Дочитав папин дневник, я, несмотря на присутствие следователя, со злости швырнула его на пол. Спасибо тебе, отец, ты погубил свою единственную дочь. И себя, кстати тоже. От внезапного жгучего чувства жалости к несчастному старику я заревела. Черный Ангел терпеливо переждал этот очередной приступ истерики и как всегда бесстрастно сказал:

— Надеюсь, теперь вы не станете отрицать, что вы с Солом Нортоном действовали заодно.

— Я ничего не помню, — с трудом выдавила я из себя.

— Вы знаете, как попасть в красный офис, где ваш отец встречался с Нортоном?

— Я не знаю. Но вы можете спросить моего отца.

— Мистер Линд решил ничего нам не говорить. Надеюсь, вы будете благоразумнее, иначе вас обоих ждет смертная казнь. Спрашиваю ещё раз: знаете ли вы пароли входа в город и во дворец?

Угрозы следователя действовали безотказно: я готова была рассказать и сделать, все что угодны, лишь бы спасти наши шкуры.

— Я точно могу назвать первый пароль. В этих записях есть все необходимые подсказки.

— Объясните со всеми возможными подробностями.

— Мы часто с папой играли в эту игру, — пояснила я. — Один составляет хокку и дает пару-тройку подсказок, а второй пытается одним словом определить его смысл. И то и другое довольно трудно: три фразы, чтобы однозначно выразить свою мысль и те же три фразы, которые надо однозначно расшифровать. Папа утверждал, что такие упражнения развивают абстрактное и ассоциативное мышление. Оба хокку имеют отношение к греческой античной литературе. На это указывают титаны, боги и цари, которых он свалил в одну кучу. Первая загадка преграждает дорогу в город и говорит об Отце Ужаса. Так называли человека-льва или сфинкса. По одной из легенд, сфинкс охранял дорогу в город Фивы. Он задавал прохожим, держащим путь в Фивы такой вопрос: кто утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех. Тех, кто давал неправильный ответ сфинкс убивал. По сути, ответ на загадку сфинкса и есть пропуск в город, так же как и ответ на загадку отца — пропуск в виртуальный город. Правильный ответ — человек.

— А пароль во дворец?

— Я должна подумать. Дайте мне время.

— Этого добра у нас достаточно. Но прежде, чем вы возьметесь за вторую загадку, давайте закончим разговор о Соле.

— Пожалуйста, — я пожала плечами.

— После драки в школе вы встретились с Нортоном только через 10 лет?

— Да.

— Вы были рядом с ним почти 2.5 года. Расскажите мне об этом периоде.

Однажды меня вызвал к себе в кабинет мой шеф, высококлассный специалист в области психиатрии и нейрогенетики.

— Не знаю даже с чего начать, — неуверенно сказал он. — Ты знаешь некоего Сола Нортона?

— Училась с ним в одном классе, — после длительной паузы ответила я, настороженно ожидая продолжения разговора, не сулящего ничего хорошего.

— Прочитай его дело. После этого подпишешь декларацию о неразглашении государственной тайны.

После первых же строчек, я в изумлении воскликнула.

— Как, Сол здесь?

— Почти что полтора года. И мы понятия не имеем, что с ним происходит.

— А какое это имеет отношение ко мне?

— Дочитай до конца, потом поговорим.

Специалисты действительно затруднялись классифицировать заболевание будущего Прометея. Непрекращающийся бред, чрезвычайно эмоциональный и пожирающий все физические силы несчастного. Галлюцинации поражали своим тематическим разнообразием, частотой и резкой сменой настроений. Он мог корчиться от сильной боли, а через секунду уже весело и непринужденно смеяться. Он мог раздраженно на кого‑то орать, а через секунду шептать кому‑то интимные слова любви.

«Он каждое мгновение отождествляет себя с кем‑то другим», — писал один из врачей, наблюдавший за Солом: — «Я бы назвал это бесконечным дроблением личности, если бы не знал что это невозможно».

Только сильнодействующие успокоительные средства давали временный отдых перевозбужденному пациенту.

— В последнее время, — продолжило начальство, когда я закончила читать файл Нортона. — Его состояние несколько улучшилось. Он до сих пор находиться во власти галлюцинаций, но, кажется, он умеет их как‑то контролировать.

— Тогда это не галлюцинации, — возразила я. — Галлюцинации невозможно контролировать.

— Не умничай, — поморщился шеф. — В таком случае, госпожа Всезнайка, объясни-ка это.

Он включил проектор, и я увидела больничную палату. В постели, откинувшись на подушки, сидел Сол Нортон. Меня поразило, насколько он был истощен. На худющем бледном лице лихорадочно горели глаза. Эти глаза… всезнающие и всё понимающие. Это определение я нашла гораздо позже, а тогда я не могла понять, что меня так завораживает, глядя на его лицо. Руки больного были привязаны к раме кровати толстыми ремнями. Несколько разноцветных резиновых трубочек тянулись от его запястья к капельнице.

Рядом с постелью, на маленьком стульчике, грозящим сломаться под тяжелой тушей, восседал мой начальник.

— Вы передали медсестре, что хотели меня видеть, — мягким успокаивающим голосом сказал доктор.

— Вас или кого-нибудь еще. Мне все равно, — слабым голосом ответил Сол. Слова ему давались с трудом.

— Что вы хотите?

— Свободу, — Сол кивнул на свои руки. — Эти ремни. Развяжите меня.

— Не могу, — виновато признался толстяк. — Вы привязаны ради собственной безопасности. Во время припадков вы можете причинить себе вред.

— Это не самый плохой вариант. А было бы еще лучше, если бы этот вред был смертельным.

— Ну, вот видите…

— Поверьте, я могу себя контролировать.

