Она выглядела потерянной, хотя совсем не была потерянной.

Она была брошенной — а это было не одно и то же.

Потерянные души — их просто теряли, даже не замечая их присутствия в собственном теле.

Она же была брошенной душой, потому что от нее отказались, ее бросили осознанно, специально — просто не захотели больше жить с душой.

Девочка, в чьем теле она жила, милая и хорошая, душевная девочка, вчера, отчаявшись и разуверившись в своей любви, отказалась от нее.

— Не хочу, — сказала она, плача горько, так горько, как могут плакать только те, кто разочаровался в любви.

— Не хочу больше… Хватит… Никакой любви… Наелась…

И это ее «наелась», сказанное как-то не по-детски жестко, цинично, было не ее, не девочкино, — но она, говоря это, уже была без души. Потому что она так решила — жить без души.

Потому что жить без души — спокойнее. И не больно. И безопасно. Живешь себе, живешь — и ничего не чувствуешь. И ничего тебя не трогает. И все тебе «по барабану». И — хорошо. Как мертвому.

Брошенная Душа была огорчена и откровенно несчастна. Ее милая девочка, которая еще вчера так светилась любовью, так верила в счастье, была такой сердечной, душевной, живой, — сегодня отказалась от всего этого, отказалась от своей души. Потому что душа — это и есть любовь. И — свет внутри. И — ощущение счастья и радости.

Брошенная Душа была расстроена и беспокоилась за девочку — как же она теперь без души? Как же она жить-то будет? Да разве без души живут? Так, бродят неприкаянными, бездушными телами по жизни, делают что-то, суетятся, но главного-то в людях нет — души их, света их. И жизнь их бездушная, без любви — разве это жизнь? И живут они, как роботы, как мертвые…

И Брошенная Душа в грустных размышлениях не находила себе покоя и все перелетала с ветки на ветку раскидистого дерева, на которое она и выпорхнула, когда девочка ее бросила. И, попорхав своими прозрачными крылышками, сменив не одно место, решила все-таки, окончательно и бесповоротно, изменить то, что уже произошло. Найти девочку и вернуть ей ее душевный покой и ее надежды. Вернуть ей веру в любовь. Вернуть ей ее душу. То есть себя.

И она полетела.

Полетела искать тело, которое бросило ее.

Но не успела она пролететь и десятка метров, как чуть не столкнулась с летящей ей навстречу душой — тревожной и огорченной.

— Ах, Господи, — сказала Тревожная Душа, еле успев затормозить своими нежными прозрачными крылышками, избегая столкновения. — Милочка, вы не видели здесь тела мужчины, доброго такого, интеллигентного, задумчивого, очень приятной наружности, в очках…

И, увидев, как Брошенная Душа отрицательно покачала крылышками, Тревожная Душа, еще более тревожно и как-то театрально-трагично, заламывая крылышки, продекламировала:

— Ну что же делать! Что делать! Ведь он пропадет без меня…

И, вибрируя крылышками на месте, быстро, трагичным шепотом стала рассказывать Брошенной Душе:

— Представляете, уже неделю ищу его — и найти не могу… Уже неделю как он потерялся и бродит где-то без меня, неприкаянный, бездушный — и кто знает, что он мог за это время натворить, в кого он мог превратиться, он, которого всегда все ставили в пример как доброго, душевного человека… Нет, ну надо же, как я могла его потерять…

— «Как я могла его потерять!» — как бы передразнивая ее, проговорила пролетающая мимо душа. — Как я могла его потерять! — повторила она, затормозив, и вся интонация ее говорила о возмущении и несогласии с такой формулировкой. — Да разве же это ты его потеряла? — сказала Возмущенная Душа. — Да разве это мы, души, их теряем?… — Она произнесла эту фразу так, как будто сама формулировка была какой-то дикостью! — Да мы, души, для того и созданы, чтобы быть с ними всегда, и помогать им, и советовать. И путь им указывать, чтобы жили они в согласии с собой, и с миром, и с другими людьми. Мы — это то, что они и есть на самом деле, — Божественный свет и Божественная любовь. Мы сами никогда их не бросаем, мы с ними до самой последней их секунды…

Возмущенная Душа остановилась на мгновение для того, чтобы перевести дух, и продолжила:

— Это не мы их — это они нас теряют! — провозгласила она. И сказала это так гневно, так громко и возмущенно, что привлекла внимание нескольких пролетающих мимо душ, и вот уже вокруг них сформировалась целая стайка нежных и прозрачных душ, вибрировавших крылышками.

И Возмущенная Душа, оглядев собравшихся, тоном лектора, привыкшего выступать на публике, продолжила:

— Это не мы — это они нас теряют!.. И все почему? — спросила она у собравшихся душ и сама себе ответила: — Потому что живут в гонке. Потому что все спешат, все торопятся. Не осознают, что делают и как живут…

Она сделала паузу, и продолжила значительно и все так же возмущенно:

— Ведь как живут эти неосознанные тела? — сказала она, и в самой интонации, с которой она сказала это, слышались горечь и все то же возмущение. — Утром звенит будильник — они по нему рукой шарахают, вскакивают с постели — и бегом. На кухню — бегом, чтобы чайник поставить. В ванную — бегом. Бутерброд на бегу заглатывают. Одеваются на бегу. Из квартиры — бегом. Только что вот тело было в квартире — бац, и нет его, только входная дверь хлопнула. И душа, бедная, даже еще проснуться не успела, а тела уже нет. Вот и мечется душа в запертой квартире, а тело — без души бегает где-то по жизни, без души на работе дела делает, без души общается, без души отношения строит, без души любит. А как можно любить без души? Как вообще можно жить без души?…

Души не отвечали, только крылышками грустно как-то подрагивали, да вздыхали — потому что правда была в словах Возмущенной Души.

А она продолжала уже грустно, как будто растеряла все свое возмущение от такой неосознанности людей:

— И ведь главное, — бегают, бегают тела — и все бессмысленно. Потому что некогда им остановиться и понять, куда надо бежать? К кому? Что делать? Чего не делать? С кем общаться? А кого и на порог своей жизни не пускать, потому что бездушный он, и только разрушать все может на своем пути…

— Бегают они и бегают, — продолжала она уже совсем печально, и даже две слезинки выкатились из ее глаз и капнули куда-то вниз, далеко, на землю — и все у них получается не так, и всем они недовольны: и собой недовольны, и жизнью недовольны… А как же можно быть довольным жизнью, когда живешь ты без души? Как можно быть довольным, когда живешь ты без любви, и сердце твое закрыто…

И еще несколько слезинок скатились из ее глаз и капнули на землю, а за ней заплакали и другие души. Плакали они и плакали, и слезы их капали, и вот уже тела, там внизу, суетливо спешащие, бегущие по жизни неведомо куда и зачем, тревожно стали поднимать кверху лица, всматриваясь в небо, доставать зонтики, и послышался издалека нервный женский голос:

— Что за напасть — опять дождь…

И мужской голос возмущенно сказал:

— Ну что такое творится с погодой?! Каждый день дожди…

Души молчали, только с печалью, с жалостью и любовью смотрели на неприкаянные, бездушные, мертвые какие-то тела — и плакали.

— И ведь главное — сколько их? — смахнув слезы, с грустью в голосе спросила Возмущенная Душа, которая уже перестала быть возмущенной.

И все души, как будто сговорившись, посмотрели вниз, туда, где под ними расстилался огромный город — и улицы этого города были наполнены суетливыми, нервными, спешащими людьми. И лица людей были озабоченными. И взгляды — напряженными и недружелюбными. И не было света на этих лицах…

— Их — миллионы… — прошептала какая-то душа…

— Миллиарды, — поправила ее другая душа…

— Нет им числа, — совсем уже печально сказала бывшая Возмущенная Душа. И вздохнула она глубоко, как бы принимая этот печальный факт, и продолжила опять, обращаясь к слушающим ее душам, как лектор к студентам: — И ведь что интересно: как получается, что души теряются… Души-то, неопытные особенно, они — как собаки. Ведь если у собаки хозяин потеряется, она обязательно его искать будет. Будет бегать, и принюхиваться, и искать его в толпе, пока не отыщет. Так и души потерянные не могут усидеть на месте, и вылетают в жизнь, на улицу, и стараются найти свое тело, чтобы остановить его, успокоить его, подсказать ему его путь. Вернуть ему самого себя, наполнить его любовью… И вот тут-то они и теряются окончательно…

— Как вы все это правильно говорите, — произнесла молчавшая до сих пор душа, одного взгляда на которую было достаточно, чтобы понять, какая она скромная и застенчивая. Такая душа ни за что бы не вступила в разговор, если бы он ее так не задел.

— Как вы все это правильно говорите… — скромно и в то же время горячо сказала Застенчивая Душа. — Я вот так и потерялась. И, наверное, — грустно добавила она, — окончательно…

— Мое тело вот так же убежало… Вскочило — и убежало, а я бросилась за ним — как же тело может без души жить… Полетела я за ним, да разве его в такой толпе найдешь, когда вокруг одни бездушные — и над ними — рой душ… И все потерянные. И все стараются найти свое тело…

Застенчивая Душа замолчала и посмотрела вниз. И все души, не сговариваясь, опять посмотрели туда, вниз, на толпы тел, бездушных и суетливых, и на стайки, целые рои душ, пытавшихся найти свое тело, или даже уже и не пытавшихся его найти, просто сидевших на ветках и на карнизах домов.

— Душераздирающее зрелище, — прошептала одна из душ, и поток слезинок после этих слов усилился.

— Эх, — грустно произнесла Грустная Душа, сидевшая молчком на карнизе крыши и слушавшая весь этот разговор издалека, — сколько раз я вот так терялась — и сколько раз по ошибке не в свое тело вселялась… Летишь вот так, летишь за ним, вроде — находишь, войдешь в него, начинаешь уже устраиваться, успокаиваться, и вдруг чувствуешь — не то это тело, и оно чувствует — что-то с ним не так. И человек, в чье тело ты вошла, просто сам не свой. А будешь тут сам не свой, когда свою душу потерял, и в тебя другая, чужая душа вошла…

— А я сколько раз ошибалась… — нежным голосом произнесла нежная и тонкая, светящаяся каким-то необычно нежным свечением, душа. — Ведь они, тела эти, еще моду взяли — краситься, да так, что собственная душа узнать не может. Так себя иной раз размалюют, мама дорогая, никогда не скажешь, что в этом теле такая нежная и чувствительная душа живет… — Нежная Душа замолчала и добавила грустно: — Вот и ошибаешься, или просто его не узнаешь. И бродит оно где-то, размалеванное и неприкаянное, и все его принимают не за того, кто оно есть, потому что встречают-то по окраске, по одежке, в душу-то никто не заглядывает. Да и куда заглядывать, когда вместо души — пустота…

Души замолчали. Слышно было только нежное жужжание их крылышек да отдельные легкие вздохи, печальные и быстрые…

Только и слышалось:

— Ах…

— Ах…

— Ах…

— А я вам вот что скажу, — авторитетно заявила душа, по которой было видно, что все-то она уже в жизни пережила, все испытала. — Первое правило: если потерялась — не мельтеши, нечего, как собаке, бегать и искать потерянное тело. Сиди на том месте, где потерялась, — так шансы найти свое тело возрастают…

Опытная Душа замолчала, как бы призывая слушающих ее душ внимательнее прислушаться к ее мудрым советам.

— Я по неопытности раньше тоже все летала, все искала свое тело, которое так и норовило без души из дома убежать. А потом поняла: пусть бегает без души, если ему так хочется. Пусть живет без души. Пусть бегает, суетится, какие-то роли играет, какие-то мертвые слова произносит. Пусть живет с закрытым сердцем — нелюбящее и одинокое. А я его дома подожду. Ведь рано или поздно оно домой все равно примчится. И будет ему со мной душевно, тепло. Хоть дома оно нормальным, живым человеком будет…

Души слушали Опытную Душу внимательно, с уважением к ее опытности. Только Застенчивая Душа скромно как-то, как бы стесняясь самого своего вопроса, спросила все же тихим голосом:

— А что же вы сейчас не со своим телом?

Опытная Душа смутилась. И, казалось, даже покраснела немного. И сказала как-то приглушенно:

— Не вернулось оно однажды домой… — И добавила, совсем уже смутившись: — Посадили его в тюрьму… Убило оно кого-то…

И вздохнула Опытная Душа, как бы сама удивляясь, как ее замечательный опыт и правило «жди — где потерялась», — не сработали.

