Часть силы той, что без числа

Творит добро, всему желая зла.

Иоганн Вольфганг Гёте «Фауст»

Все его умозрительные заключения, все, что он знал и умел — вся его жизнь плескалась от одного края бокала до другого. Туманов проглотил остатки коньяка и отбросил пустую бутылку.

— Не зря ты, бутылка, — обращался пьяным голосом к бутылке, — бабского рода. Тоже ненадолго тебя хватило. Но ты хотя бы была вкусной.

Он рассмеялся, отравляя пылинки хмелем своего дыхания и снова посмотрел на несчастную бутылку, которая стала квинтэссенцией всех его печалей и неудач.

— И дорогой, — икнул Дмитрий. — Риммка тоже была недешевой, но не такой вкусной.

Его одинокий смех воздушным змеем с подбитым крылом парил по стенам кабинета. В одночасье смех сменился кашлем. Туманов устало огляделся вокруг. Все это: бумаги, деньги, золотые стены, женщины, продающие себя за деньги, но не стоящие на трассе вручили ему в подарок при рождении.

Ключ от рая. Но почему же тогда в этом раю вечно смердело попойкой? Разве обитателям рая нужно накачиваться коньяком до потери памяти?

— Или нет никакого рая, а попы эти, как и обычно, только языками чешут, — пробурчал мужчина, предпринимая попытку встать.

Стены стали съезжаться прямо на него, и Туманов снова упал мешком в кресло. Отец преподал ему столько уроков жизни, слепил из него монстра по образу и подобию своему. Искусно выточил из камня чудовище. Так почему же сейчас, когда его так заедало собственное скотство, отец не предлагал ему спасительной пилюли?

А потому что нет пилюли от дурного воспитания. Есть только шишки, набитые ответным ударом жизни, и потери, которые сыплются градом. Он топтал эти градины, безжалостно расплющивая их, но каждая потеря оттяпывала от него по куску и, пережевав, сплевывала в грязь.

Дмитрий расфокусировал взгляд и, кажется, его душа пребывала сейчас где-то в другом измерении, том, где можно подумать, побыть мазохистым и погоревать о том, чтобы все изменить. Как же это место называется? Вспомнил! Дешевая уборная на заправке, пропитанная выхлопными газами и смрадом, или иначе — мечты. И всегда на двери висит табличка «Занято».

Время сократилось до пульсации в его голове. Черная точка, бьющаяся сердечным ритмом и вибрирующая стремительной кровью в венах, разрослась до состояния эйфории, открывающей двери сознания и распахивающей окна восприятия.

В школе ему всегда нравилось. Нравилась эта безраздельная власть над учителями, поварами, слугами и даже одноклассниками. Дима всегда знал, что эти люди — лишь обслуга, челядь. Его родители платят деньги за то, чтобы он мог обращаться с ними, как ему вздумается.

— Сашка, как ты ешь эту гадость? — спросил он и выплюнул прямо на стол омлет. — Дерьмо какое-то. Эй, женщина, уберите тут немедленно!

К столу тут же подбежала крупная женщина лет сорока и стала усердно натирать стол, боясь поднять взгляд на виновника грязи. У нее дома двое детей и муж ушел, и квартира съемная, и родителей нет… Она должна тереть усерднее, чтобы этот мальчик, Дима Туманов, не пожаловался отцу. Все-таки платят хорошие деньги за эти унижения.

Рядом с Димой стоял его лучший друг Саша Янг. Его всегда удивляла фамилия друга, но он чувствовал, что эта фамилия из разряда тех, которые не помешало бы заиметь в списке друзей. Он был в каком-то смысле клептоманом — тащил в свое гнездо все, что блестит, все, что выглядит не так, как остальные предметы.

— Нормальный омлет, — шепнул ему Саша на ухо, наблюдая за жалкой возней этой женщины, которая была лишь пожелтевшей травинкой под ногами богатых этого мира. — Наша кухарка такой же делает по утрам. Мне нравится.

