ГЛАВА 1. С ПРИБАВЛЕНИЕМ В СЕМЕЙСТВЕ: «КРЕСТНАЯ».

Едва живая после бесконечного перелета, в котором, к тому же, не разрешалось курить, огорошенная сменой часового пояса, я вяло разглядывала из окна желтого такси какие-то одноэтажные домишки-бараки, тянувшиеся вдоль дороги.

— Мы разве не в Нью-Йорк едем?

— Вы имеете ввиду город Нью-Йорк или штат, мэм? — обернулся шофер-негр.

— Город!

— Так мы в нем и находимся.

— Это Нью-Йорк? — не верила я своим глазам. Это, наверное, пригород!

В Париже пригород часто называют Парижем или Большим Парижем.

— Нет, мэм, это город Нью-Йорк.

— А где же небоскребы?

— Это на Манхэттене, мэм. А мы проезжаем Квинс.

Потом мы проезжали Бронкс, похожий на наши типовые застройки, только грязный до невозможности и до невозможности убогий. Манхэттен только мелькнул вдалеке небоскребами.

— Хочешь посмотреть Манхэттен? — спросил Джонатан. — Если у нас останется время, съездим.

— А сейчас мы едем куда?

— В Нью-Рошель. Я там знаю хорошую гостиницу. И там не так дорого, как на Манхэттене.

* * *

В гостинице Джонатан поинтересовался, не возражаю ли я разделить один номер с ним. Я не знала, почему он решил взять один на двоих. Возможно, просто потому, что все номера здесь двухместные и один ты или вас двое — ты платишь ту же цену. Но я не возражала. С нашими платоническими взаимоотношениями я ничем не рисковала, разве что еще одним массажем.

Впрочем, если бы я и рисковала, то все равно согласилась бы.

Номер для курящих находился едва ли не в подвале гостиницы. Из окошка был виден газон — на уровне моего носа. Позже, в ресторане, столики для курильщиков обнаружились прямо у дверей туалета. Интересно, в этой стране, похоже, курильщики наказываются.

Я удивилась: разве это не мое личное дело? Я согласна, курить вредно, но это же мне решать, не так ли? Я не курю там, где люди не переносят табачный дым, я выхожу в «места для курения», я не заставляю «пассивных курильщиков» глотать никотин от моих сигарет — короче, я уважаю права и здоровье других людей. Отчего же и по какому праву меня здесь унижают?

Джонатан объяснил: идеология. Люди этой страны следуют идеологии, которую предлагает им государство.

А-а, идеология партии и правительства! Это я уже слышала, это я уже видела, это я знаю не понаслышке… Вот только не думала встретить здесь, в Америке. Лучше бы они боролись с насилием и жестокостью в их кино!

Впрочем, добавил Джонатан, не все так однозначно. Хозяину гостиницы или ресторана, скорее всего, глубоко безразлично, куришь ты или нет, и на здоровье своих клиентов им наплевать. К тому же, если ты куришь у себя в номере — кому ты можешь помешать? Но они воспользовались идеологической политикой: курить плохо, значит…. Значит можно добавить несколько столиков в зал, использовав пространство возле туалета и несколько номеров в подвале гостиницы — раньше кто бы это селился туда, кто бы садился за эти столики? Никто, разумеется. А теперь открылась возможность дополнительно заработать на курильщиках: ах, вам для курящих? — пожалуйте, у нас для вас есть местечко… А у клиента нет выбора. Все просто. Капитализм называется.

Что-то он производит на меня удручающее впечатление пока что, капитализм ихний…

* * *

Если не считать подвального местонахождения, то номер был вполне приличный. Он был небольшим и основное пространство в нем занимала кровать. Вернее, их было две, и каждая была сама по себе широченная, к тому же они стояли вместе и напоминали по размерам площадку для тенниса.

Ну что ж, подумала я, принимая душ, если Джонатан снова погладит меня по спинке, то у меня есть шанс уснуть быстро, крепко и без кошмаров…

Но меня лишили даже этого удовольствия. Когда я вышла из душа, Джонатан спал. Или притворялся. Но не будить же мне его: погладь по спинке?

Мне ничего не оставалось делать, как лечь на соседнем теннисном корте и уснуть.

* * *

Я не знаю, как ему удается просыпаться без будильника, но с тех пор, как мы живем, практически, вместе, Джонатан всегда встает раньше меня. Причем делает он это бесшумно, не нарушая моего сладкого, крепкого утреннего сна. И только когда, по его разумению, наступает время для того, чтобы я открыла свои не слишком ясные со сна очи, он тихонько будит меня — умытый, одетый, красивый, свежий…

— Пора, Оля, проснись.

Проснулась. Похлопала своими красивыми (черными!) ресницами. Глаза закрываются сами по себе. Я бы еще поспала…

— А ты точно знаешь, что пора? — пробормотала я.

— Чем раньше мы выйдем, тем больше мы успеем, правда ведь?

Правда, правда. Встаю. Уже встала.

Из ванной я тоже вышла свежей и красивой: короткие темные волосы уложены, макияж умелый и неброский, жемчужно-серое платье из тонкой шерсти легко схватывает фигуру, нитка жемчуга мягко светится в V-образном вырезе воротника.

Я ожидала, что Джонатан восхитится. Но он, окинув меня внимательным взглядом, сказал:

— Не годится. Извини, надо было тебя сразу предупредить: мы едем на Брайтон-Бич. У меня есть адрес.

— Вот, а ты говорил, что прилично зарабатывающие люди там не живут!

— Профессор, то есть зять Колесниковой, живет с семьей в Кливленде. Это вообще другой штат. А сама Колесникова приехала по программе эмиграции и пользуется социальной помощью. Таких, как она, и селят на Брайтоне… И там тебе не придется играть английскую леди. Так что оденься попроще, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания…

* * *

Как вы представляете себе улицу? Любую улицу, улицу вообще? По сторонам дома, внизу дорога, сверху небо? Я тоже.

Поэтому я сильно удивилась, когда увидела улицу без неба. Улицу с крышей.

Над Брайтон-Бич проходил метромост. Помимо того, что он почти полностью закрывал небо, он еще и грохотал колесами, скрежетал вагонами, визжал тормозами. Помимо шума, он еще и пылил во все стороны. Помимо пыли, он еще и был чудовищной железной конструкцией, монстром, захватившим в плен улицу.

На этой улице жили русские люди. Глотали пыль, слушали грохот, смотрели из верхних этажей на тормозящие вровень с окнами поезда.

Но, кажется, они всего этого не замечали. Привыкли, должно быть. Они ходили по улице, сидели в кафе, звонили из телефонов-автоматов, наведывались в магазины — везде слышна была русская речь, везде висели вывески по-русски. В закутке продавали квас и пирожки. В магазине лежала селедка, соленые огурцы, квашеная капуста, черный хлеб… Висело объявление: «здесь принимаются талоны на питание». В кафе висело переходящее красное знамя какому-то коллективу, с портретом Ленина. В обрывках разговоров, долетавших со всех сторон до меня, повторялась одна и та же фраза: «нашел работу?» Лица моих бывших соотечественников на этом континенте были такими же озабоченными, как и лица тех соотечественников, которых они покинули в России…

* * *

Найдя белый трехэтажный, кривоватый домишко, мы поднялись на второй этаж. Нам повезло: Колесникова оказалась дома. Это была крупная, румяная, полная женщина, из тех, которых называют «гренадерша». Просторная кофта и широкие брюки скрывали очертания тела, но оттого, что кофта вздымалась на необъятной груди и потом спадала во все стороны, сохраняя стартовый объем, Колесникова мне показалась размером со средний шкаф. И этот шкаф стоял в проеме двери и вопросительно глядел на нас.

— Здравствуйте… Вы Колесникова, Наталья Семеновна? — уточнила я, на всякий случай.

— Я. А вы кто такие будете? — голос у нее был такой же объемный, как и тело.

— Меня зовут Ольга Самарина.

Я удостоилась пристального взгляда.

— А это Джонатан Сандерс.

Шкаф не колыхнулся. Настороженный взгляд изучал нас, причем меня — с особой тщательностью. Мне подумалось, что мое имя ей о чем-то говорит. Но пришлось смирить свое нетерпение — сначала надо было расположить Наталью Семеновну к разговорам.

— А документы у вас есть?

Я протянула ей наши паспорта — вылетая из Москвы по английскому паспорту, я предусмотрительно захватила свой русский и теперь вложила его в руки недоверчивой и осторожной Колесниковой. Она заглянула в каждый паспорт, снова задержавшись с особенным вниманием на моем, и вернула мне.

— И что вам надо от меня? — спросила она не слишком приветливо.

— Мы к вам по очень важному делу.

— Какому?

— Наталья Семеновна, я не могу так сразу объяснить, это долго, это целая история… Может, вы позволите нам пройти?

— Мне надо уходить.

Она уперла большие, полные руки по обе стороны от себя в дверную раму, словно давая понять, что пропускать нас в дом она не собирается. Не знаю, чего могут люди опасаться, живя на Брайтоне, но она была крайне насторожена и готова к отпору.

Глядя на ее руки, я не к месту подумала, что они всю жизнь принимали младенцев, рождавшихся на свет… Должно быть, им было уютно и надежно в этих сильных, больших руках.

— Поверьте, это очень важно!

— Откуда вы знаете мое имя?

— Мне Людмила Куркина, невестка Елены Петровны, о вас говорила.

— Куркина?… Вы откуда, из Москвы?

— Вчера вечером только прилетели.

— А этот, — кивнула она на Джонатана, — Сандерс или как его, — тоже из Москвы?

— Вообще-то он англичанин, но мы были вместе в Москве…

— Он тебе кто? — она снова мотнула головой в сторону Джонатана, который, кажется, забавлялся, слушая этот допрос — слова ему были не понятны, но то, что это допрос — понятно вполне.

— Он мне — друг.

— Друг? В каком смысле?

— В самом прямом: друг.

— А адрес мой как нашли? У ней нет моего адреса, у Людмилы!

— В справочной эмигрантской службы — быстро сказал Джонатан, среагировав на слово «адрес». — Вы по-английски понимаете?

— Понимаю, когда нужно, — отрезала Колесникова.

То есть, примерно одно слово из десяти, рассудила я. Поэтому, я объяснила на всякий случай:

— В справочной эмигрантской…

— Я же сказала, что понимаю! — осекла меня Колесникова. — Это, значит, мой адрес так легко найти?

А черт его знает, легко или нет! Но не могу же я рассказывать ей про дядю Уильяма, который работает в английской разведке! К тому же она, кажется, не слишком обрадовалась факту, что кто-то ее нашел.

Я в ответ просто пожала плечами, ничего не сказав.

— Куркина, говоришь… И зачем это я вам понадобилась?

— Наталья Семеновна, мы к вам пришли с самыми мирными намерениями, я вас уверяю… Если вы не хотите пустить нас в дом, то пойдемте куда-нибудь, где можно поговорить спокойно! Поедемте к нам в гостиницу, или пойдемте в кафе, но только, прошу вас, не отказывайтесь выслушать нас!

Колесникова взглянула на часы. Я тоже. Было уже полпервого — пока мы протискивались в бесконечных пробках из одного конца Нью-Йорка в другой, пока я крутилась во все стороны на Брайтон-Бич, глазея на диковинную улицу и суя нос во все лавки, кафешки и лотки, балдея от всех этих названий по-русски, вроде «Золотого ключика» или «Чародейки» — прошло немало времени и приблизился обеденный час.

