Сделанные в СССР в 1940‑е годы важнейшие открытия и изобретения в области радиолокации и телемеханики позволили вплотную приблизиться к созданию управляемого ракетного оружия. Именно под идею создания такого оружия в условиях глубочайшей секретности и было создано в Москве Специальное бюро № 1, которое в дальнейшем переросло в крупную интегрированную структуру, лидера отечественной оборонной промышленности НПО «Алмаз» имени академика А. А. Расплетина. Официальной датой создания С Б № 1 стало 8 сентября 1947 года, когда вышло Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР № 3140–1028. Этим документом определялось, что СБ‑1 создается на базе НИИ‑20 и завода № 465, расположенных на развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе.

Новую организацию возглавили директор Павел Николаевич Куксенко, один из ведущих в стране радиоспециалистов, и главный инженер Сергей Лаврентьевич Берия. Заместителем директора стал полковник Министерства государственной безопасности (МГБ) Григорий Яковлевич Кутепов, незадолго до этого руководивший одной из наиболее известных в стране «шарашек» – КБ‑29. В ней в предвоенные и военные годы довелось поработать многим известным авиаконструкторам – А. Н. Туполеву, В. М. Мясищеву В. М. Петлякову, Д. Л. Томашевичу…

Офицеры МГБ возглавили и большинство отделов СБ‑1. Это было вполне закономерным, поскольку заметное количество среди работников составляли «репрессированные» и «реабилитированные» советские специалисты (так, здесь оказались Д. Л. Томашевич, А. И. Путилов, К. Сциллард и другие).

Трудились в СБ‑1 и немецкие инженеры, попавшие сюда после войны из Германии. Находились они здесь не в роли пленных, а как специалисты, работавшие по соответствующему контракту. Немцы занимались в КБ в основном разработкой различных устройств ракет, элементов их радиооборудования – автопилотов, рулевых приводов, датчиков и пр. К решению общесистемных вопросов они, естественно, не допускались.

Следует отметить, что роль «спецконтингента» на начальном этапе работ, в конце сороковых – начале пятидесятых годов, была весьма заметной, что в результате ускорило выполнение целого ряда научно‑технических разработок.

Патронат над новой организацией осуществлял всесильный Лаврентий Павлович Берия, что позволило СБ‑1 быстро решать многочисленные организационные вопросы. В то время под аналогичным патронатом находились многие грандиозные проекты: создание атомной бомбы, строительство электростанций, заводов… В руках Берия была сосредоточена огромная власть, мощный аппарат и немереная рабочая сила из числа заключенных. В этих условиях шутить по поводу сокращенного названия организации – «СБ‑1 = Сергей Берия» вовсе никому не хотелось. Одно упоминание этой фамилии приводило в трепет всех смежников.

Сын Лаврентия Берия – Сергей – окончил Ленинградскую академию связи, куда он поступил в конце войны. Несомненно, фамилия Берия однозначно определяла отношение к ее владельцу и со стороны преподавателей, и со стороны курсантов. Но все, кто был более или менее с ним знаком, отмечали, что Сергей Берия, будучи человеком воспитанным и тактичным, старался не пользоваться своим исключительным положением.

В то же время после окончания академии двадцатидвухлетнему Берия нашли место для реализации в «железе» темы, положенной в основу его дипломного проекта, – авиационной противокорабельной ракетной системы.

Эта система получила название «Комета». Создавая ее, в СБ‑1 занимались общесистемными вопросами, а саму ракету, которая должна была запускаться с самолетов, разрабатывали в ОКБ‑155, которое возглавлял А. И. Микоян – брат еще одного известного руководителя страны. Но следует признать, что успех в разработке «Кометы» был достигнут во многом благодаря высокой квалификации привлеченных специалистов и той жесткой организующей роли, которую вносило в эту работу МГБ. Несколько десятков работников министерства непосредственно участвовали в деятельности СБ‑1, поддерживая единоначалие и не позволяя «разбегаться мыслям» разработчиков.

* * *

25 июня 1950 года началась война в Корее. Спустя две недели американцы заявили о предстоящей высадке своих войск на Корейском полуострове. При этом ими не особенно скрывалась директива, выпущенная Советом национальной безопасности США всего лишь за несколько месяцев до этих событий. В документе раскрывался план предстоящего перевода экономики США на военные рельсы под предлогом начала «тотальной войны с коммунизмом».

Дальнейшее развитие событий грозило обернуться очень большой войной, в которой могли непосредственно столкнуться СССР и США. И здесь уже мог реализоваться один из многочисленных американских планов ядерной войны, что означало вступление в действие сотен бомбардировщиков, от которых в СССР не существовало эффективной защиты. Это нашло подтверждение очень скоро, во время войны на Корейском полуострове. Средства ПВО северокорейской столицы Пхеньян, максимально оснащенные и зенитными пушками, и самолетами‑истребителями, не смогли предотвратить разрушение этого города, что после окончания войны было зафиксировано специальной комиссией. А потому возможность повторения Москвой такой участи к какому‑либо оптимизму не располагала.

Уже в начале августа на одном из заседаний советского руководства вопрос создания в стране новых систем ПВО стал центральным. Однако ничего радикального в самые ближайшие месяцы ракетчики из созданного весной 1950 года в НИИ‑88 ОКБ‑2 (где были продолжены работы по развитию немецких разработок зенитных ракет) предложить не могли, в лучшем случае обещали уложиться в ранее заданные сроки. Кабинет Сталина, в котором проходило это заседание, видел немало подобных сцен, случавшихся при принятии решения о создании атомной бомбы, дальнего бомбардировщика, первых баллистических ракет. Присутствовавшие на совещании, конечно, не знали о том, что Сталин предварительно несколько раз встретился с одним из наиболее опытных разработчиков ракетных систем в стране П. Н. Куксенко, который возглавлял СБ‑1 и поэтому прекрасно представлял себе намечавшийся объем работ.

«Мы должны получить ракету для ПВО в течение года». По воспоминаниям очевидцев, именно эту фразу произнес своим негромким голосом Сталин, после того как выслушал специалистов. В том, что слова, произнесенные этим голосом, приобретают гигантскую силу, создатели ракет убедились уже через несколько дней, когда все начало развиваться по уже накатанной атомной эпопеей колее.

Для скорейшего создания вокруг Москвы зенитной ракетной системы «Беркут», которая по уровню сложности и затрат ничуть не уступала атомной бомбе, 3 февраля 1951 года организовали 3‑е Главное управление при Совете Министров СССР (ТГУ), по аналогии с 1‑м Главным управлением (ПГУ), призванное заниматься созданием атомной бомбы. Первые же несколько месяцев координация работ на новом направлении осуществлялась аппаратом Берия и начальником ПГУ Б. Л. Ваниковым.

Руководителем 3‑го Главного управления был назначен Василий Михайлович Рябиков, работавший до этого первым заместителем Д. Ф. Устинова. Заместителем Рябикова стал Валерий Дмитриевич Калмыков, ранее возглавлявший НИ И‑10, где разрабатывались всевозможные корабельные системы управления. В 3‑е Главное управление перешел и Павел Владимирович Цыбин, бывший Председатель Государственной комиссии по летным испытаниям Р‑101.

С первых дней существования ТГУ при нем началось создание необходимых для работы структур – своей приемки, своего зенитно‑ракетного полигона в районе Капустина Яра, а по мере создания и введения в строй объектов «Беркута» началось и создание специальных войсковых формирований, предназначенных для их эксплуатации. По первоначальным планам систему «Беркут» предполагалось передать в военное министерство полностью готовой к боевому дежурству, с техникой, обученными кадрами и даже с жилыми городками.

Таким образом, создание зенитной ракетной системы для обороны Москвы приобрело статус национальной программы со всеми вытекающими из этого последствиями. На «объекты» было брошено все, что требовалось, все, что нужно, все, что можно… А что нельзя – бралось из мобилизационных ресурсов страны. Работы разрешалось проводить без утвержденных проектов и смет, оплату труда – по фактическим затратам, финансирование Госбанком – по фактической стоимости, отменялись лимиты на расходование горючего…

* * *

Все работы по созданию «Беркута» велись в строжайшем секрете, держались в тайне даже от военного руководства страны и находились под полным контролем МГБ. Центром всей разработки стало КБ‑1, преобразованное в августе 1950 года из СБ‑1.