Внезапно лицо его исказилось, как от невыносимой боли. Он сильно побледнел, лоб покрылся испариной, тело сотрясала дрожь. Со стоном он откинулся на подушки, но сразу же титаническим усилием воли заставил себя сесть обратно.

— Смотрите, — прохрипел Нортон. — Я контролирую себя.

— Я бы не назвал это контролировать, — испуганно ответил врач. — Что вы сейчас чувствуете?

— Я умираю, — прошептал Сол. — Еще немного и все будет кончено.

Он опять упал на подушки и захрипел. Мертвенная бледность залило его лицо. Кардиомонитор, показывающий до этого дикое сердцебиение, внезапно затих.

Постепенно нечеловеческое напряжение, сковывавшее тело и лицо пациента, прошло, дыхание стало ровным, устрашающая бледность сошла, и Сол приоткрыл мутные от боли глаза.

— Извините, — еле слышно произнес он. — На это раз я очень хорошего его чувствовал.

— Кого?

— Человека, который умирал. Его агонию.

— Кто умирал?

— Понятия не имею…

Шеф выключил проектор и уставился на меня. На нас обоих увиденное произвело удручающее впечатление.

— Что скажешь — спросил меня собеседник.

— Невероятно…

— У него очень сильное сердце, иначе он бы давно умер от таких нагрузок.

— Он сказал, что хорошо чувствовал человека, которого убили.

— И при этом, — вставил шеф. — Он вел беседу с дежурным врачом.

Невероятно, — повторила я, занятая другими мыслями. Мне припомнилась сцена из далекого детства, когда Сол, тогда еще пятнадцатилетний мальчишка, умолял меня выслушать его.

«Я чувствовал его агонию, его боль и страх», — бормотал он, бледный от ужаса. Речь шла о мальчике по имени Берни, которого Сол избил до смерти предыдущей ночью. Скорее всего, уже тогда его болезнь давала о себе знать.

— Зачем вы мне показали это? — спросила я, пытаясь отвлечься от неприятных воспоминаний.

— Он хочет с тобой поговорить.

— Со мной?! — воскликнула я. — Откуда он знает, что я здесь?

— Спроси у него сама, — огрызнулся мой начальник.

— Но почему со мной?

— Не знаю. Думаю, ты это скоро сама выяснишь. Кстати, ты обязуешься хранить в тайне все, что связано с этим делом. Уровень секретности — нулевой. Подпишешь файл, прежде чем ты отсюда выйдешь.

— Но почему такая секретность? — Воистину, сегодня день сюрпризов.

— Приказ, моя дорогая, приказ.

Сол также полулежал на подушках со связанными руками и закрытыми глазами, когда я тихонько вошла в его палату. Я думала, он спит, и уже собралась бесшумно выйти, как услышала слабый шёпот:

— Тебе меня жалко, Мэй?

Я только кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

— Не надо, от этого мне еще хуже. Лучше подумай о чем-нибудь хорошем.

Я в растерянности молчала.

— Расскажи мне о днях, когда ты была счастлива.

— Что ты хочешь от меня, Сол?

— Я хочу, чтобы ты чувствовала себя счастливой. Расскажи мне о своей маме. Это счастье, когда есть мама.

Я пожала плечами.

— Это было давно, Сол, и это никому не интересно. Кроме того, нас записывают…

— Прошу тебя, говори и вспоминай, вспоминай только самое хорошее.

Я начала говорить, сначала запинаясь, а потом все больше и больше увлекаясь.

Я вспоминала свое детство, проведенное с родителями, о веселых играх с папой, об откровенных разговорах с мамой, о мгновениях, когда родители меня обнимали, и мне было тепло и уютно в их руках. Я вспоминала наши вылазки на природу и в Музей, наши совместные праздники и выходные, и я чувствовала, как умиротворение заливает мое сердце.

В какой-то момент я увидела, что Сол спит. Он спал спокойно как младенец и даже улыбался во сне.

Я на цыпочках вышла из палаты. Из кабинета напротив, забитого следящей и подслушивающей аппаратурой, высунулась взволнованная и изумленная физиономия моего начальника.

— Потрясающе, — воскликнул он, глядя на меня, как на какое-то чудо в перьях. — Впервые за все время пациент уснул сам, без препаратов.

С этого момента мы виделись с ним довольно часто. Все наши встречи проходили по одному этому же сценарию: я говорила, а Сол слушал, иногда задавая мне встречные вопросы, чтобы подержать беседу. По словам всех лечащих его врачей, да и я сама это видела, его состояние быстро улучшалось. Припадки случались гораздо реже и были не такие болезненные. С помощью оздоровительных процедур и самотренировок он быстро креп физически.

Через год он подал прошение о выписке из больницы, после того как врачи признали его состояние удовлетворительным, а его самого не представляющим опасности для себя и окружающих. Ему было отказано, по причине того, что он должен оставаться под медицинским наблюдением еще некоторое время.

А еще через пол года, после бесконечного числа просьб освободить его, Сол попытался бежать, покалечив при этом 2 медработников и 2 охранников. Мне приказали забыть про него и вернуться к своим прежним обязанностям, но вскоре опять попросили возобновить с ним встречи. Чтобы обезопасить меня от возможных нападений со стороны моего подопечного, между нами всегда была невидимая и очень прочная и упругая пленка, через которую невозможно было пройти.

Характер наших бесед тоже изменился. Как и прежде в основном говорила я, но Сол выбирал темы, которые вызывали у меня исключительно отрицательные эмоции. На мое нежелание вести подобные разговоры он не обращал никакого внимания, своими вопросами и замечаниями намеренно раздражая и зля меня.

