чужеземные страны! Помилуй ее! Молю тебя!

Петра поразила эта доброта Екатерины, знавшей об его отношениях к Марье Даниловне. Но суровое сердце его не смягчилось.

Он тихо, но все еще ласково, хотя и твердо ответил:

— Не можно того, Катеринушка. Ты знаешь, я никогда не отказывал тебе в этом.

— Знаю, государь мой, и недавно еще помиловал Данилыча.

— Правда и то! Данилыч твой в беззаконии зачат, в грехе родила мать его, и в плутовстве скончает он живот свой, и ежели он не исправится, то быть и ему без головы. Но он чинил зло мне, а не другим людям, а ежели и другим, то не жизни их решал вопреки закону божественному, а наносил ущерб достоянию их. И еще скажу тебе: коли бы женщина сия нанесла токмо мне обиду, хотя бы самую кровную, я бы помиловал ее. Но она потоптала законы Божии и человеческие, и я предоставляю суду совершить его правосудие.

Петр поцеловал жену. Он как будто хотел отблагодарить Екатерину за то чувство природной ее деликатности и такта, которые не позволили ей ни разу упрекнуть царя даже легким намеком в его измене.

— Ступай к себе, — сказал он Екатерине, — и не тревожься более о судьбе сей недостойной женщины. Мы над ней не властны ныне, ибо она в руках Божьих и судей, совестью коих руководит Всевышний.

Больше он не прибавил ни слова и вышел из комнаты.

Екатерина отправилась к себе.

Через два дня Марья Даниловна предстала перед судом, куда была приведена под караулом.

Она была в простом черном платье и черном платке на голове, и ее бледное, красивое лицо с большими, точно еще увеличившимися глазами, имевшими печальное, томное выражение, было прекраснее обыкновенного.

Она вошла в зал с высоко поднятой головой, как будто она ничего дурного не совершила, а пришла сюда, чтобы одним словом разрушить все те обвинения, которые собрались, как грозная туча, над ее победной головушкой.

Но определенного плана защиты у нее не было несмотря на то, что она продумала несколько ночей напролет, ища приличного оправдания своим преступлениям.

Но она ничего не находила больше в своей смятенной душе.

Раз еще, за день перед судом, заходил к ней Меншиков, и она слезно умоляла его быть допущенной к императрице или императору.

Он сурово отказал ей в этом.

Теперь, уже на суде, она, видимо, была совершенно спокойна.

Президент коллегии спросил ее:

— Ты ли Марья Даниловна Гамильтон?

— Я, — тихо ответила она.

Он сообщил ей об обвинениях, тяготевших над нею.

Она выслушала его, не спуская с него глаз, в которых загорелся теперь злобный огонек.

— Винишься ли ты во всем взведенном на тебя участниками, сообщниками и свидетелями?

— Нет, — гордо ответила она.

И вдруг, точно подмываемая какою-то внутренней силой, она громко, негодующим, резким голосом заговорила:

— Нет, не винюсь! Ничего того не было. Это вороги мои наклепали на меня, дабы погубить меня в глазах царева величества.

— Какие вороги? О ком говоришь ты ныне? Кого ты обносишь?

— Мой первейший, лютейший ворог — князь Меншиков. Он добивался моей любви, в которой я отказала ему. Он мстит мне и сам сказал мне об этом всего несколько дней назад. Облыжно показывает он на меня. Можно ли верить человеку, который сам под судом и следствием…

Ее остановили, но она, стараясь перекричать президента, продолжала:

— Завистников у меня много… Разве трудно обнести женщину и погубить ее? У меня нет защитников, и Меншиков воспользовался этим.

— Не князь Меншиков донес на тебя. Против тебя под клятвою доносят полковник Экгоф, Телепнев, цыган Алим…

— Все они подкуплены Меншиковым.

— Они целовали Крест и Евангелие. Цыган же сознался в своих преступлениях, которые совершил вместе с тобою.

— Все они подкуплены Меншиковым, — опять настойчиво повторила она. — Вот мои злые вороги, а ни в чем ином я не виновата…

Эта речь вылилась у нее залпом, безудержно, разом. Она сжигала свои корабли.

Ее вывели под стражей, и она упала в дверях суда в обмороке от истощения и волнения. Бессонные ночи, тяжкие думы, резкий переход от величия к падению подточили ее силы и энергию. Ее последняя речь была и последней вспышкой ее сильной, энергичной души, последняя попытка самообороны. Все, что она наговорила на суде, вырвалось у нее почти бессознательным криком, и в этот крик вложила она всю ненависть.

Но тотчас вслед за этим энергия ее, вся израсходованная в этом наболевшем крике, быстро иссякла. Бодрость духа падала, и она вернулась в суд во власти глубокой апатии и равнодушия к своей судьбе.