В КБ‑1 в считаные недели лета – осени 1950 года число работников возросло в несколько раз. Начальник КБ‑1, а им первые месяцы был заместитель министра вооружения Константин Михайлович Герасимов (освобожденный для этой цели от всех других работ в министерстве), имел возможность, не спрашивая ничьего согласия, переводить к себе на работу кого угодно и откуда угодно. Как это происходило? Рассказы тех, кто попал в те месяцы на работу в КБ‑1, на редкость похожи. Вот свидетельство будущего работника ОКБ‑2 (МКБ «Факел») Вилена Петровича Исаева:

«Ближе к вечеру в один из дней августа 1950 года к нам, нескольким молодым инженерам, работавшим в одном из конструкторских бюро НИИ‑88, подошла секретарь и сказала: „Завтра к девяти утра вам следует быть по такому‑то адресу“. На наши „зачем, почему“ она даже не пыталась ответить – сама не знала. Остаток вечера у каждого из нас прошел в догадках. Но назавтра в том же составе мы собрались возле одного из очень солидно выглядевших зданий в самом центре Москвы. Раньше мы и подходить‑то к таким не решались. А теперь без каких‑либо проблем нас пропустили вовнутрь. Поднялись мы наверх с сопровождавшим нашу группу неразговорчивым человеком и разместились в приемной. Вскоре нас позвали в кабинет какого‑то большого начальника и загадки продолжились. „Вы переводитесь на новое место работы“, – только это услышали мы от него. В надежде, что хоть от него мы получим какую‑либо информацию о нашем будущем, мы тут же обратились к нему с мучившим нас вопросом: „Куда, в какой город?“. Но он, сохраняя на своем лице глубокую таинственность, только снисходительно бросил: „Там рядом есть метро“. У нас сразу отлегло от сердца – мы знали, что метро было тогда только в Москве, а значит, никакой дальней поездки не предвидится. Ну, а на следующий день мы уже направились по указанному нам адресу – в КБ‑1, располагавшееся рядом со станцией метро „Сокол“. Там с каждым из нас отдельно поговорил Павел Николаевич Куксенко, разузнал, чем мы занимались, чем хотели бы заниматься, и направил нас в соответствующий отдел, где разрабатывались ракеты. Так что вся эта процедура перехода на новую работу заняла у нас меньше трех дней».

Спустя несколько месяцев после создания эту организацию, получившуюся весьма солидной – и по количеству работников, и по количеству зданий, в которых разместились конструкторские и производственные подразделения, возглавил «железный» сталинский директор Амос Сергеевич Елян. До этого назначения он руководил крупным заводом в Горьком и прославился в годы войны своими успехами в выпуске вооружения.

* * *

Вскоре после начала работ над «Беркутом» вокруг Москвы развернулось строительство двух бетонных кольцевых автодорог общей протяженностью около 2000 км (в простонародье до сих пор их так и называют «бетонками», хотя они уже давно заасфальтированы). Вдоль них и предстояло теперь разместиться ракетам, радиолокаторам и десяткам военных городков.

При выборе основных параметров «Беркута» его заказчики и разработчики исходили из необходимости уничтожения бомбардировщиков, способных летать с высокими дозвуковыми скоростями на высотах 10–12 км, бомбардировщиков, как уже находившихся на вооружении, так и тех, которые могли появиться в самом ближайшем будущем. В соответствии с требованиями, предъявленными к «Беркуту», вокруг Москвы было необходимо создать сеть стационарных зенитных ракетных комплексов, каждый из которых мог одновременно обстреливать до 20 воздушных целей, находящихся на дальностях до 35 км и на высотах от 3 до 25 км, в угловом секторе 50–60°.

Здесь уже говорилось о той завесе секретности, которая окружала работу и ответственных за нее людей. Большинство из принятых в этом направлении шагов были аналогичны засекречиванию работ по атомному проекту. Некоторым из специалистов пришлось даже работать под другими фамилиями.

Для того чтобы в этих сверхсекретных условиях участник разработок мог легко ориентироваться в назначении любого из компонентов создаваемой системы, каждый структурный элемент «Беркута» получил условное обозначение. Так и появились А‑100, Б‑200, В‑300.

Поставив жесткий срок для создания «Беркута», Сталин всемерно торопил Берия, который в свою очередь с предельной жесткостью подгонял разработчиков, требовал от них получения скорейших результатов. За десятилетний срок руководства самыми сложными военно‑техническими программами Берия прекрасно знал и о требовательности вождя, и о его отличной памяти. Поэтому, каждый раз докладывая Сталину о ходе работ, Берия имел в запасе хотя бы один маленький козырь, о котором он мог сообщить без тени бахвальства в рабочем порядке.

Регулярно собирая у себя в кабинете разработчиков «Беркута», Берия не уставал им повторять: «Я не техник, мне знать о ваших технических проблемах не надо. Скажите, сколько времени необходимо для изготовления вашего локатора (автопилота, двигателя…) и что для этого необходимо сделать. Если есть препятствия – давайте предложения, мы эти препятствия устраним!»

И средств для ускорения работ у него было немало – от материального поощрения до самого сильного давления. Да и те, кто работали в КБ‑1, других КБ и НИИ в порядке отбытия срока своего заключения, постоянно находились перед глазами у остальных инженеров и руководителей. Их пример немало способствовал поддержанию в этих организациях самой серьезной рабочей обстановки. Но даже в таких условиях от момента принятия решения в августе 1950 года до полного введения «Беркута» в строй прошло почти пять лет. К этому времени вокруг Москвы были построены:

• два кольца радиолокационного обнаружения, расположенные в 25–30 и 250–300 км от Москвы, созданные на базе радиолокационных станций дециметрового диапазона А‑100, разработанных под руководством Л. В. Леонова;

• два кольца, вдоль которых было размещено 56 (34 на внешнем и 22 на внутреннем кольце) зенитных ракетных полков с радиолокационными станциями Б‑200 наведения ракет на цель, разработанными под руководством П. Н. Куксенко и С. Л. Берия, расположенными рядом с ними пусковыми установками для зенитных управляемых ракет В‑300, разработанных в О КБ‑301 С. А. Лавочкина.

Да, именно в ОКБ‑301 под руководством С. А. Лавочкина, создававшем прежде только самолеты‑истребители, появилась первая советская зенитная управляемая ракета, которая стала действующим оружием. Почему именно ОКБ‑301 было подключено к этой работе? Способствовали этому многие факторы. Прежде всего, авторитет его руководителя, наличие сильного и опытного коллектива, уже обладавшего опытом создания скоростных реактивных самолетов, великолепная для того времени научно‑экспериментальная база, налаженные годами совместной работы связи с крупнейшими научными центрами страны – ЦАГИ, ЦИАМ, ВИАМ и другими. Немаловажным был и тот факт, что необходимая для создававшегося комплекса ракета была очень похожа на сверхзвуковой самолет – тот же вытянутый корпус, небольшие крылья и рули, а то, что не было на ней пилота, – так это только облегчало решение всех остальных проблем. А проблем хватало на каждом шагу…

Как говорил впоследствии об этой работе сам Лавочкин:

«Мы считали, что очень хорошо знаем законы аэродинамики, но стоило нам приблизиться к скорости звука, как оказалось, что законы аэродинамики стали с ног на голову. Воздух начал скручивать металл, где он раньше его обтекал. Он сгущался до плотности водяной струи там, где прежде не оказывал сопротивления. Нам нужно было открыть и расшифровать эти новые законы».

Вместе с КБ Лавочкина в кооперацию по созданию зенитных ракет вошли НИИ и КБ, возглавляемые А. М. Исаевым (маршевый двигатель), В. А. Сухих (боевая часть Е‑600), Н. С. Лидоренко (бортовые источники питания), В. П. Барминым (транспортно‑пусковое оборудование) и другими.

Работы по всем этим направлениям развернулись с сентября 1950 года с невиданными даже для недавней войны темпами. Уже 1 марта 1951 года эскизные проекты всех компонентов зенитной ракетной системы «Беркут» были представлены руководству страны. Летом того же года начались первые испытания зенитных ракет на полигоне.

* * *

В ОКБ‑301 Грушина направили в соответствии с приказом министра авиационной промышленности от 7 июля 1951 года. Грушину который работал вместе с коллективом Лавочкина в самые тяжелые военные годы и высоко себя зарекомендовал, поручили новую ответственную работу. Теперь она была связана с ракетами.

Оказавшись в КБ Лавочкина в качестве первого заместителя, Грушин не мог не отметить, что как руководитель Лавочкин значительно прибавил за прошедшие годы. Существенно видоизменилось и его предприятие. К лету 1951 года здесь появился целый ряд специализированных отделов, лабораторий, которые помогли совершенно по‑новому организовать проектно‑конструкторские работы, связанные с созданием как авиационной, так и ракетной техники. Проведенная реорганизация предприятия позволила осуществлять разработку не просто конструкций ракет и самолетов, но и целых комплексов, систем вооружения. При таком совершенно непривычном для того времени подходе можно было браться за задачи, решением которых обычно занимались в многочисленных научно‑исследовательских институтах.