— Значит, гнать надо вашу кухарку в три шеи, — громко крикнул Туманов, наслаждаясь пьяным вкусом мнимой власти. Все глаза и уши столовой были обращены к нему. — Моя мать готовит настоящий омлет, а это, — с презрением ткнул в тарелку пальцем, — помои какие-то! Идем, Санек.

Дмитрий развернулся и, точно Моисей, прошел сквозь столовую. Перед ним расступались люди, словно стены воды. Он, кажется, чувствовал в ладонях эту энергию. Взмахни рукой и направь ее на кого-нибудь — убьешь тут же.

— Классно тебе, — тихий шелест голоса друга достиг слуха Туманова, — у тебя мама есть.

— Да, мамка — это хорошо. Всегда прикроет перед отцом, даст денег, приготовит еду. Короче, сочувствую тебе. А где твоя мама? Умерла?

— Почти.

Тогда, много лет назад, ему не было интересно ничто, касающееся этого парня Саши Янга. Его мать, семья, переживания… Главное, что у него все отлично. Ну не всем везет в этой жизни, на кого ж теперь злиться?

Теперь Туманов знал, что в те дни, когда он упивался иллюзией своей всесильной могущественности, купленной отцом и выражающейся в моральном доминировании над более бедными людьми, его друг жил в клетке с железными прутьями, как звереныш. Родители были в разводе и время от времени развязывали кровавые войны друг против друга, деля недвижимость, машины, ювелирные изделия, даже аукционное столовое серебро (об этом он позже узнал) и никогда не интересуясь судьбой сына.

— Знаешь, Саня, — Дмитрий вышел за здание школы и потянул за собой друга, — на мой взгляд, мамка безусловно нужна, но не так чтобы без нее было невозможно жить. У тебя же кухарка есть? Есть. Полы моют у вас? Моют. Отец бабки дает? По твоим костюму и часам вижу, что дает. Ну и на кой черт тебе мамка?

— Мне не нужна мамка, — робко ответил Саша, стараясь не прикасаться дорогой белой рубашкой к стене школы. Папа постоянно на работе, а он еще будет рубашки портить! Тогда вообще отца не увидит. — А вот от мамы бы не отказался.

— Чудак ты, — покачал головой Туманов и достал пачку кубинских сигар. — Будешь? У отца стащил, у него целый ящик таких.

— Нет, я не хочу. И в школе нельзя курить.

Хохот Дмитрия разнесся по округе и забрался в кирпичи и трещины на здании школы.

— Ты знаешь, сколько стоит год обучения здесь? — Друг помотал головой. — И я не знаю. Но думаю, что в эту стоимость включено даже убийство на территории школы.

Саша отшатнулся от Димы. Он почти не с кем не общался в виду все больше выедающей его социальную жизнь замкнутости. Ему было некомфортно в окружении полноценных семей. Непроизвольно он стал задаваться вопросом, в чем же причина такой плачевной ситуации в семье? По всей видимости, этой причиной был он.

— Да расслабься, — Туманов толкнул этого странного парнишку в бок, — все хорошо.

Кольца дыма вились пепельно-серыми ящерицами вокруг Дмитрия. Саша кашлял, ощущая жжение в горле от этого удушливого дыма. К ним подбежала какая-то девчонка, похожая на старшеклассницу.

— Вы что творите? — закричала она, активно жестикулируя.

— Свали отсюда, — все, что ответил ей Туманов.

— Ты оглох? Меня директор к тебе отправила! Ты куришь почти под ее окнами.

Саша опасливо поднял взгляд наверх. Дима даже не вынул сигару изо рта.

— Иди, или хуже будет, — с нажимом произнес тот, сверля наглую девчонку неадекватным взглядом.

Его глаза покраснели и слезились. Пальцы немного дрожали, но осознание всей крутости ситуации не позволяло изменить модель поведения. На улице было сыро, лужи разъели асфальт своей мокрой грязью, птицы восседали темными силуэтами на уже начавших лысеть деревьях.

— Ну давай! Что ты можешь? Ты хоть знаешь, кто мой отец?

