Звонок подруги прозвучал рано утром, когда Оля еще спала, и она не сразу поняла, о чем говорит как всегда торопливая и взбалмошная Машка.
Какая встреча? С кем встречаться? И при чем тут чудотворица?…
Она еще надеялась, что можно поспать, не выпасть из сна, просто отвечая подруге, «да», «нет», как она иногда делала, стараясь не очень вникать в торопливую Машкину речь, хватаясь за сон, который еще не уходил из ее ощущений, когда подруга будила ее своим неожиданным утренним звонком.
Но ее как-то разбудило это слово — «чудотворица», настолько непривычно оно звучало, и уж тем более непривычным оно было в устах Машки, авантюристки по натуре, увлекающейся, бурной и совсем не религиозной. Оля сама часто говорила подруге:
— Не болтай! Не греши! Вот тебя за язык твой без костей Бог когда-нибудь накажет!..
Машка только хохотала в ответ, и продолжала балагурить, «охальничать», как говорил Костя, Олин муж. Продолжала, сверкая глазами, переходя на шепот, рассказывать скабрезный анекдот или таинственным тоном рассказывать про соседа, который был то ли дьячком, то ли каким-то служкой в церкви:
— Это он по утрам в церкви служит, а по вечерам…
Оля сама никогда особой религиозностью не отличалась. В церковь заходила иногда. Заходила скорее из любопытства, чем от желания исповедаться или помолиться.
Было время, когда она была в каких-то духовных поисках, все хотела разобраться — что же такое Бог и где Он. И почему все есть так, как есть. Ответов она, скорее, не нашла, но просто успокоилась. И жила как жила. Без молитв и без церкви, но с хорошим ощущением внутри, что ее любят и о ней заботятся Высшие Силы. А как их назвать — Богом ли, Вселенной ли, или Высшим Разумом — какая разница?
Но теперь звонок Машки как-то взбаламутил, взволновал ее.
— Да ты толком-то объясни — куда ехать, к какой чудотворице?! — спросила она подругу, полностью проснувшись.
И еще раз, уже осознанно, выслушала Машкину торопливую речь.
— Завтра рано утром мы едем в один храм. Там икона зачудотворила… Туда сейчас весь народ прет. Можно приехать, пока еще не все про нее узнали, и попросить чего-то… Ты поедешь?
Машкина речь вызвала у Оли смешанные чувства. И смущение какое-то, и растерянность, оттого, что вот, оказывается, есть все-таки чудотворные иконы и можно попросить о чем-то… И чувство неловкости она тоже ощутила: от того, как Машка говорила об этом… неприлично, что ли. Как колбасу предлагала купить: «Пока еще не расхватали, надо успеть отхватить кусок!» Вот уж точно, ничего святого в человеке нет!
И она опять, уже строгим голосом, даже не попросила, потребовала:
— Господи, ну ты и балаболка! Да ты можешь толком объяснить — куда, зачем вы едете? Где эта церковь, с чего ты взяла, что икона чудотворная?…
Но Машка была бы не Машка, если бы спокойно и степенно все объяснила. И Оле понадобилось минут десять, чтобы, останавливая болтливую подругу и задавая ей вопросы, прояснить — куда же ее зовут. И история, которую она услышала, вернее, сложила из Машкиных торопливых и отрывистых ответов, выглядела загадочно и увлекательно.
Часах в трех езды от города, в старом храме, который долгое время был недействующим, стоял заброшенный и полуразрушенный, начала чудотворить икона.
Храм этот несколько лет назад взяла в приход семья — батюшка и матушка. И к ним в храм люди из близлежащих деревень стали приносить иконы. Где-то в подвалах храма еще хранились старые иконы. И вот какая-то из этих икон стала исполнять желания.
Как будто бы началось все с того, что какой-то старушке, у которой сын спивался, совсем уже опухать стал от водки, приснилась эта самая икона, святая эта, которая на ней нарисована. И вроде сказала она ей:
— Ты приди, помолись мне, и сына твоего я спасу…
И старушка эта, богобоязненная и верующая, сходила в свой храм, да только той иконы там не нашла.
И сон опять ей приснился, мол, не там она ищет. И старушка эта побывала еще в двух церквях, а потом узнала про этот храм, который начал уже потихоньку действовать. И вот пришла она в него, а на стене висит эта икона. И женщина на ней изображена точно такая, как во сне ей приснилась. И упала старушка перед ней на колени, взмолилась:
— Матушка, спаси ты сына моего!..