Исследованиями зенитных ракет стали заниматься и в столь мощном научном институте, как ЦАГИ. В 1950‑е годы в нем ускоренно развивалась и совершенствовалась экспериментальная база, увеличивалось количество сотрудников. Правда, этому предшествовал ряд драматических моментов, связанных со сложными отношениями между начальником ЦАГИ С. И. Шишкиным и его заместителем С. А. Христиановичем. В результате в конце лета 1950 года начальником ЦАГИ назначили Александра Ивановича Макаревского, а Христианович стал его заместителем. А осенью 1950 года в ЦАГИ был организован мощный, состоящий из трех отделов, сектор по решению задач аэродинамики беспилотных летательных аппаратов, который возглавил А. А. Дородницын. Аэродинамика зенитных управляемых ракет стала основной задачей отдела, руководителем которого был В. М. Шурыгин.

* * *

В начале 1950‑х годов дорога для создателей ракет не напоминала зеленую улицу и большое количество гражданских и военных специалистов относились к этому оружию весьма скептически. Правда, уже спустя несколько лет скептицизм многих из них сменился на не менее опасную тенденцию – ракетной технике стали приписывать универсальные свойства, позволяющие решать все мыслимые и немыслимые задачи военного, да и не только военного, плана.

И хотя Грушин не относился к числу отъявленных скептиков, но самолеты ему нравились гораздо больше. Тем более что первые ракеты, с которыми ему довелось познакомиться еще в 1947 году во время работы в Спецкомитете, вовсе не казались ему вершиной инженерного искусства. Не была инженерной вершиной и первая зенитная ракета, которую он лицезрел за несколько дней до первого выезда на полигон.

В сборочном цехе, куда Петра Грушина привел Лавочкин, лежал обычный остро заточенный «карандаш» – только гигантских размеров. Единственным элементом, который позволял считать его летающим объектом, были небольшие треугольные крылья, торчавшие из него во все четыре стороны.

«Как такая полетит?» – непроизвольно вырвалось у Грушина. Он подошел поближе к хвостовой части, там, где в ракету была вставлена солидных размеров воронка, гордо именовавшаяся на языке ракетчиков соплом, и хотел уже было потрогать ее рукой, как в его памяти со всей отчетливостью предстала картина – та самая, у самолетов, приземлившихся за три десятка лет до этого в Вольске…

Как много с тех пор изменилось! Авиация штурмует скорость звука, с легкостью поднимает в небо атомные бомбы и, пожалуй, ведать не ведает об этом крылатом сгустке бессонных ночей, идей и металла, о том, что очень скоро им предстоит встретиться в воздухе, чтобы раз и навсегда стать непримиримыми соперниками.

* * *

Для испытаний зенитного ракетного оружия в степях Нижней Волги был создан специальный испытательный полигон. Капустин Яр – под таким названием попал этот полигон в историю. В доракетную эпоху это название принадлежало большому селу, расположенному в 90 км к югу от Волгограда в пойме Волги. Местные легенды гласили, что когда‑то в этих местах скрывался знаменитый разбойник Капустин.

Собственно, то был уже не первый полигон в этих краях. Уже четыре года там запускались первые советские баллистические ракеты. Место же, выделенное новому полигону, находилось примерно в 20 км от «того» Капустина Яра. Однако никакой связи между ними не было – курировавший работу зенитчиков Берия не разрешал посещать «новый» Капустин Яр даже министрам…

Решение о создании зенитно‑ракетного полигона в Капустином Яре приняли 6 июня 1951 года, и уже через несколько недель степные просторы встретили первые эшелоны с материалами и техникой. С первых же дней в Капустин Яр направлялись и специалисты. Одним предстояло строить дороги, жилые дома, технические позиции и объекты самого различного назначения, другим – подготавливать и проводить испытания ракет. Руководство работой нового полигона поручили Сергею Федоровичу Ниловскому.

Родившийся в Рязанской области С. Ф. Ниловский стал военным еще в 1922 году, когда 16‑летним подростком записался в Красную армию. В советско‑финляндскую войну он уже командовал артиллерийским полком и был удостоен звания Героя Советского Союза за обеспечение прорыва одного из участков «линии Маннергейма». Великую Отечественную войну С. Ф. Ниловский окончил заместителем командующего артиллерией фронта по гвардейским минометным частям в звании генерал‑лейтенанта артиллерии, а спустя три года с отличием окончил академию Генерального штаба.

Первые постройки Капустина Яра предназначались исключительно для ракет – стартовые площадки, технические позиции, бараки для измерительной аппаратуры. Для наезжавших из Москвы руководителей и специалистов, полигонного руководства построили несколько «финских» щитовых домиков. По современным понятиям выглядели эти жилища довольно убого, но тогда и они для многих были пределом мечтаний. Строителям, да и большинству работников полигона первые недели и месяцы, до тех пор, пока не возвели казармы и общежития, довелось пожить no‑военному в землянках.

В те месяцы Капустин Яр стал местом, где самым жестким испытаниям подвергались не только ракеты, но и люди. Солончаковые степи, пыльные бури, нехватка воды, изнуряющая летняя жара, которая временами доходила до пятидесяти градусов в тени и ночью не опускалась ниже тридцати, – и это было далеко не все из того, что можно было отнести к местным достопримечательностям. В те летние месяцы спасали лишь регулярные вечерние купания в Ахтубе и ее протоках. Грузовую машину для этого мероприятия руководство полигона выделяло всегда.

Положение с едой также было непростым – мяса (в виде консервов), крупы и хлеба обычно бывало в достатке, но молочных продуктов и овощей было крайне мало. Картофель и тот, как правило, был сушеный. Иной раз бывало, что именно продовольствие становилось центральной темой для телефонных разговоров руководства полигона с Москвой. И приземлявшийся вскоре на полигонный аэродром Ли‑2, нагруженный ящиками с консервами и мешками с крупой, как нельзя лучше показывал работникам полигона, что в их работе действительно заинтересованы…

Трудности, возникавшие при работе в подобных условиях, одновременно и сплачивали людей, которые при всех различиях в званиях и положениях чувствовали себя единым коллективом, делающим нужное и весьма ответственное дело.

* * *

«Самолет приземлился на ровном пустынном поле. Я и мои спутники переглянулись – ни кустика, ни деревца вокруг. Высокое белое солнце и нестерпимый зной. От него не спасал ни легкий ветерок, гнавший по полю клубы пыли, ни тень, отбрасываемая приземистыми зданиями, куда нас привезли на автомашине», – такой запомнилась первая встреча с Капустиным Яром военному инженеру‑испытателю В. Отрощенко, попавшему туда в те же месяцы, что и Грушин.

Как показало время, зимы в Капустином Яре также выдавались нелегкими. Бывало, что бураны заносили оборудование и технику так, что отыскать их не удавалось по нескольку недель. Да и сами многометровые снежные заносы порой не могли одолеть ни танки, ни тягачи. А за зимами следовали весенние разливы, когда вся ровная поверхность степи, насколько хватало глаз, покрывалась полуметровым слоем талой воды. Грушину, который в детстве, юности и в военные годы немало жил в подобных условиях, эти проблемы не были в диковину.

Особенным комфортом в жизни он не был избалован. Наверное, это и помогло ему выдержать те многомесячные командировки в Капустин Яр – крыша над головой, какая‑никакая, но постель, чайник с кипятком… А когда из‑за очередного бурана или ливней появлялся перерыв в работе, именно чайник и помогал скоротать томительные часы.

Грушину в те дни доводилось работать ничуть не меньше, чем в военное время. Непросто было адаптироваться в этой весьма специфической и замкнутой системе ему, еще недавно экзаменовавшему студентов в маевских аудиториях. Испытываемая на полигоне ракета экзаменовала уже его самого, и ее оценка во многом зависела от того, насколько сложатся отношения руководителя и коллектива, от их взаимопонимания и слаженной работы. И, безусловно, принципы институтских аудиторий и кабинетов эта ракета совершенно не желала признавать, равно как и работники полигона – как военные, так и гражданские. Нередкими были случаи, когда «яйца начинали учить кур» ракетным наукам. Назидания же или поучения в этой обстановке совершенно не срабатывали или же давали совсем противоположные ожидаемым результаты. В этом смысле те месяцы, которые провел Грушин в Капустином Яре, оказались для него очередной и крайне важной жизненной школой.

А какие интересные люди повстречались Грушину там – Александр Андреевич Расплетин, Павел Николаевич Кулешов, Валерий Дмитриевич Калмыков… В те месяцы именно этой командой и решались на полигоне самые сложные вопросы испытаний и отработки нового ракетного оружия. Да и отдыхать эта «четверка» также любила вместе.

Одним из любимых занятий в свободное время для многих специалистов была рыбалка. Первой же весной, после спада большой воды, заполненные огромным количеством рыбы протоки и озера («ставки») между Волгой и Ахтубой заставили учащенно биться сердца всех полигонных любителей‑рыболовов.

