ГЛАВА 1
ПОЧТИ СОСТОЯВШЕЕСЯ УБИЙСТВО
Свет режет глаза.
Сразу всплывает: свет, ослепительный свет. Резанул по глазам, и, спустя мгновение, по лицу, по коже, по всему телу. Свет состоял из пламени и осколков стекла… И из оглушительного, сотрясающего все тело грохота, который вместе с пламенем и осколками отшвыривают меня назад, на каменный пол…
Потом всплывает: сквозь огненный вихрь — Шерил, подброшенная в воздух, вместе со стеклами и пламенем влетающая в подъезд…
Потом ужас: где Шерил? Что с ней?!
Потом страх: а что со мной?!
* * *
Холодея, прислушиваюсь к телу.
Тело отвечает: больно. Не очень понятно, где именно, — но понятно, что очень.
Очень больно.
ОЧЕНЬ БОЛЬНО!!!
Паника.
Не могу понять, все ли на месте.
Кричу.
* * *
Никто не идет. Никто не идет. Никто не идет!
Но где-то же должен быть звонок?!
Повернула голову. Увидела. Дотянулась, нажала…
Ура! Я дотянулась — руками! Есть руки! В бинтах, но есть!
Спокойно, спокойно, надо взять себя в руки, тем более, что они есть. Выясним теперь про ноги. Эй, ноги, вы где?
Пошевелила.
Шевелятся.
Нет, мне это не кажется, движение одеяла подтверждает, что под ним — мои ноги.
Что ж, уже лучше. Ничего не оторвалось. Голова тоже на месте, а то чем бы я думала про свои конечности?
Вот только странно, что ощущение такое, будто у меня ничего нет.
Это потому, — догадываюсь я уцелевшей головой, — что все болит. И голова тоже болит. И лицо. И все какое-то стянутое…
Я ОБОЖЖЕНА!
Боже мой, я обожжена, я изуродована!
Руки тянутся к лицу. На лице бинты.
А что под бинтами?… Дайте мне зеркало! Немедленно к зеркалу, встать, идти, себя увидеть!
Что-то не пускает. В вене игла. Капельница.
Господи, — падаю я на подушку, — за что?!
* * *
Дверь впустила пожилую женщину в белом переднике.
— Вот как хорошо, ты проснулась… — улыбается мне она, — вот и прекрасно, сейчас будем кушать…
Я еще ничего не успела спросить про свои ожоги, как в мою палату снова вошел человек, на этот раз лысоватый полный мужчина в белом халате. Ласково глядя на меня, он присел на край моей кровати и начал выяснять, кто может заплатить за мое лечение.
Кто? А я откуда знаю, кто? Я не знаю, что есть на моем счету во Франции. Я не знаю, сможет ли Игорь заплатить за мое лечение. Да-да, страховка у меня есть, но я не имею ни малейшего понятия, покрывает ли она несчастные случаи… А Шерил как же? Что с ней?!
ЧТО С ШЕРИЛ?!!
* * *
— А вы ей кто? Ах, подруга…
И тут я холодею. Раз они не заметили нашего сходства, значит… Лица наши разглядеть трудновато…
Ее?!
Мое?!
Оба?!!!
— А родственники у нее есть, не знаете?
Есть, есть, в Америке, но что же с ней, скажите, наконец!!! Почему родственники, неужели дело так худо?!..
— Ваша подруга в коме.
Жива. Значит, жива. Но в коме. Значит — пока жива. Цела?
— Она… она покалечена?
— Нет, к счастью. Но взрывная волна вызвала контузию головы и в данный момент…
— Она выживет?
— Мы на это надеемся.
Собаки. Никогда прямо не скажут.
— У нее нет серьезных повреждений, ожогов там или чего?..
— Ожоги имеются… Но это все вполне в пределах компетенции современной медицины, единственно, чего нам не хватает на данный момент — это ее сознания. Залог успеха операции, понимаете ли, прежде всего в сознательном желании больного выздороветь…
— А я?
— Что вы, мадемуазель?
— Что со мной?!
— Все в порядке, вам не о чем беспокоиться. Небольшие ожоги и порезы…
Небольшие? Что он мне голову морочит, у меня все так болит, что я себя не чувствую!!!
— Мне больно… — сказала я жалобно, и подумала о Шерил. Стыдно сказать, но я была рада, что не оказалась на ее месте.
— Через пару дней танцевать будете, — сказал, вставая, врач. — А пока вам укольчик обезболивающий сделаем. Вам принесут поесть, а потом — спать.
— Сначала зеркало, — сказала я. — Все остальное потом.
* * *
Зеркало размером с детскую книжку было вручено в мои забинтованные руки со словами:
— «Вы все равно ничего в нем не увидите, но расстраиваться не надо, через недельку повязочки снимем, вот тогда и посмотрите»…
Забинтованное чучело смотрело на меня круглыми глазами, торчал нос, совершенно целый и даже не поцарапанный, нижняя губа была порезана и под бинты уходил краешек аккуратного шва. Глаза у чучела немедленно покраснели и наполнились слезами.
— И много у меня еще таких? — указала я на шов, шмыгнув уцелевшим носом.
— Немножечко совсем, — уклончиво сказал врач. — Еще парочка-троечка, не больше… Но они все пройдут бесследно, я вас заверяю, — вас оперировал сам доктор Шован!
— «Сам доктор Шован» — это значит хорошо?
— Еще как!
— А почему у меня тогда вся голова забинтована?
— У вас несколько небольших ожогов и множество мелких, совершенно незначительных порезов — осколки, знаете ли, как занозы впились в кожу, — все это не оставит следа, но пока что повязки совершенно необходимы…
— И на голове тоже?
— Частично… — кивнул доктор. — Волосы пришлось, извините, состричь…
Волосы! Мои красивые, мои распрекрасные волосы, моя гордость, предмет зависти всех подружек! И снова — мысль о Шерил и стыд за собственные мелочные страдания.
— Я к Шерил пойду, — села я на кровати.
— Что вы, что вы, — испугался доктор, — вам нельзя. Вам ходить нельзя пока, вам под капельницей лежать нужно, и потом, вы так напичканы успокоительными и обезболивающими средствами, что ваши ноги вас не послушаются! В первый раз надо будет вставать обязательно с медсестрой, у вас обморок может случиться, вы ведь уже третий день в постели…
— Третий день?!
— И потом, к вашей подруге нельзя. Она в коме, я вам сказал. Послушайтесь меня, моя дорогая, поешьте спокойно, потом поспите — это самое лучшее, что вы можете сделать в данной ситуации для себя, а для вашей подруги предоставьте нам сделать все необходимое, ладно?
Доктор похлопал меня по забинтованной руке, которая немедленно отозвалась болью, и встал.
— Какой сегодня день?
— Понедельник, 11 декабря.
— Я что, была без сознания?
— Некоторое время, да. Потом под влиянием наркоза — вас оперировали — и успокоительных средств.
— Мне нужно в Москву позвонить.
В дверь постучали. Врач подошел к ней и распахнул. В комнату задвинулся полицейский в форме.
— Мне сказали, что я могу поговорить с мадемуазель?…
— Поговорите, — кивнул врач. — Только не утомляйте больную. Ей нужен покой. А в Москву… — он повернулся ко мне, — по этому аппарату вы можете звонить в Москву, — кивнул он на зеленый телефончик, стоявший на тумбочке у кровати, — но вам нужно будет сначала заплатить за пользование им, тогда его вам включат…
С этими словами он покинул мою палату, оставив меня наедине с полицейским.
* * *
— Комиссар Гренье, — представился он.
Это был очень большой и плотный мужчина с темно-рыжими коротко стриженными волосами. Форменная рубашка туго натягивалась на обширной груди, крупные белые руки были покрыты рыжеватыми волосками и веснушками.
— Постарайтесь вспомнить как можно подробнее все, что предшествовало этому взрыву. Каждая деталь важна, вы же понимаете…
Я постаралась. Я рассказывала про предыдущие покушения на Шерил, про взрыв и про двух мужчин, которые следили за Шерил, и меня постепенно охватывала ненависть, от которой я начинала задыхаться. По какому праву они распорядились нашей жизнью, здоровьем, красотой? По какому праву?!!
— Вам плохо? — испуганно спросил комиссар.
— Нет. Мне отлично. Только найдите их. Поскорее найдите этих сволочей, пожалуйста.
— Постараемся, мадмуазель, — кивнул полицейский. — Что-нибудь еще вспомните?
— Меня удивило вот что: почему и как они узнали о нашем переезде? Они следили за Шерил только после окончании работы, в выходные слежки не было — мы специально проверяли. А тут пришли днем, в выходной, и пришли со взрывчаткой, и заложили ее в машину… Как они узнали?
— «Они»?
— Ох, не знаю, пусть будет «он». Вы знаете, сколько их было?
— Пока я не знаю ничего. Ваша подруга ежедневно пользуется машиной?
— Нет. Только вечером — и то не всегда — и в выходные. На работу она ездит на метро из-за пробок.
— Следовательно, машина могла быть заминирована в любой рабочий день и должна была взорваться только тогда, когда ее завели. Ваше присутствие оказалось несчастливой случайностью. Не в курсе, когда мадемуазель Диксон последний раз до этого взрыва пользовалась машиной?
— Наверное, в прошлый понедельник — у них, у экологистов, было какое-то важное собрание.
— Взрыв произошел в прошлую субботу… Следовательно, бомба могла быть заложена в любой день прошлой недели. Механизм приводился в действие через пять минут после включения мотора.
— Скоты, — пробормотала я.
— Тем не менее, нельзя исключить гипотезу, что кто-то заранее знал о вашем намечающемся переезде. Попытайтесь вспомнить, кому вы говорили о нем говорили.
— Никому. Кроме Джонатана и Ги, разумеется.
— Этих молодых людей мы уже допросили, — кивнул следователь. — Есть ли у вас основания подозревать кого-то из них в желании убить Шерил?
— Бог мой, конечно нет! К тому же Джонатан знает ее каких-то две недели…
— А вас?
— Что меня? — не поняла я.
— А вас он давно знает?
— С тех пор, как начались занятия в Сорбонне, с начала октября…
— И какие у вас с ним отношения?
— Дружеские… Вы что, подозреваете, что Джонатан хотел убить — меня?
Я аж подскочила на кровати от такого предположения, забыв про боль, которая, впрочем, тут же напомнила о себе.
— Я рассматриваю возможные версии, только и всего… Значит, вы полагаете, что у этого англичанина нет никаких причин, чтобы желать вашей смерти или смерти Шерил?
— Послушайте… Это до такой степени нелепое предположение… Это просто невозможно!
— На вашем месте я не был бы так уверен.
— Это почему еще? У вас есть подозрения?
— Нет, пока нет. Но не стоит так безоговорочно доверять малознакомым людям и так категорично настаивать на том, что вам, на самом деле, мало известно. Что вы знаете об этом юноше?
— Ну хотя бы то, что я ему нравлюсь. А почему вы не задаете подобных вопросов насчет Ги?
— С ним проще — он француз. Про него мы уже немало знаем и, нам представляется, что он по всем характеристикам не наш клиент. Англичанин же — темная лошадка. Оснований подозревать его у нас нет, но надо будет еще справиться на его счет в английской полиции…
— Меня удивляет, что ваше следствие приняло такой странный оборот. Я бы на вашем месте искала среди реальных врагов Шерил, которым она серьезно мешает своей экологической деятельностью.
— Возможно, что никому. Это мог быть террористический акт. Вы знаете, последнее время исламисты…
— При чем тут они? Это же совершенно очевидно, что покушались именно на Шерил! Исламисты взрывают бомбы в общественных местах, а ее двор — это вовсе не общественное место, вы что, не понимаете?
Комиссар улыбнулся.
— Скорее всего, вы правы. Но исключить эту гипотезу мы пока не можем. Что-нибудь еще вспомнили? А то я оставлю вас отдыхать, и так уж, должно быть, замучил… Доктор говорит, что вы легко отделались. Я рад за вас.
— Знаете что… — заговорила неуверенно, потому что мысль моя не была мне самой ясна до конца. — Что-то в этом парне в джинсах меня насторожило.
— Что именно? — быстро навострил уши следователь.
— Какая-то странность, особенность… Как будто он… Как будто он не француз, а иностранец. Вот вы сейчас говорили: Ги — француз, Джонатан — англичанин… Понимаете, и того, и другого видно за сто километров: вот идет француз, а вот идет англичанин. Я в Сорбонне учусь, там одни иностранцы… Я это научилась улавливать: кто иностранец, а кто нет.
— И почему вы считаете, что этот тип в джинсах — иностранец?
— Сама не могу понять. Лицом он скорее на итальянца похож, да ведь такими лицами во Франции никого не удивишь… Тут другое. Тут вот что! — воскликнула я, — он джинсовый костюм носит!
— Ну и что? — удивился следователь.
— У вас дети есть?
— Есть, — ответил он ошарашено. — И что с того?
— Сколько лет?
— Восемь и двенадцать.
— Они носят джинсовые костюмы? Не джинсы, а именно костюмы, с курткой?
— Носят. Не пойму, что вы в этом странного нашли.
— А парню этому под тридцать, не меньше. В этом возрасте практически никто не носит джинсовые костюмы, только джинсы, но не джинсы с куртками. Это как бы признак дурного тона.
— Вы сильно преувеличиваете. У нас и так носят, и сяк, — кому как нравится. А насчет тона — так он, может, из такой среды, в которой дурной-недурной тон никого не волнует?
— Может… Не знаю я. Но все-таки… Что-то в нем есть нефранцузское…
— Он, по вашим словам, произнес фразу из лифта: «это какой этаж?» Акцент у него был?
— Не обратила внимания.
— А если бы был — обратили бы!
— Но три слова можно произнести без акцента! Когда я говорю по-французски, люди не сразу замечают мой акцент, потому что несколько коротких и несложный первых слов его не выдают! Потом, я его не очень хорошо слышала, через дверь, он у Джонатана спросил. И потом — я русская, Джонатан англичанин, нам не так легко распознать акцент в неродном французском!
— Допустим. Но все же ваше заключение насчет джинсовой куртки уж очень натянуто выглядит…
— Нет! Я поняла в чем дело: не в куртке! А в каскетке!
— Французы, по-вашему, каскетки не носят?
— Задом наперед, на американский лад!
— Ну, знаете, у нас молодежь тоже…
— Этот тип — американец!
— А что, ваша подружка и американцам насолила?
— У нее международная деятельность…
— Ну ладно, возьму ваши соображения на заметку, хотя они мне кажутся, не скрою, сомнительными, мадемуазель. Но — как знать, как знать, может и пригодятся. Спасибо, мадмуазель. Выздоравливайте!
Рыжий комиссар поднялся, подергал затекшими ногами и вышел из моей палаты.
* * *
Разговор меня все-таки утомил. Вспоминать все это было тяжело и болезненно, боль за Шерил меня не отпускала, как и моя собственная, физическая боль.
Поев без аппетита, я задремала и проснулась уже в сумерках, когда в мою дверь снова постучали. Первыми в двери показались цветы — круглый, как блюдо, букет коралловых роз, убранных по окружности колосьями и какой-то зеленой травой. За букетом появился Джонатан.
— Джонатан! Джонатан… — сказала я и заплакала.
Он подошел, наклонился ко мне, заглянул в мои мокрые глаза и поцеловал меня в покрасневший нос.
— Я люблю тебя, — сказал он тихо.
Я перестала плакать от удивления. Я удивилась, конечно, не тому что он меня любит, я это и так знала, а тому, что он это сказал. Поймав мой взгляд, Джонатан, словно пожалев о вырвавшихся словах, сменил тон и тему:
— Ты хорошо выглядишь, — сказал он ровно-светским голосом, и спохватился:
— Во всяком случае, твой нос…
* * *
Джонатан заплатил за мой телефон и мне его включили. Первым делом я позвонила домой. Игорь не отвечал. Он не отвечал вечером, он не отвечал утром, он не отвечал ни в какое время дня и ночи. Но не мог же он быть на работе круглосуточно! И он не мог уехать так надолго, не предупредив меня!
Я терялась в догадках. Он мне был очень нужен, очень. Особенно сейчас, когда мне было так плохо, так одиноко. Особенно сейчас, когда я так нуждалась в его помощи и совете.
Особенно сейчас, когда Джонатан сказал «я люблю тебя»…
И оттого, что он так безнадежно куда-то запропастился, мне было страшно.
Так страшно, что я боялась даже позвонить маме. Кроме того, мне не хотелось ей говорить, что со мной произошло. Это тоже было слишком страшным.
По ночам мне снилась сверхтемпераментная брюнетка в постели с Игорем. Она раскрывала, как рыба, огромный красный рот и всасывала его в себя, а его тело, извиваясь, как червяк, постепенно исчезало в ее ненасытной утробе…
Я искала объяснение его исчезновению. Я искала объяснение моим снам. Я стала думать, что никогда не удовлетворяла Игоря по-настоящему как женщина. Он был моим первым мужчиной, он научил меня всем премудростям секса, но в ответ я могла ему дать только то, чему он меня научил… В нашей интимной близости мы не были партнерами, мы не были дуэтом, поющим на два голоса песню страсти: был всего один голос — Игорь и его эхо — я.
И теперь он завел себе другую женщину.
* * *
Я просто перестала звонить в Москву. А маме позвоню, когда снимут повязки и я увижу, что с моим лицом.
* * *
Со страховкой все утряслось, за мое лечение обещали заплатить и мой врач повеселел. Он мурлыкал каждый день, навещая меня: вот-вот, мур-мур, снимем повязочки и вы увидите, мур-мур, какая вы красавица, мур-мур…
Каждый день я спрашивала, как Шерил, и каждый день получала ответ, что она все еще в коме. Каждый день я просила разрешения ее увидеть и каждый день получала отказ…
* * *
В среду мне разрешили встать. Под руку с медсестрой, шатаясь от слабости, я прошлась по коридору, высматривая, где может находиться дверь, за которой лежит Шерил. Кажется, я ее вычислила. Во всяком случае, табличка «интенсивная терапия» должна означать, что именно за ней пытаются вернуть к жизни тех, кто уже одной ногой покинул ее…
На следующий же день, сразу после завтрака, я направилась к этой двери. Я чувствовала себя хорошо, слабость почти прошла и на ногах я держалась вполне крепко. А на их запреты — плевать я хотела. Я должна была увидеть Шерил.
* * *
… Наверное, это была она. В этой спеленутой бинтами мумии нельзя было вообще узнать никого. Даже нос ее был покрыт повязками, и бледные, бескровные веки прикрывали глаза. Я приблизилась.
Да, это была Шерил. Я узнала эти нежные, полупрозрачные, синеватые веки. У них была такая же форма, как у меня…
Белая мумия была вся в проводах, которые шли к ее носу, к ее рукам, к ее груди. Подвинув один из них, я осторожно присела на край кровати.
— Шерил… — позвала я.
Она мне не ответила. Ничего не изменилось, веки не дрогнули.
— Слышишь, Шерил, это я, Оля… Слышишь? Слушай меня, внимательно слушай, сестричка: ты не должна умирать. Ты обязана выжить. Пусть твой мозг работает, пусть твое сознание вернется на землю, ты вылечишься, у тебя все на месте, только ожоги, но они заживут, вот увидишь, от них даже следа не останется, слышишь? Надо только, чтобы ты вернулась. Ко мне… Я не могу тебя потерять, понимаешь? Я тебя только нашла… Я… Мне без тебя будет очень плохо, Шерил, понимаешь? Ты не можешь так со мной поступить, ты должна вернуться, ты должна выздороветь, и мы с тобой будем снова похожи, и будем жить вместе, и никогда не расстанемся, и будем очень счастливы, слышишь, очень…
Бледные веки дернулись. Совсем чуть-чуть, лишь ресницы шевельнулись. Она не открыла глаза, она не посмотрела на меня, но я знала, что она меня услышала!
В палату вошла недовольная женщина в белом халате и открыла было рот, чтобы меня обругать, но я ее опередила:
— Она меня слышала! Понимаете, она меня слышала! Она мне ответила!
— Как ответила, — растерялась женщина и недовольство исчезло с ее лица. — Как это?
— Веками. Она в ответ мне дернула немножко веками, понимаете?
Женщина покачала головой.
— Вы кто? И кто вам разрешил сюда входить?
— Я ее… Я ее лучшая подруга. Самарина.
— А, это вы вместе с ней попали во взрывную волну?
— Именно… Я могу приходить к Шерил? Я буду с ней разговаривать, она меня слышит, и сознание к ней вернется!
— А ваш лечащий врач вам позволил сюда ходить? Ваше состояние от этого не ухудшится?
— Разумеется, нет, — сказала я сверхуверенным тоном. — Я уже в полном порядке. Вот только бинты еще остались, но мне их обещают снять в субботу!
— Что касается моей подопечной — кивнула она на белую мумию, — я не возражаю. Ей это только во благо. Нам иногда удавалось вернуть к жизни людей лишь потому, что с ними разговаривали их близкие… А что касается вас — я выясню это у вашего лечащего врача.
* * *
Это была победа. Я получила разрешения со всех сторон и теперь просиживала дни напролет, болтая с Шерил. Я заставила себя забыть о том, что она на грани жизни и смерти, и разговаривала с ней обо всем понемножку, словно она сидела рядом со мной на диванчике в моей квартирке… Это было непросто, — болтать, как ни в чем ни бывало с белым неподвижным коконом, внутри которого укрылась от мира Шерил, но я знала, что ей это необходимо — слышать каждый день родной голос, который зовет ее к жизни. И я звала ее, звала изо всех сил.
Иногда приходил Ги, и мы сидели с ним вместе возле постели Шерил. Ги был необычайно серьезен и было заметно, что здесь, в больнице, у постели девушки, которая ему явно нравилась, но которую теперь он не мог даже узнать в этой белой мумии, он чувствовал себя не в своей тарелке. Что происходило в его голове, я не знала. Приходил ли он из чувства долга, мечтая поскорее уйти? Или действительно его тянуло сюда, к Шерил? Пожалуй, больше всего это было похоже на немой вопрос с его стороны: собирается ли она возвращаться к жизни или нет, и стоит ли ему ее ждать…
Джонатан, словно сожалея о вырвавшемся признании, стал последнее время как-то особенно сдержан, подчеркнуто корректен со мной. Испугался, что его неразделенные чувства покажутся смешными. Не хотел навязываться. Уронить свое английско-аристократическое достоинство. Но я, честно говоря, была рада. Я тоже стала подчеркнуто-сдержанной. Я не знала, что мне делать с его чувствами, я не знала, в какой степени я могла бы их разделить. Мне было приятно, что он мне признался в любви, он мне нравился, и если бы не Игорь, то я бы, наверное, может быть…
Если бы не Игорь. Если бы не был в моей жизни.
Если бы он не пропал из моей жизни.
Кроме Шерил, это было единственное, что меня занимало всерьез.
* * *
Наступила, наконец, долгожданная суббота — день, в который с меня снимали бинты. Я пыталась состребовать зеркало, но мне его никак не хотели давать. Под бинтами оказались еще и наклейки, которые долго и мучительно сдирали с пренеприятным треском с моей несчастной кожи, отчего я вопила так, что даже бывалая медсестра вздрагивала и бросала жалобные взгляды на моего лечащего врача. Когда мое лицо очистилось окончательно от всех шкурок и было продезинфицировано под аккомпанемент моих неослабевавших воплей, мой врач приблизился и, склонив голову, стал разглядывать меня, прикусив от усердия кончик языка, словно перед ним была знаменитая Джоконда, увидеть которую он мечтал всю жизнь. Я напряженно следила за выражением его лица, но оно не выражало ничего, кроме восхищения плодами собственного труда.
— Дайте мне зеркало, ну пожалуйста, — канючила я без остановки.
Не дали. Лишь только после того, как меня плотно облепили новыми наклейками, правда, уже без бинтов, я добилась зеркала.
Лучше бы не добивалась. Наклеек на мне было столько, что ничего все равно разглядеть нельзя было, кроме того, что мое лицо покраснело и опухло. Мои распрекрасные волосы представляли собой какой-то бесцветный пушок с проплешинами пластырей. Увидев мою родную и такую несчастную физиономию в зеркале, я начала реветь, отчего сделалась еще более красной и опухшей. Врач увещевал меня, говоря, что все это пройдет и следа не оставит, что после пластических операций всегда так бывает, что еще неделя, и даже нельзя будет догадаться, что мое прелестное лицо перенесло подобное потрясение…
Сменили повязки и на руках, на ногах — их было немного, куда меньше, чем на лице — но то, что я увидела под ними, заставило меня содрогнуться. Я никогда, никогда уже не буду красивой. Мой врач врет, чтобы меня утешить.
Все, прощай красота и молодость!..
* * *
Наревевшись, я отправилась, как обычно, в палату Шерил, думая о том, что скажет она, когда очнется и увидит свои повязки…
Возле ее кровати, вполоборота ко мне, стояла высокая плотная женщина лет пятидесяти, в синем костюме с большими белыми отворотами, с белыми крашенными волосами, начесанными на макушке и перьями торчавшими на концах.
— Бонжур, — сказала я входя. — Я вам не помешаю?
Я никак не могла понять, кто бы это мог быть. Явно она не относилась к больничному персоналу и мне подумалось, что она, должно быть, из «Чистой планеты».
Не оборачиваясь, женщина неприветливо кивнула мне в ответ. Постояв у нее за спиной, я вышла. Она мне не понравилась, и я решила переждать ее визит, чтобы посидеть с Шерил наедине. Едва я закрыла дверь палаты за собой, как навстречу мне вылетела из глубин коридора врачиха, которая опекала Шерил.
— Вот вы где, я вас ищу!
— Что стряслось?
— Вы говорите по-английски?
— Да…
— Приехала мать Шерил, она не говорит по-французски, а я плоховато владею английским…
Так вот оно что! Это Кати!
— Ради Бога, — сказала я, — к вашим услугам.
Мы вернулись в палату. На какое-то мгновение я похолодела при мысли, что сейчас она увидит нашу схожесть и… И как будто разгадка тайны приблизилась ко мне на мгновенье, как будто Кати должна была что-то такое сказать, чтобы приоткрыть секрет…
Но я же вся в наклейках, словно давно путешествующий чемодан! — что она может увидеть?
С забавным французским акцентом врач представила меня Кати как подругу Шерил. Лицо Кати соответствовало ее крупной, тяжеловатой фигуре. Массивный подбородок покрыт светлым пухом, губы тонкие и длинные, словно прорезь почтового ящика, и яркая помада не столько скрывала, сколько подчеркивала их неизящество; мясистый нос и выщипанные брови над тяжелыми веками довершали этот, почти мужской, портрет.
Маленькие серые глаза Кати цепко прошлись по моему обклеенному лицу, запнулись о мой нос, снова оббежали лицо, словно пытаясь настигнуть какую-то промелькнувшую и сбежавшую мысль, — и наконец, оставили меня в покое.
По ее просьбе я рассказала Кати происшедшую с нами историю. Я перевела все вопросы врача к ней и ее к врачу. Я прокомментировала все финансовые аспекты лечения Шерил и помогла Кати оплатить все счета в регистратуре.
После чего она попросила меня оставить ее с Шерил наедине. И лишь когда я выходила из палаты, она меня спросила:
— Я хотела бы остановиться в квартире у Шерил. Но в ее вещах не было ключей. Вы не знаете, где они?
Где они? Перед глазами пробежали сцены: Шерил отдает мне ключ, я закрываю квартиру и спускаюсь, и тут же взрыв…
— Они должны быть в моих вещах. Я посмотрю.
* * *
Ключи были, действительно, у меня. Выйдя от Шерил, Кати спросила, не смогу ли я ее сопроводить.
Я могла. Мой врач мне как раз утром сообщил, что я могу, по состоянию моего здоровья, выписаться, но вряд ли я буду чувствовать себя комфортно за ее пределами в таком виде, так что со своей стороны он мне рекомендует провести еще недельку в больнице…
Я заверила его, что непременно так и сделаю, тем более что страховка платит. У меня не было ни малейшего желания появиться с моим обклеенным лицом на глаза изумленному народу.
* * *
Взяв такси, мы с Кати поехали на Площадь Республики.
Кати молчала всю дорогу. Мне было очень неуютно рядом с этой дамой с неприветливым лицом и редкой неискренней улыбкой. Только когда мы уже почти подъехали к дому Шерил, она вдруг повернулась ко мне и спросила:
— Значит, вы русская?
Действительно, врач упомянула о моем гражданстве, когда представляла меня. Так чего же она переспрашивает?
— Да, — ответила я недоуменно.
Кати отвела глаза и отвернула голову к окну. Но спустя минуту до меня донесся ее следующий вопрос:
— Из Москвы?
— Из Москвы, — сказала я сдержанно, — а что?
Ответа не последовало. Ее вопрос оставил у меня неясный, но неприятный осадок. Должно быть, Кати не любит русских, — решила я.
* * *
Удивительно, стекла в подъезде были уже вставлены, стены вымыты и почти ничего не выдавало следов взрыва, происшедшего тут неделю назад. Мы поднялись на лифте и перед дверью квартиры я протянула Кати ключи.
— Как я вам говорила, мы с Шерил собирались переезжать, так что не удивляйтесь, все упаковано…
Кати вошла первая и застыла на пороге комнаты. Я топталась сзади, за ее массивным телом, полагая, что не следует мешать ее эмоциям.
— Это вы называете «упаковано»? — не оборачиваясь, спросила она ледяным тоном.
Я вытянула шею из-за широкого плеча.
В комнате все было вверх дном, приготовленные нами коробки и сумки были выпотрошены, мебель перевернута, вещи валялись по всей квартире.
* * *
Значит, Шерил не оставили в покое. В квартире что-то искали.
Я вызвала полицию.
Приехал уже знакомый мне комиссар Гренье с двумя помощниками, которые принялись перебирать и описывать вещи, снимать отпечатки. Я представила комиссару мачеху Шерил. Подняв валявшиеся стулья, он предложил нам сесть и спросил:
— Кто из вас может мне сказать, пропало ли что-нибудь?
Кати в ответ пожала плечами.
— Я не знаю достаточно хорошо вещи Шерил, — сказала я, — но по-моему, у нее ничего ценного не было. Она к вещам достаточно равнодушна… Кроме того, часть вещей мы с ней собирались перевезти сами и успели погрузить в машину — они, видимо, разлетелись на кусочки во время взрыва. А что там было — я толком не знаю. Шерил большую часть сама складывала. Я только видела, что там было стекло — посуда, вазочки…
— Одежда, косметика, драгоценности — добавил комиссар. — Кое-что уцелело и находится у нас в полиции. Вы можете за ними придти, — обратился он к Кати.
— Вы думаете, это простая кража? — спросила я. — Кто-то из соседей мог сюда залезть, зная, что хозяйки нет… — добавила я соображение.
Комиссар покачал головой.
— Вряд ли. Смотрите, как все было разбросано — зло, без всякой необходимости, как эти стулья, например, на которых мы с вами сейчас сидим… Кто-то искал здесь что-то конкретное, и злился, не находя. Вот только нашел ли в конце концов — мы не знаем. Вам ее деловые бумаги не знакомы? Где она их держала?
— Не могу сказать… Кажется, Шерил как-то обронила, что ничего не хранит дома — помните, я вам уже рассказывала, что в ее квартиру и раньше забирались? Они и в тот раз ничего не взяли, только перебили ее компакт-диски и аудиотехнику. Как и сейчас, зло и бессмысленно. Но с тех пор она стала остерегаться хранить что-либо из деловых бумаг дома.
Двое полицейских закончили, наконец, работу. Поговорив с ними, комиссар снова обратился ко мне:
— Шерил не вела дневник? Был ли у нее еженедельник? Адресная книжка?
— Насчет дневника — не знаю, а еженедельник и адресная книжка — были точно, я сама видела. Еженедельник в кожаном переплете, толстый, темно-коричневый, густо исписанный, и там же раздел адресов. Но он, скорее всего, в сумке у Шерил остался, я его часто видела у нее в сумке.
— В сумке его не было. Мы все просмотрели. Вернее, клочки от того, что там осталось… Еженедельника не было. Возможно, что Шерил решила, что во время переезда он ей вряд ли понадобится и сложила его с другими вещами… Но, если это так, то его украли.
— Зачем? — тупо спросила я.
— Хотел бы я это знать, — был ответ комиссара.
— Надо связаться с членами «Чистой Планеты». Возможно, у нее намечались какие-то встречи, были какие-то пометки в связи с конкретными личностями и именно они интересовали грабителя…
— Спасибо, Джессика Флетчер . Без вас я бы не догадался.
* * *
Мы остались с Кати одни посреди хаоса.
— Я… Если хотите, я могу вам предложить остановиться в моей квартире… Здесь ведь невозможно жить!
Я имела ввиду свою прежнюю квартиру — ведь она еще числилась за мной, Владимир Петрович до сих пор так и не знал, что я переехала.
Кати посмотрела на меня.
— К тому же, эту квартиру полиция наверняка опечатает.
— Я могу остановиться в гостинице, — произнесла она полувопросительно, давая мне возможность, на случай, если мое предложение было неискренним, ухватиться за этот вариант.
Бедолаги, как они только выживают в их западном мире с подобным стилем взаимоотношений!
— Я предлагаю совершенно искренне. Я должна еще остаться в больнице, квартира свободна. Никаких проблем. Да и потом, у меня уже есть другая, которую мы сняли вместе с Шерил…
— Спасибо, — сказала Кати, в первый раз улыбнувшись по-человечески, — это очень любезно с вашей стороны.
— Ну что вы, у нас в России это совершенно нормально. Вы мать моей подруги…
— Приемная мать, — сказала Кати.
— Я знаю, — кивнула я, — это не имеет значения. Вы близкий ей человек.
— Вы с Шерил очень дружили? — глянула она на меня как-то настороженно.
— Очень.
— Вы действительно не знаете, кто мог подложить бомбу в ее машину?
— А по-вашему, я должна знать? Вы подозреваете, что я замешана в этом взрыве? Или для вас все русские являются тайными агентами КГБ, как в ваших дурацких фильмах?
Кати окинула взглядом мои пластыри и покачала головой.
— Извините. Вопрос был глупым.
* * *
Мы снова на такси отправились ко мне домой. Показав Кати нехитрое хозяйство моей прежней квартиры и предложив ей располагаться с удобствами, я набрала Москву. Наш домашний телефон по-прежнему хранил гробовое молчание. Отвратительный холодок уже начал сгущаться у меня в животе, как меня вдруг осенило: у нас просто отключили телефон! За неуплату, например… Хотя Игорь платит исправно, но стоит забыть — месяц потом будешь бегать, чтобы включили! Или на линии ремонт — всего-навсего! А я-то страху нагнала, невесть чего передумала! Ведь Игорь и знать не может, что со мной случилось и как важно мне сейчас связаться с ним! Более того, он, не зная моего нового номера, оборвал, должно быть, этот телефон звонками и волнуется до потери сознания, что не может меня найти! Ну конечно же! Все очень просто и надо срочно позвонить маме. Она должна быть в курсе — Игорь наверняка спрашивал у нее, звонила ли я, и бедная мама тоже волнуется! А я, бестолочь, из-за своих страхов ей не звоню!
Кати вышла из душа с полотенцем на голове и спросила меня, хочу ли я с ней поужинать.
— Спасибо, — вежливо ответила я, — я сделаю еще только один звонок и вернусь в больницу.
На самом деле я была уверена, что Кати хочет остаться одна.
Только я повернулась к телефону, как он взорвался оглушительным звонком. Вот! Я была права! Игорь звонит сюда по пять раз на дню, бедный!
— Алло, — схватила я трубку, — я слушаю!
В трубке раздались всхлипывания и неясное бормотание, которые я ошарашено слушала несколько секунд, прежде чем поняла, что это моя мама.
— Что случилось, мамочка, — заорала я, — почему ты плачешь?
— Куда ты пропала?! — надрывно произнесла мама, шмыгая носом, — что случилось?
Потрясающе, мама почувствовала, что со мной что-то случилось! Говорите после этого, что шестого чувства нет!
— Я уже несколько ночей не сплю, ничего не понимаю, теряюсь в догадках! — со слезами продолжала мама. — Ты не звонишь, Игорь не звонит, он вообще куда-то пропал…
Во мне все рухнуло. Значит, мама ничего не знает об Игоре и ничего не сумеет мне объяснить, не сумеет развеять мои страхи и подозрения.
— Не плачь, мамочка. У меня все в полном порядке.
Язык не повернулся рассказать, что со мной случилось, и я соврала:
— Меня просто пригласили в гости на неделю на виллу… Да-да, у нас сейчас каникулы… Ну ты знаешь, здесь не принято звонить по международному телефону за чужой счет, а больше неоткуда было… Все просто прекрасно, не волнуйся… Ну извини, извини ради Бога, я не думала, что ты будешь так волноваться. Игорь? Не знаю, должно быть, уехал куда-то — врала я по-прежнему. — Он последнее время стал много ездить, он же занимается предвыборной кампанией Тетерина… Ты лучше запиши мой новый телефон, пишешь?
Я продиктовала маме номер и добавила:
— Только ты не трать деньги, я сама буду звонить тебе, как обычно!
— Что ты, Аленка, причем тут деньги? — как-то хлопотливо заговорила вдруг мама. — На кого же мне их тратить, если не на родную дочь? Это ты не трать деньги, я тебе буду сама звонить!