«Мы можем пригласить ее пообедать в хороший ресторан?» — шепнула я Джонатану. В ответ он кивнул утвердительно.

И, словно угадав мои мысли — или просто поняв мои слова — Колесникова сообщила:

— Я обедать иду.

— Мы вас приглашаем! — заторопилась я. — В хороший ресторан!

* * *

Она ломаться не стала. «Ждите здесь», — бросила она нам и прикрыла дверь своей квартиры за собой. В мелькнувший просвет я увидела кусочек убогого интерьера и подумала, что не столько опасения, сколько неловкость за вид своего жилища вызвала отказ Колесниковой пустить нас к себе.

Пятнадцать минут спустя Колесникова появилась неожиданно нарядная, причем одетая не без вкуса. Из-под расстегнутой дубленки были видны темные, хорошо отглаженные брюки, шерстяной кардиган, шейный шелковый платок. От нее пахло «Клима» — любимыми духами советских женщин. Должно быть, привезла с собой, из старых запасов, когда ей, как и матери Кости, дарили духи и коробки конфет… Тут ей французские духи вряд ли по карману.

Вид у Натальи Семеновны был несколько торжественный. Выход в хороший ресторан — это было для нее событием. Если она и любила хорошие рестораны, то это тоже осталось в прошлом — здесь она, наверное, жила по тем самым загадочным талонам, объявление о которых я видела в магазинах.

Что ж, если наше приглашение оказалось ей по вкусу — тем лучше.

* * *

Джонатан любезно открыл ей дверцу сверкающего новизной «Неона», взятого на прокат. Колесникова степенно села, и мы покатили в сторону небоскребов. «Заодно и Манхэттен увидишь» — сказал мне Джонатан.

Поставив машину на самой южной точке Манхэттена, там, откуда видна Статуя Свободы, мы пошли пешком вверх по Бродвею. Первым приличным рестораном оказался итальянский. Метрдотель, похожий на Витторио де Сика своей царственной посадкой головы и седеющей шевелюрой, проводил нас к столикам.

Колесникова с любопытством оглядывалась, как и я, впрочем. Ресторан был хорош, красиво отделан керамическими тарелками по стенам и явно дорог. Он был почти полон — служивые люди стеклись сюда на обед, но служивые люди не всякие, а хорошо зарабатывающие, что любой любопытствующий мог прочесть прямо на их самодовольных скучных лицах, без необходимости прикидывать уровень их доходов по костюмам и манере себя держать.

Мне показалось, что Колесникова была разочарована. Она так старалась, одевалась, так предвкушала этот «выход» — но здесь, в этом ресторане, не было того, что во Франции называют «амбьянс» — атмосферы уюта и непринужденности. Деловые люди ели деловито, переговаривались деловито, не глядя по сторонам, и деловито покидали свои столики, стремясь поскорее вернуться к своим делам. Ресторан быстро пустел. Тем лучше для нас, подумала я, изучая меню.

Наконец, заказ был сделан, вино — Джонатан выбрал одну из лучших марок Бордо — принесено и разлито по бокалам. Наталья Семеновна взяла свой:

— Ну, будемте здоровы.

Чокнулись. Выпили. Поставили бокалы.

— Слушаю вас, — сказала она чинно, словно мы к ней на прием пришли. Но в ее голосе больше не было настороженности.

— Я, Наталья Семеновна, — заговорила я, — родилась двадцать один год назад. В роддоме, в котором вы работали. И в истории моего рождения есть какая-то тайна… Мы приехали к вам сюда, в Америку, на другое полушарие, в надежде, что вы поможете мне эту тайну прояснить. Мое желание, надеюсь, вам понятно, но станет еще понятнее, если я добавлю, что из-за этой тайны меня хотят убить. И из-за нее уже погибли несколько человек…

* * *

Я говорила. Я, разумеется, рассказывала «сжатый вариант» — без подробностей, без лишних деталей, без имен и фамилий. Зазорина не была названа, и даже Шерил я не упомянула из предосторожности, рассказав историю со взрывом так, что получалось, будто я была одна в машине. В конце концов, роддом имени Индиры Ганди, где работала Колесникова, имел отношение лишь ко мне одной.

Колесникова слушала, глядя на меня как-то исподлобья, забыв про свою пиццу «Кальцзоне». Я тоже почти не притронулась к еде, и только Джонатан спокойно уминал «Лазань по-милански». Он обладал удивительным даром не мешать и не смущать своим присутствием. Он позволял забыть о том, что он сидит рядом и ничего не понимает. Он как бы предоставил мне право решать самой, когда надо ему перевести, а когда и не стоит прерывать основную беседу переводом, и я могла не думать о вежливости и приличиях, не мучаться от неловкости, исключив его невольно из разговора.

Впрочем, нашу историю он знал и так наизусть.

В тот момент, когда я дошла до нашего приезда в Москву, Колесникова остановила меня жестом.

— Погоди. Дай поесть спокойно.

Я погодила. Честно говоря, я ожидала увидеть в ее глазах изумление, смешанное с недоверием, услышать восклицания и придыхания — короче, эмоции. Но их не последовало. Колесникова молча сосредоточилась на пицце. Я тоже принялась за свой телячий эскалоп. Мы заказали еще вина. На мою просьбу принести пепельницу, Витторио де Сика сообщил, что в его ресторане не курят.

— Тогда без десерта и без кофе. Мы будем его пить в другом ресторане, где разрешают курить.

Маэстро окинул взглядом свое опустевшие заведение. В дальнем углу было занято еще только два столика.

— Ладно, — сказал он, — не могу отказать такой прелестной девушке. Клиенты уже ушли, — он глянул на часы, — и уже до вечера здесь никто не появится. Вот вам ваша пепельница, курите.

И, со сладчайшей из улыбок, маэстро вручил каждому из нас меню, чтобы мы выбрали десерт, после чего удалился, подсчитывая, должно быть, сколько он еще получит за кофе и десерт с таких транжир, которые заказывают к обеду дорогое французское вино.

Выпив, Колесникова распорядилась: «Давай дальше».

Я принялась рассказывать про мой визит к Константину, но Колесникова меня снова перебила: «Погоди!»

Подумав, она добавила:

— Я что-то не улавливаю в твоей истории! С какой-такой радости ты отправилась на поиски Елены? С чего же это ты взяла, Оля Самарина, что все эти покушения на тебя связаны с тайной твоего рождения? С чего же это ты решила, что тут есть вообще какая-то тайна? И что Лена Куркина к ней имеет отношение?

Я заставила себя посмотреть прямо в ее настороженные глаза. Конечно, я слишком много звеньев опустила в своем рассказе и ей не доставало логики. Но мне почему-то казалось, что в интересах самой Колесниковой знать как можно меньше о Шерил и людях, которые стоят за заказным убийством.

Поэтому я сказала серьезно:

— Мне подбросили записку — анонимную! — с указанием, что у меня есть шанс остаться в живых, если мне удастся поговорить с акушеркой Куркиной, которая знает тайну моего рождения…

Она все еще смотрела недоверчиво.

— И ведь это так, не правда ли? Вам мое имя о чем-то говорит, признайтесь, Наталья Семеновна!

Не ответив на мой вопрос, она задумалась.

— Значит, — если ты мне тут правду говоришь, — кто-то еще в курсе? — она покачала головой. — Ох, не нравится мне это… Ну, давай дальше.

Но «дальше» было уже не много чего, и я закончила свое повествование минут через пять.

* * *

Продемонстрировав снова полное отсутствие эмоций, Колесникова спокойно и сосредоточенно устремила глаза в меню со сладким и долго вчитывалась в названия, выбирая.

— Мне фисташковое мороженное со взбитыми сливками, — сказала она, наконец. — И кофе.

Джонатан сделал знак, и импозантный итальянец приблизился.

— У вас кофе настоящий, итальянский? Или американский?

То, что в этой стране называют словом «кофе», пить невозможно.

— Обижаете!

— Тогда три кофе и… — Джонатан посмотрел на меня.

Чтобы не разочаровывать маэстро, я тоже взяла мороженное. Джонатан ограничился кофе. И только когда мы остались одни, Колесникова, погрызывая зубочистку, произнесла озабоченно:

— Ты, значит, тоже считаешь, что Лену Куркину убили… Я сразу почувствовала, что дело здесь не чисто. А уж как узнала, что и Демченко на даче сгорела, так я тут же и решила, что надо делать ноги оттуда… Не нравится мне только, что вы меня нашли так быстро. Ведь если вы нашли, так и другие найдут, правильно?

— Я не знаю. Ведь вы мне еще ничего не рассказали! Но если у вас есть основания бояться, то самое лучшее, что вы можете сделать — это рассказать нам все, что вы знаете. Чем быстрее мы доберемся до истины, тем больше шансов у вас уцелеть. И у меня — тоже.

Колесникова кивнула в знак согласия и вдруг, откинувшись на спинку стула, посмотрела на меня как-то особенно внимательно.

— Вот уж не думала я, держа тебя, несколько часов отроду, в руках, что когда-нибудь придется еще свидеться… Да еще и в таких, мягко говоря, странных обстоятельствах.

Меня пробрал холодок. Не зря, ой не зря пересекли мы океан! Сейчас она мне расскажет то недостающее в этой истории звено, которое позволит замкнуть цепочку наших догадок и расследований!

— Ты вот спрашиваешь, небось, про себя, а чего это я боюсь? И каким это боком тут Наталья Семеновна замешана? И причем тут Лена Куркина? И главврач Демченко? И вообще другой роддом, если ты родилась в Ганди?

— Спрашиваю, Наталья Семеновна, еще как спрашиваю!…

— Ну, слушай сюда. Я все помню, будто вчера было…

* * *

— … Как-то вечерком Лена пришла ко мне. Не позвонила, а пришла — такие разговоры по телефону не ведутся. «Дело есть, Наталья», — говорит с порога. «Ты одна?»

Мои были дома, муж смотрел телевизор, дочка уроки делала. Но мы с ней прошли на кухню и дверь закрыли.

— У нас там одна краля родить должна. Так вот, ее ребенка надо пристроить так, чтобы комар носа не подточил. Никаких бумаг, никаких усыновлений, никаких следов, понимаешь?

— Кто такая? — спрашиваю.

— Зачем тебе? — Лена усмехнулась. — Меньше будешь знать — дольше проживешь!

Колесникова замолчала, словно зацепившись на этой фразе. И, покачав головой, произнесла:

— Не знала она, как была права! Не знала и не думала, что поговорочка эта ей аукнется через двадцать один год…

Она помолчала, пожевав зубочистку, и снова заговорила.

— Ну и вот, сказала она мне, значит, такую фразу, а я настаивать не стала. У нас всякое случалось в роддоме, и секреты случались, роды тайные, усыновления «по знакомству», — всякое бывало… И это между нами вроде правила было: раз тебе сами не говорят — так и не лезь. Я и не стала лезть. Спросила только: «Когда роды-то должны прийти?»

На днях, говорит. Срок у нас на 11 мая, плюс-минус, сама знаешь.

— Ну, — спрашиваю я, и чего тебе от меня надо, говори!

— Мертворожденного, — отвечает она, и так мне в глаза смотрит, вроде спрашивает, поняла ли я.

Я поняла:

— Подмену сделать, значит, — говорю.

— Именно. Мы тоже ждем, но два роддома — надежнее. Где первый мертвячок родиться, там и будем подменивать.

— А если девица ваша еще не разродится к тому времени?