А Брошенная Душа, взволнованная всеми этими разговорами, сказала то, что давно уже хотела сказать:

— А я вот не потерялась. От меня отказались. Меня — бросили…

— Это бывает, — произнесла Опытная Душа. И души согласно замахали крылышками, подтверждая, что это очень распространенное явление. — Это очень часто бывает, когда молодые, живые, любящие люди — встречаются с бездушными телами с закрытыми сердцами. И после встречи этой еще недавно живые и душевные люди тоже закрывают свои сердца. Отказываются от своих чувств, от любви, становятся бездушными, мертвыми…

— Так что же делать-то?… Что — делать?… — даже не сказала — почти закричала Брошенная Душа.

И души, посмотрев на нее с удивлением, затрепетали крылышками и заговорили наперебой:

— Ждать — что же еще делать…

— Искать — что же еще остается…

— Да ничего не делать — понадобимся им, телам этим, сами о нас вспомнят…

— Но как же, как же это, — не унималась Брошенная Душа, — как же так, — как же оно, тело это, будет жить без меня?… Как же так можно — без души?… Как же можно — без любви?… Ведь она же пропадет без меня, девочка моя…

— Про-па-дееет… — протянула одна из душ. — Да никуда она не пропадет, будет жить, как все, как все эти тела бездушные, мертвые живут…

И она посмотрела вниз, и Брошенная Душа тоже посмотрела вниз, где бездушные эти тела ходили, что-то жевали, что-то покупали, тащили с бездушными лицами своих детей, которых завели без души и растили — без души…

— Не пропадет… — повторила все та же душа… — Такие не пропадают… Такие где хочешь выживут…

Но Брошенную Душу это все не только не успокоило — возмутило, испугало, привело в состояние возбуждения.

— Полетела я, — сказала она. — Не могу я так. Надо мне девочку свою найти. Надо спасать мою девочку. Не хочу я, чтобы бездушной она была. Не хочу, чтобы она с закрытым сердцем, без любви жила. Не хочу, чтобы, как эти, — она посмотрела вниз и произнесла осторожно, как бы боясь заразиться от самого слова, — «мертвецы» жила…

И полетела душа дальше. Полетела, опускаясь низко, чтобы успевать рассматривать встречавшиеся ей тела, чтобы девочку свою увидеть, не пропустить…

И встречаясь с пролетающими душами, расспрашивала их — не видели ли они ее девочку…

И отрицательно отвечала на их вопросы:

— А вы не встречали здесь тело женщины — уставшее такое, замотанное, вечно спешащее…

— Вы не видели тела мальчика, такого хорошенького мальчика, еще вчера мы были вместе, а сегодня обиделся он на весь мир — и стал холодным и бездушным…

— Тело молодой женщины я потеряла… Яркое такое, привлекательное тело… Ох, как же тяжело ему будет жить без души…

…Она спустилась очень низко — чтобы не упустить, заметить тело своей девочки. Она летала почти над головами людей и поражалась, как мало было среди них действительно светлых и живых, с ясными, открытыми глазами, с хорошими, сияющими лицами. Как отдельные островки света были эти живые лица, живые люди. И одного взгляда на них было достаточно, чтобы увидеть, — с ними, с этими людьми все в порядке. Живут они в согласии с собой, в любви и радости. И душа у них поет. Потому что душа — она всегда поет, когда на месте.

Но таких, живых были единицы. В массе тела были темны, напряжены и замкнуты. И глаза их были тусклы. Как у мертвецов.

Там, внизу, пока Брошенная Душа летала, она видела, как живут эти бездушные, мертвые люди.

Она увидела, как ссорятся, бестолково и упрямо, не уступая друг другу, взрослая женщина со своей пожилой матерью. Ссорятся просто потому, что не хотят слышать друг друга, не хотят уступать, и нет в их сердцах принятия и любви.

— А я тебе говорила — возьми коричневую сумку, — говорила женщина матери ровным каким-то бездушным голосом. — А ты уперлась — пакет возьму, пакет…

— Потому что мне в пакете удобнее нести, — говорила мать дочери тусклым голосом, видно было, что давно они уже так друг с другом разговаривают, как роботы, каждый из которых остается в своей программе.

— А коричневая сумка удобнее и вместительнее, — так же равнодушно, просто чтобы что-то сказать, говорила женщина…

— Зато пакет легче…

— А сумка прочнее…

— Зато в пакет больше влезает…

— А сумку нести удобнее…

И Брошенная Душа помчалась дальше, удивленная бессмысленным этим, безжизненным разговором. Испуганная тем, что ни в одной из этих женщин не было любви и принятия. И — доброты. И — душевности. И были они, как зомби. Правильные, упертые в свою правоту — и бездушные.

А дальше… Молодая девушка, чем-то похожая на ее девочку, шла с заносчивым видом впереди, а за ней, еле успевая на нетвердых еще ножках, шла малюсенькая, вся в белых кудряшках, как ангелочек, девочка и плакала отчаянно, как могут плакать в своем горе только брошенные дети с открытыми сердцами. И недовольная ее мама, с мертвым каким-то, застывшим, жестким выражением лица, говорила ей, даже не оборачиваясь:

— Иди, иди, нечего орать… Разоралась она… Сейчас по заднице надаю — не так заорешь…

И Брошенная Душа помчалась дальше от этой такой еще молодой, но уже мертвой и бездушной матери. И страшно ей было, — что мать такая молодая — и уже мертвая. И страшно ей было за маленькую, в белых кудряшках девочку, которая уж точно — скоро тоже станет мертвой и бесчувственной. И нелюбящей. И выбросит свою душу за ненадобностью.

А дальше… Целая группа парней и девушек сидели в сквере на скамейках, забравшись на них прямо с ногами, и пили пиво. И пили они его много и тупо и бессмысленно как-то, перебрасываясь какими-то пустыми фразами:

— Ну, а он?…

— А он говорит…

— А ты чего?…

— А я ему говорю…

— Ну, дела…

— А он?…

— А он говорит…

— А ты?…

— А я ему говорю…

— Ну, дела…

И не было в их разговорах ни интереса, ни души, ни человеческого общения. Так — наливались пивом от нечего делать. И было их таких — много. Там и тут, вдоль аллеи, сидели или стояли эти пивные группы. И безжизненные свои разговоры вели. И где-то слышался смех, где-то — ругательства. И не было в этом света. Не было никакой души. И никакого смысла.

А душа летела дальше.

И нигде, нигде не видела, не находила своей девочки…

…Брошенная Душа все летала и летала, и устала летать. И крылышки ее уже устали порхать.

Она опустилась на карниз станции метро, на которой роились, жужжали — только ветерок ходил от их прозрачных крылышек — сотни, тысячи душ… Здесь собирались потерянные и брошенные души в надежде увидеть, найти свое тело, возвращающееся с работы.

И слышалось только:

— Не ваше это тело пошло — вы говорили, ищете мужчину, потерянного такого, холодного…

— Нет, не мой это мужчина… — сказала Душа, Ищущая Тело Потерянного Холодного Мужчины. — Мой был стройный, подтянутый, здоровый образ жизни вел, по утрам бегал… А этот распущенный какой-то, с брюшком…

— Здоровый образ жизни, — строгим голосом сказала Категоричная Душа, сидящая выше всех и осматривающая все с высоты своего положения. — Это они когда с душой живут в согласии — тогда здоровый образ жизни ведут. А когда душа не на месте, тут же начинают пить, курить, обжираться… Здоровое питание — это когда они с душами советуются, а если жить без души, то можно и жрать что попало, и срать, где попало…

Души возмущенно переглянулись, удивленные категоричностью Категоричной Души. Совсем не свойственна была душам критика, непринятие и осуждение. Потому что были души любовью, Божественным светом. И могли только высвечивать и показывать человеку то, что ему важно. Но, видно, наболело уже на душе Категоричной Души. И души не стали ей возражать и одергивать ее. Да и нечего ей было возразить, ведь, по сути, права она была…

— Вы, конечно, правы, — мягким голосом произнесла одна из душ, — моя женщина, в которой я жила, была здоровой, жизнерадостной, веселой. А потом, когда повстречался на ее пути бездушный подлец и испытала она сильное разочарование в людях и в своей любви, — закрыла она свое сердце и от меня отказалась. И вот как стала она жить с закрытым сердцем, так и стала объедаться. Просто жор на нее напал. Все ест, ест, ест — никак наесться не может. Растолстела ужас как. И на диеты пыталась садиться, и к врачам ходила, а толку никакого. Только диета закончится — она опять вес набирает. И как она этому удивлялась!.. Но, сами подумайте, а что в этом удивительного? А ничего удивительного, — если человек живет без души, если в его сердце и в его жизни нет любви — нужно же это чем-то компенсировать? Вот и начинает тело есть что попало в больших количествах… Вот поэтому… — душа посмотрела вниз, на тела, и души тоже посмотрели вниз, на тела, — у них и тела такие негармоничные. Потому что живут они негармонично. Без согласия с душой…

Души помолчали, и опять только слышны были в тишине легкие их, соболезнующие вздохи. Потому что жалко им было тела эти, одинокие и бездушные, которые были обречены на болезни. Ведь не может тело быть здоровым и гармоничным, когда оно уже разрушено и негармонично, потому что самой важной, центральной его части — души — в нем нет!

А Категоричная Душа, как будто бы только сейчас осознав всю свою категоричность, сказала извинительно:

— Вы меня простите за категоричность, даже за грубость, конечно же, не дело душе осуждать да критиковать, потому что душа есть любовь. Да только так обидно иногда становится, что они, тела эти несчастные, неудовлетворенные, бродят там, заблудившиеся по жизни, такими тяжелыми, негармоничными жизнями живут, как мертвые — не чувствующие и одинокие, а мы тут сидим и помочь не можем, и сами пропадаем. Потому что — какая же это душа, когда ей любить некого? Что же это за душа, когда ей светить некому? Вот и срываюсь я иногда в категоричность и осуждение… Боюсь, если так дальше пойдет, вообще нормальной душой быть разучусь…

Категоричная Душа замолчала, потом уже более мягко сказала Душе, Ищущей Тело Потерянного Холодного Мужчины:

— Может это и есть ваше тело мужчины, только опущенное уже, нездоровое, с пивным животом…

Душа, Ищущая Тело Мужчины, с каким-то ужасом посмотрела вниз, на удаляющееся в толпе тело это, как бы боясь узнать в нем свое тело…

— Нет, — неуверенно произнесла она… — Вроде — не мое… А впрочем… — и она сорвалась с карниза, полетела вниз, за ним, чтобы получше его рассмотреть…

И души с завистью посмотрели ей вслед: а вдруг, и правда ее это тело, и найдется в нем место для нее — его души…

И опять слышалось:

— Это не ваше тело пьяного мужчины идет?…

— Мое, родимое, мое… Хоть в пьяном теле поживу… Пьяные, они душевные… Они открытые, добрые, и душе легко на место вернуться… — Душа Тела Пьяного Мужчины замолчала, потом добавила расстроенно: — Вот когда протрезвеют они, — опять становятся жесткими и закрытыми, и жить начинают в гонке и бездушии… — Душа замолчала и сказала в сердцах, как бы сама смущаясь сказанного: — Прости Господи, но иной раз и думаешь — лучше бы они все пили и пьяными жили. Пьяные, они больше на живых, нормальных людей похожи…

Души замолчали, как бы переваривая сказанное Душой Тела Пьяного Мужчины. И после долгой паузы какая-то душа тихо и неуверенно произнесла:

— Они потому и пьют-то все, наверное, что им самим трезвыми быть не хочется… — Душа, сказавшая это, замолчала — как будто бы прислушиваясь к своим словам, и продолжила уже смелее: — И то — кому захочется постоянно такой жизнью жить — мчаться куда-то, никому не доверять, жить с закрытым сердцем — никого в свою жизнь не пускать, все контролировать, постоянно что-то из себя изображать, быть бесчувственным и жестким… От такой жизни кто хочешь устанет…

Душа опять замолчала, а души, только крылышками согласно подрагивали, — потому что, конечно же, права была говорившая такие мудрые слова душа. Конечно, разве можно жить такой тяжелой жизнью и не устать от нее, и не захотеть расслабиться?

А Мудрая Душа продолжала, уже уверенно, потому что сама окончательно уверовала в правду своих слов.

— И вот маются они и маются от такой своей тяжелой жизни, от гонки, от постоянного контроля и бесчувственности, — и рано или поздно рождается в теле желание выпить. И — забыться. И — расслабиться. И стать, хоть на время, самим собой, таким, какой ты есть. Мягким, и нежным, и душевным, и добрым, и любящим весь мир… Стать нормальным, естественным человеком. Вот и пьют они, родимые… И пьют, и пьют, и пьют…

— Да, — согласно протянула одна из душ, — и пьют, и пьют, и пьют…

И опять души замолчали, потому что — что тут можно было еще сказать?