Смешная, она говорит так, как будто у нее миллионы, и она никак не найдет им применения!
— И потом, — добавила мама, — наш телефон почему-то стал очень плохо работать…
— Нет, отчего же, я тебя прекрасно слышу!
— Это потому, что я звоню из автомата… Так что лучше будет, если я сама буду тебе позванивать…
Я не стала спорить и нежно попрощалась с мамой.
А может, это на самом деле правда, мое вранье? Игорь действительно мог уехать… Пытался меня предупредить, но меня он не нашел, а автоответчика у меня нет…
Нужно будет срочно поставить автоответчик.
* * *
Покинув Кати, я заехала к себе на новую квартиру, теперь мне уже не нужную — зачем мне столько комнат одной? Отказаться от нее или оставить ее за собой, в ожидании Шерил? — думала я, отпирая дверь.
В темной прихожей на меня вдруг навалился страх, я даже помедлила, прежде чем зажечь свет: вдруг в моей квартире то же самое?
Свет вспыхнул и я с облегчением убедилась, что у меня все в порядке. Взяв необходимые мне вещи — одежду, туалетные принадлежности, несколько учебников по французскому, — я тщательно заперла дверь и вернулась в больницу. Там была рядом Шерил, там были люди, там я чувствовала себя более защищенной…
* * *
Автоответчик, по моей просьбе, купил и установил на моей прежней квартире Джонатан, и теперь я ежедневно спрашивала у Кати, не оставлял ли кто мне запись по-русски.
«Не оставлял», — ежедневно отвечала Кати.
И я перестала спрашивать.
Я перестала спрашивать, я перестала смотреть на себя в зеркало, я перестала гадать, что происходит, и мучить себя вопросами, на которые не было ответа. Я жила, как заведенный механизм — тррк, тррк, тррк ключик — пока завод не кончится. Время словно остановилось. Завтрак, обед и ужин хоть как-то размечали мой больничный день временными категориями: утро, день, вечер; снова утро-день-вечер, и завтра опять утро-день…
Джонатан приходил регулярно и ненадолго, приносил фрукты и сладости, пил со мной кофе возле автомата и сидел со мной в курилке, составляя компанию моей послекофейной сигарете, заходил на десять минут к Шерил «поболтать» — все было выдержано в тоне любезном и светском, сдержанном и холодноватом — Джонатан всем своим видом показывал, что не собирается навязываться со своими чувствами, жалеет о вырвавшейся фразе, и вообще, ничего такого и вовсе не было. Ги приходил все реже и реже; Шерил не откликалась, застыв, вместе со временем, в неподвижности…
ГЛАВА 2
ИГРА СО СМЕРТЬЮ 1: ОБОЗНАТУШКИ
Дня через три Кати заглянула в мою палату.
— Удивительно, как трудно во Франции найти людей, которые говорят по-английски… — сказала она.
— А что, все должны?…
Кати окинула меня взглядом.
— Я рада, что могу с вами общаться, — сказала она, наконец.
— Милости просим, — ответила я. — Вам нужно что-то перевести?
— Я постепенно привожу в порядок вещи Шерил. И я нашла, что у нее еще пропало: документы.
— Какие?
— Все. У нее не оказалось никаких документов. Ни свидетельства о рождении, ни паспорта, ни диплома об окончании колледжа, ни прав.
— Паспорт она носит в сумке, я сама видела. У нее всегда в сумке был еженедельник, паспорт и права. А вот свидетельство и диплом… Они должны были быть в ее вещах. Значит, надо сообщить в полицию?
— Я хотела вас попросить это сделать…
Я набрала номер, оставленный мне комиссаром Гренье, и объяснила суть дела.
— Я проверю наш инвентарь обгоревших остатков вещей, находившихся в машине, возможно, там зафиксированы следы ее паспорта и других документов. Подождите у телефона.
Кати внимательно прислушивалась к нашему разговору, стараясь уловить во французском языке знакомые ей слова. На слово «паспорт» она усиленно закивала.
Трубка снова ожила.
— Паспорт, водительские права, документы на машину… Портмоне… Это всё. Мы сделали опись и передали все в больницу. Документы сильно пострадали, но поменять их может только сама Шерил, я надеюсь, что она придет в себя… Ей помогут в американском посольстве. Сама сумка представляет собой жалкие обрывки кожи, но если мать Шерил хочет их забрать, то пожалуйста. Нам они больше не нужны…Значит, в недостаче у нас свидетельство о рождении и диплом? А она хорошо их поискала?
— Хорошо. Их нет.
— Что же, спасибо за сигнал. Это интересная информация… — задумчиво произнес комиссар, явно не зная, куда эту интересную информацию поместить. У меня тоже не было ни малейшей идеи.
Закончив говорить с комиссаром, я перевела Кати его ответ.
— Можно, я вас еще попрошу? — спросила она.
— Спросить про вещи, переданные в больницу? — догадалась я.
— Да. Я могла бы заняться прямо сейчас восстановлением ее документов.
Значит, Кати тоже верит, что Шерил выживет. Мне отчего-то стало легче.
Медсестра открыла нам камеру, в которой хранились вещи Шерил. Там были снятые с нее в больнице драгоценности, часы с разбитым стеклом; там же лежал черный пластиковый пакет на молнии.
Кати перебирала вещи, и в ее глазах стояли слезы.
— Документы и портмоне в черном пакете, — сообщила нам медсестра.
Кати потянулась за пакетом и несколько мгновений держала его в побелевших пальцах, борясь с нахлынувшими рыданиями. Затем протянула пакет мне и полезла за платочком в свою сумку. Я открыла молнию, сунула руку в пакет, вытащила портмоне и раскрыла его. Оно было пустым.
— Послушайте, — обратилась к медсестре, — кто-то украл из ее портмоне все, что там было! Все деньги, банковскую карточку, проездной билет и даже фотографии! Она всегда носила с собой две маленьких фотографии…
— Я ничего не знаю, — испугалась медсестра. — Должно быть, нам из полиции так передали, я туда даже не заглядывала!
Мы говорили по-французски, что вполне естественно, и Кати не понимала нас, да, видимо, и не слушала, занятая своим платочком и поплывшей тушью, но на слово «фотографии» она вдруг встрепенулась и уставилась на меня.
— Фотографии… — сказала она. — У нее пропали фотографии! Я хорошо помню, как она вынула из альбома несколько фотографий, чтобы взять их с собой в Европу. А у нее дома я не нашла ни одной!
— Верно, она мне их показывала. Я помню: Шерил, совсем маленькая, с родителями, с вами, с собакой… Надо будет сказать об этом полиции.
Я была озадачена. В самом деле, зачем кому-то понадобились ее фотографии? Не на доску же почета французской разведки?
* * *
Я снова сунула руку в пакет и пошарила. Там больше ничего не было. Для верности я заглянула в него. Не было.
— А где ее документы? Тут должны быть паспорт Шерил и ее права, из полиции все передали сюда.
— Кому нужны ее документы? — стала защищаться медсестра. — Я все сложила, как мне передали, взяла и положила, и заперла дверцу. И больше не открывала!
Я посмотрела на Кати. Она мне ответила каким-то болезненным взглядом.
— Пошли, — сказала я ей.
Вернувшись в палату, я снова набрала номер комиссара Гренье.
* * *
Пока полицейские занимались дверцей камеры, мы с Кати пошли к Шерил. Кати молча гладила ее забинтованную руку, а я молча смотрела на них. Было очень невесело. Было очень страшно. Что-то происходило вокруг нас, и оттого, что я не понимала — что именно, — было еще страшней. Наконец, я не выдержала и пошла в свою палату, к телефону.
Игорь по-прежнему не отвечал. Мне сделалось совсем худо. Я набрала номер Джонатана.
— Приезжай, — сказала я. — Мне очень плохо.
— Выхожу, — ответил мне Джонатан без лишних вопросов.
* * *
В мою палату сунулся полицейский.
— Можно вас, мадемуазель?
Мы вернулись к шкафчикам. Эксперт уже закончил работу и складывал свои причиндалы в чемоданчик. Комиссар Гренье хмуро следил за его сборами. Увидев нас, он кивнул:
— Экспертиза должна еще подтвердить, но уже сейчас можно сказать, что дверца была открыта отмычкой. Кто-то испытывает довольно своеобразный интерес к вашей подруге… Переведите, пожалуйста: что мадам думает об этом? Есть ли у нее какие-то подозрения? Может быть, Шерил писала ей?
— Она мало чем делилась со мной, — ответила Кати. — Не знаю… Вокруг Шерил всегда происходило что-то странное, всегда крутились какие-то сомнительные личности — экологисты эти… Но с тех пор, как она уехала во Францию, к нам больше никто не ходит. Вот разве что недавно ко мне приходил какой-то подозрительный тип, интересовался Шерил.
— Поподробнее, пожалуйста!
— Он представился одноклассником Шерил…
Я вспомнила про «Колю Зайцева».
— Он вам назвал свое имя?
— Джон Смит.
— Не слишком богатое воображение, — заметила я.
Комиссар Гренье кивнул мне. Кати посмотрела непонимающе.
— «Джон Смит» — это все равно, что «никто», — ответила я на ее взгляд. Вы представляете, сколько в мире таких джонов смитов?
— Вы хотите сказать, что это вымышленное имя? — Кати глянула на комиссара. — у нас действительно много Джонов Смитов, но почему бы ему не быть одним из них?
— Все возможно. И что этот молодой человек спрашивал?
— Сказал, что хотел бы увидеть Шерил. Узнав, что ее нет, спросил, когда ее можно застать. Я ответила, что она уехала надолго в Европу. Он настаивал, в какую страну, но я не сказала. Он мне не понравился… Когда я поинтересовалась, является ли он членом экологического общества, он помялся немного, а потом ответил: «да». Но если бы он им был, то он бы знал, где Шерил — ее все эти «зеленые» знают! Так что я сразу поняла, что он лжет. К тому же у Шерил есть фотография всего ее класса: там нет никого, похожего на этого парня. Он мог, конечно измениться за это время, вырасти, превратиться из мальчика в мужчину… Но там нет никого, по имени Джон Смит. Возможно, это кто-то из ее отвергнутых поклонников, и ему не хотелось, чтобы я потом выслушивала комментарии Шерил…
— Хорошенькое у нас на руках дельце… С вашей точки зрения, этот молодой человек — американец?
— Почем мне знать?
— Говорил без акцента?
— Знаете, в Америке акцентом удивить трудно. У нас половина населения говорит с акцентом.
— А он был, акцент?
— Был. Но повторяю, это не значит, что он иностранец.
— Уж не попали ли вы в точку с вашей каскеткой, Джессика Флетчер? — без улыбки повернулся ко мне комиссар.
— Как он был одет, этот молодой человек? — снова обратился он к Кати.
— Одет-то он был нормально, костюм-галстук…
— Блондин, брюнет?
— Блондин.
Комиссар глянул на меня. Его взгляд означал, что я попала мимо цели с моими предположениями об американском происхождении джинсового брюнета.
— Что ж, дорогие дамы, придется вам проехать к нам в комиссариат, дать показания по поводу кражи документов и составить описание этого молодого человека.
* * *
Хорошо, пусть я попала мимо с моим «джинсовым». Но зато к моей маме тоже приходил «бывший одноклассник»! И тоже спрашивал про меня! Это-то как понимать? Снова случайное совпадение?
Всю дорогу я думала, сказать про моего «бывшего одноклассника» или нет? Если сказать, тогда надо объяснять про наше загадочное сходство, о котором в полиции до сих пор ничего не знают… Иначе, при чем тут я с моими «одноклассниками»? Но тогда надо рассказывать и про странные звонки Игоря…
Я решила подождать. Посмотрим, какой оборот примет дело.
* * *
Джонатан парковал машину во дворе больницы, когда мы вышли вместе с полицейскими. Пришлось объяснить ему, что мы должны ехать в комиссариат.
— Ничего страшного, я подожду тебя, — ответил он.
В полиции, управившись с описью и показаниями по поводу кражи, я стала переводить описание одноклассника, интересовавшегося Шерил. «Худой… Высокий… Блондин… Волосы длинные…. Ямочка на подбородке…» Чем дальше продвигалась Кати в описании, тем больше меня охватывала паника. Я знала человека, которого она описывала. По крайней мере, он был похож…
Он был похож на Сережу.
Да-да, на Сережу, на влюбленного в меня Сережу, самолюбивого помощника моего Игоря!
— А никаких особых примет не заметили? Дефект какой-нибудь, родинка или что-то в этом роде? — спрашивал комиссар.
А мне хотелось закричать: «У него должны быть огромные ноги! Ну же, Кати, ну, вспомни!»
— Нет. — Кати пожала плечами.
Если я сейчас спрошу про ноги, то комиссар поймет, что я этого человека знаю, и тогда уж он меня не отпустит до тех пор, пока я ему все не выложу! А я до сих пор не решила, надо ли говорить ему про Игоря и все остальное, из этого вытекающее.
— Постарайтесь вспомнить. Вы видели только его лицо? Руку не пожимали? Может, у него на руках что-то особенное? Перстень, татуировка, родимое пятно? Дефект ногтей, кривизна, недостающий палец? — подсказывал комиссар.
— Я не пожимала ему руку. Правда, когда он спросил адрес Шерил, то вытащил ручку и блокнотик, и приготовился писать. Помню, я посмотрела на его руки… — Кати задумалась, вспоминая. — Нет, ничего особенного я не заметила. Обычные руки. Разве что очень крупные, но это нормально для мужчины…
Очень крупные руки.
Сережа?
* * *
Вернувшись в больницу, я нашла на своем столике свежий букет коралловых роз и коробочку с шоколадными конфетами «Леонидас» . Джонатан меня не дождался.
У меня отчего-то навернулись на глаза слезы. Снова навалилось пугающее чувство одиночества, куда более сильное, чем то, которое мучило меня первый месяц в Париже. Тогда я оказалась просто одна, физически разъединена с близкими мне людьми, но они были где-то вдали, эти люди, и мысль об их существовании меня поддерживала и помогала бороться с тоской: в Москве остался Игорь, в Париже предстояла встреча с Шерил… Теперь же Игорь исчез, Шерил скрылась в белом коконе бинтов — и я чувствовала себя совершенно потерянной.
Был, правда, Джонатан… Но что мне было делать с его чувствами? С его любовью, которую я не могла — не имела права — разделить?
И в которой я так нуждалась теперь…
* * *
Я погладила душистые головки роз, заботливо поставленных в воду кем-то из персонала. От белой с золотой виньеткой коробочки несся соблазнительный шоколадный дух. Я дернула тонкую золотую ленточку.
… Сказать Джонатану, чтобы пришел? Или не дразнить саму себя искушением? Сейчас, когда мои нервы на срыве, глаза на мокром месте, душевные силы на исходе — именно теперь мне нужна была его поддержка. Но именно теперь я могла в него влюбиться!.. Я вполне отдавала себе отчет том, что как раз в данный момент он мог въехать, как сказочный принц, в мою жизнь на белом коне — помочь мне, утешить, успокоить, окружить меня заботой, взять на свои мужественные плечи мои печали и недоумения…
Мужественные плечи. Широкие, красиво развернутые, плечи, достойно венчавшие узкий торс, белая гладкая кожа… Мне отчего-то представлялось, что на груди у Джонатана нет волос и, хотя я люблю скорее мужчин волосатых, меня это почему-то волновало, будоражило, дразнило прыткое воображение, и оно улетало, подстегнутое тоской и печалью, в сладостные и томные грезы…
* * *
Поток моих сумбурных мыслей был прерван приходом Кристин, дежурной медсестры, с ужином на подносе.
— Как дела? — весело спросила она и, бросив взгляд на коробочку конфет, которую я до сих пор держала в руках, начисто забыв о ней, Кристин добавила:
— Советую вам оставить сладкое на потом. Иначе перебьете себе аппетит. А вам необходимо кушать хорошо.
— Вы, как моя мама, — улыбнулась я ей. — Она у меня тоже медсестра, и тоже всю мою жизнь мне так говорит.
— Вот видите, — улыбнулась Кристин в ответ, — маму надо слушаться.
— Угощайтесь — протянула я коробочку.
— О, спасибо… Я…
Сейчас начнутся церемонии, типа «неприлично принимать от пациентов подарки»…
— Угощайтесь, — требовательно повторила я.
Она взяла смущенно конфетку. Я потянулась к подносу с моим ужином, взяла с него белую салфетку и выложила в нее почти полностью верхний слой конфет.
— Спасибо, вы очень добры, — сказала она. — Но мы с вами будем кушать сладкое после ужина, да?
— Разумеется, — заверила я ее.
* * *
Поев, я снова набрала Москву. И снова не получила никакого ответа. Что же он делает, Игорь? Где, с кем проводит время?!
Больше не могу. Пусть Джонатан придет, и пусть будет, что будет. Одной мне не справиться — ни с тоской, ни со страхом, ни даже просто с анализом всех этих, свалившихся на мою бедную плешивую голову загадок.
Было уже поздно и приемные часы в больнице закончились, но я все равно решила позвонить ему. Договорюсь хотя бы на завтра, прямо на утро.
Громкий топот бегущих по коридору ног заставил меня положить трубку обратно. Я прислушалась. Кто-то что-то кричал, надрывно и истерично. Спустив ноги с постели, я нашарила тапочки и выглянула в коридор. Два санитара бегом везли каталку к лифту. На каталке лежала одна из медсестер с нашего этажа с закрытыми глазами и синим лицом. Сердечный приступ, должно быть…
Стоять в дверях и глазеть было неловко, и я вернулась к себе. Но не прошло и двух минут, как Кристин ворвалась ко мне в палату.
— Ваши конфеты! — крикнула она, задыхаясь.
— Что мои конфеты?
— Отравлены! Вызовите полицию!
И она исчезла в коридоре.
* * *
Отравленные конфеты.
Предназначенные мне.
От Джонатана.
* * *
Вот это любовь, ничего не скажешь… А я, идиотка, всего полчаса назад сидела тут и размышляла, имею ли я моральное право принять его чувства и поддержку. Но он не стал ждать, пока я решу этот сложный вопрос, он не стал ждать, пока я разрешу ему участвовать в моей жизни. Он просто взял и, без всякого спросу, поучаствовал. В моей жизни и смерти…
Только вмешательством ангела-хранителя можно объяснить тот факт, что отравленные конфеты достались не мне!
Бедная медсестра, буду молить Бога, чтобы она выжила…
* * *
Я набрала номер комиссара Гренье — уже в который раз за этот день! — и заплакала — уже в который раз за этот день…
Бог мой, но зачем? Зачем ему было это нужно? Для кого он работает?
Я вспомнила, как профессионально разбирался он в прослушивающих устройствах. Кто же он такой, этот англичанин? И англичанин ли он? Что ему за дело до меня? Если он хотел меня отравить, то, значит, вся его любовь была лишь спектаклем?
Видимо, так.
«Я люблю тебя», — сказал он тогда, неделю всего лишь назад, наклонившись моей кроватью. И я поверила.
И зря.
Вот только… Это было сказано так, что нельзя было не поверить. Так нежно. Так проникновенно. Так надрывно, будто слова шли из глубины его сознания, помимо его воли, которая сопротивлялась…
Но ведь это он принес конфеты?
* * *
— Да, это от Джонатана. Нет, я не спрашивала, от кого, но вместе с ними у меня в палате оказался букет роз, точно такой же, какой он принес мне на прошлой неделе. Поэтому я решила… — отвечала я на вопросы.
Комиссар посмотрел на часы.
— Дневная смена уже закончилась. Придется побеспокоить персонал на дому.
* * *
— Алло, — комиссар звонил из ординаторской, куда я потерянно приплелась вместе с ним. Я не могла сидеть одна в палате и думать о том, что меня все предали — Игорь, Джонатан…
— Комиссар Гренье у телефона. Вы сегодня видели кого-нибудь, кто заходил в палату Ольги Самариной, номер 311?
Видя, что ему разрешили курить, я тоже закурила сигарету. Комиссар покивал трубке:
— Да, я знаю, о ком идет речь, с английским акцентом, да? Угу, — он снова покивал. — Да, с букетом роз. А конфеты у него в руках были? Да, очень важно. Ну, не заметили, так не заметили. Может, кто-то другой приносил? Что ж, спасибо. Прошу вас завтра придти в комиссариат к десяти часам, нам нужны ваши показания в письменном виде. Спокойной ночи.
Следующий звонок повторился почти в точности, потом еще один.
Комиссар положил трубку и повернулся к нам.
— Пока никто не может с точностью сказать — не обратили внимания. Хотя это уже о чем-то говорит: были бы конфеты — заметили бы… Кому я еще могу позвонить? — спросил он старшую медсестру.
Та раскрыла записную книжку и указала телефон.
— Необходима ваша помощь… — снова вещал в трубку комиссар. — Высокий англичанин, который часто навещает Ольгу Самарину… Да, с букетом роз. А белой коробочки с конфетами у него не было в руках? Вот как? А почему вы так уверены? Понятно. А никого другого вы с такой коробочкой не видели? Ну а, допустим, если бы он держал коробочку под мышкой — вы могли бы заметить? Да, я представляю. Завтра зайдите в комиссариат для дачи показаний. Спасибо. Спокойной ночи.
— Значит, — комиссар развернулся ко мне, — пока у нас есть вот что: одна из медсестер видела Джонатана ровно в тот момент, когда он открывал дверь твоей палаты. Она так и запомнила сцену: одна рука с розами, а другая — на ручке двери. Конфет у него не было.
Радость вспыхнула во мне. Не он! Он не хотел меня отравить! Спасибо, Джонатан, что это оказался не ты…
— Но, — продолжил комиссар Гренье, почему-то строго взглянув на меня, — ей не было видно, не держал ли он коробочку под мышкой или под локтем. Кроме того, никто не видел каких-либо посетителей с такой коробочкой. Впрочем, это пока опрос поверхностный. Завтра опросим весь персонал и больных как следует. И Джонатана, разумеется. В первую очередь.
— Послушайте, господин комиссар, — заговорила я возбужденно, — если кто-то принес мне отравленную коробку конфет, то неужели этот кто-то не позаботился бы, чтобы его не увидели с ней в коридорах!
— Ты права, Оля. Но это же относится и к Джонатану.
Меня бросило в жар. Рано я обрадовалась.
— Не расстраивайся, — комиссар был на удивление чуток. — Завтра, надеюсь, удастся все выяснить.
— Что называется — удачи! — Кристин скептически покачала головой. — В часы приема все свободно разгуливают по больнице. Вы же знаете, у нас никакого контроля в дневное время нет. И никто ни на кого внимания не обращает…
В ординаторскую вошла другая медсестра и, остановившись на пороге, тяжело привалилась плечом к дверной притолоке.
— Селин умерла, — тускло сказала она. — Умерла. Не приходя в сознание.
— Сожалею, — пробормотала я.
Я чувствовала себя виноватой за то, что кто-то другой умер вместо меня.
— Мы заберем тело на судебную экспертизу, — мрачно сообщил комиссар Гренье.
— Я вам и без экспертизы скажу… — проговорила женщина, все еще стоявшая на пороге. — Дайте сигарету, — сказала она мне, — не могу больше…
Она прошла к стулу и рухнула на него. Я протянула сигарету и зажигалку. Затянувшись, она шумно выпустила дым и сказала, ни на кого не глядя:
— Синильная кислота.
— Вы уверены?
— Запах миндаля.
— Да… Не оригинально, — покачал головой комиссар.
— Зато надежно, — с горькой иронией ответила она ему и глянула искоса на меня. — Это кому же ты так насолила, детка?
— Мне тоже хотелось бы это узнать, — прошептала я. И, откашлявшись, повторила: «Я сожалею, что так получилось…»
— Никому они не нужны, твои сожаления, — она резко загасила едва начатую сигарету, встала и направилась к дверям. Уже открывая их, она произнесла, не оборачиваясь:
— Это была моя лучшая подруга. Если вы способны понять, что это такое.
Дверь за женщиной закрылась.
* * *
В ее голосе прозвучало обвинение. Мне, или нам всем, или судьбе — не знаю. Но я ее понимала. На ее месте, я, наверное, тоже обвиняла бы весь мир в потере лучшей подруги.
Впрочем, у меня не было лучшей подруги.
У меня была только Шерил. Почти сестра.
И Игорь. Почти муж.
И Джонатан. Почти любовник.
У меня все было «почти»…
У меня все было в прошедшем времени.
Я попыталась спрягать глаголы по временам:
Есть ли у меня Игорь?
И будет ли Шерил?
И вовсе без времени: кто он мне, Джонатан? Мой друг, тайно влюбленный в меня?
Или мой убийца?
* * *
Лучше не спрягать.
* * *
— Я сначала подумала, что это ты оставил конфеты.
Я решила вести себя, как ни в чем не бывало, хотя напряжение не покидало меня.
Джонатан сидел рядом со мной на диванчике в курительной комнате.
— Это было логично, — ответил он суховато.
— Да, логично. К тому же я обратила внимание, что ты очень хорошо разбираешься в прослушивающих устройствах…
Я надеялась спровоцировать Джонатана на объяснения. Но он молчал.
Это весьма странное ощущение — подозревать человека, который сидит рядом с тобой, в покушении на убийство, причем на твое собственное убийство. Странное до невозможности, до ирреальности, до тягостного сна, из которого никак не вынырнуть. Но страшно — не было. Уж не знаю, почему. Явно не от моей повышенной храбрости. Скорее, от усталости…
— Откуда у тебя такие знания? — решительно надавила я.
Джонатан посмотрел на меня внимательно и как-то оценивающе.
— Я полагаю, — заговорил он медленно, — что действительно, необходимо объясниться… То, что я тебе скажу сейчас, должно остаться тайной. Ты можешь обещать мне это?
— Да, — я постаралась придать своему голосу вескость.
Я действительно — могила, особенно когда я знаю, что сказанное мне — тайна. Не зная, могу и болтнуть, не подумав; но если знаю — никогда. Тем не менее, глядя на мои светлые кудряшки и на мои синие глаза, на мою симпатичную девическую мордашку, мужчины думают обычно: куколка и дурочка. Впрочем, женщины тоже так думают. Мне-то все равно, их дело, что они думают обо мне, но вот потом, когда им неожиданно приходится столкнуться с моим «умом и сообразительностью», они начинают подозревать, что я притворялась, строила из себя дурочку, что я лицемерка и стерва… Но это тоже их проблемы. Разве я просила, чтобы меня держали за куклу Барби?
— Мой… — заговорил Джонатан, понизив голос. — Один из моих родственников — офицер английской спецслужбы. Я не имею права сказать тебе, какой именно…
— MI5? — спросила я невинно. От кого-то я уже слышала это название.
— Тише ты! — прикрикнул на меня Джонатан и улыбнулся. — А ты, случаем, не из КГБ?
— Я еще не решила. Может быть, чтобы сравнять наши позиции…
— Но я не состою на этой службе.
— А если бы состоял — сказал бы?
— Нет. — Джонатан снова улыбнулся. — Но я говорю тебе правду. Это мой близкий родственник… Соответственно, у меня была не одна возможность получить разнообразные знания, не доступные обычным людям. К тому же, он хотел, чтобы я пошел по его стопам и обучал меня…
— А ты?
— Я ведь уже сказал, что нет.
— Тебе не нравится подобная деятельность?
— Она совершенно необходима и неизбежна в любом государстве. Но я не чувствую в себе к ней склонности. Скажем, она меня интересует как область знаний, но не как сфера моего участия.
Пожалуй, я могла бы ему поверить… Но моя настороженность не прошла до конца.
— Однако, голова твоя варит совсем неплохо — должно быть, ты унаследовал от своего родственника способность быстро соображать и реагировать… Как ты тогда на ходу придумал всю эту комбинацию перед закрытыми дверьми Шерил! Не каждый нашелся бы.
— Мне лестно услышать столь высокую оценку моих скромных возможностей. Ты меня все-таки подозреваешь в намерении тебя отравить?
Я растерялась от прямого вопроса. Неужели это так заметно? Я-то думала, что я актриса неплохая…
— Я сегодня с утра был в полиции, они сверяли отпечатки на коробочке с шоколадом. Моих там нет.
— А если бы это был ты, ты бы их оставил? — спросила я, глядя ему в глаза.
Джонатан хмыкнул.
— Верно, не оставил бы.
— «Бы»?
— Оля, наверное, на твоем месте я тоже бы отнесся настороженно… Но я не пытался тебя отравить.
Я смотрела на него, желая изо всех сил поверить этим словам. Поймав выражение моих глаз, он добавил еще тише:
— У меня нет никаких причин, чтобы это сделать… У меня есть причины совсем на обратное… На другое…
Он запнулся, смутился, тонкий румянец залил щеки, и Джонатан поморщился, явно недовольный своими неуклюжими словами.
Мне стало стыдно за мое недоверие. Да, Джонатан соображает хорошо и осведомлен на зависть в шпионских делах, но чтобы он играл роль, прикидываясь влюбленным… Не может этого быть!
— Извини, — сказала я. — Просто ты человек необычный, я тебя знаю мало, и…
— А сердце, — перебил он меня, — тебе ничего не подсказывает?
Я удивленно посмотрела на него. Вот уж не ожидала, что такие «сердечные» категории водятся в его арсенале. Джонатан ожидал ответа, внимательно глядя на меня своими прозрачными серыми глазами, словно я должна была сказать что-то очень важное.
— А ты считаешь… — начала я неуверенно, — что его надо слушать?
— Обязательно. Только надо уметь слушать. И не иметь иллюзий, чтобы не принимать желаемое за голос сердца. Тогда сердце — лучший советчик.
Я была удивлена этим рассуждением и, кажется, не совсем понимала тогда, что он имеет ввиду. Однако я изо всех сил постаралась прислушаться к сердцу. Но оно мне в тот момент не подсказывало ничего, и я ничего не чувствовала, кроме смущения и растерянности.
— Возможно, что я как раз принимаю свои желания за действительность, Джонатан, во всяком случае ни мое сердце, ни моя интуиция не в состоянии сладить с желанием, чтобы ты был со мною рядом сейчас… — отважилась я, решив, что правда лучше всего. В хитростях мне все равно не преуспеть. — Мне нужна твоя поддержка, одной мне не справиться со всем этим…
Джонатан явно обрадовался моим словам. А мне полегчало, и сомнения отпустили меня при виде его радости, которую он, к тому же, попытался скрыть.
— Это преамбула к какой-то просьбе? — спросил он сдержанно, но глаза его лучились.
— Твоя необыкновенная проницательность лишь подтверждает справедливость моей лестной оценки. Как ты догадался?
— У тебя на лице написано нетерпение.
— А-а… Это не просьба даже. Просто я хочу тебе рассказать кое-что, чего ты не знаешь, и…
— Услышать мой анализ?
— Именно.
— Поскольку, в противоположность твоей обычной манере себя вести, ты обставляешь наш предстоящий разговор такими церемониями, я делаю вывод, что нам стоит уйти отсюда.
— Почему?
— Мы здесь не одни. — Действительно, в курительной комнате было еще несколько человек. — А то, что ты хочешь мне рассказать, явно не для посторонних ушей. Не шептаться же нам! Ты сейчас можешь уйти?
Я посмотрела на часы. Через полчаса начинался обед и я была голодна. Заметив мой жест, Джонатан добавил:
— Я тебя приглашаю ко мне домой. Учитывая твои наклейки, вряд ли ты захочешь пойти в ресторан. И обещаю тебе обед.
* * *
Небольшая квартирка из двух комнат была обставлена очень просто, без малейших претензий, хотя само по себе наличие двухкомнатной квартиры, да еще и в районе Площади Вогезов, говорило о наличии финансов — за мою короткую жизнь в Париже я стала понемножку разбираться в таких вещах. Кроме самой необходимой мебели, в гостиной были книжные полки — не так уж часто встречающаяся здесь деталь интерьера. Читающий люд этой страны охотно пользуется услугами библиотек, экономя место в своих квартирах, — не так, как у нас в России, где, еще не опомнившись от книжного дефицита, каждый норовит притащить книги домой. Единственной роскошью в его гостиной была дорогая стереоустановка с коллекцией компакт-дисков.
На низком столике в вазе стояли коралловые розы. Неужели он предвидел, что я к нему приду?
С комода смотрели три фотографии: на первой, по всей видимости, были запечатлены родители Джонатана; на второй Джонатан, хорошенький мальчуган лет восьми, сидел на верхом лошади; на третьей Джонатан, лет шестнадцати, с загипсованной рукой и ногой, стоял возле какой-то шикарной машины с открытым верхом, капот которой был смят в лепешку.
— А-а, фотографии смотришь? — сказал, входя с кухни, Джонатан. — Детские воспоминания. Для ума и для сердца.
— Это твои родители?
— Позвольте вам представить, мадмуазель: мои родители, моя лошадь, моя машина.
— И какие из этих фотографий для ума?
— Последняя, конечно. Чтобы не забывать, что почем в этой жизни.
— Почем машина или почем здоровье? — уточнила я.
— Почем глупость. И вытекающие из нее последствия.
— В виде разбитой машины или сломанной ноги? — рискнула я снова уточнить.
— О, Оля, ты пропустила несколько звеньев в этой цепочке!
На этот раз я решила не пытаться угадать, а помолчать да послушать.
— Первым делом из глупости вытекает самонадеянность. Из самонадеянности — желание слышать только себя и неумение слушать голос вещей. Из этого неумения…
— Голос вещей? А ты не мог бы объяснить?
— Ну, смотри. — Джонатан показал на фотографию с лошадью. — У меня никогда не было никаких, даже малейших проблем с лошадью. Я никогда с нее не падал, я не сломал даже ногтя за все время, которое я занимался верховой ездой. Потому что я с самого начала знал: это животное. У него есть свой характер, и оно может этот характер показать. Я изначально из этого исходил и с лошадьми своими всегда считался. То есть — я слушал их голос. Я чувствовал их желания, состояние, настроение и учитывал их… Когда появилась машина, я отнесся к ней, как своей рабыне, которая может исполнять любые мои прихоти.. У которой нет права своего голоса, понимаешь? В определенном смысле она была одновременно и моим идолом, которому я служил.
— Погоди, идол и рабыня — это как-то вместе не вяжется…
— Вяжется, Оля, еще как! Раб, если только ему представится возможность, всегда поступает со своим господином так — или еще более жестоко — как господин поступал с ним. А идол — это всегда то, чем неимоверно хочется обладать, себе подчинить, поработить, иметь у себя в распоряжении. Посмотри на толпу, срывающую одежду со своих кумиров — хоть кусочек, но достанется в обладание… Про маньяков фильмы видела? Они выбирают девушек, которым поклоняются, и убивают их, чтобы они достались в полное, безграничное обладание… Идол не имеет права голоса. Никто не считается с тем, хочется ли идолу быть задушенным своими поклонниками — в прямом и переносном смысле. Так я и со своей машиной: я сделал из нее идола, я ее пытался себе подчинить — я не слушал ее голос и не считался с ней. И она не выдержала. Она вышла из подчинения и я потерял управление…
И он снова исчез на кухне.
— Тебе помочь? — крикнула я ему вслед.
— Ни в коем случае, — донесся ответ. — Можешь пока послушать музыку и посмотреть книги.
Шекспир на английском, Гете на немецком, Марсель Пруст на французском, Данте на итальянском…
— Ты по-немецки читаешь?
— Да.
На кухне что-то шипело и вкусный запах начал заполнять квартиру.
— И по-итальянски?
— Да. И надеюсь изучить русский с твоей помощью. Ты будешь мне давать уроки?
Он мне нравился все больше и больше, этот полиглот.
— Я умру от голода, пока ты приготовишь! — снова крикнула я. — И ты останешься без русского!
— Я тебя спасу, — заверил Джонатан, входя в комнату. В руках у него были две подставки для горячего. — Я умею делать искусственное дыхание.
Я не успела продумать, была ли какая-нибудь двусмысленность в «искусственном дыхании», как он распорядился:
— Возьми там, — он указал на шкаф — тарелки и прочее и накрой пока на стол.
Я достала простые белые тарелки без рисунка, прозрачные рюмки, также без изысков, корзиночку для хлеба и расставила все это на столе.
В следующий выход с кухни он принес дымящиеся отбивные из ягнятины с зеленой стручковой фасолью. Открыв бутылку красного вина, Джонатан разлил его по бокалам.
— Я думала, ты не вообще не употребляешь алкоголь — заметила я не без ехидства.
Он удивился.
— Отчего же это?
— Ты всегда пьешь только воду.
— Я очень люблю хорошее вино. И люблю его пить, когда у меня есть для этого причины и настроение.
— Сейчас есть?
— Ведь ты у меня в гостях. Мне это приятно.
Он посмотрел на меня каким-то глубоким, очень серьезным взглядом, и я подумала: он любит меня. Он не мог мне оставить отравленные конфеты.
Джонатан поднял свой бокал:
— Я знаю, что русские любят тосты. Давай с тобой, по-русски, выпьем за твое здоровье и за здоровье Шерил.
Мы торжественно чокнулись.
— Рассказывай, — сказал он, садясь.
* * *
Я рассказала ему все: о странном звонке Игоря, который откуда-то знает про Шерил, о том, что Игорь непонятным образом исчез; о моем «однокласснике» Зайцеве, которого я так и не сумела вспомнить, и о странном «однокласснике» Шерил, так похожем на Сережу. Заодно пришлось упомянуть и о том, что мы, на самом деле, с Игорем не женаты, — на что Джонатан кинул на меня короткий радостный взгляд
Однако, он быстро справился с собой и приступил к делу.