И результат вылазок на рыбалку немедленно оказывался на обеденных столах. Об этом заботились полигонные повара, среди которых также было немало мастеров своего дела. Интересно, что некоторые из поваров до попадания в «секретные» места работали в самых известных московских ресторанах – Берия решал вопросы подобного «перевода» буквально в один момент…

Когда же на полигоне выдавался свободный день, «четверка» выезжала на заранее облюбованное место, на какое‑нибудь озерцо около Ахтубы. Рыбу ловили тут же на месте, непрерывно отмахиваясь от атак лютых волжских комаров и мошки, а потом час‑другой колдовали над костром.

Естественно, что получавшуюся невероятно вкусной царскую уху запивали самыми традиционными для Капустина Яра напитками. Наиболее распространенным из них был «спирт ректификат высшей очистки». Только такой спирт применялся в те годы в технологии сборки и отработки ракетной техники.

Много лет спустя, когда Грушин уже был в зените своей славы, один из его ретивых замов предложил, ради экономии (по рекомендации ВИАМ), заменить ректификат на гидролизный спирт. Передававшееся вслед за этим из уст в уста предание гласит, что Петр Дмитриевич, редко допускавший грубость, в этом случае отреагировал крайне резко, дополнив не совсем печатное выражение словами: «Ты что, отравить мне людей хочешь?» На этом предложение отпало само по себе.

Иной раз, когда позволяла работа и погода, к рыбалке добавлялась охота. Разнообразной непуганой дичи в тех краях водилось великое множество. И часы, проведенные за этим занятием, заряжавшим энергией, столь необходимой для новых трудовых будней, проходили необычайно быстро, регулярно пополняя копилки воспоминаний о случаях на охоте…

* * *

В тот день Грушину пришлось догонять уехавших раньше него Кулешова и Расплетина. В десятке километров от полигона, когда машина объезжала одно из озер, шофер заметил у берега десяток спокойно плавающих уток. Видя такую удачу, Грушин немедленно выхватил ружье и выстрелил. Выстрел оказался точным – одна из уток закрутилась на воде и затихла. Но, как ни странно, этот выстрел не произвел никакого впечатления на оставшихся уток. Никаких тревожных криков, хлопанья крыльев улетающей стаи – прибившись к берегу, они по‑прежнему занимались своими утиными делами. Вытащив свою пернатую добычу из воды, Грушин недоуменно рассмотрел ее как следует – обычная домашняя утка. Вот только как она сюда попала? Ведь до ближайшего жилья не один километр…

Когда настало время разобраться с добычей, Грушин вытащил свою «беспризорницу» на обозрение Кулешова и Расплетина. «Вот какой мне крохаль попался» – так по дороге решил назвать свою добычу Грушин. Приняв по «пять капель» за крохаля, охотники решили рассмотреть его повнимательней – тут‑то и открылась грушинская хитрость. Ни клювом, ни крыльями на крохаля добыча никак не походила – обычная домашняя утка. Да и шоферы Кулешова и Расплетина, уже узнавшие от своего коллеги о столь удивительной добыче, заразительно засмеялись.

«Ну что ж, если на крохаля не похожа, пусть будет домашней. Вот только ума не приложу, как эти утки в то озеро попали?» – развел руками Грушин, после того как смех прекратился. «Да и расплатиться надо с ее хозяевами», – как‑то сразу посерьезнев, решил загладить свою оплошность Грушин.

На обратном пути охотники заехали в ближайшее от того озерца селение с твердым намерением найти хозяев уток и расплатиться с ними за свою добычу. Однако встреченные ими жители, которым Грушин все подробно рассказал, наотрез отказались от предложенных денег: «Раз наши утки сами нашли своих охотников, значит, такая у них судьба. А на вас мы не в обиде».

* * *

Поскольку новый полигон для испытаний зенитных ракет к тому времени еще только начинал строиться, первые пуски проводились с пятой площадки полигона «баллистиков». Первый пуск ракеты В‑300 был произведен утром 25 июля 1951 года. Информацию о нем немедленно передали в Москву, и уже вечером беспрерывно подгонявший ракетчиков Берия доложил Сталину, что ракета для ПВО создана.

Об этих первых пусках рассказ одного из их участников, ветерана войск ПВО, Геннадия Сергеевича Легасова:

«В зенитную ракетную технику я, как и многие мои будущие коллеги, попал, в общем‑то, случайно. Весной 1951 года я заканчивал Академию им. Дзержинского и, как человек военный, готовился к решению своей судьбы – куда пошлют. Я оказался в числе тех, кому ждать решения этого вопроса пришлось дольше других. Со мной несколько раз беседовали неизвестные ранее лица, интересовались моими познаниями в ракетной технике, радиоаппаратуре. Я заполнял анкеты, которые были непривычны по своей полноте даже для военного человека. А в июне мне наконец‑то выдали предписание, в котором от руки были вписаны совершенно ничего не говорящие цифры и буквы…

Полет в неизвестность на видавшем виды Ли‑2 занял несколько часов и закончился на степном аэродроме, неподалеку от Волги. Затем еще несколько километров на „газике“, и моим глазам предстало место будущей работы и жизни – огороженный колючей проволокой поселок из четырех финских домиков, столовая, общежитие, теодолитные пункты… Здесь уже находились и бывший начальник 6‑го факультета, Дзержинки“ С. Ф. Ниловский, мои однокурсники, с которыми, как оказалось, также велись соответствующие беседы в Москве. Уже утром следующего дня мне дали первое задание – изучить все имевшиеся на полигоне документы по зенитной ракете В‑300. С этим делом, благодаря знаниям, полученным в Академии, я справился быстро и уже через неделю был готов сдавать любые зачеты находившимся на полигоне специалистам из КБ Лавочкина. Вот только на вопрос – для чего нужна была эта ракета, я ответить не мог, становились немногословными при этом и «лавочкинцы», и все остальные работники полигона. О начатом строительстве вокруг Москвы противовоздушных колец мы, работавшие на полигоне, узнавали разве что по слухам. Однако столь серьезные меры секретности нас нисколько не удручали, скорее наоборот. Серьезность выпавшей работы только добавляла нам энтузиазма.

В конце июля подошло время первого пуска В‑300. Ведущим инженером по пуску был назначен „лавочкинец“ Ромуальд Анатольевич Арефьев. Всю последнюю неделю перед пуском мы, все находившиеся на полигоне, изрядно волновались. Несколько дней проверяли прибывшую из Химок ракету, хотя ей предстояло выполнить достаточно примитивный полет, заключавшийся в вертикальном подъеме на максимальную высоту без какого‑либо управления.

Утром 25 июля всех работников полигона, не занятых на пуске, вывезли на машинах в степь, поскольку неуправляемая ракета при падении на землю могла запросто свалиться на наш городок. В начале девятого, находясь в нескольких километрах от позиции, мы увидели, что ракета оторвалась от стола и ушла в зенит. День был безоблачным, и мы своими теодолитами смогли отследить весь ее полет – достигнутая В‑300 высота составила почти 65 километров. Через несколько минутракета вертикально вошла в землю в 3–4 километрах от точки пуска, причем ближе к находившимся в степи специалистам, чем к городку. В образовавшейся после падения воронке единственной деталью, напоминавшей о недавнем ракетном происхождении „изделия“, оказался сплющенный двигатель, окруженный множеством дюралевых осколков.

Через несколько дней пуск в зенит был повторен – всех не занятых в этой работе вновь вывезли в степь, причем в другом направлении. Но ракету перехитрить не удалось – как и в первый раз, она упала ближе в их сторону, чем туда, где ожидалось. Больше никого в день пуска не увозили, тем более что начались полеты ракеты с автопилотом.

Для описания поведения ракеты во время первых пусков с автопилотом лучше всего подойдет выражение „абсолютная дикость“. Не вписываясь ни в какие законы аэродинамики, ракета совершала во время этих полетов такие эволюции, что, казалось, укротить ее не сможет никакая сила. Наблюдавший за одним из таких „диких“ пусков Лавочкин подобным положением дел был весьма озадачен. В отличие от самолетов, которые еще можно было надеяться „поисследовать“ на земле после приземления, ракета оставляла слишком мало шансов на свое дальнейшее изучение. Телеметрические записи и элементы конструкции, зачастую обгоревшей или искореженной до неузнаваемости, – вот и весь набор, с которым приходилось работать, проверяя те или иные догадки и предположения. Творческого начала в этих поисках было хоть отбавляй!»

Со стороны военных пусками руководили начальник строившегося полигона С. Ф. Ниловский и главный инженер полигона Я. И. Трегуб. В первых пусках отрабатывался старт ракеты, проверялась стабилизация ее полета автопилотом, исследовались летные характеристики. Одновременно проверялась работа приемоответчика и аппаратуры приема от центрального радиолокатора наведения команд управления.