— Ну ты как скажешь! Стимуляцию сделаем, не понятно, что ли? А ты потянешь со своей роженицей, голову поморочишь — мол, асфиксийка вышла, придушился пуповиной ребеночек ваш, пока в реанимации находится… Да и ей самой анестезийку вкати, пусть поспит, чтобы тебя вопросами лишними не беспокоила!

— Только, Лена, надо все четко устроить. Ты же понимаешь, что она, как только глаза откроет, пол начнет спрашивать! Если ваша еще не разродится — что я говорить-то буду?

Наш десерт уже прибыл и Колесникова, не прерывая свое повествование, аккуратно прихватывала длинной ложечкой мороженное из стеклянного кубка.

— Тогда, Оля, не было этой всякой техники — ультразвук, радиография и прочее. Тогда на глазок угадывали. Вот Лена мне и говорит: «Демченко считает, что девочка будет».

Ага, думаю, делишки, значит, главврач проворачивает. Ну, врач-то она опытный, глаз-алмаз, если сказала — девочка, значит на девяносто девять процентов можно верить.

— Да ты не волнуйся, — уговаривает меня Лена, — пока твоя мамаша прочухается, так мы уже тебе ребеночка привезем! Главное, чтобы ты так устроила, чтобы одной быть на родах. Посторонние нам не нужны.

— Не бойся, это я организую. Лучше вот что скажи, что я с этого иметь буду в благодарность? «Спасибо» от Демченко?

— Пять тысяч.

Рублей, конечно. Это, к вашему сведению, по тем временам сумма большая была. Даже очень большая. Машину можно было купить.

Я согласилась. Деньги хорошие, да и дело-то неплохое. Какая-нибудь школьница-дура, наверняка дочка какой-то шишки, залетела по глупости, и ей ребенок ни к чему, ясное дело. И теперь, видишь, надо концы в воду, чтобы уже никто и никогда не вытащил из кармана: а вот, мол, сама была ребенком и ребенка внебрачного родила! Двадцать лет назад на это не так смотрели, как сейчас… А у меня знаешь сколько женщин было, которые убивались, глядя на мертвое дитяти? Смотреть на них тошно, сама готова с ними выть. А тут кому-то такой подарочек выйдет! Так что дурного я в этом ничего не видела. Плюс деньги. Во всех отношениях хорошо, правильно?

* * *

Я сделала неопределенный жест, похожий на согласие. Попросив Колесникову подождать, я перевела Джонатану.

— Вот почему мама моя уверена, что я ее родная дочь, — добавила я. — Я знала, что она меня не обманывала! Ее саму обманули… Но, самое интересное, Джонатан, что…

Джонатан положил свою руку на мою: «Давай дослушаем до конца, ладно? Обсудим потом.»

* * *

— Перевела? Ну, слушай дальше…

Колесниковой явно не терпелось рассказать нам эту историю до конца — то ли тайна ее тяготила, то ли наше внимание льстило, интерес к ее персоне, то ли ей поговорить не с кем было на Брайтоне…

— … Дело сорганизовалось без проблем. Я уже знала, что у Самариной ребенок был мертвый, но ей ничего не сказала. Предупредила Лену Куркину, что двенадцатого с утречка начнем стимулировать у Самариной роды — мертвый-то сам не рождается! И ждать нельзя было — интоксикация могла начаться у роженицы. Лена мне и говорит — у нашей крали первые схватки начинаются, так что все тип-топ, успеем… В результате их «шишкина дочка» родила на пол суток раньше, чем твоя, Оля, мать.

Колесникова вдруг замолчала. Избегая моего взгляда, она вытащила изо рта зубочистку, внимательно посмотрела на нее — зубочистка ее вся размочалилась, и Колесникова потянулась за новой. И только, заправив острую деревянную палочку в рот, она перевела на меня взгляд, в котором обнаружилось некоторое смущение:

— «Мать»… Это я так говорю, но ты же поняла, что тебе эта женщина не мать, да?

— Не беспокойтесь, Наталья Семеновна, я это уже давно поняла.

— И как… Ты ничего, не очень расстроилась?

— Не очень, — я ей улыбнулась ободряюще. — Я ее считаю свое мамой, чтобы там ни было. И я ее очень люблю. А та, которая от меня отказалась — меня не интересует.

— И правильно! Так, значит, эта Самарина — хорошей женщиной оказалась? Тебе хорошей матерью?

Муки совести? Глядя на мощное телосложение Колесниковой, на ее уверенный вид, на лицо, не отражающее никаких эмоций — если они вообще были — я с трудом могла предположить, что эта разбитная и деловая баба способна испытывать муки совести. Но, похоже, именно так оно и было, потому что она добавила, получив в ответ мой подтверждающий кивок:

— Вот и хорошо. Видишь, у меня чутье. Я тогда так сразу подумала: дело это хорошее…

— И вы не ошиблись, Наталья Семеновна. Мама у меня замечательная.

В ее лице промелькнуло растроганное выражение, которое ей не шло, не вязалось с ее гренадерской внешностью. Впрочем, оно тут же исчезло.

— Я про что говорила? — вернулась к теме Колесникова.

— Что я уже родилась, когда…

— Ага, вот. Ну значит, мать твоя услышала, что ее ребеночек не кричит, забеспокоилась. Я ей наплела про небольшую асфиксию, ребенка унесли, ей сказали, что девочка родилась — в тот момент я уже наверняка знала, ты уже была в дороге из роддома в роддом. А вскоре и мертвячок отправился в обратном направлении — для порядка в отчетности. А то у меня по роддому проходил один лишний… Понимаешь теперь, как вышло-то все?

— Понимаю. А отчего ребенок моей мамы умер?

— Не справился ее организм. У нее-то у самой мальчонка был — слабенький, маленький, как недоношенный, хотя она все девять месяцев проносила… Уж как она счастлива была, когда я ей тебя показала! Щечки у тебя были, как яблоки, глазки синие, пух на головке белый, и на плечиках — тоже пух, как персик! Ты, я смотрю, потемнела, а?

— Потемнела, — согласилась я, потрогав для верности свои крашеные волосы. — А чего же вы опасаетесь, Наталья Семеновна? Вы же толком ничего не знаете? Ни кто, ни что, какая «шишка», какая дочка — ровным счетом ничего!

— Потому, может, и жива до сих пор… А Лены Куркиной — нету больше. Машина ее, понимаешь, сбила… Сбить-то сбила, да вот какая машина? Чья машина? И отчего сбила Лену Куркину? Вот что интересно!

Она посмотрела на меня, словно желая убедиться, что мне тоже интересно. Мне было интересно, даже очень интересно, что я и немедленно изобразила на своем лице и даже переспросила:

— Отчего же?

— А оттого, что жадность ее сгубила.

— ?

— Да-да, за длинным рублем Лена погналась. Я понимаю, каково ей жить на пенсии, без доходов, без связей… Раньше не так было: мы были уважаемыми людьми, если что достать надо — все к нашим услугам, все могли! А сейчас как? Доставать уже ничего не надо — все есть, иди и купи, были бы только деньги. Вот тут-то и загвоздка: денег-то всего — пенсия! Не разживешься. И вот вбила она себе в голову заработать на старом секрете…

Явилась она ко мне в конце сентября. Помнишь, говорит, ту историю с ребеночком? Помню, отвечаю, а чего это ты вспоминать взялась? Да так… — хитрит Лена. А фамилию, говорит, той женщины, которой девочку отдали, тоже помнишь?

Я ей в ответ: ты чо, мать, через столько-то лет помнить? Да я ее сразу и забыла!

А я тогда и вправду не помнила.

— Колись, — говорю, — Елена, чего темнишь?

— Да я вот думаю, можно было бы подзаработать теперь… Не можешь узнать фамилию-то?

— Это в архивах надо смотреть, а кто же меня туда так просто пустит, я там уж семь лет как не работаю, и персонал весь сменился!

— Ну не весь же! Кто-нибудь да остался из старых коллег, вот ты и попроси…

— Ты смешная, о чем я просить стану? Если бы я сама перебрала карты рожениц, так я бы наткнулась и вспомнила фамилию, а так — чего я говорить буду? Найди мне всех, кто рожал в таком-то году в таком-то месяце? Я уж и не помню, какой год и месяц был…

— Май, — говорит Лена, — семьдесят четвертого года.

— Ну слушай, не знаю я. Подумаю… А кто же это тебе заплатит? Ну, найду я тебе фамилию, а ты явишься к женщине: здрасте, а ребеночек-то не ваш! И думаешь, побежала она тебе платить за такую радостную новость? Только беду в семью принесешь! Разве вот только если ты к другой собираешься, к той, которая родила…

— К примеру.

— Ленка, ты спятила. Шантажом собираешься заниматься?

— Ладно, ты не хочешь помочь? А то и сама бы заработала.

— Нет, — говорю я ей, — ты спятила и все тут!

— Да ладно, успокойся, я пошутила. Никуда я не пойду.

— Слава богу, — говорю…

* * *

Она меня больше не просила, но разговор мне этот запал. Я, действительно, попросила знакомых, оставшихся работать в Ганди, показать мне архивы. Толком даже не знаю, зачем. Нашла таки : Самарина Вера…

А Ленке я ничего не сказала. Мне эти дела не нравятся. К тому же я уже оформляла отъезд в Америку, к детям, и зачем мне лишние хлопоты? Мне бы деньги, конечно, пригодились для отъезда, разве же я возражаю, чтобы заработать! Но шантаж — это ж дело дурное! И опасное! Вон, как фильм какой смотришь — так всегда шантажистов убивают. То, конечно, кино… Да только через несколько дней Лена под машину попала. Мне отчего-то не по себе сделалось, мысль мелькнула, что уж не отправилась ли она и впрямь шантажировать мамашу той девочки, то есть твою… А уж когда спустя еще пару недель, я через общих знакомых услышала, что и главврач Демченко погибла, и снова несчастный случай, мне и вовсе нехорошо стало. Ну, думаю, пора мне к детям ехать. И уехала.

* * *

Наш стол давно был убран и Витторио де Сика поглядывал на нас с любопытным нетерпением. Ресторан был пуст и ему, видимо, хотелось спокойно отдохнуть несколько оставшихся часов до вечернего налета посетителей. Джонатан сделал знак, чтобы расплатиться.

Колесникова, закончив свою историю, как-то потухла, лицо ее озаботилось, закрылось. Пожив полтора часа воспоминаниями о прошлой жизни, в которой она была значительной фигурой, вершащей судьбы, причем в самом прямом смысле этого слова: в ее руках были жизни и смерти, в ее руках было будущее младенцев и их счастливых — или несчастных — матерей, она вернулась мыслями к настоящему, в котором был Брайтон-Бич, невеселая и одинокая жизнь «по талонам»… Эмигрантская жизнь, о которой я знала мало и понаслышке, мне показалась удручающей. Во всяком случае та, которую я увидела здесь.

* * *

В машине мы молчали, и только уже около ее дома, выйдя из машины, чтобы попрощаться с Колесниковой, я сказала ей:

— У вас, Наталья Семеновна, нет причин бояться. Вы не знаете, кто моя настоящая мать — а именно ей мешают люди, знающие тайну моего рождения. Ей мешаю я. Ей мешают — мешали — те, кто принимал у нее роды. А вы — вы тут не при чем. О вас даже никто ничего и не знает, скорее всего. Так что спите спокойно.

— Твоими бы устами… Ну, спасибо за обед.

Она было дернулась, чтобы идти, но осталась на месте и, помявшись, спросила:

— Ты… Ты правда счастлива со своей матерью?

— Правда!

— На меня зла не держи… Что делать-то будешь теперь? Чем-нибудь я тебе помогла своим рассказом?