— Ты не спросила у своей матери, как выглядел этот Зайцев?
— Спросила. Он на Сережу не похож.
— Это очень важно. Из всего того, что ты мне рассказала, может следовать несколько вариантов: первый: охотятся за Шерил, а ты попала по недоразумению; второй: охотятся за тобой…
— Кто? — встряла я.
— Не мешай. Охотятся, значит, наоборот за тобой, а Шерил попала по недоразумению; третий: охотятся за вами обеими, но разные люди и по разным причинам, и ваша случайная встреча свела воедино усилия разных недоброжелателей; и последнее: охотятся за вами обеими одни и те же заинтересованные лица. Итого: четыре возможности.
— И какая из них наиболее реальна? — спросила я тупо, обалдев от такого количества комбинаций.
— Видишь ли, я могу исходить только из тех фактов, которые у нас есть… Ты можешь себе представить причины, по которым кто-нибудь хотел бы тебя устранить?
— Господи, откуда?! Я никакой политической деятельностью не занимаюсь, и вообще я ничем не занимаюсь, училась на компьютерных курсах, а теперь вот — французский учу, в Сорбонне… Сижу, не шалю, починяю примус…
— Какой примус?
— Это у Булгакова, кот Бегемот, ты не знаешь… Кому это может помешать?
— В таком случае, пока будем исходить из того, что у нас есть. А у нас есть слежка за Шерил. Причем, интересует меня, в первую очередь, не мужик из ДСТ, а неопознанный субъект в джинсовом комплекте.
— Почему не ДСТ?
— Взрыв — не их почерк. Подобные организации такими методами не пользуются — раз; Шерил, как бы ее активность их не доставала, — вообще для них не фигура, чтобы пойти на крайние меры — два; у Шерил пропали документы и даже фотографии — а у ДСТ уже давно есть про нее все и во всех ракурсах — три; у разведки есть средства куда более простые и удобные для прослушивания: навеска на линиях, и им совершенно незачем торчать у ее дома с аппаратиком, может быть даже самодельным, который прослушивает в таком маленьком радиусе — четыре.
— Это ты от своего родственника знаешь?
Джонатан посмотрел на меня своими серыми глазами серьезно и хмуро.
— Оля, тебе все время нужны будут подтверждения тому, что я не бандит? — тихо спросил он.
Я смутилась и отвела глаза. Потеребив салфетку, я заставила себя посмотреть в глаза Джонатану и проговорила: «Извини»…
Джонатан кивнул, то ли принимая извинения, то ли закрывая тему.
— А вот этот парень явно не из разведки, — продолжил он. — И взрыв, скорее всего, — дело его рук.
— Может, совпадение?
— Ты знаешь, в расследованиях первое дело — искать совпадения. Как правило, они не случайны. Вернее, скажем так: шансы на их случайность ничтожно малы. Имеется некий фрукт, который неделю следует за Шерил по пятам, а в конце недели происходит взрыв — логично предположить, что эти факты между собой связаны, не так ли? Вот мы и предполагаем.
— А зачем он следил? Мог бы бомбу сразу в машину положить.
— Не исключено, что пытался определиться: каким способом убрать Шерил. И решил, что поработать в стиле террористов будет самое лучшее… Не говоря уж о надежности: пять минут с момента завода машины — это почти стопроцентная гарантия, что владелец машины будет уже в ней. Вас спасло от смерти именно это «почти».
При этих словах меня всю передернуло, и снова в глазах брызнул огненный сноп, и, звеня, полетели стекла.
— Ты хочешь сыру?
— А?
В моих глазах все еще летели брызги огня.
— Если ты заметила, мы уже доели отбивные. Мне знаешь, очень нравится этот французский обычай кушать сыр после обеда.
— А?
— Я говорю: сыру хочешь?
— Сыру?… А почему тогда мне принесли отравленные конфеты?
Джонатан ушел с тарелками на кухню и, спустя несколько минут появился оттуда с блюдом с разными сортами сыра. Подлив мне красного вина, он сел.
— Ты знаешь, что по телефону в больнице справок не дают, — заговорил он, отрезая себе кусочек рокфора, — особенно в криминальных случаях, когда полиция ведет следствие. Таким образом, у заинтересованного лица не было возможности анонимно узнать что-либо про состояние здоровья Шерил. Посему, это лицо, не желая демонстрировать себя в справочной, которая потом будет допрошена полицией, отправилось по коридорам больницы, надеясь увидеть воочию искомую пациентку. Увидев тебя, оно, лицо то есть, могло принять тебя за Шерил! Тогда оно просто выследило номер палаты и, выждав удобного момента, положило тебе конфеты на столик.
— Ты думаешь? Но тогда получается, что он вообще не знает о моем существовании! Иначе бы он засомневался, кого из нас он увидел в коридоре.
— «Он»? Я не уверен, что в больнице был тот самый тип — возможно, конфеты принес кто-то другой по его поручению… Но ты, пожалуй, права: откуда ему было знать о тебе? Смотри: дважды он пытался найти тебя в кафе — и то, только потому, что ты звонила Шерил, — и не нашел. В пятницу ты пришла к Шерил заранее, и тебя не засекли. В субботу, даже если он где-нибудь и прятался, чтобы удостовериться, что машина взорвалась — он мог видеть только Шерил! Ты ведь спустилась позже нее и была еще в подъезде, когда взрыв произошел… И даже если он видел, как «скорая» увозила два тела, то он никак не мог догадаться о вашем сходстве. То есть, получается, что о тебе вообще никто ничего не знает. Тебе подлить вина?
— Подлить…
— Ты почему не ешь?
— Я ем…
— Кроме Игоря твоего, разумеется, — добавил Джонатан, ставя на стол бутылку и не глядя на меня.
— Что — Игоря? При чем тут Игорь?
— Никто о тебе и о том, что вы с Шерил похожи, не знает, кроме него.
Я промолчала. Что я могла сказать в ответ? Сама рассказала Джонатану, что Игорю известно про Шерил, что «одноклассник» Шерил напоминает по описанию Сережу… Я отрезала себе сыру и стала есть.
Джонатан почувствовал, что со мной происходит.
— Пойми, Оля, — мягко заговорил он. — у нас два возможных предположения: либо этот тип подослан кем-то из фирмачей, из мира большого бизнеса, что вполне вероятно… Теоретически, они вполне могли дойти до того, чтобы физически убрать Шерил, — в мире больших денег нравственные ценности смещаются, вернее, вовсе исчезают… И то, при условии, что когда-то существовали. Но, как я тебе уже сказал, совпадения меня настораживают. А осведомленность Игоря, его паника по поводу твоего контакта с Шерил — это уже более, чем совпадение.
— Ты что, хочешь сказать, что… Что этот тип в джинсах был послан Игорем?
И в этот момент я вдруг поняла, с отчетливой ясностью поняла, что этот парень — русский! Да, я была права, он иностранец, я верно почувствовала, что он не француз; но мне и в голову не пришло связать его с Россией! Но он русский, я это просто чувствую, и эта манера носить джинсовый костюм — он русский, русский!
Мне стало так плохо от этой мысли, что я аж скрючилась на стуле.
Джонатан внимательно глянул на меня, но ничего не спросил. А я была не в силах произнести то, что только что поняла: это был приговор Игорю, и это было слишком страшно.
— Я ничего не хочу сказать, — как бы сожалея, проговорил Джонатан. — Я просто не люблю совпадений. Но Игорь твой, как минимум, о чем-то знал… Ты не можешь рассказать мне еще раз ваш телефонный разговор?
— Какой? — проскрипела я с трудом, едва переводя дыхание от пронзившей меня мысли.
— Где он впервые услышал от тебя про Шерил.
— Сейчас вспомню…
Я прекрасно помнила, но мне нужно было придти в себя, расслабить сведенное судорогой горло.
— Я… — начала я, откашливаясь, — я еще раньше ему говорила пару раз, что встретила девушку, похожую на меня. Но он не обратил внимания на мои слова, только подшучивал… до тех пор, пока я ему не сказала, что ее зовут Шерил Диксон. Вернее, сначала он спросил меня, француженка ли она. Я ответила: американка. У меня было ощущение, что он аж подпрыгнул на том конце провода. Я даже спросила его, что он имеет против американцев. Потом он спросил, как ее зовут, и тут же закричал, что меня не слышно. И что он перезвонит на следующий день.
— Перезвонил?
— Да.
— И как прошел этот разговор?
— Было очень плохо слышно. Он сказал, что звонит из автомата. И чтобы я не звонила домой, он будет сам звонить. Я еще подумала, что он завел себе другую женщину…
— Можешь не беспокоиться, — хмуро сказал Джонатан. — Эта история далека от любовных интрижек. Что тебе еще сказал Игорь в том разговоре из автомата?
— Спрашивал, получила ли я посылку от него… В это время как раз в Париже был Сережа. Он мне привез посылку от Игоря — помнишь наш «русский обед»?
— Ты с ним встречалась одна или с Шерил? — быстро спросил Джонатан.
— Одна.
— Долго он пробыл в Париже, не знаешь?
— Он должен был быть в Париже всего один день, но потом еще задержался, только я с ним больше не виделась. Я его недолюбливаю… К тому же и не за чем было: я в первый же день получила посылку от Игоря и передала свою.
— Ты что-то передавала Игорю обратно?
— Письмо. И фотографии! Игорь напомнил мне, что я ему обещала прислать наши с Шерил фото!
— И как он отреагировал на них, когда получил?
— Никак. Просто позвонил и стал кричать, что я в опасности и что я должна немедленно прекратить общаться с Шерил и переехать на новую квартиру. Велел никому адреса не давать, даже Шерил.
Джонатан вдруг поднялся и сделал несколько шагов по комнате.
— Ты не могла бы дать сигарету? — с деланной небрежностью спросил он.
— Разумеется, — полезла я за сигаретами в сумку, — и сама с тобой покурю, раз можно… А то я думала, что у тебя нельзя…
Поймав выражение моих глаз, он добавил: «Я курю только изредка, когда…»
— Нервничаешь? — догадалась я. Игорь, бывало, закуривал, когда нервничал.
— Когда пью алкоголь.
Кажется, Джонатану не понравилось мое предположение, что он способен нервничать. Наверное, это выходило за рамки образа невозмутимого англичанина, каковым он себя считал.
Я кивнула, изображая к удовлетворению Джонатана согласие с предложенной мне версией. Он взял у меня сигарету, дал мне прикурить и затянулся сам. Курил он по-настоящему, это уж я вам точно могу сказать — должно быть, не так уж давно бросил.
— Для Игоря сошлись кусочки какой-то информации, — задумчиво проговорил Джонатан. — Он уже что-то знал о Шерил, и ею интересовался… Если твоя догадка верна и к Кати приходил действительно Сережа… Откуда он прилетел в Париж? Не из Штатов, случаем?
— Из Москвы. Во всяком случае, я так думала… Нет, конечно из Москвы! Он ведь мне привез посылку от Игоря!
— Что было в посылке?
— Письмо от Игоря…
— Письмо он мог и в Штаты с собой взять, этот Сережа.
— Но там была еще квашенная капуста! И черный хлеб! Такое можно только в Москве найти!
— И на Брайтон-Бич в Нью-Йорке. Там большая русская колония, русские магазины, русские кафе и даже меню на русском языке…
— О Боже…
— Боюсь, что ты права, и твой знакомый Сережа, который работает у твоего дружка Игоря, действительно ездил в Америку и искал там Шерил… — добил меня Джонатан. — У тебя нет, случаем, его фотографии? Показать бы Кати!
Я только покачала головой. Мне вдруг стало неимоверно холодно.
— И послал его туда твой Игорь. Он зачем-то разыскивал Шерил. Именно Шерил, не зная, как она выглядит и не имея представления, что вы похожи… И ему не пришло в голову беспокоиться о какой-то, похожей на тебя девушке, о которой ты ему говорила вскользь, пока он был уверен, что искомая им Шерил Диксон живет в Штатах. Но они узнали от Кати, что она уехала в Европу. Когда ты в телефонном разговоре произнесла, что эта похожая девушка — американка, Игорь насторожился и спросил ее имя… Ты назвала — Шерил Диксон — и подтвердила его худшие опасения. Он, заботясь о твоей безопасности, потребовал, чтобы ты переехала. Но, одновременно, ты ему помогла. Ему уже не надо было искать Шерил по всей Европе — ты же сказала Игорю, что встретила ее в Париже…
* * *
Меня трясло. Внимательно глянув на меня, Джонатан подошел к столу, заботливо подлил мне вина и заставил выпить. Зубы стучали о тонкое стекло, и вино потекло по моему подбородку. Джонатан встал, обошел стол, и наклонившись ко мне, вытер салфеткой мое лицо. Глаза его посмотрели на меня глубоко и нежно, но это выражение быстро сменилось серьезной сосредоточенностью. Он взял свой стул и поставил возле моего так, что его колени касались моих, постыдно трясущихся колен — точно так, как они тряслись у Шерил, когда я рассуждала о своей непоколебимой нормальности…
Джонатан стал легонько растирать мои колени, пока моя дрожь из крупной не превратилась в мелкую. Тогда, заглянув мне в глаза, он взял мое лицо в руки и приблизился ко мне близко-близко, так, что у меня зрение расфокусировалось, — почти так же мы сидели на моем диване еще столь недавно с Шерил… — и прошептал: «Успокойся, Оля. Это очень важно — уметь быть спокойным. И помни, что ты не одна. Ты можешь на меня положиться.»
Он притянул меня к себе, прижался щекой к моим позорным коротким волосам, и мы некоторое время тихо сидели так, не шевелясь. Я согрелась и перестала дрожать, как бездомный пес. Спустя некоторое время Джонатан отодвинулся, посмотрел на меня: «Теперь все в порядке?»
Я кивнула. Если все это можно назвать «порядком» — то тогда, конечно, да…
— Ты еще будешь есть сыр?
— Спасибо. Что-то аппетита нет.
Джонатан понимающе кивнул и пошел на свое место, напротив меня.
— Как ты думаешь, зачем Игорю могла понадобиться Шерил? — спросила я.
— Она тебе никогда не говорила, действует ли ее организация на территории России? Может быть, они проводили какие-либо акции, которые могли помешать интересам новых русских воротил?
Я помотала головой. Шерил всегда скрывала от меня подробности. Да я и не интересовалась ими…
— А в ваших последующих разговорах Игорь ничего интересного не обронил?
— Да разговоров-то было раз-два и обчелся. Он звонил, чтобы спросить, когда я переезжаю. Я еще хотела ему дать свой новый адрес, и не смогла — документы остались у Шерил, она их заполняла.
— Он больше не говорил, что тебя не слышно?
— Нет… Вернее, говорил, но в другой раз. Я звонила маме, как раз в тот день, когда меня искал некий Зайцев, якобы мой однокашник. Игорь приехал к маме в тот момент, когда я была на линии, схватил трубку и закричал, что меня не слышно. Я снова подумала, что он подозрительно не хочет со мной разговаривать, и что он, возможно, мне изменяет… К тому же с тех пор я никак не могу застать его дома.
— Я тебе уже сказал, что на этот счет ты можешь расслабиться, — несколько грубо произнес Джонатан. — Впрочем, — он склонил голову набок и искоса посмотрел на меня, — может, он тебе и изменяет. Но к телефону это отношения не имеет.
— Откуда ты знаешь?
— Оля, это элементарно. Старая, как сам телефон, уловка: когда не хочешь говорить по каким-либо причинам, начинаешь делать вид, что связь плохая.
— Это по каким же причинам он не хотел…
— Угомонись. Причина, скорее всего, весьма далека от твоих подозрений в неверности: он боялся, что ваш домашний телефон прослушивается. Именно поэтому он звонил из автомата и просил тебя не звонить домой.
— Тогда и мамин телефон тоже?
— Видимо.
— Но зачем?
Джонатан вместо ответа пожал плечами.
Я задумалась. Теперь мама, как и Игорь, звонит мне из автомата! Только кому нужен мамин телефон? Я еще понимаю, телефон Игоря…
Впрочем, ничего я не понимаю: кому понадобилось прослушивать наш домашний телефон? Это какой-то бред!
— Что ты хочешь: кофе или чай? — спросил Джонатан, поднимаясь.
— Погоди… Объясни мне, зачем кому-то понадобилось прослушивать наши телефоны?
— Я не знаю, Оля!
— Ну предположи.
— Ты действительно хочешь услышать мою версию?
— Раз я спрашиваю!
— Я думаю, что Игорь самым непосредственным образом причастен к покушению на Шерил. Он ее искал, он ее нашел и послал убийцу…
Я дернулась протестующе и Джонатан сделал паузу, вопросительно глядя на меня. Я сдержалась: сама ведь просила, чтобы он высказал свою версию. «Продолжай, пожалуйста», — изо всех сил вежливо выговорила я.
— Ты совершенно случайно, неожиданно для него вклинилась в эту задачу: ваше знакомство, ваше необыкновенное сходство. Он испугался за тебя — ведь вас могли перепутать. Поэтому он просил тебя не общаться с Шерил и переехать немедленно, на случай, если кто-то засек, не разобравшись, твой адрес. И поэтому он боялся, чтобы кто-нибудь не подслушал ваших с ним разговоров — вдруг ты снова заговоришь про Шерил Диксон! В вашей стране прослушивание телефонов применяется столь широко, что не удивительно, что он об этом подумал, тем более, что он занимается политикой… К тому же, информация о покушении на лидера «Чистой Планеты» могла пройти достаточно широко, и записанные на магнитофон его телефонные разговоры, в которых упоминается ее имя, могли его скомпрометировать.
Но ты ослушалась, с Шерил не рассталась, и вместе с ней попала во взрывную волну. Это для Игоря означает, что теперь ты догадалась — или могла догадаться — о его причастности к покушению. И именно с этих пор ты не можешь связаться со своим Игорем…
Джонатан посмотрел на меня. Видимо, я должна была что-то понять… Но я не поняла.
— Почему?
Джонатан помедлил, прежде чем ответить. Вскинув на меня глаза, он тут же снова отвел взгляд и проговорил тихо:
— Ты для него стала опасна, Оля. И вряд ли он сможет болтать по телефону, как ни в чем ни бывало, с человеком, с женщиной, которую он собирается…
Он запнулся и снова посмотрел на меня, причесав пятерней спустившийся на лицо прямой каштановый чуб. Не в силах ответить на его взгляд, я ждала продолжения, больше всего на свете не желая его услышать. По телу, в предчувствии его слов, пополз парализующий ужас.
— Теперь я начинаю думать, что коробка отравленных конфет предназначалась действительно тебе.
* * *
Я вскочила. Стул опрокинулся, стол шатнулся, я больно ударила бедро, мой бокал звякнул, падая на тарелку, и разбился. Скатерть расцвела розовым пятном пролившегося вина.
— То, что ты говоришь — это чудовищно! — кричала я. — Игорь любит меня! Он заботится обо мне! Он мне как муж, даже больше! — заорала я с вызовом.
Джонатан смотрел на расползающееся на скатерти пятно.
— Это просто невозможно… — добавила я, чувствуя, что слезы уже подобрались. — У меня ощущение, будто я смотрю кошмарный триллер…
— Ты забываешь, Оля, — перевел он на меня спокойный взгляд, — что твой Игорь увяз с головой в политике. По твоим же словам, кстати. А политика — это и есть самая страшная вещь, самый чудовищный триллер. Только, к сожалению, не в кино. А в реальной жизни. Да еще и в России.
— Чем тебе Россия не угодила?!
— Не обижайся. То, что там происходит ежедневно, превосходит самую изощренную фантазию голливудских сценаристов.
— Но при чем тут Игорь? Он ко всему этому не имеет никакого отношения! Я его все-таки знаю!
— Правда? — Джонатан с едва заметной иронией приподнял брови. — Тогда расскажи мне поподробнее, чем он занимается и зачем он искал Шерил…
Я ему не ответила. Слезы душили меня. Я закрыла лицо руками — успела подумать о покрасневшем носе на фоне моих, и без того уродливых, пластырей…
— И потом, — отвернулась я к окну, пряча лицо, — ты забыл, что кто-то украл у Шерил фотографии и документы! Даже проездной билет! Зачем, по-твоему, Игорю ее проездной билет?
— Возможно потому, что там тоже фотография есть…
— А зачем Игорю ее фотографии? Я ведь ему послала несколько отличных снимков! Так что, сам видишь: все, что ты тут придумал, никуда не годится!
Джонатан встал, подошел ко мне и легонько взял за плечи.
Я хлюпнула носом.
— Что ты молчишь? — спросила я его. — Я ведь права?
Джонатан лишь развел руками:
— Не знаю. Пока не знаю.
— У тебя нет какой-нибудь другой версии в запасе, не такой ужасной? — спросила я хрипло.
Джонатан лишь осторожно провел рукой по моим волосам и предложил отвезти меня обратно в больницу.
* * *
Я почувствовала разочарование.
Не потому, что я хотела остаться у Джонатана, нет; но я была отчего-то уверена, что он сам предложит, или хотя бы намекнет…
Но на самом деле, это только к лучшему.
* * *
В больнице меня поджидал разъяренный комиссар Гренье. Красный от негодования, он на весь коридор отчитал меня за уход из больницы без предупреждения. Мне было велено зарубить на носу, что он не отвечает за мою жизнь, если я буду и впредь вытворять подобное; что я не имею права без разрешения и ведома самого комиссара сделать шаг за ворота; что в больнице за мной будет следовать по пятам приставленный им человек; что у него свинская работа, из-за которой он вынужден нести ответственность за сохранность такого несознательного населения, как я; что он не доживет до пенсии…
Я покивала послушно в ответ, извинилась ангельским голоском, пообещала вести себя впредь хорошо и сознательно и проскользнула в палату.
Две минуты спустя без стука вошел комиссар, широко улыбаясь.
— Напугал я тебя?
— Да не очень, — пожала я плечами. — А я вас?
— Прилично-таки… Ты больше никуда не уходи без разрешения. Но я на тебя наорал не поэтому.
— А почему? — невинно поинтересовалась я.
— На всякий случай. Если в больнице присутствуют заинтересованные личности, надеюсь, что они услышали, что ты под охраной. Я во всяком случае, старался.
— Не лучше было бы скрыть охрану и попробовать поймать злодея на месте преступления?
— Тебе что, жизнь не дорога? Или боевиков насмотрелась?
— Да нет… Это было бы логично.
— Логично! Тебя ночью удушат подушкой, а я отвечай!
— Ну, если ваша охрана ничего не стоит…
— Кончай из себя героиню строить. Если после моего громогласного сообщения к тебе все-таки кто-то попытается пролезть, то, значит, мы имеем дело с профессионалом… И это, в свою очередь, значит, что ты кому-то очень серьезно мешаешь. Хотел бы я знать, кому… И чем. Ты не знаешь?
— Теряюсь в догадках. Может, я забыла вернуть кому-нибудь пять рублей?
— Шутишь. А тебя, между прочим, убить пытались. Это не шуточки. Я тебя не из-за пяти рублей охранять собираюсь!
— Тогда надо и Шерил охранять. Ведь они могли меня принять за Шерил… — сказала я и осеклась. Ведь до сих пор комиссар не знал, что мы похожи.
— То есть? — насторожился комиссар.
Я молчала, пытаясь решить, надо ли мне рассказывать о нашем сходстве, и если нет, то как мне выкрутиться из неосторожно ляпнутой фразы.
Комиссар уселся на стул, всем своим видом давая мне понять, что он ни за что не уйдет, не узнав продолжения.
Видя, что я молчу, он смешно пошевелил толстыми пальцами, словно разминаясь для игры на пианино, и сказал:
— Отступать некуда, Оля. Давай, вперед.
Делать было нечего. Я рассказывала ему о нашем сходстве, о том, как я ее искала и нашла, как мы познакомились и мучительно решала вопрос: говорить ему про Игоря? Про все то, что мы днем обсуждали с Джонатаном? Пока нет… Или все же да?
Я так и не решила. То, что вывел из всех наших разговоров Джонатан, было слишком тяжело. Игорь, мой Игорь оказывался, следуя его логике, замешан в поисках Шерил и, что вытекало само по себе, был причастен ко взрыву… И даже к коробке отравленных конфет… Но не мог же Игорь хотеть убить меня? Ведь это невозможно?!
А убить Шерил — возможно? Боже, я сошла с ума! Я подозреваю Игоря в намерении убить! Меня, не меня, — какая, в сущности разница? Никакой! По крайней мере до тех пор, пока мы говорим о намерении… Важно то, что Игорь не убийца, он просто не может оказаться убийцей, нет!
— Интересно, — проговорил комиссар, внимательно глядя на меня. — И что ты сама об этом думаешь?
Взгляд его был прозрачным. Он следил за моим лицом, пока я говорила, и догадался, что ход моей мысли далеко не полностью соответствовал ходу речи.
— Вы же знаете, за Шерил охотились из ДСТ… — сказала я, чтобы как-то ответить.
— ДСТ тут не при чем. Они к взрыву не причастны. Их агент следил, действительно, за Шерил, но это были меры для ее охраны.
— ?
— Ты знаешь, что в Париже было несколько взрывов…
— Знаю, исламисты.
— ДСТ вместе с полицией приняли меры по охране заметных в политическом плане фигур.
— Шерил — из их числа?
— В принципе, скажем так, это не их профиль. Но у «Чистой планеты» намечалось важное программное международное собрание, и имело смысл удостовериться, что с ней все в порядке. Следили за ней пару последних месяцев, но нерегулярно — не хватает рук. Вернее, ног. В основном ею занимались действительно двое, один постоянно, другой на подмене. Одного из них вы засекли и ты мне его верно описала: средних лет, лысоватый. Второго ты не видела, он в эту неделю не дежурил. Тот молодой, в каскетке — не из их службы и не из нашей.
Это был очень подходящий момент, чтобы сообщить комиссару, что парень этот — наверняка русский. Но говорить тогда про Игоря? Вместо этого я спросила:
— И что, этот профессионал слежки его не засек?
— Засек однажды. Но не придал значения: его интересовали люди весьма конкретного типа внешности. Ты понимаешь, о чем я говорю: арабского типа. А этот парень явно европеец. Он его нам описал — так же, как и ты. К сожалению, в выходные они Шерил не охраняли и ничего про взрыв сказать не могут…
— А что, европеец не может работать на исламистов?
— Чисто теоретически — может, наверное. Но мы с такими случаями пока не сталкивались. Кроме того, анализ осколков бомбы говорит о том, что это не их почерк. Исламисты пользуются самоделками, а эта — профессиональная, китайская.
— Ну уж, он, во всяком случае, не китаец, — пробурчала я.
Комиссар снова бросил на меня настороженно-вопрошающий взгляд.
— Ты мне все рассказала?
— Да… — я постаралась ответить как можно убедительней.
— Послушай, дитя мое, ты должна мне рассказать все, абсолютно все, до малейшей детали, которая даже тебе покажется несущественной. Я веду следствие, понимаешь ты это? И для следствия может оказаться важной самая неожиданная мелочь. Это в твоих интересах, в конце концов! Ты ведь хочешь, чтобы мы нашли тех, кто пытался убить вас с Шерил? Тех, кто заминировал машину, кто прислал тебе отравленные конфеты? Или ты пытаешься кого-то покрыть?
Он пронзительно посмотрел в мои глаза. Я растерянно молчала. Комиссар был прав, но рассказывать ему про Игоря…
— Пойдем, выпьем кофе, — сказал комиссар. — И покурим, тут ведь есть курилка?
— Пошли, — сказала я со вздохом.
* * *
— Ну! — сказал комиссар, давая мне прикурить. — Говори.
Я затянулась, все еще решая, говорить ли про Игоря.
— Я все равно не уйду, пока не услышу. Или вызову тебя завтра в полицию на допрос, если тебе это больше понравится, — пригрозил он мне.
— Ну, хорошо… Дело в том, — начала я неохотно, — что у меня есть в Москве друг… Который знает откуда-то про Шерил. И потом, у него работает помощник, похожий на того человека, которого описала Кати…
Комиссар строчил в блокноте. Имя? Фамилия? Чем занимается? Повтори дословно, что сказал… Какого числа…
Я чувствовала себя опустошенной до крайнего предела. Жизнь перевернулась и жить не хотелось. Хотелось, как Шерил, завернуться в белый кокон и уснуть…
* * *
Наконец, с меня полностью сняли наклейки. Если не считать, что лицо мое все еще было красноватым и опухшим, то моя внешность не пострадала. Спасибо докторам: едва заметные шовчики должны были полностью исчезнуть еще через месяц, не оставив ни малейшего следа. Без наклеек на голове я, наконец, перестала напоминать шелудивого пса. Мой светлый ежик распрямился и встал легким ореолом вокруг головы. Короче, если меня еще нельзя было назвать красавицей, то уже хотя бы не страшилой, предназначенной распугивать прохожих. Это немного улучшило мое подавленное состояние.
— Придете через две недели, — наставлял меня врач. — И вот вам рецепты для кремов и лосьонов, купите их в аптеке — и никаких других косметических средств из магазина! И никакого макияжа, потерпите еще месяц…
Одарив цветами и обцеловав от души всех, кто меня лечил и за мной ухаживал, заплатив по счету, я зашла к Шерил. Посидев и поговорив с нею, я обещала ей приходить ежедневно. Веки Шерил дрожали. Но сознание не возвращалось к ней.
— Это не страшно, — сказала я ей. — Ты можешь не торопиться. Ты, наверное, права: пережди эту страшную историю, этот кошмарный сон. Когда все утрясется, тогда и возвращайся.
А когда все утрясется? И как? Справится ли комиссар и вообще французская полиция с поисками преступника или преступников, если следы уходят в Россию? Русская милиция? Слабо верится…
Я встала. Этими соображениями я с Шерил делиться не буду.
ГЛАВА 3
АМЕРИКАНСКАЯ МАМА
По коридору навстречу мне шла Кати.
— Меня выписывают, — сказала я ей, подходя.
Кати остолбенело уставилась на меня. У нее задрожала челюсть.
— Шерил… — прошептала она непослушными губами.
Я так привыкла за это время встречаться с Кати, что напрочь забыла о том, что ей неизвестно о нашем с Шерил сходстве. И теперь, когда с меня сняли наклейки, оно было вопиюще очевидным. Я не была к этому готова, и растерянно стояла перед ней, не зная, что сказать.
Она протянула мне навстречу трясущуюся руку — то ли обнять, то ли дотронуться… Кажется, она действительно приняла меня за Шерил и в своем шоке даже не понимает, что Шерил, лежавшую еще вчера, когда Кати от нее уходила, в коме, вряд ли выпишут на следующий день.
— Я Оля… — сказала я ей с сожалением.
В глазах недоверие, непонимание. Рука все еще висит нелепо в воздухе. Я до нее дотронулась: «Да, я Оля. Мы похожи».
Теперь изумление, смешанное с ужасом. Рука ее упала. Подбородок затрясся еще сильнее.
Я взяла ее за плечи и повела к курилке — там можно было присесть. Кати нашарила платок и прижала к глазам.
— Почему ты мне раньше не сказала? — выговорила она, наконец.
— Это бесполезно описывать. Это надо было увидеть.
— Да, — ответила она. — Ты права…
Ее тяжелое лицо покраснело, и она прятала его в платке. Какое-то время мы молчали. Я просто не знала, что ей сказать. Но Кати неожиданно заговорила первая.
— Я всегда подозревала, что в этой истории было что-то не то.
— В какой истории? — не поняла я.
— В рождении Шерил. Ее мать что-то скрывала от меня… Теперь я понимаю, что! Хотя… Откуда тогда взялась ты? Если отец Шерил был русским, то это не объясняет…
— Кати, — сказала я, вставая, — мы не можем здесь разговаривать.
Я умирала от нетерпения услышать продолжение, желательно более внятное, но вчерашний опыт с Джонатаном научил меня принимать в расчет окружающих нас людей — кто мог сказать с уверенностью, что среди мирных курильщиков, рассевшихся на трех диванчиках вокруг пепельниц, нет того человека, который прислал мне отравленные конфеты? Того, кто подложил бомбу в нашу машину? И, хотя у меня закружилась голова от предчувствия чего-то важного, что должна мне открыть Кати, я сделала над собой усилие и оборвала ее:
— Пойдем поужинаем куда-нибудь. Я приглашаю.
Кати молчаливо поднялась и последовала за мной из курилки. Полицейский, охранявший меня, потащился за нами.
* * *
Парижские улицы приоделись к Рождеству, каждый магазинчик, каждое здание, каждое дерево и даже каждый фонарный столб сверкали и переливались огнями, потоками елочных украшений, пожеланиями счастливого Ноэля. Я выбрала ресторанчик недалеко от Оперы, в котором мы были однажды с Игорем. В ресторане было людно, многие пришли сюда после утомительного многочасового похода по магазинам за рождественскими подарками, и на свободных стульях рядом с посетителями пузырились массивные нарядные пакеты. От этой атмосферы праздника, который я была не в состоянии разделить, мне стало совсем худо. Игорь говорил, что постарается приехать к Рождеству…
Мой охранник отправился звонить — должно быть, ему понадобились инструкции, как быть дальше с моей охраной. Вопросы крутились у меня на языке, я ведь ничего не поняла из того, что произнесла Кати в курилке. Но я заставила себя прочитать сначала меню, выбрать блюда, сделать заказ, чувствуя все это время на себе настороженный, изучающий взгляд мачехи Шерил. И только когда официант покинул наш столик, я посмотрела вопросительно на Кати.
— Объясните мне, Кати, о чем вы говорили в больнице, что вы имели ввиду? Почему отец Шерил мог оказаться русским?
Кати долго и старательно расправляла салфетку на коленях.
— Они жили несколько лет в Москве…
— Кто?!
— Родители Шерил. Она тебе разве не сказала?
То-то Кати так насторожилась, узнав, что я русская!
— Нет! Я, правда, не спрашивала, но она могла бы и сама… Почему она ничего мне не сказала, черт побери!
Я достала сигареты и предложила жестом Кати.
— Я не курю, спасибо. У нас в Америке никто не курит, — добавила она с гордостью. «Ну да, в Советском Союзе тоже все жили по указке партии и правительства, и все было все самое лучшее», подумала я. — Шерил скрытная, — продолжала Кати. — Она и со мной никогда не делилась своими мыслями и чувствами.
Кати откинулась на спинку стула. Я посмотрела на ее лицо с тяжелыми чертами, выдававшими самолюбивую чувствительность и ранимость. Я бы ей тоже не рассказывала ничего, подумала я. Каждая ее реакция должна быть невпопад, должна быть по принципу «одеяло на себя»…
— Кати, когда ее родители жили в Москве?
— Как раз три года, предшествующих рождению Шерил. Собственно, ее отец там жил, а мать бывала наездами.
— А почему они жили в Москве? В те годы, кажется, бизнес не очень…
— Она тебе и это не сказала? — В лице у Кати мелькнуло самолюбивое удовлетворение. — Отец Шерил был дипломатом, советником американского посольства в Москве.
Ничего себе! Но как же Шерил могла скрыть это от меня? Как уклончиво ответила на мой вопрос, кем были ее родители! Зачем, почему?
Я прикрыла глаза — отчасти, чтобы переварить этот шок, отчасти из-за того, что мне стало даже неловко перед Кати, что Шерил меня так прокатила. Но, употребив мысленно это слово, «прокатила», я почувствовала, что оно страшно не подходит ни самой Шерил, ни ее необычайной скрытности, и объяснение будто всплыло само собой: я вдруг поняла, что Шерил на самом деле уже давно была убеждена, — и не меньше, чем я сама, — что мы сестры-близнецы, но оттягивала момент, когда придется посмотреть этому факту в глаза. Потому что тогда ей пришлось бы поставить под сомнение всю свою жизнь, свои родственные связи, начать искать секреты, разгадки которых могут оказаться мало привлекательными… Ее — нашей? — матерью может оказаться, теоретически, и как какая-нибудь забытая богом и людьми алкоголичка из русской глухомани, так английская королева! А Шерил уже приходилось однажды в своей жизни пережить потерю матери и отца, поиметь приемную мать, отношения с которой никогда не были слишком теплыми, приемного отца, который их бросил… Теперь, снова здорово, еще одна мать? Еще один отец? А вдруг уже тоже потерянные?
Да, я поняла Шерил. Мне тоже было бы неприятно, до холода в животе неприятно, предположить, что моя мама — не моя, и что на сцене может возникнуть другая, некая неведомая мать… Или отец? Я ведь тоже одного отца, считай, потеряла… Но за себя я особенно не боялась, считая свою психику стойкой и здоровой. У моей мамулечки все равно никто не отнимет мою любовь, хоть тридцать новых найдется.
— Робин, отец Шерил и мой брат, прожил эти три года в Москве, а Вирджини жила на два дома… Она не любила бывать в СССР, и вовсе не рвалась туда, но она любила своего мужа… Во всяком случае, так считали все.
В последней фразе прозвучал намек на нечто, мне неведомое, какие-то счеты, какая-то ревность… Но я не стала вникать — у меня были вопросы поважнее:
— Хорошо, понятно, Москва, но откуда предположение, что у Шерил русский отец? Ее мать, следуя вашей логике, изменила своему мужу с русским?
— Никакой логики у меня нет, — сухо сообщила Кати. — Я ничего не предполагаю. Но только в начале их супружества — за четыре года до того, как появилась Шерил, — Вирджини поделилась со мной страхами, что она бесплодна. Не могла забеременеть. А потом, после Москвы — вдруг пожалуйста, с пузом.