Слова этой выскочки с хвостиком бросили ему вызов, который он не мог не принять. Словно весь мир стал красной тряпкой, а он — быком. Не понимая, что делает, Туманов дернул девушку за хвост и толкнул на землю.

— Еще добавить? — высился над ней, все еще дымя сигарой, но уже ощущая горечь.

Очертания кабинета стали явственнее проступать. Ангелы и демоны бьются в бесконечном сражении, у которого не может быть никакого финала. В нем они боролись недолго. Крылья ангелов кровавыми перьями разметало по всем сторонам света, а демоны, напившись сполна его отравленной богатством крови, вооружились жезлами и скипетрами, заявляя свою безграничную власть над его существом.

Дмитрий смял в руках бумаги, валяющиеся на столе. Просто чтобы знать, что он реален сейчас. Отец тогда преподал ему самый жестокий урок жизни, который навсегда сделал его тем, кто он есть. Тем, кем он всегда будет.

— Ты, кусок идиота! — орал отец, кружа вокруг него, точно грифон. — Придурок! — пощечина откинула его голову влево. — Я же говорил, — сгреб его за воротник рубашки, — говорил совершать любые гадости так, чтобы тебя не видели!

Он оттолкнул от себя сына и в раздражении пнул резную ножку кресла. Не ребенок, а идиот!

— Ты в курсе, кто папаша этой девки?!

— Нет.

— Плевать на девку! — кричал мужчина, захваченный собственной тирадой и смерчем эмоций. — Ее папаша самый влиятельный адвокат Питера! Он может сгноить нас к черту, затаскает по судам и похоронит там же!

— Прости, пап.

Дима отвечал ему, как робот, не чувствуя за собой вины. Если на девку плевать, то в чем проблема? Он же ее обидел, а не папашу.

— Прости! — плевался от сочащегося из глотки гнева отец. — Прости! Дима, я тебе уже это говорил. Скажу последний раз. И если ты меня не услышишь — пеняй на себя. Тебя никто здесь не держит. Садись в машину и катись в город. Иди в обычный двор и можешь сколько угодно пинать тамошнюю малышню. Их родители ничто, даже пикнуть не смогут. Та ситуация с собаками тебя ничему не научила?

— Прости, папа.

— Ну хочешь ты стрелять в этих собак из своей пугалки — стреляй. Плевать на пушистых зверин, но, Дима, черт возьми, делай это так, чтобы потом вся желтая пресса не обсасывала это на первых полосах своих вонючих газетенок! Делай это так, чтобы собаки были бездомные, на которых никто и не посмотрит, а не какой-нибудь фифы, которая раструбит потом по всей округе, какой у меня жестокий сын.

— Я тебя понял, пап.

— Ты же можешь отличить дворового уродца от этой мелкой крысоподобной собачонки в костюме? Вот и делай выводы.

— Сделаю.

Отец с красным от напряжения лицом опустился в кресло. Ох уж это воспитание! Эти дети!

— Перед девкой завтра же извинишься. — Бросил перед ним карту. — Купишь самый дорогой букет, какой будет в продаже. Прикупи ей что-нибудь из ювелирки. И, Дима, — злые бусинки-глаза отца прошили его до холодного пота в ладонях, — ты будешь валяться в ее ногах столько, сколько понадобится для прощения. Ты меня понял сейчас?

Стянув карту со стола, Дмитрий кивнул.

Тот день стал переломным в судьбе Дмитрия Туманова. Он сделал необходимые выводы. И больше его отец никогда не знал, сколько мрака клубится в его голове, сколько скелетов своей необузданной жестокости он спрятал в анналах истории. Никто не увидел. Все было сделано в лучшем виде.

***

Разве все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть друг друга и потому мучать себя и других?

Л.Н. Толстой "Анна Каренина"

Жидкими каплями бриллиантов по ее черному зонту стекал дождь. А затем на нем расцветали едва заметные узоры. Кажется, такой стала и ее жизнь. Лил беспрерывный дождь, но только сейчас стали появляться узоры.