— Наверняка. Хотя пока не знаю, как.

— Смотри, берегись. Дружок-то у тебя хороший. Спокойный такой, внимательный. Даром что не понимает, а все сечет. Глаза такие — ух! Он у тебя прямо как этот, боди-гард. Все видит, все примечает, все оценивает.

— Да? — удивилась я. — Я не обращала внимания…

— Куда тебе! Ты разговоры ведешь, занята. А он свое дело знает. Хороший парень. Смотри, не упусти! А то, «друг», понимаешь… Будешь в «другах» держать, так он себе другую найдет, — за ним, небось, прихлестывают девки. Нынче девицы разбитные такие, на мужиков прямо кидаются! Раньше мужчины за дамами ухаживали, теперь — девушки все обхаживают, а парни ломаются да глазки строят… Так что гляди, Оля Самарина, не упусти своего «друга»! Это я тебе говорю, как…

Она запнулась на мгновенье.

— Ты мне как крестница, можно сказать… Даже больше. Ведь это я твою судьбу определила.

Она дотронулась до меня как-то легко, почти робко, и с неуклюжей нежностью потрепала по плечу. Мне показалось, что ей хотелось меня обнять, но она постеснялась. Я протянула ей руки навстречу.

Колесникова обхватила меня и я пропала в ее мощных, крепких руках. Она постояла так, легонько похлопывая меня по спине, словно я была плачущим младенцем, и меня надо было успокоить, затем взяла меня за плечи и отодвинула от себя на расстояние вытянутых рук, вглядываясь в мое лицо. В глазах ее блестели слезы умиления.

— У тебя адрес мой есть… Черкни открыточку-то… Жива, мол, здорова… Я через год к детям должна переехать, ну я тебе тогда адресок пришлю тоже… А? Черкнешь?

— Обязательно, — сказала я искренне.

* * *

Вот уж не думала я, что моя ложь сделается почти правдой и я найду-таки свою «крестную»! Что ж, с прибавлением в семействе, поздравила я себя. Семья растет не по дням, а по часам: только новенькая мамаша обнаружилась, как и крестная подоспела… Но я испытывала нежность к этой здоровой, крепкой бабище, не умеющей выражать свои эмоции. Неприступная и властная начальница в былые времена, гроза робких рожениц и их нервных родственников, деловая по-советски дама, умевшая поддерживать нужные связи, проворачивать аферы и зарабатывать деньги, она при этом сумела сохранить в неприкосновенности свою душу, чувство справедливости, основные, базовые понятия добра и зла…

Без которых люди превращаются в равнодушные ничтожества, в убийц.

В таких, как Дима.

В таких, как моя родная мать.

* * *

Расставшись с Колесниковой, мы вернулись на Манхэттен — нужно было зайти в агентство Дельты и проставить даты в обратные билеты на Москву.

Места были. Были на сегодняшний рейс, были на завтрашний. Глядя на мое измученное лицо, Джонатан предложил провести вечер на Манхэттене, отдохнуть и лететь завтра. Я колебалась. Я хотела бы отдохнуть; я чувствовала, что силы мои на пределе, что нервы мои измочалены, что тело мое парализовано безнадежной, свинцовой усталостью… Но я не могла отдыхать, не доведя это дело до конца. Я уже ничего не хотела видеть, меня не интересовали достопримечательности г.Нью-Йорка, мне уже не нужен был Манхэттен, с его небоскребами, которые я, впрочем, и так видела — мы шли мимо них, мы заходили в них, и снизу они ничем не отличались от обыкновенных домов, напоминавших помпезностью сталинскую Москву. Чтобы понять, что это и есть знаменитые небоскребы Нью-Йорка, нужно было задрать голову, а еще лучше — полетать над ними на вертолете — оттуда хорошо видно, как они украшены, как они сверкают огнями… Не даром Нью-Йорк обычно показывают с высоты птичьего полета — снизу там смотреть особенно не на что. Ну разве что на крыс, разбегающихся от мусорных баков. Ну разве что на пересекающие Пятую Авеню боковые улочки, которые поражали трущобным видом — не где-то там, в Гарлеме, а тут, рядом, сразу же за углом шикарной Пятой Авеню…

— В Москву, — сказала я, — поедем в Москву…

 

ГЛАВА 2. ВИЗИТ К ДЕТОУБИЙЦЕ.

В самолете я спала, скатившись головой на грудь Джонатана. Он запустил свою пятерню в мои волосы и задумчиво ворошил их. Я отказалась есть, я отказалась пить, — я спала.

Только один раз, помню, я проснулась. Мне было холодно. Джонатан снял сверху мою дубленку (купленную, в дополнение к пальто, еще в Англии на случай больших морозов) и сел снова, прижав меня к себе и прикрыв сверху дубленкой.

— Так хорошо? — прошептал он, склонив свою голову к моим волосам.

Я в ответ поцеловала его руку, проходившую под моим подбородком. А он меня — в макушку…

И в этом было столько невысказанной нежности и столько любви, что я тихо заплакала в дубленочной норке. От счастья.

* * *

За иллюминатором брезжило утро. Разносили завтрак. Многие пассажиры еще спали, так что на завтраке компания «Дельта» явно сэкономит. Но не на мне лично. Я выспалась и была голодна.

Я осторожно выпрямилась, выпроставшись из рук Джонатана. Он спал. Я натянула на него соскользнувшую дубленку.

Джонатан приоткрыл глаза и посмотрел на меня из-под черных ресниц.

— Спи, спи — зашептала я.

— Доброе утро, бэби, — тихо проговорил он сонным голосом. — Выспалась?

— Выспалась. А ты спи.

Джонатан послушно закрыл глаза.

Я откинула свой столик и махнула рукой стюардессе, высматривающей желающих позавтракать.

Тихо, чтобы не разбудить Джонатана, я орудовала над своим подносиком с едой и размышляла…

* * *

Размышлять было о чем. Теперь у меня в руках была практически вся информация — по крайней мере, вся, которую я могла добыть. Но достаточная для того, чтобы четко представить себе картину.

Итак, Зазорина родила нас с Шерил тайно. Она уже не была школьницей, и я не знала, был ли ее отец «шишкой», но, по каким-то причинам, она свои роды желала скрыть. Причины должны были быть вескими… Была ли она в то время замужем и забеременела от другого? Или была не замужем и не захотела стать матерью-одиночкой, да еще и с двумя детьми на руках? Собиралась делать карьеру и испугалась обузы и того душка, который все же всегда был вокруг слов «мать-одиночка»?

Ее биография на сорванном мною листочке была слишком туманной и короткой — теперь не в моде бывшие комсомольские и партийные должности, а какие же иные «вехи» можно найти в биографиях сегодняшних кандидатов? И все же по каким-то обтекаемым фразам я догадалась, что Зазорина была комсомольской активисткой. Тогда же, должно быть, она и почувствовала вкус к власти и политическим интригам…

Как бы то ни было, Светлана Ивановна уже в молодости продемонстрировала политический подход к действительности: она поняла, что раз она отказывается от детей, то надо это сделать так, чтобы никто и никогда не сумел этот порочащий женщину факт вытащить на свет божий.

… Интересно, а знал ли наш отец — ведь был же у нас какой-то отец, правильно? — о том, что она беременна? Или будущий политик сумела обмануть и его?…

Казалось бы, обо всем подумала юная комсомолка, обо всем позаботилась, все устроила и организовала.

И вдруг, двадцать один год спустя, выходит осечка. Зазорина уже, небось, и думать забыла о своих двойняшках, как является к ней Елена Петровна Куркина. Наверное, каждый раз, видя по телевизору лицо депутатки и председательши-президентши всевозможных женский организаций и движений, Елена Петровна чувствовала зуд: она единственная знала подноготную этой образцово-показательной женщины!

Нет, не единственная: еще главврач. Пойдя столь неосмотрительно шантажировать Зазорину, Куркина невольно подставила еще и главврача Демченко. Как только Зазорина отдала себе отчет в том, что есть два человека, знающих ее тайну, она поняла, что ей нужно от них немедленно избавиться.

Но, прежде, чем избавиться, она не могла не поинтересоваться, куда и к кому попали ее дети. О Шерил она могла знать и даже получить долю вознаграждения за нее… Уж кто нашел контакт с бездетной американкой — главврач или сама комсомолка Света Зазорина — теперь можно только гадать.

Или у нее самой, что ли, спросить…

А что? — подумала я, — вот так взять и пойти. И спросить. Здрасте, Светлана Ивановна, у меня вопросик: хорошо ли вам заплатили за дочку? И посмотреть в глаза…

Я аж зажмурилась, представив себе эту сцену. Ух, я бы ей сказала! Я бы ей все сказала! Прямо в холеное лицо! Прямо во лживые глаза!…

Ладно, отвлеклась я от своих рассуждений. Сосредоточимся. Значит, она должна была спросить, куда отправились детишки — хотя бы для того, чтобы понять, существуют ли еще люди, посвященные в эту тайну. Что ей ответила Куркина? — Что она не знает. Американкой занималась не она, и вряд ли о ней что-то действительно знала. Там орудовала главврач Демченко — с самой Зазориной или без нее, но во всех случаях — без Куркиной. В чьи руки попала вторая девочка, то есть я, она тоже не знала. Мною занималась Колесникова.

Ну, и что же наша депутатка? Она должна была понять, что есть еще где-то кто-то, причастный к ее секрету. И тогда она рассудила: пока мы с Шерил существуем, будет всегда угроза, что возникнет очередной энтузиаст заработать денежки на ее секрете. И для пущей верности энтузиаст ведь может взяться нас разыскать! А там, не приведи господь, не просто с угрозой раскрыть тайну явится, а прямо с нами за ручку: вот они, грехи молодости.

И Зазорина принялась за нас.

Каким-то образом попал в этот круг Игорь. В принципе, понятно: он человек, в политических кругах знаменитый — о нем ходит молва, что нет такой задачи, которую бы он не мог разрешить.

На него вышли, может через знакомых, и позвали. Предложили задачу: найти двойняшек.

Вряд ли ему объяснили, для чего.

А он не догадался.

* * *

Только как Игорь, столь проницательный и предусмотрительный, просчитывающие свои и чужие действия и мысли на несколько ходов вперед, — мог не догадаться?

Это оставалось для меня загадкой.

* * *

Ниточку Игорь начал тянуть со стороны Шерил — значит, он получил в руки какую-то зацепку. От Зазориной? Или успел побеседовать с Демченко до пожара?

Как бы то ни было, Игорь принялся за поиски Шерил. Родители ее погибли в авиакатастрофе много лет назад, и понадобилось время, чтобы понять, куда делась девочка.

Рано или поздно, Игорь вышел на Кати… По адресу отправился Сережа. И Кати ему сказала, что Шерил в Европе.

Сережа должен был заехать в Париж, чтобы привезти мне посылку от Игоря. Наверняка по ходу возникла идея пошарить по справочным Парижа для начала, раз уж Сережа там… Да, именно, поэтому он собирался задержаться!

И тут я Игорю по телефону сообщаю, что похожую на меня девушку зовут Шерил Диксон! Та Диксон, которую он ищет!

Он понял, что вторая девочка — это я. И тут он испугался. Тут он стал думать, а зачем это девочек ищут…

И понял, зачем.

Он потребовал, чтобы я срочно переехала, замела следы, и рассталась с Шерил. Шерил он отдал на заклание, но меня попытался спасти. Он попытался повернуть это дело вспять — но поздно. Сережа все понял, заложил его, обошел его и стал служить напрямую заказчице…

И где он теперь, Игорь?