— Но если она была бесплодна — то как же она смогла забеременеть от кого бы то ни было? Хоть от русского, хоть от негра — бесплодие есть бесплодие, не так ли?
— Ты еще с этим не сталкивалась, и не желаю тебе столкнуться — и не знаешь, что такое затащить мужика к врачу! Я тебе сказала — Вирджини поделилась со мной страхами! То есть, она подозревала только, что бесплодна, а проблема могла быть — и была, я уверена! — в моем брате! Подумай на секунду, у меня ведь тоже детей нет! Не вышло… А Робин мой брат… И на отца своего Шерил ни капельки не похожа, ни на йоту.
— Ну, это необязательно, — пробормотала я, вспоминая мамины слова о моей непохожести на папу. Я его почти не помню, но у мамы было несколько старых фотографий с ним. Да, уж если мы с Шерил действительно сестры — то не он, не этот невысокий и довольно невзрачный мужчина с редкими серыми волосами и выцветшими глазами цвета болотной воды наш отец…
— Необязательно? — Кати сверлила меня глазами. То ли я что-то сказала не так, либо в ее голове мелькали мысли, не слишком ей приятные, но она вдруг сделалась недружелюбной. — Может быть. Не все похожи на отцов, ладно. Но ты-то откуда взялась, в таком случае?
— Вот я тоже хотела бы узнать — откуда я взялась? Или — откуда взялась Шерил? Короче, откуда мы обе взялись… А на мать свою Шерил похожа?
— Весьма. Вирджини тоже была…
Мне показалось, что Кати хотела сказать: красивая, но этой было выше ее сил. Поэтому, помявшись, она закончила фразу:
— … высокая блондинка.
— Хорошо. Но если бы даже мать Шерил изменила своему мужу, то это все равно не объясняет, отчего нас две…
— То-то и оно.
Кати замолчала, сосредоточившись на рыбе под белым соусом. Я тоже стала ковырять свои отбивные из ягнятины — они мне так понравились вчера у Джонатана, что я готова была их есть каждый день. Но сегодня кусок не лез в горло, и мясо стыло на тарелке, покрываясь белыми крупичками жира.
— Скажите мне, Кати, — заговорила я проникновенно, — у вас ведь есть какая-то мысль, я права? Вы нашли объяснение нашему сходству?
Кати подняла на меня глаза и тут же их опустила обратно, к рыбе.
— Может быть, тут вообще никаких загадок, и мы с ней просто — двойники, игра природы, проказа случая?
Кати снова посмотрела на меня, на этот раз скептически, и хмыкнула, словно я неудачно пошутила.
— Кати, для меня это очень важно! Поставьте себя на мое место: встретить Шерил и задуматься о какой-то тайне, с которой связано наше рождение…
— А вы себя на мое — не хотите поставить? Я удочерила Шерил, полагая, что она моя племянница! А теперь выясняется, что она мне вообще никто!
— Выясняется? — заинтересованно спросила я. — У меня лично ничего не выяснилось…
— Ну все же просто, как белый день: Вирджини родила двух девочек! От своего русского любовника, а вовсе не от моего брата! И она боялась, что он что-то заподозрит! Мало того, что они на брата не похожи, так еще и двойняшки! Ни в ее, ни в нашей семье нет никакой наследственности, чтобы иметь близнецов! И Вирджини пристроила кому-то второго ребенка, боясь конфликта и развода с мужем! Поверьте, ей было что терять при разводе: такого мужчину, как мой брат, еще поискать нужно! Красавец, умница, блестящий дипломат, богат, образован, манеры — да все, все что только нужно женской душе!
У нее проступили красные пятна на щеках. Завидует, — удивилась я, — завидует жене собственного брата! И ревнует. Оказывается, еще и так бывает…
Я улыбнулась со всей доступной мне доброжелательностью:
— Шерил говорила мне, что родилась в Париже.
— Из этого не следует, что она не была зачата в Москве, — едко ответила Кати.
— Да, но как тогда я оказалась в Москве? Если я — вторая девочка, которую кому-то пристроили, то было бы логично, что пристроили в Париже. Или хотя бы во Франции. Не отправили же меня посылкой в Москву на адрес моей мамы.
Мама, вспомнила я. Она клялась, что я родилась у нее одна-единственная. А получается, если следовать логике Кати, что я вообще родилась не у нее. А у Вирджини… Обманывала?
— Ну, этого я не могу знать, — пожала плечами Кати.
Больше я не приставала к ней с вопросами. Кати я не интересовала, ее вообще, похоже, не интересовало ничего, кроме ее личных переживаний, и вряд ли она могла мне сказать еще что-либо существенное. Вежливо распрощавшись, я отправилась к себе домой, на мою новую квартирку, размышляя о том, что где-то в Париже живет кузина Вирджини, у которой она гостила, когда начались преждевременные роды. Разыскать бы ее!
* * *
Проводив меня до моей квартиры, мой охранник зашел в нее первым, сунул нос во все углы и распрощался со мной. Поблагодарив его, я вошла в свое жилище, пахнувшее на меня пустотой и одиночеством. Я зажгла свет во всех комнатах — в своей, в гостиной и в комнате Шерил, в которую она так и не ступила. В этой квартире, в которой я сама прожила всего-то неполную неделю, витал дух необжитости. Комната Шерил была вообще без мебели — мы не успели ее перевезти, гостиная была обставлена наполовину…
Я набрала Москву, уже ни на что не надеясь. Долгие, длинные, пустые, безнадежные гудки пронизывали мое ухо, мой мозг, все мое тело. Я представила себе нашу квартирку на «Динамо» — сидит ли Игорь возле телефона, глядя на трезвонящий аппарат и догадываясь, кто ему звонит? Или телефон отключен напрочь и его нудные и настойчивые звонки вовсе не тревожат слух Игоря? Или его просто нет дома… И вообще, я права насчет другой женщины?
Я погасила везде свет и забилась в свою комнату, чувствуя, что сейчас сойду с ума от печали, одиночества и страха, незаметно подобравшегося ко мне. Все, все, что составляло мою жизнь, рушилось — или уже рухнуло? Я, конечно, ни на секунду не допускаю, что все эти чудовищные предположения Джонатана могут оказаться правдой… Но отчего Игорь так непонятно исчез, оставив меня без поддержки, без своей заботы, любви, совета? Странно, однако, что деньги на моем счету не кончались — единственная вещь, которая меня хоть как-то утешала и обнадеживала в моем ощущении одиночества. Шерил тоже меня покинула, она находилась за пределами этого мира, — если не ее тело, то ее сознание; и с ней тоже нельзя было ни поговорить, ни посоветоваться, ни просто помолчать, касаясь плечом… Джонатан, к счастью, был, существовал, ему можно было позвонить. Но к счастью ли? Страшно было впасть в чувства, которые так напрашивались, так навевались всей этой кошмарной ситуацией и рыцарским поведением Джонатана — чувства, которые я сочла бы предательством по отношению к Игорю.
Однако сам Игорь — не предал ли он меня? Куда и почему он пропал? Да, у него нет моего нового номера телефона, но почему он ни разу не попробовал позвонить по старому? Почему не звонит моей маме? Если бы он хотел меня найти — нашел бы! В конце концов, есть Владимир Петрович, которого можно было бы попросить сходить в Сорбонну… Там знают, что я в больнице, там Джонатан, который мог бы объяснить… Мог, наконец, приехать ко мне в Париж, как собирался!
Да и так ли уж прав Джонатан со своими предположениями, что наш домашний телефон может прослушиваться и потому Игорь не разговаривает со мной из дома? Кем, зачем! Бред какой-то. Игорь, я знаю, последнее время работал в основном для Василия Константиновича, помогал в его организационных делах. Василий Константинович имел свою партию, был депутатом и, кажется, очень рассчитывал занять в Думе одно из ведущих мест, с дальним прицелом на президентские выборы… И если допустить, что телефон Игоря подслушивают — или Игорь только боится того, что подслушивают, — политические противники Василия Константиновича, то все равно, при чем тут наши с ним частные разговоры? Причем тут Шерил? Уж не влезла ли она, действительно, со своей экологической активностью, поперек интересов кого-то, кому на экологию глубоко наплевать (чем у нас никого не удивишь, прямо скажем), но кому зато вовсе не наплевать на доходы…
Тогда получается вот что: именно те, кому мешает Шерил, должны финансировать партию Василия Константиновича! Иначе какая может быть здесь связь?
Но тогда…
У меня голова пошла кругом от домыслов и догадок. Все это была чистой воды теория, если не сказать — фантазия; но эти домыслы хоть как-то увязывали между собой события, хотя и оставляли кучу пробелов и безответных вопросов… Мне показалось, что мои мозги аж заскрипели от натуги, свинчивая все эти реальные и предполагаемые элементы в единый блок. Ужасно хотелось позвонить Джонатану и поделиться с ним своими соображениями, но, с другой стороны, хотелось додумать все до конца. Я завалилась на диван и уставилась в потолок.
Но тогда… Я остановилась на слове «тогда» и за ним что-то должно было последовать. Что же? А вот что: партия Василия Константиновича кем-то финансируется, ясное дело. И финансируется тем, кто имеет деньги. Ба-а-альшие деньги… И интересы в Думе. Это я сообразила не оттого, что я такая умная, просто про подобные вещи так часто пишут в газетах, что они стали прописной истиной, укладывающейся даже в сознании ребенка. Русского ребенка, разумеется, никакой иностранец не дотумкает сходу до наших «прописных истин»…
Я снова стала натужно вспоминать лица, виденные во время выходов с Игорем, пытаясь определить среди них обладателей больших денег. Я абсолютно уверена в том, что я их видела, что я с ними говорила, вежливо улыбалась плоским шуткам, не слушая их разговоров и не вникая в смысл реплик… Лица выныривали из памяти и тут же погружались обратно, в ее темные непроницаемые воды. Все те, кого я могла бы записать в разряд потенциальных «финансистов» партии Василия Константиновича, были поразительно похожи между собой. Похожи мясистыми лицами, маленькими невыразительными глазами, дорогими костюмами, нелепо сидящими на толстых боках и животах, жирными, коротко стриженными, квадратными затылками…
Память моя буксовала, случайно всплывавшие имена не соотносились с обликами. Черт с ними, сказала я себе. Кто да что — какая разница? Важно, что они существуют, финансируют и имеют интересы Думе. И лошадка, которая вывозит эти интересы — наш многоуважаемый Василий Константинович. Или ввозит, если хотите, в Думу. От перемены мест слагаемых сумма-то не меняется. А уж если Василий Константинович и дальше собрался двигать, с прицелом на президентское кресло, то ставки возрастают в несколько раз… И, допустим, Шерил хотела помешать этим людям делать ба-а-альшие деньги. И ее решили убрать осторожненько, чтобы под ногами не путалась. Это тоже наши каждодневные прописные факты, никто уже и не удивляется этой криминальной логике.
Знал ли об этом Василий Константинович? Не думаю. Вряд ли. Он только пользуется этими деньгами, а уж как их добывают те, кто их ему дает, — ему безразлично. Лишь бы давали — деньги не пахнут… Скорее всего, эти люди обратились напрямую к Игорю…
Почему к нему? Я вижу только одно возможное объяснение: за Игорем водится репутация большого умника, толковой и дельной головы. И ему могли предложить работу по розыску некоей Шерил Диксон, которая мешает спокойно делать деньги…
* * *
И вот тут-то и выяснилось, что мы с ней загадочным образом похожи, как две капли воды. И к тому же познакомились, подружились, проводим время вместе и вообще считаем себя сестрами с неразгаданной тайной нашего рождения… Большой и неприятный сюрприз для Игоря. Тогда объясняется, отчего он так заорал, чтобы я немедленно прекратила с ней общаться. И тогда же получается, что я была более, чем права, когда сказала Шерил, что она в опасности… Взрыв в машине — не тому ли доказательство?
Возбужденная собственными рассуждениями, я вскочила и отправилась на кухню сделать себе чаю. Жаль, что я так мало интересовалась делами Игоря. Ничего толком не знаю, не понимаю. Даже что он, собственно, делал для Василия Константиновича — и то представляю себе смутно. А уж кто мог обратиться к нему с подобной просьбой — и подавно… Николай Георгиевич? Мне казалось, что этот человек имеет отношение к армии. Но что-то было в нем от мафиози, крестного отца. Одно другому, может, не мешает? Он никогда нигде не высовывался, не светился, существовал тихо, как серый кардинал, за спиной у Василия Константиновича, но явно вершил важные дела и принимал важные решения — ни одно собрание «мозгового центра», состоящего из Игоря, Андрюши, самого Василия Константиновича, не обходилось без Николая Георгиевича. Может, он вообще «вор в законе»? Криминальный «авторитет»?
А Андрюша? Эксперт по экономическим вопросам! Уж не он ли озаботился вверенной ему экономикой, которой могли угрожать действия «Чистой Планеты»?
Или за покушением на Шерил стояли другие лица, которых я вообще не знала? В конце концов, Игорь работал и на других людей. На людей заметных, с тугими карманами и видными постами…
Налив себе чаю, я устроилась за маленьким откидным столиком. Хорошо хоть, что кухни во Франции сдаются оборудованные — мебель встроенная, не вывезешь. Как бы то ни было, Игорь оказался втянут в поиски Шерил. Вот только одного не могу понять, — прихлебывала я горячий чай маленькими глотками, не чувствуя, как он обжигает мне горло, — как же Игорь, осознав, что в опасности находится не только Шерил, неведомая ему девушка из далекой Америки, но и я, его любимая женщина, с которой он прожил почти три года и на которой хотел жениться, — как же он мог исчезнуть куда-то, бросив меня в опасности?!
Нет, я не верю! Игорь не мог быть причастен к попытке убить Шерил… Во всем этом бредовом нагромождении причин и следствий, которые я тут понастроила, попивая свой обжигающий чай, лишь одно-единственное предположение верно: уж если бы Игорь действительно был связан со взрывом, он не смог бы больше смотреть мне в глаза. Тем более, что от взрыва пострадала еще и я. Игорь бы именно так и сделал — исчез. Стер самого себя из моей жизни.
Так неужели же это правда?
* * *
Наверное, я заснула, сном печальным и холодным, потому что когда зазвонил телефон, я обнаружила, что лежу одетая на диване, при ярком свете в моей комнате. Вскочив с сердцебиением, я негнущимися ногами потопала в гостиную. Телефон стоял на полу и, наклонившись к нему, я чуть не упала от головокружения. Кто может мне звонить, — с ужасом думала я, — кто знает номер этого телефона?
Полиция, — сообразила я. — И Кати, я ей оставила номер.
Это была Кати.
— Извини, что поздно… Не разбудила?
— Нет, — соврала я. — Что случилось?
— Не могу заснуть. Все думаю, думаю… Для меня это такой шок, ты знаешь…
Меня бил озноб и руки мои были ледяными. Я не чувствовала трубку телефона в пальцах. Неужели она меня разбудила только за этим?
— Я понимаю, — ответила я, — для меня это тоже шок.
— Я вот что хотела спросить тебя: Шерил не говорила тебе про свою двоюродную тетю, которая живет в Париже?
Ах, вот оно в чем дело! Кати идет тем же путем, что и я.
— Как-то мельком.
— Не знаешь адреса?
— Нет, к сожалению. — «А если бы и знала — не дала бы», подумала я. — Сама хотела вас спросить об этом.
Кати помолчала.
— Ну что ж, извини тогда…
— Как ее фамилия, не знаете? — вдруг спросила я.
— Да нет, к сожалению. Я с ней не знакома.
— Если она кузина Вирджини, следовательно, она дочь либо брата, либо сестры одного из родителей Вирджини… Не знаете, кого именно?
— Кажется, по линии отца.
— А девичья фамилия матери Шерил?
— Хайсмитт. Ты рассчитываешь ее найти по девичьей фамилии Вирджини?
— Если у отца Вирджини был брат, и эта кузина — дочь брата, то есть шанс, что у нее такая же девичья фамилия. Можно попробовать. Здесь, во Франции, есть такая штука — Минитель, вроде телефона с компьютером, к которому подсоединена огромная справочная сеть. Может, повезет.
— Интернет, что ли?
Право, американцы стали меня раздражать. Почему они считают, что они все изобрели в этом мире и ко всему, чего-либо стоящему, приложили руку? Какая-то мания величия в масштабах государства.
— Минитель существует уже лет пятнадцать, — терпеливо объяснила я, — тогда как вашему Интернету — каких-то тройка лет будет.
— Ну, Интернет существует уже давно… — протянула Кати. Не сдается рядовой американец без боя. Но не читать же ей лекцию по истории компьютерных сетей?
— Какое это имеет значение, Кати, — мягко ответила я. — Главное — найти адрес этой кузины.
— Скажешь мне тогда, ладно?
— Обязательно, — сказала я, хотя вовсе не была в этом уверена. — Спокойной ночи, Кати.
* * *
С утра я отправилась на почту, исполненная решимости сесть на Минитель. И только уперевшись в глухо закрытые двери, я с отчаянием поняла, что сегодня у нас воскресенье. Неужели ждать до завтра? Но завтра — Рождество! Я просто не доживу до вторника от нетерпения!
Возле почты была телефонная кабина и я ворвалась туда, треснувшись лбом о стеклянную складную дверь. Джонатан, к счастью, оказался дома. Мне снова почудилось, будто он сидел и ждал моего звонка — у него ведь до сих пор нет моего номера телефона… Какой-то остаточный страх, которому я уже сама не верила, не позволял мне его дать. Впрочем, он у меня его и не просил — чувствовал, что я все-таки не доверяю ему до конца.
* * *
«Нет ничего проще, — сказал он, — у меня дома есть Минитель, ты не обратила внимания?»
Влетев с легкого мороза в его квартиру, я поцеловала его, как принято во Франции, и он, придержав меня руками, поводил носом в моих волосах, шумно вдохнув: «Как хорошо пахнут твои волосы — морозом и свежестью…» И разжал руки.
— Рассказывай, — сказал он, садясь на диван. — Что-то новое надумала?
Выслушав мой отчет о разговоре с Кати, он только кивнул:
— Я это примерно так себе и представлял… Кофе хочешь?
— Хочу! — крикнула я, устраиваясь перед экранчиком Минителя.
Спустя два часа у меня на руках был список из адресов двенадцати дам, проживавших в г. Париже, чьи девичьи фамилии были Хайсмитт и чьи даты рождения были не позже 60-го года — возраст кузины должен был быть в пределах возраста матери Шерил, плюс-минус несколько лет. Нам с Шерил было по двадцать одному году, заканчивался 95 год, ее матери было бы никак не меньше сорока лет, а то и больше, учитывая, что она была замужем четыре года до рождения Шерил…
Было решено ехать немедленно. Джонатан разогрел свой Ровер, придержал мне дверь и я плюхнулась на переднее сиденье, сразу же погрузившись в представление и предвкушение возможной встречи. Если повезет, то…
Не прошло и пяти минут, как Джонатан неожиданно затормозил и вышел из машины, обронив: «Я сейчас».
Недоумевая, я проводила его глазами. Он вошел в цветочный магазин и через десять минут вышел из него с нарядным, но сдержанным букетом. Я была очень тронута, но таскаться целый день с букетом мне не улыбалось.
— Это не тебе, — словно прочитав мои мысли, заявил с усмешкой Джонатан, кладя цветы на заднее сиденье.
— А кому же? — опешила я.
— Тетке Шерил. Если она в твоем списке, конечно. Ты ведь, небось, не подумала, что хорошо бы придти с цветами? Тем более, что дело к Рождеству…
А ведь и впрямь не подумала.
— Ты молодец, — похвалила его я.
— Что будешь ей говорить? — поинтересовался Джонатан, когда мы подошли к дому первой мадам, бывшей в девичестве Хайсмитт.
— Не имеет значения. Если она не закричит при виде меня «Шерил!», то остальное неважно.
* * *
Она оказалась четвертой в списке. Внизу, по интерфону, на вопрос «кто там?» я ответила: «Это я». Я никогда не задумывалась, похожи ли наши с Шерил голоса, или ей просто было неловко переспрашивать, но дверь подъезда открылась. Лифт выпустил нас на третьем этаже, и мы сразу же увидели приоткрытую на цепочку дверь — должно быть, наши голоса все-таки не совсем похожи. Из-за дверей выглядывала женщина, довольно пожилая, с аккуратно уложенными крашеными волосами и настороженным лицом. Увидев нас, она начала снимать цепочку с двери и защебетала:
— Шерил, это ты, моя девочка! Что случилось с твоими волосами? Неужели ты решила постричься? Это надо же — обратилась она к Джонатану, — чтобы с такими волосами расстаться! Вы, как мужчина, объясните ей, что длинные волосы — это состояние для женщины! Ох, простите, познакомимся: Жюстин.
Как удачно! Она, как я и предполагала, приняла меня за Шерил, а Джонатана — за ее дружка, и теперь мы хотя бы узнали ее имя.
— Джонатан, — протянул руку «дружок» и вручил букет роз.
— Ой, как это мило, спасибо! Проходите, проходите, ты давно не была у меня, девочка. Что же не позвонила?
Я понимала, что как только я открою рот, она сразу поймет, что я — не Шерил. И голос не тот, и акцент к тому же. Поэтому я просто улыбнулась и прошла в гостиную, следуя жесту хозяйки — мне хотелось сначала расположиться по-домашнему, чтобы не испугать ее и не быть выставленными в ту же минуту за дверь.
— Кофе хотите?
Мы дружно кивнули, улыбаясь изо всех сил.
Жюстин отправилась на кухню, из которой доносились потрясающе вкусные запахи — должно быть, она ждала гостей к вечеру.
Мы уселись на огромный старинный диван, оббитый темно-коричневым бархатом, с затейливо гнутыми деревянными ножками и подлокотниками и бесчисленным количеством маленьких подушечек, таких же бархатно-коричневых с золотыми клепочками. На кофейном столике из красного дерева стояла серебряная вазочка с искусственными цветами и серебряный подсвечник с рождественским еловым веночком по ободу. Мне нравилась эта гостиная, уютная и старинная, с большим камином в углу, с темным буфетом из вишневого дерева, с этажеркой, уставленной фарфоровыми безделушками, какими-то куколками и вазочками… В ней все было не так, как в наших малогабаритных и бедноватых квартирках в России, но в то же время, все чем-то неуловимо напоминало дом моей бабушки — дух времени, дух другого поколения витал в нем, и присущее этому поколению ощущение тепла, надежности, неколебимой разумной устроенности жизни…
Бабушка, подумала я. У меня была бабушка, она умерла, И дедушка был, только он еще раньше умер. Но они были, я их помню, и они меня любили, свою внучку. Неужели может со мной случиться такое, что вдруг все эти люди, которые мне так дороги, обманывались или обманывали? И я им не внучка и не дочка, а не известно кто?
Чушь, чушь, чушь! Главное, что любили, и любят по сей день, и я их люблю — навсегда. А все остальное не имеет никакого значения!
Жюстин появилась из кухни с подносом, на котором стоял кофейник, фарфоровые чашечки и тарелка с бисквитами. Я помогла ей расставить все это на столе, Жюстин разлила кофе по чашкам и, наконец, уселась.
— Ну, рассказывай, как живешь, моя милая?
Откашлявшись для храбрости, я произнесла, глядя ей в глаза:
— Дело в том… Я не Шерил.
Жюстин не поняла. Она улыбалась, думая, что в этом содержится какая-то шутка, которую она не может уловить.
— Я не Шерил, — повторила я. — Меня зовут Оля. И мы с Шерил очень похожи.
Чашка звякнула о блюдце, глаза округлились, изумление залило их до слез. Она переводила взгляд с меня на Джонатана до тех пор, пока изумление не начало сменяться страхом. Должно быть, ей уже стало мерещиться, что я аферистка, шантажистка и налетчица.
— Я специально пришла к вам, — сказала я веско, — чтобы сообщить, что Шерил попала в больницу.
Это было грубо, но я умышленно выдала эту информацию в первую очередь: Жюстин враз перестала бояться меня — теперь она начала бояться за Шерил. В лице появилась растерянность, затем беспокойство:
— Как в больнице? Что случилось?
— Она пострадала при взрыве, но она жива, не волнуйтесь, — поторопилась я успокоить женщину.
— А… — у Жюстин в глазах заблестели слезы, — все на месте?
— Все на месте, — кивнула я. — Только она без сознания.
Жюстин ахнула, закрыв рот руками.
— Врачи говорят — должна выжить, — добавила я.
Жюстин не отнимала рук от лица.
— Какой взрыв? Диверсия в метро? — проговорила она, наконец.
— Нет… Взорвалась ее машина. Преступников не нашли.
Жюстин растерянно молчала, и я поняла, что наступил момент для настоящего разговора.
— Это было самое настоящее покушение… Мне нужно многое рассказать вам, Жюстин, и многое у вас спросить. В этой истории слишком много загадок, и может быть, вы поможете прояснить некоторые из них…
Жюстин не смотрела на меня, уставившись с сокрушенным видом куда-то в кофейную чашку. Она думала о Шерил, и мыслями она была далеко, с ней, своей племянницей, тогда как я, сидевшая рядом, была ей чужой и ей не было до меня никакого дела. Между нами возникла стена, прозрачная, как стекло, и прочная, как стекло пуленепробиваемое.
— Я не стригла мои волосы, — проговорила я проникновенно, не давая воцариться пуленепробиваемой тишине, — а они у меня были такие же длинные и красивые, как у Шерил… Мне их остригли. В больнице. В той же самой, где лежит сейчас без сознания Шерил.
Я выразительно посмотрела на Жюстин. Жюстин продолжала созерцать свою чашку, лишь мимолетно и как-то искоса подняв на меня глаза.
— Я тоже попала во взрывную волну, — продолжала я с драматическим нажимом, — хотя пострадала меньше: я была дальше от машины. И, чтобы понять, кто хотел нашей смерти, мне необходимо понять, отчего мы так с Шерил похожи…
Я нарочно так сказала: «кто хотел нашей смерти». Я до сих пор не знала, кто и чьей смерти желал, но эта резкая, как пощечина, фраза просто обязывала тетю Шерил рассказать мне все, что она знала о нашем рождении.
— Могу я увидеть ваши документы? — вдруг спросила Жюстин
— Пожалуйста, — я протянула свой паспорт и Джонатан полез за своим удостоверением личности.
— Это твой друг или друг Шерил? — кивнула Жюстин на Джонатана, принимая его удостоверение.
— Наш общий друг.
— Так ты — русская? — разглядывала она мой «серпастый-молоткастый».
— Как видите.
— И как ты тут оказалась? Как ты нашла Шерил?
— Я ее не искала. Мы с ней встретились случайно…
И я рассказала Жюстин нашу короткую историю, обойдя молчанием коробку отравленных конфет, загадочных «одноклассников», поразительную осведомленность Игоря — бедной Жюстин и так хватило переживаний.
Я закончила говорить. Воцарилось молчание. Мы терпеливо ждали.
— Я… — с трудом расклеила губы Жюстин. — Вы понимаете…
Ну же, ну! Говори, Жюстин!
— А Кати знает? — выпалила она, явно вместо каких-то других слов, которые уже была почти готова произнести.
— Знает. Она здесь, в Париже.
Мы снова замолчали.
— Мы понимаем, Жюстин, — вдруг нарушил тишину Джонатан, — что вам трудно решиться вот так, сходу, рассказать незнакомым людям доверенные вам секреты…
Это он правильно сказал, Джонатан. Теперь, когда наличие секретов установлено и легализовано, ей будет легче их рассказать.
— …Но вы видите эту девушку из России, которая похожа на вашу племянницу, словно ее сестра-близняшка. Разве такое сходство может быть случайным? Поймите, вокруг этих двух девушек так много загадочных и опасных событий, что совершенно необходимо прояснить их, хоть частично! Кто знает, может быть их судьба сейчас в ваших руках, — воскликнул он патетически.
Логики в этом было мало, Джонатан блефовал, но на Жюстин, тем не менее, подействовало.
— Это не мои секреты, дети мои, — вздохнула она. — Я не имею права их разглашать.
Жюстин задумчиво гладила бархатную подушечку и молчала, но мы с Джонатаном чувствовали, что лед тронулся.
— Для Вирджини это уже ничего не изменит, — поднажала я. — Она погибла много лет назад. А вот для Шерил как раз очень важно. И для меня тоже. Чтобы нам не погибнуть…
Мне было немного стыдно так сгущать краски, но что же было делать? Надо же как-то заставить ее говорить!
— Хорошо, — решительно тряхнула Жюстин крашеными кудрями. — Но если у вас на уме что-то недоброе, имейте ввиду, я нигде потом официально не подтвержу свои слова.
Я встала и подошла к ней вплотную.
— Посмотрите на меня внимательно, Жюстин, вглядитесь в мое лицо. И вы увидите, что оно покрыто шрамами. Посмотрите на мои руки — вытянула я ей под нос свои бледные пальцы, — на них тоже шрамы. Это следы ожогов и осколков стекла, которые впились в мою кожу. То же самое у Шерил, только еще сильнее, она ведь была рядом с машиной… Это вообще чудо, что мы не оказались обе внутри. Мы должны были с ней ехать… Шерил уже завела мотор и протирала стекла в ожидании, пока я спущусь. Знаете, что ее спасло? Что она пошла мне навстречу, чтобы придержать дверь: у меня в руках были сумки….
Мои слова произвели впечатление. Жюстин с потрясенным видом схватилась за кофейник. Подлив себе кофе, она произнесла, не отрывая глаз от своей чашки:
— Шерил родилась в Москве.
* * *
Я, кажется, ахнула. Джонатан метнул на меня быстрый многозначительный взгляд и легонько кивнул, призывая взять себя в руки.
Жюстин смотрела в окно, покачивая головой, словно упрекала кого-то, кого здесь не было. Может быть, Вирджини? На балконной ограде сидел белый голубь и тоже смотрел на Жюстин, наклонив набок голову. Оторвав свой взгляд от затуманенного стекла, Жюстин направилась из комнаты, обронив на ходу: «Я сейчас вернусь».
Вернулась она спустя несколько минут с каким-то пожелтевшим листком бумаги в руках. Взяв с буфета очки, она села на свое место, надела очки, расправила листок бумаги перед глазами и посмотрела на нас поверх него:
— Я прочитаю вам… Это письмо Вирджини. Вы поймете лучше, чем если я начну объяснять. Но помните все же, что если что — я ничего не говорила и ничего не знаю.
Избегая моего взгляда, она снова уткнулась в листок бумаги. Мы замерли в ожидании.
Но Жюстин опять подняла глаза:
— Письмо написано по-английски. Вам переводить?
— Не надо.
Откашлявшись, она, наконец, начала читать.
«Здравствуй, моя дорогая Жюстин…» — Ну это я пропущу, не имеет значения… Так, так, ага, вот:
… "Я убеждена, что мужчина никогда не будет любить бесплодную женщину так же, как любил бы мать своего ребенка. Я убеждена, что ребенок никогда не будет любить приемную мать так же, как любил бы родную… У нас не нельзя усыновить, не сказав правду ребенку, но эта правда будет всегда стоять между нами — между мной и Робином, между мной и ребенком…
Я хочу этого избежать. Я решаюсь на этот шаг из любви к Робину, из страха его потерять — ты знаешь, как тяжело мне достался этот блистательный любимец женщин; я решаюсь на этот шаг во имя нашей взаимной любви с моим будущим ребенком…
Это будет очень трудно сделать. Трудно в практическом смысле, хотя я все уже продумала и уже договорилась обо всем в Москве с людьми, которые мне помогут найти младенца, — и ещё более трудно психологически. Я должна обмануть всех , включая самых близких мне людей, обмануть их хорошо и убедительно, и мне не с кем поделиться всем этим, не у кого попросить совета и поддержки, кроме тебя, моей единственной подруги…
Пожалуйста, сожги это письмо, как договаривались. Ты знаешь, что тебе я доверяю полностью, но кто может поручиться, что оно никогда не попадет в чужие руки?"
Жюстин оторвала взгляд от страницы.
— Ни одна душа не знает об этом. Вы первые, кому я доверила секрет Вирджини. Может зря…
Наткнувшись на мой взгляд, она добавила торопливо:
— Нет, я вам доверяю, не думайте. Но все же… Никто не должен знать об этом, и в первую очередь — Кати.
— Это я могу пообещать вам твердо… Так получается, что Шерил — вообще не ребенок Вирджини? — я посмотрела на Джонатана. Он в ответ прикрыл глаза.
— Да, — вздохнула Жюстин, — ты права, Оля.
— Вы знали, что девочек было две?
— Нет. Я вообще не знаю ничего. И как ей только удалось все устроить, как удалось вывезти младенца из СССР?
— Но каким образом получилось, что официальное место рождения Шерил — Париж?
— Это-то как раз было очень просто сделать. Она приехала ко мне с младенцем, и через несколько дней мы пошли в мэрию и заявили, что преждевременные роды произошли у меня дома… В те времена никаких иных подтверждений не требовалось.
— Вот почему наши даты рождения расходятся! — воскликнула я.
— Да, теперь понятно… А живот — она носила накладной? — спросил Джонатан.
— Сообразил, — кивнула Жюстин, — правильно. Вирджини сообщила всем, что беременна. Робин был счастлив — четыре года им не удавалось родить ребенка и он уже начал отчаиваться. Стал поговаривать об усыновлении… Но Вирджини не хотела — я вам прочитала ее доводы. Она предпочла пойти на обман. Муж был в Москве, она у себя в Бостоне, так что она почти ничем не рисковала. Поехала в Москву, когда была «на седьмом месяце», повидать Робина. Затем, якобы боясь преждевременных родов, она через неделю покинула его. Только он не знал, что границу она пересекла с ребенком. Версия для Робина, как и для всех остальных — преждевременные роды в Париже, когда Вирджини гостила у меня… Это все, что я знаю.
Мой мозг закипал от мыслей. Мне необходимо было поскорей уйти отсюда, обдумать услышанное, обсудить это с Джонатаном.
— Спасибо, Жюстин, — с чувством сказала я. — И не жалейте о том, что раскрыли нам этот секрет. Раз уж получилось так, что мы с Шерил встретились, я бы так или иначе докопалась до правды.
Улыбка Жюстин была жалкой.
— И вот еще что… Кати тоже задумалась о нашем необычайном сходстве. И спрашивала меня, не знаю ли я от Шерил вашего адреса.
— Мне бы не хотелось… — вскинула глаза Жюстин.
Я ее понимала. Мне бы тоже не хотелось.
— Я скажу ей, что мои попытки найти вас не увенчались успехом. Шансов на то, что она сама разыщет вас, крайне мало: по-французски она не говорит, Минителем воспользоваться не сможет…
— А, так ты меня нашла по Минителю?
— Да, по вашей девичьей фамилии. К счастью, что она у вас такая же, как у матери Шерил.
— Ты умная девочка. Удачи тебе.
Расцеловавшись с Жюстин, мы направились было к дверям, но она остановила меня, взяв за плечо.
— Ты… Я хочу, чтобы ты знала: я Шерил люблю. Это не важно, родная она мне племянница или нет. Я ее люблю, и — если ты ее сестра — то ты для меня тоже, как племянница… То есть, я хочу сказать, что если тебе понадобится моя поддержка, помощь — ты не стесняйся… Ты приходи, звони. Ладно?
Я сжала в ответ ее руку. Жюстин открыла дверь. Первым шагнул за порог Джонатан. Удержав меня за руку, Жюстин прошептала:
— А этот Джонатан — ему можно доверять?
— Можно, — сказала я твердо и, чмокнув Жюстин, вышла за дверь.
Ах, как бы мне самой хотелось в это верить!..
* * *
Выйдя от Жюстин, мы уселись на первую попавшуюся лавку. Я вытащила сигареты. Джонатан молча следил за мной. Мне никак не удавалось прикурить, ледяной ветер пронизывал нас насквозь. Моя московская шубка — подарок Игоря — меня отлично защищала, но Джонатан носил до неприличия легкую куртку и, хотя мне никогда не приходилось видеть его замерзшим, с некрасивым покрасневшим носом, я сказала ему — ладно, пойдем, холодно, здесь не лучшее место для страданий…
— Если ты беспокоишься обо мне, то не стоит, — ответил он и вытащил из кармана зажигалку «Зиппо» — самую подходящую из всех возможных зажигалок для прикуривания на ветру. Удивительная предусмотрительность, ведь он не курит…
Я затянулась, размышляя. Впрочем — «размышляя» — это неудачно сказано… Вряд ли я сумею найти вам слова, которыми можно было бы выразить мои ощущения. Я была ошарашена… нет, больше — я была подавлена… нет, — я была просто раздавлена, как бетонной стеной, свалившимся на меня откровением. Шерил — не дочь Вирджини! Но чья же? Моей мамы? А как же мама? Неужели обманула меня?
— Джонатан, — сказала я жалобно, — ты что-нибудь понял?
— Да… Кое-что.
— Моя мама — это наша с Шерил мать?
Джонатан искоса поглядел на меня.
— Или у вас другая мать, а твоя тебя удочерила…
— Пойми, этого не может быть! Мама не могла меня обмануть! Я ведь ее прямо спросила, не удочерила ли она меня! И она сказала — нет. И что я родилась у нее одна-единственная…
Меня била нервная дрожь, сигарета едва держалась в скрюченных пальцах, мне было холодно и плохо. Я захлюпала носом.