И как будто с того дня ее сына как отворотили от выпивки. И стал мужик нормальным мужиком. А старушка про тот случай всему селу раззвонила. И пошли к этой иконе просители, и начались чудеса. У кого-то семья сохранилась, не распалась. У кого-то болезнь излечилась. У кого-то просто на душе стало спокойнее…
Машка все еще рассказывала подробности, а Оля прислушивалась к чувствам, которые вызывал в ней этот рассказ. Что-то жутковатое было в этом рассказе. Как будто о каких-то потусторонних могучих силах рассказывала Машка, и было действительно страшновато — если это в самом деле так, то что же получается: можно всю свою жизнь переменить, можно такого напросить!.. В этой возможности было что-то страшное, и похоже это было на предложение встретиться с инопланетянами. Познакомиться с другим разумом. Познать непознанное.
Поэтому смешанные чувства были у Оли, когда Машка, истощив весь запас информации, настойчиво и торопливо спросила:
— Ну, ты как, поедешь с нами?
И Оля просто не смогла сразу ответить. Просто не знала, что ответить. С одной стороны, надо ехать. Ведь если действительно желания сбываются, то как же этой возможностью не воспользоваться? А с другой стороны — страшно как-то, как-то ответственно все это — что-то попросить. А вдруг сбудется?!
И потом — о чем просить-то?
Этот вопрос окончательно смутил ее. Вот те раз! Вот тебе икона чудотворная. Вот возможность получить все, что хочешь — и оказывается, она не знает, чего хочет…
Она как-то растерянно и смущенно ответила Машке, что не знает еще, поедет или нет, что ей подумать надо. И она начала думать.
Именно это она и делала, пока готовила завтрак, отвечала на вопросы мужа, собирала дочь в школу. Она делала все, как заведенная, но где-то в глубине ее все время был этот вопрос — надо ли ей ехать к этой чудотворной иконе и о чем она хочет попросить? На самом деле самый важный вопрос был именно этот. Потому что если просить она ничего не будет, так и ехать к иконе нечего. Осталось только понять — зачем она туда поедет, о чем будет просить.
И эти мысли, какие-то отрывочные, так и приходили к ней, пока ее близкие собирались уходить из дома.
И мысли эти были бестолковые и неловкие какие-то. Попросить, что ли, чтобы им квартиру дали новую? Но как-то неловко становилось от такой просьбы, как будто что-то стыдное было в самой просьбе. Квартира у них нормальная, скажет еще, что дурью она мается, с жиру бесится. Она улыбнулась самой себе, осознав, что относится к этой иконе, к этой женщине, изображенной на ней, как к живому существу, которое может по человеческим меркам оценить ее просьбу.
Но мысли ее кружились вокруг именно таких предположений: то ли попросить, чтобы мужу зарплату прибавили, то ли — чтобы деньги на отпуск появились, давно хотелось им съездить на курорт, отдохнуть, как белые люди отдыхают…
В какой-то момент она увлеклась домашними делами, и мысли эти ушли в сторону. Но все равно — где-то внутри она продолжала думать, потому что неожиданные вспышки таких мыслей опять появлялись в ней: «А, может, попросить, чтобы они просто были все здоровы, чтобы все было в семье хорошо…»
И опять она испытывала недоумение и смущение: непонятно было, может ли она вообще просить о других или только о себе?
И вообще — как просить-то?
«Дай мне!» — вроде бы звучит по-хамски, как указание к действию. А кто она такая, чтобы указывать этой чудотворице, что ей надо делать?…
«Помоги!» — она прислушалась к самому слову, и оно понравилось ей больше, только вот в чем ей надо помогать, она сама не знала.
Она стала гладить белье, и ритмичные движения как-то успокоили ее, но неудовлетворенность собственным недопониманием осталась. Просто обескураженной она себя чувствовала оттого, что вот, оказывается, как мало сама понимает, что ей надо, как мало понимает себя и свою жизнь.
Она подумала в какой-то момент, что что-то знакомое было в этой ситуации для нее, как будто она уже с ней сталкивалась. И, покопавшись в памяти, вдруг вспомнила, откуда это чувство.
Она читала об этом. Читала у Стругацких в их «Пикнике на обочине», как главный герой мучительно, с трудом добирался до золотого шара, который выполнял все желания. Как, рискуя своей жизнью, пожертвовав жизнью напарника, дошел до этого шара и осознал, что совершенно не знает, что просить, как просить… И ей стало даже немного легче, когда она вспомнила это. Значит, не одна она такая бестолковая, другие тоже не могут сразу сформулировать свою главную просьбу, с которой можно обращаться к тому, кто может ее исполнить.