* * *

… Ну а дальше мы все знаем. Дальше мы принимали самое непосредственное участие во взрывах и покушениях в роли их жертвы…

Да, теперь мне все ясно.

Не ясно только одно: что делать-то?

Идти в милицию? Оля Самарина против депутата Зазориной? Смешно, ей-богу.

А куда же идти?

Не знаю.

И вдруг у меня мелькнула мысль: к журналистам. В прессу. Найти несколько имен из самых независимых репутаций, приготовить конверты, и…

И пойти к Зазориной.

И сказать ей: я вас презираю. Я вас не боюсь. Я не могу тягаться с вами в этой стране, которую вы разворовываете и потом коррумпируете, подкупаете все и всех на ворованные деньги — милицию, суд — всех тех, у кого я должна была бы искать защиты против вас, но не могу… Но вы немедленно остановите охоту на меня и на Шерил, иначе ваша старая тайна побледнеет на фоне новых деяний: смерть акушерки и главврача, убийца Дима, посланный в Париж на охоту за нами с Шерил — представляете, как порезвятся газеты и журналы, имея в руках такой материал? И вы, даже если ни милиция, ни суд не найдут на вас управы, уже никогда не восстановите потерянную безвозвратно репутацию! Из всех ваших званий у вас останется только одно — матери-убийцы!!!…

* * *

Да, у меня в руках было только одно средство: шантаж. Наша с Шерил жизнь в обмен на молчание. И никто никогда не будет судить убийцу. Потому что если она, под угрозой разоблачения, остановит охоту на нас, то и я должна буду сдержать свое слово.

А если обмануть? Если ей пообещать молчание, а потом все-таки передать эту информацию журналистам?

Тогда меня убьют раньше, чем я успею подержать свежий номер в руках. Кто-нибудь да донесет о том, что в прессе готовится бомба.

Так что придется мне молчать…

Как это гнусно.

А есть ли у меня другой выход?

Нет.

* * *

— Что ты хочешь теперь делать, Оля?

Джонатан, оказывается, уже не спит.

Что я хочу?

Я хочу поехать к Шерил. Я хочу встретить ее осмысленный взгляд, прижать ее к себе, рассказать ей про все, что случилось со мной и что я пережила за эти дни.

Я хочу прийти к маме и кинуться ей на шею, и сказать: вот она я! Жива и здорова, не волнуйся, мамочка…

Но я не могу делать то, что я хочу.

* * *

— Я пойду к Зазориной.

Впрочем, я действительно хочу пойти к ней. Я уже предвкушаю, как я все выскажу ей! Как безжалостная, хлесткая правда — хлеще, чем пощечины! — зазвучит в ее кабинете! Как она будет пугливо коситься на дверь, боясь, что нас услышат! Как она побледнеет, посереет, постареет!

О, как я буду торжествовать, увидев все это!!!…

* * *

Джонатан молчит. Отчего это он молчит?

— Тебе не нравится эта идея?

— Не очень. У тебя нет никакого другого решения? Иного хода?

— Боюсь, что нет. Обращаться к властям — она меня переиграет, она задушит расследование в самом начале. И меня заодно.

— То есть, про такую демократическую роскошь, как следствие и суд — нам забыть?

— Боюсь, что да…

— Но идти к ней — опасно.

— Ну не прямо же в ее кабинете меня достанет пуля наемного убийцы! Сам поход к Зазориной ничем не опасен. Я рискую потом. Но для этого я приготовлю большой и подробный отчет, размножу его в нескольких экземплярах, разложу в конверты с адресами газет и журналов и оставлю тебе на сохранение. Чуть что — конверты отправятся по адресам. Кроме того, у нас есть видеокассета с Димой, когда он следил за Шерил, наша с Шерил фотография — две копии Зазориной, протоколы французской полиции и сам Дима в руках у комиссара Гренье!

— А пресса…?

— Частично подкупна, частично контролируема, но не вся. К тому же издания, которые контролируют политические враги Зазориной, — хотя бы тот же Василий Константинович — с удовольствием вываляют ее в грязи. И я ей не премину на это намекнуть. Не волнуйся, после этого она станет смирной. С ней не справятся органы правосудия? — так с ней расправятся ее противники и конкуренты!

Джонатан задумался.

Самолет начал приземляться.

* * *

Весь день до позднего вечера мы провели в квартире Игоря. Я печатала на компьютере, Джонатан нервничал и не отходил от окон. Ему не нравилась идея работать в этой квартире, а мне не нравилась идея печатать на взятой на прокат машинке. Тот, кто работал на компьютере, уже не может тюкать на машинке — это все равно как после трактора взяться за мотыгу.

Закончив работу, мы тщательно уничтожили следы моего текста в компьютере, как и следы нашего пребывания в этой квартире.

Поздним вечером мы уходили оттуда со объемистой стопкой отпечатанных на принтере копий моего двадцитидвухстраничного отчета. Для верности у меня в кармане лежала еще и дискета.

Еще полночи в гостинице я надписывала большие коричневые конверты и раскладывала по ним мои копии. Когда я свалилась спать, было уже четыре утра.

По закону подлости, я не могла уснуть. Я думала о предстоящей встрече. Я нервничала. Я перебирала в уме слова. Сердце мое глухо билось.

Заснула я на рассвете.

* * *

— Добрый день! — Зазорина улыбалась мне вежливо и доброжелательно. Каждому, кто входит в этот кабинет, сразу становится ясно: перед ним само воплощение слуги народа, Депутат с большой буквы, который несомненно воплотит все чаяния своего избирателя.

— Присаживайтесь. — Голос у нее был мелодичный, чистый. — Чем могу быть полезна? — Приятная улыбка не покидает ее красивого, холеного лица. Такой и должна быть депутатка: «дама, приятная во всех отношениях»…

Я в ответ не улыбнулась.

Я демонстративно осталась стоять.

Она посмотрела на меня удивленно.

— Вы не хотите сесть? Нам так было бы удобнее разговаривать, не правда ли? — мягко сказала она.

— Вы не находите, что мы с вами похожи? — спросила я, глядя на нее в упор.

— Да, есть некоторое сходство. Я сразу обратила внимание…

Она мне дружески улыбнулась.

— Вы еще не знаете, какое сходство! Я ведь тоже блондинка, это я просто покрасилась!

— Правда? — с фальшивой любезностью произнесла она.

Она ничего не поняла.

Она подумала, что я привираю насчет блондинки.

Она наверняка решила, что мне просто льстит сходство с известным человеком, то есть — с ней. Как будто я принадлежу к числу тех истеричных идиоток, которые собирают автографы у звезд и подражают своим кумирам!

— Присаживайтесь же! — настойчиво произнесла Зазорина. Ее насторожило мое поведение, но она старалась не подавать вида. — Какое у вас ко мне дело?

Я не села.

И не ответила.

В лице у Зазориной мелькнуло раздраженное удивление, но тут же исчезло. Эта женщина владела собой. Правильно, в политике другие не выживают.

— Вы предпочитаете стоять? — снова улыбнулась мне депутатка, однако, улыбка ее была теперь натянутой. Она почувствовала, что что-то здесь не так, но еще не поняла, что именно…

Ну ничего, сейчас поймет.

Я приблизилась к ее столу и оперлась на него руками. Лицо ее было прямо передо мной.

— Мне двадцать один год, — отчеканила я. — Когда я родилась, в мае семьдесят четвертого года, вам тоже был двадцать один год.

Зазорина вскинула брови. Точно таким же образом, как это делали мы с Шерил: одна выше другой.

— Сейчас вам сорок два. У вас семья. Два сына, кажется.

— Я не понимаю, какое это имеет значение?

Она говорила все так же вежливо, но голос ее утратил доброжелательность, стал холоден. Видя, что я не собираюсь отвечать, она добавила, на этот раз уже откровенно ледяным тоном:

— Вы пришли ко мне по делу, или чтобы мою семью обсуждать? В таком случае я попрошу вас покинуть мой кабинет!

Зазорина поднялась со своего места, давая мне понять, что аудиенция окончена. Рука ее потянулась к селектору.

— Да, — сказала я веско, — я пришла к вам, чтобы обсудить вашу семью. Только не эту, в которой у вас два сына. А другую. В которой у вас были две дочки.

Рука застыла на весу. Медленно опустилась. Начало доходить, видать.

Краска медленно покидала ее лицо.

— Откуда вы…

Она не договорила. Белая, как бумага, она смотрела на меня во все глаза.

Я не отвела взгляд. Я сказала непринужденно, с улыбочкой:

— Теперь вы понимаете, почему мы с вами похожи.

Зазорина оперлась на стол. Мне показалось, что она сейчас грохнется в обморок.

Склонившись к селектору, она произнесла с трудом: «Зоя, ко мне никого не пускать и звонки не переводить. Меня нет.»

Подняв на меня взгляд, в котором было столько боли, что я даже удивилась, она тут же отвела глаза.

Тяжело села, как-то боком. Все еще не глядя на меня, кивнула:

— Сядь, наконец.

Я села.

Она заставила себя посмотреть мне в глаза и было видно, что это усилие далось ей нелегко.

— Как… — голос ее не слушался, и она зашлась в кашле, покраснев. Достала платок, промокнула губы и нос.

— Как ты меня нашла? — выговорила она, наконец.

— А вы думали — не сумею?

Молчание.

Я тоже молчала, мне-то что. Я не тороплюсь.

— Как тебя зовут? — спросила она тихо.

— А вы не знаете?

— Нет.

— Вам что, не доложили? Или вы не захотели узнать наши имена? Вам так было проще?

— Нет… Я… — она снова отвела глаза и уставилась на свои холеные руки с тщательно сделанным маникюром, сложенные на столе. — Я просто… Сейчас предвыборная кампания, времени мало… У меня руки не доходят до всего, по двадцать человек в день приходится принимать… Мне так и не удалось…

— Не удалось? Нет, вы не хотели! Нашими поисками занимались для вас ваши подручные — что вам стоило поинтересоваться у них? Но нет, куда там! Зачем?! А вдруг что-нибудь типа совести проснется — некомфортно как!

Зазорина молчала, глядя на меня какими-то потухшими глазами. Я ждала.

— Я совсем не так представляла нашу встречу… — тихо произнесла она.

— А как? Вы предпочитали в виде урночки с пеплом?

Зазорина удивленно раскрыла свои голубые глаза. Красиво, ничего не скажешь. И вид такой невинный придает… Я тоже так умею.

— Ты о чем говоришь?!

— А вы не знаете, да? — я с удобством расположилась в кресле, непринужденно закинув ногу на ногу.

Некоторое время она крутила остро отточенный карандаш между пальцев, не отвечая, глядя в стол.

Я болтала ногой.

Наконец, собравшись с духом, она подняла глаза, придала им внушительное выражение и сказала строго — как положено депутатке, президентше и что-там-еще:

— Мы говорим намеками. И я боюсь, что я не правильно тебя… Мне представляется, что я не правильно вас поняла с самого начала. Давайте внесем ясность!

— Ага, вперед ногами.

— Что?

— Ничего. Это мне просто представилось, как ясность вносят вперед ногами в ваш кабинет. В гробу и в белых тапочках.

— Вы… Послушайте, я вас прошу воздержаться от подобного юмора! Это уже… Ваше поведение выходит за все рамки! — голос уверенно взлетел вверх, она выпрямилась за столом. — Прежде всего, кто вы такая?!