И опять после долгой паузы раздалось:

— Кто искал тело замотанной, уставшей женщины, — вон оно идет…

— Да пусть себе идет… Толку-то, что я за ним летаю — устало как-то и расстроенно сказала Душа Замотанной Женщины, — ей все равно не до меня, сейчас начнет посуду мыть, полы драить, чистоту наводить… Не до души ей, не до себя… Я за ней сколько летала… Летала за ней, летала, да только каждый раз расстраивалась — она обо мне и не вспоминает. Ей за кастрюлями, да за глажкой белья совсем не до меня. Для нее кастрюли важнее…

— Вы знаете, я тоже жила в теле такой же вот женщины, — скороговоркой начала одна из душ. — Чистюля она была необыкновенная, все надраивала, начищала, ее домашние боялись ступить — все вокруг сверкало, а я, душа ее, вся была в пыли. Обо мне она и не вспоминала, — как и ваше тело… Представляете, до того дошло, что я чихать начала… От пыли… А она начала тело свое по врачам таскать, чтобы простуду вылечить… И так, знаете, себя залечила, что я, простите, даже пропахла лекарствами…

Душа Женщины-Чистюли замолчала и смущенно добавила:

— Мне, представляете, когда она меня окончательно потеряла, даже неловко было находиться среди других душ, — все осматривались и принюхивались — от кого это так лекарствами пахнет…

— Да, это они постоянно делают — тела свои по поликлиникам, по врачам таскают, — произнесла одна из душ. — А чего тела-то лечить, — когда все проблемы их оттого, что живут они без души. Живут в недовольстве собой, своей жизнью. Живут в нелюбви, в зависти и злобе. И как тут телу не болеть…

— Не понимают они этого, бедные… Не понимают… — горестно произнесла одна из душ, и опять слезинки их стали капать, и легкий, грустный какой-то дождик падал на толпы бездушных тел…

И вдруг раздался шелест крыльев, и шорох, и жужжание, и Брошенная Душа не сразу поняла, что происходит, но уже все вокруг нее говорили:

— Смотрите, смотрите — живой, живой…

— Живой… Живой… — доносилось от подлетающих душ, и все они, паря в воздухе — только крылышки порхали, с радостью, с любованием смотрели на человека со светлым лицом, ясными глазами, идущим в толпе. И был он другим, и выделялся из всей толпы. Потому что был он спокоен и расслаблен, и глаза его улыбались, и шел он радостной какой-то походкой, и чувствовались в нем энергия, жизнь, любовь, которая просто переливала через край. Потому что когда ты живешь с душой, ты всегда полон любви, и она переполняет тебя и рассеивается вокруг — и свет идет от таких людей. И рядом с ними тепло и светло. И радостно.

— Живой…

— Живой… — не уставали повторять души и радовались человеку этому, свету, от него исходящему, жизни, которая в нем чувствовалась…

Но был он, — как маленький одинокий островок в океане напряженных, хмурых, недовольных собой и своей жизнью людей…

И Брошенная Душа, пораженная этим зрелищем, опять сорвалась с места и полетела — полетела искать свою девочку, чтобы она тоже стала живой и светлой, какой была еще вчера, — когда верила в любовь и любила, и жила в согласии с душой…

…Один свадебный кортеж уезжал с площади, другой подъезжал.

И в этой смене машин, украшенных цветами и лентами, было что-то радостное, что-то обнадеживающее: вот ведь — женятся люди, выходят замуж, любят друг друга. Значит, не все еще потеряно, значит, живы их души, значит, открыты их сердца друг другу.

И Брошенная Душа, подлетая к этой площади, даже воспряла духом.

— Все будет хорошо, — думала она. — Все будет хорошо… Все — будет хорошо…

И вспомнила она девочку свою — милую, светлую девочку, которая точно светилась любовью, когда бежала на свидание, когда приходила со свидания — с горящими щеками, с томными какими-то глазами. И замирала она, такая вот светлая и красивая в своей любви, у окна, и мечтала.

Мечтала она о белом этом платье невесты. О таком вот кортеже. О совместной жизни с любимым. О ребенке, которого она когда-нибудь ему родит. Мечтала о том, о чем может мечтать такая вот чистая и любящая девочка. И все ее мечты были знакомы ее душе. Ведь шли они — из ее души.

Так она светилась и мечтала, и на площадь эту любила приходить — чтобы посмотреть на чужие свадьбы, о своей мечтая, до тех пор, пока не отрезвил ее бесчувственный этот человек.

— Относись к жизни проще, — сказал он ей при последнем их свидании. — Ну, потрахались, ну, получили удовольствие — и ладно…

И увидя, как закипают на ее глазах, как текут по ее щекам слезы, добавил, морщась, как от головной боли:

— Ну, полегче, полегче… Никто ничего никому не обещал… Вообще не понимаю, в чем проблема…

Проблема была только в одном — был он бездушным и бесчувственным. И сердце его холодное могло только заморозить открытое сердце девочки. И девочка эта светлая, пережив боль этого бездушия и холода, тоже отказалась от своих чувств, от своей веры в любовь, от желания любить. И отказалась от души своей, и теперь — бродит где-то, неприкаянная и бездушная…

Брошенная Душа замотала головой, прогоняя ненужные воспоминания, и устремилась к огромному рекламному транспаранту телефонной компании, растянутому над главной площадью.

— Новый вид услуги «Мы — вместе»… — было написано на нем. И в этом Брошенная Душа тоже усмотрела хороший знак.

И она спланировала на транспарант, с которого сотни душ наблюдали за свадебными ритуалами. За тем, как выходила из подъезжающей машины новая пара, как окружали ее нарядные гости и разливали шампанское, и кричали «Горько!», как молодые несли цветы к памятнику, потом выпускали из рук в небо пару белых голубей, которые им услужливо передавали организаторы этих ритуалов, и опять все кричали «Горько!», и разливали шампанское, — и фотографировали себя, и молодых, и садились в украшенные автомобили, и новая пара приезжала, чтобы положить цветы и выпустить голубей, выпить шампанское, и сфотографироваться…

Души молчали. Просто — мертвая тишина стояла тут, наверху, на растяжке транспаранта. И Брошенная Душа не поняла сначала, почему все молчат. Почему не радуются.

И тут только обратила внимание, как много среди сидевших на растяжке транспаранта было пар, как много душ, душевно и тепло укутав друг друга крылышками, сидели, прижавшись друг к другу нежными своими прозрачными телами.

— Чего это они? — шепотом, чтобы никого не обидеть своим непониманием, спросила она у души, сидевшей неподалеку. — Чего это они все молчат и сидят по парам?

— Оттого, — тоже шепотом, придвигаясь к Брошенной Душе, ответила та, что это души, нашедшие друг друга. Души, созданные друг для друга. Это две половинки, которые должны были встретиться, чтобы люди — полюбили друг друга… — Душа замолчала, и произнесла еще тише, как будто открывала какую-то большую тайну или то, о чем не очень-то приятно рассказывать: — Вот и получается, что души нашли друг друга. А тела их — бегают где-то, или вот так, — она показала крылышком вниз, — без души друг на друге женятся.

Брошенная Душа посмотрела вниз, прислушалась к происходящему.

— Они очень хорошая пара. Очень хорошая… — говорил кто-то. — Владимир — подает большие надежды в бизнесе. Ему нужна такая жена — спокойная, порядочная, из хорошей семьи… Сейчас, если хочешь сделать карьеру, ты должен думать, на ком женишься…

— Для Маши — это очень хорошая партия, — услышала Брошенная Душа из чьих-то других уст. — Сколько слез она выплакала от несчастной своей любви, а толку-то — он женился на другой… А Владимир уравновешенный, интеллигентный, ответственный человек. С ним она будет, как за каменной стеной…

И Брошенная Душа только тут и поняла все происходящее. Приезжают сюда тела, чтобы отметить свое бракосочетание с чужим телом. И браки эти не по душе, не из сердца, а из холодного расчета, из бесчувственной выгоды.

Брошенная Душа посмотрела на пары душ, любовно, нежно приникших друг к другу. Те плакали.

Грустно было им, нашедшим друг друга, что тела их не могли вот так нежно приникнуть друг к другу. Не могли вот так душевно слиться в одно целое, для них Богом подобранное.

— Вы знаете, я несколько раз наблюдала тут просто трагические ситуации, когда — одна из этих душевных пар увидела вдруг, как ее тело с чужим, не своим, с нелюбимым, не для нее созданным телом сюда приезжало… И какое это было душераздирающее зрелище, когда душа этого тела начинала кружиться над телом этим, чтобы пробиться сквозь толщу его бесчувственности, чтобы сигнал подать, крикнуть ему: «Не твое это!.. Что ты делаешь? Не твое это… Твое — другое… Вон его душа сидит…» — Душа, говорившая это, замолчала, потом добавила уже громче, говоря понятное всем: — Да только не слышат эти тела голоса своих бывших душ. Решили эти тела жить без чувств — только головой своей, умом, — а не сердцем. Закрыты их сердца — не слышат они ничего…

Душа, говорившая это, грустно покачала головой и тоже заплакала…И Брошенная Душа заплакала…

И опять грустный и легкий дождик закапал на головы свадебной процессии, и кто-то там внизу раздраженно сказал:

— Господи, и в такой день дождь…

И все поторопились сесть в машины. И кортеж отъехал. И уже подъехал — другой…

И опять слышала Брошенная Душа:

— Да, повезло тебе, Ирка, — такого папика отхватила! Повезло…

— Скажешь тоже — повезло! Я его, можно сказать своими руками из семьи выдрала. Мне его жена столько крови попортила… Хотя бабу понять можно — кто с таким мешком денег расстаться захочет? Но, с другой стороны, надо и совесть иметь: попользовалась — дай и другим попользоваться…

— У него там для меня дружка подходящего не найдется?…

— Найдется, все у него найдется… Подожди немного, освоюсь, — мы такие дела закрутим…

И опять — уезжал один кортеж и подъезжал другой.

И снова слышала Брошенная Душа:

— Не, ну ты, в натуре, влип! На кой черт тебе эта свадьба!..

— Влип — не то слово! Светка вцепилась, — женись, мать ее все мозги проела, мои предки как взбесились — у ребенка должен был отец… Нет, ну ты подумай, раз трахнулся неудачно — и как мудак вляпался. Ярмо на шею на всю жизнь…

И отъезжал один кортеж. Подъезжал другой.

И опять вышел из украшенного лентами и цветами лимузина жених, и выпорхнула за ним невеста. Но — что-то другое было в них, и души, сразу ощутив, почувствовав это другое — свет этот, легкость эту, зажужжали наперебой, зажужжали уже знакомое и такое желанное:

— Ж-ж-ж… Живые… Живые… Смотрите — живые…

Они были живые. Живые были их лица, и глаза. И взгляды их, которыми они смотрели друг на друга — были живыми. И столько любви было в них, любви — и единения. Были они одним целым. Одним прекрасным душевным целым, светлым и ясным, гармоничным, счастливым целым.

И души опять замолчали, только вздыхали счастливо, радостно, сопереживая, смакуя счастливое это ощущение живости и душевности.

И Брошенная Душа замолчала. Только с завистью, прекрасной и легкой светлой завистью, смотрела на пару эту. И даже пониже спустилась, чтобы насладиться прекрасным этим зрелищем.

И опять услышала Брошенная Душа разговоры гостей:

— Сколько мы ее отговаривали, сколько убеждали — нет, уперлась, и твердит одно и то же — «Я его люблю, мне никто другой не нужен… Я за ним на край света…» — Говорившая это женщина замолчала, головой покачала горестно и продолжила: — Ведь ничего еще в жизни не понимает, ей все любовь подавай… Любовь… А про то не подумала, что он — курсант, его в такую тьмутаракань отправить могут… Ведь знакомили ее с хорошим мальчиком из приличной семьи, с хорошим образованием, с перспективной должностью, с высоким окладом — так нет, уперлась: «Только Славик… Только Славик… Люблю его — и точка…» Ничего слышать не хотела. На все наши уговоры у нее только одно: «Я сердце свое слушаю…»

И из других уст услышала Брошенная Душа:

— Ведь так он нравился Мариночке, и мы ее поддерживали, и ему столько раз вдалбливали, что она будет ему хорошей партией, и папа ее в Генштабе работает — сразу бы и распределение хорошее устроил, и по службе мог бы помочь — так нет, уперся, как баран: «Только Даша… Только Даша… Я ее люблю…» Люблю… Нашел аргумент. Знаем мы, как любовь эта проходит… Да его не переубедишь. «Вы мне что хотите говорите, а мне мое сердце говорит, чтобы я с Дашей был…» Его сердце ему говорит… Нашел что слушать!..