Как вспоминал в своей книге «Ракеты вокруг Москвы» участник тех давних событий, работник КБ‑1 Карл Самуилович Альперович:

«Летным испытаниям ракеты предшествовал большой объем специальных наземных. В Загорске, на огневом стенде, было отработано функционирование двигателя в составе ракеты, проверено действие радиолиний „земля – борт“ и „борт – земля“ при работающем двигателе. В Жуковском с использованием самолета, оборудованного штатной ракетной аппаратурой, летом‑осенью 1951 года были проверены устойчивость приема бортовой аппаратурой управляющих команд и запроса ответчика во всей рабочей зоне центрального радиолокатора наведения».

Невероятно быстрыми темпами продвигались и другие работы, связанные с «Беркутом», – в октябре 1951 года в подмосковном Жуковском начались испытания опытного образца радиолокационной станции наведения ракет – Б‑200. Ее возможности позволяли обеспечивать стрельбу ракетами одновременно по двадцати самолетам, как и предусматривалось заданием.

Для ускорения введения «Беркута» в строй, еще до начала ее полномасштабных испытаний, руководство страны приняло решение о начале серийного производства компонентов этой системы. Так повторялась история предвоенных лет, когда еще не прошедшие полный объем испытаний самолеты принимались на вооружение и запускались в серийное производство. Но если Яки, ЛаГГи и МиГи в какой‑то степени дублировали друг друга, то у «Беркута» дублера не было.

Конечно, это только добавляло проблем его разработчикам. Так, им уже нельзя было рассчитывать на поэтапное устранение выявляемых в процессе испытаний недостатков, что являлось и является общепринятой процедурой при создании сложной техники. Все конструкторские недоработки, еще не обнаруженные на полигонах, тиражировались сотнями экземпляров, и заниматься их исправлением оказывалось совсем непросто. К тому же проявление каждой подобной недоработки моментально становилось причиной для длительных объяснений со «специалистами» в погонах МГБ, а иной раз и с самим Берия.

Как вспоминал о роли Берия и работников госбезопасности в создании «Беркута» ветеран КБ‑1 Евгений Иванович Никифоров:

«Роль МГБ в создании отечественного зенитного ракетного оружия была весьма своеобразна. Сейчас модно стало писать, что все успехи в создании военной техники достигнуты вопреки усилиям этого ведомства. Думается, это не так. Организация работы не без участия МГБ была самой высокой. Правда, эта организация выматывала людей, за всем этим были пот и кровь сотен тысяч. Помню, как в октябре 1952 года мы ехали из подмосковного Кратова на полигон – шел эшелон с техникой и несколько вагонов с разработчиками. Следовал без помех, на всех разъездах и станциях нам давали „зеленую улицу“. Секретность обеспечивалась строжайшая. На станциях не видели ни одного постороннего человека, кроме сотрудников МГБ и железнодорожной милиции, казалось, все вокруг вымирало. На одной станции эшелон остановился, нам предложили пообедать. Заходим в ресторан – столы накрыты и ни одного человека, выходим – опять вокруг никого. Колеса поезда простукивались. В Москву, как в известном фильме, шли депеши – такую‑то станцию эшелон номер такой‑то проследовал…»

В результате опытный образец Б‑200 после испытаний в Кратово всего за пятнадцать дней был не только доставлен в Капустин Яр, но и смонтирован и опробован…

* * *

В условиях чрезвычайно сжатых сроков и самого серьезного контроля разработчики старались максимально использовать решения и конструкции, при реализации которых могли бы быть сведены к минимуму возможный риск и проблемы. Пусть это иногда и вело к занижению характеристик какого‑либо агрегата. А эксперименты и «прожекты» откладывались на потом.

Хорошо иллюстрирует именно такой подход к делу разработка маршевого жидкостного ракетного двигателя для В‑300 в КБ Алексея Михайловича Исаева. Приступив к работе осенью 1950 года и имея задание на создание двигателя с тягой 8 т, исаевцы могли пойти двумя путями – разработать многокамерный двигатель или однокамерный. Аналогичные поиски им уже приходилось вести, занимаясь двигателем для ЗУР Р‑101. Конечно, использование однокамерного «восьмитонника» сулило заметное снижение массы и рост энергетики. Однако во время испытаний на стенде этот вариант двигателя начал взрываться при самых неожиданных обстоятельствах. И конца таким взрывам не виделось. Причину неудач несколько месяцев не могли выяснить, рассмотрев, казалось бы, все возможные варианты. А сроки поджимали… В результате Исаеву пришлось принять четырехкамерный вариант двигательной установки – с большей массой и худшей энергетикой, но не грозивший подобными неприятностями в отработке, а потому в сложившихся условиях единственно возможный. Так и оказался на В‑300 четырехкамерный ЖРД.

А однокамерный «восьмитонник» в КБ Исаева также со временем был доведен. Причина его взрывов, до которой докопались разработчики, стала классической для будущих инженеров‑двигателистов. В камере двигателя при его работе создавались условия для детонации горючей смеси. Чтобы избежать этого, конструкция камеры была существенно переработана. Созданный подобным образом однокамерный двигатель на ракету Лавочкина установили уже при ее последующей модернизации.

Тем временем вышедшая на испытания ракета В‑300, как и положено столь сложным творениям рук человеческих, продолжала задавать загадки своим создателям.

Как вспоминал В. Отрощенко:

«В те первые месяцы мы уже могли судить: вопросы, связанные со стартом ракет, отработаны основательно, что же касается управления их полетом, то тут еще немало сложного и нерешенного. И главным образом – с функционированием автопилота. О том, что автопилот ненадежен и нуждается в совершенствовании, говорили телеметристы, стартовики, да и сами конструкторы. Однажды, при очередном запуске, ракета вышла из‑под управления и, сделав разворот, упала невдалеке от стартовой площадки. Как потом было установлено, на ракете произошло заклинивание газовых рулей. Прибыл Главный конструктор ракеты. Начались поиски новых решений. Все, кто был связан с испытаниями, понимали: чтобы выяснить закономерности в работе автопилота и внести коррективы в его устройство, требуется множество статистических данных о „поведении“ ракеты в полете. И мы старались обеспечить максимум пусков.

Подготовить ракету к испытательному старту было делом хлопотным и нелегким. Устанавливались десятки датчиков, производились объемные циклы проверок, и каждый параметр нужно было выставить с минимальными допусками. Нередко к пуску готовились одновременно несколько ракет. На все это требовалось много часов работы, часы складывались в сутки, недели…»

* * *

Среди верениц дат, связанных с созданием в нашей стране зенитного ракетного оружия, особое место занимает 2 ноября 1952 года. Почему? Как уже говорилось, первые зенитные управляемые ракеты, воссозданием которых на основе немецких аналогов занимались в НИИ‑88, не были управляемыми в полном смысле этого слова. Зачастую управляемые по радио Р‑101 или Р‑102 закладывали в полете такие виражи и петли, что от испытателей требовалось проявить немало технической смекалки для объяснения причин столь «разумного» поведения ракет. Во многом аналогичным образом происходили испытания ракет «Вассерфаль» и «Шметтерлинк» и у немцев.

И вот в тот ноябрьский вечер на глазах у своих создателей, испытателей и руководства полигона В‑300 безупречно выполнила все команды операторов. Обратимся к очевидцу тех событий К. С. Альперовичу:

«К ноябрю 1952 года зенитный ракетный комплекс – опытный образец центрального радиолокатора управления и стартовая позиция – был готов к проведению пусков ракет в замкнутом контуре управления. Первый такой пуск был выполнен вечером 2 ноября 1952 года. Стрельба проходила по „кресту“ – имитируемой неподвижной „цели“, координаты которой задавались соответствующей выставкой систем сопровождения цели по угловым координатам и дальности. Для упрощения задачи первого пуска наведение ракеты по штатному закону проводилось только в вертикальной плоскости. В наклонной плоскости управление проводилось по „трехточке“.

Длившийся около минуты полет ракеты показался занявшим всего несколько мгновений.

После пуска Лавочкин, наблюдавший за ракетой в темном небе полигона по факелу двигателя, работающего на всем пути ее полета к „цели“, уже в здании ЦРН, идя навстречу Расплетину с вытянутой вперед рукой, возбужденно повторял: „Александр Андреевич! Как ее взяло, как повело на траекторию и по ней!“

Под впечатлением первого и сразу успешного полета ракеты в замкнутом контуре управления Лавочкин тут же высказал, по‑видимому, давно вынашивавшуюся им идею: „Александр Андреевич! Зачем иметь такое количество радиолокаторов и стартовых позиций с огромным количеством ракет? Сделайте локатор, работающий вкруговую, а я сделаю ракету, которая сможет летать в любую сторону с одной стартовой позиции“.

У Расплетина это предложение энтузиазма не вызвало».