* * *

Светлана Ивановна, кажется, решила, что ей все примерещилось, как дурной сон. И, показалось ей, что вот сейчас, при помощи начальственного голоса и важной осанки, она сумеет разогнать наваждение в моем виде.

— Меня зовут, — я вскочила с кресла, заложила руки за спину и, выпятив по-детски живот, запищала дурашливым ребячьим голоском, — меня зовут Оля Самарина, я живу в городе Москве, столице нашей Родины, я очень люблю дедушку Ленина и дедушку Мороза, и стараюсь быть хорошей девочкой, потому что дедушка Ленин так бесплатно завещал, а дедушка Мороз за это подарки дарит, а вот мама моя мне подарков не дарит, она меня ни капельки не любит, она от меня избавилась при рождении, но я нечаянно обратно нашлась, и она в наказание послала киллера, чтобы он убил меня за плохое поведение…

Зазорина схватилась за голову.

— Перестаньте! — закричала она. — Немедленно перестаньте паясничать!

— Почему? — сделала я невинные глаза, точно такие же, как она пятью минутами раньше. — Вам не нравится? — похлопала я ресницами. — А мне, представьте, не нравится, когда меня хотят убить. Только вы мое мнение не спрашивали!

Зазорина все не разжимала рук, пряча за ними лицо.

Я добавила, чеканя каждое слово:

— И не думайте, что вам удастся от меня избавиться! На этот раз — нет. Я приняла меры. Вся журналистская братия города Москвы, только и ждет развязки этой трагикомедии! — Я вскочила с кресла и последние слова уже просто выкрикивала ей в лицо, все еще прикрытое руками. — И если хоть волосок упадет с моей головы или с головы Шерил, — вы услышите такой хор, что вам уже жизнь малиной не покажется! Вы будете бежать и не находить места, чтобы спрятаться! Хотя никто не будет за вами гнаться, чтобы вас убить! Самое смертельное оружие, которое вам грозит — это журналистский микрофон! Но это оружие для вас пострашнее пистолета! Пострашнее бомбы и отравленных конфет! — орала я. — От вас даже мокрого места не останется! Вы даже собственным сыновьям в глаза смотреть не сможете!!!…

* * *

Я выдохлась.

Наступила звенящая тишина.

Еще несколько мгновений этого тихого звона, и я сойду с ума.

Зазорина отвела руки. Вид у нее был жалкий, измученный. Тщательно уложенные волосы растрепались под руками и теперь висели беспорядочными прядями перед потемневшими глазами.

— Сядь, — сказала она хриплым, сорванным голосом, будто это ее связки изнемогли от отчаянного крика, а не мои. — И не кричи так, тебя за дверью слышно.

— А нехай слышно. Мне-то бояться нечего.

— Помолчи, пожалуйста!!! Ты можешь вести себя по-человечески?!

— А вы? Вы себя по-человечески?…

— Закрой рот, — вдруг прикрикнула она. — И слушай.

Я затихла.

Раздался осторожный стук в дверь.

— Светлана Ивановна, все в порядке? — произнес голос за дверью.

— Да, да, Зоя, я же сказала, меня не беспокоить!

После небольшой паузы, Зазорина, наконец, посмотрела мне в глаза:

— Ответь мне вразумительно на мой вопрос: ты — моя дочь? Или скажем так: ты считаешь, что ты моя дочь?

— А что, до сих пор не понятно?

— Ответь на вопрос: да или нет?

— Ну, да.

— Какие у тебя есть для этого основания?

— А у вас какие?

— У меня — пока никаких. Сходство — не доказательство.

— Ага, и поэтому, без всяких оснований, вы решили нас с Шерил убрать? Или мы грехи не вашей молодости? Или не вам мешает сам факт нашего существования?

— Я никого не собиралась «убирать», как ты выражаешься!… Я не понимаю, о чем ты!… Пожалуйста, я тебя прошу, перестань ерничать! Объясни мне, почему ты говоришь, то я хотела убрать вас с Шерил? И кто это — Шерил?

— Вы прикидываетесь?

— Нет, Боже мой, вовсе нет! Я ничего не понимаю!

— Шерил — это моя сестра. Близняшка. И ваша дочь, как и я.

— Откуда ты знаешь?

— От верблюда.

— Умоляю тебя, отвечай нормально! — В голосе ее слышались слезы. — Ты что-то путаешь! Я вас начала искать, но не нашла… Пока не нашла.

— Ага. Вы не нашли, верно. Для вас это сделали ваши подручные! Сколько вы за нас заплатили Игорю? А Сереже — вы платили отдельно, или это из гонорара Игоря? Они уж для вас постарались, они все нашли: и где мы, и как нас зовут! Вам только оставалось приготовить денежки для Димы! Во сколько он вам обошелся?! Во сколько вы оценили нашу жизнь?!!!

— Перестань кричать!!! — закричала Зазорина. — Перестань сыпать именами! Бред какой-то! У меня от тебя голова идет кругом! Что это за люди такие, кто эти все димы и игори? Ну кто тебе сказал, ну откуда ты знаешь, как зовут моих помощников, чем они занимаются и до какой степени успешно?! Да, я поручила одному человеку разобраться в этом деле! Но у меня не было ни имен, ни фамилий, я не знала, с чего начать, за что зацепиться!…

— Вы хотите сказать, что не знали, кому вы отдаете ваших дочерей? Что вы не получали деньги за одну из них от американки? Или эту операцию для вас тоже провернули ваши подручные? Вы хорошо заплатили Демченко? Или вы с ней поделились долларами от Вирджини?

— Что ты несешь?! Опять ты сыплешь именами! Что за Вирджини? Я никому ничего не поручала! — у Зазориной окончательно сдавали нервы. — И никаких долларов от американок я не получала! — Она выкрикивала слова, глотая слезы. — Я не отдавала никому детей! У меня не было детей! Мне сказали, что у меня мертвый ребенок родился! Мне даже его показали!!!

* * *

С последней фразой, с последней истеричной нотой, с последним всхлипом ее наступила тишина.

Я была растеряна. Я была повержена. Я была обезоружена.

Неужели все мои построения оказались ложными? Неужели все, что мы нагородили с Джонатаном, с дядей Уильямом, все это — не более, чем досужие вымыслы? Неужели истина, которая, казалось, наконец прояснится в этом кабинете, снова ускользала от меня?

Вся моя злость, вся моя ненависть вдруг пропали разом. Не хотелось верить собственным ушам, не хотелось смириться с тем, что все усилия, весь проделанный долгий путь привели ни к чему, в тупик.

— Как это — мертвый ребенок? — с трудом выговорила я, все еще цепляясь за улетучивавшуюся надежду. — А мы… А двойняшки не у вас разве родились?

Кажется, вид мой был жалок. Зазорина, посмотрев на мое расстроенное лицо, встала из-за стола и пересела напротив меня в кресло для посетителей. Достала сигареты, предложила мне жестом.

«У меня свои», — подавленно ответила я и тоже закурила.

Зазорина придвинула мне пепельницу.

И проговорила:

— У меня.

— У вас!? Но как же… Но тогда почему вы говорите… Вы…

Она посмотрела мне прямо в глаза, словно призывая меня верить ее словам, и тихо ответила:

— Я не знала, что у меня родились двойняшки. Я двадцать один год об этом ничего не знала! До тех пор, пока, три месяца назад, ко мне не пришла одна акушерка… И сказала, что у нее есть секрет, который она хочет мне продать.

«Боже мой, — прошептала я, — вот оно что»…

— Ты что-то сказала? — спросила Зазорина.

— Я сказала: и звали ее Елена Петровна Куркина!…

— Ты ее знаешь?!

— Нет…

Я решила не вдаваться сейчас в подробности — всему свой черед.

Зазорина посмотрела на меня внимательно, но тоже ничего спрашивать не стала. Загасив окурок, она встала, сделала несколько шатких шагов по своему кабинету и остановилась спиной ко мне, оперевшись руками о стол. Потянулась к графину, налила в стакан воды.

— Тебе дать? — спросила, не оборачиваясь.

— Нет.

Мне показалось, что она достала какую-то таблетку. Выпила воду залпом. И заговорила, все еще стоя спиной ко мне:

— Куркина записалась на прием, как и ты… И, едва переступив порог этого кабинета, сразу сказала, что у нее есть сведения, которые для меня очень ценны. Но только она их мне расскажет в обмен на хорошенькую сумму в три тысячи долларов и на мою помощь в смене квартиры…

Оторвавшись, наконец, от стола, Зазорина повернулась ко мне, словно желая увидеть, что на моем лице написано.

На моем лице было написано предельное внимание. Еще не остывшее изумление. Проблески понимания.

Ее, кажется, удовлетворил мой вид. Ее лицо стало постепенно смягчаться, остывая от жесткого, истерично-высокомерного выражения.

— Я сначала хотела ее выгнать… — продолжала Светлана Ивановна. — Я думала, она принесла сплетни о ком-то — либо из политических соратников, либо из противников. Но она обронила фразу, что эти сведения касаются меня лично и что в моей жизни есть нечто, чего я сама не знаю…

Она меня заинтриговала. Мне захотелось узнать этот секрет. Но три тысячи долларов — сумма очень большая, у меня не было таких денег… Я деньги зарабатываю, а не ворую… О чем я и сказала ей.

"Как хотите, — ответила посетительница. — А было бы жаль оставить вас без правды. У вас ребеночек-то был живой… "

Конечно, я ахнула, конечно, что-то воскликнула: как живой, что значит живой?! Стала спрашивать подробности…

Три тысячи, настаивала Куркина. Секретик того стоит, поверьте.

Что было делать? Я ей пообещала требуемую сумму. Она потребовала перевести ей на счет половину завтра же, а на другую половину мы сторговались через неделю. Конечно, я ей и помощь с квартирой пообещала… И я вправду занимаюсь ее квартирным делом, хотя нынче это стало так непросто: купить — пожалуйста, а сменить через государственные каналы — уже почти невозможно…

— И что же она вам рассказала?, — нетерпеливо отвлекла я Зазорину от депутатских забот.

— Оказывается, меня «вели» с самого начала. Главврач роддома, к которой я пришла на консультацию как к одному из наиопытнейших гинекологов, меня напугала, что беременность у меня сложная, угроза выкидыша и того, что ребенок родится дефективный… Она предложила лечь на сохранение. Всю мою беременность я обращалась только к ней, и большую часть времени я пролежала у нее в роддоме на сохранении. Она мне ни разу не сказала, что у меня двойня. И когда наступили роды, мне было сказано, что ребенок может задохнуться и надо делать кесарево сечение… Спустя несколько часов, когда я проснулась после наркоза, мне сообщили, что младенец родился мертвым. И даже показали его маленький трупик… Это был мальчик.

Зазорина плакала.

Я, кажется, тоже.

* * *

Я до сих пор не знаю, какие чувства я испытывала. Чувств было много, они были разные и все какие-то заторможенные, как будто я их не столько чувствовала, сколько констатировала: там было сострадание к моей ровеснице Свете Зазориной, которой показали мертвого мальчика, родившегося, на самом деле, у Веры Андреевны, моей мамы; там было колоссальное, хотя еще до конца неосознанное облегчение оттого, что Зазорина не хочет меня убить; там рождалось что-то неопределенно-доброе к этой женщине, которая оказалась — была — моей настоящей матерью; и в то же время там уже угнездился новый страх, новый ужас — ничего еще не кончилось! Все надо начинать сначала!…

Светлана Ивановна утерла слезы.

Я тоже.