Самое обидное было то, что начальство, на просьбы освободить меня от этой повинности, всегда отвечало отказом, ссылаясь на туманный приказ сверху и на то, что Сол — это находка для науки и я, беседуя с ним, помогаю изучать его феномен. Ведь у нас интересы науки стоят выше интересов личности!

— Стойте! — воскликнул я, внезапно прерывая свои излияния. — Персефона!

— Что Персефона? — спросил следователь.

— Мой папа в своем послании Нортону называет меня Персефоной. Он также признается, что копался в больничном деле Нортона. И папа, даю голову на отсечение, слышал одну из наших дискуссий с Нортоном в лечебнице, после неудачного побега. Эта дискуссия была посвящена прозвищам.

— Прозвищам? — переспросил Ангел.

— Да, прозвищам, — буркнула я, помрачнев. — И я, кажется, знаю пароль во дворец.

— Пожалуйста, объясните.

— Какое прозвище выбрала бы ты для себя, Мэй? — спросил меня однажды мой пациент-арестант.

— Никакого, ненавижу прозвища, с тех пор как впервые дали прозвище тебе.

— Что ты имеешь в виду?

— Тебя тогда прозвали Гуччо, помнишь?

— Один ноль в твою пользу, — процедил мой собеседник, слегка побледнев. — Но какое это имеет отношение к тебе?

— Мне тогда показалось это очень несправедливым.

— Расскажи мне, пожалуйста, как это было.

— Это неприятно и напоминает мне другие события в школе.

— О них мы еще поговорим. Сейчас меня интересует, что ты тогда ощущала.

Я рассказала ему о том, как острое чувство жалости и обиды буквально пронзили меня, когда новенький, никому ничего плохого не сделавший, был окружен ухмыляющимися шалопаями, готовыми устроить какую-нибудь гадость беззащитному человеку. Сол слушал меня с закрытыми глазами. Когда я закончила, он тихо сказал:

— Ты забыла про укольчик…

Я устало покачала головой.

— Господи, Сол, какой еще укольчик?

— Совести. Этакая мыслишка о том, что с несправедливостью следовало бы и побороться. Так человек, увидев голодного и холодного котенка, остановится, скажет «ах, бедненький», и, поколебавшись, пойдет дальше, потому что ему некогда. Ему будет немного стыдно, что он не помог слабому существу, но это быстро проходит. Так какое прозвище ты выбрала бы для себя?

Я пожала плечами.

— Ну, хорошо, выбери персонаж из древнегреческой мифологии, наиболее описывающий лично тебя.

— Я не знаю…

— Ты скромничаешь, Мэй. Даже для такой невзрачной личности как ты (заметь, это ты считаешь так, а не я) можно найти подходящего героя. Греческая мифология тем и универсальна, что любая жизненная ситуация уже там описана. Надо только уметь проводить параллели.

— Да пошел ты, — меня больше задело не то, что он назвал меня невзрачной личностью, а то, что он угадал мое мнение о себе самой. И как это у него получается? Он что, мысли умеет читать?

— Да, ладно, не обижайся. Тебя злит, что я тебя насквозь вижу. Ну хорошо, я тебе сам найду твоего героя, точнее героиню. Что ты скажешь о Персефоне?

— Персефона? Прекрасная девушка, в которую влюбился сам Аид, бог смерти и ужаса, доказательство того, что любовь побеждает даже смерть. Ты льстишь мне, Сол.

Сол рассмеялся.

— Браво, Мэй! Только что, ты считала себя невзрачной личностью, а через секунду уже надеешься, что тебя можно сравнить с неотразимой богиней. Вот она женская непоследовательность. На Персефону можно посмотреть и с другой стороны. Персонаж, не решающий свою судьбу. Чтобы Аид вернулся к своим прямым обязанностям и люди продолжали умирать, боги продали ее в рабство, не считаясь абсолютно с ее желаниями. Мы о ней ничего не знаем, кроме того что она была прекрасна, качество не описывающее ее как личность. Но ее личность не имеет никакого значения, потому что она беспрекословно подчинилась воли богам и теперь вынуждена проводить свою жизнь в самом мрачном и печальном месте, рядом с самым отвратительным богом. Человек, беспрекословно подчиняющийся обстоятельствам — не интересен, поэтому она — только жена Аида и ничего более.

— Значит, ты считаешь, что я не решаю свою судьбу! — воскликнула я.

— Так точно. Ты подчиняешься обстоятельствам, потому что так легче всего. Легче всего утверждать, что ничего тебя не касается. Персефона, наверное, тоже так говорила, чтобы не сойти с ума в царстве теней.

— Это не твое дело, — пробормотала я.

— Но Персефона каждый год на короткий срок возвращалась к жизни. А ты Мэй, когда ты живешь?

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

— И как это связано с пропуском во дворец? — осведомился Черный Ангел.

— В своем воззвании к Прометею, папа говорит: верни Персефону ее отцу, Кефею. Согласно древнегреческому мифу, Кефей — отец, теряющий дочь. Он и был изображен безутешным стариком, рядом с прикованной к скале дочкой, которую вот‑вот сожрет огромный дракон. Дальше. Месяц весны — май — моё имя на английском языке. Строфы про бабочку… Кроме того, что это перефраз моего любимого хокку про сон или явь, это ещё и прямой вопрос: жива или мертва. Ведь именно это интересует большего всего на свете несчастного отца. Эта загадка про меня, значит правильный ответ — Мэй.

— Мы это проверим, — мой собеседник дотронулся до Ключа, что‑то пробормотал и снова уставился на меня. — Все ваши логические построения достаточно сложны. Как вы думаете, кто‑то кроме вас способен разгадать эти загадки?