Конечно, для С. А. Лавочкина, который присутствовал на многих пусках В‑300 и всякого насмотрелся на испытаниях, переход его ракеты в новое, управляемое качество был, что называется, «в жилу». Ракета беспрекословно повиновалась командам с земли. Она наконец становилась полноправной частью огромной ракетной системы, хотя и далеко не центральной. Почти такой же, как пуля, до поры до времени лежащая в стволе автомата, который, в свою очередь, находится в руках солдата…

Тот ноябрьский день многое изменил во взглядах Лавочкина на управляемые ракеты. Так об этой перемене вспоминал один из ведущих создателей «Беркута» Григорий Васильевич Кисунько:

«Как авиаконструктор, Лавочкин в свое время привык командовать радистами: выдавал им техническое задание, назначал вес радиоаппаратуры, выделял отсек для ее размещения и место на щитке управления, а все остальное, как говорится, „не ваше дело“. Теперь же при разработке ракеты, в его дела все плотнее стали влезать радисты, „управленцы“. Задают материал обшивки и даже силовых узлов ракеты в местах установки бортовых антенн. Случалось и так, что ракета, как бревно, не слушалась радиокоманд: рули отклоняются, а она почти не меняет своего курса или тангажа и даже поворачивает не в ту сторону. Приходилось делать продувки моделей, экспериментировать, выбирать местоположение рулей – вроде бы обычное дело, но все это под недреманным оком КБ‑1».

На полигоне это «око» от КБ‑1 представлял один из крупнейших авиационных специалистов того времени Дмитрий Людвигович Томашевич. Он руководил группой сотрудников КБ‑1, которые занимались анализом результатов, полученных в процессе летных испытаний зенитных ракет, параллельно с работниками КБ Лавочкина. Тогда подобный параллелизм объяснялся, прежде всего, необходимостью решения в КБ‑1 проблем, связанных с бортовой аппаратурой управления полетом ракеты, создания математических описаний процессов ее полета. Но полученные при этом анализе результаты довольно часто различались в зависимости от того, кто их получал.

Лавочкин сумел сориентироваться в этой работе, найти в своих ракетах (в отличие от многих других авиаконструкторов, привлекавшихся в те годы к созданию ракет) оптимальное сочетание их качеств как «летательного аппарата», так и специальной «начинки». И подобный поворот в авиаконструкторской судьбе Лавочкина был вовсе не уступкой «радистам» и «управленцам», он был скорее выражением масштабности и многогранности его таланта.

Однако заниматься этой работой в роли смежника КБ‑1 Лавочкину было крайне нелегко. Кто как не он помнил защиту эскизного проекта В‑300, которая состоялась в КБ‑1 в марте 1951 года. Тогда уверенные в своей правоте «радисты» с мелом у доски на языке дифференциальных уравнений стали доказывать ему, «самолетчику», что аэродинамическая схема для его ракеты выбрана неправильно. Все попытки Лавочкина отстоять выбор, сделанный на основе расчетов и продувок в ЦАГИ, завершились лишь тем, что его больное сердце в очередной раз напомнило о себе…

Со своей стороны, руководители КБ‑1 также прекрасно отдавали себе отчет в том, что конструктор такого масштаба, как Лавочкин, не сможет долго находиться в предложенной ему роли разработчика ракет по заданиям КБ‑1. К тому же Лавочкин продолжал заниматься и авиационными разработками. Сама логика развития ракетной техники в стране подсказывала руководству КБ‑1, что для разработки ракет подобного типа «ракетчики» нужны свои…

И уже с конца 1951 года все больший вес в КБ‑1 стало набирать конструкторское подразделение – отдел 32, ведущая роль в котором принадлежала Д. Л. Томашевичу

* * *

Весной 1953 года система «Беркут» и ракета В‑300 взяли очередной рубеж – первый перехват воздушной мишени. Произошло это ясным безоблачным днем, какие часто выдаются весной в тех местах. С аэродрома, находившегося неподалеку от полигона, взлетел бомбардировщик Ту‑4, предназначенный для использования в качестве мишени, и взял курс в направлении готового к стрельбе зенитно‑ракетного комплекса. Вскоре экипаж Ту‑4 покинул самолет на парашютах, и теперь все управление его полетом осуществлялось по командам, поступавшим с земли. Однако этот полет продолжался недолго – около 8 часов утра ракета стартовала и, оставляя за собой белый извилистый хвост, быстро превратилась в светящуюся точку, стремительно приближаясь к своей цели. И спустя несколько десятков секунд белое облачко, возникшее после подрыва боевой части, показало, что полет ракеты закончен, а ее цель поражена. Запущенные вслед за этим еще две ракеты окончательно добили мишень.

Всех очевидцев этого события – создателей локаторов, ракеты, испытателей, военных – охватила ни с чем не сравнимая радость достигнутой нелегкой победы.

Именно в тот день, 26 апреля 1953 года, на 10‑километровой высоте зенитной ракетой В‑300 над заволжской степью был впервые сбит бомбардировщик‑мишень Ту‑4. Если не упоминать об эмоциональных сторонах этого события, то стандартным языком докладов и рапортов можно написать, что этим пуском было продемонстрировано появление в нашей стране нового эффективного средства борьбы с воздушным противником, способного отразить нападение с воздуха в любых погодных условиях, в дневное и ночное время.

К середине мая количество уничтоженных «Беркутом» Ту‑4 достигло пяти. Высокая точность наведения и мощная боевая часть ракеты делали свое дело – земли обычно достигали лишь фрагменты того, что в небе чувствовало себя «летающей крепостью». Но случались и курьезы. Об одном из них рассказал Грушин:

«В тот раз к упавшему совсем рядом по полигонным меркам, всего в нескольких километрах от стартовой площадки ракет, Ту‑4 устремились все, кто только находился рядом. Действительно, зрелище сраженной зенитной ракетой „летающей крепости“ производило неизгладимое впечатление. Самые отчаянные из испытателей и военных подобрались к догорающей мишени совсем близко, взявшись было за подсчет пробоин, сделанных в самолете осколками боевой части ракеты. И тут эту груду металлолома неожиданно подбросило – как будто кто‑то неведомый, обладающий гигантской силой, дал ей пинка. Все находившиеся рядом – кто бегом, а кто и ползком по‑пластунски поспешили удалиться от некстати ожившего чудища. Больше к нему, во всяком случае, до тех пор пока оно окончательно не „затихло“, охотников подойти не было… Причина же его прыжка оказалась весьма прозаической – от перегрева высвободились амортизаторы шасси и совершили положенную пружинам механическую работу…»

Воспоминаниями о другом, уже более трагическом случае, связанном с испытаниями «Беркута», однажды поделился П. Н. Кулешов, возглавивший полигон в 1952 году:

«При очередном пуске по самолету‑мишени взрыв боевой части ракеты не причинил Ту‑4 существенного вреда. Несмотря на то что он был изрешечен осколками и у него был отбит фрагмент крыла, падать, как это бывало в подобных случаях, он не стал. Медленно снижаясь, самолет стал летать по кругу, постепенно удаляясь от полигона в сторону Волгограда. Все попытки летчиков самолетов сопровождения добить мишень из пушек ни к чему не привели. Так четырехмоторный гигант и опустился за территорией полигона, на поле, в сотне‑другой метров от проселочной дороги. На нашу беду в это время по ней ехали на телеге местные жители – муж с женой. Увидев упавший самолет, они побежали к нему, надеясь хоть чем‑то помочь попавшим в беду летчикам. Однако остававшееся в баках самолета горючее взорвалось почти сразу же после того, как они добежали…»

* * *

Использование Ту‑4 в качестве самолета‑мишени для испытаний зенитной ракетной системы было обусловлено, прежде всего, тем, что для уничтожения самолетов именно такого типа – «летающих крепостей» (аналогом которых являлся Ту‑4) – и предназначался «Беркут». В задании, утвержденном руководством страны, так и было записано: «поражение целей типа тяжелого бомбардировщика Ту‑4». Однако Ту‑4, при всех своих достоинствах, был самолетом совсем другой, еще доракетной эпохи. Создаваемой же зенитной ракетной системе рассчитывать на встречу с его аналогами в настоящих боевых условиях уже не приходилось. В начале 1950‑х годов небо вовсю бороздили реактивные бомбардировщики, превосходившие своих поршневых предшественников по всем параметрам. Начинала создаваться в США и «стратосферная крепость» Б‑52.

В этой ситуации руководство полигона, после проведения первых успешных перехватов Ту‑4, вышло к руководству КБ‑1 с предложением использовать в качестве мишени более современный бомбардировщик – реактивный Ил‑28, близкий по размерам и возможностям к новейшим зарубежным аналогам.

Вопреки ожиданиям подобное предложение натолкнулось на самое серьезное противодействие КБ‑1, прежде всего находившегося на полигоне Сергея Берия, однозначно заявившего: «Раз записано Ту‑4, значит, ничего другого не использовать!»

