— Ритусик, ты кому звонила?

Тамарочка решилась первая нарушить паузу, повисшую в палате на добрых полторы минуты. Все это время Матвей оторопело разглядывал Ритин профиль — заострившийся, посеревший, растерявший все краски. Глядя на Риту, казалось, это не Тамарочка, а она только что потеряла родного человека.

— Рит, ты что, знаешь, кто сообщники Гриши? — спросил Матвей и попытался заглянуть Рите в глаза.

— Знаю… — Рита сидела с отсутствующим видом, будто глядела внутрь себя и силилась разглядеть что-то важное.

— Тогда скажи нам! — осторожно попросил Матвей, и Рита вынырнула из собственных глубин и посмотрела на Матвея растерянно-виноватым взглядом.

— Матвей, отвези меня домой. Пожалуйста!

— Во денек! — крякнул на своей кровати Севка. — Маргарита, так нечестно!

— Почему? — перевела на него взгляд ореховых глаз девушка.

— Да потому что мы со вчерашнего дня эту загадку разгадываем! Разгадали почти, а вы нам сказать не хотите, кто всю кашу заварил!

— Простите меня, — обвела Рита глазами всех присутствующих, — я не могу сейчас об этом говорить.

— Рита, пойми, мы же волнуемся за тебя. Скажи, кому ты звонила? — сжал Матвей Ритину ладонь.

Рита вяло ответила на пожатие и сказала, отводя глаза в сторону:

— Я точно знаю, что все закончилось. Мне ничего не грозит. Спасибо вам за все, что вы для меня сделали. Но я не могу назвать вам имени этого человека. Это мое личное дело. Извините.

— Ну, раз личное дело, давайте закругляться! — Севка скрипнул кроватью и встал во весь свой шкафоподобный рост, отчего палата оказалась заполненной почти до отказа. — Пошли, Самарин, покурим, пока Маргарита переоденется. Да и рванем по домам, хватит уже шухер разводить.

Мужчины вышли на площадку, спустились на полпролета и остановились возле окна с приоткрытой фрамугой.

— Финтит твоя Маргарита, ох финтит. — Севка закурил, сделал глубокую затяжку и теперь задумчиво выпускал дым в сторону приоткрытого окна. — Что хочешь делай со мной, Самарин, а дело здесь нечисто. Не удивлюсь, если девушка наша хитрее, чем кажется. Слишком уж вовремя наследник Иволгин с лестницы кувыркнулся!

— Севка, не начинай! У меня эта история уже вот где! — резанул Матвей ладонью по горлу. Сделал еще две затяжки и попросил: — Вернись без меня в палату, ладно? Скажи Рите, что я внизу ее жду, в машине.

И побежал по ступенькам вниз, чтобы не видеть Севкиного сочувствующего взгляда, чтобы не читать в нем: «Что, брат, опять попался на гнилой романтике?» Похоже, попался. Пошел Ланселот на дракона защищать честь прекрасной дамы, а дама тому дракону — давняя приятельница… Матвей в сердцах аж пристукнул кулаком о капот своей машины, и та радостно замигала габаритками и заорала на все голоса сигнализацией. Выругавшись, Матвей стал лихорадочно нажимать на кнопку пульта, палец не попадал, кнопка не срабатывала, и пока сигнализация, наконец, отключилась, она успела выдать достаточно рулад, чтобы из окон палат повысовывался возмущенный медперсонал.

— Мужчина, сейчас же прекратите шум!

— Простите, уже все! — примирительно поднял руки Матвей, успокаивая краснолицую толстуху, сердито глядевшую на него со второго этажа, отпер машину и юркнул внутрь. Включив зажигание и прогревая двигатель в ожидании. Риты, он тихо злился. На себя, на нее, на Севку и на то, что жизнь опять выставила его посмешищем.

— Матвей, простите, отчества не помню, меня не подвезете за компанию? — открыв дверцу со стороны пассажира, в салон заглядывала Тамарочка. — Все равно нам с Ритусиком в одну сторону ехать!

— Куда, простите? — отвлекся Матвей от раздраженных мыслей.

— Я говорю, все равно же Ритусику домой ехать, возьмете меня с собой?

— Да, конечно, — холодно кивнул Матвей. Все правильно, отвези даму, откуда брал, и можешь быть свободен.

Тамарочка, не замечая его холодности, забралась на заднее сиденье. Немного погодя туда же забралась и Рита. И Матвей, физически, всем телом ощущая, что возле него — пусто, тронул машину с места и стал аккуратно выруливать к выезду из больничного городка.