— Вы хотите узнать, по зубам ли они Нортону? Определенно. Во‑первых, Сол — блестящий эрудит в области античной мифологии. Папа мог в этом убедиться, прослушав записи наших с Солом бесед в больнице. Во‑вторых, Сол — чертовски умен, и мой отец знает это, потому что Сол был его студентом. Ну а в‑третьих, скорее всего папа надеялся, что позарившись на тайну Зевса и услуги самого Истона Линда, Прометей расшибется в лепёшку, но найдет пропавшую дочку и заодно воспользуется её помощью в деле паролей. Отсюда и нелицеприятные эпитеты в адрес Прометея. Лучший способ заставить оппонента принять вызов — это прилюдно оскорбить его.

— Хорошо. Давайте вернемся к тому времени, когда Сол был заключенным в психиатрической лечебнице. Вы провели в тесном общении с ним около 2.5 лет. Что он рассказывал вам о себе? Нас чрезвычайно интересует, все, что касается движения Лиэй, его активистов, его целей. Какие планы на будущее были у Нортона? Что он собирался делать после освобождения?

— Он никогда не говорил о себе. Вы это легко можете проверить, есть записи наших бесед.

— Ничего нет. Его дело исчезло из базы данных.

Еще один удар.

— Пожалуйста, вы должны мне верить. Его интересовали исключительно мои воспоминания. Мне кажется, такие разговоры просто успокаивали его больное воображение.

— Неубедительно, — отрезал Ангел. — Кстати, мне только что сообщили, что вы правильно назвали пароли.

— Вот видите, я готова сотрудничать с вами и…

— Но, — перебил меня следователь. — Во дворце нет никаких ссылок на внешние адреса.

— И что это значит? — с замиранием сердца спросила я.

— Для вас это значит, что клетки с кроликом там нет. А это, в свою очередь означает, что нет выхода на красный офис. Мы опять в тупике. А может, этот дневник — просто хитроумная провокация? Посудите сами: Нортон не мог сам зайти в сеть, потому что его единственный Ключ — у нас, а подделать Ключ — невозможно. Он мог попросить кого-нибудь другого провести переговоры с вашим отцом, но нам достоверно известно, что с момента побега из больницы он не выходил на связь ни с одним из его близких друзей. Я не говорю уже о технических сложностях, таких как быстрое изменение интерьера дворца и появление ссылки на красный офис. Мой вывод — вы оба с мистером Линдом лжёте. Надеюсь, вы понимаете, что доказательств вашей вины хватит на десяток смертных казней и что только сотрудничество и чистосердечное признание поможет смягчить наказание за государственную измену и убийство ни в чем не повинных людей. Настоятельно советую сегодня ночью вспомнить интересующие нас подробности.

С этим дружеским напутствием я вернулась в свою камеру. Обычно мне давали всего несколько часов в сутки на сон, и я, возвращаясь в место своего заключения, тут же засыпала, как убитая. Но сегодня во время допроса произошло нечто, что требовало тщательного анализа. Несмотря на заверение Ангела, что дневники отца — явное враньё, меня не покидало странное зыбкое ощущение, что со мной что‑то подобное действительно происходило. Мне казалось, что я видела красный офис, что в этом офисе вместе со мной присутствовали папа и Нортон, и что я отвечала на вопросы отца про моё детство. А может это просто игра моего воображения, дежавю? Я снова и снова прокручивала в голове сцену в виртуальном офисе, описанную отцом, но долгожданное просветление так и не снизошло.

Вздохнув, я сдалась, решив поразмышлять на тему «движение Лиэя». Стороннему человеку, такому как следователю, нелегко понять, почему, проведя около 3 лет рядом с Нортоном, я ничего не знаю о его грандиозном детище. На самом деле, секрет прост — меня совсем не интересуют чужие дела. А сам Лиэй только один раз заикнулся об этом, но получил жесточайший отпор.

— Ты слышала когда-нибудь о движении Лиэй? — спросил меня как-то Сол.

— О, да ты скромный парень, Сол. Кто не слышал об этом движении, которое возглавляешь лично ты? Лиэй, да? Освободитель. Кого и от чего ты освобождал, Сол?

— Разум, душу, сознание. Я хотел подарить людям еще одно средство постижения окружающего нас мира, еще одно чувство, шестое чувство, чувство самое сильное из всех, что даны нам природой. Это чувство — способность принимать эмоции других. Эмоции — это то, что стимулирует творческое начало человека, его гений. Эмоции, полученные от других живых существ — еще один необычайно мощный заряд для нашего сознания. Под его воздействием наше сознание очищается и открывается для новых познаний. В философии это называется катарсис.

— Раньше я считала, что вся эта галиматья — лишь средство привлечения в свои ряды осоловевших от виртуальных игр и наркотиков идиотов. Теперь я понимаю что это — лишь жалкая попытка объяснить твою душевную болезнь какими-то сверхъестественными способностями. Что же, это не первый раз в истории, когда толпа шла за сумасшедшим, считая его безумие проявлением высших сил.

— Я не сумасшедший, — тихо возразил Сол.

— Думаю, что весь больничный персонал готов будет поспорить с тобой. Но ты к тому же еще лжец и лицемер, потому что, создавая свое движение, ты меньше всего думал о людях.

Я с удовлетворением отметила, что мне наконец-то удалось пробить броню моего несносного собеседника: всегда отлично владеющий собой, на этот раз он явно был раздосадован. Нет, он был в ярости.

— Почему, черт тебя побери?

— Прозвище, которое ты себе выбрал. Лиэй или Дионис, самый опасный бог. Он дает смертному иллюзию полнейшей свободы, превращая человека в существо, подчиняющееся только своим желаниям. Свободный от любых, в том числе и нравственных оков, человек становится угрозой обществу. Особенно если он так же умен и расчетлив, как ты. Ты освобождал, прежде всего, самого себя, с помощью власти над умами простаков, считающих, что ты освобождал их. Власть опьяняет, так же как и вино. Интересно, как ты собирался ею воспользоваться?