Она уже сознавала, что теперь, более чем когда-нибудь, ее песенка спета и ее судьба решена.

Она уже больше не защищалась. Ее дерзкие слова, сказанные в судебном месте, только отягчили ее положение.

Она отвечала теперь односложно, вяло, неохотно.

И, когда ей устроили очную ставку с цыганом, она во всем повинилась.

— Винюсь, — сказала она, — во всем на меня взводимом винюсь, только решайте скорее и отпустите меня.

Суд приговорил ее к смертной казни. Палач на площади отрубит ей голову.

Когда она услышала этот приговор, гордая и дерзкая голова ее низко поникла и чудные глаза ее заволоклись слезами.

Ее увели.

Приговор поднесли к утверждению Петра, и он, ни минуты не колеблясь, утвердил его своим твердым и энергичным почерком.

Казнь должна была состояться через несколько дней, и Марья Даниловна, как особой милости, просила через Меншикова, чтобы не откладывали исполнения приговора, а ускорили бы его.

Эта последняя милость была ей оказана.

 

Глава 33

В узком и сыром каземате проводила Марья Даниловна свою последнюю ночь на земле.

Она вздрагивала от пронизывающей ее сырости и холода, так как казематы не отапливались, а в середине марта было еще очень холодно.

Одна, всеми покинутая, всеми брошенная, с окоченевшими руками и ногами, с горящей от лихорадки головой, сидела она в этом темном каменном мешке в бессознательном ожидании, когда отворится со скрипом железная дверь и ее уведут отсюда туда… туда… где ее ожидает еще более и мрачный, и сырой, и темный каземат— глубокая могила.

В голове ее было пусто. Ни дум, ни грез, ни мыслей, ничего не было, все исчезло, точно сама жизнь торопилась покинуть эту красивую бренную оболочку, которую когда-то звали Марьей Даниловной, которую боготворили когда-то, любили, добивались от нее ласки, как милости, и которую теперь те же люди растоптали в прах за то, что и она играла их сердцами, их любовью, их жизнями…

И сердце ее билось ровно, спокойно, потому что ничем уже больше не прельщалось, не тревожилось, ничего не ожидало больше от жизни.

Порой, точно в полусне, мелькали еще в ее сознании отрывки мыслей, ничтожных и бессвязных, или картинки ее далекого, далекого прошлого…

Всплыл сад над оврагом, сад за боярским домом, где она впервые услыхала слова любви, слова обольщения.

Ясно вырисовался образ Реполовского, настоящего погубителя ее жизни, толкнувшего ее на преступный путь и с легким сердцем покинувшего ее в самую тяжелую и вместе с тем отрадную минуту жизни.

Потом перед нею промелькнула вылинявшая «Голубая Лисица», красовавшаяся на оторвавшейся и болтавшейся на гвозде вывеске немецкой таверны… А вот и озеро в тенистом запущенном саду, страшное озеро тайн с его бархатистой зеленой плесенью… Уныло перекликаются лягушки… Луна мертвенно светит, и ее серебряные лучи странно мешаются с зеленой тенью сада… Но вот огни пожара, искры высоко вздымаются к голубому небу, балки рушатся, крыша проваливается… и— черные, обугленные трупы… Потом широкие аллеи петергофского парка, гигант на повороте одной из аллей… Роскошь обстановки, беспечальное, сытое житье. Лестные речи, подобострастные улыбки, льстивые поклоны. Ступени лестницы— высокой, длинной, трудной… Вершина ее утопает в голубой дали. Первые шаги трудны и мучительны; потом подъем совершается все легче и легче. Ноги ступают как-то сами собой, точно лестница сама несет ее кверху.

И вдруг все с грохотом рушится. Летят тесаные камни, с гулом падают перила, держаться не за что, и вместо широкой каменной лестницы узкий каменный каземат, прообраз гробницы. Сыро, холодно, темно, как в беспробудную ночь. Дверь скрипит на заржавленных петлях.

Кошмар проходит, наступает действительность.

Слабый блеск фонаря осветил каземат.

Марья Даниловна встала, шатаясь, еле держась на ногах.

Перед нею стоял офицер с фонарем в руках, а за дверями два солдата с штуцерами.

Офицер поднял фонарь к ее лицу, поднес его еще ближе.

Он пристально взглянул на заточенную.

Она подняла на него глаза, в которых ничего не отразилось, кроме животного, бессмысленного испуга.

— Боже мой! — вскрикнул он. — Да это та девушка, которую я арестовал когда-то в Мариенбурге!.. Ты ли это? Ты не узнаешь меня? Я был тогда солдатом…

Она машинально покачала головой и ничего не ответила ему.