Черные лодочки Элины шагали по летнему мокрому асфальту, отбивая ритм новых свершений, неизбежных изменений, что уже танцевали вальс на кострище ее прежней жизни. Они извивались в безумном танце с бубнами, призывая духов уверенности в себе, решительности и любви.

Слишком рано закрыв зонтик, Элина поймала на лоб пару крупных капель, съехавших на своих жидких спинах с крыши больницы. Она улыбнулась, промакивая лоб бумажной салфеткой.

— Эля, привет! — поздоровалась медсестра за стойкой регистратуры. — Возвращаешься на работу?

— Возвращаюсь в жизнь, Алин, — еще шире улыбнулась энергией тысячи солнц Элина.

Когда мы чувствуем готовность сделать шаг вперед, ветер жизни сам бьет нас в спину, не давая нам ни секунды на промедление. Ее ноги бежали к кабинету главврача так, словно она вчера научилась ходить. Почти тридцать лет ее жизни прошли, и они потрясающе прекрасны. В них было все: и радость, и любовь к себе, и вдохновение совершать новые победы, а после мелодия ее жизни упала до ля-минора, и она испытала горечь утрат, ненависть к себе, неверие в лучшее.

У кабинета Стрельцова в очереди находились три человека. Элина впервые почувствовала наглость, чтобы быть бестактной и дерзкой настолько, чтобы ворваться в его кабинет без стука и соблюдения очереди.

— Владимир Николаевич, заявление. — Оставила на его столе лист бумаги, заполненный с истинной душевностью, на котором каждая буква была выведена с любовью. — Две недели отрабатывать не буду. — Он хотел открыть рот, но напор Элины был сокрушительным. — Любые санкции и взыскания на ваш вкус.

— Элина…

— Думаю, найдутся еще несчастные, карьеру которых вы загубите ради эго вашей дочери. А оно ненасытное, вы знаете. Сколько ни корми, а Катя требует все больше.

Слова вылетали саранчой, инфицированной неукротимой злобой, изо рта Элины и расползались по лицу главврача. Их укусы оставляли на нем язвы. Девушка ликовала. Реванш спустя годы. Никогда не поздно нанести ответный удар тем, кто бил тебя слишком долго.

Дверь в кабинет Стрельцова закрылась, словно бы опустилась крышка музыкальной шкатулки, и все злосчастные мелодии стихли. Навсегда. Отныне она настроит инструменты заново, и никакой фальши, заунывной музыки или оглушающего пения нестройных голосов ее комплексов.

— Элина! — голос Катерины набросил ей на шею удавку.

Сильным движением рук она скинула ее с себя. Больше эти гладкие, но на самом деле костлявые ручки с маникюром не будут ее душить. Довольно.

— Как всегда, Катя, встречу и тебя обязательно. Хотя не поминала вроде черта.

— Какая ты стала смелая. — Неизменные каблуки Стрельцовой вмиг сократили расстояние между девушками. Лицо Катерины парализовало шоковым состоянием. — Что с тобой?

— Ничего. Я просто больше не прячусь. — Элина покрутила лицом в разные стороны. — Стесняться себя — первый признак клинической смерти души. Да, я больше не красавица. Да, у меня шрам на половину лица! И да, теперь у меня синяки на другой половине. А я не стесняюсь. Мне не стыдно.

Душа Элины была закидана дымовыми шашками, дым застилал собою прежние робость и боязливое преклонение перед каждым, кто казался ей выше нее самой. И ростом, и социальным статусом. Она пришла в больницу полностью без макияжа. Без тонального крема и пудры. Со шрамом и синяками. Со своим лицом, а не с маской. За руку с Элиной, а не с какой-то притворщицей, для которой играть стало профессией.

— Скажите, Катерина Владимировна, вы счастливы? — задала свой главный вопрос она, приближаясь максимально близко к бывшей подруге. — Скажи, ты получала моральное удовольствие, когда он бил меня? Ничего особенного не чувствовала в тот вечер, наверняка проводя его с новым мужиком? Ах, прости, с новым богатым и красивым мужиком. Я-то могу о таких только мечтать, а ты спец.