— Ритуль, а теперь ты можешь говорить? Ну кто все-таки звонил мне из Праги, а? Кто велел Гришку в дом пустить, а? Ну скажи, я же места себе теперь не найду, ну пожалуйста! — затеребила Тамарочка Риту, когда машина выехала с узкого проезда вдоль набережной и выбралась на широкое шоссе.

— Тамара, я не могу, я не хочу об этом говорить, — глухо ответила Рита.

Матвей попытался поймать в зеркале ее взгляд, но увидел только темную макушку. Рита сидела, запустив в волосы пальцы, опустив лицо, и то ли сама покачивалась из стороны в сторону, то ли отзывалась на покачивание рессор.

— Матвей, скажите, а Гришку этого теперь судить будут, да? За то, что он Толика моего с лестницы столкнул? — не добившись ответов от Риты, Тамарочка переключилась на Матвея.

— Боюсь, Тамара, его вина недоказуема, — сказал Матвей, стараясь не отвлекаться от дороги.

— Как — недоказуема? Он же сам признался! — удивилась Тамарочка.

— Боюсь, что, если дело дойдет до суда, он точно так же сам откажется. Да и вряд ли в милиции уголовное дело откроют, они уже все списали на несчастный случай.

— Как — списали? А зачем же тогда следователь в палату приходил? И вы говорили, что кожу под ногтями нашли…

— А это, Тамарочка, психическая атака была, чтобы Гриша растерялся и в грехах своих покаялся. Севка знакомых ребят из милиции попросил поприсутствовать. Если бы Гриша при них признался, они бы дело открыли. А так — несчастный случай, вопрос закрыт.

— Вот ведь как, погиб человек, и никому дела до него нет, и никто убийцу не осудит! — завсхлипывала Тамарочка, а Рита подняла голову и сказала:

— Тамарочка, по-моему, ему досталось. По заслугам.

И та затихла до самого дома, видимо, как и Матвей, не поняв, кому досталось по заслугам, Грише или Толику.

Знакомый подъезд встретил их тишиной и безлюдьем. Даже консьержки почему-то не было на месте. У лифта Матвей слегка задержался, решая, ехать ли с Ритой в квартиру или уже закончить проводы. Посмотрел на ее осунувшееся отрешенное лицо и почувствовал такой острый приступ жалости, что поспешно шагнул в тесноватый для них троих лифт. Попытался встать рядом с девушкой, но Тамарочка как-то так развернулась, тыкая в электронный замок кнопкой ключа, что Рите пришлось прижаться в одном углу лифта, Матвею — в другом. Пока поднимались на третий этаж, он пытался поймать взгляд Риты, но та смотрела в пол, и к моменту, когда лифт открыл двери, Матвей почувствовал, как внутри его поднимается глухая тоска и усталость.

— Зайдешь? — наконец-то посмотрела на Матвея Рита, подойдя к двери квартиры. Посмотрела, будто не видя его. Будто он — не в центре ее взгляда, а так, где-то сбоку, мелкая деталь большой картины.

— Нет, Рита, спасибо, мне в офис пора! Работать надо. — Матвей сам не ожидал, что его голос окажется таким сухим. Таким жестким. Таким шершавым.

— Да, в офис, — встрепенулась Рита, и в глазах промелькнул отблеск возвращения.

Но Матвей, не заметив, продолжал:

— Твое заявление об отпуске я подписал, отдыхай пока.

Он развернулся и пошел вниз по ступеням, то ли ожидая от Риты оклика, то ли желая, чтобы она оставила его в покое. Дотопал до второго этажа и, разозлившись на себя за дурацкую раздвоенность, дальше по ступенькам побежал, решительным шагом пересек фойе первого этажа, перешел дорогу, открыл машину и включил зажигание. И тут зазвонил его мобильник.

— Матвей Алексеевич, это Тамарочка. Я вашу визитку нашла, вспомнила, что вы обещали с похоронами помочь…

— Да, да, конечно, — откашлялся Матвей, прогоняя острое чувство досады, что услышал вовсе не тот голос, на который рассчитывал, — что от меня требуется?

— Вы знаете, только что соседка от матери Толика звонила, говорит, ей плохо стало. Мне нужно срочно туда ехать, это в Бибиреве. Подвезете?

— Спускайтесь, Тамара, я тут, в машине уже сижу, — устало сказал Матвей. В Бибирево так в Бибирево. Все лучше, чем сидеть в офисе и копаться в собственных ощущениях.

* * *

— Давай, давай, Колян, чуток на себя прими!