Брошенная Душа даже не огорчилась бездушию этому, с которым говорили эти люди, Бог им судья…

Главное: Славик этот и Даша — какие умницы! Какие чувствующие и чистые! Какие душевные! Какие живые!.. И дай Бог, чтобы такими они и оставались, чтобы не слушали бездушных этих людей и веру свою в любовь и чувства свои берегли…

И, воодушевленная увиденным, и даже — услышанным, Брошенная Душа подумала:

— Вот так, вот так должно быть и у девочки моей. Вот так. Только так, и не иначе. Чтобы по любви у нее все было. По сердцу. По душе…

И она опять сорвалась, полетела — чтобы вот так чисто и светло, и душевно могло быть у ее девочки, нужно было девочку найти, с ней соединиться, чтобы смогла она вновь в любовь поверить и полюбить. И душу свою родственную, Богом ей предназначенную, почувствовать. А без души это никак нельзя сделать…

Купола сверкали на солнце, и радость была в этом солнечном отражении. И Брошенная Душа, подлетая к храму, испытала даже волнение: а вдруг ее девочка уже там, вдруг она уже передумала и решила жить с душой, и пришла сюда, чтобы соединиться с Богом, вернуть себе ощущение Божественной души.

И казалось Брошенной Душе, что чистое и святое это место — какое-то особенное. Что тут она увидит, наконец, живые и светлые лица людей. Такие же живые и светлые, как только что видела она в толпе среди массы напряженных лиц.

Но, уже подлетая, поняла она: нет, не увидит она тут светлых и живых лиц. Здесь то же самое, что и в других местах.

Души, брошенные и потерянные, облепили крыши храма, храмовых построек. Только купола оставались сверкающими и свободными — жарко было сидеть на раскаленных от солнца куполах.

И как везде, где неприкаянные души собирались вместе, они говорили о наболевшем.

— Я свое тело тут уже несколько раз находила, — рассказывала одна из душ. — Прилечу, бывало, и жду, когда оно придет. И что вы думаете — рано или поздно приходило оно, чтобы помолиться, в грехах признаться, покаяться и очиститься. А когда в открытом, благостном состоянии выходило оно из храма — я и возвращалась в него. И оно меня принимало… — Душа замолчала, потом продолжила как бы с неохотой, как говорят о чем-то неприятном: — А потом и после церкви принимать меня перестало. Так, зайдет, постоит, что-то побормочет — ритуал выполнит, и как было с закрытым сердцем — недоброе, нелюбящее, таким и выходит. И нет в нем места для души, потому что без души оно привыкло жить. Потому что жить без души спокойнее. Любить никого не нужно. Переживать не нужно. Страдать не нужно.

— Да, — произнесла одна из душ, — ходят сюда разные люди, и бездушных среди них — тьма. И то, что ходит человек в церковь, ничего еще не значит… Вот я жила в теле одного «братка», так тот постоянно в церковь ходил. Особенно, когда убивал кого-нибудь. Убьет — и в церковь… Убьет — и в церковь…

Душа, говорившая это, замолчала, и души, потрясенные этим «Убьет — и в церковь» смотрели на нее сочувственно. Это же сколько ей надо было натерпеться, живя в теле такого страшного человека.

— Да, — произнесла какая-то душа после затянувшейся паузы, — редко кто сюда по-настоящему, с душой, или за душой приходит. Редко. Ходят часто тела сюда, как для галочки — вот, мол, в церковь сходил, перекрестился, свечи поставил, молитву пробормотал… Ходят иногда тела в церковь, все равно как в баню. Думают, если они все ритуалы выполнят, — чище станут. А как были они бездушными и грешными, так и остались…

Душа произнесла это спокойно, и не было ни осуждения, ни оценки в том, что она сказала, просто сказала то, что есть. Сказала и замолчала.

— Жила я в теле одной женщины, — бодрым голосом после затянувшегося молчания начала еще одна душа, — так она очень любила яйца красить… Есть такой праздник религиозный, Пасха называется, — так она уж так старалась, так старалась, и красители специальные покупала, и луковую шелуху собирала, и всякими тряпочками яйца перевязывала, чтобы узор получился интересный. И в церковь их святить ходила. И даже пост соблюдала. Все беспокоилась, как бы чего неправильного в пост не съесть…

Душа, говорившая это, вдруг замолчала, как будто погрузившись в воспоминания — как старалось красить яйца и не нарушить пост тело ее женщины.

— И что?… — прервала затянувшееся молчание одна из душ. — Что дальше-то?

— А ничего дальше, — раздраженно как-то сказала Душа Женщины, Любящей Красить Яйца, — что может быть дальше, когда жила она без души, без любви, и сердце ее было закрытым и нелюбящим… Сколько яиц ни крась — от этого ты душевнее не станешь… — философски произнесла она и добавила грустно, даже обреченно: — Сколько в церковь ни ходи, если нет в твоем сердце любви, если живешь ты в злобе и зависти, бездушной — так и будешь жить… — И продолжила, не в состоянии успокоиться: — Что дальше…Что дальше… Дальше придет из церкви — и давай на мужа орать, что он мусор не выкинул, или на дочь, что она туфли поставила не на место, и все с такой злобой, будто они враги ее, а не самые близкие и родные люди…

Душа замолчала — о чем тут можно было еще говорить?

И после долгой, грустной паузы, душа — мудрая и принимающая — сказала:

— А я вот о чем подумала, подруги, какая же это тяжелая жизнь — жить без Божественной души, без Божественного начала в себе. Как тяжело, как страшно так жить! Ведь когда живешь ты с душой — живешь с частичкой Бога в себе. И живешь ты, присоединенным к Богу. К мудрости его. К силе. К способностям творить, быть творцом. И живешь ты, что называется, по совести, в согласии с собой, со своим путем, который тебе Богом подготовлен. В своей программе. В своей жизни. Но как только душу потеряешь, или предашь, или откажешься от нее — начинается путаница. Как слепой, как глухой ходит человек по жизни. И не понимает, не чувствует, кто он, что он, что — его или кто — его… И запутывается, и теряется. Сам себя теряет. И свою жизнь теряет. И живет трудно, сложно — не с тем человеком, не на своей работе, в общем, не в своей, уготованной ему Творцом жизни. И всю свою жизнь он — одинокий, отрезанный от Бога, от любви — грешит и грешит, ошибается и ошибается. Потому что все законы Божии нарушает. Ведь все законы Божии на любви и принятии строятся. И если нет в его сердце любви, если нет в нем принятия, то тут и начинается зависть и осуждение, и греховные, черные помыслы и поступки… Вот что значит жить без любви в сердце. Жить без Божественной души…

И, пока говорила это Мудрая и Принимающая Душа, начали плакать души. Плакать от жалости. Плакать от невозможности объяснить что-то запутавшимся этим, потерявшим себя людям, которых и людьми-то не назовешь. Так — бездушные тела…

Души плакали, с жалостью и любовью смотря туда, вниз, где эти тела заходили в храм, крестились у порога. Кланялись, делали то, что и должно делать у входа в церковь, только лица их не светились, были они напряженными и темными, будто и не в церковь, не в святое место они заходили.

— Жаль их, — произнесла одна из душ. — Жаль…

— Жаль, жаль, жаль, — как ветерок понеслось это слово, и — что тут еще можно было сказать? Души замолчали. Просто сидели, грелись на солнышке да наблюдали жизнь в церковном дворе.

Души помолчали, а потом все та же Мудрая и Принимающая Душа сказала:

— А обиднее всего, что они, тела эти, которые в церковь приходят, идут сюда за поддержкой, за помощью, чтобы жизнь свою тяжелую облегчить. И молятся они тут, и все повторяют и повторяют: «Господи, дай, Господи — помоги…», но не слышит их Бог. Не слышит. И помочь не может…

— Бог — и помочь не может? — переспросила Брошенная Душа. Удивила ее эта формулировка: как это Бог — Всемогущий! — и вдруг помочь не может?…

— Не может, — грустно, и опять спокойно и смиренно, просто констатируя факт, сказала Мудрая и Принимающая Душа. — Не может, потому что не вибрируют тела с Богом, не совпадают вибрациями, которые от них исходят. Приходят они сюда — в отчаянии и горе, в злобе и недовольстве, а с Богом можно говорить только на языке любви, которой Он и является. На вибрациях любви. И только души их могли с Богом так вибрировать, но нечем им вибрировать, души они свои давно потеряли, забыли о своих душах…

— Говорила мне одна умудренная жизнью душа, — как бы в подтверждение слов Мудрой и Принимающей Души, сказала одна из душ, — что души человеческие есть нити Бога, которые соединяют человека с Богом. И по этим нитям и идут от человека к Богу все его просьбы и желания, и молитвы, и ожидания. И по этим нитям от Бога к человеку и дается все ожидаемое и желаемое. Но оборваны эти нити. Потому что души живут отдельно от тел. Тела живут отдельно от душ. Поэтому и не слышит Бог людей — ни просьбы их, ни молитвы.

Души замолчали. И только посмотрели друг на друга, на рои душ, летающих над толпами бездушных людей в поисках своих тел, на сотни, тысячи душ, облепивших крыши и карнизы зданий, кроны деревьев… Сколько было оборванных этих нитей… Сколько было оборванных нитей…

Брошенная Душа вдруг встрепенулась, как будто бы вспомнила, зачем сюда прилетела.

— Вы знаете, — произнесла она, обращаясь к присутствующим душам, — я ищу тело молодой девочки, милой очень, чистой… Может быть, в церкви его поискать?…

— Нет, — уверенно проговорили сразу несколько душ. — Там ее искать еще рано… Туда они, молодые девочки, не ходят… Подожди пару десятков лет — тогда их, бездушных и отчаявшихся, обязательно в церковь потянет, а пока — нечего тебе там искать…

Люди из храма перестали выходить. Служба кончилась. Спустя некоторое время вышли из храма несколько старушек, которые собирали в церкви оплывшие свечи, подметали пол — были в служении.

Брошенная Душа, нахохлившаяся и расстроенная услышанным, посмотрев вниз, удивилась, какими темными были их лица. Сколько осуждения было в лицах их, когда, выйдя из ворот храма, прошли они мимо молодой женщины, одетой открыто и вызывающе. Одна из старушек что-то проговорила ей вслед, и лицо ее было недобрым, осуждающим. И опять удивилась этому Брошенная Душа: как же можно в святом месте быть, в чистой энергии находиться — и остаться осуждающей, непринимающей и нелюбящей.

Но вот вышел из церкви после вечерней службы батюшка с таким же хмурым, неосвещенным, неживым лицом. И пошел через двор на улицу, к припаркованной машине. Сел за руль и уехал.

И души, привычные уже к этому зрелищу, промолчали, только кто-то, как будто бы примирительно произнес:

— Ну, что поделаешь, такой этот мир… И среди батюшек мало истинно верующих и живых людей. Живут они в осуждении и непринятии других, без любви в сердце. И грешат, как простые смертные, и по их правилам живут. И в церковь тоже как на работу ходят…

И Брошенная Душа сорвалась и полетела ввысь, потому что грустно ей стало от всего увиденного и услышанного. От масштабов этого бездушия. И только услышала крикнутое ей вслед:

— Да не огорчайся ты так… Это дело житейское… Ты облетай лучше их тусовки — сборища их молодежные. Вечерами у школ, в подворотнях, в подвалах они собираются. Вот там и место телу твоей девочки. Там ты ее скорее найдешь…

…Внизу была молодежная тусовка, вверху — на кроне огромного раскидистого дерева — тусовка душ.

Брошенная Душа, когда подлетела сюда, сразу почувствовала, что души тут всех знают, и уже не первый день проводят вместе.

— О, новенькая, — доброжелательно встретили ее души и поинтересовались: — Кого ищем — мальчика или девочку?

— Девочку я ищу, девушку молоденькую, славную, совсем еще чистую, душевную… Правда, уже — не душевную, — поправила сама себя Брошенная Душа.

— Все они были душевными, пока с нами жили, теперь, вон, глядите, какими стали, — сказала одна из душ и показала вниз крылышком.

Брошенная Душа посмотрела вниз и поморщилась. Были они там все — расхлябанными какими-то, вульгарными, наглыми — такими, на которых и смотреть-то было неприятно.

— Вон — мое тело сидит, — сказала все та же душа и показала крылышком на молодую, ярко и неаккуратно накрашенную девушку, сидящую в показной какой-то позе с сигаретой в руке, ожидающей, пока до нее дойдет пластиковый стакан с каким-то пойлом…

— А была тоже славная, и милая, и чистая… А теперь… — душа махнула крылышком и отвернулась, как бы не желая на все это смотреть, а снизу раздалось дружное какое-то ржание, и голос девочки этой, бывшей нежной и чистой девочки, сказал:

— Да отвали, я сказала… Отвали!.. Да пошел ты на хер…

И опять раздалось дружное ржание…

И Брошенная Душа, оторопевшая от всего увиденного и услышанного, только и сказала:

— Да как же так! Как же это…

— А вот так! Была хорошая девочка — и нет ее. Сердце закрыто. Для души — места нет… Мать у нее такая была — бездушная, — добавила душа, — вот и девочка такой стала…

Душа замолчала, вздохнула, и Брошенная Душа вздохнула — ее девочка тоже такой стала.