— Куркина не могла мне сказать, куда пристроили моих девочек. Она принимала у меня роды и знала, что мне подменили детей, но их судьбой, по ее словам, занимался другой человек… Однако, она взялась узнать. Разумеется, я обещала ей еще заплатить. Мне показалось, что она знает человека или людей, которые все это дело провернули, но не хочет мне их называть, чтобы я не добралась до них сама — она хотела подзаработать еще и на этой информации… И, хотя я понимала, что в этом принимала участие как минимум главврач, я решила, что Куркиной будет проще все разузнать и все уточнить…

— Я знаю, кто эти люди! И я могу вам рассказать, как дело было… Теперь я знаю все, Светлана Ивановна…

Я смутилась. Имя-отчество резануло слух — и мой и Зазориной. Но не называть же мне эту женщину, которую я вижу впервые в жизни, «мама»?

— Или почти все… — добавила я.

* * *

Я говорила долго. Ей я рассказала все: и про Шерил, и про Кати, и про Игоря, и про Джонатана; про Сережу и киллера Диму, про комиссара Гренье и про наши поиски по следам акушерок; и про мертвого мальчика…

Зазорина слушала, бледная, осунувшаяся. Черные тени легли под глазами.

Я сама была, наверное, не лучше.

Пепельница быстро наполнялась окурками.

Я говорила и думала: вот передо мной сидит моя мать. У меня уже есть мать; вот еще одна, которую я вижу впервые в жизни. Настоящая… А разве другая — не настоящая? Пусть меня разлучили с настоящей не по ее вине, но от этого ничто не умалится в моих отношениях с моей мамой, которая ненастоящая, и ничего само по себе не родится с этой, с настоящей….

В моей душе был тотальный сумбур.

* * *

— И ты решила, что это я подослала убийц, чтобы избавиться от грехов молодости?

— Решила… А что мне еще оставалось думать? Все сходилось, все совпадало… Вы занимаетесь политикой, вы возглавляете женское движение; узнай кто, что вы отказались от собственных детей — это означало бы конец вашей карьере… Но только… Если это не вы, тогда кто же? Кому же это мы помешали? Кому понадобилось вас обмануть? Кто послал убийцу? Я теперь уже ничего не понимаю.

— Зато я теперь понимаю все.

Я смотрела на нее в ожидании продолжения. Но и она молчала, думая о чем-то. Лицо ее приняло жесткое, суровое выражение.

Не выдержав затянувшейся паузы, я нарушила тишину:

— Вы хотите сказать, что вы знаете, кто…?

— Знаю.

— И кто же это?

Отвернувшись к окну, за которым белели заснеженные крыши, она тихо произнесла:

— Ваш отец.

* * *

От неожиданности я встала. И так и замерла перед моим креслом.

Я слышала, как Зазорина переговаривалась о чем-то по селектору со своей секретаршей.

Я все стояла, тупо глядя в противоположную стену. Зазорина потрясла меня за плечо.

— Очнись, Оля. Здесь невозможно разговаривать, нужно уйти отсюда. Но у меня есть одно дело, которое я не могу отменить, подождешь? Я постараюсь побыстрее.

Я кивнула и вышла из ее кабинета.

Джонатан ждал меня внизу. Он встревожился, увидев мое опрокинутое лицо.

— Это не она, — только и смогла выговорить я.

— Она — не твоя мать? — не понял он.

— Мать. Моя. Наша с Шерил. Но не она хотела убить нас.

Это наш отец…

* * *

Полчаса спустя Зазорина появилась из подъезда.

— Вот ты где… Я тебя высматривала в приемной.

Она уже пришла в себя, и лицо ее восстановило свои краски, как природные, так и косметические. Синие глаза были полны решимости.

— Это Джонатан, — представила я.

— Что ж ты сразу не сказала, что ты пришла с ним? Держишь человека на морозе! Садитесь-ка в машину.

Черный лимузин стоял у подъезда. Шофер открыл дверь.

— Мы на своей, — сказала я.

Сегодня с утра Джонатан взял в прокате «Нисан», на котором он и привез меня на Фрунзенскую набережную, к высокому дому, в котором расположился комитет партии Зазориной.

— Тогда следуйте за нами!

Зазорина села в свой лимузин и мы покатили в направлении Чистых Прудов.

* * *

Большой кирпичный дом, вахтерша в стеклянной будочке, огромная, превосходно обставленная квартира. Депутату живется неплохо в нашей стране, подумала я. И, поймав себя на этой злой ироничной ноте, спохватилась: впрочем, во всех странах депутаты живут хорошо. И это нормально!

— Располагайтесь, — Зазорина гостеприимно кивнула на свою гостиную. — Есть хотите?

— У вас дома… никого нет?

— Сейчас зимние каникулы. Мальчики с их отцом уехали в горы.

Тем лучше. Мне совсем были бы не кстати сейчас новые эмоции при виде моих братишек.

— Так есть будете?

— Вы не беспокойтесь, ничего не надо готовить. Так, может, пару бутербродов…

— А я и не беспокоюсь. У меня все готово. Ко мне домработница ходит, она готовит.

Через несколько минут на кухонном столе стояла тарелка с овощами, холодные котлеты, закипал чай.

— Давайте, налетайте. Нам надо торопиться. Дел куча. Вот так всегда, все сразу… Сейчас бы посидеть с вами, никуда не бежать, ни о чем не думать… Но нельзя. Надо эту компанию брать. Ешьте, я пока позвоню.

* * *

Я как-то не так себе представляла наш визит к ней. Все было слишком просто, слишком обыденно. Я все еще была под влиянием шока, тогда как Зазорина уже давно пришла в себя, уже владела собой и ситуацией, уже восстановила свои ухватки деловой женщины…

«Найди мне, кто был на связи с французской полицией по делу Самариной, — доносился ее голос из гостиной. — Да, Париж. У них там киллер наш, русский сидит. Уж ФСБ — наверняка, как же без них! Но у вас на Петровке тоже кто-то должен быть на подключке. Что значит „когда“? Сию секунду, немедленно! Жду.»

Она появилась в кухне.

— Поели? Чай пойдемте пить в гостиную.

* * *

Мы уселись вокруг низкого столика.

— Если вы говорите по-английски или по-французски, — сказала я, — было бы лучше, потому что Джонатан уже ничего не понимает, а я уже не в состоянии переводить…

Оказалось, что она свободно владеет английским и дальнейший разговор шел втроем.

* * *

— Светлана Ивановна, вы должны мне сказать, кто этот человек, — произнесла я вопрос, который сверлил мой мозг с тех пор, как я покинула ее кабинет.

— Прежде всего, Оля, давай мы сразу договоримся: ты будешь обращаться ко мне на «ты».

Я усмехнулась: мы говорили по-английски, а в этом языке нет разницы между «вы» и «ты».

— Зря усмехаешься. Ты называешь меня по имени-отчеству. Я понимаю, что вряд ли ты можешь называть меня мамой… К тому же это слово уже отдано другой женщине… Но если мы сразу не перейдем на «ты», то потом это будет намного труднее. Ты можешь, хотя бы, называть меня просто…

Она замолчала растерянно. В самом деле, как? Ее взгляд беспомощно устремился на Джонатана.

— Конечно, — сказал Джонатан. — Конечно, ты можешь называть ее Светланой! Тогда, заодно, мы будем с тобой в одинаковом положении: мне ведь ни за что не выговорить ваши отчества. Так что будем называть ее просто, как на Западе: Светлана. И ты, и я.

— Хорошо, я постараюсь… Так кто этот человек… Светлана?

— Ты его прекрасно знаешь.

— Я?!

— Твой Игорь работает на него. Это Тетерин…

— Василий Константинович?!!! Наш отец?!…

* * *

Она кивнула в ответ, не глядя на меня. Мне почудилось, что ей отчего-то стыдно признаваться в своей связи с ним. Но, так ли это было или нет, уже через несколько секунд она совладела с собой и принялась рассказывать:

— Он был полковником КГБ, начальником одного из отделов, курировавшего работу с молодежью. Я была большой комсомольской активисткой в те годы, работала в горкоме. Сейчас кажется странным, что можно было тогда во что-то верить… Но я верила, если не во все, то во многое. Недостатки системы казались исправимыми, стоило только за них взяться…

Василий Константинович был красавцем. К тому же, на нем лежал отпечаток того западного лоска, который был на людях, много ездивших за границу — в отличие от всех остальных советских граждан, не бывавших нигде, дальше «Клуба кино-путешественников». Сейчас я уже не могу и понять, как и отчего я могла влюбиться в этого подонка… Впрочем, до последнего времени, я не знала, до какой степени это подонок и негодяй… Но я уже много лет как поняла, что, несмотря на весь его лоск, он всего-навсего солдафон, ограниченный и тупой, — но хитрый и продажный…

Я от него забеременела. И во что бы то ни стало хотела рожать. Вася поначалу испугался — он был женат, причем не просто женат, а на дочке одного из членов ЦК. Он настаивал на аборте, но я — ни в какую!…

И вдруг, к моей большой радости, он сменил гнев на милость и, как по мановению волшебной палочки, превратился из раздраженно-недовольного любовника в нежнейшего и заботливейшего будущего папашу… Мне было плохо первые месяцы — тошнило, случались обмороки — и он привел меня «к лучшему специалисту в этом деле» — к главврачу роддома имени Ленина, Нине Александровне Демченко.

А уж она меня больше из своих рук не выпустила…. Вы знаете, мертвый мальчик… — голос ее неожиданно снова дрогнул.

— Если вы хотите, Светлана, я вам налью еще чаю, — заботливо предложил Джонатан.

Она улыбнулась ему.

— Не бойся, я плакать не стану… А чаю подлей.

Следя за тем, как Джонатан наливает чай, она продолжала:

— Узнав от Куркиной правду о моих родах, я в ярости помчалась к Васе. Я на него накинулась, как тигрица, я ему надавала пощечин, я ему все лицо исцарапала!

Она улыбнулась довольно, вспоминая сцену.

— Ему пришлось своих телохранителей звать… Только поздно он спохватился! Лицо его уже было в полосочку! И даже не в полосочку, а в клеточку: я и вдоль ногтями прошлась, и поперек!

Светлана для пущей убедительности показала нам свои ногти — длинные, ухоженные, с бледно-розовым лаком.

— … Вася отпирался. Он называл все «бреднями выжившей из ума пенсионерки», которая решила надуть меня и заработать на моей доверчивости. И тогда я ему поклялась доказать. Я ему поклялась вас разыскать…

Она задумалась.

— И пока вы пытались нас найти, — сказала я, — он убрал сначала Куркину, потом Демченко, а потом принялся за нас с Шерил. И Игорь ему помогал…

— Это-то и удивительно! Я ведь с ним неплохо знакома, с твоим Игорем.

— Уже не с моим.

Она кивнула.

— Он человек умный, тонкий, талантливый. Я бы такого с удовольствием взяла к себе… Даже намекала ему.

— А он?

— Сказал, что подумает. И что пока у него есть обязательства перед Васей… Но как же он мог за такое дело взяться, вот чего я не пойму?…

* * *

… Наступил день, когда за железной дверью раздались голоса. Брякнул замок, и дверь проскрежетала, впуская Василия Константиновича.

Игорь сидел на кровати. Он не удивился, не шелохнулся, не привстал. Он уже давно догадывался, у кого он загостился. А с тех пор, как полногрудая Катя объяснила свои «политические убеждения», приведшие ее в Москву: «Самим не хватает, чего еще тут всяких черно… ых разводить? Нехай едут к себе домой и там каши просят. А у нас — нечего ошиваться. Россия — русским!», — с тех он был просто убежден, что Катя состоит на службе у Василия Константиновича.