Джонатан пошарил в кармане и вытащил оттуда пачку бумажных носовых платков.
— Хочешь, поедем ко мне?
— Хочу, — ответила я.
* * *
Не задавая лишних вопросов, Джонатан наполнил ванну горячей водой, развел в ней пену, дал мне в руки халат и подтолкнул меня к дверям ванной. Я вяло разделась. На меня, после пережитого потрясения, навалилась апатия и какое-то физическое онемение. Двигаясь, как во сне, я сбросила свою одежду на пол и залезла в душистую воду, покрытую розовой пеной, погрузившись в нее до носа. Пристроив душ в коленях, я лежала, ни о чем не думая.
Неожиданно до меня донесся голос Джонатана, который что-то говорил. Я не разбирала слов, но мне не хотелось ему отвечать, мне ничего не хотелось. Он все продолжал говорить и я, наконец, пробормотала: «Не слышу… Я тебя не слышу, Джонатан…» Спустя несколько минут дверь в ванную открылась — я ее, наверное, не заперла, — и на пороге появился Джонатан.
— Ты что-то сказала?
— Что я тебя не слышу.
— А я тебе ничего не говорил.
— Но я слышала твой голос, — вяло возразила я.
— Я звонил. В ресторан.
— Я не хочу никуда идти.
— Я так и подумал, — кивнул он и присел на край ванны. — Поэтому я заказал еду домой. Сегодня ведь Сочельник, ты забыла? Ты любишь индейку?
Конечно, забыла, ведь я не привыкла его справлять двадцать четвертого декабря. А вот, оказывается, сегодня праздник, и надо его праздновать, как все люди — радостно и легко. Да только где же мне взять радости и легкости, когда меня дважды чуть не убили, когда Шерил лежит в коме, когда Игорь пропал!
— Я все люблю…
Я снова заревела.
Джонатан поболтал рукой в воде, легонько наплескивая на меня пену. Затем снял с моих колен душ и полил мне на лицо, смывая слезы. Наклонившись ко мне, он осторожно поцеловал меня в мокрый нос, оторвался, посмотрел мне в глаза и снова наклонился, и снова поцеловал меня в нос, замешкавшись немного… «Сейчас поцелует в губы», — подумала я и закрыла глаза. Мне это было не неприятно, но и не приятно — мне было все равно, мне было не до этого…
Ничего, однако, не произошло. Я открыла глаза и увидела, что он улыбается, глядя на меня.
— Не стоит так долго сидеть в горячей воде, — сказал он, вставая с борта ванны. — Может упасть давление.
С этими словами он направился к двери.
Но не открыл ее, а снял с крючка махровую варежку и вернулся ко мне. Намочив ее, он налил на нее гель и стал меня мыть нежными, осторожными движениями. Тело мое было погружено в воду, и он кружил варежкой по моим плечам, шее… Я снова закрыла глаза. Мне стало удивительно хорошо, и это «хорошо» на фоне только что пережитого потрясения было особенно сильным, всеобъемлющим — это было блаженство.
— Ты спишь, что ли? Встань-ка!
Я послушно поднялась, безразлично подумав о том, что я голая. Клочья тугой пены застряли на моих сосках, затем, повисев немного, поползли по моему животу. Джонатан стянул с себя свой любимый темно-синий свитер с большим отложным воротником на молнии — такие тут называются «водитель грузовика», — и остался в джинсах и футболке. Его варежка заскользила по моему телу. Он смотрел прямо перед собой, ровно на то место, по которому в данный момент плясала махровая рукавица, внимательно и сосредоточенно растирая мою кожу, которая розовела от этого массажа.
— Подними руки.
Я помедлила, не понимая, к чему ведет это действо, но руки все же подняла, закинув их за голову. Джонатан подлил геля на варежку и прикоснулся к подмышкам. От холодного геля и от щекотки тело мое пошло пупырышками и соски встали торчком.
— Что, щекотно? — усмехнулся он, подняв на меня глаза.
Я не ответила.
Дойдя до низа живота, он невозмутимо намылил светлые волосики на моем лобке и скомандовал:
— Повернись-ка.
Я повернулась спиной. Энергично пройдясь от шеи вдоль позвоночника, его варежка закружила на моих ягодицах. Я боялась пошевелиться. Во мне поднялось такое острое желание, которого я еще никогда в своей жизни не испытывала, и я, чувствуя, как слабеют мои колени, изо всех сил старалась его не выдать, с замиранием ожидая, что же будет дальше, куда отправится варежка…
Или он разденется и заберется ко мне в ванну?…
Или домоет меня и отнесет в постель?…
От этих мыслей я почти теряла сознание, точно зная, что сопротивления я не окажу. Я боялась шелохнуться, тело мое словно окаменело от напряжения и мне вспомнились античные мифы, в которых кто-нибудь нет-нет, да и обратится в столб.
Уж не знаю, выразилось ли что-нибудь на той части моего тела, где вовсе нет лица, или это напряжение всех моих мышц меня выдало, только варежка вдруг остановилась. Задержавшись на мгновенье на моем бедре, она вспорхнула и куда-то делась. Я продолжала успешно выполнять функцию столба, аж шею свело, только теперь внутри этого столба полыхал уже не огонь — пожар. Мои уши пытались уловить звук расстегиваемой на джинсах молнии, руки мои просились упереться в стенку, поясница жаждала прогнуться, ноги сводило от желания раздвинуться — но я стойко стояла столбом, не желая быть первой. Ну же, ну же, торопила я, — я ведь больше не могу, я согласна, я на все согласна, прямо сейчас, в ванной, иначе я умру…
Громыхнул душ и по моей коже заструилась вода.
— Ну вот ты и чистая.
Джонатан обхватил меня огромным полотенцем и стал легонько похлопывать по нему, промокая. Подвинул коврик к ванне, подал руку. Я перебралась через борт. Он развернул полотенце и, наконец, в открытую окинул меня всю восхищенным взглядом: «ты красивая девочка».
И надел на меня банный халат.
* * *
Разочарованию моему не было предела. «Я тебе этого никогда не прощу», — злилась я, умирая от неутоленного желания, изо всех сил пытаясь не выдать всю эту компанию эмоций: желание, разочарование, злость. Ни за что!
Но Джонатан будто и не замечал, и даже вовсе не интересовался моими чувствами. Мне даже показалось, что он это делает нарочно и что в уголках его губ притаилась усмешка… Издеваешься, да? Ну мы еще посмотрим, кто кого!
Разъяренная, я переоделась, немножко подкрасила ресницы и вышла как раз в тот момент, когда в дверь позвонили: из ресторана доставили еду.
Несмотря на все мои переживания, аппетит мой оказался зверским. Уминая индейку, я избегала встречаться взглядом с Джонатаном — мне все казалось, что он прекрасно понимает, что со мной происходит, и играет в какую-то игру, в жанре «кошки-мышки» или «а ну-ка догони». Не буду я тебя догонять, — злилась я, — ничего мне от тебя не нужно, и вообще у меня есть Игорь! И боль резанула меня где-то в желудке, — Игорь? Есть ли он у меня? И у кого он есть, мой Игорь? И мой ли… Я уже давно перестала названивать в Москву, домой. Мама все так же не имела ни малейшего понятия о нем; я же, чтобы маму напрасно не волновать, ей наврала, что Игорь уехал в связи с предвыборной кампанией Василия Константиновича по городам и весям нашей необъятной родины вербовать голоса избирателей. Это на самом деле могло быть и правдой, но не объясняло одной, самой важной вещи: почему он сам мне не звонит? Даже не зная моего нового телефона, он мог найти сто разных способов добраться до меня, начиная со звонка моей маме, в надежде, что ей я оставила свой номер телефона…
— Надо ехать в Москву, Оля.
Голос Джонатана донесся до меня из другого мира. Я вскинула глаза. Должно быть, он все это время следил за выражением моего лица и глаза его смотрели с участием и нежностью. Мне стало даже стыдно за мою самолюбивую злость. Может быть, первое впечатление, как это бывает почти всегда, оказалось самым правильным и он действительно "гей "? Он сказал мне тогда, в больнице, — «я люблю тебя»; но может, речь шла о любви, братской, человеческой? И он просто испытывает ко мне самые нежные дружеские чувства, немного забавляясь при мысли, что я способна воспылать к нему желанием? Выкинуть эти глупости из головы, — приказала я себе. У меня давно не было близости с мужчиной — вот гормоны и заиграли в крови. А дружба — так даже лучше, если он действительно гомосексуалист…
— Ты меня расслышала?
Ах, да, в Москву, сказал он…
— Почему? — тупо спросила я.
— Ты сама не соображаешь, да? — усмехнулся он, ласково глядя.
— Я? Нет… Я в таком состоянии…
— Можем отложить эту беседу.
— Нет-нет, давай обсудим. Я понимаю: в Москву… Чтобы попробовать разобраться в этой истории, да? Я только, Джонатан, не могу одного понять: моя мама не могла меня обмануть! Она могла скрывать от меня правду всю жизнь, — но не тогда, когда я ее прямо спросила об этом.
— А если она тебя удочерила и, как и Вирджини, считает, что ты не должна ни при каких обстоятельствах узнать правду? Ты на мать похожа?
— Нет… И на отца — тоже нет.
— Это, конечно, еще не доказательство, но…
— Ты не знаешь мою маму, Джонатан. Пойми, она не умеет обманывать!
— В таком случае, ее обманули. Возможно, что второго ребенка, то есть Шерил, у нее забрали… Ей не делали кесарево сечение?
— Нет, насколько я знаю…
— Ну, все равно. Женщину в таком состоянии, едва живую после родов, легко обмануть.
— Но ведь обычно второе сердце прослушивается! Даже без всей современной техники доктора могли определить, что будет двойня! Что же, по-твоему, мама согласилась отдать второго ребенка? Это исключено!
Джонатан пожал плечами.
— А если ее все же обманули с самого начала?
— Вирджини купила себе младенца в зародыше? Но ты представляешь, сколько людей должно было быть вовлечено в это дело? Врач из женской консультации, врачи в роддоме, акушерки! В советской системе беременная женщина проходила через несколько различных осмотров… Трудно представить, что Вирджини подкупила всех этих людей — откуда у нее, жены дипломата, которая бывала в Москве только наездами, такие знакомства, такое знание системы? Нет, не годится твое предположение.
— Или она удочерила тебя. И вашей с Шерил матерью является третья, неизвестная женщина. Возможно, она умерла при родах…
— Да, но и в этом случае надо опять допустить, что мама меня обманула. А я не могу… Хотя…
Я вспомнила, как после моего вопроса мама разнервничалась и пошла пить валокордин.
— Что ты замолчала?
— Знаешь, вообще-то мама мне сказала… У нее были сомнения… Как раз потому, что я ни на кого не похожа… У нее иногда мелькала мысль, что меня перепутали в роддоме. То есть, сама-то она уверена в том, что я ее дочь, но…
— Короче, если ты хочешь попытаться докопаться до правды — надо ехать. Правда находится в Москве.
* * *
Я растерялась. В Москву? Где куда-то делся Игорь? Что я найду дома? Кого увижу? Другую женщину, расположившуюся по-хозяйски в нашей квартире? Нет, в его квартире, не стоит об этом забывать. Он, в принципе, волен приводить туда и даже селить туда кого угодно. В конце концов, я же сама отказалась выходить за него замуж. А раз не жена — какие могут обязательства? Холостой мужчина — он есть холостой, и ведет себя, как холостяк… Я могу, конечно, вернуться к маме. И уже от нее попробовать сделать вылазки к нам на Динамо… Господи, к маме! Что я скажу ей? Не буду же я ей рассказывать все эти бредовые домыслы! А мама все равно почувствует, что что-то не так…
С другой стороны, рано или поздно придется ехать домой, и все это лишь попытка оттянуть неизбежное…
— Ты не хочешь ехать? — спросил Джонатан.
— Мне страшно, честно говоря. Я не знаю, как взяться за поиски правды… Я не понимаю, почему пропал Игорь, я не представляю, как я буду смотреть в глаза моей маме…
— Но если ты не поедешь, то ты так ничего и не узнаешь, и не поймешь. Кроме того, я надеялся, что мы сможем узнать что-нибудь о тех людях, которые столь интенсивно интересовались Шерил.
— Каким образом? Я буду ходить по Москве и опрашивать новых русских, не помешала ли им Шерил своей деятельностью и не собирались ли они ее убить?
— Кое-что я уже знаю…
— Ты?!
— Я связался со своим дядей. Он мне помог с информацией. А именно: «Чистая Планета» разработала проект — пока только проект — целого ряда мероприятий против загрязнения среды ядерными отходами. В том числе и против их незаконной продажи за границу, в частности, в Европу. Наверное, поэтому и украли ее еженедельник, в надежде найти там записи о об этом проекте и о контактах по нему.
— Боже мой, ты понимаешь, куда это ведет? Ты отдаешь себе отчет, какие деньги, какая мафия за этим стоит?
— Примерно. У меня есть целый список названий организаций Восточной Европы, замешанных в продаже ядерных отходов, которые выявили члены «Чистой Планеты». Если нам удастся сопоставить эти названия с теми, которые связаны с деятельностью твоего Игоря…
— И ты думаешь, что Игорь вот так запросто мне все расскажет?
— Послушай, Оля, я ведь не ясновидящий. Я только на месте могу сориентироваться, как надо действовать и у кого и что спрашивать. Когда мы приедем…
— «Мы»?
— Я разве не сказал? Извини, я имел ввиду, что нам надо ехать в Москву.
— Так ты поедешь со мной?!
Это меняло дело. Это очень даже меняло дело! Кажется, на моем лице изобразилась радость, поскольку Джонатан снисходительно улыбнулся и добавил:
— Я никогда бы не подумал предложить тебе поехать одной. Это довольно опасно, на самом деле…
— Но как ты въедешь? Нужна же виза?
— У нас есть два варианта: либо ты попросишь кого-то из своих знакомых сделать мне приглашение…
— Мама может сделать!
— Не надо вовлекать твою маму. Что ты будешь ей объяснять? Кто я такой и зачем еду? Лучше попросить кого-то из твоих отдаленных знакомых и даже из соображений предосторожности — я пока не могу оценить, насколько опасно это предприятие…
— А второй вариант?
— Купить тур. Но он хуже тем, что сроки ограничены, и хотя я не собираюсь там задерживаться, — это все же неудобно.
— Слушай, — сказала я, — что мы голову ломаем? Я сама тебе сделаю приглашение! Пойдем в русское консульство и сделаем на месте!
— Превосходно. Я не подумал о такой возможности.
— Ты можешь при этом остановиться у нас, у мамы.
— Но как ты ей это объяснишь?
— Придумаю. Скажу, что влюбилась в тебя и бросаю Игоря.
Джонатан так серьезно посмотрел на меня, что у меня улыбка сошла с лица и мне сделалось неловко. Я, кажется, пошутила… Я толком сама не знала, — и он тоже не знал и смотрел на меня серьезно и вопросительно.
— Ну надо же маме как-то объяснить… — растерянно добавила я, не зная, как ответить на взгляд Джонатана.
Он отвел глаза.
— Лучше будет, если я остановлюсь в гостинице.
— Это очень дорого, — не слишком настойчиво возразила я.
— Не проблема, — сухо ответил Джонатан.
Я не стала спорить.
* * *
Почему он так посмотрел на меня? Что за вопрос был в его глазах? Нет, вопрос я знаю, понимаю какой: насколько серьезно то, что я говорю… Вот только был ли это вопрос гомосексуалиста, который испугался, что на его голову сваливается проблема, которую он не в состоянии решить, или вопрос мужчины, влюбленного в меня, для которого важно убедиться во взаимности? Я не знала…
* * *
За столом воцарилось напряженное молчание. Джонатан подлил мне вина и спросил, что я буду пить после ужина: кофе или чай. Кофе, сказала я. И снова воцарилась тишина.
Я была убита этим напряжением, которое возникло между нами. Все, что у меня теперь оставалось — это Джонатан, и портить наши отношения мне совсем не хотелось. Ну ладно, — думала я про себя, — играешь ли ты со мной или действительно влюблен и не хочешь открыто проявлять свои чувства — что бы то ни было, это сейчас не самое важное. Конечно, в другое время я бы непременно занялась разгадыванием этой загадки, столь щекочущей мои нервы, но сейчас самым важным, самым насущным — было сохранить ту дружбу, которая возникла между нами, не вдаваясь в подробности, с чем она перемешана, чем приправлена, что в ее подтексте и перспективе. Мне были необходимы его участие и его поддержка — позарез необходимы, больше всего на свете. Так что — сказала я себе, — самолюбие свое побоку, загадки тоже — срочно мириться!
— Я уберу со стола, — сообщила я по возможности легко.
Джонатан вскинул на меня свои прозрачно-серые, ярко обведенные черными ресницами глаза.
— Вместе уберем, — сказал он.
Разговор был более, чем несущественный, но он почувствовал и принял мое невысказанное предложение не ссориться, не осложнять наши отношения… Я ликовала. Он у меня есть, Джонатан, он есть и будет, и никуда не денется, потому что он сам хочет у меня быть. Значит, я могу на него положиться. Боже мой, я никогда не думала — или просто никогда не бывала в таких переделках? — что это так важно: иметь верного друга, на которого можно положиться. И это ужасно, когда у вас такого человека нет. Особенно, когда вам хреново…
Я так заметно повеселела, что Джонатан улыбнулся — как мне показалось, тоже с облегчением. Он сварил кофе, достал печенье. Мы снова сели за стол. Мне сделалось так уютно и хорошо, что я даже попросила его поставить музыку. Оказалось, что он тоже любит джаз и голос Армстронга забасил: «What a wonderful world»… То есть, как прекрасен этот мир. И я с ним готова была согласиться…
Как вдруг Джонатан произнес: «Если хочешь, можешь у меня остаться».
Бум! Все то благодушие, на которое я себя с таким трудом настроила, улетучилось мгновенно. В моей голове снова заметались вопросы: это провокация? что он имеет ввиду? Ночевать — это как? Это зачем? Это спать с ним или спать отдельно? Спать отдельно и прислушиваться, не идет ли он ко мне? Или он просто предлагает по-дружески, полагая, что мне неуютно и одиноко в моей квартире и видя, что мне чрезвычайно хорошо у него?…
Уф, сколько вопросов и ни одного ответа. А Джонатан смотрит на меня, ожидая. И сейчас поймет, что испугалась и напряглась и снова сделается сух и сдержан!
— Я… А я тебя не стесню?
Я выпалила, не думая. Это означало согласие, и я не знала, правильно ли было соглашаться, но мои губы сами произнесли вежливую фразу — кажется, больше всего на свете я сейчас боялась осложнить наши отношения.
— Я бы иначе не стал предлагать.
Ну вот, его голос уже сделался суховат. Заметил, негодник, мои колебания.
— Это очень мило с твоей стороны, — улыбнулась я. — Мне действительно не хочется сейчас возвращаться к себе. Там так одиноко…
И мне сделалось так жалко себя, такую бедную, что я чуть не заплакала.
— Ну вот и отлично.
Он как-то искоса глянул на меня и понес чашки на кухню. Я потащилась за ним.
— Я хочу еще кофе, — сказала я, чтобы что-нибудь сказать.
— Сейчас сварю.
Ледок никак не растаивал.
* * *
Джонатан уступил мне свою кровать в комнате, а сам постелил себе на диване в гостиной. Ночь сгустилась, обволокла меня своей непроглядной темнотой и тишиной. Не спалось. Я слышала тиканье будильника у Джонатана в гостиной, и даже, кажется, его дыхание, которое было спокойным и ровным… Настолько ровным, что я стала подозревать, что он вовсе не спит, а только прикидывается. О чем он думает? Ждет ли чего-то? От меня? От себя? От этой ночи?… Вспомнилось, как он мыл меня в ванной. Все его движения, его взгляд выдавали, что он прекрасно понимает, насколько эротично и провокационно это действо. Но снова вопрос: это была провокация мужчины, который делает некоторые, может быть даже хорошо рассчитанные шаги в деле моего соблазнения, или это была провокация гомосексуалиста, который прекрасно знает, что между нами ничего не будет и быть не может, но которому льстит собственная способность завести женщину?
У меня снова оказались сплошные вопросы, одни вопросы без ответов. Как странно повернулась моя судьба: в моей жизни, до сих пор немудреной и ясной, как детская книжка, наступил период, когда я завалена вопросами с ног до головы, и я сижу внутри этой кучи, боясь шелохнуться от страха… Кто я сама? Кто мои родители? Кто мне моя мама? Кто мне Джонатан? Кто мне Игорь, в конце концов? И где он?
Я представила, как приеду в Москву, остановлюсь у мамы, поеду на Динамо, открою своим ключом нашу дверь… Увижу ли я там чужую женщину, расположившуюся по-хозяйски в нашей квартире? Пахнет ли она на меня пустотой, как гостиничный номер, из которого съехали постояльцы? Но тогда где я буду искать Игоря и что думать о его отсутствии? Ведь если не женщина, то должна быть какая-то другая причина тому, что он не звонит, не ищет меня… А вдруг?…
Мне вдруг сделалось не по себе. До сих пор я не предполагала, что с Игорем могло что-то случиться. Если что-то и случилось — так это со мной! Это я пережила кошмар взрыва, боль ожогов, больницу, кому Шерил… Как-то на этом фоне представлялось, что с ним ничего не может произойти плохого. Но теперь, в этой кромешной бессонной ночи, взнервленная всеми событиями ушедшего дня, напряженная близостью подозрительно ровно дышащего Джонатана, я вдруг испугалась за Игоря. Более того, это было похоже на правду, потому что единственно это предположение объясняло, почему он мне не звонит ! Ему плохо, он заболел, он в больнице! Что же могло случиться? Сердце? У него со здоровьем никаких проблем не было… Попал в автокатастрофу?! Какой ужас, я всю свою жизнь, с самого детства боюсь машин, как чудовищ… Если он мне не звонит — так значит он не просто болен. Он не может мне позвонить! Он без сознания, как Шерил! Или… Господи, жив ли вообще? Ведь верно, только в этой ситуации он мне не может позвонить, и никто — ни врачи, ни милиция — не могут мне позвонить! Никто не знает, где меня искать — и не будут искать, ведь я ему не жена, я ему официально никто!
Немедленно, завтра же утром, я должна позвонить Василию Константиновичу!
* * *
Ноздри будоражил терпкий, горький запах кофе. Я проснулась. Следовательно, я спала… Что уже неплохо. Осталось открыть глаза.
Еще не рассвело. При свете ночника под абажуром я увидела на тумбочке возле кровати поднос с кофе, горячими круассанами и джемом. Рядом стоял Джонатан и улыбался, глядя на мое мучительное просыпание. Он был уже одет, выбрит и пах хорошим одеколоном.
— Вставай, соня, — сказал он, — нам пора в консульство ехать.
Ну да, мы с ним договорились ехать за визой с утра. И вдруг я резко села на кровати, отчего кофе заплескался в чашке.
— Ну не так уж срочно, — пошутил Джонатан, — ты можешь сначала спокойно выпить свой кофе. Ты хорошо спала?
— Джонатан, мне нужно срочно позвонить Василию Константиновичу!
— Это тот человек, для которого работает твой Игорь?
— Да. Я уверена, что с Игорем что-то случилось плохое! Поэтому он не звонит!
— Это одно из возможных объяснений, — кивнул Джонатан несколько сдержанно. Каждый раз, когда я упоминала Игоря или что-то, с ним связанное, его голос делался суховат. — Ты можешь позвонить от меня. Но стоит сначала позавтракать.
Ревнует? Значит, не такой уж он… Впрочем, на этот раз я не стала вдаваться в некоторое изменение его тона. До сих пор у меня было чувство, что Игорь предал меня, бросил на произвол судьбы — и Джонатан начал занимать в моем сердце место, покинутое Игорем. Но теперь, когда я поняла, что дело в другом — мне сразу стало не до Джонатана! Однако я взяла себя в руки.
— Хорошо, — послушно ответила я ему и потянулась за подносом. — Это очень мило с твоей стороны. Мне еще никогда не приносили завтрак в постель.
Мне был очень приятен жест Джонатана, но, сказать честно, идея кушать в постели немытой-нечасаной мне не очень понравилась.
— Ну что ты, мне это ничего не стоит, — легонько улыбнулся он. — Я пойду приготовлю свои документы. Ты не знаешь, какие нужны?
— Бери все, — посоветовала я ему.
* * *
Быстро покончив с завтраком — во мне все билось от нервного нетерпения, — я бросилась в ванную, привела себя в порядок и рванула к телефону. «Спасибо за разрешение позвонить!» — бросила я через плечо, набирая номер оргкомитета партии Василия Константиновича.
Долго, очень долго никто не подходил — я ждала. Наконец, какой-то мужской голос ответил. «Василия Константиновича, пожалуйста», — попросила я.
— Кто его спрашивает?
— Ольга Самарина.
Молчание.
— Алло, алло! Вы меня слышите? Он мне очень нужен, я звоню из Парижа, пожалуйста, позовите его.
— Подождите.
Трубка звякнула о стол, и сердце мое стукнуло о грудную клетку.
Я ждала довольно долго. Джонатан смотрел на меня, и я ему объяснила шепотом: «Сейчас позовут». Откуда-то из глубины помещения, которое я никогда не видела, до меня долетело: «… Самарина. — Тс-с, тише».
— Оленька, — ласково заговорил знакомый голос, — как ты поживаешь?
— Хорошо, спасибо. Василий Константинович, а как…?
— Ты откуда звонишь?
— Из Парижа… Я хотела спр…
— Ты здорова?
— Да…
— Как тебе там, во Франции?
— Нормально… А…
— Когда собираешься приехать?
— Я…
— На Новый Год приедешь?
— Не знаю… Дело в том…
— На Новый Год-то — надо было бы приехать на родину, а там и Рождество наше, русское — негоже его справлять среди чужеземцев!
Мне бы его патриотические заботы! Он что, нарочно пристает ко мне со своими «как ты, где ты и когда ты»?
— Василий Константинович, я очень беспокоюсь!…
— Что-то случилось?
Я растерялась. Все это светское начало разговора свидетельствовало, что ничего такого, чего я боялась, не произошло.
— Нет… Я думала… А с Игорем ничего не случилось?
— Да нет, бог миловал! Почему ты спрашиваешь?
— Он мне не звонит уже давно и я никак не могу застать его в квартире — наш телефон не отвечает…
— Ты же знаешь, моя дорогая, что сейчас идет предвыборная компания. И мы все отключили наши домашние телефоны — слишком много лишних звонков и ненужного беспокойства…
— Вот оно что! — Я, кажется, была разочарована. Нет, не тем, конечно, что с Игорем ничего не случилось. Просто это снова ставило передо мной безответные вопросы.
— Но почему же он сам мне не звонит?! Я уже начала бояться, что он заболел, попал в автокатастрофу, умер, наконец! — Горло мое сжалось и в голосе зазвучали слезы.
— Ну-ну, не надо так переживать. Игорь уехал по Сибири в связи с избирательной кампанией. Он пробудет еще недельки две там. Оттуда, сама знаешь, дозвониться нелегко — я и сам почти потерял с ним связь, не балует он нас с тобой своим вниманием, а? Не сердись на него, Оленька, твой Игорь — человек деловой и занятой, сама знаешь… Но я ему при случае скажу, негоднику, чтобы сделал все возможное, чтобы тебе позвонить. Ты сама-то как? Ты в порядке?
— В порядке, — всхлипнула я. — С ним правда ничего не случилось?
— Ну подумай своей хорошенькой головкой: если бы что-то такое произошло, мы бы тебе тут же сообщили! Продиктуй-ка, кстати, свой телефон и адрес, чтобы, действительно, в случае чего… Так ты и сама будешь спокойна: раз Василий Константинович не звонит — значит все нормально.
— Он есть у Игоря — не очень уверенно возразила я.
— Ну и хорошо, я у него возьму, как только он объявится. Не волнуйся. Ты когда учебу заканчиваешь?
— В январе…
— Вот и отличненько. Приедешь — обмоем твой диплом. А если что — звони, не стесняйся. Ты знаешь, я тебе всегда готов помочь…
* * *
Я посмотрела на Джонатана: «Игорь уехал по Сибири… Оттуда трудно дозвониться.»
— В России до такой степени плохо работает телефонная связь?
— Нет.
Джонатан отвел глаза. Ему ничего было мне сказать. Мне тоже говорить не хотелось. Мне все так надоело! Бояться, сомневаться, жить в непонятной опасности и сплошных загадках, биться над их решением — мне все на-до-е-ло!
* * *
Белые отштукатуренные стены; высокие узкие окна-бойницы, забранные решетками; тяжелая металлическая дверь. Помещение было большим, сухим и теплым, даже жарким, пожалуй.
Игорь приставил стул к стенке и забрался на него. В узкий прямоугольник окна был виден нетронутый снег. Пейзаж не узнавался.
Не имеет значения. Не много нужно ума, чтобы понять, что это подвал.
На старом диване, где Игорь провел ночь, лежало вытертое верблюжье одеяло веселого рыжего цвета. Круглый деревянный стол, когда-то лакированный, древесина в пятнах и белесых кругах от стаканов и чашек; два венецианских стула, тоже не первой молодости… Старая ненужная мебель, которая, вместо помойки, нашла себе приют в подвале…
Чего?
Дачи, конечно. И чистый, нетронутый снег — где такое найдешь в городе? Это подвал дачи…
Чьей?
Ему до сих пор не довелось посещать подвалы дач, на которых он бывал. А может, это подвал дачи, на которой он никогда и не бывал?…
Но сейчас не это важно. Важно лишь то, что он на даче.
Вместо Парижа.
* * *
Как же его вычислили? Когда?
С тех пор, как он отозвал в срочном порядке Сергея из Парижа, прошла неделя. Неделя, в которую он попытался создать видимость бурной деятельности, пытаясь, на самом деле, лихорадочно придумать, как отвести опасность, нависшую над Олей.
Кто-то за эту неделю догадался, что он темнит.
Кто?
Сережа. Кто же еще!
Он вернулся из Парижа удивленный своим отзывом, настороженный. Но Игорю он ничего не сказал, вопросов не задавал. Затаился.
Учуял, стало быть, что Игорь ведет двойную игру. Он вполне мог сообразить, он не глуп, Сергей…
И помчался стучать — выслуживаться… Это он тоже вполне мог.
А, может, с той стороны сами насторожились. И подъехали к Сергею с расспросами: что это, мол, у вас ничего не двигается в поисках? А уж Сережа рад стараться: все свои подозрения и сомнения разом выложил.
Как бы то ни было, Сережа его предал. Продал.
Что ж, поделом тебе, чистоплюй: не ты ли чувствовал с самого начала, что в мальчике этом что-то порченое? И не ты ли сказал себе: не мое дело? Не мне его воспитанием заниматься?
И вот оно, «не твое дело». Сидишь ты теперь на даче в подвале, за решетками и железными дверьми. И теперь всё — не твое дело, потому что ты уже ничего не можешь делать…
* * *
Хорошо, хоть он не связан. Сюда его везли с кляпом во рту, с мешком на голове, обвязанного с ног до головы веревками. Он себя сам чувствовал мешком.
Они пришли к нему, когда сумка для Парижа была уже собрана, когда все было готово и продумано для отъезда — и он замешкался лишь на каких-то пять минут, решив, на всякий случай, оставить в компьютере записку Оле.
Открыв дверь, он даже не успел понять что случилось и кто к нему пришел: оглушенный ударом по голове, он свалился снопом, и очнулся только в машине. С кляпом, мешком и веревками.
Тогда, в машине, он уже не чаял увидеть еще раз восход солнца. Он уже представил себе, как по весне, когда снега начнут сходить, какие-нибудь дачники найдут его разложившийся труп…
Он даже пожалел чьи-то нервы. Он не хотел бы быть на месте этих дачников.
Впрочем, на месте разложившегося трупа он тоже не хотел быть…
* * *
Но он оказался в подвале чьей-то дачи.
Что ж, это уже совсем неплохо. И даже намного лучше того места, которое ему представилось в машине…
Загремела дверь.
Не хотелось никого видеть — Игорь еще не готов к разговорам. Но только не он здесь хозяин и не ему придется решать, когда ему встречаться и с кем…
Хороший вопрос: с кем? Сейчас как войдут два бугая и… Раз он на даче, так и лес с глубокими сугробами всегда под рукой…
* * *
Вошла девушка в десантной форме. Невысокая, темные волосы острижены коротко, глаза цвета спелой вишни посмотрели на него загадочно и непроницаемо, но любопытство все же выдавало себя короткими проблесками; пухлая нижняя губка немного оттопырена от важности порученного дела, в руках поднос с едой. Едва она пересекла порог, как кто-то закрыл за ней дверь.
Значит, его еще и охраняют.
Девушка прошла к столу. Пятнистые штаны обволакивали крепкую, увесистую попу, вовсе не десантную, а форменная рубашка вздымалась на буйной неформенной груди.
Она составила с подноса две дымящихся тарелки, чашку, стакан, бутылку пива и бутылку минеральной воды. «Спасибо», — сказал Игорь.
Девушка даже не обернулась.
— Меня здесь неплохо принимают, — пошутил он. — Это борщ?
Девушка и ухом не повела. Оставив поднос на столе — придет, стало быть, за посудой скоро — она направилась к дверям.
— Где здесь туалет? — послал Игорь вдогонку ее спине вопрос. Спина даже не дрогнула, не повернулась. Дверь перед девушкой открылась и она выскользнула в ее темную щель.
« Туалет, — подумал Игорь, — это, помимо его прямого назначения, еще и способ хоть как-то разведать местность. И надо будет еще попробовать сторговать душ…»
Он подошел к двери и постучал.
— Что нужно? — раздался молодой мужской голос.
— Туалет.
Дверь опять громыхнула и плечистый парень в такой же десантной форме возник в проеме. «Ого, тут, кажется, частная дачная армия разместилась», — мелькнуло в голове. Парень, однако, никуда не повел Игоря, а, наоборот, вошел к нему в комнату и в одной из стен открыл неприметную в полумраке подвала, такую же белую, как стена, дверь. Игорь оказался в «совместном санузле»: унитаз, раковина, душ. Имелись также туалетная бумага, мыло, паста, зубная щетка и полотенце. Все, что надо цивилизованному человеку для минимального комфорта.
Здоровый бугай вышел и запер дверь. « Какая предусмотрительность, — думал Игорь, — комфортабельная тюрьма, специально оборудованная в подвале дачи… Интересно, кто же ее построил?»
* * *
Девушка снова возникла в дверях. Глянув на Игоря искоса, она направилась к столу.
— Как вас зовут? — поинтересовался он.
Ни малейшей реакции. Уж не глухонемая ли?
Она стояла спиной к Игорю, составляя тарелки на поднос. Игорь решил проверить свою догадку и посмотреть ей в лицо, когда он с ней заговорит. Но не успел он встать и сделать один шаг в направлении круглой попы, как девушка молниеносно развернулась и Игорь оказался на полу с вывороченной за спину рукой раньше, чем он успел что-либо понять.
Вишневые глаза посмотрели на него строго и внимательно.
— Я, собственно, хотел проверить, уж не глухонемая ли вы… — Он попытался улыбнуться, но только поморщился от боли в заломленной руке.
— Ну и как, проверил? — разомкнулись пухлые губы.
Голос ее был грудным, красивым, с провинциальным говорком.
— Проверил, — прокряхтел он.
Девушка отпустила его руку. Игорь встал.
— Так как вас зовут?
— С тобой не велено разговаривать.
— А вы… ты и не разговаривай. Скажи только, как тебя зовут, и все.
— Не велено.
Она вышла. За дверью, закрывшейся ей в след, раздались голоса. Игорь прижался ухом.
— Чего случилось там, Кать?
Ага, Катя, значит.
— Да ничего, — ответила Катя и ее шаги удалились.
Игорь растянулся на рыжем одеяле. Потолок был низким, нависал прямо над его лицом.
Игорь закрыл глаза. Хорошо уже то, что он жив.
* * *
Визу для Джонатана пообещали к концу недели. Выйдя из консульства на широкий бульвар Ланн, я закурила. Джонатан ждал меня, подняв воротник своей куртки. День был пасмурным, низкие грязно-серые облака мотались прямо над головой, цепляясь за верхушки высоких деревьев бульвара, и отвратительный влажный ветер пробирал до костей.
Я не знала, что теперь делать, куда идти, чем я должна заниматься. У меня раньше никогда в жизни не было такого состояния неопределенности. Все всегда было ясно и последовательно, организовано мной или Игорем, или просто-напросто обстоятельствами: утром можно было не торопясь позавтракать, потом были компьютерные курсы; возвращаясь домой, я заходила в магазины, а дома меня ждал обычный ассортимент домашних дел: заправить машины, стиральную и посудомоечную, пропылесосить, приготовить поесть, если мы собирались обедать дома, и прочие мелочишки, но всегда конкретные; вечер был с Игорем и по его программе — то гости, то элитные тусовки, или дома, что было лучше всего; в выходные надо было навестить маму — родители Игоря жили во Владивостоке и я их никогда не видела… В общем, просыпаясь по утрам, я всегда знала, что я буду делать, зачем и почему.