Она продолжала гладить и в какой-то момент стала думать рационально и спокойно. «Так, — сказала она самой себе. — Если я хочу обратиться к этой иконе с просьбами о себе, нужно просто понять, что у меня не так и в чем она мне может помочь…»
Она прислушалась к самой себе, и это «не так» быстро отозвалось в ней. «Не так» было у нее на работе. Уже давно там было «не так», и все это «не так» упиралось в отношения с заведующей учебной частью, вредной и противной старой девой, которую ненавидел весь преподавательский коллектив.
Она действительно была вредная, вспыльчивая, резкая. И ругала она преподавателей грубо, и никогда не было понятно, за что и почему она тебя «поимеет». Злые шутки ходили о ее вредности. «Недотраханная», — так называли они ее между собой, прямо намекая на ее одиночество и женскую неудовлетворенность. «Климактеричка» — было еще одно ее прозвище, и намек тут был очевиден, как будто затянувшийся, непроходящий климакс переживала она, поэтому и стервозила постоянно.
Оля даже обрадовалась, когда нащупала что-то, что может быть ее просьбой к чудотворице. Потому что сама не раз попадала под горячую руку «климактерички».
— Вот и надо попросить, чтобы я смогла не обращать на нее внимания. Чтобы она меня не трогала. Чтобы я могла с ней какой-то общий язык найти…
И в ту же минуту, как она подумала об этом, она вдруг с удивлением поняла: а ведь она может с ней общий язык находить!.. Она даже утюг почему-то выключила, когда это понимание пришло к ней. Потому что даже гладить дальше не смогла. Ей нужно было постоять и осознать, что это действительно так.
Она вспомнила вдруг, как две недели назад, после долгих и мучительных сборов, пошла в кабинет к «климактеричке», чтобы поговорить о прибавке зарплаты. Пошла, внутренне боясь и волнуясь, но понимая, что без этого разговора ни о какой прибавке и речи быть не может.
Она вспомнила, как готовилась, проигрывая внутри разговор, подбирая аргументы. Вспомнила, как вошла в кабинет, когда та разговаривала по телефону, и вид у нее был какой-то уставший, и, пока та говорила, Оля вдруг подумала: «Господи, ее же никто не любит, все ее ненавидят. И живет она в таком одиночестве, никому не нужная, да тут точно обозлишься…»
И то ли понимание это сделало ее речь проникновенной, то ли интонация у нее стала не требовательная, а спокойная, то ли слова она какие-то подобрала, но мегера выслушала ее спокойно, и аргументы ее приняла, и пообещала посмотреть сетку расписания, чтобы найти ей дополнительные часы. И сделала это на другой же день…
И такое удивительное чувство испытала Оля, когда вспомнила этот случай, как будто бы нашла в себе какое-то качество, так необходимое ей, которое давало ей возможность получать то, что она хочет… И такое могущество было в этом качестве… Но как его назвать, она не знала. И она как бы остыла, успокоилась, подумав, что время еще есть, она обязательно в этом разберется, и найдет ему название, и просьбу свою сформулирует…
Пришла из школы дочь, потом вернулся муж, чем-то расстроенный, и вечер прошел в домашних делах, разговорах, у телевизора. Она больше не думала о том, что будет просить. Просто позвонила Машке и сказала, что поедет с ними.
Ехать надо было рано утром, и она уже деловито стала думать — что надеть завтра, ведь в храм все-таки едет. Нужно не забыть платок с собой взять, в храм с непокрытой головой заходить неприлично. И крестик надеть надо бы. Она стала вспоминать, где же он лежит. Давным-давно она его купила в церкви, когда заглянула туда, скорее, из любопытства. Даже несколько дней после этого поносила его, но потом сняла. Мешал он ей, и не подходил ко всем ее нарядам. И где-то остался лежать…
Она уложила спать дочку, потом долго еще сидела с мужем на кухне. Потом постелила ему в гостиной, сославшись на то, что ей еще собираться надо, и утром она рано встанет, беспокоить его не хочет.