Сол зло усмехнулся.

— Власть! Опьяняет, как вино! Великолепно! Ты и не представляешь себе, насколько ты права! Значит, я неисправимый злодей, да? Почему ты тогда не остановила всех тех простаков, которым я так удачно пудрил мозги? Почему твое имя ни разу не появилось на форумах, посвященных моему учению, чтобы предупредить несчастных глупцов? Почему ты никогда не появлялась на семинарах, проводимых моими учениками, чтобы разоблачить мои козни? Почему ты не позвала на помощь, когда Берни умирал?

— Потому что это меня не касается, — отрезала я.

В моей камере внезапно замерцал проектор, висевший в углу, и передо мной предстали 3 толстяка, облаченные в судейские мантии и головные уборы. Толстяк посередине тяжело встал, прочистил горло и важно провозгласил.

— Судейская коллегия, заслушав показания обвинителя, подсудимого и его адвоката на закрытом заседании суда, признаёт мистера Истона Линда виновным в государственной измене и в пособничестве терроризму. Наказание за эти злодеяния — смертная казнь, которая будет приведена в исполнение немедленно. Подсудимый, вам даётся последнее слово.

Мой папа промолчал.

— Объявляю заседание суда закрытым, — толстяк ударил молоточком по столу, и судейская тройка неторопливо продефилировала к выходу. К отцу подошли двое полицейских, надели на него наручники и куда‑то повели. Он шел с низко опущенной головой, с трудом переставляя ноги. Когда полицейские посадили его в странной конструкции кресло, и я увидела его посеревшее очень напряженное лицо, полные ужаса глаза, трясущиеся губы, дрожащие руки, я поняла, что это — его казнь. Я не могла смотреть на происходящее и не могла оторвать взгляда от проклятого прибора. Боже, кто додумался до этой нечеловеческой пытки! Меня разрывало и жгло изнутри от жалости, обиды, любви, страха неминуемой смерти. Мне казалось, что лишают жизни меня, что еще немного и мгновенная вспышка боли разорвет меня на части и все, что составляет меня, мое я, исчезнет.

Наверное, я потеряла сознание. Очнувшись, я обнаружила, что лежу на полу в своей камере. Проектор, слава Богу, не работал. Я услышала скрип открывающейся двери. Пришли за мной, чтобы убить, как они убили моего отца!

Когда вошедший приблизился ко мне, я, резко перевернувшись на спину, ударила его ногой в пах и пока он, согнувшись, стонал от боли, я вскочила на ноги и, схватив стул, со всей силы опустила его на голову охранника. Несчастный свалился на пол без чувств. Я расстегнула кобуру у него на поясе, вытащила пистолет, сняла его с предохранителя, и, краем глаза увидев фигуру в проеме двери, выстрелила. Второй охранник медленно осел на пол. Я выскочила из камеры и помчалась по коридору, в конце которого меня встречали 3 Ангела. Двое из них получили по пуле, а третьего, лихорадочно вытаскивающего оружие из кобуры, я с разбегу атаковала головой в живот. Противник отлетел, но приземлился неудачно, ударившись обо что-то головой. Он так и остался лежать без движения, а для меня путь был открыт. Коридор переходил в лестницу и я побежала наверх. Лестница закончилась и я оказалась на распутье: справа и слева меня тянулись рукава коридоров. Я вспомнила, что правительственные здания, к коим принадлежала и тюрьма, соединялись коридорами и образовывали правильную окружность, благодаря которой эта архитектурная фантазия получила название Колизей. Я побежала направо и спряталась в одной из дверных ниш.

Ждать пришлось не долго: напротив показался крадущийся полицейский, держащий наготове оружие.

— Дотронешься до Ключа, и тебе конец, — предупредила я служивого, выходя из своего укрытия. Полицейский замер, со страхом глядя на пистолет в моей руке и забыв про свой.

— Бросай сюда пушку (и откуда у меня такой жаргон?).

Полицейский подчинился.

— Открой эту дверь, — потребовала я.

— Нужен пароль, — несколько осмелев, промямлил мой пленник. — Его надо специально запрашивать через Ключ.

— В эту кладовую не нужен пароль, достаточно тебе только приложить к замку ладонь. Пошевеливайся и не смей касаться Ключа.

Помещение открылось и мы попали в комнатушку размером метр на метр. Как только дверь за нами захлопнулась, я изо всех сил ударила своего невольного помощника рукояткой пистолета по голове, и он распластался у моих ног. Прямо надо мной находилась решетка, прикрывающая вентиляционный люк. Я подтащила под люк какую-то тумбу, залезла на нее, сняла решетку, и, подтянувшись на руках, попала в вентиляционную трубу. Мой путь по трубе закончился в обычном офисном кабинете, в котором меня интересовало окно. Через это окно проходила вертикальная лестница, проложенная по всей высоте Колизея, на которую я и выбралась. Спускаться вниз я не стала — двор наверняка закрыт и патрулируется солдатами. Моля Бога, чтобы меня никто не заметил, я полезла наверх и добралась до нужного мне этажа. Разбив окно, я оказалась в ещё одной комнате-складе, где я снова воспользовалась вентиляционной трубой, выходящей в шахту лифта. Другой изнуряющий подъём по лестнице и я стою перед дверью, открывающей выход на крышу. Я знала, что пароль от этой двери меняется раз в год. Более того, я знала сам пароль. На крыше стояли три лётомобиля, один из которых — самого президента нашего государства и был выбран мной, чтобы покинуть негостеприимный правительственный комплекс. Управление лётомобилем не составило особого труда и я, приземлившись на каком-то пустыре, выскочила из машины и побежала в сторону жилого квартала, а оттуда, петляя по многочисленным улочкам между домами, я добралась до Парка, где густая рощица создавала маломальское укрытие для беглецов.