Теперь же перед мной была серая и безрадостная, как этот день, пустота. Никто меня не ждал, никто меня не звал — ни люди, ни дела. Даже в Сорбонне были каникулы! И теперь никто не навязывал мне свою волю. Те, кто имел на это право — Игорь и мама — были далеко и не могли позвонить мне и сказать: будь к пяти готова, мы выходим, или: приезжай сегодня ко мне, я соскучилась… А близко был Джонатан, но он ничего не посмел бы и не смог мне навязать: он был для этого слишком ненавязчив, слишком корректен. И он стоял рядом со мной, подняв воротник, и ждал, пока я выкурю свою сигарету и изъявлю какое-нибудь намерение, которое он будет готов поддержать и помочь мне в осуществлении.
— Я к Шерил поеду, — сообщила я, придавив окурок каблуком: в тот период все урны в Париже были запечатаны, потому что террористы испытывали неодолимую тягу подкладывать в них бомбы.
— Поедем вместе? — ненавязчиво предложил он.
— Если хочешь.
Я очень ценю тактичность! В наших разговорах с Игорем мы частенько критиковали нашу русскую бесцеремонность; но сейчас мне ее не хватало. Мне как раз сейчас было бы кстати: сгреб бы Джонатан меня в охапку и увез куда-нибудь. Все равно куда, в ресторан, к себе, в кино, на худой конец — но лишь бы проявил волю, решимость развеять мою хандру, решительность в своих чувствах ко мне! Но куда там, помилуйте, как можно, с его западно-аристократическим воспитанием, черт подери!
* * *
В палате Шерил оказался Ги. Я ему обрадовалась, как родному.
— Куда ты пропал? — завопила я, повиснув у него на шее.
— В отпуск ездил, в горы.
Действительно, его лицо было отмечено ярким и непрочным загаром зимнего горного солнца. Румянец во всю щеку свидетельствовал о том, что каникулы пошли ему на пользу. Новая прическа — он заплел свои длинные черные кудри в кучу мелких косичек — придавала ему вид рок-звезды. Видимо, беда, приключившаяся с Шерил не подпортила ему здоровья. Впрочем, кто сказал, что между ними есть какие бы то ни было отношения? Начались ли они в ту ночь, которую он провел у Шерил? И вообще, начинаются ли отношения от одной ночи, проведенной вместе? Очень философский вопрос. И еще один, еще более философский: какое мое дело? Но сейчас Ги был как нельзя кстати — я явно нуждалась в смене лиц и обстановки.
— Вот, пришел навестить вас, а тебя, оказывается, уже выписали. Поздравляю! Ты прекрасно выглядишь. — Ги взял меня за плечи и развернул к окну, к свету. — И стрижка тебе идет. Ты просто сделалась еще красивее, чем была!
Джонатан нахмурился.
— Надеюсь, что Шерил тоже так похорошеет, когда выздоровеет?
Какая прелесть, не правда ли? Он просто-напросто не сомневается, что все обойдется и все будет прекрасно, и даже еще лучше, чем было, — и чего же, спрашивается, сидеть у постели неподвижной Шерил и страдать, когда все столь замечательно?
— Спроси у нее, что она об этом думает, кивнула я на Шерил и только сейчас обратила внимание, что ее голова теперь тоже разбинтована, и лицо ее, как недавно мое собственное, улеплено пластырями.
— Мы с ней уже поболтали, — беспечно ответил Ги. — Я ей про горы рассказал. Там так классно было! Отличная компания подобралась! Знаете, как мы Рождество отмечали? Ночью с факелами на лыжах катались — с ума сойти можно!
— Ты только сегодня вернулся? — поинтересовался Джонатан.
— Ага. Я на видео наше факельное катание снял, хотите покажу?
— Хочу, сказала я.
Мы было совершенно безразлично, как Ги отмечал рождество, но мне следовало занять свои мозги чем-то более продуктивным, чем перебирание мешка с неразгаданными тайнами и покушениями на нас с Шерил.
— Поехали ко мне!
— Ги, мы пришли, чтобы побыть с Шерил, — сухо сообщил Джонатан.
— Ну, я вас подожду. Пойду в курилку. Ты не хочешь со мной, Оля?
— Нет, я с Шерил побуду.
— Джонатан, ты пойдешь?
Вот компанейская душа, сигарету не может выкурить в одиночестве!
— Я не курю.
— Да оставь ты девочек наедине немножко, дай им поболтать про свое, про девичье!
Помявшись, Джонатан вышел вслед за Ги.
Удивительно, но Ги был прав: мне действительно хотелось остаться с Шерил наедине. Как только они вышли, я наклонилась к ней близко-близко и сказала: «Шерил, моя Шерил, теперь я точно знаю — мы с тобой сестры».
Шерил не шелохнулась, даже веки не дрогнули.
«Ты родилась в Москве… Помнишь, тебе Кати говорила, что ты никогда не станешь настоящей американкой? Теперь я знаю, почему. Ты русская, Шерил, слышишь? Ты родилась в Москве и мы с тобой сестры, сестры-близнецы! И это точно!»
Глазные яблоки заходили под прозрачно-голубыми веками.
— Да-да, сестричка, это так! — заверила я на случай, если это беспокойство век выражало сомнение.
Шерил открыла глаза.
В этих глазах не было взгляда. Это были просто глаза, невидящие, сосредоточенные на каких-то, неведомых и невидимых мною образах, существовавших в другом мире, в том мире, в котором пребывала сама Шерил. Но она открыла глаза!
— Доктор! — заорала я, — доктор!
Я принялась звонить, вдавив до побеления палец в кнопочку вызова. Примчалась обеспокоенная медсестра. Увидев этот фарфорово-кукольный, ничего не выражающий взгляд синих глаз, она почти подпрыгнула и помчалась звать врача. Через пять минут в палате Шерил собралась медицинская толпа, которая оживленно окружила кровать Шерил, вглядывалась в ее глаза, водила руками в фокусе ее предполагаемого зрения, щупала пульс и радовалась так, что я чуть не расплакалась от умиления. С комом в горле я стояла позади всех, спрашивая себя, отчего это совсем чужие люди так счастливы признакам возвращения Шерил, и отчего это у нас близкие люди так часто равнодушны к страданиям и смерти…
— Пойдите сюда, Оля, — вывела меня за руку врачиха, опекавшая Шерил, — поговорите с ней. Она, видимо, реагирует только на ваш голос.
Я подошла к постели. Врачиха глянула на меня и вдруг глаза ее широко раскрылись.
— Как вы похожи! Вы знаете, что вы похожи? Погодите, вы не сестры, случаем?
— Сестры, — сказала я.
Я понимала, что сейчас она начнет терзаться вопросами, как и отчего, и почему я ничего не сказала при поступлении в больницу, а назвалась подругой… Но, очевидно вспомнив, что вокруг нас толчется полиция и что мы попали в больницу после взрыва, и что одна из медсестер была отравлена вместо меня, она решила не соваться со своими вопросами.
Что ж, тем лучше.
— Поговорите с вашей сестрой, — сказала врач, занимая наблюдательную позицию.
— Шерил, …
Как и о чем должна я говорить при таком собрании народа?
— Ги и Джонатан передают тебе привет.
Никакой реакции. Попробуем зайти с другой стороны.
— Я была у Жюстин, у твоей… у нашей тети — поправилась я: приходилось думать об окружающих меня людях — не может же быть, чтобы у одной из сестер была тетя, а у другой нет? — Жюстин очень обеспокоена твоим состоянием. Она мне рассказала о Вирджини и Робине. Оказывается, Вирджини привезла ребенка из Москвы! Маленькую девочку, блондиночку, москвичку…
Глазные яблоки поплыли куда-то влево.
— Стоп! — крикнула врач. Я замолкла, она напряженно следила за Шерил. — Еще что-нибудь скажите, — распорядилась она.
— И еще Жюстин просила меня тебя поцеловать.
Я наклонилась и поцеловала Шерил.
Ее глаза закрылись. «Спящая красавица» наоборот.
Позади толпы белых халатов я увидела обеспокоенные лица Джонатана и Ги. «Она глаза открыла!» — крикнула им я через головы. Врач обернулась:
— Я вас поздравляю. Это очень серьезный прогресс. Но сейчас нужно ее оставить в покое. Ни в коем случае нельзя перегружать ее нервную систему, она и так слишком хрупка и нестабильна. Вы, должно быть, сказали вашей сестре что-то очень важное?
Я почувствовала, что врачиха умирает от желания узнать, что такого суперважного содержалось в моих словах о некоей Вирджини, привезшей ребенка из Москвы. Но она, конечно, не спросила, а я, конечно, не сказала.
— Мы уходим, — ответила ей я.
* * *
Было решено перекусить и мы втроем отправились в ближайшее кафе. Я развеселилась от мысли, что у Шерил намечается прогресс и начала уже мечтать о дне, когда сознание вернется к ней и мы снова будем вместе. Я повезу ее в Москву и познакомлю с мамой! Даже если мама — не наша мама, — все равно, она будет счастлива принять Шерил. После того, конечно, как она переживет шок от такой новости…
На радостях у меня проснулся аппетит и заказала себе еду по полной программе: салат из свежих овощей, говяжью вырезку, мороженное и кофе. Ги болтал весь обед о политике, Джонатан иногда спорил с ним, хотя и не очень охотно, я вообще их не слушала, предаваясь своим радостным мыслям о выздоровлении Шерил. И только когда я хотела расплатиться и достала свою карточку — мои кавалеры меня остановили и вызвались заплатить, но я все же достала свою карточку, посмотрела на нее и снова подумала: деньги у меня не кончаются. На мой счет идут постоянные поступления. Какой же глупостью было предположить, что с Игорем что-то случилось!
— Ну что, поехали ко мне, посмотрим кассету?
Это, конечно, Ги выступил. Джонатан метнул на меня вопросительный взгляд.
— Или, хотите, в дискотеку завернемся сегодня?
На самом деле я больше всего хотела поговорить с Джонатаном, обсудить все, что случилось за эти дни, надеясь, что разговор с ним внесет в мою голову ясность. Но я так устала от двусмысленности наших отношений, от непонятности моих собственных чувств, что я уже была не способна к какому бы то ни было общению.
— Пошли, — сказала я.
— Я не люблю дискотеки, — с вызовом заявил Джонатан.
— А я обожаю! — с не меньшим вызовом ответила я.
Джонатан пожал плечами и встал.
— Желаю приятно провести вечер, — обронил он, направляясь к выходу. Я проводила его взглядом. Так и не обернувшись, он исчез в надвинувшихся сумерках.
* * *
Неожиданно для меня самой оказалось, что мне совершенно не хочется танцевать. Протрясясь вместе с Ги несколько танцев, я отправилась в бар и просидела там весь остаток ночи, глядя на танцующего Ги, который, казалось, был рожден вместе с музыкой. Девочки глазели на него и пританцовывали вокруг, Ги встряхивал черными волосами, его глаза отражали вспышки лазеров, тело жило ритмами. Иногда он махал мне рукой, зазывая к нему на площадку, но я упрямо сидела за столиком и пила коктейль за коктейлем, медленно пьянея и вспоминая, как Игорь меня увез от Вадика в ресторан и отпаивал чаем… Никто, как он, не умеет угадать настроения и желания! Никто, как он, не умеет их выполнить, красиво и ненавязчиво; никто, как он, не умеет окружить женщину нежностью и необременительной заботой… Никто, как он, не умеет любить!
Я разревелась. В грохоте ритмов и вспышках света никто этого не заметил. Тем лучше. Никому нет дела до меня. Игорь пропал. Джонатан демонстрирует свой характер. Я одинока и никому не нужна.
Все меня бросили.
Все меня предали.
Я была пьяна.
ГЛАВА 4
ИГРА СО СМЕРТЬЮ 2: ОБОЗНАТУШКИ-ПЕРЕПРЯТУШКИ.
Домой я приплелась под утро, совершенно разбитая, и, едва раздевшись, плюхнулась в постель.
Проснулась я далеко за полдень. Натурально, с чудовищной головной болью. Глотнув две таблетки аспирина, я забралась в ванну.
Головная боль постепенно затихла, горячая вода расслабила и я начала снова засыпать. В полудреме всплыло: Джонатан моет меня. Сосредоточенный взгляд его светлых, в ободе чернейших ресниц глаз, скользит по моему телу. Кажется, без всякого выражения… Но откуда взялось тогда, наполнило электричеством самый пар в ванной, то эротическое напряжение, которое так пронзило меня? Загадка… Влюблена ли я в него? Люблю ли я Игоря? И вообще, что такое любовь? Я знаю точно, что я люблю мою маму. Я знаю точно, что я люблю Шерил. Это две разных любви, но обе очень сильные. В любви к мужчине есть еще и другое: эротика, сексуальное напряжение, которое добавляется к любви человеческой, эмоциональной, сердечной… Но если попробовать убрать эту сторону, что останется? Не знаю. Игорь так нежен, так заботлив, так чуток… Мне с ним хорошо. Я его люблю за то, что мне с ним хорошо? За все то, что он мне дает? Корысть? Любила бы я его, если бы он мне всего этого не давал?
Я попробовала представить себе себялюбивого, эгоистичного Игоря. Бр-р, какой кошмар! Такого бы я не любила, не смогла бы. Значит, любовь не бескорыстна. Моя, во всяком случае.
Однако, вот есть же люди, которые любят стерв и стервецов, развратников и развратниц, эгоистов и эгоисток… Я не говорю о любви жертвенной — это святые люди, которые живут с инвалидами, с больными и так далее. Перед такими я преклоняюсь. Я говорю о безумцах, которые растрачивают сокровища своей души на всякую дрянь и пьянь. Они сами кто — святые или ущербные? Они и есть образец любви бескорыстной? Когда тебе в морду дают, в прямом смысле и в переносном, а ты бьющую тебя руку целуешь?
Нет, эти безумные, преданно любящие своих драгоценных негодников и негодниц — они любят в этой любви себя. Потому что они в ней реализуются. Потому что им нужны всепоглощающе сильные чувства, а столь сильные чувства требуют и успешно вызывают к себе глубокие эгоисты. Как в физике: чем больше разница потенциалов, тем больше электричества. Так что эти мазохисты тоже находят свой, хотя и специфический, душевный комфорт в столь, казалось бы, некомфортных отношениях…
Бывает ли вообще любовь полностью бескорыстная? Если начать анализировать, разлагать ее на составные — получится, что любви-то и нет. Есть все время выбор, хотя и подсознательный, кто тебе что дает. Пусть речь и не идет о материальных благах, пусть даже о душевных, духовных, энергетических — все равно, мы выбираем тех, кто нам дает…
Вода в ванне начала остывать. Выпроставшись из кружев пены, я потянулась за душем. Мои философствования навеяли на меня еще большую тоску. Чем тогда жить, если настоящей любви не существует? Получается, что существует только одна ценность: комфорт. Каждый стремится к такому роду комфорта, который для него наиболее существенен: один к материальному, другой к душевному, третий к энергетическому — вроде всяких слабаков, которым нужна постоянная подпитка; четвертый к интеллектуальному… Или вот еще разновидность: люди, которым комфортно только тогда, когда они себя чувствуют выше других. И они ищут любыми способами средства это доказать: кто на шмотки с косметикой разоряется, кто карьеру как безумный делает… Эта порода любит только тех, кто способен им помочь самоутвердиться в их тщеславных притязаниях, кто послужит двигателем в их продвижении на вершину общества. В общем, любовь как средство передвижения по жизни.
Паскудно все это. Но ведь это правда, не так ли?
Я закрутила воду, и услышала, как надрывается мой телефон. Впрыгнув в махровый халат, я пошлепала мокрыми ступнями к аппарату, который по-прежнему стоял на полу в гостиной.
— Кати! Что-то случилось?
Я вдруг подумала: сейчас она скажет, что Шерил пришла в сознание!
— Нет, почему… Просто кто-то оставил запись на автоответчике по-русски.
Игорь?! А кто же еще, конечно он! Слава Богу, объявился!
— Я сейчас же приеду! Хотя, погодите, я же могу прослушать отсюда! Повесьте трубку, пожалуйста, и не снимайте, когда я буду звонить.
Сбегав за тапочками и довытершись, я набрала свой прежний номер. Заговорил моим голосом автоответчик — сначала по-русски, потом по-французски, — и я нажала свой код.
" Добрый день, Оля, это Владимир Петрович. Ко мне приходил человек, он привез вам от Игоря портативный компьютер. Я ему дал ваш адрес, поскольку он не смог до вас дозвониться. Так что ждите гостя, он, по-моему, сразу к вам и поехал. Позвоните мне как-нибудь, а то вы совсем пропали. Надеюсь, у вас все в порядке? "
Ох, у меня ровно наоборот, Владимир Петрович: все не в порядке… Но я вам про это рассказывать не буду. Я снова позвонила, Кати сняла трубку.
— Должен приехать человек, он привезет мне компьютер. Не знаю, говорит ли он по-английски, но даже если и да, то, пожалуйста, ничего ему не объясняйте: кто вы да что вы и где я. Просто заберите у него компьютер и все. Ладно?
— Разумеется, мне ничего не стоит выполнить вашу просьбу. А он когда должен приехать?
— Скоро, в течение ближайшего часа. Я тоже подъеду, только вот соберусь, а то я только что из ванны.
— Хорошо, буду вас ждать. А… Какой компьютер?
— Не знаю, — удивилась я. — Портативный.
— С Windows 95?
— Наверное…
— Вы не возражаете, если я пока в пасьянсы поиграю?
Ах, вот оно что! Я даже умилилась.
— Конечно, Кати, никаких проблем…
— Я, кстати, если вы еще им не владеете, могу вас научить.
Windows 95 только вышел пару месяцев назад.
— Спасибо. С удовольствием.
Все четко: услуга за услугу. Мир устроен просто и разумно.
Впрочем, это очень мило с ее стороны.
* * *
Значит, Игорь дал о себе знать. Из какого-то таинственного небытия, из тотального отсутствия в моей жизни, которое длится уже почти месяц, он, наконец, стал подавать мне знаки. Может быть, он оставил мне в компьютере какую-нибудь записку, письмо? Нам с ним случалось, уходя, оставлять наш домашний компьютер включенным с запиской на экране. Конечно, это были ерундовые послания, типа: «Игореша, если придешь раньше меня, мясо в духовке. Я у Наташки, буду к семи». Или: «Оленька, меня срочно вызвали, не жди к ужину. Я тебе позвоню». Но все же, как говорят юристы, прецедент использования компьютера для личной переписки был, и я очень надеялась найти в нем письмо от Игоря. С объяснениями, что происходит.
Я схватила фен и стала сушить волосы. Я вообще эту штуку не люблю, от нее портятся волосы, но я торопилась. С грехом пополам одевшись, я даже не стала краситься, соблюдая на сей раз заветы доктора, уже и так много раз мною нарушенные.
* * *
До моей прежней квартиры было всего несколько станций метро, минут двадцать в общей сложности. Сердце мое билось в предчувствии чего-то важного, казалось, что вот сейчас, с получением этого подарка от Игоря, я все сумею понять, все увидеть с логичной ясностью — все события, которые происходили и происходят вокруг меня. Интересно, кто привез мне компьютер? Знаю ли я этого человека? Вообще-то странно, что у него не было моего адреса… Хотя нет, почему странно? Разумно, Игорь дал ему мой телефон, а уж где встретиться, я бы решила сама. Но человек этот не дозвонился, и попросил мой адрес… Хотя, стоп: Кати не говорила мне, что были звонки! Но он мог ее и не застать — она проводит немало времени в больнице. А на автоответчике он не захотел оставлять послание… Не понятно, впрочем, почему, у него все-таки было поручение… Да нет, все наоборот: я же переехала, и Игорь, не зная моего нового телефона, направил своего посыльного в Владимиру Петровичу, в надежде, что тому известны мои новые координаты! Да какая, собственно, разница! Главное, что Игорь объявился! И в компьютере наверняка письмо от него! Может быть, Игорь мне даже написал, что он сумеет приехать в Париж, как собирался, и тогда мне не придется ехать с Джонатаном в Москву… Игорь мне все сумеет объяснить, я уверена. И все станет на свои места, и этот кошмар, наконец, закончится! Я, кстати, могу познакомить его с Джонатаном… Хотя нет, зачем? Вовсе ни к чему их знакомить!
Мойша, выйди из машины, сказала я себе. Еще не известно, есть ли в компьютере письмо от Игоря, а я уже пытаюсь решить, знакомить ли его с Джонатаном! До чего же глупо человеческое воображение устроено, скажу я вам.
* * *
Подходя к своему прежнему дому, я увидела необыкновенное оживление. В нашу улицу набилась куча народу. Протиснувшись, я рассмотрела с другой стороны машины полиции и «скорой помощи». Недоброе предчувствие кольнуло грудь и я рванулась к подъезду.
У двери я была вынуждена отступить. По лестнице два санитара спускали носилки, на которых лежало тело, укрытое с головой.
С головой — значит мертвое, промелькнуло в сознании.
— Кто это? — крикнула я.
Мне не ответили, только один из санитаров молча посмотрел на меня.
Пропустив их, я рванула к лифту, нажала непослушным пальцем кнопку третьего этажа. Только не это, молила я, только не это! Как же мне не хотелось, чтобы лифт приехал на третий этаж, чтобы его двери раскрылись передо мной, чтобы моим глазам предстало то страшное зрелище, которое рисовало мне мое воспаленное воображение!…
* * *
… Но, к моему бесконечному ужасу, оно было именно таким, как мне представлялось: дверь моей прежней квартиры была распахнута настежь и в ее просвете роились черные полицейские мундиры.
Негнущимися ногами ступила я из лифта, глядя остолбенело на эту картину. На меня никто не обратил внимания, и на мгновение мне показалось, что я все это вижу во сне.
Я бессильно привалилась к распахнутой двери.
Это был не сон.
На полу был нарисован белый контур недавно лежавшего тут тела, и большая, темно-красная кровавая лужа в его центре почему-то показалось, не правдоподобной, ненастоящей, бутафорской.
Но дурно мне сделалось по-настоящему. Я качнулась, схватилась за дверь руками и зажмурилась.
«Вам плохо?» — услышала я чей-то голос.
Но открыть глаза было выше моих сил. Я цеплялась за дверь, боясь упасть. И вдруг мои руки ощутили занозистую, вывороченную древесину. Я чуть-чуть приоткрыла глаза. Дерево оказалось вспучено множественными пробоинами.
Мне сделалось холодно и в голове зазвенело, однотонно и бессмысленно, как будто через помехи прорывалась какая-то мысль, а мое подсознание ее глушило, как глушили раньше «вражеское» радио.
— Девушка, вам плохо? Вам помочь?
Повернулась на голос. Один из полицейских смотрел на меня обеспокоено.
— Что с Кати? — схватила я его за рукав.
— Вы кто?
— Я мать ее подруги… То есть я дочь… Нет, я подруга ее дочери! — выкрикнула я, наконец. Мысли путались в моей голове до обморока.
— Обратитесь вон к тому господину.
Господином оказался комиссар Гренье. Увидев меня, он оторвался от рассматривания какого-то предмета и выпрямился. Я бросилась к нему, и, долетев до его широкой груди, припала щекой к шерстяной ткани его серого костюма. «Сейчас расплачусь», — подумала я.
Но я не расплакалась.
Я упала в обморок.
* * *
Я обнаружила себя на диване в своей прежней квартире. Комната опустела, в ней остались только комиссар Гренье и врач.
— Ну вот и отлично, — сказал последний, увидев, что я открыла глаза. — Как вы себя чувствуете, мадмуазель?
— Ничего… Все в порядке.
Врач склонился надо мной, щупая пульс. Удовлетворенно кивнул и произнес: «Вам бы хорошо чашечку кофе».
— Я сделаю, — села я на диване. Голова кружилась, но в остальном все было сносно.
— Я вам приготовлю, — вызвался комиссар. — Ей больше ничего не грозит? — обратился он к врачу.
— Думаю, что нет. Это был просто легкий обморок на почве нервного потрясения.
— Тогда вы можете быть свободны.
Доктор стал одеваться, а комиссар отправился на кухню. Я предпочла лечь обратно.
— Полежите, — кивнул врач, — вам стоит полежать еще полчасика хотя бы. Кофе сделайте сладким!
— Я всегда пью сладкий…
— Тем лучше.
С этими словами он покинул мою бывшую квартиру.
Комиссар пришел с сахарницей, снял с тумбочки у дивана телевизор, поставил его на пол, водрузил на его место сахарницу, снова ушел на кухню и вернулся с двумя дымящимися чашками кофе, которые пристроил рядом с сахарницей на пыльной тумбочке. Усевшись на стул рядом, он посмотрел на меня.
— Ты как?
— Нормально.
— С тобой можно говорить? Ты в обморок не грохнешься снова?
— Постараюсь, — криво-слабо улыбнулась я.
— Ты поняла, что случилось?
— Догадываюсь…
Мне захотелось погрузиться обратно в обморок, в небытие. Как Шерил. Молчи, не говори ничего, комиссар Гренье!
Но он сказал. Слова упали, как ножи, мягко войдя в серое вещество мозга:
— Кати убили.
Я прикрыла глаза. Комиссар ждал, пока я слажу с эмоциями.
— Как? — тихо спросила я, не размыкая век.
— Расстреляли через дверь.
Я натянула плед на лицо. Сделалось темно и тепло. Плед пах пылью.
Пусть, только бы не вылезать. Спрятаться, исчезнуть, замереть.
Только бы не видеть эту жизнь, в которой меня убивают. В которой убивают людей вокруг меня.
Вместо меня.
* * *
Комиссар подождал некоторое время, потом осторожно позвал: «Оля?»
— Компьютер, — пробормотала я, высунув нос наружу.
— Что?
Я, с трудом подбирая слова, стала объяснять про звонок Владимира Петровича, про некоего человека, привезшего мне, якобы, компьютер от Игоря. Комиссар строчил в блокноте.
— У него есть дипломатический иммунитет?
— Я не знаю, какую должность он занимает, и даже фамилию его — не знаю… Но у меня есть номер его телефона.
Я продиктовала и потянулась за чашкой с кофе. Комиссар любезно поддержал чашку, которая плясала на блюдце в ритм моим дрожащим пальцам.
— Вы понимаете, что это меня хотели убить? — спросила я.
Комиссар запустил пятерню в рыжие волосы.
— Скорее всего… — наконец, проговорил он.
— Ради чего было бы убивать Кати?
— Можно все-таки предположить, что кто-то не хотел, чтобы она вспомнила «одноклассника» Шерил и чтобы покушение на Шерил не связали с его визитом к Кати.
Я немного подумала.
— А как ее нашли? Она же живет в моей квартире?
— Догадаться, что она ходит в больницу к Шерил, было, согласись, нетрудно. А дальше выследили.
Я еще подумала.
— Но тогда где мой компьютер?
— То-то и оно.
— Это был только предлог, чтобы выведать мой адрес у Владимира Петровича?
— Судя по всему. А ты действительно ждала компьютер от Игоря?
— Был разговор… Давно уже, месяц назад.
— Думаешь, это твой Игорь его прислал?
— Или тот, кто знал, что Игорь обещал мне компьютер.
— Можешь предположить, кто?
— Могу. Сережа.
Комиссар тяжело вздохнул.
— Значит, и конфеты были для меня, — сказала я.
— Я сожалею… Но на то похоже.
— Господин комиссар, вы… Вам что-нибудь понятно? Что-нибудь удалось выяснить?
— Немного, к сожалению. В описаниях, которые мы собрали по больнице, есть парочка, напоминающих вашего парня в джинсовом костюме. В больницу он, правда, приходил не в джинсах. Если это вообще он: средний рост, брюнет, довольно красивый, около тридцати лет — этого мало, крайне мало, понимаешь? Мы попробуем сделать фоторобот, тебе надо будет придти в полицию…
— Он русский, — сказала я убежденно.
Комиссар удивился.
— Русский, я вам говорю! Я это поняла.
— Вот так, просто взяла и поняла?
— Во-первых, в России носят джинсовые костюмы.
— Уф, старая песня!
— И каскетки! Есть любители носить их задом наперед.
— Не морочь мне голову, ладно? Давай сразу во-вторых!
— Не знаю… Во-вторых нету. Я перебрала всех возможных иностранцев, но как-то не подумала, что быть русским — это тоже быть иностранцем… А если бы подумала, то сразу бы поняла — этот парень русский, без всяких сомнений! И точка.
— И я, по-твоему, подобные показания должен в деле зафиксировать? — проворчал комиссар.
Я пожала плечами. Почему бы и нет, собственно?
— Мы установили по номерам машины: она взята на прокат в Бельгии, платили наличными, имя наверняка вымышленное. Не русское, во всяком случае.
— Наличные — это очень по-русски.
— Да, слыхал я про это. Стало быть, русский… Впрочем, я и сам подумывал на эту тему. Ты знаешь, что экологисты из «Чистой Планеты» собирались вступить в борьбу с русской мафией, вывозящей ядерные отходы? Не больше и не меньше! Эти ребята — снимаю, конечно, шляпу перед их храбростью — но они все сумасшедшие! Разве что молодостью извинить их самонадеянность… Это же все равно, что выйти невооруженным навстречу танковой дивизии! Эх, горячие головы, да дурные…
Комиссар покачал удрученно головой.
— Тебе лучше? — заговорил он снова. Я кивнула. — К тому же то, что случилось сегодня, напоминает мне… Около двух лет назад в Париже произошло подобное преступление: расстреляли человека через дверь. Убит был один русский, Владимир Мазарин, богатый, из ваших «новых». Дело это очень нашумело. Убийца был, судя по всему, наемный, из России.
— Вы думаете, это тот же самый?
— Не обязательно. Такими убийствами напичканы американские фильмы про мафию — ничего и изобретать не надо, бери готовый рецепт и…
— Погодите, если он наемный убийца… В детективах вот пишут, что у них всегда один и тот же почерк. Если он стрелок, то почему решил взорвать машину Шерил? Почему подложил отравленный шоколад?
Комиссар вздохнул и пригладил рыжую шевелюру.
— Мало ли, что в детективах пишут… Он скорее всего, действовал по обстоятельствам. Затея с бомбой замедленного действия должна была сработать наверняка, пять минут — срок достаточный, чтобы накрыть водителя и пассажира в машине. По воле случая — не удалось. Вы оказались в больнице. Подложить бомбу в больницу — согласись, это уже настоящий акт терроризма, перебор. Он нашел другое решение: конфеты в подарок. Да еще так удачно получилось: Джонатан принес тебе в этот же день цветы! На этот раз, казалось бы, дело в кармане: ан нет, опять промашка. Кто же мог предположить, что ты, по доброте душевной, отдашь весь верхний ряд конфет медсестре? Из них отравлены были только четыре. Он рассчитывал, что ты их отправишь в рот одну за другой. А получилось, что несчастная Селин съела из отравленных две подряд, к двум другим же, к счастью, никто не успел прикоснуться… Убийца, наверное, сам себе не верил: из ста шансов ты дважды подряд выиграла единственный остаться в живых, тогда как на его стороне были девяносто девять! И тогда он пошел на тот вариант, в котором он тебе не оставлял ни одного-единственного процента на выживание: пришел по твоему адресу, по которому ты живешь одна, и изрешетил твою дверь, когда Кати приблизилась к ней… Как умно, кстати, было решение никому не говорить о твоем переезде: теперь-то уж он уверен, что дверь он продырявил вместе с тобой… Что пока является единственным плюсом во всей этой чудовищной ситуации: тебя должны оставить в покое. На время.
— Мне прыгать от радости?
Комиссар встал со стула и прошелся.
— Не столько прыгать, сколько думать тебе надо. Я ничего не могу, Оля! След уходит в Россию, мы здесь не распутаем этот клубок. Через некоторые наши каналы нам удалось выяснить, что русским официальным организациям, вроде вашей полиции и разведки, о покушении на Шерил ничего не известно… Я хочу сказать, что никакие контролируемые ими группировки к этому акту не причастны.
— У нас половина милиции коррумпирована. Так что эта информация…
— Я понимаю. Во всех странах какой-то процент полиции коррумпирован. Только в вашей этот процент выше. У вас там сейчас такой…
— Бардак, — подсказала я.
— Примерно, — улыбнулся комиссар. — Хочешь еще кофе?
— Спасибо, нет.
Комиссар вернулся к тумбочке, подлил себе кофе в чашку и выпил залпом.
— Ясно только одно, — сказал он, поставив опустошенную чашку на место, — ты у них на мушке. Взрыв, скорее всего, был предназначен вам обеим, а не только Шерил, как мы думали сначала. Но с тех пор, как Шерил лежит в коме, ее сочли, видимо, выключенной из игры. Мы тоже приняли меры и по телефону в больнице отвечают, что дела ее очень плохи.
— А что, кто-то интересовался здоровьем Шерил по телефону?
— Было такое. Один раз.
— Не засекли?
— Звонок был из телефона-автомата, говорили с легким акцентом и звонила женщина.
— Женщина?
— Убийца мог попросить какого-нибудь из своих подруг и даже просто знакомых, которые и понятия не имеют ни о его профессии, ни зачем он интересуется здоровьем некоей Шерил Диксон.
— И в больнице отвечают…
— Что прогноз, к сожалению, неблагоприятный. Так что теперь некто сосредоточил все свои усилия на тебе.
— Как это лестно… — пробормотала я.
— А ты сама — ты по-прежнему не догадываешься, почему за тобой охотятся? Ничего не надумала?
— Откуда? — удивилась я. — Думаете, мне кто-то прислал рождественскую открытку с объяснениями? «Дорогая Оля, поздравляем тебя с Рождеством и желаем тебе самой скорейшей смерти, потому что ты очень мешаешь своим существованием нашему заказчику, который терпеть не может блондинок»?
— Это хорошо, что тебе еще хватает чувства юмора, — вздохнул комиссар. — Полчаса уже прошли. Тебя отвезти домой?
— Спасибо.
Я поднялась и сразу увидела лужу потемневшей крови у дверей. Зажмурившись, я буквально повисла на руке комиссара Гренье и не открывала глаз до тех пор, пока он не выволок меня на свежий воздух.
* * *
Проводив меня до дверей моей квартиры, комиссар вошел первым и заглянул во все комнаты.
— Кто знает твой новый адрес?
— Кроме вас — никто. Я не успела сказать ни Игорю, ни маме. Даже Джонатан не знает. Кстати…
Я запнулась. Отчего-то было нелегко произнести мой вопрос. Комиссар выжидательно смотрел на меня.
— Я вот хотела спросить… Удалось ли вам что-нибудь выяснить про него… Про Джонатана?
— Ты с ним общаешься? — комиссар внимательно посмотрел на меня.
— Да… Он единственный, кто поддерживает меня здесь…
— Это хорошо. Не волнуйся, это мальчик из хорошей семьи, с ним все в порядке.
И он заулыбался, глядя на заметное облегчение, которое появилось на моем лице.
— Было бы даже желательно, чтобы он не только узнал твой адрес, но и пожил немного у тебя. Или ты у него, — добавил он.
— Он предлагает мне поехать в Москву. Чтобы на месте разобраться в этой истории.
— Ты человек свободный, я тебя удерживать не имею права. Но это очень опасно. Хочешь совет?
— Ужасно!
— Уезжай куда-нибудь. Спрячься. Исчезни. Куда-нибудь на острова, подальше. Если хочешь остаться в живых, конечно. И, самое главное: не звони в Москву. Никому, даже своей маме. Пока они уверены, что ты мертва — ты жива. И у тебя есть время, чтобы исчезнуть.
Я подумала.
— А вдруг убийца ждал у подъезда, чтобы удостовериться, что он меня убил?
— Весьма маловероятно. Он в этом и так абсолютно уверен. Человек, находившийся за дверью твоей квартиры, был стопроцентно обречен на смерть. Женский голос ответил — а твоего голоса он не знает, зато знает, что ты живешь по этому адресу, — он открыл стрельбу. Убийца не может даже предположить, что по ту сторону двери оказалась не ты! Так что у тебя действительно есть время для передышки. Подумай над моими словами. Я постараюсь тебе помочь с визами.
Я не ответила. Мне было очень страшно и очень плохо. Мне безумно хотелось спрятаться подальше. Но… Уехать на острова? И жить там под банановым деревом остаток жизни, вздрагивая при виде каждого брюнета и каждого джинсового костюма, затесавшегося в толпу туристов?
Комиссар пошел к двери.
— Пойду-ка я для разнообразия домой, — улыбнулся он, — напомню жене, как я выгляжу. — Ты, девочка, никому не давай свой адрес. Кроме Джонатана, разумеется. Просто так найти тебя в городе очень непросто, так что шансов у них мало… Этот Владимир Петрович знает, что ты сменила квартиру?
— Нет.
— Превосходно. Мы завтра же возобновим твою охрану. Если надумаешь все же ехать в Москву, дай мне знать. Но не забудь, что я тебе очень не советую… Спокойной ночи, Оля.
ГЛАВА 5
ПРИКИНЬСЯ УБИТОЙ.
… Земной шар был гол, круглился к горизонту морем, желтым бесконечным песком с жалкой растительностью; и была Дверь.
Дверь стояла неприкаянно посреди ничего, посреди пустоты. Но она защищала от ветра. Иначе бы ветер сбил Олю с ног.
В замочную скважину проникал одинокий луч, густо-пурпурный луч заходящего солнца. Он торчал из скважины, словно прозрачный ключ, и песчинки роились в нем, розовея.
Оля стояла, прижавшись к Двери. На пустой планете это была единственная опора, к которой можно было прислониться. Единственная защита, за которой можно было спрятаться.