Четверо мужиков-могильщиков ловко опускали заколоченный гроб в яму, расковырянную накануне в мерзлой земле и присыпанную выпавшим ночью снежком. Матвей равнодушно смотрел, как опускается обитый черной тканью ящик, как мужики вытягивают из-под него широкие стропы, как ждут чего-то, опершись на лопаты.

За последние несколько дней он устал так, как не уставал никогда. И усталость была не физической, хотя хлопот и суеты с похоронами Толика на него свалилось предостаточно. Выполняя свое обещание Тамарочке и отчасти заглаживая вину за то, что втянул ее в неприятные разборки в больнице, Матвей полностью взял организацию похорон на себя. Сама Тамарочка, похоже, растеряла остатки неуемной, казалось бы, энергии. Ее только и хватило, что выхаживать мать Иволгина, одинокую пенсионерку, которая слегла от горя. Поэтому на Матвея свалилось все: и о месте на кладбище договориться, и гроб с венками заказать, и о транспорте позаботиться. Похоронить человека на московском кладбище оказалось не так-то просто. Матвей, наверное, так бы и не прокрутил скрипучую шарманку из «нельзя», «не положено», «нет возможности», на смазку которой похоронные клерки всех мастей запрашивали слишком уж жирные суммы. Он собирался было сдаться и объявить Тамарочке и мамаше Иволгина, что не будет им могилы на кладбище, а будет урна с дорогим прахом — на кремацию похоронная машина соглашалась гораздо легче, — но тут к делу подключился Севка, поднял какие-то свои связи, и все свершилось, как по волшебству. И место нашлось на Капотнинском кладбище, и катафалк подали прямо к подъезду, и несколько венков достались бонусом к обитому черной тканью гробу.

Проводы Толика Иволгина в последний путь обошлись Матвею в круглую копеечку, а вместе с расходами на слежку за Гришей, на обустройство места действия финала истории с самозванцем-мужем и на мзду оперативникам за хлопоты его кошелек отощал более чем на три тысячи долларов. Однако не эта, в общем-то не фатальная, финансовая брешь огорчала Матвея. И хлопоты, и расходы — все казалось пустяком на фоне отчуждения, которое возникло между ним и Ритой. Пять дней назад, разозлившись на нее за молчание и странные тайны, он приказал себе быть мужчиной, прекратить распускать слюни и не позволять водить себя за нос. И теперь, разглядывая исподтишка Ритину фигурку в терракотовом пуховике, ее руки в черных перчатках, тискающих букетик белых, будто восковых, калл, и боясь заглянуть ей в лицо, почти скрытое капюшоном с меховой опушкой, Матвей очень ясно понял: вся его суета и беготня последних дней, все так охотно принятые на себя похоронные хлопоты — попытка вытеснить из головы мысли об этой женщине.

— Мотенька, ты пойдешь землю кидать? — осторожно тронула его за руку мама, и Матвей очнулся от дум.

Тамарочка, придерживая под локоть грузную старуху в черном, вела ее к кучке земли у могилы. Та, опираясь на Тамарочкину руку, дотянулась, взяла горсть и бросила землю в яму. Тамарочка проделала то же самое, и Матвей понял, что могильщики ждут, пока все присутствующие бросят по горсти земли на крышку гроба.

Присутствующих, кстати говоря, было не очень много. Кроме Тамарочки, матери Толика, Риты, Матвея и его мамы, неожиданно настоявшей на том, чтобы ехать на кладбище («Хочу посмотреть, как хоронят в Москве!»), в жидкой толпе у могилы переминались замерзшая консьержка Анна Макаровна, две старухи, видимо знакомые матери Толика, и двое растерянных мужиков лет сорока в куртках и трикотажных шапочках. Матвей подошел, кинул горсть земли в могилу и быстро отошел в сторону озябших мужиков.

— Пожалуйте помянуть усопшего. — К Матвею и его соседям подошла одна из старух. — Вера Петровна всех домой приглашает!

— Отчего бы и не помянуть Толяна? Помянем! — потер ладони один из мужиков и объяснил Матвею, по-своему истолковав его рассеянный взгляд: — Мы с ним работали в одной конторе! А вы ему кто будете?

— Никто, — пожал плечами Матвей, — я, пожалуй, поеду.

— Да ладно, мужик, ты чё? — по-свойски подмигнул ему сосед. — Поминки же, всех подряд накормят. И нальют! Езжай, не тушуйся!