И только тогда, когда она осталась одна в тишине, эти мысли снова появились в ней. В ней вдруг ожило волнение. Такое сильное волнение, как будто бы скоро, через несколько часов, что-то важное случится в ее жизни. Какая-то важная встреча произойдет. И важность этой встречи была такой большой, что она не могла найти чего-то похожего в своей жизни. Так сильно она волновалась перед свадьбой, когда понимала — вот-вот все изменится в ее жизни… Но даже тогда волнение было каким-то другим…
Она перерыла все полки в шкафу и нашла крестик. И когда она застегивала его на себе, чтобы примерить, осознала, что руки ее дрожат. А когда надела его, уже не захотела его снимать. Потому что это было неправильно, что-то фальшивое было бы, если бы она только за несколько часов перед посещением храма надела его. А тут — она в нем побудет. Ночь в нем поспит…
И она нашла свое старое строгое платье. Простое длинное черное трикотажное платье. И подумала, что это самая подходящая одежда. И строгая, и скромная. И платок нашла — легкий черный платок из шифона. Она надела все это на себя. И была она в этом наряде какой-то новой, строгой и подтянутой. И опять подумала — какая важная встреча ждет ее.
И тут же испугалась, что так и не сформулировала, так и не определила — что же попросит она у этой чудотворицы. Но она успокоила себя, что утро вечера мудренее. И поскорее разделась. И легла в постель.
И не смогла уснуть.
Она лежала с закрытыми глазами, и мысли, мысли, мысли текли в ней. Текли и отбрасывались варианты. Попросить, чтобы муж на работе укрепился, чтобы хорошую карьеру сделал… Попросить, чтобы они, наконец, машину купили… Попросить, чтобы дочь после школы в институт поступила… Попросить, чтобы никакой беды с их семьей не приключилось…
И опять что-то знакомое почувствовала она в своих просьбах. Как будто уже было это, знала она о таких просьбах.
И она вспомнила. Вспомнила со смехом. И даже рассмеялась вслух. И села в постели, так смешно было то, что она вспомнила.
А вспомнила она старуху у разбитого корыта, которая золотой рыбке свои желания загадывала. И все ей было мало. И оказалась она ни с чем…
И она поняла — не надо об этом просить. Не денег надо просить, не вещей, не карьеры. Все это они могут получить сами.
Надо просить о чем-то важном, и это важное она уже сегодня затронула, почти поняла… И просить ей надо именно о себе, потому что от нее зависит, что в ее жизни будет происходить. От нее зависит, как будет дочь учиться, будет ли она хотеть учиться, будет ли стараться или забросит учебу, как их соседка, пятнадцатилетняя Ленка, которая из-за ссор в семье, из-за ругани по поводу ее оценок вообще школу бросила и вечно пропадала где-то с плохой компанией, в которой ее, небось, никто не ругал, не критиковал, а просто принимали такой, какая она есть…
И она подумала, что от нее зависит, как у мужа дела будут на работе. Потому что когда она его поддерживает, советом или просто тем, что выслушивает и вникает в его сложности, — муж справляется со всеми проблемами. И она вспомнила вдруг их давнюю ссору, когда она его начала пилить и критиковать, что он безрукий какой-то, неудачник, что ничего он не может и ничего не стоит.
Она вспомнила вдруг свое лицо, которое сама увидела в зеркале, когда кричала ему что-то обидное, и лицо ее было не похоже на ее лицо. А было лицом злой женщины, злой, нелюбящей. Сгусток зла и гнева…
И она вспомнила, как они тогда помирились, когда она остыла и подумала: ведь он хороший и умный человек, ну не получилось у него что-то, а у кого прямо все получается?! Бывают же у человека срывы и неудачи.
И вспомнила мужа после их примирения, когда он как будто стал окрыленным, и на работу спешил, и все неприятности разгреб, и их отношения тогда так улучшились…
И вновь она с каким-то смешанным чувством — удивления и осознания своих огромных возможностей, — подумала:
— Как, оказывается, от меня все зависит! Точно, просить надо именно вот об этом, чтобы я всегда была такой, чтобы у меня все получалось… Чтобы дочке со мной было хорошо и спокойно, чтобы муж со мной свои силы ощущал. Чтобы могла я любые отношения строить, хоть в семье, хоть на работе… Чтобы я была такой…
Какой? И она замерла в поиске того слова, которое и отражало это ее состояние. И думала, вспоминала: «Какой? Какой же я была, когда все так хорошо у меня получалось?… Какой? Какой…»
Она повторяла это и повторяла, и сама не заметила, как ушла в сон, просто погрузилась в какое-то зыбкое состояние. И она вроде спала и не спала, потому что этот вопрос звучал во сне, и в каких-то обрывках сна этот вопрос был там, — написанным на листе газеты, которую она читала во сне, надписью на рекламном щите, мимо которого она ехала в новом автомобиле…
И она вдруг проснулась, потому что такой ясный ответ пришел к ней в ее сне: «Любящей надо быть. Светлой. Наполненной любовью. С сердцем, полным любви…»
И такой это был правильный ответ, такой всеобъемлющий и не вызывающий никакого сомнения в его истинности, что она мгновенно успокоилась. И заснула. И спала крепко и глубоко, как спят выздоравливающие после тяжелой болезни.