— И вы знаете, что самое поразительное, — сказала опять Душа Бывшей Хорошей и Чистой Девочки — мать ее очень сериалы любила смотреть. Бывало придет с работы — и сразу за телевизор. И один сериал за другим. Один за другим. И переживает, как там дон Хулио с доньей Игнес разберется… Или за ребенка подкинутого какого-то страдает. Вы не поверите — она даже плакала иногда, как будто живая была, как будто душа у нее была… Как будто чувствовать она могла и сопереживать… А девочка с ней рядом страдала, переживала по-настоящему, как настоящая живая девочка. Да, столкнувшись с бездушием людей и с бездушием собственной матери — тоже бездушной стала…

И души вздохнули только. Потому что у каждой из них была своя и в то же время похожая душещипательная история. Как мертвые и бездушные родители или жесткие и закрытые люди делают мертвыми и бездушными детей, молодых людей и девушек. И не было им числа…

А снизу опять раздалось:

— Слушай, ты, козел, я тебе сказала или нет! Отвали, сказала, придурок!..

И — ржание.

И — улюлюканье.

И Брошенная Душа сорвалась, потому что нельзя было, чтобы ее девочка, славная, добрая и чистая, вот в такое же тело превратилась. Просто невозможно было допустить!

И улетая, вслед услышала:

— Приходите, наведывайтесь, все они сюда прибиваются: им, бездушным детям, — деваться некуда, только в стаи сбиваться…

И она полетела дальше. И в сгущающейся темноте вечера летала от одного такого вот молодежного сборища до другого. Летала и видела, как где-то курили, где-то кололись. Где-то — в спешке какой-то, бестолково и без любви — совокуплялись.

Она летала и летала.

Искала и искала.

И не находила своей девочки.

Не находила…

…Она увидела этих девушек и полетела к ним.

Стояли они стайкой у дороги и болтали о чем-то, как могут болтать девушки, собравшиеся вместе. И, подлетая, она услышала звонкий какой-то смех и даже надежда у нее затеплилась — может, ее девочка тоже там, и уже успокоилась, пришла в себя и откажется от своего решения — жить без любви и без души…

— Отсосать ему… Сам пусть себе отсасывает… — сказала одна из девушек озорно. И подружки ее, слушающие ее, опять рассмеялись, рассмеялись громко и звонко, будто бы что-то веселое она сказала.

— Да пусть он член свой вонючий в задницу себе засунет, — опять произнесла девушка, и все опять захохотали, находя это очень смешным.

А Брошенную Душу смех этот и разговоры эти просто подбросили вверх, и она, улетая от них в панике, в ужасе от цинизма этого, цинизма и грязи таких молодых еще девушек, — стукнулась обо что-то и услышала только:

— Осторожно… Так можно и пораниться… А душа должна быть целой и невредимой…

Души девушек, стоящих внизу, сидели на рекламном щите и просто смотрели с высоты на происходящее. И Брошенная Душа, опустившись рядом с ними, сказала только оторопело:

— Чего это с ними?

— Проститутки, — махнула крылышком одна из душ, как бы говоря — что с них возьмешь. — Как только сумерки опускаются — на работу выходят.

— Ночные бабочки… — поправила ее другая душа, так еще и не смирившаяся с тем, что тело ее девочки выбрало такой некрасивый и грязный путь.

— Шлюхи, — сказала первая душа и, опять махнув крылышком, добавила: — Подруги, давайте называть вещи своими именами…

Души замолчали и просто посмотрели вниз. А там уже происходило какое-то действо. Подъехал автомобиль, и к сидевшим в нем двум мужчинам, крысиной какой-то, осторожной походочкой направился парень, стоящий до сих пор в темноте отдельно от девушек. И послышались только обрывки фраз:

— Девочки все хорошие, высший класс… Свежие девочки…

И рука одного мужчины протянулась из окна, и Брошенная Душа даже не сразу поняла, что там происходит, а поняв, с ужасом посмотрела на души девушек проституток.

Рука мужчины ощупывала груди девушек. А девушки, когда до них доходила очередь, — послушно задирали майки, платья, опускали бретельки бюстгальтеров. И чувствовалось, что привычным и нормальным было для них это действо. И рука мужчины, ощупывающая груди девушек, делала это буднично и привычно. Рука мужчины ощупывала груди девушек, ощупывала спокойно и размеренно, как ощупывала бы фрукты на рынке, проверяя их упругость…

— Чего это он? — почему-то шепотом произнесла Брошенная Душа.

И одна из душ девушек проституток сказала так же буднично, просто:

— Выбирает… Товар выбирает…

И опять послышались голоса, и доносились обрывки…

— Возьмите вон ту девочку, не пожалеете…

И слышался невнятный какой-то ответ.

— Тогда — Верку-двустволку… Она на этот счет мастерица — что в зад, что в перед…

И теперь мертвая рука ощупывала уже Верку-двустволку. Мяла ее груди. Сжимала ее ягодицы.

Разговоры смолкли. Верка-двустволка села на заднее сиденье. Автомобиль отъехал. И в тишине послышался спокойный, смиренный голос:

— Опять моя поехала… Пользуется спросом…

— А вы что же? — заволновалась Брошенная Душа. — Что же вы за ней не летите? Как же она теперь одна?

— А чего за ней лететь… Как будто толк от этого какой будет… И потом… — душа помолчала и сказала с болью: — Не могу я больше на все это смотреть… Я и так уж — насмотрелась, — не приведи Господи вам это увидеть…

Душа замолчала. И Брошенная Душа молчала, не зная, что сказать и как поддержать Душу Верки-двустволки. Да и что тут можно было сказать?

Души молчали. Слышен был только шум проезжающих машин. Вскоре новый взрыв смеха донесся снизу — видно, опять там что-то смешное рассказывали…

— А ведь какая девочка была, — сказала вдруг Душа Верки-двустволки. — Чистая, хорошая девочка. В музыкальную школу ходила. С хорошим мальчиком дружила. Потом — как подменили девочку. Книжек про красивую жизнь начиталась, фильмов насмотрелась и заявила: не нужна мне ваша любовь, одной любовью сыта не будешь. Хочу жить красиво. И нашла себе «папика», и стала жить красивой жизнью. Тело свое стала продавать, душу предавать. А «папик» ее бросил скоро — нашел себе другую чистую и хорошую девочку, — любят эти грязные, мертвые «папики» портить тела и души молоденьких девочек… Потом был другой «папик»… Потом стала она работать в службе эскорта — так это она называла для красоты, а по-настоящему — девочкой по вызову. И вот стоит теперь у дороги, потому что конкуренция там очень высокая, много молодых, свежих тел поступает… — Душа Верки-двустволки помолчала немного и сказала с горечью: — Я тоже стала как служба эскорта… Что я могла — только сопровождать ее, рядом с нею быть… Вот я ее и сопровождала, и сопровождала… Но… — махнула она крылышком, — никакого толку не было в моих сопровождениях… — Душа опять замолчала, потом махнула крылышком и сказала бодрым голосом, как будто сама себя уговаривала поверить в то, что говорила: — Наверное, не пришло еще ее время что-то понять и к себе вернуться. Не наелась она еще этой грязи, этой «красивой жизни»… Но ничего — рано или поздно — вернется она к себе, вспомнит о своей душе… Наверное… — добавила Душа Верки-двустволки, добавила уже не таким бодрым голосом.

Душа замолчала, и Брошенная Душа в ужасе от услышанного думала только об одном: а вдруг и с ее девочкой такая беда случится… Вдруг станет она такой же циничной и холодной, такой мертвой. И будет тело свое у дороги продавать мертвым бездушным мужчинам с мертвыми руками. И так страшно было об этом думать, что Брошенная Душа даже головой замотала и крылышками замахала, отгоняя эти мысли.

— А вы знаете, подруги, — прервала печальные мысли Брошенной Души одна из душ, — все происходящее абсолютно закономерно. Потому что с самого раннего детства никто ребенку не рассказал, что важно, а что — неважно в жизни. Никто не научил детей — заботиться о своей душе, а не только о теле…

Душа помолчала и философски продолжила:

— Вы только подумайте — чему учили детей в школе? Как тычинки сделаны, из каких молекул вода состоит, что одинаково заряженные частицы отталкиваются… А из чего ты сама сделана, как ты сама устроена, как жить с самой собой, с другими — никто этому не учил. И что ценить, и к чему стремиться, и чем дорожить, ничему этому детей не учили. Вот и выходят они в жизнь неподготовленными, сырыми, слепыми и уже — испорченными. Потому что головы их всякой чепухой, ненужной для жизни забиты. А как жить, они не знают… Как быть — не знают. Что делать, чего не делать — не знают. А жить красиво хочется, потому что этой вот шелухи им со всех сторон навешивают. Со всех сторон — реклама. То купи, се купи… Новые коллекции… Косметика… Отдых… Отели… Вот ради красивой этой жизни, ради того, чтобы шмотку какую-нибудь себе купить или новый лак для ногтей, — они идут на все. Даже от душ своих отказываются… — Душа замолчала, как бы осознавая масштабы бедствия, и продолжила: — Да, просто жуть берет, до чего дошли эти тела! До чего испорченное общество! До чего извращены в нем, в бездушном, все моральные ценности! — патетически воскликнула она, и души посмотрели на нее с недоумением — очень уж у нее это получилось высокопарно.

— Простите, — смущенно сказала душа, — мы с моей девочкой философский факультет университета заканчивали, — вот меня все время и тянет на философию…

— Как же так! — сокрушенно, ничего уже не понимая, сказала Брошенная Душа. — Девочка ваша философский факультет закончила — и стоит теперь здесь, у обочины, тело свое продает?!

— Да вот так получилось, — смущенно сказала Душа Девушки, Закончившей Философский Факультет. — Любила она студента одного, а он ей изменил, по глупости. А она обиделась и решила ему отомстить. И тоже ему изменила. А он на нее обиделся — и бросил ее. Тогда она обиделась на весь белый свет и сердце свое закрыла, и решила, что никакой любви больше и знать не хочет. И стала просто так — без любви с мужчинами быть. Одним только телом. Так и пошла по рукам. Как начала со студенческого общежития, так и остановиться не могла. У нее и прозвище такое — Ленка-давалка…

И Брошенная Душа завыла даже от всего услышанного, и взвилась вверх. И помчалась куда-то, не разбирая, куда она мчится, и думала только об одном — что и ее девочка, чистая и добрая, но бесчувственная теперь, может стать такой вот, как эти девушки. И ее будут звать «двустволкой» или «давалкой». И невозможно было даже думать об этом…

И она летала и летала — от одной ночной тусовки до другой, от одной стайки девушек у дороги до другой. И сколько было их — циничных, мертвых, продававших свои тела, потерявших свои души…

Сколько их было…

Сколько их было…

…Души слетались, стекались стайками со всех сторон, и на всем протяжении этих стаек, слышалось знакомое уже жужжание:

— Жжжжжжжж…

— Живые…

— Живые…

— Живые…

Души слетались и усаживались на карниз и широкий резной козырек ресторана, на деревья, стоявшие на той стороне улицы, откуда так хорошо была видна дверь, из которой родители выводили детей.

И выход этот был шумный, потому что там, где есть дети, — живые дети, — всегда шумно. Потому что живые дети, пока они еще живые, естественные, не воспитанные их мертвыми родителями по мертвым их правилам, — всегда естественны и живы, и громки, и веселы, потому что они — дети. Живые Божьи души.

И слышалось душам оттуда, снизу:

— Ах, Господи, Маша — сколько раз повторять — иди в машину, хватит уже прощаться!

— Сергей, я тебе в последний раз говорю — перестань бегать, хватит в догонялки играть, веди себя прилично!..

Но ни Сергей, ни товарищ его, вихрастый и глазастый мальчик, не могли, не хотели вести себя прилично: как взрослые, как мертвые, чинно стоять и делать вид, что тебе это нравится. Детям было интересно бегать друг за другом, ожидая, пока родители их не скажут друг другу все приличествующие случаю слова:

— Спасибо за прекрасный вечер. Еще раз поздравляем с днем рождения сына…

— Очень рады были вас видеть…

Дети шумели и галдели, дети подпрыгивали, не умея вообще долго стоять на месте, потому что живая, чистая энергия била, жила в них.