И вдруг Дверь вспороли огненные брызги, и в дыры, обрамленные вспученной древесиной, хлынули красные кровавые лучи солнца, оседающего за круглый бок голой планеты.
Олю залило красным и огненным. Она обхватила дверь руками, прижалась к ней, как к матери, — то ли защитить, то ли защититься?
В пробитые солнцем дыры врывался космический ветер. Кровавые облака стремительно догоняли мстительный красный шар солнца и обваливались за горизонт…
На часах было полпервого ночи. Сердце удушливо билось, в горле пересохло. Я сползла с постели.
Не зажигая света, выпила на кухне воды, закурила. Незавешенное окно — не успела купить занавески — смотрело в ночь.
На улице негромко раздался мужской голос. Я осторожно выглянула.
Двое парней стояли внизу под окнами, разговаривая. Оба в джинсах. Но кто нынче не носит джинсы?
Вдруг они оба подняли головы и посмотрели на окна. Я похолодела. Я теперь буду бояться каждого представителя человеческой породы в штанах. Особенно если штанами являются джинсы.
Парни направились к подъезду. К моему подъезду.
Я кинулась в прихожую и прижала ухо к двери. Лифт прошумел мимо, унесясь куда-то вверх. Сердце мое глухо билось.
Вспомнилось как тогда, у Шерил, я стояла у двери. Теперь-то я понимаю, что если бы ему удалось войти в квартиру — он бы убил меня. Или Шерил. Или нас обеих.
Да, вот так теперь я и буду жить: вздрагивать, слушать стук собственного сердца и звон от ужаса в ушах, буду передвигать ватные от страха ноги, в надежде, что удастся спастись, что и на этот раз — судьба охранит…
Потому что меня хотят убить. Как это странно — хотят убить. Меня.
Почему?! Кому я помешала? Кто этот безжалостный заказчик, пославший убийцу? Кто этот человек, которому не жалко меня — молодую, красивую девушку, успевшую прожить на свете всего двадцать один год, никому не причинившую зла и ничем не заслужившую такого жестокого и раннего конца? Я люблю жизнь, я хочу жить! По какому праву моей жизнью хотят распорядиться!!!
Конечно, я плачу. Мне себя жалко, вот я и плачу. Я так беспомощна и одинока, и за мной охотится убийца. И нет больше единственного человека, который мог бы меня защитить — нет Игоря. Он исчез. Он меня бросил. Предал.
Нет, он меня не просто бросил, он меня не просто предал. Джонатан сказал: ты оказалась замешана в этом деле, ты слишком многое узнала и поняла. И поэтому ты стала помехой.
То есть, я стала мешать Игорю. В его «делах», которым он себя столь самозабвенно отдает, я получилась лишней. Он сделал свой выбор между мной и делами, и этот выбор оказался не в мою пользу.
Теперь, как и Шерил, я обречена.
Какое счастье, что Шерил лежит в коме, в больнице, под охраной! Ее теперь не убьют. По крайней мере, пока она в коме, пока ее охраняют… А вот если она выздоровеет и выйдет из больницы…
Увижу ли я, как Шерил выздоровеет и выйдет из больницы? Или меня убьют раньше?
Стоп! Но ведь убийца мой адрес не знал! Потому что он спрашивал адрес у Владимира Петровича. Старый адрес, прошу заметить! Убийца не знал, что я переехала!
Нет, это не Игорь послал убийцу — уж он-то знал, что я сменила адрес! Игорь в этом деле замешан, не знаю как, но замешан… И я ему больше не верю…
Но это не он послал убийцу. Это кто-то другой. Кто?
* * *
БЕЖАТЬ!
Исчезнуть, как советовал комиссар. Спрятаться, скрыться. Чтобы не нашли. Никогда не нашли. Пусть думают, что это меня расстреляли через дверь. Что это мое мертвое тело вынесли под простыней. Даже если убийца все же где-то прятался, наблюдая, то он не мог догадаться, что это не я. Тело было укрыто с головой. Так что я исчезла, меня больше нет.
Ага, как же, — мое тело! А кто чуть не врезался в носилки? Кто закричал санитарам?
Я. Собственной персоной.
Если он наблюдал, он меня видел. И он понял, что снова промазал. И теперь он, как никогда, зол и полон решимости. Его намерение убить меня уже не просто рабочее задание — теперь это уже личное, сокровенное желание. Желание мести за то, что я до сих пор жива.
Если он наблюдал…
* * *
Я снова поплелась в постель. Не засну ведь. Но что еще можно делать ночью?
Позвонить Джонатану? Начало второго. Неприлично.
Маме звонить нельзя, ее телефон может быть на прослушивании. С Игорем ничего не понятно, однако понятно, что звонить ему тоже нельзя: его нет, его телефон прослушивается, он в этом деле замешан и спасать меня он не будет.
Если бы он мог, если бы он хотел меня спасти, то уже бы спас. Уже бы приехал и был здесь, рядом.
Но его нет рядом, и никого нет.
А Джонатану звонить неприлично. Полвторого.
* * *
Но он ведь даже не знает, что Кати убили! Что Кати убили вместо меня.
«Неприлично! — сказала я себе, набирая номер Джонатана. — Так не принято!»
А убивать — принято?
А умирать от страха, одной, в пустой квартире — принято?
* * *
Голос его был заспан. Но ожил мгновенно, как только он понял, что это я. И этот заспанный голос был сейчас самым родным, самым желанным на свете.
— Джонатан, миленький, приезжай ко мне! Я боюсь… У меня очень плохие новости, ужасные просто… Мне так нужно с тобой поговорить, приезжай!
Записав мой адрес, Джонатан высчитал необходимое время и пообещал быть у меня через тридцать-сорок минут.
* * *
Как это глупо, все эти мои страхи, все эти напряженные церемонии, которыми я обставила наши с ним отношения! Он любит меня, несомненно любит, и мне нужно только дать ему понять, что я готова принять его любовь, что я готова на нее ответить!
«Готова ответить»… Интересное выражение. А нельзя ли проще: что я люблю его? Нет, почему-то нельзя. Это не одно и то же. «Готова ответить на любовь» — это куда осторожнее, сдержаннее, это позволяет еще раз себя переспросить, еще подождать, чтобы последняя настороженность развеялась.
А вот откуда эта настороженность? Я уже давно выкинула из головы мысль, что Джонатан мог подложить мне отравленный шоколад. Мне нечего бояться с ним. Кроме самой себя…
С Игорем было все по-другому. В него я влюбилось почти сразу, не задаваясь лишними вопросами, не мучаясь самоанализом. Игорь, при всей своей ненавязчивости, повел себя с самого начала так, будто и иначе быть не может, будто мне было просто суждено его встретить, полюбить, жить с ним. Он незаметно решил это за меня, и мне ничего не оставалось (и не хотелось, и даже не думалось), как исполнить написанную для меня роль в написанном им сценарии.
Джонатан же ждал моего решения. Моего собственного, отчетливого решения, без подсказок из суфлерской будки. Он не пытался меня к нему подвести, он не старался создать впечатление, что наши возможные отношения — это сама собой разумеющаяся вещь, он не гипнотизировал мою волю — он предоставил мне полностью свободу. Свободное право свободного человека сделать осознанный выбор.
А свобода — тяжелое бремя. Выбор — тяжелый труд. Решение — это ответственность за свои действия, за их результаты, которую никто с тобой не разделит: сама решила — сама пожинай плоды. Хорошие плоды — тем лучше. Плохие — что ж, сама выбрала. И свалить не на кого.
И Джонатан взвалил на меня эту ношу. И терпеливо ждет, пока я с нею справлюсь. Что ж, я понимаю — таково его воспитание и представление о свободе личности. Он эту личность по-настоящему уважает и считает себя не в праве влиять на ее решения. И, теоретически, я его взгляды разделяю.
Но только теоретически. А практически — я трушу. Я не привыкла быть столь независимой. Я только сейчас начинаю понимать, что в моей короткой жизни я была всегда ведома: школой, советской системой, мамой, Игорем…
И теперь я трушу сказать самой себе: да, я влюблена в Джонатана. Да, он без конца лезет в мою голову, а я его оттуда выпихиваю своими страхами, мыслями о верности Игорю, подозрениями в гомосексуальности — короче, всеми способами выпихиваю. И причем столь успешно, что я даже не в состоянии понять, до какой степени я влюблена…
Но сейчас я была меньше всего расположена разбираться в своих чувствах. Пережив страшный шок от смерти Кати, я чувствовала себя выжатой до предела. Мысль о том, что Джонатан едет ко мне, хоть немного меня успокоила.
Напряженные нервы расслабились.
Я задремала.
* * *
Меня разбудил скрип — то ли двери, то ли паркетных половиц. Джонатан приехал! Я подумала сквозь дрему: не буду вылезать из постели — пусть он подойдет и сядет возле меня, пусть наклониться и поцелует, хотя бы и в нос, как в прошлый раз…
Но в ту же секунду меня пронзила мысль: как же он мог войти в квартиру?! Дверь ведь была заперта!!!
Я села рывком, напрягая слух. Ничего не слышно. Ни шороха, ни скрипа. Мне, должно быть, приснилось…
Еще подождала, послушала. Тишина. Только гулкий стук сердца в моих ушах. Еще немного такой жизни, и я начну принимать валокордин, как мама.
Я все же выбралась из кровати и осторожно выглянула из своей комнаты. Окна без занавесок пропускали достаточно света от фонарей на улице, и можно было вполне убедиться, что в гостиной никого нет.
Прокралась в прихожую. Пусто.
Подошла к двери. Закрыта.
Потрогала замки.
Замки были не заперты!
Но я прекрасно помню, что я их запирала!!!
Меня обуял такой ужас, что парализовало даже дыхание. Несколько секунд я неподвижно стояла у двери, боясь обернуться. Мысли метались какими-то обрывками, ничего не соображалось, кроме одного: он здесь!!! Убийца — в моей квартире!!!
Бежать. На лестничную площадку, звонить в соседские двери, кричать, звать на помощь!
Ничего, что я босиком, ничего, что я ночной рубашке — лучше быть живой босиком, чем мертвой в белых тапочках!
Мне казалось, что дуло пистолета смотрит мне в спину. Мне казалось, что в спину уставились два пустых, безжалостных глаза. Но обернуться было выше моих сил. Я осторожно взялась за ручку двери. Тихо прижала ее книзу, потянула дверь на себя. Узюсенькая, острая полоска света с лестничной площадки проникла в образовавшуюся щель. Еще мгновение, и…
Горло мое перехватило…
Горло мое перехватили.
Удавкой.
* * *
… Сквозь ресницы проникал слабый свет. Такой примерно, какой может давать настольная лампа под абажуром. Если я в раю, то у них тут очень интимно…
Я чуть-чуть приоткрыла глаза. В моей комнате горел ночник — один из тех, которые я выбирала с любовью и заботой о нашем с Шерил уюте.
Странно, я была все еще жива.
Я лежала на кровати.
В кресле сидел убийца.
* * *
… Это был тот самый брюнет, с лицом манекенщика и улыбкой ребенка. Красивые карие глаза смотрели прямо на меня, но их выражение было неуловимо, и ничего в них не изменилось, когда наши взгляды встретились.
У меня горела, как от ожога, кожа на шее. Я прикоснулась к ней. Полоска кожи была выпуклой, опухшей, воспаленной. Больно.
К тому же и голова моя плохо работала — кратковременное удушение явно не улучшило мозговую деятельность, и голова была ватной, тяжелой и тупой.
Может быть поэтому я, только что умиравшая от ледяного ужаса при виде каких-то двух парней на улице, почувствовала лишь какой-то неопределенный, слабый, размытый страх, обнаружив в моей комнате убийцу.
Я оперлась на локоть и снова посмотрела на него, на этот раз в упор. И снова подивилась: ничего не отразил его стеклянный взгляд. Зрачки не двинулись, веки не мигнули. Будто он был один в комнате и смотрел, задумавшись, на пустое место.
На коленях у него лежал пистолет.
— Как тебя зовут? — спросила я по-русски, демонстрируя свое необыкновенное самообладание и потрясающую догадливость.
Его темные зрачки немного сфокусировались.
— Тебе какая разница? — он ничуть не удивился, и голос его был спокоен и равнодушен.
— А тебе какая?
— Мне — никакой.
— Так скажи.
— Ну, Дима.
Он, мерзавец, в отличие от меня, даже ничего не демонстрировал — так глубоко ему было наплевать на меня. Так он меня и убьет — равнодушно и спокойно… Когда?
И вдруг я вспомнила, что Джонатан едет ко мне! Дверь открыта… Если этот Дима не закрыл замки! Тогда, может, у меня есть шанс… Интересно, сколько времени прошло с его звонка?
— Который час? — спросила я.
Дима сверкнул золотым браслетом:
— Без десяти.
— Без десяти что?
— Два. А тебе зачем?
— Так просто. Я спала… Или была в обмороке… Я точно не знаю.
Мне было необходимо потянуть время, дотянуть время до приезда Джонатана. Еще каких-то десять-двадцать минут! Джонатан меня спасет, я не сомневалась в этом!
Я только сомневалась, успеет ли…
— Почему ты меня не убил сразу, Дима?
— А так…
— «Так» — это как?
— Интересно было.
— Интересно — что?
— Посмотреть на такую везучую.
— Ну и как, посмотрел?
Дима кивнул.
— Ага. Красивая ты телка.
— Подхожу как кандидатура на труп?
— Какая дура?
— Ладно, проехали. Тебе как, Дима, убивать нравится?
— А мне без разницы.
Ведь точно, ему без разницы. В этих карих, осененные длинными, загнутыми кверху ресницами глазах, тотально отсутствовало какое бы то ни было выражение — ни жестокости, ни наглого бахвальства, ни тупой готовности исполнять чью-то волю — ничего, того, что привычно ассоциируется с обликом преступника. Пустые, красивые приспособления для смотрения.
Я, стараясь не производить резких движений, села на кровати по-турецки. Дима не шелохнулся, но взгляд его напрягся и пальцы сжались на рукояти пистолета. Увидев, что я всего-навсего устроилась поудобнее, он немного расслабился, по-прежнему не сводя с меня глаз.
— Ты предпочитаешь убивать красивых девушек или некрасивых?
— Ты чо, интервью у меня решила взять? — поинтересовался убийца.
— Что-то вроде того. Первый раз ведь киллера вижу.
— И последний.
— Ну что ж, бог дал, бог взял — решила я не заострять тему.
— Это верно, — хмыкнул Дима. И, подумав, сообщил:
— Красивых жалко в расход пускать, с ними лучше баловаться.
— Практичный.
Дима, кажется, не совсем понял, отчего я его обозвала «практичным» и задумался. Поразмыслив, он равнодушно поинтересовался:
— Чо, помешала кому, что ли?
— А ты «чо», не знаешь, что ли? Тебе же заказали?
— А я чо, спрашиваю, что ли? Мне деньги заплатили — половину, остальное потом, — и вперед. Я в чужие дела не лезу.
— Жаль. Мне бы хотелось узнать…
— На фига тебе? Все равно я тебя убью.
— Ну, пока ведь я еще жива. Вот и интересно.
— Может, мужик твой, из ревности?
— А тебе что, мой муж заказал?
— А я чо, знаю, кто?
— Ну, какой из себя?
— Щас, так я тебе и рассказал.
— Мой муж темно-русый, у него такой коротко стриженный ежик…
— Не. Другой.
— Скажи, какой?
— Ты чой-то разговорилась тут, — Дима многозначительно погладил свой пистолет. — Давай, дездемона, молись.
— Если ты меня сейчас убьешь, то к чему тогда такие секреты разводить? Скажи!
— Во, бабье: ее сейчас прикончат, а она все свой нос сует, куда не надо. Молись лучше, пока я добрый.
«Молись». У Димы в расстегнутом вороте рубахи виднелся массивный золотой крест. Вот парадокс: жертва-атеистка и христианин-убийца! Я что-то путаю и это не в Библии написано: «не убий»?
— Скажи!
— Вот, привязалась… Тот тоже русый был. Только светлый. И волосы у него длинные.
Бог мой, Сережа? Опять Сережа?
— Худой и высокий?
— Будет с тебя. Хорошенького понемножку.
— А машину ты заминировал?
Дима довольно ухмыльнулся. Я поняла это как подтверждение.
— Скажи, Дима… А ты видел, там была еще другая девушка… Она тоже пострадала… Она при смерти — торопливо добавила я, вспомнив комиссара Гренье. — Ты ее тоже хотел убить или это просто случайно?
— Она чо, жива еще?
— Врачи говорят — не выберется. Так ты хотел — нас обеих…?
— Я ничо не хотел. Мне заплатили — я работаю.
— Заплатили — за обеих?
— Может, за обеих. А может, и нет, — самодовольно интриговал Дима.
Мне показалось, что это «интервью» придало ему чувство собственной важности — он был владетелем секретов, распорядителем жизней… Если бы не обстоятельства, в которых разворачивалась сцена, я бы посмеялась над этим самодовольным ничтожеством с половиной извилины в мозгу, да и той дефективной.
Но сейчас мне было вовсе не до смеха. И я, стараясь спрятать поглубже свое презрение, продолжала задавать ему вопросы, в надежде дождаться Джонатана.
— А ты других людей, до нас… Уже убивал?
— И-и, мать твою… Ну ты как скажешь! Я те чо, выпускник детского сада?
— Не жалко?
— А чо это мне должно быть жалко?
— Ну, например, тебе бы не хотелось, чтобы тебя убили? Другим тоже не хочется, понимаешь?
— Ой, щас заплачу.
— Ну, подумай, Дима, на секунду: я же ничего плохого никому не сделала. Я не знаю, чем я этим людям помешала. Но я не хочу умирать!
Разумеется, я вовсе не пыталась его разжалобить. Было бы смешно надеяться разжалобить наемного убийцу. Но было необходимо тянуть время — вот я и тянула его изо всех сил, пытаясь говорить что-то, наиболее подходящее в такой ситуации. Ну не последний же фильм с ним обсуждать!
— Согласись, это несправедливо!
Дима нервно дернулся.
— Ты мне, это, кончай тут сопли разводить! Дура, что вляпалась в какое-то дело… А теперь, чо, кранты. Не я, так другой тебя шлепнет.
— Отпусти меня, Дима! Я спрячусь! Далеко, меня никто не найдет и никто не узнает, что я жива, — я придала жалобную интонацию голосу. — А ты скажешь, что убил меня, получишь свой гонорар, и никаких проблем…
— Заткнись. — Голос стал злым. — Будешь тут вые…ться, я тебя враз пристрелю, поняла?
Для пущей убедительности он поднял пистолет с колен и наставил его на меня. Пистолет был большой, тяжелый — в марках я не разбираюсь, но глушитель я узнала. Один тихий звук, и меня нет.
Я прикрыла глаза со смиренным видом, стараясь изо всех сил выдавить слезу, чтобы она красиво скатилась по щеке из-под моих длинных, хоть и светлых ресниц.
Слеза, однако, и не думала появляться. Ну надо же! Я в последний месяц плачу так часто, так себя, несчастную, жалею, а тут, как назло, — ни слезинки! И это, можно сказать, перед лицом смерти!
— Пойми, Дима, — заговорила я дрогнувшим голосом, нервно сжимая руки и не поднимая глаз, — я жить хочу, я хочу любить! Мне только двадцать один год, вся жизнь еще впереди!.. Любить, рожать детей… Это жестоко, лишать меня…
Уф, даже слезы появились на глазах! Я замолчала, словно борясь с нахлынувшими рыданиями, думая только об одном: сколько еще минут осталось до прихода Джонатана.
Со стороны кресла не последовало никакой реакции.
Я подождала. Тишина.
Пришлось поднять красивые длинные ресницы со слезой и глянуть на убийцу Диму. Он самодовольно улыбался, крутя на пальце пистолет. Вид моего смиренного унижения ему льстил.
Я всхлипнула. Он молчал. Я шмыгнула еще раз носом. Улыбка его стала приобретать игривое выражение.
— А чо… Это… — прорезался, наконец, он. — Если хошь, давай… Перепихнемся пару раз, утешишься напоследок!
Я потеряла дар речи. Такого поворота дела я не ожидала… Надо же, какая широта души! Решил облагодетельствовать меня!
Кажется, я уставилась на него с таким обалдевшим видом, что он добавил:
— И мне, это, тоже … конпенсанция будет, что я с тобой столько чикался.
Я не находила слов. Я не знала, как реагировать, что сказать, как отвести еще одну опасность, нависшую над моей бедной головой.
— Я… я не могу… я…
— Ты ж не целка, в рай все равно не попадешь!
— А что, в рай только девственницы попадают? — тупо спросила я.
— А хрен его знает, я там не был, — хохотнул он. — Ну так чо, давай? Любишь, небось, это дело? — он постучал указательным пальцем по пальцу другой руки. — Соглашайся — поживешь еще полчасика, порадуешься. А то я тебя тогда прямо щас и пристрелю.
— А тебе что, полчасика хватит? — спросила я с вызовом.
Это было крайне неосторожно с моей стороны. Дима заерзал в кресле. Даже издалека было заметно, что джинсы его, в том месте, где вшита молния, забугрились.
— Я те чо, бля, только с пушкой управляюсь, по-твоему?
— Нет-нет, я просто пошутила, — заторопилась я, — ты что, шуток не понимаешь?
— Не понимаю, — отрезал Дима и снова навел на меня пистолет.
— Я ничего такого не имела ввиду… — лепетала я, осознав, что дело приняло совсем дурной оборот. — Я не хотела тебя обидеть…
— Значит так: или ты раздеваешься по-быстрому, и молча! — или я тебя щас пристрелю и оттрахаю твой тепленький труп. Выбирай.
О, у меня есть право выбора! Какой шанс!…
— Я думаю, что моему трупу, даже тепленькому, будет все равно… — произнесла я, холодея от собственной дерзости.
Я не договорила. Пуля жжикнула возле моего уха и влепилась в стенку позади меня. Мои руки нервно затеребили пуговицы ночной рубашки. Их было много, они были мелкие, мои пальцы плохо слушались. Голова тоже плохо работала. На вопрос: что делать? — разум глухо молчал.
Дима пожирал меня глазами, и даже в полумраке было заметно, как наливалось краской его лицо. Не от стыда, разумеется, а от похоти. В нем вдруг проступили кавказские черты и мой разум, который отказывался придумать что-нибудь дельное, занялся пустяками, а именно: доискался до объяснения факту, отчего это лицо «обольстительного брюнета» напомнило мне итальянский тип — Дима был, наверняка, наполовину кавказец. Говорил он, однако, без акцента, вырос, со всей очевидностью, в России…
Мне отчего-то представился провинциальный городок средней России, оживленный рынок, на котором торговцы из южных республик продавали фрукты и покупали себе женщин… Он, небось, и отца-то своего не знал. Обрюхатив какую-нибудь малограмотную деваху, светловолосую и пышную, кавказский мужчина отвалил к себе домой, к раздобревшей усатой жене и куче хорошеньких черноглазых детишек, оставив девахе пачку мятых-грязных базарных рублей и пару ящиков непроданных мандарин…
… Кто-нибудь может мне объяснить, как подобные размышления могут влезть в голову, на которую наведено дуло пистолета? Да еще и с глушителем. Да еще когда вас хотят изнасиловать, прежде чем эту голову разнесет на кусочки пуля? Непостижимо.
— Ты чо, бля, издеваешься, да? — нетерпеливо напомнил о себе Дима. — А ну, — махнул он пистолетом, — тащи через голову!
Я застыла. Мыслей не было никаких. Был только вопрос: на чем я выиграю больше времени — если буду сама раздеваться, или если буду упрямиться? Если я буду упрямиться, он может меня действительно пристрелить. Или придушить. Или ударить пистолетом по голове. Тогда я потеряю сознание, а вместе с ним — последние надежды на то, что голова сварганит что-нибудь вразумительно-спасительное…
Но я не успела додумать. Дима сделал бросок с кресла и рванул полы моей ночной рубашки.
Пуговички бешено застучали по паркету.
* * *
Он задохнулся, глядя на мое стройное, белокожее тело. Мне показалось, что его расперло так, что он не мог пошевелиться. Несколько секунд он неподвижно созерцал меня, шумно дыша.
Потом он протянул руки. Подергался, словно не зная, за что схватиться.
Схватился за грудь. Больно, жестко схватился. Стал мять, прищемляя между толстыми смуглыми пальцами с грязными ногтями, мои соски.
Господи, да что же ты не едешь, Джонатан! Скорее, скорей же, пожалуйста, приезжай!
Дернув меня за ноги, Дима завалил меня на кровать.
— Раздвинь ноги! Ноги раздвинь, говорю! — прохрипел он, ударив меня дулом пистолета по бедру.
Наверняка останется синяк.
Впрочем, трупу моему это будет достаточно безразлично.
* * *
Уставившись тяжелым, налитым кровью взглядом в мои раздвинутые ноги, Дима снова подергался, будто не зная, с чего начать, и вдруг въехал своим лицом между ними.
Я задохнулась от ненависти и от чувства моей тотальной беспомощности.
Но, против моих худших ожиданий, Дима ко мне не прикоснулся. Я не сразу поняла, что там делает его голова, как вдруг услышала громкий вдох, сопровожденный постаныванием. Дима меня… нюхал!
Меня аж помутило от отвращения. Глядя на черноволосое, кудрявое темя, шумно копошившееся у моего лобка, я мстительно представляла, как меня вытошнит прямо на него.
Дима, однако, на дыхательной гимнастике долго задерживаться не стал. Я услышала, как ззыкнула молния. Он распрямился, ухватил меня за подмышки, поставил на колени, и опрокинул на себя. Я стукнулась лбом о его грудь. Тогда он дернул меня за волосы и потянул мою голову дальше, вниз…
* * *
Трудный хлеб убийцы полит, должно быть, потом. Крепким, мужским. И не только им. В своих не праведных трудах и хлопотах по скорейшему устранению ни в чем не повинной Ольги Самариной, наемник явно не имел времени помыться.
Он вонял.
Вонял повсюду и всеми запахами давно немытого человеческого тела.
Мне приходилось слышать, что есть люди, которых «естественные» запахи возбуждают. Во мне, стало быть, природа совершенно заглохла и мой извращенный вкус любит запахи хорошего мыла, дезодоранта и приличной туалетной воды.
Но мне представлялась достаточно сложной задача объяснить это киллеру, который столь щедро предоставил мне ответную возможность обнюхать его.
Однако, то место, в которое он пихнул мое лицо, оказалось средоточием невыносимо-тошнотворных запахов. Хотелось натянуть на себя противогаз. Сжав зубы, едва дыша, я пробормотала: «А не сходишь ли ты помыться сначала, Дима?»
Он, должно быть, решил, что ослышался. В крайнем случае, что я пошутила. Он оттянул меня за волосы, чтобы посмотреть мне лицо. Но отвращение, написанное на вышеуказанном лице, подтвердило, что не ослышался и что это была не шутка…
Несколько запоздало я поняла, что мои гигиенические навыки смертельно опасны, и предложение джигиту помыться равносильно оскорблению. Потому что он приставил пистолет к моему виску и прошипел: «Пристрелю, бля. А ну, давай!»
И он снова ткнул меня лицом в свой мощный пахучий член, рванувший навстречу моему рту из крепко заношенных трусов.
Не могу.
Не буду.
Не буду, и все!
Пусть стреляет. Прямо сейчас.
Стараясь не думать о том, как сейчас тихо хлопнет выстрел, я демонстративно отвернула голову в сторону дверей, насколько позволяли мне мои короткие, всей волосатой пятерней удерживаемые, волосы.
* * *
… В дверях комнаты безмолвным изваянием стоял Джонатан. Мне показалось, что глаза его, как в «ужасниках», полыхают синим огнем.
Сделав мне знак, чтобы я молчала, он скользнул еще на шаг вперед. Ноги его были босы и двигался он бесшумно.
Киллер дергал тазом и тянул меня за волосы, пытаясь вернуть мое лицо в исходное положение. Его похотливые постанывания перемежались с ругательствами и угрозами, не менее грязными, чем его тело.
Краем глаза я видела, как Джонатан приблизился к спине убийцы. Я молниеносно решила, что атаковать нужно с двух сторон. Зажмурившись и задержав дыхание, словно перед броском в болото, я изо всех сил укусила Диму за пенис.
Дима взвыл. На голову мою обрушился удар рукоятки пистолета — на этот раз взвыла я — и почти сразу же его тело оторвалось от пола — я едва успела разжать зубы.
Что произошло дальше, я не очень поняла. Пока я, держась за разбитую голову, отчаянно отплевывалась, Дима пару раз перекрутился вокруг своей оси и через мгновение его руки, освобожденные от пистолета, оказались обременены наручниками, которые Джонатан вытащил из своего кармана.
* * *
Джонатан пихнул убийцу в кресло, в котором тот совсем недавно сидел по-хозяйски. На этот раз ему было не столь комфортно — он завалился боком и не сразу сумел выпрямиться: мешали сведенные наручниками руки за спиной. Штаны его все еще были расстегнуты и трусы спущены, застряв резинкой под яичками, отчего все его природное изобилие, богато покрытое черной курчавой растительностью, с неуместной царственностью покоилось снаружи. Теперь он был смешон и жалок, и я могла бы торжествовать, испытать мстительную радость при виде его унижения… Но вместо этого я помчалась, зажав рот, в туалет — меня тошнило.
Я долго мылась, оттирая от себя липучий запах и следы его прикосновений. Выйдя из ванной, я застала сцену почти без изменений, если не считать, что рубашка Димы свисала поверх его расстегнутых джинсов — должно быть, Джонатан позаботился о моих нервах. Сам он, с видом задумчивым и сосредоточенным, сидел напротив киллера, опершись локтями на колени и небрежно свесив руку с Диминым пистолетом. Ноги его уже были обуты в черные, массивные, по моде, ботинки.
— Ты в порядке? — спросил он, не меняя положения.
— Более-менее…
— Подойди сюда. Нет, встань сбоку, чтобы я эту гниду видел… Наклонись.
Джонатан осмотрел мою огромную шишку с запекшейся корочкой на голове. Покачал головой.
— У меня дома есть мазь, которая рассасывает шишки и кровоподтеки. Съездим после… Садись.
— Кати убили…
Джонатан помолчал, сжав губы, и мне снова показалось, что глаза его полыхнули синим огнем.
— Этот? — мотнул он головой в сторону Димы.
— Я не спрашивала. Но уверена, что он.
— Где?
— В моей квартире. Расстреляли через дверь.
— Вместо тебя… — не столько спросил, сколько заключил Джонатан, уставившись на пистолет, который он держал в руке. — Думаю, что у тебя есть вопросы к этому говну? Мне он не ответил — ни по-английски, ни по-французски не говорит. Или прикидывается.
Я никогда не слышала подобных выражений от Джонатана — и это при том, что слова этого разряда употребляются весьма широко и французами, и англичанами.
Я опустилась на кровать рядом с Джонатаном. Он приобнял меня за плечи и легонько погладил, словно хотел сказать: все хорошо, я рядом, больше не надо ни о чем беспокоиться… Я ответила ему, прижавшись на мгновение щекой к его руке.
— Опиши мне того, кто сделал тебе заказ, — принялась я за дело.
Дима, разглядывавший до сих пор паркет с видом затравленного волка, кинул на меня взгляд, и в нем молнией сверкнула ненависть.
— Лучше бы я тебя сразу пришил, сука, — прошипел он.
— Что он говорит? — спросил Джонатан.
— Жалеет, что не убил меня сразу.
Джонатан подошел к Диме вплотную и поднял пистолет.
— Значит так, — заговорил он по-английски, — если ты, мразь, еще что-нибудь вякнешь в этом духе, я тебя пристрелю. Отвечай на вопросы, понял?
Вместо ответа Дима подтянул колени и ударил ногами Джонатана в живот. Джонатан не ожидал. Он отлетел в другой угол, Дима вскочил и, развернувшись вокруг себя, нанес ему еще один удар ногой, по-каратистски раскручиваясь одновременно для следующего. Но Джонатан поймал его ногу на весу, дернул ее на себя и опрокинул наемника на спину. Вскочив на ноги, Джонатан поднял Диму и врезал ему боксерским ударом в лицо.
— Следующий удар будет смертельный. Переведи ему.
Мои измученные нервы не мне позволяли мне испытывать сейчас какие бы то ни было эмоции, но чувство восхищения все же прорвалось через пустоту и апатию. Он и это умеет, этот интеллигентный мальчик из хорошей семьи! Снимаю шляпу…
Я испугалась собственного восторга и заставила себя переключиться.
Джонатан подождал, пока я переведу его фразу, и холодно добавил:
— Только сначала я его лишу «фамильной драгоценности».
Этим изысканным выражением французы называют мужские половые органы. Я с большим удовольствием перевела это дополнение.
Дима лежал на полу, не смея подняться. Джонатан отволок его снова в кресло. Как только он принял вертикальное положение, из его носа и из губы потекла кровь.
— Хочешь ли ты жить, Дима? — вкрадчиво спросила я.
Он не смотрел на меня и не отвечал.
— Хочешь. Очень хочешь, я знаю. Ты молодой, красивый парень, тебе себя жалко при мысли о ранней смерти. Правда же? Это тебе других не жалко. А себя жалко… Козел ты, Дима. Так не бывает. Поговорку знаешь: не рой яму другому, сам в нее попадешь? А Библию читал? Крест носишь, а не знаешь: кто сеет ветер, пожнет бурю. А золотое правило слышал: не делай другому то, что самому себе не желаешь? А догадываешься ли ты, почему их называют «вечными истинами»? А потому, Дима, что они работают. Как тысячи лет назад, так и сейчас. Оттого они и вечные. Они были, и есть, и будут законами, которые существуют и работают вне зависимости от того, знаешь ты их или нет. И зло, которое ты делаешь, Дима, тебе обязательно вернется и отплатится. Раньше или позже. И жизнь, Дима, устроена именно так, а не иначе. Подумай своей пустой головой немножко, пока тебе ее никто не свернул. Все, урок морали закончен. Теперь говори, кто тебе сделал заказ.
* * *
Косо глядя на меня, Дима описал заказчика. Это был, без сомнения, Сережа. Сережа, помощник Игоря, выполняющий его поручения…
— Кого ты еще видел? Кого мне можешь описать?
— Никого, — буркнул Дима.
— Слушай, давай так: мы тебе делаем подарок — оставляем тебя в живых. А ты, в благодарность, нам рассказываешь все, что ты знаешь об этом деле. А, Дима? Ты знаешь, что такое благодарность? Тебе это чувство доступно? Мы ведь можем тебя убить, а перед смертью хорошенько и больно избить — у тебя есть ведь чувствительные места, не правда ли? — с издевкой добавила я. — После того, что ты сделал нам с Шерил, после сегодняшней гнусной сцены я могу себе позволить маленькое удовольствие тебе отомстить, ты согласен? И мы даже не станем твой труп прятать, полиция нам ничего не сделает: правомерная защита. И вот вместо этого, Дима, я тебе предлагаю жизнь. Твою пустенькую, глупенькую, гнусненькую жизнь, в которой ты сделал много зла, в которой ты никем не любим и никого не любишь, потому что тебе это чувство не ведомо и к себе его ты не вызываешь… к тому же ты не чистоплотен, — не удержалась я. — Но ведь ты за эту жизнь держишься, правда же? Пусть и никчемная, но она твоя, единственная, и она тебе дорога. А мы тебе делаем такой роскошный подарок. Вот здесь как раз нормальные люди испытывают чувство благодарности. Нормальные люди говорят «спасибо».
— Спасибо, — пробурчал он себе под нос.
Я удивилась. Прямо скажем, ни на какой воспитательный эффект моих слов я не рассчитывала. Хотелось просто выговориться и показать этому недоумку, что существуют в жизни другие взаимоотношения между людьми, другая логика, другое видение мира. Чтобы когда-нибудь, спустя много лет, — если доживет, конечно, на что у него при его «профессии» шансов мало, — он может быть, вспомнил бы эти слова и хоть что-нибудь бы понял… Но, поразмыслив, я поняла, что его «спасибо» — просто признание факта, что он хочет жить и готов послужить нам в обмен на эту возможность.
— Я бы предпочла в качестве «спасибо» информацию.
— Я не знаю ничего.
— Врешь.
— Правда. Я видел только его, ну, того светлого.
— Что он тебе поручил, с самого начала?
— Он сначала велел пойти на конференцию, куда твоя подруга… или сестра, не знаю — должна была идти. Велел затесаться в толпу журналистов и сделать ее снимки.
— В понедельник?
— В понедельник. Я как раз прилетел утром.
— Откуда он знал, что у Шерил будет конференция?
— Он мне не докладывал… Дай воды.
— «Пожалуйста» надо говорить. Ты плохо воспитан.
Дима зыркнул на меня из-под бровей и, облизав разбитые губы, внятно проговорил: «пожалуйста»…
Джонатан, которому я переводила по мере нашего разговора, кивнул. Я принесла Диме воды, придержала стакан — его руки были по-прежнему за спиной.
— А если вы меня вправду не убьете… Что вы со мной сделаете? Отпустите?
Мы не успели обсудить это с Джонатаном, но я полагала, что мы его сдадим полиции. Сообщать об этом Диме мне, однако не хотелось — эта перспектива была для него немногим получше скорой смерти. Французский суд — не русский, кореша не вытащат за взятку. Впрочем, кто сказал, что в России кореша вытащили бы? Скорее пристрелили бы, чтобы не проболтался.