И утром, когда она собиралась, стараясь двигаться бесшумно, чтобы не разбудить мужа и дочь, она была спокойной и собранной. Какая-то тишина поселилась в ней. И была в ней такая глубокая уверенность. Просто уверенность. Во всем. И в себе, и во всей своей жизни. Что-то такое важное поняла она, что даже еще не успела до конца осознать. Но, тело ее это уже осознало. Поэтому и движения у нее были какие-то цельные и спокойные. И внутри — ощущение полной гармонии и покоя. И мысль вдруг мелькнула в ней: а надо ли ей ехать туда, к этой чудотворице? Было чувство, что она все уже получила, что все уже с ней произошло…
Но она убрала эти мысли. Раз решила ехать — поедет. И попросит о том, о чем ночью решила.
Попросит, чтобы помогла она ей быть любящей всегда.
Чтобы сердце ее наполнилось любовью.
Чтобы она стала этой любовью…
И пока они ехали, а ехали они долго и тряско, потому что часть пути проделали по полному бездорожью, и Машка постоянно балаболила, — в ней все равно была тишина. И только когда храм уже показался вдали, она вновь испытала волнение. Волнение от встречи, которая ей предстояла…
Она вошла в храм с этим внутренним волнением. И не сразу пошла к иконе, к которой устремилась Машка с торопливостью, как будто действительно нужно было поспешить, чтобы успеть ухватить что-то, что может закончиться.
Оля стояла и смотрела издалека на икону, еще не видную ей полностью, перед которой стояли несколько человек. Перед которой лежала ниц какая-то женщина.
Она стояла и смотрела туда, где мерцал огонек лампады, и понимала, что сейчас эта встреча произойдет. Сейчас она подойдет, посмотрит в лицо этой женщине, изображенной на иконе, посмотрит в ее глаза и попросит…
И она как-то оттягивала этот момент, внутренне волнуясь от того, что должно произойти.
И она пошла к ней. Пошла резко и стремительно, как будто решившись, наконец-то, на очень важный поступок в своей жизни.
И подошла.
И посмотрела на все это изображение.
И растерялась.
И сделала шаг назад.
И все смотрела и смотрела, и не могла найти названия тем чувствам, которые испытала.
Она смотрела на эту женщину, на ее лик, и лик этот был так печален, и так горестны глаза, и так напряжены руки, которые та подняла то ли в благословении, то ли в каком-то религиозном ритуале, значения которого Оля не знала.
И вся ее фигура, вся ее поза была такой печальной, наполненной таким страданием, что Оля вдруг подумала:
— Да как можно у нее просить любви, когда в ней этой любви нет?! Есть печаль. Есть страдания. Есть строгость и осуждение. А любовь — где в этом лице любовь?!
И она растерянно отошла еще на шаг назад. И еще на шаг. И просто смотрела и смотрела, не решаясь произнести свою просьбу.
Она почувствовала вдруг, что будет просто верхом неуважения к этой женщине нагружать ее еще и своими просьбами. Тем более просьбами о любви. Ей, этой иконе, самой нужна была любовь. Этой страдающей женщине с печальным ликом самой нужно было, чтобы ее кто-то полюбил и снял с нее этот страшный груз ответственности — принимать на себя чужую боль…
И она опять всмотрелась в икону, изображенную на ней женщину. Задержалась взглядом на глазах, лице, на поднятых руках. И именно печальные эти глаза, и печальное ее лицо подтолкнули Олю к мысли, что она, бедная, этими руками защищается…
«Ей есть от чего защищаться, — подумала Оля так, как подумала бы о живом человеке, а не об изображении. — Ведь к ней столько людей ходят, и все — со страданиями, с болью, и все — с проблемами, и всем надо только одно — помоги, помоги, помоги… И как, она, наверное, устала от всех этих бед, и несчастий, и покоя ей нет…»
И она отошла от иконы, отошла, потому что как-то смутилась от этих мыслей. Не имела она права, наверное, так думать и жалеть эту женщину. Она ничего не знала о ней. Наверное, это какая-то святая, человек другого, такого высокого уровня, что Оле до нее не дотянуться, а уж жалеть ее, сочувствовать ей — это, наверное, верх наглости.