И опять слышались только окрики:

— Да постой ты спокойно…

— Оля, надень шапку сейчас же, вечером холодно…

— Маша, я который раз говорю — иди в машину к папе, дай мне с тетей Надей договорить…

— Нет, ну что за несносный ребенок, в следующий раз я тебя не возьму с собой, если ты себя вести не умеешь…

И опять слышалось приличное:

— Ах, сколько раз зарекалась устраивать эти детские праздники в общественном месте… Но ведь хочется устроить ребенку действительно праздник… Но они к ночи вообще неуправляемые становятся…

И слышалось опять:

— Да перестаньте вы галдеть — не нагалделись еще, что ли?

— Все, хватит, терпение мое лопнуло…

— Иди в машину, я тебе сказала!..

Детей заталкивали в машины. Хлопали двери автомобилей.

Смолкал детский смех. Исчез детский гомон. Автомобили разъехались.

Стало тихо и обычно.

Живые — исчезли…

И души сидели в тишине этой, все еще находясь в ощущениях, переживаниях живых этих лиц. Улыбок их, энергии их, света их, естественности и чистоты их.

Души сидели и молчали. Сидели и молчали. Потому что — грустно было душам.

Души сидели и молчали. Пока какая-то из душ не сказала бодро, как бы обнадеживая остальных:

— У цирка каждый вечер — живые дети… Я туда часто летаю: представление заканчивается — и столько живых выходит…

Душа произнесла это мечтательно, как бы предвкушая, как снова полетит она к цирку и увидит десятки, сотни живых детских лиц, радостных, веселых, полных интереса к жизни, озорных, наполненных светом. Живых.

И послышалось с разных деревьев, с крыши здания:

— А я летаю в детсад — там после обеда детей на прогулку выводят. Так, поверьте, все деревья душами осыпаны — слетаются со всего района на живых, душевных детей посмотреть…

— А я в школу летаю…

— Нет, что ни говорите — в школе живых уже мало… Первоклашки разве… Их там быстро бездушными делают. Жесткими и бездушными, как большинство учителей, которые их учат…

И опять замолчали души. Только слышались нежные и грустные вздохи их, нежный шелест крылышек.

Холодало. И души сидели, укутавшись в свои крылышки, как в пушистые мягкие одеяльца, и похожи они были на маленьких, нежных, печальных и одиноких птичек…

И Брошенная Душа сидела — такая же печальная, укутавшаяся в крылышки, — и думала, думала, думала. И никак не совмещались в светлой ее головке дети эти, чистые, живые, с блеском глаз, светом жизни в этих глазах, с открытыми сердцами, — и те девушки, стоящие в прохладный этот вечер там, в темноте, у дорог, и сколько их было!

И никак не укладывалось в ее голове, что дети эти, чистые и невинные, с сердцами своими открытыми, — могут стать теми девушками. Что дети эти, чистые и душевные, живые, естественные, — могут стать, как люди там, внизу, на улицах этого города, — чинные, правильные, с закрытыми сердцами, живущие в постоянной гонке бездушной своей жизнью.

Как же так? Как же так? Как же так получается? Как?

Как это получается, что из таких вот живых, совершенных, чистых и сердечных детей получаются такие бессердечные, бездушные, мертвые взрослые?

И она не смогла молчать с этим своим вопросом и произнесла его. Произнесла громко, ни к кому не обращаясь — и обращаясь ко всем сразу, потому что вопрос этот был сейчас ее болью. И она выпустила эту боль.

И души встрепенулись, услышав ее вопрос. Встрепенулись, даже крылышками своими, в которые укутывались, встрепенулись, потому что в каждой из них звучал этот вопрос и было это недоумение. Действительно, как же так?…

Души встрепенулись — как будто бы вопрос этот разбудил их, поднял с веток. И они действительно, шелестя крыльями, стали перелетать с ветки на ветку, ожидая, что кто-то ответит на этот вопрос. И Умудренная Жизнью и Опытом Душа ответила. Ответила мягко, мудро. Чувствовалось, что сама она много и долго думала над этим вопросом. И не в первый раз уже объясняла душам, еще невинным и неопытным, как из таких прекрасных живых и душевных детей получаются бездушные взрослые.

И рассказ ее был похож на ответ старой и мудрой бабушки, которая несмышленым внукам своим отвечает на наивные их вопросы.

— Каждый человек рождается на этот свет прекрасным, чистым и совершенным ребенком — чистой Божественной душой, полной любви и света… — начала она и сама даже помягчела как-то, засветилась от этой фразы.

— И каждый — каждый! — рожденный ребенок чист от природы и совершенен, и полон любви ко всему миру, и открыт всему, и полон радости. И живет он в любви и благодати, потому что сам он есть любовь и благодать… — Умудренная Жизнью и Опытом Душа замолчала, как бы оттягивая неприятный момент, когда надо рассказывать, куда же все это девается.

— Но наступает момент, когда чистому и совершенному этому ребенку несовершенные его родители начинают рассказывать, что не такой уж он и хороший. Не такой уж умный. И ленивый. И безответственный. И неряшливый. И начинают родители оценивать их детские, чистые и невинные поступки. И это он не так сделал, и это — не так. Тут поторопился. Тут не старался. Тут сглупил. И чистый и совершенный ребенок — Божье творение — начинает сомневаться в своем совершенстве, в себе, хорошем… Как когда-то его родители — чистые и совершенные по природе, Божественные души, Божьи творения — начали сомневаться в себе, когда их несовершенные родители рассказали, что они, дети, не такие уж…

Душа замолчала, потом добавила печально:

— И нет конца этому разрушению Божественного совершенства… И нет конца его последствиям. Ведь как только человек решает, что он — не такой, неправильный, некрасивый или неумный, — начинает он прятать себя, настоящего и жить не своей жизнью. Начинает отказываться сам от себя. Начинает не любить себя, не ценить себя, не принимать себя таким, каким его создал Бог. Начинает надевать на себя маски, играть какие-то роли, чтобы спрятать себя настоящего, боясь, что он — настоящий, такой, какой есть, каким его Бог создал — никому не понравится. И перестает он быть самим собой и жить в согласии с собой и своей душой. Ее он просто затыкает или отказывается от нее, чтобы не мешала ему играть нужные роли и носить маски, чтобы не тревожила. И чтобы доказать всем, что он хороший, умный, успешный, начинает жить в гонке, потому что лучший способ доказать другим, что ты «такой», — это показать им, что ты имеешь. Вот и начинается жизнь: вскочил по звонку будильника, хлопнул по нему рукой — и бегом. И бегут тела по жизни, а потерянные, брошенные души их в одиночестве маются…

Умудренная Жизнью и Опытом Душа опять замолчала и добавила совсем грустно:

— Много разных способов есть, как живого ребенка сделать бездушным и «правильным»… Можно на чувства его внимания не обращать — и вырастет он одиноким, ожесточенным в одиночестве своем и непонятости, ненужности, и сердце свое закроет… Можно запретить ему чувствовать — так с мальчиками поступают. Ведь мальчику уже с первых лет жизни говорят: «Не реви, ты не девчонка… Не ной… Терпи, казак…» Вот и получается, что для мужчины быть чувствующим, душевным — это грех, это недостаток. Для мужчины быть любящим — значит быть слабым… Вот и закрывают они свои сердца и живут без душ, бесчувственные…

— Да-а, — протянула поддерживающе и даже головой согласно закивала одна из душ, — Я вот — сколько летаю — только и слышу постоянно: «Вы не встречали тела холодного и бесчувственного мужчины? Вы не видели тела закрытого, холодного мужчины?… Все эти бездушные мужчины на один манер, они похожи друг на друга, как близнецы-братья… Вот и ходят они по жизни без душ, а мы тут как проклятые сидим, ждем чего-то… — Душа, говорившая это, — тяжело вздохнула, видно, устала она уже искать свое тело, и, наверное, ее тело тоже было телом мужчины — так хорошо она знала, как становятся они бездушными и мертвыми.

— Да сейчас и женщин холодных, закрытых, бездушных — тьма… — печально сказала Умудренная Жизнью и Опытом Душа. И добавила: — Растут они в семьях бездушных родителей, и тоже ожесточаются, от чувств, от любви, от света своего отказываются. И могут только страдать да злиться на всех и вся — из-за того, что страдают… — Умудренная Жизнью и Опытом Душа замолчала. Потом продолжила: — Можно научить ребенка вообще не слушать свое сердце, а жить только умом, холодным и расчетливым умом, как его родители живут, — и бездушная жизнь такому ребенку обеспечена… А можно приучить его постоянно на других озираться: что скажут, что подумают, как отнесутся, а это верный путь перестать жить своей жизнью и слушать свою душу. Если слушать чужих людей и жить по их правилам — рано или поздно о своей душе, о своей жизни тело уже и не вспоминает… Живет, как зомби — говорит, как все, одевается, как все, имеет то, что имеют все, а свою жизнь, ему предназначенную, в его душу вложенную, так и не проживает…

Умудренная Жизнью и Опытом Душа замолчала, потом — сказала другим уже тоном:

— Такова правда жизни, подруги… Такова правда жизни… Мало среди людей по-настоящему живых, душевных, гармоничных. Мало людей, которые живут с душой. В согласии с душой. В радости от самой жизни. Ведь когда живешь с душой и сердце полно любви — ко всему миру, к каждому листочку, — всегда живешь в гармонии и в ощущении радости. Вот почему, — добавила она, улыбаясь так, что даже засветилась от этой улыбки, — всегда издалека видно живого человека, душевного, любовью наполненного. Лицо его светится, глаза его — радостью полны. Просто от жизни. От дня этого. От самого себя… И потому, — сказала Умудренная Жизнью и Опытом Душа, сама нахмурившись, — так видны, так заметны темные, напряженные лица бездушных людей. Им радости не хватает. Им чувств не хватает. Основные-то их чувства — раздражение или злость, недовольство или обида, что живут они плохо и тяжело. А как тут будешь жить легко, когда живешь не в согласии с собой, не в согласии с Божьим путем, который только душа твоя и знает…

Души помолчали, потом одна из них сказала понимающе:

— Вот почему бездушные эти люди так любят развлечения, кино там всякое, парки, юмористические программы, потому что своей-то радости в их сердце нет. Поэтому им нужны чужие чувства, они нуждаются в искусственном наполнении чувствами… Но найти настоящие чувства, настоящую радость, настоящее счастье, настоящую любовь можно только в собственном сердце…

Брошенная Душа молчала и думала о своем. И сказала несмело:

— Значит, если мне девочку мою, которая от меня отказалась, найти нужно, нужно искать ее там, где они, тела бездушные, радость ищут?

— Да… Да… — наперебой поддержали ее души. — Поищи ее там, где молодежь собирается. Поищи там, где они отрываются, — на концертах, в парках…

— Ты лети на стадион — там у них сегодня пивной фестиваль, с музыкой их сумасшедшей… Стоит, небось, твоя девочка, где-то там — и пиво пьет…

— Она не пьет… — запальчиво, обижаясь за свою девочку, сказала Брошенная Душа. — Она еще девочка совсем, чистая и хорошая девочка…

— Скажи — не пила… — авторитетно поправила Брошенную Душу какая-то душа. — Ты и знать не знаешь, что она уже могла начать делать, без души-то…

Внизу громыхала музыка…

Вверху стояла мертвая тишина.

Души, оглушенные децибелами, потрясенные увиденным, молчали.

— Они деградируют… — тихо, почти не слышным шепотом, с каким-то ужасом в голосе произнесла какая-то душа…

И опять души замолчали. Просто сидели и смотрели на судороги эти, на искаженные лица, мотания головой и что-то животное, нечеловеческое, что проявлялось сейчас в телах, которых и людьми-то назвать было нельзя.

— Не думаете ли вы, — осторожно начала Интеллигентная Душа, — что происходит обратный процесс — регресс?…

И поскольку души, потрясенные увиденным, мало что сейчас соображали, она, как детям, мягко и интеллигентно объяснила:

— Раньше от низших форм жизни развитие шло к высшим формам жизни. Я сама в учебниках у своего тела, которое работало преподавателем биологии, видела картинку, как шла эволюция. И от низших форм организации жизни — амебы, например, — шло развитие к простейшим живым существам, потом к животным, к приматам, а от них — к человеку… А сейчас, по моему мнению, начался обратный процесс — регресс. И человек скоро превратится — и уже превращается — в примитивное животное…

Души посмотрели вниз и, видя внизу животные эти лица и животное поведение, только согласно замахали крылышками. Потому что то, что происходило внизу, действительно походило на регресс, и если будет он идти такими темпами, то, казалось, уже через пару часов опять станет человек обезьяной, а там, смотришь, и до амебы недалеко…

— Ну, нет, милочка, — я с вами совершенно не согласна! — резко и категорично возразила одна из душ. — Я с вами не согласна и никогда не соглашусь! — Душа замолчала, как бы набирая воздуху для гневной отповеди, и продолжила запальчиво и громко: — До животного человеку еще нужно дорасти!.. Потому что животное душевнее, мудрее, чище и лучше человека. И живут они, животные, — гармоничной, душевной, здоровой жизнью, в согласии с природой, не то что человек… — Душа передернула крылышками, выражая свое возмущение уже тем, что кто-то вздумал считать животных ниже человека, и сказала: — Животные никогда, — она еще раз повторила это, — никогда так вот — и показала крылышком вниз, — себя не ведут!..