— Что ты хочешь всей этой своей жалкой тирадой? — не стушевалась Катерина. Железную леди ножом не поранишь. — Что я показала видео твоему мужу или что я шлюха?!

Стрельцова осеклась. Ее макияж выдавал крайнее удивление. Очерченные бронзером скулы вытянулись, следуя за мимикой лица девушки. Удлиненные стрелки чуть приподнялись, повторяя контур теперь расширившихся глаз.

— Да, Катюша, ты знаешь про видео, ведь именно ты его прислала Мише. — Элина не злилась; ее сердце танцевало на летнем фестивале, разодетое в лиф из ракушек и цветное парео. — И я так тебе благодарна. Синяки стали смертью наших отношений, которые мы построили словно в одолжение кому-то, самим себе. Спасибо, Катя.

Смерть считается последней болью. Эти синяки стали ее смертью. Муж последний раз ударил ее, и она готова сказать ему спасибо. Моральное уничижение она могла бы терпеть еще очень долго, но его кулаки вынести не смогла.

— А насчет шлюхи, как ты выразилась, — продолжила Элина, не ощущая страха и тянущего к земле желания склонить голову, — решать тебе. Задай себе этот вопрос, когда будешь ложиться в койку, дорогую постель, прости, с очередным люксовым мужчиной. А мне тебя не понять, так и есть.

Стрельцова молчала. Парировать нечем. Оружие опущено. Магазины автоматов пусты. Весь заряд выпущен себе же в голову. Элина не стала дожидаться, пока оппонент по интеллектуальным коридорным играм найдет следующее острое оскорбление и направилась к выходу из больницы.

— Остановись, — спокойно попросила Катерина. — Элина, остановись.

— Нет времени, извини. Я тебя уже достаточно слушала. Много лет. Уши вянут.

— Элина! — Стрельцовой пришлось добежать на цыпочках (каблуки-то совсем не для бега!) до Элины.

— Кстати, я уволилась. Больше тебе никто не будет мозолить глаза.

— Думаешь, сможешь начать все сначала? — фыркнула подруга.

— Начать никогда не поздно. Не поздно встать с колен, в какой бы грязи ты не валялся. Наконец-то я это поняла. А ты зайди к папочке и скажи ему за все спасибо.

— Перестань уже винить меня во всем. Никто не виноват, что тебе не повезло с родителями.

— Заткнись, стерва продажная, — прошипела Элина. — Тебе-то повезло с родителями! Ты получила место хирурга, а меня твой папаша отправил работать на скорую с увещеваниями о скорых карьерных перспективах, а пока поработай, Эля, на холоде и в жаре, почти всегда голодная и уставшая, подбирай бомжей на улицах и неадекватных алкоголиков! Пока я пыталась выжить на этой адской скорой, вытаскивая с того света буйных наркоманов, которые, как окурки, валяются на дорогах, ты в красивом платье принимала клиентов в своем кабинете! Это из-за тебя мое лицо в таком неприглядном виде. Каждый раз смотря в зеркало, рисуй этот шрам на своем личике. Тебе понравится, поверь мне.

Воспоминания о том дне, который навсегда поставил печать уродства на страницах ее жизни, осыпались сажей в душе. Она аккуратно смела ее в заржавевший совок и без сожаления выкинула.

— Как бы там ни было, все неважно. — Невозмутимая безмятежность разлилась по нервным клеткам Элины. — Настоящее таково, что наша война закончилась, Катя. Ты победила по-своему. И я при победе, я счастлива. Так пусть каждый упивается своим триумфом, пока не станет горько пить из этого кубка.

Следующий шаг Элина сделала уже из здания больницы. Полная сил. Сияющая сильнее солнца. И оно дружелюбно согласилось уступить ей первенство сегодня, выставив вперед своих легионеров цвета морской пены — пушистых облачков.

Только вперед. Только к счастью по этой скоростной дороге жизни. Она начет все заново, оторвет от листа клочок и напишет на нем новую историю успеха и любви. А может, возьмет целый ватман — и никто не сможет остановить ее.