— Помнишь, в корчме «Голубой Лисицы»? — снова проговорил он. — Разве можно было забыть тебя, такую красавицу? Но, Боже мой, как ты изменилась…

Она и на это ничего ему не ответила.

Он тоже замолчал, подавленный, растерянный, смущенный этой встречей.

— Сейчас придет к тебе священник, — сказал он, — соберись с духом.

Вошел священник в старенькой рясе и принялся исповедывать ее.

Она молча кивала головой на все его вопросы и увещания, не проронив ни слова.

— Господь милосерд, — говорил священник, — у него нет греха, который не можно было бы искупить. Величайшие грешники, дочь моя, и те не должны терять надежды на царство Божие. Нужно только покаяться. Каешься ли ты?

Она наклонила голову…

— Искренне ли твое раскаяние?

Она еще ниже поникла головой.

— Почему ты не хочешь ничего сказать мне? — с удивлением спросил он ее.

Она тихо, чуть слышно прошептала:

— Оставь меня.

Он осенил ее крестом и поднес его к ее губам.

Она холодно приложилась к распятию.

— Пора, — сказал, подойдя к ней, офицер и взял ее за руку.

И вдруг с ней сделалось нечто неожиданное. Она вырвала от него руку и кинулась в противоположный угол каземата, тесно прижавшись к сырой стене.

— Я не хочу, я не хочу… — проговорила она дрожащими губами и широко открыла глаза.

— Я ничего не могу сделать… — возразил офицер, глядя на нее с состраданием. — Нужно идти.

— Я не хочу, не хочу… — бессмысленно повторяла она. — Куда идти? На площадь? На плаху?

— Да…

Она вдруг почувствовала, как первый трепет потряс все ее исстрадавшееся тело, и вся содрогнулась с головы до ног.

Даже губы ее вздрогнули, и вдруг из глаз ее закапали горячие обильные слезы.

Столбняк ее прошел.

Она возвращалась к тяжелой, мучительной действительности.

— Зачем, зачем я проснулась? — шептала она, так как ей казалось, что она все это время спала и болезненно грезила. — Зачем не убили меня во сне, пока я спала?

— Идем, — сказал ей офицер, пропуская впереди себя священника. — Идем, уже пора.

Она рванулась от него, и он сказал ей:

— Я должен буду позвать солдат, ежели ты не пойдешь добровольно.

Он сказал это строгим голосом, но именно строгости-то и не было в нем…

Нотка печали и сочувствия, звучавшая в его суровых словах, пробралась в сердце Марьи Даниловны и упала на него, как теплая живительная капля.

Она так долго лишена была этого простого и бескорыстного сочувствия, этого теплого, человеческого сострадания.

Никто ведь никогда не любил души ее, да и не старался понять ее.

Все, кто знал ее, любили только ее красоту, только ее выпрошенные или добровольные ласки. Что было им всем за дело до ее души, которая была такою мелкою вещью в сравнении с прелестью ее тела? И, быть может, за это лишение ее обыкновенного человеческого чувства, за эти пренебрежения к ее душе она и мстила — так жестоко — всем этим людям.

— Тебе жалко меня? — спросила она сквозь слезы у офицера.

Тот опустил голову…

— Вестимо жалко! — с чувством проговорил он и отвернулся.

— Веди же меня!

Согнув спину, опустив между плеч голову, колеблющимися неверными шагами она поплелась за ним к выходу.

Нужно было подняться на две ступеньки, но ноги ее уже-ослабели, и она чуть не упала.

Тогда два солдата подхватили ее под руки и почти поволокли ее на крепостной двор.

В холодное и ненастное мартовское утро по широким и пустынным улицам Петербурга медленно двигалась повозка, запряженная двумя вороными лошадьми; возница был в черном армяке и треугольной черной шляпе.

На повозке, спиною к лошадям, сидела со связанными руками Марья Даниловна.

На черном халате ее, на груди, привязана была доска, на черном фоне которой белыми буквами была выведена надпись:

«Душегубка».

Лицо ее было желто, как воск.

Пряди волос длинными беспорядочными космами выбивались из-под ее платка. Глаза ее глубоко ввалились и были окружены темной синевой. Губы были бледны и сухи.

Вся ее красота точно слиняла за эту ночь.

Солдаты и офицеры, сопровождавшие кортеж, изумленно взглядывали на эту женщину, и офицеры перешептывались между собою:

— Так вот она, эта знаменитая красавица?..

— И что в ней хорошего?

Народа на улицах было мало.

Но по мере того, как кортеж двигался к месту казни, народ прибывал. При звуках барабанной дроби выходили из домов любопытные и следовали за повозкой.

На площади была уже воздвигнута плаха, и палач ожидал возле нее.

На ступенях плахи лежал топор с лезвием, отточенным, как бритва.