И — замолчала, всем своим видом выражая, что она все сказала!

— Да, прошу вас не трогать душу животных… — запальчиво поддержала ее одна из душ. — Животные намного чище и мудрее людей. Они себя не считают венцами природы, поэтому и не гадят в ней и не портят ее. И живут они с природой в гармонии. Берут от природы только самое необходимое. И лишнего не придумывают, потому что живут с душой и не суют свой нос куда не надо… Не вторгаются в природу, не пытаются ее усовершенствовать. Они понимают: Вселенная уже совершенна и не нужно в ней ничего исправлять, и не нужно в ней ничего искусственного создавать…

Душа помолчала и потом, покачав головой, как бы сама удивляясь, как эти тела внизу могут не понимать, что так вести себя нельзя, продолжила:

— Вот вы можете себе представить, например, воробьев, которые бы придумали подводную лодку? Сначала бы сами ее придумали, потом с соседними воробьями стали бы воевать? Потом оплакивали бы своих воробьят, которые даже в мирное время в подводной лодке утонули?… Такого быть просто не может! — ответила душа самой себе. — Потому что воробьи — просто живут воробьиной жизнью и не лезут, куда их не просят…

Душа замолчала, и даже молчание ее казалось возмущенным. И продолжила:

— А можете ли вы, например, представить, чтобы коровы или утки придумали бы пластиковую упаковку для молока или яиц, которая бы засоряла природу? Да этим благородным и мудрым животным в голову это не придет. Они просто живут естественной жизнью в природе. Живут в согласии с природой. И она кормит их, и поит, и дает им все необходимое…

— Да-а, — протянула одна из душ, — животные точно умнее людей. Ни одно уважающее себя животное не стало бы есть той гадости, которой люди, тела эти, для себя напридумывали. Ни одно животное не стало бы есть консервантов, этих бесчисленных добавок искусственных, эту еду фальшивую, нездоровую…

— И заметьте, — вступила в разговор еще одна душа — ни одно животное себя не меняет, не улучшает, не вмешивается в свою естественную, Богом данную природу. Просто живет таким, какое оно есть, в принятии себя таким, какое оно есть. Ну вот свиньи, например, не наращивают же себе грудь, чтобы хряку понравиться… Шакалы же не наращивают ногти… Никто в природе не делает, не носит на себе ничего искусственного. Никто — кроме людей — не дошел до такого сумасшествия.

Души замолчали. Как бы осознавая масштабы того, как тела эти сами свою жизнь усложнили.

— А мое тело, например, все время спортом занималось, — сказала одна из душ после затянувшегося молчания. — Так я чему все удивлялась… — она продолжила уже шепотом, как будто бы боялась произносить это вслух: — Оно все время в спортклубы ходило, чтобы при искусственном свете, при искусственном воздухе кондиционированном по искусственным дорожкам побегать, чтобы в хлорированной воде поплавать. И это у него, моего тела, называлось здоровым образом жизни…

Души молчали, как бы переваривая сказанное, и кто-то из душ сказал потрясенно:

— Да, загадили планету так, что и побегать, подышать самим же себе места не оставили… А вы говорите — животные… Животные никогда бы такого не натворили…

— А вот что странно, подруги, — обратилась к душам молчавшая до сих пор душа. — Ведь люди в своем развитии действительно далеко ушли от всех представителей животного мира. И все они — образованные, знающие, современные, и техника у них развитая, и всякие там у них лазеры и компьютеры, но — лучше они от этого не стали… Я была когда-то душой аборигена — простого, обычного аборигена, ничем не выдающегося, но очень мудрого и душевного. Так вот абориген мой и все его соплеменники утром на берег океана выйдут с острогами, несколько крабов найдут, убьют — и съедят. И больше им не надо. Они природу берегли и брали от нее столько, сколько им нужно. А сейчас современные тела что творят! Леса вырубают, губят вместе со всеми лесными обитателями. Реки химикатами травят со всеми речными обитателями… И напридумывали — охота, рыбалка, сафари… Убивают просто так. Не потому, что голодны, а просто от бездушности, от жестокости… И хоть животные и «не доросли» до человека, но ни одно животное не станет просто так убивать. Просто для развлечения…

— Да, животные — они намного лучше, чище, добрее людей, — согласилась другая душа. — Я в одном теле жила — прекрасное было тело, прекрасное животное, тонко чувствующее, гармоничное, справедливое, потому что жило с душой…

— А что с ним стало — с этим прекрасным телом? — поинтересовался кто-то из душ.

— Разделали его на шашлык, — печальным голосом произнесла Душа, Раньше Жившая в Теле Животного. — Часть сожрали, остальное — просто бросили… Геологи — пьяные все, матерятся, глаза у всех пустые. Жуть!.. — с ужасом произнесла потерпевшая душа, и все души посмотрели на нее с сочувствием.

И замолчали, не зная, что и сказать…

Потом посмотрели вниз. На тела эти, творившие в своей жизни невесть что. Творившие вокруг себя невесть что.

— Знаете, — сказала одна из душ тихо, — так и хочется крикнуть им: «Тела, да будьте же вы людьми!..»

— А ты крикни, крикни, — попросила другая душа. — Крикни.

И душа крикнула. Крикнула громко, отчаянно как-то. Крикнула туда, вниз:

— Тела! Да будьте же вы — людьми!..

И никто из тел этих — даже головой не повел. Не слышали они ничего. Ни себя не слышали, ни других. И что с них возьмешь? Что можно услышать в грохоте музыки, в собственных нечеловеческих криках?…

Брошенная Душа просто слушала эти разговоры, оглушенная музыкой. И подумала, глядя вниз:

— Нет, мою девочку тут не найти… Не может она так быстро опуститься до этого… Нужно ее в других местах поискать.

И она полетела.

И летала, летала — везде.

Летала хаотично, чтобы летать и искать.

Она летала и искала. Летала и искала.

И не находила…

…На круглом куполе планетария собралось огромное множество душ. Внизу расстилался парк, там звучала громкая музыка, работали аттракционы. Толпы праздно шатающихся людей перетекали по дорожкам парка.

Здесь, наверху, души обсуждали свои потерянные тела.

— Я своему телу сколько раз говорила: и зачем ты столько работаешь? Работаешь, работаешь, работаешь — для чего? Чтобы еще одну тряпку на распродаже купить? И это вся твоя жизнь? Для этого ты родилась, чтобы света белого не видеть ради тряпок каких-то?…

— И не говорите, это просто какое-то бедствие — распродажи эти! — вступила в разговор еще одна душа. — Сколько раз я свое тело теряла на распродажах!.. Как войдет оно в супермаркет, так обо всем на свете забудет: и о себе, и о ребенке, и обо мне.

— А все потому что — мода! — возмущенно сказала душа, сидевшая неподалеку. — Со страниц бездушных журналов, с экранов телевизоров — отовсюду только и внушают им, что в этом сезоне надо носить вот это… Вот так надо одеваться. Так краситься. «В этом сезоне моден такой цвет помады… Такой блеск для губ… Такая тушь для ресниц…» Да только что такое мода? Это быть как все. Это не отстать от правил, придуманных для тебя чужими людьми…

Душа замолчала, как бы осознавая то, что сама сказала, и продолжила:

— У них, у тел этих бездушных, одни правила и рамки, и живут они, похожие один на другого. Друг от друга боятся отстать. Друг на друга смотрят — и стараются тоже не ударить в грязь лицом… Просто роботы какие-то… — сказала она грустно. — А что другое с ними может произойти, если нет в них души? Ведь душа — это свет, это свобода. И главное для нее — быть самой собой, такой, какая есть только она, и никто другой. Душа не терпит рамок. Ее ни в какие рамки не вставишь…

И душа, говорившая это, посмотрела вниз, и души все вместе посмотрели вниз, на рамочный этот город, на правильных этих, правильно одетых, живущих по правилам мертвых людей. И отсюда, сверху, хорошо было видно, как похожи они друг на друга.

Как они правильно — то есть по правилам — были одеты, «упакованы», как говорили они сами. Как выходили они из своих модных моделей автомобилей, держа в руках модные модели мобильников. Как поддерживали они под руку модных своих женщин, которые держали в руках сумки от модных модельеров или собачку модной породы.

И грустно стало душам. Грустно от печального этого зрелища: не было там, внизу, ни радости, ни свободы, ни полета, ни любви. Одни бездушные правила, придуманные одними мертвыми телами для других. И постоянная гонка по жизни, чтобы соответствовать правилам. Чтобы правильное место занять. Чтобы правильные тряпки купить. Чтобы не хуже других быть. Чтобы как другие быть. Чтобы перед другими показаться…

— А все почему происходит? — тихо сказала еще одна душа. — Потому что они, тела эти, очень любят свои тела. Все — для тела! Вот лозунг современных тел…

Души ничего не ответили — никак не прореагировали на сказанное, и та же душа решила прояснить свою мысль:

— И кормят они себя, тела, и наряжают. И говорят они только о телах: где тело отдыхало… в каком ресторане тело ело… с каким известным телом рядом стояло… Ведь они, даже когда умирают, только о теле и думают. И гроб ему дорогущий покупают, как будто ему, телу, эта одежда там, под землей, нужна. И ритуалы над телом какие-то проводят. И рыдают они над телом, и убиваются, что тело свою работу закончило, и на могилку потом к телу ходят, и цветы телу этому, уже ставшему прахом, приносят… А где душа? Кто думает о душе? — как-то гневно провозгласила душа. И, сама застеснялась своих бурных эмоций, продолжила уже мягче: — И даже окончательно запутавшись в жизни, натворив много ошибок, пережив много страданий, доведя себя до тупика, решают они иногда покончить жизнь самоубийством — убить свое тело… А того не понимают, что боль эта, обиды эти, страдания эти, какие их душа переживает, никуда не денутся со смертью тела. Что так и будет мучиться душа в ими же созданном аду. И при следующем ее воплощении тело с душой этой вынужденно будет проходить те же уроки. Тогда зачем же тело убивать, когда нужно сейчас в ошибках своих разобраться и в грехах покаяться…

На Брошенную Душу все эти разговоры произвели сильнейшее впечатление, и она сказала то, что уже давно рвалось из нее:

— Так, может, им, телам этим, помочь надо? Напомнить о душе? Нужно им подсказать, что — главное, а что — не главное… Нужно им объяснить, рассказать…

— Рассказа-а-а-ать… — иронично-презрительно перебила ее одна из душ, — рассказать им, объяснить им… Да разве же они нас слышат? Разве хотят они слушать свою душу? Разве они нас слушают?! — с горечью произнесла она и даже крылышками передернула от возмущения. — Слушают они нас, как же! Нужны мы им!..

— Вот я своему телу сколько раз нашептывала, говорила, даже кричала, чтобы на ребенка своего внимание обратило, что быть беде… — тихо и печально произнесла одна из душ. — Нет, не слышало меня мое тело…

Души оживились, чувствовалось, что каждой есть что сказать, что у каждой — наболело.

И заговорили они, наперебой:

— А я своему телу сколько раз говорила…

— А мое тело вообще меня не слушало, только голову свою глупую слушало и одни глупости делало…

— А как они могут нас услышать, сами подумайте, когда у них все время музыка орет или телевизор работает? Где уж тут услышать собственную душу…

— Вы знаете, — громко вступила в разговор еще одна душа, и другие души притихли, слушая, что она говорит, — мы тут как-то со своим телом отдыхать выбрались к морю. Так только приехали, оно двери машины открыло, музыку врубило на полную мощь — и легло загорать. Я ему говорю: «Ты послушай, как волны плещутся, ты послушай, как чайки кричат, ты тишину послушай, ты — отдохни от города, от шума этого, ты к себе прислушайся, наконец-то, и душу свою услышь…» — говорившая душа махнула крылышком, так что всем слушавшим ее душам сразу стало понятно — не услышало ее тело…

…Ночь подступала. Холодало. И сидели души нахохлившиеся, и были похожи на больших пушистых прозрачных белых воробьев, облепивших карнизы и ветки, подоконники и провода.

Сидели они в тишине. Просто сидели. Иногда вздыхали. И смотрели вниз, на толпы тел, перетекающих с улицы на улицу, втекающих в ворота парка, на которых сидела Брошенная Душа и сотни, сотни таких же брошенных душ.