Я легла на мягкую травку, чтобы отдышаться и обмозговать случившееся. Мое сольное выступление в Колизее с элементами стрельбы, драки и угоном лётомобиля несказанно удивило меня. И дело не в том, что я оказалась способной хладнокровно выстрелить в человека и даже не в том, что я непонятно как овладела мудреными приемами борьбы а-ля Сол или управлением лётомобиля, виденного мной доселе только на фотографиях, а в том, что я знала, что мне делать и что ожидает меня через секунду. Как будто со мной это уже было. Как будто я уже была свидетелем смерти отца, как будто я уже убегала из тюрьмы через вентиляционные люки и шахту лифта, как будто я уже пряталась здесь, в Парке.

Опять странное чувство дежавю, опять моя память играет со мной в неизвестную мне игру. Игра, Ви-Игра. Нереальность происходящего напоминала мне Ви-Игру, где я всегда чувствовала себя как рыба в воде, где я всегда была лидером и победителем.

«Когда Персефона оживает, когда Мэй живет?» — не раз допытывался у меня Сол. Я знала, что Нортон имел в виду, задавая этот вопрос. Я жила, когда играла и превращалась в зомби, когда возвращалась в реальный мир, в мир Аида. Темное и душное царство Аида сковывало меня по рукам и ногам, тогда как игра снимала все запреты и ограничения, действующие в жизни, давая свободу, открывая пространства для души и тела. То же пьянящее чувство свободы я испытала после ужасной смерти отца. Может я, как и Сол, сошла с ума и мне кажется, что я — в Ви-Игре, и поэтому я с такой легкостью разбиваю черепа, стреляю в людей и управляю лётными машинами? Нет, это невозможно. Я никогда не забывала, что Ви-Игра — это только игра и она никак не должна влиять на действительность. Тогда как объяснить это невероятное ощущение всемогущества и вседозволенности? Что произошло за последние полгода, изменившие не только мою внешность, но и мою сущность?

Надеюсь, когда-нибудь я получу ответы, касающиеся забытого прошлого, а сейчас надо подумать о настоящем. А настоящее не сулило мне ничего хорошего. Хоть я и избежала смерти, но угроза моей жизни никуда не исчезла. Наверняка мое лицо знает каждый встречный поперечный, и стоит мне высунуть нос наружу, как я тут же буду схвачена. Мне нужна чья‑либо помощь, но, увы, за всю свою серую тридцатилетнюю жизнь я не обзавелась ничем, что можно записать себе в актив: ни друзьями, ни карьерой, ни мужем, ни детьми, ни на худой конец постоянным любовником. Как всегда некстати, мне вспомнился разговор с Солом на эту тему. Да, этот мерзопакостный человек умудрился пройтись по всем моим болевым точкам.

— Ты любила когда-нибудь? Я не имею в виду твоих родителей или домашнего зверька. Я говорю про любовь между мужчиной и женщиной.

— Нет.

— Да, Персефоне этого не дано. Могу поклясться, что ты к тому же девственница. Хотя, постой. Неужели ты была настолько глупа, что трахнулась с первым попавшимся придурком, польстившимся на твои прелести? Что ты чувствовала, когда его руки касались твоего тела, а рот слюнявил твое лицо?

— Отвращение, а потом боль и еще большее отвращение. А ты, Сол? Любил ли ты когда-нибудь?

— Я любил тысячи раз, я был на седьмом небе от любви тысячи раз, я разбивался о землю от любви тысячи раз…

В общем, я — одна одинешенька в этом мире и нет никого, кто бы захотел помочь сиротке. Нет, один все же есть. Элиот, врач-коллега из больницы, предупредивший меня, что за моей палатой следят. Если тогда он порывался помочь мне, то почему бы ему не сделать это сейчас, учитывая, что он обязан мне жизнью сына. Свой единственный благородный поступок я совершила в больнице, в вестибюле, где устанавливали очередной монумент Спасителя. Тяжеленную статую со стандартно вытянутой рукой, указывающей направление в светлое будущее, поднимали вверх, чтобы установить ее на постаменте. Место, где проводилась эта непростая операция, было ограждено, но любопытный мальчишка, наплевав на все запреты, стоял прямо под статуей, явно наслаждаясь своей причастностью к делу. Случайно бросив взгляд в его сторону, я вдруг со всей ясностью, как это не раз бывало в Ви-Игре, поняла, что сейчас произойдет. Я что есть мочи бросилась к ребенку, расталкивая людей и крича ему, чтобы он оттуда убирался. Я едва успела схватить его в охапку и отбежать, как трос, державший глыбу, лопнул, и статуя с устрашающим грохотом и треском свалилась на пол в том месте, где секунду назад стоял мальчик. С тех самых пор доктор Элиот считал себя моим самым близким другом, чем сильно мне досаждал.

Благодарение Богу, ночью улицы нашей страны пустуют. Славные труженики либо мирно похрапывают в своих кроватках, либо вовсю развлекаются в виртуальных или реальных заведениях. Я без труда добралась до дома, где проживал Элиот, и позвонила в его дверь. Показалась заспанная физиономия моего друга, на которой сначала отразилось изумление, а потом испуг и настороженность.

— Мэй? — спросил Элиот, как будто увидел привидение.

— Нет, привидение. Может, пустишь меня к себе.

Заметно колеблясь, он распахнул дверь и отступил в сторону, давая мне пройти.