— Не знаю, подумаем, — ответила я. — Что было дальше?
— Фотографии мне велели факсом отослать в тот же день. Ну, я отослал. Тогда сказали следить за ней и телефон прослушивать.
— Погоди-ка. Раз тебе поручили сделать фотографии Шерил, значит, идя на собрание, ты еще не знал, как она выглядит. Так как же ты ее опознал?
— А мне сказали, что она экологичка и что у них будет большая конференция, вроде международного съезда. И дали адрес. Я туда и пошел, а там услышал, к ней обращаются: Шерил Диксон. Там народу была уйма, и все чего-то кричали и у нее спрашивали, на всех языках. Русские там тоже были, слышал, говорили по-русски… И журналистов — до хера. Так что мне было раз плюнуть среди них затесаться.
Выслушав мой перевод, Джонатан спросил:
— В России тоже существует экологическая группировка?
— Да. Даже, кажется, несколько.
— Тогда тот — или те, кто послали эту дрянь, просто-напросто навели справки у русских экологистов… Правильно я рассудил?
— Еще как! Откуда ты узнал ее адрес? — повернулась я к Диме.
— Да я в тот же вечер ее «проводил» до дома! — хмыкнул он.
— Когда тебе сказали за ней следить и прослушивать ее телефон?
— Во вторник.
— С какой целью?
— Мне тогда же сказали, что есть еще одна девка, на нее похожая, и что я должен ее засечь.
— Меня, то есть?
— Тебя.
— Как же ты мог прослушивать телефон? Ты же только что пытался нас уверить, что не говоришь по-французски?
— Говорю… Немного… В школе учил.
— Я одного не понимаю, — повернулась я к Джонатану. — Откуда они знали, что мы с Шерил встретились и что через нее можно выйти на меня?
— Хороший вопрос… Игорь? Ты ведь посылала ему ваше с Шерил фото!
— Нет. Игорь, увидев наши фотографии, все понял и потребовал, чтобы я сменила адрес и прекратила всякие контакты с Шерил. Он не мог дать убийце или заказчику наш снимок. Кроме того, они ведь не стали бы просить этого подонка делать фотографии Шерил, если бы у них уже было наше фото? Нет, это не Игорь.
— Но могло быть и так: они каким-то образом видели ваши снимки, но не знали, на кого это ты так похожа. Соотнеся с полученными от киллера снимками Шерил, они поняли, кто есть кто, и что вы уже нашли друг друга…
— И поручили Диме… Значит, тебе велели меня засечь? — это я уже к Диме обратилась.
— Ага. Ты меня провела пару раз… Но я все же тебя выследил.
— Где? Когда?
— В пятницу. Что, думаешь, меня легко прокатить? Я не пальцем деланный. Я в пятницу с самого утра наблюдал за домом Шерил. Видел, как ты пришла. А ты меня не заметила.
— Тебе дали задание убить нас обеих?
— Сначала мне ничего не сказали. Велели следить, фотографии отослать, прослушивать, тебя застукать. И звонить каждый день за дальнейшими инструкциями. Но я сразу понял, ко мне же обращаются по мокрому делу. Я поначалу не хотел браться — с фотками чикаться, отчеты давать… Но мне хорошо заплатили. А в пятницу сказали — накрой обеих. Как и когда — мне самому решать, но, желательно, поскорее, сказали…
— Это был все тот же человек?
— Да. Но иногда он заставлял ждать меня у телефона. По-моему, советовался с кем-то.
— Бомбу когда положил?
— Той же ночью.
— Ты ее из Москвы привез?
— Это мой арсенал. Всегда с собой.
— Конфеты тоже ты принес?
Дима кивнул.
— А ядом кто их начинил?
— Я… У меня яд тоже всегда с собой… И шприц.
— Оснащенный… Для меня конфеты были?
— А то для кого же? — удивился Дима. — Другая-то без сознания, кушать не может. А к тебе этот вот, — мотнул он головой в сторону Джонатана, — ходил, и все так аккуратненько получилось, вроде как он и принес с цветочками…
Дима хихикнул от самовосхищения.
— Я смотрю, у тебя что-то настроение поднялось, — повысила я голос. — У тебя нет права на хорошее настроение, потому что ты подонок, Дима. Хихикнешь еще раз, — и мы тебе его сильно испортим. Ясно?
Дима помрачнел.
— Что ты искал в квартире Шерил? Это ведь ты туда забрался, не так ли?
— Сказано было все ее фотки выкрасть и документы.
— И ты не смог найти все, потому что какая-то часть попала в полицию, а потом в больницу… И ты вскрыл там камеру хранения, чтобы выкрасть оставшуюся часть?
Дима угрюмо кивнул.
— Зачем?
— Не знаю. Мне велели человека убрать и все его следы уничтожить.
Я непонимающе посмотрела на Джонатана. Зачем? Зачем надо было уничтожать все следы? Но Джонатан в ответ лишь поднял брови.
— А меня… Если бы тебе удалось меня убить, ты мои фотографии и документы тоже должен был бы выкрасть?
— Я ж тебе говорю: мне инструкции по телефону давали. Сначала велели убить. А что мне потом бы сказали — не знаю. Может, и твои фотки велели бы…
— Какие у тебя инструкции насчет Шерил?
— Пока никаких. Сказали — подождем, там видно будет. Вроде как сама должна окочуриться, а уж если не получится, тогда и поможем…
И снова ухмылка тенью проскользнула по его лицу. Но он быстро спохватился.
Мне было до такой степени тошно разговаривать с этим недоумком-недоделкой, что я прилагала неимоверные усилия, собирая всю свою волю в кулак. Хотелось выйти из этой комнаты, хотелось бежать из этой квартиры, чтобы не находиться в одном помещении с Димой, присутствие которого, казалось, загадило саму атмосферу, загустило воздух до зловонного ядовитого болота. И только горячее колено Джонатана рядом с моим удерживало меня, как спасательный круг, чтобы не захлебнуться в истерике.
Я помолчала, собираясь духом для последнего вопроса.
— Через дверь стрелял — ты? — проговорила я охрипшим от усталости и горечи голосом.
Дима, скосив голову набок, словно сожалея о чем-то, спросил:
— Кого я убил-то?
— Мать Шерил.
Дима не ответил, только глаза отвел.
— Что молчишь? Ублюдок ты, — сказала я в сердцах. — У тебя есть мать? А? Есть, я тебя спрашиваю?.. — уже кричала я.
Мой голос сорвался. Джонатан сжал мою руку.
Дима молчал, глядя в стенку.
* * *
Я отвернулась от него и посмотрела на Джонатана.
— Что делать будем? Вызывать полицию?
Джонатан изучал Диму с задумчивым видом.
— Знаешь что… — заговорил он, — пусть этот тип позвонит и скажет заказчику, что дело сделано.
— Гениально. Это гениально, Джонатан! — Я даже чмокнула его в щеку. — Вот что, Дима, — обернулась я поверженному противнику, — ты сейчас позвонишь по тому номеру в Москву и скажешь, что заказ выполнен.
Дима торопливо кивнул. Пай-мальчик, да и только. В глазах почти детское послушание и готовность вести себя хорошо в обмен на жизнь.
Я набрала под его диктовку московский номер. Он мне был незнаком, но я его запомнила. Придерживая трубку у уха Димы — руки его были по-прежнему в наручниках, — я прижалась к ней с обратной стороны, вслушиваясь в голос.
Телефон в московской квартире звонил долго, ее хозяин, видать, был погружен в сладкие сны, в которых его-то никто не убивал.
Наконец, трубка ожила сонным «Алле?»
— Задание выполнено, — глухо проговорил Дима.
— Не прошло и полгода… — усмехнулась трубка. — Забери все фотографии и документы. На этот раз, надеюсь, успеешь до прихода полиции.
— Я…
Я усиленно закивала Диме.
— Я уже все забрал.
— Надо же, мозги прорезались! Как там вторая?
— Все так же. Прогноз неблагоприятный.
— Она так еще год пролежит. Займись ею.
Дима посмотрел на меня. Я шепнула: «Там полиция».
— Нужно переждать. Там полно полиции.
— Твои проблемы. Я и так жду слишком долго.
Трубка грохнула и раздались гудки отбоя.
Джонатан посмотрел на меня вопросительно.
— Мне кажется, что это Сережа… Но телефон меняет тембр… И потом, сонный голос не совсем такой, как обычно, да и слушать с обратной стороны, сам понимаешь… Одно хорошо: они теперь будут ждать, что эта тварь — кивнула я в сторону Димы, — займется Шерил, и можно пока считать ее в безопасности. Потому что эту тварь сейчас увезет полиция. Прежде чем они поймут, что наемный убийца окончательно пропал, прежде чем сумеют выяснить, что он арестован — пройдет немало времени, в которое Шерил будет в безопасности, а мы… Мы сумеем, может быть, что-то предпринять.
* * *
Спустя два часа, осмотрев «место происшествия» и записав наши показания, полицейские увезли Диму. Утречком комиссара будет ждать хороший подарок от меня.
Мы остались одни.
Джонатан держал меня за плечи, вглядываясь в мое лицо.
— Ты хочешь спать? Или можешь мне рассказать подробно, что случилось?
— Куда там, спать… У меня нет сил ни на что, даже на «спать»… Кати убили чуть не на моих глазах. Там лужа крови… И это должна была быть я… И лужа моей крови…
Джонатан сильно сжал мои плечи и притянул меня к себе.
— Поедем ко мне, — прошептал он в мои волосы. — Тебе там будет лучше. К тому же у меня есть мазь для твоей шишки и коньяк для твоих нервов. Там и поговорим обо всем. Поехали?
Я ответила кивком и, сдернув шубу с вешалки, вышла за Джонатаном на лестничную площадку. Тщательно запирая дверь, которую так легко открыл убийца Дима, я почему-то почувствовала, что я больше никогда в этой квартире не буду жить.
* * *
Расположившись на тахте у Джонатана, на которую он принес специальный «кроватный» поднос с ножками, где стояли рюмки с коньяком, фрукты и шоколад, я с наслаждением смаковала ароматный, терпкий, обжигающий горло золотистый коньяк и неторопливо, хотя и сбивчиво, рассказывала ему все, что случилось, и все, что я перечувствовала и передумала за последние дни. Джонатан не перебивал, слушал внимательно и задумчиво. Усталость и расслабляющее действие коньяка сделали, наконец, свое дело, мой голос окончательно сел и стал прорываться хрипотцой и грудными басами, а отяжелевшие веки сползали на глаза.
Кажется, я заснула на середине какой-то фразы. Джонатан легонько подтолкнул меня и я свалилась на подушку. Он натянул мне на плечи плед.
— Откуда у тебя наручники? — прошептала я сквозь дрему.
— Из секс-магазина, — был ответ.
Не знаю, удивилась я или нет. Я уже спала, свернувшись клубком у плеча Джонатана. Его рука всю ночь обвивала мои плечи, охраняя меня от кошмарных снов и от еще более кошмарной реальности.
* * *
Блистало солнце. Одиннадцать утра. Джонатан не спал, лежал возле меня одетый. Ну да, мы же свалились вчера, не раздеваясь. Заметив, что я открыла глаза, он приподнялся на локте.
— Как спала? — погладил он меня по волосам.
— Без сновидений, к счастью.
— Ты храбрая девочка. Я тобой восхищаюсь.
«А я тобой», — хотела было сказать я, но удержалась: смешно так обмениваться комплиментами.
— Я чай приготовил. Хочешь?
— Погоди, умоюсь.
Освежившись душем, я устроилась на кухне. Топазный чай в белых чашках играл на солнце, ароматный дух горячих гренок будоражил нюх.
— Теперь, когда мы сдали убийцу полиции, я боюсь, что в Москву нам не удастся уехать.
— Почему?
— Откроется следствие. Тебе придется давать показания, они попросят тебя не покидать Париж… Возможно, тебе домой уже названивает комиссар Гренье.
— Надо ему позвонить… Я не могу уехать, не сказав ему.
— Позвони, — сказал без выражения Джонатан.
— Но если я позвоню, он вызовет меня к себе.
— Вызовет.
— И тогда он попросит, чтобы я не покидала Париж?
— Возможно. Если они сумеет открыть хоть малейший новый факт — ты должна быть на месте для дачи показаний. Если они свяжутся с Москвой и московские власти начнут задавать вопросы — ты должна быть на месте. После чего все твои передвижения и действия будут под контролем. Возможно, что они захотят, чтобы ты вернулась в Москву, чтобы вести следствие на месте.
— Это плохо?
— Нет. Теоретически, полиция и должна распутывать подобные дела. А не мы с тобой, Шерлок Холмс и доктор Ватсон.
— Ватсон — это я?
— Ценю твою сообразительность, — улыбнулся он.
— В твоих словах где-то зарыто «но». Давай, выкладывай.
— Ишь, какой нюх! Может, я тебя даже продвину на роль Холмса…
— Джонатан!
— Московская полиция сможет обеспечить твою охрану? Ведь пока полиция будет искать заказчика, заказчик пронюхает, что ты жива, что ты в Москве, и примет меры. Уж если он не поленился искать Шерил в Америке и тебя в Париже, то, сама понимаешь, в Москве тебе будет так же безопасно, как в пасти у волка. Там смогут тебя надежно охранять?
— Не знаю. Кажется, у нас больше полагаются на телохранителей…
— Второе. Я читал разные статьи о криминальной ситуации в России. Я тебя не обижу, если скажу, что московскую полицию легко подкупить?
Что и говорить, слышать мне это было неприятно, но и обижаться было не на что. Я и сама не раз читала…
— Ну, не всех же, — неуверенно возразила я.
Джонатан смотрел на меня с пониманием.
— Конечно, не всех. Только как бы узнать, что именно те, кто будет заниматься следствием по твоему делу, окажутся неподкупными?
— Так что, в Москву мне нельзя ехать? — растерялась я.
— Во всяком случае, не в связи со следствием.
Мне показалось, что Джонатан ждет от меня какого-то решения, но я никак не могла понять, какого именно. Я задумалась, звонко размешивая сахар в чашке. Джонатан встал, чтобы подлить себе чаю.
— Знаешь, что я сделаю? Я напишу комиссару Гренье письмо. Я ему расскажу подробно всю ночную сцену, и я ему скажу, что заказчик в Москве считает меня убитой. И что, пользуясь этой ситуацией, я следую совету комиссара и хочу исчезнуть. Посему не оставляю своего адреса и направления, в котором собираюсь уезжать… И что пусть охраняют Шерил получше.
Я посмотрела на Джонатана. Кажется, я попала в точку. Он энергично закивал.
— Я тоже так думаю.
— Ты мог бы мне сразу это сказать!
— Я не хотел влиять на твое решение. Ведь это на тебя покушались, это люди с твоей родины и полиция твоей родины… Тебе и решать.
Ну правильно. Джонатан ни в чем не хочет влиять на мои решения: ни в моей любви, ни в моей жизни…
— У нас есть еще несколько дней до отъезда в Москву… — произнесла я. — Ты не возражаешь, если я поживу у тебя?
— Я все обдумал, пока ты спала. Мы едем в Англию.
— ?
— Я уже созвонился, пока ты спала, с мамой. В Москву сейчас ехать нельзя.
— Но ты же только что сказал…
— У меня есть одна мысль, как все устроить наилучшим образом, вернее, с наименьшим риском…. Но я пока не могу тебе сказать, я не уверен. Мне нужно встретиться с дядей.
— Который служит в MI5?
— Только он может нам помочь. Если согласится, конечно… Сколько тебе нужно на сборы?
— А мы надолго поедем?
— Как получится. Но я рассчитываю дня за три-четыре управиться.
— Тогда пару часов. Только мне нужна виза!
— О, черт, я это упустил! Поехали прямо сейчас, бросай все!
Он буквально вытащил у меня изо рта гренку и потащил к дверям, приговаривая, что консульство в двенадцать закроется и надобно торопиться.
ГЛАВА 6
Я СТАНОВЛЮСЬ ФАЛЬШИВКОЙ.
В консульстве Джонатан, забрав мои документы, сразу исчез за какой-то дверью, предназначенной явно не для просителей виз, и пробыл там примерно полчаса. То ли его там знали, то ли знали его дядю, но все устроилось, как нельзя лучше, и утром следующего дня мы уже рулили по направлению к Па Де Кале.
С того момента, как мы въехали на паром, все закружилось передо мной, как кадры кинофильма: ровная серая гладь Ла Манша, дороги Англии, обрамленные полями и домами из красного кирпича; Лондон, который мы пробурили насквозь в западном направлении, мелькнул своими уютными улицами, красными телефонными будками, двухэтажными автобусами, знакомыми и незнакомыми названиями улиц и площадей… У меня было ощущение, что я сижу перед телевизором и смотрю «Клуб кино-путешественников», а вовсе не торчу в пробках лондонского центра, не глазею в окно машины, не читаю вывески на самом натуральном английском языке в столице страны Англии.
Вынырнув из потока машин в спокойные улицы Кенсингтона, мы вздохнули свободнее. Здесь улицы обрамляли не дома — владения. За оградами простирались не участки — парки, в глубине которых виднелись замки, старинные и современные, замки-крепости и замки-шедевры архитектуры. Здесь было очень красиво и совсем по-другому красиво, нежели в Париже. Париж величественен по-имперски, королевский блеск лежит на каждом доме, запечатлен в самом архитектурном стиле, едином для города. Здесь же каждый дом — сам себе король, воплощение пресловутого английского достоинства. «Мой дом — моя крепость» — я, кажется, начинала чувствовать эту английскую поговорку.
* * *
Я немножко побаивалась встречи с родителями Джонатана и решила его расспросить о них. Отец Джонатана, как выяснилось, умер около десяти лет тому назад, когда Джонатан был еще подростком. Мать его больше не вышла замуж и воспитывала Джонатана одна. Наверное потому, подумала я, у него такие тесные отношения с дядей…
Тем более, — испугалась я, — единственный сын у одинокой матери: то-то мне будет испытание! Представила взгляд: холодный и, одновременно, придирчиво-ревнивый, — которым она меня окатит при встрече…
Дом, в который привез меня Джонатан, был относительно небольшим, достаточно современным и невероятно элегантным. Он был похож на огромный белый корабль, величественно погружающий корму в кроны деревьев парка.
Моложавая женщина в джинсах и блеклой майке распахнула дверь дома, пока Джонатан ставил машину во дворе. Я даже не сразу сообразила, что это и есть его мать — настолько она мне показалась молодой и неожиданно веселой. Темноволосая, с короткой стрижкой и светлыми глазами, высокая и стройная, она встретила меня легко и любезно, я бы даже сказала: по-свойски; не задавая никаких вопросов, она просто показала мне комнату, для меня приготовленную, и удалилась, сообщив, что ужин в семь.
Я все еще оглядывалась вокруг себя, отмечая новые для меня детали английского интерьера, когда в дверь мою постучал Джонатан.
— Ты готова?
— К чему?
— Мы едем к дяде.
— А что для этого надо?
Джонатан оглядел меня с головы до ног. На мне были черные джинсы, черные высокие ботинки с тупыми носами и темно-сиреневый пушистый свитер.
— Сойдет. Пошли.
В его голосе сквозило сомнение, сойдет ли. Должно быть, приличная английская леди одевается как-то иначе. Но я не захотела вникать в их приличия. Я не английская леди. Я иностранка, в конце концов.
И вообще, я — это я. Как хочу, так и одеваюсь.
* * *
Мы ехали недолго, дядя Джонатана жил в том же районе. На этот раз мы вошли в один из тех самых замков, которые я видела по дороге. Все было, как положено: мажордом, огромная зала с высоченным потолком, мраморным камином, сырой холод каменных сводов; ожидание, торжественный выход из бокового коридора дяди, церемонное рукопожатие: «Уильям, дядя Джонатана» — «Оля»… — и знакомство увенчал стаканчик шерри.
Невысокий, с круглой лысой головой, дядя Уильям ничем не напоминал мать Джонатана, приходившуюся ему сестрой, кроме светло-голубых глаз, таких же пронзительных, как и у Джонатана. Но разглядела я это не сразу. Его глазки, прикрытые нависшими веками, прятавшиеся в лучиках морщинок, были добродушно-хитрыми, и лишь иногда, в какие-то недолгие мгновения это выражение вдруг пропадало, словно соскользнувшая маска, и тогда взгляд его наливался ледяной голубизной, становился жестким и цепко-проницательным.
Именно так посмотрел он на меня, когда, покончив со «стаканчиком», он предложил пройти в библиотеку.
Книги от пола до потолка, — что нормально, библиотека, как-никак; огромных размеров письменный стол из темного дерева с прямоугольной кожаной вставкой в центре; диван и два кресла обтянуты темно-зеленой кожей, перед ними низкий столик из стекла: стопочка писем и костяной нож для разрезания бумаги… Пахло кожей и книгами.
Дядя Уильям предложил нам сесть и коротко распорядился: «Рассказывайте».
— Начинай, Оля, — предложил Джонатан. — Я дополню.
* * *
Мы разговаривали до вечера. Сэр Уильям задавал вопросы, думал, записывал что-то, набрасывал какую-то схему со стрелочками. Дворецкий приносил нам чай прямо в библиотеку и Джонатан шепнул мне, что это большое исключение в дядиных привычках — он пьет чай всегда в столовой — вызванное серьезностью нашего дела.
Ну исключение, так исключение. Лично я не вижу никаких причин, чтобы не пить чай там, где тебе это удобно.
Покончив с моими приключениями, дядя перешел к пристрастному расспросу о всех людях, которые были связаны по работе с Игорем.
Было почти семь часов, когда дядя поднялся:
— Завтра скажу тебе, Джонатан, что я об этом думаю.
Мы заторопились, чтобы не опоздать к ужину. У них тут какой-то ритуальный образ жизни. Удивительно, как им не скучно? Почему нужно есть тогда, когда пробили часы, а не тогда, когда ты голоден? Почему нужно сидеть за огромным столом, где не помешала бы рация для переговоров из конца в конец, а не на уютной кухне за маленьким столиком, где все и всё рядом?
Впрочем, не буду покушаться на чужие традиции. Прожили они со своими причудами несколько веков, и еще проживут.
* * *
Все повторилось на следующий день почти в точности, но только в библиотеку дядя пошел сначала с Джонатаном, оставив меня одну в гостиной. Я ждала долго, больше получаса, рассеяно разглядывая в высокое стрельчатое окно бесконечный зеленый газон. Наконец, в гостиной появился Джонатан и пригласил меня присоединиться к ним в библиотеке.
— Значит так, — сказал дядя Уильям, когда я устроилась на зеленом прохладном диване. — Ситуация для тебя, Оля, крайне неблагоприятная.
Спасибо, я бы сама не догадалась!
— … Тебя ищут, чтобы убить. В этом замешан близкий тебе человек, которого зовут, — дядя сверился с записями, — Игорь. Из чего следует, что в России у тебя крайне мало шансов на то, чтобы остаться в живых. Близкие люди опасны тем, что знают о нас слишком много… Тот факт, что Игорь пропал — плохой знак. Либо он тебя полностью предал, либо он уже не владеет ситуацией. Во всех случаях тебе в России не спрятаться — и следовательно, не выжить…
— А кто ею владеет?
— Я не могу этого знать.
— Но ведь ясно, что это кто-то, кому Шерил помешала своей экологической деятельностью! И мы знаем, что у «Чистой Планеты» была разработана целая программа по борьбе с вывозом радиоактивных отходов! Джонатан считает, что мы могли бы в Москве доискаться до …
Глаза дяди снова утонули в морщинках и веках. Он печально покачал лысой головой.
— Мимо, мисс. Не исключая, впрочем, подобной возможности, я советую: ищи разгадку в тайне вашего сходства. Вы ведь не только друг на друга похожи. Вы еще похожи на кого-то из своих родителей… Убийца должен был выкрасть все ваши фотографии: ты понимаешь, почему? От вашего существования не должно было даже остаться следов! И именно из-за того, что вы на кого-то похожи!
«О, Боже!» — прошептала я. Джонатан резко перекинул ногу на ногу и посмотрел на меня. Я ответила ему вымученным взглядом: этого еще только не хватало!
Нервно потеребив сигареты в сумочке, я осмелилась попросить разрешения закурить. Дядя Уильям, явно наслаждаясь эффектом своих слов, милостиво разрешил и сам достал из ящика сигару. Обрезав кончик, он попыхтел, прикуривая, и, устроившись поудобнее в кресле, принялся объяснять:
— Вы с Шерил не знаете своих родителей, но имеется крупный шанс, что это — русские, и причем — москвичи. История вашего рождения — тайна, но кто-то боится ее разоблачения. И тот, кто боится — и есть заказчик.
Некоторое время мы молчали.
— Но… — робко заговорила я, — Как-то это уж очень не правдоподобно… Тайна рождения… То есть, она правдоподобна, эта тайна, она существует, но чтобы из-за нее нас пытались убить!.. С экологической версией куда логичнее: организация Шерил действительно попыталась сунуться туда, куда ее вовсе не собираются пускать! Ядерные отходы — это же колоссальные деньги! А где деньги — там убийства…
— Верно. Эти люди, согласен, крайне опасны. Но в твоей версии мне не нравятся две вещи. Во-первых, получается слишком много сюжетных линий: сначала развивается одна интрига, а потом к ней еще приплетается тайна рождения — так только у Шекспира бывает. В реальной жизни, как правило, как только нападаешь на странность — тут и надо копать. Во-вторых, тогда я не вижу, с какой целью хотят убрать еще и тебя.
— Я многое знаю…
— Вот уж не стоит заблуждаться на свой счет! Что ты знаешь, милая девочка? И какую опасность могут представлять твои знания для кого бы то ни было? Ну, заявила бы ты в полицию с самого начала, после первого же покушения, что твой знакомый Игорь знает о существовании Шерил, а твой знакомый политик хочет денег для своей партии. Да какая из партий в мире не хочет денег? Что можно интересного вытащить из подобной информации? И даже этот его помощник, — он снова сверился с записями, — по имени Сер-гей… А «гей» — это означает?… Дядя глянул на племянника вопросительно. Но я тоже поняла.
— Нет, — поспешила я заверить его, это просто имя такое, одним словом: Сергей. Он не «гей».
— Так вот, — кивнул дядя, этот Сер-гей, который, якобы, ездил к Кати — у тебя против него нет никаких доказательств!
Я смутилась и не ответила. Дядя Уильям некоторое время изучал меня с любопытством. Мне показалось, что он взвешивает, насколько я глупа, и стоит ли ему дальше тратить свое драгоценное время на объяснения.
— Мы, однако, отвлеклись, — заговорил он, наконец. — Речь шла о том, что в Россию тебе возвращаться опасно.
— Да-да… — подхватила я торопливо, желая поскорее сгладить неловкость. — Вы говорили, что Игорь не владеет ситуацией… То есть, вы думаете?… Игорь может находиться в опасности?
— Безусловно. Убийца послан был не Игорем и не при его содействии, иначе бы твой адрес не выясняли через человека в посольстве. Следовательно, это дело на данном этапе ему неподконтрольно.
— Погодите, но ведь убийцу нанимал Сергей!
— Милая девочка, никто не может быть уверен в своих подчиненных и коллегах. Я — даже я! — не поручусь, что завтра не обнаружится, что кого-то из наших сотрудников не подкупила одна из иностранных разведок. Русская, например…
Дядя, наконец, улыбнулся.
— На этого человека, даже если бы он был другом твоего Игоря, все же нельзя положиться.
— Нет. Ни в коем случае, — подтвердила я.
— Хорошо, что ты так ответила. Если бы ты сказала «можно», я бы тебе заявил, что ты ошибаешься. Ни на кого нельзя полагаться, кроме самого себя. Никого нельзя считать своим другом. Смотря что, впрочем, понимать под словом «друг». Если это милый человек, с которым ты не делишься секретами, не работаешь вместе и не даешь взаймы деньги — тогда он тебе друг.
— Тогда он мне — никто.
— Тоже верно, — согласился дядя. — Этот «никто» и есть твой самый лучший друг. Он-то уж тебе точно не напакостит — почвы нет… Вернемся к разговору: этот Сер-гей мог, увидев, что Игорь отстранился или отстранен от дела, переметнуться к другим хозяевам. Как бы то ни было, в Россию ехать крайне опасно. Возвращаться туда — просто совать голову в петлю. На помощь и защиту Игоря рассчитывать нельзя. Если он вообще жив. Кто там у тебя еще есть? Мама? Ты сама понимаешь, что времена, когда мама могла тебя защитить от всех в мире невзгод, давно прошли…
— Вы считаете, что Игоря могли убить?!
— Могли.
— Но почему?!
— Ну смотри. Тебя хотят убить. Игорь при этом может находиться в одной из трех возможных ситуаций: либо он ничего не знает об этом деле; либо он принимает в нем участие; либо он пытается ему воспротивиться. Первое предположение не подходит: мы знаем, что он осведомлен. Второе предположение также не подходит, так как явно не он, пусть даже при посредничестве этого Сер-гея, направил убийцу на твой старый адрес. Нам остается третье предположение: он попытался помешать чьему-то намерению тебя убить. И его убрали. Тогда и молчание его объясняется. Во всех трех случаях, он тебе ничем не поможет.
Арифметические выкладки меня привели в бешенство. Он говорит так об Игоре так спокойно, словно речь идет о вещи: если вещь убрали, она больше не послужит!
Дядя Уильям, словно почувствовав мое возмущение, глянул на меня своими лукавыми глазками исподлобья: «Ты что-то хотела сказать?»
Я покачала головой. Не объяснять же ему!
И не объяснить.
— Поэтому, — закончил он подчеркнуто спокойно фразу, — я предлагаю тебе остаться в Англии. Попросить политического убежища. Я тебе помогу ради моего племянника. И ты сможешь затихнуть на какое-то время, спрятаться. А там видно будет. Будем держать руку на пульсе.
Он смотрел на меня. Хитренькие глазки сделались ледяными, колкими, сверлящими. Очевидно, этот человек не испытывал ко мне ни малейшего сочувствия и, если и предлагал помощь, то просто потому, что считал необходимым помочь любимому племяннику. Если он вообще способен любить. Может, это просто ход с его стороны, чтобы затащить Джонатана к нему в разведку. Ему ведь нужны надежные кадры, за которых он может поручиться…
— Нет, — сказала я. — Спасибо.
— Ты хорошо подумала?
— Я вообще не подумала. Я просто сказала: нет. Другого быть не может.
— Тогда подумай.
Я взорвалась.
— Я прекрасно поняла, что друзья для вас ничего не значат! Но там в опасности Игорь, и там моя мама! Это-то хоть что-нибудь значит с вашей точки зрения? Или я должна исчезнуть, не объяснив даже, куда и почему, и мама будет плакать ночи напролет и глотать валокордин, пока ее сердце не откажет от горя?
— Этому Игорю, девочка, ты ничем не поможешь. Жив он или нет, — не в твоих силах что-то изменить в его судьбе — она в руках людей, более могущественных, чем ты. Что же касается твоей матери… Если она будет знать, где ты находишься, то тогда не только ты обречена на смерть, но и она тоже. Подумай об этом.
Странное дело, мысль о том, что Игорь мог находиться в опасности и даже быть убит, меня волновала как-то вяло, заторможено, словно речь шла о каком-то знакомом, но не близком человеке. Что-то умерло во мне за месяц его молчания и догадок о том, что он меня предал… И теперь, даже понимая, что я могла оказаться не права и Игорь, вовсе наоборот, мог пострадать, пытаясь спасти меня, — я не находила в своей душе прежних чувств. Это было до удивления несправедливо, но я ничего не могла с собой поделать. Я знала только одно: с эмоциями или без них, но я постараюсь ему помочь. Если это будет в моих силах…
Мысль же о маме, напротив, полоснула меня, как ножом.
— Именно поэтому нужно поскорее во всем разобраться! — воскликнула я. — Нужно опередить этих людей!
— А каковы шансы, что ты сумеешь?
— Откуда я знаю! Джонатан! Почему ты молчишь? Ты ведь сам сказал, что надо ехать в Москву!
— Я хочу узнать твое мнение, Оля — запротестовал дядя. — Мнение Джонатана мне уже известно.
— Я считаю необходимым ехать в Москву, — сказала я твердо. — Мы… Если Джонатан поедет со мной, конечно…
Я посмотрела на него. Он кивнул легонько мне в ответ.
— Мы примем меры предосторожности! Они меньше всего рассчитывают, что я вернусь. Они вообще считают меня убитой. Так что…
— Что ж, ты был прав, Джонатан, — вдруг улыбнулся дядя.
Я растерялась. Что это означает?
Джонатан рассмеялся.
— Дядя, пока мы были одни, спросил мое мнение о том, что ты предпочтешь: спрятаться или поехать в Москву и попытаться разобраться во всем. Я сказал — в Москву. Дядя мне не поверил. Он действительно считает это очень опасным…
— Я действительно считаю это крайне опасным мероприятием! — поднял дядя указательный палец, словно восклицательный знак.
— … но я был уверен в твоем ответе. Ты мужественная девочка, и я ему так и сказал.
— Я не мужественная, я страшный трус. Но только есть вещи еще хуже страха: постоянный страх. Если я не разберусь, если ничего не сумею сделать и спрячусь, я буду всю жизнь жить в страхе. И еще мама. Я не могу ее вот так бросить.
— Тогда — сказал дядя, — обсудим детали вашей поездки в Москву.
* * *
Новый год застал меня врасплох. Я о нем просто забыла — уж мне было, честно говоря, совсем не до него. А когда вспомнила, то оказалась, что я в Англии, а не дома, с Джонатаном, а не с мамой и не с Игорем и не с нашими друзьями; что праздничный стол, обычно столь тщательно приготовляемый к этому любимому празднику, не продуман, да и не с кем мне его делить из моих близких, кроме Джонатана…
Который стал мне за это время дорог, но не стал близок.
Однако, было необходимо задержаться на несколько дней в Англии: новогодние праздники несколько притормозили наши сборы, и дядя Уильям сказал, что сумеет подготовить все необходимое к нашему отъезду только после выходных.
— Как тут у вас встречают Новый год? — спросила я Джонатана.
— Ходят в гости, на дискотеки, в рестораны, — был ответ.
— Я обычно встречаю дома…
— Для нас семейный праздник — Рождество. А Новый год — это выходы, развлечения.
— А мы куда пойдем?
— Куда хочешь.
Я никуда не хотела. Приедь я в Англию туристкой, я бы, наверное, восторженно пищала от самобытной красоты этой страны, ее старинных традиций и оригинальных обитателей. Но я приехала сюда, спасая свою шкуру, и как-то ничего иного в моем сознании не умещалось.
Никогда еще у меня не было столь грустного новогоднего праздника. Мы отмечали его в шумном и веслом баре, в котором все пили и все чокались, и желали друг другу удачи в новом году, но мне никак не удавалось разделить общее веселье, никак не удавалось прогнать мысль о маме, которая наверняка ждет моего звонка с новогодними поздравлениями… И не дождется.
Я все перебирала разные варианты, как можно связаться с мамой, чтобы при этом не рассказать ей, что меня хотят убить, но зато объяснить ей, что о моем звонке не должна знать ни одна живая душа?
Я так и не придумала.
Я так и не позвонила.
Только всю новогоднюю ночь думала о маме…
* * *
Пять дней спустя в аэропорту Хитроу садилась на самолет, отлетающий в Москву, высокая стройная шатенка с голубыми глазами, красиво обрамленными темными ресницами (надежно окрашенными на ближайшие пару месяцев у косметички), в сопровождении стройного высокого шатена с голубыми глазами, красиво обрамленными темными ресницами (натуральными). В паспорте у шатенки значилось: «Мэри Сандерс, гражданка Королевства Великобритании». В паспорте у ее спутника значилось: «Джонатан Сандерс, гражданин Королевства Великобритании». Некоторая схожесть в их внешности позволяла думать, что они приходятся друг другу братом и сестрой. Юные искатели приключений, отпрыски из богатой семьи, о чем можно было бы судить по их одежде и дорогим саквояжам, надумали развлечься на Новый год и слетать в морозную столицу загадочной России.
Усталая стюардесса Аэрофлота, раздававшая пассажирам напитки, подумала, глядя с завистью на их красивые, холеные, беспечные лица,: «Хорошо быть богатым. И почему одним все достается, стоит только родиться на свет, а другим — ничего, хоть всю жизнь паши?»
— Что вы будете пить? — ее любезность отдавала фальшью.
— Воудка! — воскликнула девица и засмеялась.
Стюардесса, с трудом сдерживая раздражение, подала два пластиковых стаканчика с двумя маленькими бутылочками.
— Эта карашо! — девица ловко открутила пробочку, плеснула себе и брату водки, подняла свой пластиковый стаканчик. — Рашн воудка! — Она отпила маленький глоток и не удержалась, поморщилась, но сразу же заулыбалась. — Шапка! — продолжала веселиться девица. Она наклонилась к сумке, вытащила из нее шапку-ушанку из чернобурки, показала ее стюардессе, которая в ответ натянуто улыбнулась, и нахлобучила на голову своего брата. Тот хохотал и отбивался. — Я хочу купить матриёшка, — заявила девица, бросив шапку себе под ноги, и радостно рассмеялась, довольная своим русским.
Стюардесса глянула на англо-русский разговорник, раскрытый у нее на коленях. Эх, ей бы их заботы!…
— Через десять минут, — объяснила она по-английски, — мы начнем продавать сувениры. Так что будет вам матрешка…