Понять его логику было несложно: за три года работ все, кто занимался «Беркутом», неоднократно сталкивались с примерами того, чем может обернуться даже самое незначительное отступление от утвержденного руководством страны документа.

Но Кулешов, которого поддержал ряд военных, продолжал настаивать на своем, предъявив сомневающимся нечто вроде ультиматума: «Не хотите участвовать в подобных испытаниях – мы их проведем своими силами».

В Москву немедленно полетели жалобы. Узнав о возникшей на полигоне проблеме, Берия‑отец решил не накалять страстей. Наоборот, чтобы разрядить обстановку, он направил в Капустин Яр Бориса Львовича Ванникова.

Имя этого великолепного организатора и весьма искушенного в подобных делах политика нечасто встречается в числе активных участников создания советской ракетной промышленности. Борис Львович никогда не был на первых ролях в этой работе. Дел, которые ему поручались и им выполнялись, с лихвой хватило бы не на один десяток энергичных и талантливых организаторов. Нарком вооружения, нарком боеприпасов в те годы, когда от их бесперебойного производства зависела в буквальном смысле слова судьба страны; начальник 1‑го Главного управления при Совете Министров СССР, что в послевоенные годы означало руководство всеми атомными делами – на всех этих «судьбоносных» местах Ванников работал не щадя себя. Ракетными же делами Ванникову доводилось заниматься «факультативно», когда курировавший и атомщиков, и зенитчиков Берия просил его заглянуть в «хозяйство Рябикова» и выяснить, все ли идет там как надо, не морочат ли ему голову своими заумными делами радисты и ракетчики, отодвигая все дальше срок ввода «Беркута» в строй. И как справедливо отмечал Г. В. Кисунько, «эти подключения Ванников всегда осуществлял ненавязчиво и с большим тактом. Он был человеком большого ума, большого опыта, динамичным и внешне, и внутренне, остроумным, вносившим непередаваемую неугомонность и живость во всякое дело». Можно лишь добавить, что немало светлых голов было сохранено для страны благодаря таким его качествам. И в этот раз Берия направил Ванникова в Капустин Яр с уже привычным поручением: «Разобраться и доложить!»

Приехав на полигон поздним вечером, Ванников первым делом встретился с заварившим всю эту кашу Кулешовым, и в считаные минуты ему стало ясно, в чем тут дело. Вопрос – что делать дальше? – перед Ванниковым уже не стоял. Попросив Кулешова утром собрать всех заинтересованных лиц на совещание и сразу же после окончания разговора обеспечить его отъезд обратно в Москву, Ванников отправился спать.

Утром Ванников самым внимательным и заинтересованным образом выслушал на совещании и сторонников, и противников ракетных перехватов Ил‑28. Причем ни словом, ни жестом он не показал своего предпочтения той или иной точке зрения. С тем же спокойным видом Ванников после обеда уехал в Москву, оставив полигонных спорщиков в недоумении. Как и о чем он говорил в Москве с Лаврентием Павловичем, можно лишь догадываться, но пришедшая на полигон через день шифровка очень четко и лаконично расставила все по свои местам: «Указание проверить систему по самолету Ил‑28».

О результатах проведенных стрельб по реактивному бомбардировщику Сергей Берия узнал нескоро. Спустя несколько дней после этой полигонной истории он был арестован, так же как и его отец. А пуски ракет по Ил‑28 удалось провести только в начале осени. При этом оказалось, что перехват Ил‑28 зенитной ракетой происходил даже несколько проще, чем Ту‑4, – от него на радиолокационную станцию не попадало помех, связанных с отражением радиолуча от вращающихся винтов.

Но появились с новой мишенью и проблемы иного рода. Так о них вспоминал П. Н. Кулешов:

«Команда „на взлет“ самолету‑мишени давалась сразу же после того, как ракетчики докладывали о своей готовности. Они же задавали экипажу мишени необходимую высоту и скорость полета. Летчики, после того как самолет вставал на „боевой“ курс, покидали самолет. Тут надо сказать, что у летчиков такая работа особого восторга не вызывала. Покинуть аварийный самолет в том случае, когда других способов уже не оставалось, в обычной испытательской работе это означало спасти себе жизнь. Здесь же надо бросить полностью исправную машину, четко реагирующую на команды, – это противоречило всей привычной логике летчика. Да и само покидание летящего с максимальной скоростью Ил‑28 и приземление на бескрайних просторах полигонной степи также энтузиазма не добавляло. И после всей этой нервной и физической встряски им еще предстояло ждать несколько часов, до тех пор пока за ними не приезжали ракетчики. К чести работников полигона летчиков они отыскивали достаточно быстро и отвозили к себе, в Капустин Яр. Здесь же с ними и расплачивались. К слову сказать, за эту работу летчикам платили солидно – три тысячи рублей за полет на Ту‑4 и пять тысяч за полет на Ил‑28. Подобная разница обосновывалась, прежде всего, теми физическими нагрузками, с которыми летчики сталкивались при покидании значительно более скоростного реактивного Ил‑28. Хотя и эта разница в деньгах летчикам энтузиазма не прибавляла – кто после пяти, а кто и после семи полетов „в один конец“ под любым предлогом старались перейти на более привычную испытательскую работу. Именно поэтому авиаспециалисты стремились решить задачу оснащения мишеней блоками радиоуправления, позволявшими самолетам взлетать и двигаться по маршруту без участия летчиков…».

Несладко приходилось порой и летчикам самолетов сопровождения, задачей которых было не допустить выхода мишени за границы полигона. Бывали случаи, что для этого приходилось устраивать целый воздушный бой: иной раз мишень, пораженная ракетой, совершенно не хотела падать, а выписывала такие фигуры высшего пилотажа, что ни в каком реальном бою и не снилось…

Однажды, осенью 1953 года, зенитная ракета, предназначенная для мишени, полетела в сторону одного из ее «попутчиков». Того спасла только невероятная реакция, когда он инстинктивно совершил первый в мире противоракетный маневр, да отсутствие на ракете боевой части – она была оснащена телеметрической аппаратурой. После этого случая к подготовке перехватов стали подходить еще тщательнее.

Более радикальным способом решения проблемы летающих мишеней стало создание специальных радиоуправляемых аппаратов. Ведь ко всему прочему «узаконенный» в задании Ту‑4 был самолетом весьма дорогостоящим, да и обслуживания требовал соответствующего. Поэтому в КБ Лавочкина занялись созданием специального беспилотного аппарата‑мишени – дешевого, способного использоваться многократно и требующего минимального обслуживания. В последующем серийном производстве этот аппарат получил обозначение Ла‑17. Оснащался он одним прямоточным воздушно‑реактивным двигателем и двумя стартовыми ускорителями, которые позволяли ему стартовать с любой площадки, не требуя аэродромов.

По иронии судьбы и сама ракета В‑300 уже к концу 1950‑х годов стала мишенью для отработки боевого применения зенитных ракет последующих поколений.

* * *

О чем думал в те дни, глядя на результаты и своего труда, Грушин? О ставшей подвластной инженерам сложнейшей ракетной технике, о техническом чуде, которое стало возможным благодаря самоотверженной работе десятков тысяч специалистов и рабочих?.. В те дни он – человек, мечтавший с детства создавать самолеты, – вряд ли мог предполагать, что всю оставшуюся жизнь будет заниматься делом, совершенно противоположным – созданием средств их уничтожения…

На полигоне Грушина ждали испытания новых, более совершенных ракет Лавочкина. Впрочем, сведений о его конкретном участии в этих событиях не сохранилось. Но о том, что это участие было значительным, говорит тот факт, что за выполнение работ по испытаниям ракетной техники, созданной в конструкторском бюро С. А. Лавочкина, Грушин в третий раз был награжден орденом Ленина.

События, которые навсегда разлучили Грушина с КБ Лавочкина, развивались очень быстро. Еще в марте 1953 года страна перенесла огромное потрясение, связанное со смертью И. В. Сталина. Как свою личную утрату восприняли это известие и в Капустином Яре, но оно никак не отразилось на темпах проводившихся там работ.

Лето 1953 года принесло новость иного рода – в Москве был арестован «агент империалистических разведок» Л. П. Берия. Здесь уже неоднократно говорилось о той роли, которую он играл в создании первой зенитной ракетной системы. В полном соответствии со своими деловыми принципами и стилем работы он никого из руководства страны (кроме, разумеется, Сталина) и близко не подпускал к информации о ходе работ по «Беркуту». С аналогичными мерами предосторожности он возглавлял и работы по созданию в СССР водородной бомбы. И вот теперь, в конце июня 1953 года, создатели этих военно‑технических чудес света в буквальном смысле осиротели.

Из‑за этого первое испытание водородной бомбы было задержано на несколько недель – никто из московского руководства даже не знал, о чем идет речь, когда «физики» стали спрашивать разрешения на проведение «явления».