— Хоть бы уж они поумирали, что ли, — неожиданно сказала одна из душ, сидящих на воротах, и посмотрела вниз, на толпы этих бездушных тел, праздно шатающихся по парку, тупо ржущих у аттракционов, обпивающихся пивом…

И души, потрясенные тем, что она сказала, беззвучно уставились на нее, только жужжание их крылышек стало каким-то взволнованным, возмущенным.

— Да, — категорично сказала душа, — хоть бы уж они поумирали — эти тела! А то — ни себе, ни людям!.. — Душа замолчала, потом, как бы оправдываясь, но все так же горячо заявила: — Сами знаете, мы покинуть этот свет не можем, пока тела наши живы. А им, телам этим, — мы не нужны совершенно. Вот и сидим тут, только время просиживаем… Там, на том свете, нужны чистые, полные любви души, чтобы в новые тела вселиться, а мы тут сидим, никому не нужные… Лучше уж поумирали бы, и нас освободили…

— Не согласна я с вами, совсем не согласна! Как это — мы им не нужны?! — запальчиво сказала Эмоциональная Душа. — Как же это мы не нужны? Как это — не нужны?… Да мы им просто необходимы! Просто — необходимы. И рано или поздно они обязательно о нас вспомнят. Кто-то в тяжелый момент, когда совсем уже запутается в своей жизненной гонке. Кто-то в тюрьме. Кто-то на смертном одре… Обязательно они о нас вспомнят, обязательно мы им понадобимся!.. Обязательно! — горячо закончила она, и души согласно замахали крылышками, и было это похоже на нежные, душевные аплодисменты…

И Брошенная Душа опять подумала:

— Нужно торопиться, нужно скорее искать мою девочку, пока она еще не натворила глупостей, пока не попала в беду, не ждать же, в самом деле, тюрьмы или смертного одра…

— Смотрите — живые, — протянул вдруг кто-то из душ, и мгновенно их разговоры прекратились, даже крылышки стали вибрировать реже и жужжание их стало еле слышным. — Живые…

— Живые…

— Живые…

— Живые — пронеслось над аллеей, и души с интересом, как бы впитывая эту картинку, смотрели на двоих людей, мужчину и женщину, шедших в объятиях друг друга.

А люди эти просто шли. И — не просто они шли. Светились их лица, и глаза их были счастливыми. И останавливались они просто для того, чтобы поцеловаться. И замирали в поцелуе, легком каком-то, как будто дышали на мгновение общим дыханием. И шли дальше, не размыкая объятий. И были они вместе. Как одно целое. Одно счастливое и светлое целое.

— Живут же души… — протянула какая-то душа с легкой, душевной завистью…

— Да, живут же души — душа в душу… — добавила Всезнающая Душа.

— Эх, хоть со стороны посмотреть — и то радость… — проговорила еще одна душа.

И все души так же молча, любуясь, провожали взглядом этих живых и душевных, наполненных любовью мужчину и женщину, которые опять останавливались, опять приникали друг к другу, и дыхание их становилось общим, и души их были вместе…

— А вы знаете, — шепотом проговорила Всезнающая Душа, — ведь эта женщина раньше была мертвой…

Души удивленно всколыхнули крылышками, — просто невозможно было поверить в то, что говорила Всезнающая Душа.

— Да, да, вы не поверите, но именно так это было. Ее сердце уже много лет было закрытым, и она перестала верить в любовь и жить с душой. Ходила на работу, делала что-то, как робот, по магазинам ходила, даже в церковь иногда заходила, и все — без души. Закрытая была. Правильная и бесчувственная…

Всезнающая Душа замолчала, и души взволнованно затрепетали крылышками:

— И что же?… Что же?… Как же?…

— Да вот, — торжествующе произнесла Всезнающая Душа, — нашелся хороший человек — душевный, живой, чувствующий, — и оживил эту мертвую женщину…

— Свершилось чудо! — воскликнула Оптимистичная Душа. — Живой человек оживил мертвое тело!..

Души зааплодировали крылышками, а Оптимистичная Душа, повернувшись к Брошенной Душе, радостно сказала:

— Вот видите, — все не так уж страшно!.. Ну, поживет тело вашей девочки бездушным и мертвым, но, глядишь, встретится ей хороший, душевный мужчина — и оживит ее. И станет она живой…

А Всезнающая Душа, как будто бы дождавшись подходящего момента, произнесла:

— Мало того, я хочу вам сказать, что и мужчина этот раньше тоже был бездушным…

Души потрясенно замолчали, даже с недоверием покосились на Всезнающую Душу: как же это так — был бездушным, а потом стал душевным, живым, да до такой степени, что еще и мертвое тело бесчувственной женщины оживил… Разве так бывает?…

— Бывает! — ответила Всезнающая Душа, увидев сомнение на лицах душ. — Еще как бывает. Поживут вот так тела, помаются неприкаянными и мертвыми, пройдут много испытаний — и придут опять к своей душе. Вернутся к самим себе. И опять поверят в любовь. И сердца откроют. И станут живыми. И других оживят…

— Вот видите, — опять радостно сказала Оптимистичная Душа, обращаясь к Брошенной Душе, — все не так уж и страшно… Ну, поживет тело вашей девочки бездушным, ну, намается, насовершает ошибок, само от себя устанет — и, глядишь, вернется к вам…

— А еще бывает, — сказала вдруг Всезнающая Душа — что сердца вдруг открываются, когда увидят красоту. Ветку красивую, или закат, или цветочек какой-то нежный, что-то, что тронет сердце… Вот почему надо свое тело искать и рядом с ним быть, чтобы успеть в эту минуту вернуться к нему в сердце…

— Вот видите, — опять радостно подхватила Оптимистичная Душа, — я же говорила — все не так уж страшно. Может, сердце вашей девочки тронет что-то красивое, чистое…

— А еще… — таинственно сказала Всезнающая Душа, — как намается человек в одиночестве своем, в бездушии своем, как устанет жить без любви и без души, может он в порыве, в отчаянии, от осознания полной своей беспомощности руки к небу поднять и призвать, крикнуть туда, в небо: «Господи, помоги! Войди в сердце мое!..» И призыв этот его чистый и искренний — всегда Богом услышится, и душа его услышит этот призыв, и вернется она на место. И опять станет человек сам собой, соединится со своею душой…

И Оптимистичная Душа в ответ только крылышками захлопала — мол, видали, как все может быть просто: ну — намается, ну — отчается, но призовет Бога — и обретет опять душу свою…

Но Брошенную Душу эти слова и радостные аплодисменты не успокоили, а взвинтили, и она взлетела, взлетела в каком-то отчаянии высоко и суматошно, нервно как-то стала летать и думать:

— Господи, помоги, что же делать-то! Не могу я ждать, неправильно это — ждать, пока девочка моя ошибок насовершает и испытания пройдет и ко мне вернется… А может, и не вернется, может, так запутается, что и сама себе не рада будет… Не могу я позволить, чтобы девочка моя милая, чистая, светлая — мертвой стала, бесчувственной… Не могу надеяться, что встретится ей кто-то живой и оживит ее… Много я их сегодня, живых-то, видела?… И сколько ждать мне нужно, пока ее сердце красоте откроется… Сколько ждать надо, когда она в отчаянии руки свои к небу вознесет и призовет Бога в свое сердце!..

И она полетела, полетела быстро, то поднимаясь ввысь, чтобы видеть больший обзор, то опускаясь вниз, чтобы получше рассмотреть встречающиеся тела, чтобы девочку свою найти…

И летала она и летала. И только слышала от встречных душ:

— Вы не встречали… Вы не видали…

И отвечала скороговоркой:

— Нет, не видала…

И летела дальше.

И пролетая мимо окон домов, слышала, как ссорились друг с другом бездушные люди. Как бездушные жены говорили своим мужьям:

— Ну и что, позвонить ты, конечно, не мог, руки у тебя отвалятся номер телефонный набрать. Только и знаешь со своими дружками шляться…

И бездушные мужья говорили своим бездушным женам:

— Слушай, ты меня уже достала… Чего ты зудишь?… Я тебе зарплату приношу — что тебе еще надо?…

И Брошенная Душа летела дальше от черствых этих людей с закрытыми сердцами в поисках своей девочки, вчера еще живой и душевной.

И, пролетая мимо домов, Брошенная Душа видела, как там, за окнами, семьи, как зомби, сидели у экранов телевизоров, не в силах оторваться от них. И пожирали, как падаль, как мертвечину, мертвые какие-то бездушные фильмы, в которых одни бездушные люди убивали других. И не было в фильмах этих ни чувств, ни страсти, ни любви — так, одни роботы что-то изображали для других роботов… И на всех каналах показывали убогие и фальшивые интермедии, и слышался фонограммой мертвый какой-то, бездушный смех — это мертвые, фальшивые юмористы веселили публику, которую не любили.

И изо всех окон доносились слоганы рекламы.

И везде было только — купи, купи, купи…

И ничего — о душе…

И летала Брошенная Душа над парком, вглядываясь в темноту, пытаясь там найти, разглядеть — девочку свою.

И там, внизу, на аллеях парка, тоже что-то происходило.

Слышались голоса, рассказывающие похабные анекдоты, и ржание вслед каждому анекдоту.

Кого-то били, молча и страшно — ногами, и слышалось только «бух-бух-бух»…

И где-то в кустах была возня какая-то и грубый, холодный мужской голос говорил:

— Да хватит ломаться, тоже мне ромашка — «любишь — не любишь»… Давай, ноги пошире расставляй…

И показалось Брошенной Душе, что летает она над городом мертвых. Над городом, в котором живут, ходят, разговаривают, гуляют одни закрытые, холодные, бездушные и нечувствующие люди. И страшно было ей лететь над этим городом.

Но где-то там, в этом городе, одинокая и потерянная, отчаявшаяся и обиженная, бродит ее девочка, — и невозможно было это допустить. Просто невозможно…

И она летала и летала. И искала.

И не находила.

Не находила.

Не находила…

…Она нашла ее глубокой ночью, когда зажглись фонари, и деревья бросали диковинные тени друг на друга…

Она нашла ее, свою девочку, которую искала целый день, и даже сомневаться уже начала, — найдет ли ее когда-нибудь.

Она нашла ее.

Сидела ее девочка на окраине парка под большой ветлой, прислонившись спиной к ее стволу, почти слившись с ее стволом. Только Брошенная Душа все равно узнала свою девочку.

Она сидела в темноте и уже не плакала, и показалось Брошенной Душе на мгновение, что и не дышала, — такой тихой она была.

Она сидела в тишине и думала о чем-то. И даже в темноте было видно, каким заплаканным и несчастным было лицо ее девочки, какими припухшими были ее глаза и губы, какой печальной была вся она, ее девочка, вчера еще светившаяся любовью…

Брошенная Душа тихо опустилась рядом с нею, потом вспорхнула на ее плечо и вздохнула.

И девочка, милая и славная ее девочка, тоже вздохнула и сказала вслух, сказала с какой-то силой, светлой и сильной силой.

— Ну и пусть! Ну и пусть!.. А я все равно буду любить!.. Все равно…

И замолчала.

И опять заплакала.

Только слезы ее были какими-то другими — светлыми, что ли…

И Брошенная Душа замерла, не дыша, боясь вспугнуть девочку…

— И пусть… — опять произнесла девочка. Произнесла упрямо, как говорят маленькие дети, когда отчаянно стоят на своем. — И пусть он говорит, что так не бывает, — сказала она. — А я все равно верю!..

— Все равно верю! — сказала она громко и звонко… — И все равно — буду любить!.. — добавила она уже совсем по-детски.

И Брошенная Душа нежно потянулась и прижалась к щеке девочки в нежном своем поцелуе, и крылышками своими провела по славной и мудрой, чистой ее головке, и вошла в ее сердце, и заполнила его, и крылышки свои нежные мягко раскрыла, и сердце девочки обняла в нежном своем объятии, чтобы успокоить его и поддержать его надежды.

И все стало на свои места.

И девочка ее, засветившаяся сразу, ожившая, с прекрасным чистым блеском в глазах поднялась и пошла. Пошла живой и упругой походкой живой, красивой, наполненной светом и любовью девочки.

Она шла в тишине и слышала только звук своих шагов, и был этот звук ритмичным и сильным.

И только Душа ее, свернувшаяся в ее сердце мягким и нежным комочком, слышала нежное жужжание крылышек там, в высоте, и представляла, знала, как слетаются сейчас сотни, тысячи душ, и голоса их разносятся дальше и дальше, и радостное это, торжествующее жужжание раздается в ночной тишине.

И отовсюду — со всех сторон, с высоты — нежные, душевные голоса говорят с радостью и удивлением:

— Смотрите, смотрите — живая, живая…

— Живая…

— Живая…

— Живая…