Матвей дико взглянул на собеседника, поискал глазами мать — она стояла и что-то говорила опустившей голову Рите. Потом, будто почувствовав взгляд Матвея, оглянулась и махнула ему рукой, мол, погоди, не до тебя сейчас. И тогда он, больше не в силах бороться с усталостью и пустотой, повернулся и пошел с кладбища, всем сердцем мечтая добраться до постели и уснуть. Ехать в пустую холостяцкую квартиру не хотелось совершенно, и Матвей, подумав, понял, куда он хочет попасть.

* * *

— Рита, я буду вам очень признательна, если вы примите мое приглашение!

Мама Матвея коснулась ее локтя, и Рита будто почувствовала, как от руки этой женщины струится тепло. Голос тоже был теплым. И взгляд, когда Рита все-таки подняла глаза и посмотрела Ольге Матвеевне в лицо, был добрым, понимающим… Родным? Рита попробовала на вкус возникшее ощущение. Да, действительно. Ольга Матвеевна глядела на нее почти так, как когда-то глядела мама: с лаской и пониманием. А не с сочувствующим любопытством, как консьержка Анна Макаровна, которая, казалось, все ждала от нее каких-то подробностей и деталей. Не с виноватой затравленностью, как Тамарочка, которая будто бы пряталась от Риты возле матери Толика и даже сейчас держалась особняком. Не с профессиональным сочувствием, как вчера напросившийся на чашку чая профессор Дворецкий, в чьих вежливых расспросах Рите чудились строки истории болезни. Не с деланым радушием, как продавщицы многочисленных магазинчиков, где Рита проводила время все эти пять дней, стараясь убежать от одиночества, которое вдруг навалилось на нее окончательно и бесповоротно.

Такой одинокой Рита не чувствовала себя никогда. Даже после смерти мамы рядом оказалась тетя Тая, Женька писала ей поддерживающие, ободряющие письма… А теперь в электронном ящике осталось лишь последнее письмо, про Африку. Наверное, Рите было бы легче, уйди она с головой в работу, но, похоже, эта страница ее биографии закрыта. Рита каждый раз ежилась, вспоминая металл в голосе Матвея, когда он ей сказал: «Пока отдыхай!» А потом что? Ясное дело, увольняйся!

Думать про «потом» у Риты не было ни сил, ни желания. И она все эти пять дней потратила на уборку квартиры (недра антресолей в награду подарили ей альбом с марками и стопку дореволюционных рождественских открыток, а под ванной обнаружилась позеленевшая медная ступка с пестиком), на похороны урны с тети-Таиным прахом (неожиданно легко и не очень дорого удалось договориться и закопать ее в могиле профессора на Востряковском кладбище) и на знакомство с Москвой.

Если бы не печальные обстоятельства, Рита согласилась бы, что для знакомства со столицей она выбрала самое удачное время: Москва уже готовилась к Новому году, а потому украшалась изо всех сил. Ресторанчики в центре выставляли у входов елки, венки и кое-где ледяные скульптуры. А возле ресторана на Красной площади Рита даже увидела стрельцов, один — с секирой, второй — с живым соколом на руке.

Магазины заманивали прохожих декабрьскими распродажами, выставляя в витринах опять же елки, снеговиков и Санта-Клаусов. Многочисленные Санты, давно уже вытеснившие Дедов Морозов, попадались на каждом шагу, вручая прохожим листовки со скидками и адресами распродаж. И однажды Рита даже расхохоталась, когда очередную листовку ей вручил Санта-Клаус — надувной толстяк. Именно так: прорезиненные штаны и куртка у Санты были заполнены воздухом, отчего он казался толстым красным колобком. Над туго-натуго затянутым воротом колобка торчала тощая шейка. А из-под криво нахлобученной красно-белой шапки виднелось прыщавое личико со впалыми щеками. Видимо, к Новому году подрабатывал какой-нибудь оголодавший студент. Рита тогда взяла у бедолаги листовку с пятьюдесятьюпроцентными скидками и зашла в какой-то магазинчик на Тверской, торговавший молодежной одеждой. Ценники в магазинчике были аккуратно перечеркнуты, сверху старой цены проставлена новая. И все равно одежда оставалась очень дорогой. Словно, прикидывала Рита, разглядывая свитер с нарочито спущенными петлями, четыре цены вначале накинули, а теперь две остались.