«Беркут» же, сбивший на полигоне свои первые бомбардировщики, наоборот, оказался в центре внимания многих. И если успешный взрыв водородной бомбы, осуществленный 12 августа 1953 года, сам по себе явился свидетельством очередного успеха советских ученых, конструкторов и, безусловно, результативности управления этими работами, которое осуществлял Берия, то «Беркут» оказался значительно более уязвимой мишенью для «критиков». Желающих потренироваться в бдительности и разоблачениях в этом случае объявилось немало. «Беркуту» тут же был навешен ярлык «вредительского проекта», сын Берия арестован, а с другим главным конструктором КБ‑1 – Куксенко – так поговорили «компетентные лица», что он, выйдя после этого разговора на улицу, пошел домой пешком, забыв о поджидавшем его служебном автомобиле.

Отныне «Беркуту» предстояла нелегкая борьба за существование. К концу лета 1953 года уже не было ни 1‑го, ни 3‑го Главного управления при Совете Министров, которые ранее подчинялись непосредственно Берия. Из них образовали Министерство среднего машиностроения во главе с Вячеславом Александровичем Малышевым. Его первым заместителем стал Борис Львович Ванников. Бывшее 3‑е Главное управление получило наименование Главспецмаш.

Сменилось и руководство КБ‑1 – убрали Еляна, вместо двух главных конструкторов руководителем предприятия стал главный инженер Сергей Михайлович Владимирский, работавший до этого одним из помощников Берия. По каждой из разработок назначили главных конструкторов. Так, главным конструктором С‑25 (а именно так назывался «Беркут» после ареста Берия) назначили А. А. Расплетина.

Однако, несмотря на всевозможные нападки, на полигоне продолжались интенсивные стрельбы ракетами по Ту‑4 и Ил‑28 в целях определения эффективности действия всех средств комплекса, зон его поражения. Ценность каждого удачного пуска значительно возрастала, поскольку любая ошибка или техническая проблема отныне немедленно трактовались не в пользу разработчиков. В таких условиях с 25 июня 1954 года начались государственные испытания С‑25.

По требованию Госкомиссии, которую возглавил маршал артиллерии Н. Д. Яковлев, и в соответствии с принятым в январе 1954 года решением правительства в Капустином Яре был введен в строй многоканальный стрельбовый комплекс, прообраз одного из тех 56, которые должны были окружить Москву. Его испытания продемонстрировали возможность отражения массированного, «таранного» налета с одновременным поражением 20 мишеней, были проведены и сравнительные испытания С‑25 и группировки зенитно‑артиллерийских установок. Закончились эти испытания «с пристрастием» лишь к весне 1955 года. Всего за время государственных испытаний провели 69 пусков, подавляющее большинство из которых оказались успешными. В мае 1955 года систему наконец приняли на вооружение войск ПВО страны и ввиду ее уникальной технической сложности поставили на опытное дежурство. Для ее эксплуатации была создана отдельная зенитная ракетная армия особого назначения под командованием Константина Петровича Казакова.

Каждому подразделению этой армии отвели свой сектор ответственности, в пределах которого осуществлялась оборона Москвы. Полностью развернутыми к середине 1950‑х годов средствами С‑25 можно было отразить одновременный налет на Москву с разных сторон более тысячи бомбардировщиков. Это втрое превосходило количество англо‑американских бомбардировщиков, бомбивших Дрезден в конце Второй мировой войны. При этом против каждого самолета могло быть выпущено до трех ракет.

В апреле 1956 года разработчики С‑25 получили заслуженные государственные награды. Главные конструкторы А. А. Расплетин и С. А. Лавочкин были удостоены званий Героев Социалистического Труда, и им персонально было подарено по автомобилю ЗИМ. Золотые звезды героев также получили С. И. Ветошкин, А. М. Исаев, Г. В. Кисунько, А. Л. Минц и А. Л. Щукин. КБ‑1 было награждено орденом Ленина, ОКБ‑301 – орденом Трудового Красного Знамени.

В дальнейшем, в системе С‑25 использовались и более совершенные ракеты, также разрабатывавшиеся в КБ С. А. Лавочкина, модернизация которых продолжалась до начала 1980‑х годов.

* * *

10 декабря 1953 года в трудовой книжке Грушина появилась очередная запись:

«Главный конструктор Особого конструкторского бюро № 2».

Незадолго до этого, в ноябре 1953 года, Грушин был вызван в Министерство среднего машиностроения к В. А. Малышеву. Причиной вызова оказалось новое назначение. В кабинете вместе с Малышевым находился и его заместитель Ванников. Малышев не стал тратить время на вступление: «Петр Дмитриевич, вас рекомендовали как единственно возможного кандидата, способного возглавить создаваемое конструкторское бюро. Задачей его будет разработка зенитных управляемых ракет. Если вы согласны, то приказ о вашем назначении я сейчас подпишу».

Грушин оказался не готов к столь резкому повороту событий и смог ответить лишь то, что он, как первый заместитель Лавочкина, должен, прежде всего, поговорить с ним. Однако в ответ он услышал: «С Лавочкиным мы договоримся, а потом, какие разговоры, какие раздумья. Государство ставит перед нами новую, ответственную задачу. Работа предстоит грандиозная. Так что приказ на столе – либо я его подписываю, либо нет».

Малышев был человеком быстрым в делах и решениях и того же требовал от окружающих. «Ну, раз так, надо соглашаться», – по‑волжски окая, ответил Грушин. Так с ним уже было перед войной – вызов в наркомат, краткий разговор и приказ о назначении в Харьков. Тогда его руководство конструкторским бюро продлилось полтора года. Что‑то будет теперь…

Малышев неторопливо поставил подпись на приказе и в течение получаса рассказал Грушину о том, какой видится ему новая организация, где планируется ее разместить, откуда будут взяты ее работники, и, конечно, о том, какая работа станет для этого предприятия основной.

«Петр Дмитриевич, мы на вас очень надеемся, это дело требует именно такого человека, как вы», – эта последняя фраза Малышева долго еще не выходила у Грушина из головы. И когда он вышел из многоэтажного здания министерства, и когда он доехал до дома и сообщил жене о своем новом назначении, и когда спустя четыре года, в феврале 1957‑го, провожал в последний путь Малышева, прожившего на свете всего 55 лет.

Жизнь самого Грушина, в ее самом высоком измерении, как оказалось, с этих слов только началась.

* * *

Второй раз в жизни Грушин стал главным конструктором. Это звание впервые появилось еще в тридцатые годы. Именно как главные конструкторы всем в стране стали известны Туполев, Ильюшин, Поликарпов. Каждый из них возглавлял конструкторское бюро, в основной состав которого входили конструкторы в самом прямом смысле этого слова. Они чертили за кульманами, считали на логарифмических линейках и арифмометрах, размышляли о наилучшем варианте выполнения конструкции того или иного узла. Находившиеся в составе КБ различные группы или бригады расчетчиков‑прочнистов, аэродинамиков, специалистов в области бортового оборудования, технологов, испытателей были обычно невелики. Какой‑либо поисковой, научно‑исследовательской работы в конструкторских бюро в 1930‑40‑е годы, как правило, не велось. Основу процесса разработки новых самолетов определяли именно чертежно‑конструкторские работы.

Для успешного проведения опытно‑конструкторских разработок в области ракетной техники требовалась уже несколько иная, более соответствующая этому процессу организация труда. Технически, психологически, морально, по всем этим качествам Грушин был готов к тому, чтобы возглавить работы столь большой государственной важности. Причем он, конечно, ясно осознавал, что в этой работе ему будут нужны не просто сотрудники, дисциплинированно отрабатывающие в КБ положенное время и выполняющие порученные им задания, а единомышленники, соратники, энтузиасты, которые смогли бы оказаться на высоте в своей творческой деятельности.

Да, Грушину не были чужды такие черты характера, как властолюбие и честолюбие. Но природный ум, здравый смысл, особое масштабное мышление, безусловно, преобладали. Он прекрасно понимал, что выполнение поставленной перед ним задачи потребует предельной самоотдачи сотен людей в его КБ и тысяч людей в КБ‑смежниках. Ракета, создание которой он должен был возглавить, уже сама по себе являлась системой, требовавшей объединения труда ученых, инженеров и рабочих. Новая должность дала ему права на обладание большой властью, которая позволяла определять тематику множества специализированных КБ и исследовательских институтов, разрабатывающих двигатели, системы управления, наземное оборудование, специальные материалы. В те дни, когда Грушин получил назначение, ставшее в его жизни последним, ему не было и сорока восьми лет. Более половины из этого срока он уже посвятил разработке, изготовлению и испытаниям авиационной техники. В новом конструкторском бюро рядом с ним оказались и маститые конструкторы, которые не один десяток лет проработали в авиации, и еще только начинавшие свой путь молодые специалисты, выпускники институтов. Всех их Грушину предстояло объединить, включить в работу над новыми «изделиями».