Повозку остановили.

Войска выстроились, и повозку увезли.

Однако к казни не приступали, и эта медлительность действовала удручающим образом на приговоренную.

— Скоро ли? — тоскливо прошептала она стоящему рядом с нею офицеру.

— Ждут царя, — коротко ответил он ей.

Она сильно вздрогнула.

Наконец раздалась дробь барабанов…

Войска взяли на караул. Ехал царь. Издали раздавались приветственные клики.

Марья Даниловна все больше и больше бледнела. Она чувствовала, как колени ее гнутся и не держат более ее исхудавшего тела.

— Поддержи меня, я падаю… — проговорила она, закрывая глаза.

Офицер подхватил ее.

Петр, в своем обычном темно-зеленом камзоле с небольшими красными отворотами, в зеленых чулках и тех же старых башмаках с пряжками, с треугольной шляпой на голове и с дубинкой в правой руке, здоровался с войсками.

На мгновение взор его остановился на смертельно бледном лице Марьи Даниловны…

В глазах его промелькнуло выражение жалости, и лицо его подернулось судорогой.

Но он прошел мимо, ни слова не сказав, только сильнее стиснув дубинку.

За ним еле поспевали…

Царь твердыми и решительными шагами подошел к палачу.

Его сопровождал не отстававший от него Меншиков, но Петр, полуобернувшись к нему, коротко сказал:

— Отойди, Данилыч.

Меншиков отступил.

Царь тихо говорил что-то палачу, и тот кивал головою.

Никто не слыхал его слов и ответов исполнителя правосудия, но многие из присутствующих шептали друг другу:

— Царь приказал ему не убивать ее. В последнюю минуту он помилует ее.

Общее любопытство было возбуждено до последней степени…

Однако царь, отошел от палача и заняв свое место, сделал знак приступить к казни.

Офицер дрожащим, прерывающимся от волнения голосом прочитал во всенародное услышание приговор суда.

Вряд ли Марья Даниловна слышала его… В ее уме совершалось что-то странное. Ясно, как будто это случилось вчера, встала перед ней картина ночи со звездами и луною на небе, с привольною, безграничною степью под ним. Стальной змейкой вьется река, покрытая чешуйчатым лунным налетом; горят угли костров, разложенных близ шатров. Опрокинутые повозки, ржание лошадей где-то вдали. В котелках варится пища, и порой пламя, длинное и красное, подымается к прозрачному, темному небу, и ветерок колышет его… И слышит она таинственные слова, раздающиеся теперь, в эту тяжкую и страшную минуту ее жизни, — отчетливо, точно наяву:

«Всю судьбу твою вижу… Быть тебе счастливой и богатой, да знатной, да в почете у многих… Полюбит тебя самый великий человек, ростом он выше всех и лицом красавец. Дорого обойдется тебе его любовь… головою заплатишь ты за нее…»

Марья Даниловна всходила на плаху.

Еще только одна последняя ступенька отделяла ее от жизни.

Вот она перешагнула ступеньку, и последняя мысль мелькнула в ее голове:

«Правду сказала старуха!..»

Затем какой-то неясный сизый туман заволок ее сознание.

Ее нагнули, положили ей голову на обрубок дерева.

Толпа замерла. Все взоры сосредоточились на царе, в ожидании знака его к остановке казни. Но фигура царя походила теперь на каменное изваяние, даже обычные судороги точно временно покинули его. Ни один мускул лица его не дрогнул.

Блеснул размашисто в воздухе топор, и голова Марьи Даниловны отделилась от туловища. Тонкая струйка крови окрасила помост, и палач вытер лезвие топора о клок сена, лежавший на плахе.

Чудная головка Марьи Даниловны скатилась в корзину.

Царь чуть заметно побледнел, и рука его, державшая дубинку, слегка задрожала.

Он быстрыми шагами подошел к корзине, прислонил палку к помосту, нагнулся, достал мертвую голову казненной, поднес ее к своим губам и поцеловал в волосы.

— Прощай! — пробормотал он, бережно и любовно кладя обратно в корзину то, что он когда-то так любил и чем он когда-то так восторгался…

Он приказал офицеру доставить корзину с головой Гамильтон во дворец — и удалился скорыми, торопливыми шагами с площади. На ходу он трижды осенил себя крестным знамением.

Меншиков последовал за ним в некотором отдалении… Опоздавшему по обыкновению Зотову он сказал:

— Сие называется Немезидой.

Зотов похлопал слезливыми глазами и пошел рядом с ним.

Стал накрапывать дождь, и народ безмолвно удалился с площади.

Голова Марьи Даниловны долгое время хранилась в спирту в петербургской кунсткамере, а впоследствии неизвестно куда исчезла.