— Мне нужна твоя помощь, — заявила я, удобно расположившись в кресле. Все-таки, хорошо вновь оказаться в домашней обстановке.

— Тебя выпустили из тюрьмы? — неуверенно спросила моя единственная надежда, продолжая недоверчиво смотреть на меня. Похоже, ему было сложно свыкнуться с мыслью, что в нашем Датском королевстве не все тихо да гладко.

— Я сбежала оттуда. Можешь посмотреть новости: наверняка моя физиономия уже появилась в рубрике: «помогите поймать шпионку».

Элиот подключился к сети. Я с трудом сдерживала смех, наблюдая за его лицом: и так не красавец, а выражение крайнего удивления сделало его похожим на идиота. И совсем стало невмоготу, когда я подумала, что во все времена поэты-писатели сравнивали надежду с вечно юной красавицей, тогда как мою надежду можно сравнить разве что с обезьяной, да и то не первой молодости и не первой красоты. Пока я изо всех сил боролась с приступами веселья, Элиот выключил Ключ, упал на стул, обхватил голову руками и, раскачиваясь, как на молитве, принялся бормотать:

— Боже мой, боже мой! Ты убила двоих охранников, покалечила трех Ангелов и угнала президентский лётомобиль! Я не знал, не думал, что ты способна на такое. Ну, что ты смеешься! — заорал он, вскочив со стула и размахивая руками. — Ты и твой папаша подставили свои шеи под топор…

— Посадили свои задницы на электрический стул, — вставила я.

— Задницы на стул, — машинально поправился он. — А теперь вы хотите и мою…

— Задницу, — продолжила я. Любому терпению приходит конец. Я расхохоталась, чувствуя, как сковывавшее меня напряжение постепенно исчезает. Элиот обиженно замолчал.

— Что ты от меня хочешь? — угрюмо спросил меня хозяин дома, перестав дуться. Как‑то нехорошо, неправильно это прозвучало. В конце-то концов, мог бы быть и полюбезнее с человеком, который чудом избежал смерти и которому необходима дружеская поддержка. Да, ладно, черт с ним, я непривередливая…

— Мне надо, — пояснила я. — Чтобы ты зашел в сеть и выяснил адрес, по которому проживает Стенли Черси, редактора Желтого Форума. Кроме того, одолжи мне какую-нибудь одежду. Не могу обещать, что верну ее.

Элиот указал мне на шкаф и сказал, что все находящиеся там — в моем полном распоряжении. Пока я переодевалась (наконец я избавилась от ненавистного наряда в полоску), Элиот выяснил нужную мне информацию.

— Можешь пока остаться у меня, — глухим голосом предложил он. Он снова сидел, раскачиваясь и закрывая лицо руками. Мне вдруг стало жалко своего невольного помощника.

Я покачала головой:

— Не сложно догадаться, что я в первую очередь прибегу к тебе за помощью. Так что мне лучше свалить отсюда, пока к тебе в гости не нагрянули служивые.

— Постой!

В дверь постучали. Элиот сильно побледнел и уставился на меня.

— Кто это?

— Наверное, сын, — пролепетал он в явном испуге.

Я опустилась на пол, внезапно почувствовав невыносимую усталость.

— Ты вызвал полицию, когда был в сети. Ты предал меня, Элиот, — простонала я.

— Если бы я этого не сделал, меня бы казнили вместе с тобой за соучастие. А я ни в чем не виноват. Извини, Мэй, но я не хочу умирать.

Меня, как совсем недавно в тюрьме, вдруг поразила мысль, что всё это со мной уже происходило: я вдвоём с человеком, который только что обманул меня.

Элиот открыл дверь. Двое Ангелов и с десяток полицейских ворвались в маленькую квартиру. Я не сопротивлялась, когда на меня надели наручники, поставили на ноги и, недружелюбно подталкивая, повели к выходу.

Несмотря на глубокую ночь, на улице было светло от фар и маяков полицейских машин. Чуть поодаль собралась кучка зевак, во все глаза следивших за происходящим. Еще бы, завтра все они будут героями дня, рассказывая о том, как они были свидетелями, а может и участниками поимки особо опасной преступницы. Мое внимание привлекла высокая, тощая фигура человека, стоявшего в стороне от толпы. Он держал в руках какой-то светящийся предмет, направленный на меня. Камера! Мой повторный арест снимают! Ну, что же, незнакомец с камерой, твоя бессонница сделает тебя знаменитостью.

За мной по пятам следовали два полицейских, вооруженных пистолетами. Один из них с диким воплем упал, когда я изо всех сил ударила его пяткой в колено. Почти что одновременно, я выхватила из рук второго конвоира оружие.

— Стоять на месте, — заорала я, направляя пистолет на процессию, следовавшую за мной. — Кто сделает хоть одно резкое движение, получит пулю в лоб.

— Не стрелять, — крикнул один из Ангелов: — Она нужна нам живой.

Я начала было двигаться в сторону гражданских лиц, испуганно жавшихся друг к другу, как увидела, что один из Ангелов медленно поднимает руку. Я выстрелила и Ангел упал, как подкошенный. Непонятно откуда возле меня оказался второй Ангел, который резко и болезненно выбил из моих скованных рук оружие. Я ответила ему двумя быстрыми ударами ногой, боковой — в грудь и с разворота — в голову, после которых Ангел потерял равновесие и упал на землю. Я подскочила к нему и что было силы опустила стопу на его лицо. Ангел затих, а я, издав победный клич, подняла пистолет, отнятый мной у полицейского в самом начале представления и, присев рядом с человеком со сломанным коленом, сняла с его пояса ключ от наручников. В это время, какой-то смельчак в форме решил проявить героизм и нарушить приказ, выстрелив в мою сторону, за что немедленно поплатился жизнью. Добыв ключ, я бросилась сквозь толпу зевак, успев заметить, что человек с камерой продолжает меня снимать.