Но только чувства эти не уходили, не покидали Олю.
И они были в ней, пока она тихо ходила по церкви, от иконы к иконе, разглядывая лики святых, изображенных на них. И удивляясь — как мало любви в этих лицах и как много строгих, осуждающих глаз…
И она вновь подошла к той иконе, к которой приехала. Подошла и обрадовалась, что никого больше не было перед ней. Никто не лежал ниц, никто не целовал уголок иконы.
Они были вдвоем.
Наедине друг с другом.
И она уже прямо и открыто стала напротив нее, и смело и открыто посмотрела ей в глаза.
И она смотрела и ждала, что появится в ней это желание, с которым она ехала, — попросить у нее любви. Почувствовать себя наполненной любовью. Стать самой любовью…
Она прислушивалась, и прислушивалась к себе, к своим чувствам…
Но ничего нового не произошло в ней. И она подумала вдруг ясно светло, что любовь она нигде не найдет, кроме как в самой себе. И смешно было бы искать ее где-то и просить ее у кого-то, потому что если она и есть где-то — то только в твоем собственном сердце.
И она думала об этом и смотрела на икону. И чувства, которые она испытала, когда увидела ее лицо, стали сильнее и откровеннее.
И такую жалость она испытала к этой женщине, изображенной на иконе, чью историю не знала и чьего имени не знала, но такую жалость она испытывала к ней, как если бы это был самый близкий и дорогой ей человек, и ему нужна была Олина жалость, и ее помощь, и ее понимание, и ее сочувствие.
И в какой-то момент она подошла к иконе близко-близко, и, встав на цыпочки, дотянулась руками до ее рук.
И прижала свои руки к ее рукам.
И посмотрела ей в глаза.
И испытала такую любовь к ней, и такое сочувствие к ее печали.
И она сказала тихо, глядя ей в глаза:
— Мне так тебя жалко…
И неважно было ей в этот момент, творит ли она святотатство, так разговаривая со святой, как с равной, разговаривая с ней просто как с женщиной.
Ей все это было неважно. Потому что чувства были чисты и светлы. И сердце ее было наполнено любовью…
Она выходила из церкви с легким сердцем.
Она остановилась в дверях и перекрестилась, легко и естественно, как будто бы делала это всегда, как делают истинно верующие люди, входя в храм и выходя из храма…
Она постояла и посмотрела туда, в глубь храма, где виднелся огонек лампады перед иконой…
И она подумала: «Ну и что, что я не попросила того, о чем хотела попросить…»
И только в эту секунду она вдруг ясно поняла, что она получила все, за чем ехала. Что с ней произошло все то, чего она хотела.
И она поняла это так ярко, что, казалось, даже ярче цвета стали вокруг нее и звонче звуки. И она так же ярко ощутила себя полной любви, самой любовью.
И неважно было, что эти чувства возникли в ней по отношению к самой женщине, изображенной на иконе. Важно было, что она действительно ощутила их в себе. И что они в ней остались. И она стала той, которой хотела стать — любящей и светлой. Наполненной любовью.
«Все-таки она чудотворица! — потрясенно подумала она. И повторила вслух: Все-таки она чудотворица… Я хотела быть любящей — и я стала любящей…»
И улыбнулась опять своим мыслям. И сама себя поправила: «Я не стала любящей. Я ею и была. Просто — не доставала это из себя. Или доставала так редко. И сейчас я достала из себя любовь, сочувствие. И никто мне этого не делал, кроме меня самой…»
И подумала опять, что точно, нигде нельзя взять любви, кроме как в своем сердце. И что сердце каждого человека уже полно этой любви — нужно только достать ее из себя. Позволить ей быть. Позволить себе быть любовью.
И подумала она опять удивленно: если даже этой печальной святой женщине так нужна любовь, поддержка, сочувствие, то как нужны они живым людям, всем, каждому! И какой была бы другой жизнь — если бы каждый доставал из себя свою любовь, позволял ей течь, выпускал ее наружу и делился бы ею с другими. И каким светлым бы и любящим стал этот мир.
И идя к машине, она тихо улыбалась такой простой мысли — как нужно любить. Как можно любить.
И глядя в тусклые лица людей, подходивших к храму, она думала — они тоже идут сюда за любовью. Но не найдут ее нигде, кроме своего сердца. Как нашла ее сегодня она.
Нашла — и больше не потеряет…