Из того магазинчика Рита ушла, но очень скоро набрела на торговый комплекс в «Охотном ряду», и вот там-то и спасалась все эти дни от одиночества. Она могла часами сидеть за столиком в ресторанном дворике за чашкой кофе и разглядывать, как люди встречаются у фонтана, как проносятся мимо с ворохом пакетов, как снуют вверх-вниз в прозрачном лифте. Рита даже иногда включалась в предпраздничную суету, заходя в какие-нибудь бутики и примеряя джинсы, блузки, юбки и плащи. Она даже купила себе кое-что: три лохматые гирлянды золотого, серебристого и зеленого цвета и красно-белый колпак Санты. Но все это проходило мелкой рябью по поверхности ее души, оставляя нетронутой ту муть, что она так старательно похоронила в глубинах. И прав Матвей, что говорил с ней металлическим голосом. Он, наверное, ждал, что она расскажет ему все-все. А сделать этого она не может. Физически. Рассказать ему все — до конца самой во все поверить. И поднять муть с глубины. И умереть, потому что она не представляет, как ей после этого жить дальше.

Поэтому Рита и не звонила ему все эти дни, прилежно выдавливая из памяти того Матвея, который кормил ее в восточном ресторанчике, помогал сбегать из дома и читал стихи про капитанов и туземок. То, что было до стихов, Рита старалась не вспоминать особенно старательно, тщательно откапывая в памяти образ прежнего шефа, сухаря и зануды Матвея Алексеевича, и закрывая им ненужные, лишние, окончательно расклеивающие ее воспоминания.

Как раз вчера начало срабатывать — Матвей уже не стоял перед глазами прекрасным принцем, уже почти превратился в прежнего сухаря-шефа. К моменту, когда Тамарочка позвонила и позвала на кладбище, выветрились последние остатки влюбленности, и у Риты очень хорошо получалось не смотреть в сторону Матвея. И сердце почти не екало, если туда не смотреть. И пульс если и частил, то совсем чуть-чуть. И тут Ольга Матвеевна вдруг подошла звать ее к себе в гости.

— Я знаю, как вам досталось в последние дни. И представляю, как вам одиноко в пустой квартире. Поедемте прямо сейчас, после похорон!

— Пожалуйте помянуть покойника, Вера Петровна всех к себе приглашает! — Старуха в черном, видимо соседка матери Толика, выскочила из-за Ритиной спины так неожиданно, что девушка вздрогнула. И посмотрела виновато на Ольгу Матвеевну, мол, видите, прямо сейчас не получится!

— Давайте сразу после поминок поедем, — опять положила руку ей на локоть Ольга Матвеевна. — Я пироги испекла с яблоками и корицей. Устроим девичник, посиделки без мужчин.

Звучало хорошо. Рита даже запах корицы ощутила — мама часто добавляла ее в сдобу. Рита вспомнила маленькую уютную квартирку Ольги Матвеевны, вспомнила свою пустую громадину, где она всю последнюю неделю спала с включенным в коридоре светом (оставаться в полной темноте было очень страшно, чудились шаги и чужое присутствие), и сказала:

— Хорошо, Ольга Матвеевна, я с удовольствием к вам зайду!

— Вот и замечательно! — легко улыбнулась Ольга Матвеевна и огляделась. — Что-то я Матвея не вижу… Надо его предупредить, что буду сегодня не одна, чтобы не нагрянул!

Мужики-могильщики закончили засыпать могилу и аккуратно похлопали лопатами по рыхлому холмику из грунта и снега. Один из мужчин в куртке и трикотажной шапочке бережно положил поверх холмика венок из лапника, перевитый красной лентой. Рита пошла класть свои каллы и наклонилась к могиле почти одновременно с Тамарочкой, которая, разогнувшись, прошептала:

— Рит, ты едешь на поминки? Мне с тобой поговорить надо.

— Еду, — кивнула Рита, и Тамарочка молча повернулась и пошла к пазику с черной полосой на кузове. Следом потянулись остальные.

До квартиры матери Толика в Бибиреве добрались на удивление быстро — то ли оттого, что утренние пробки уже рассосались, а вечерние еще не начались, то ли потому, что водители сторонились, суеверно пропуская кладбищенский автобус. Всю дорогу Рита отрешенно смотрела в окно автобуса, машинально отмечая на рекламных щитах очередного Деда Мороза, который что-либо продавал в честь Нового года: мобильный тариф, бытовую технику, квартиру в новостройке. Нет, все-таки она теперь живет в другой реальности, где Дед Мороз из доброго волшебника с подарками превратился в делягу-продавца. Где елки — проводила Рита глазами дивную конструкцию — не деревья, а пирамиды из синих флажков и зеркальных сфер. Где деньги — то самое, ради чего можно предать.