Я долго бежала по ночному городу, стараясь придерживаться узких улочек и проходных дворов и держаться поближе к стенам домов. Когда утихли вопли полицейский сирен, я осмелела и бежала уже не прячась, удаляясь все дальше от центра. Мой путь закончился рядом с многоэтажным домом в одном из рабочих районов. Немного отдышавшись, я поднялась на третий этаж, подошла к двери со светящейся надписью «Смит» и приставила ладонь к замку-сканнеру. Замок еле слышно щелкнул, и я зашла в квартиру, бесшумно прикрыв за собой дверь. Быстро пройдясь по комнатам моего нового убежища, я отыскала спальню, не раздеваясь, легла на мягкую кровать, кем‑то аккуратно застеленную, и моментально провалилась в сон.

«Я стою одна посреди огромного безжизненного города, залитого режущим глаз солнечным светом. Вокруг царит тишина, только изредка горячий ветер шуршит мусором и гонит пыль по земле. Я чувствую, как моя кожа на лице и на руках горит: это ужасная радиация, которая высасывает из меня все соки. Скоро от меня останется только высушенный скелет, как и от всех тех, кто жил когда-то в этом городе.

Мама, забери меня отсюда. Я не хочу умирать. Я хочу жить, ведь я ни в чем не виновата. Элиот тоже ни в чем не виноват, поэтому он меня выдал.

Я — в доме родителей. Здесь темно и прохладно, но на зубах чувствуется пыль мертвого города, а кожа болит, как от ожога.

Девочка слишком чувствительна, — раздраженно говорит мама. — А ты умираешь у нее на глазах.

— Ты как была дурой, так ею и останешься, — так же раздраженно отвечает папа.

Они мертвы, оба. И город мертв и я. Я тоже умерла — меня казнили на электрическом стуле.

— Ты знаешь, что чувствует человек, который идет на казнь? — говорит мне Сол: — Он боится ужасной боли, сопровождающей смерть. Боль — это реакция организма и чем сильнее угроза организму, тем сильнее человек будет чувствовать боль. Убиваемый организм — самый мощный генератор боли.

— Откуда ты знаешь?

— Меня много раз убивали.

А меня один раз. Сол был прав — я никогда не забуду лишающего сил и рассудка животного ужаса, когда отца вели на казнь».

Я проснулась, чувствуя, как дико колотится сердце. Очередной кошмар на тему потери мира.

Немного придя в себя, я оглянулась и поняла, что день — в полном разгаре и что я нахожусь в неизвестном мне месте. В этой квартире я никогда не была, однако прошлой ночью мои ноги сами принесли меня сюда, как будто я уже ходила по маршруту квартира Элиота — квартира Смита. Нет, не ходила, а спасалась бегством после стычки с вооруженными Ангелами и полицейскими. Я могу поклясться, что со мной все это случалось когда-то в прошлом: предательство человека, которому я доверяла, драка со скованными руками, сломанное колено, убийство полицейского, бег рысцой по спящему городу. Воспоминание, как удар молнией, поразило меня, когда я под конвоем и в наручниках шла мимо толпы любопытных и случайно заметила человека, снимавшего меня на камеру. С этого момента я знала, что мне надо делать, чтобы вернуть себе свободу. Фантастика!

Решив не ломать голову над вещами, которые явно были выше моего понимания, я принялась осматривать свое новое жилище. Чистая и уютная квартирка со всеми удобствами, среди которых — холодильник, забитый едой, и душ. Я не преминула воспользоваться этими наиважнейшими достижениями цивилизации, так как после всех треволнений душа и тело требовали чего-нибудь вкусненького и чего-нибудь освежающего. При дальнейшем осмотре убежища обнаружился гардероб, с одеждой моего размера, и гримерная. Рыжий парик, темные очки, высокие каблуки, ярко-красные губы, обтягивающая и открытая одежда, притягивающая взгляд к определенным местам моего тела — и я уже могу не волноваться, что кто-нибудь меня узнает. Интересно, кто позаботился о квартире, о еде, об одежде и о париках для меня? Кто этот ангел — хранитель и зачем ему это понадобилось? Как я должна действовать дальше, чтобы оправдать труды моего загадочного покровителя?

Я села в мягкое кресло, стоявшее в салоне и задумалась о своих дальнейших шагах. Все, что у меня имеется — это просьба отца зайти на Желтый Форум и адрес его создателя, который добыл для меня мой бывший друг Элиот. Зайти в сеть я не могу, потому что отец зачем-то засекретил Ключ, который он сам мне и передал. Кого-нибудь попросить, уговорить, пригрозить сделать это вместо меня? Ни в коем случае, памятуя о поступке моей единственной надежды. Но даже если бы и отыскалась добрая душа, согласившаяся мне помочь, то о чем бы я ее попросила? Найди то, не знаю что? Мама была права — в детстве надо меньше читать сказок.

Остается только заявиться к Черси и заставить этого господина признаться, откуда он узнал про контакты отца с Солом. Может быть, попутно я выясню, почему отец вместо душераздирающего прощания с единственной дочкой в больнице приказал ей навестить столь ненавистный ему сайт. Надо только обдумать технические…

Я вдруг поймала себя на мысли, что уже битый час пытаюсь понять, откуда мне знакома картина, висящая на стене напротив меня. Непритязательный натюрморт, с цветочками и фруктами. Точно такой же висел у папы в кабинете и прикрывал собой тот самый сейф, где мой скрытный родитель прятал ото всех свои дневники.

Я приподняла картину. Сейфа за картиной не было, зато к обратной стороне холста были прикреплены листы бумаги, заполненные убористым почерком отца.