Поэтому он только произнес:

— Долго же ты, Вася, ждал встречи со мной.

Василий Константинович с лукавой улыбочкой прошел к столу, развернул стул лицом к Игорю, сел.

— Это не я, Игоречек, это ты долго ждал встречи со мной!

Играет барина, — подумал Игорь. — Ну пусть, в конце концов, он прав: не он у меня, а я у него в плену.

— И чему же это я обязан такой милости?

— Да так, решил проведать…

— Как я поживаю у тебя в тюрьме? Ничего, спасибо. Ты как, Вася, ее изначально в проект дачи заложил или потом додумался?

— А ты мне не хами. Когда бы я не додумался, сидишь-то тут — ты.

— Угу. И под охраной твоей личной дачной армии. У тебя в твоем опричном войске сколько человек состоит? Если посчитать, сколько у тебя на даче места: три этажа плюс комфортабельный подвал — то ты тут мог немало опричников припрятать…

— На тебя хватит, не беспокойся. Особенно, если хамить не прекратишь.

— Давай, позови. А то мне еще пока в морду никто не заехал!

— И позову! — взорвался Василий Константинович. — Ты что распоясался тут! Скажи спасибо, что…

— Это я тебе должен сказать спасибо?! За что? За Олю? За всю мерзость, в которую ты меня втянул?

— Ишь, просну-у-лся! Спохвати-и-лся! Чего ж ты не возражал, когда речь шла о каких-то девчонках, которых ты в глаза не видел? Тебе их не было жалко! Ты, как охотничья собака, взял след и уже ничего не слышал, не видел вокруг — такой азарт разыгрался! А как выяснилось, что это Оля — сразу зажалел свое добро? Но мы с тобой не в детские игры играем, мой милый! Ты служишь интересам партии, и в интересах партии избавиться от опасных свидетелей, которые могут подорвать ее авторитет!..

— Брось Вася, ты не на трибуне! — Игорь вскочил с кровати и заходил нервно по комнате. — Своим избирателям, этому стаду безмозглых тупиц, ты можешь сколько угодно морочить голову! Речами, которые я же тебе и написал. Но не мне, ладно? Это твои личные, Вася, интересы, твои шкурные, твои кровные. Это тебе лично, а не партии, помешала Оля и ее сестра.

— Я — это и есть партия!

— Ты совсем свихнулся, Вася, — покачал Игорь головой. — Ты не очень умный и очень ограниченный человек, который, в свою бытность генералом КГБ, настолько привык к власти, что теперь тебе то ли в петлю лезть, то ли партию создавать, лишь бы снова вкус власти ощутить… Но партия твоя — это я, и ты сам, ее лидер — это тоже я. Без меня ты никогда бы…

— Ты ладно, тоже, разошелся! Не кипятись. Твои заслуги в создании партии я признаю. Но теперь, когда партия существует, ты — работаешь на нее…

— Я, мой дорогой, работаю за деньги, за хорошие, большие деньги! И плевать я хотел на твою партию! И на любую другую партию тоже. Это все для стада, у которого своих мозгов нет. Я создал тебе партию по твоему заказу, и могу еще сорок других создать, с диаметрально противоположными программами, как костюмы по меркам! И, если я захочу, они тебя победят. Все зависит от того, с кем я!

— У тебя мания величия, Игоречек. Помимо твоей головы, не отрицаю, умной головы — есть еще рычаг управления политикой покруче — деньги. И никакие твои таланты не стоят и копейки, если за ними не стоят деньги!

— Ты тупой, Вася. Я тебе уже это говорил, впрочем. Деньги дают люди. Лю-ди, понимаешь? А раз это люди, значит их можно убедить. Ты убедил их сам — честь и хвала тебе, только не забывай, что ходил ты к этим людям с моими аргументами, с моими выкладками. А уж если бы мне понадобилось самому идти, то я бы и не такие суммы принес…

— Чего ж ты не вызвался?

— А зачем? Партия тебе нужна, не мне. Мне нужны мои деньги, а у меня они были. Тебе нужны твои — вот ты за ними и ходил. А я выполнил свою работу, за которую ты мне платишь — вооружил тебя нужными мыслями и словами.

— Ты меня за дерьмо держишь, да?

— Я никого на за что не держу. У меня есть свои взгляды на вещи, но эти взгляды мои и для меня, я их никому не навязываю, мое личное дело. У тебя свои взгляды — твое личное дело. Наши взгляды не совпадают между собой — так что ж? Я перевоспитывать никого не собираюсь, пропаганду вести не хочу, моральный кодекс строителя коммунизма или чего угодно, хоть сортиров, — вдалбливать ни в чью пустую башку не имею желания. Я поэтому, Вася, ненавижу и презираю любые партии: они, как секты, всучивают населению удобное им мировоззрение. Это и есть идеология: навязанное в интересах других — будь то гуру или генсек — мировоззрение. Население само виновато — и черт с ним, не надо быть пустоголовыми болванами! Когда свои мысли в голове есть, чужие туда не всунешь — место занято. А коли своих мыслей нет — то натурально, свято место пусто не бывает, тут же набегут охотники его занять… Так что ты — это ты, живешь и мыслишь как можешь, как считаешь нужным, и не мне тебя судить.

— А уж себя-то ты самым умным считаешь?

— Считаю.

— А вот сидишь ты, самый умный, взаперти, и даже не знаешь где…

— Отчего же это не знаю? В подвале твоей дачи.

— Догадливый. Тогда ты догадался и про то, что отсюда ты не выберешься. По крайней мере, пока я не решу , что с тобой делать.

— Проснись, Вася! Что ты можешь сделать со мной? Ну что, скажи ты мне? Ты же без меня, как без рук, Васенька! Вся твоя партия полезет по швам, если меня не будет! Взгляни на вещи реально, мой дорогой. Тебе без меня никуда.

Вася посмотрел на Игоря по-детски растерянным, почти испуганным взглядом. Игорь знал этот взгляд. Он относился к разряду обаятельных Васиных черт, от которых таяли избиратели и, особенно, женщины. На самом деле этот синий, беспомощный, почти наивный взгляд объяснялся просто: Вася был не достаточно умен, чтобы быстро найтись, и недостаточно тонок, чтобы свою растерянность скрыть. Такой взгляд часто сохраняют до старости мужчины, выросшие под гнетом чересчур властных отцов…

Игорь решил воспользоваться его замешательством и произнес веско:

— Я тебе предлагаю сделку, Вася. Ты оставляешь Олю в покое — я ее прячу. Далеко, никто не найдет. А я обещаю тебе, что буду работать на тебя до конца, — сказал он торжественно.

Что такое было «до конца», до конца чего, Игорь не стал уточнять. Васе еще понадобится время, чтобы заметить неясный подвох и начать припирать его к стенке.

Однако, против его ожиданий, Василий Константинович улыбнулся саркастически. В васильковых глазах заиграли хитрые огоньки.

— Найдут, Игоречек, найдут. Ты вот пытался ее спрятать от меня, а я нашел. Причем, заметь, гуманными средствами: тебя не били, не пытали, чтобы ее адресок разузнать… — он все еще улыбался, но в голосе его зазвучали иезуитские, угрожающие нотки. — И мать ее никто не потревожил… — многозначительно добавил он, словно предлагая Игорю представить, что могло бы быть, если бы «потревожили». Игорь представил, и у него побежали мурашки по спине. — А разыскали, Игоречек! Следовательно, и другие найдут.

Сердце Игоря гулко забилось. Пришел его черед растеряться. Его уверенный тон мгновенно слетел с него.

— Что значит… — проговорил он враз пересохшим ртом. — Как разыскали?! Олю…?! Оля… Она жива?

Василия Константинович встал с непроницаемым видом, давая понять, что разговор окончен. Он почувствовал, что выиграл этот разговор, что психологически сломал Игоря. Посмотрев на него многозначительно в упор, он безмолвно развернулся и направился к дверям.

У выхода обернулся. В лице его расцвела самодовольная важность. И это выражение лица было Игорю знакомо: Вася нашел ответ.

— Ты вот говоришь: деньги дают люди… Правильно, Игоречек, дают. И спасибо тебе — помог их убедить, чтобы дали. Но, ты, умник, интеллигентишка хренов, не понял одного: когда деньги уже есть, то дальше — дальше это они, деньги, начинают давать деньги. Они начинают размножаться… — Вася сладострастно зажмурился, словно ему представилась эротическая сцена темпераментного размножения денег. Помечтав, он раскрыл глаза и с усмешкой глянул на Игоря. — И дальше, Игоречек, эти люди не так уж и нужны. И многие другие не нужны. Ты, например… — он посмотрел Игорю прямо в глаза холодным, жестким взглядом. — Деньги, Игоречек, теперь делают твою работу: деньги приносят голоса. Теперь мне другие люди нужны — те, которые заставляют денежки плодоносить. Андрюша нужен. Николай Георгиевич. А ты — нет.

Он взялся за ручку двери, приоткрыл ее и шагнул наружу. Но тут же голова его появилась обратно и он добавил небрежно:

— Ты там чего-то насчет Оли спрашивал? Интересовался, жива ли? Так я тебе скажу: о себе побеспокоился бы. Я еще не решил, жив ли ты.

И вышел, громко хлопнув дверью.

Чугунный звон еще долго разносился по подвалу.

* * *

Игорь сжал руками голову. Ему казалось, что этот звон разнесет ее.

И только когда крепкие, прохладные Катины руки обхватили его бедную голову, звон прекратился. Уткнувшись в полную, мягкую грудь, Игорь плакал.

* * *

— … Да… А я все ждала, что Куркина позвонит, — проговорила Светлана. — Я думала, что она не появляется, потому что еще не нашла ваши следы. Эта информация ведь была товаром, за который она должна была получить деньги — вот она и не возникала: пока нет товара, нет и денег. Сама я тоже не звонила ей — ничего толком не успела сделать насчет ее квартиры. Да и, честно говоря, я была очень закручена.

— Выборы, — подсказала я не без иронии.

— Выборы, — кивнула Светлана серьезно. — Ты пойми, Оля, я жила двадцать один год без вас, не зная даже о том, что вы были, что вы существуете. Жизнь текла и накладывала, и навязывала свои обязательства… Их нужно было выполнять, и по большей части — срочно. Я не торопила человека, занимавшегося вашими розысками. Я даже где-то подсознательно, — если уж покопаться, — и не хотела найти вас до выборов: боялась, что такие эмоции меня свалят, что я не выдержу, не справлюсь со всем этим, не дойду до конца…

— Мне кажется, что это очень понятно, Оля, — повернулся ко мне Джонатан. — И, оцени, Светлана очень откровенна с тобой. Она не лицемерит и не впадает в ложную сентиментальность. Это редкая черта у политиков.

— Спасибо, Джонатан. — Светлана улыбнулась ему.

* * *

Зазвонил телефон. Зазорина схватила трубку.

«Да? Как ты сказал? Нет, я его не знаю. Погоди, а он что за человек? Вот как? Прекрасно. Конечно, я тебе доверяю. Спасибо, Алеша. Передавай.»

Пауза. Зазорина весело смотрит на нас с Джонатаном.

"Алле? Юрий Николаевич? Зазорина… Да, да, да. Именно! У меня очень важные факты по этому делу. Вы не могли бы приехать ко мне, прямо сейчас?… К вам на Петровку?… Ну и что, берите его с собой! Подумаешь, ФСБ… Как его зовут? Бог мой, да мы же с ним сто лет как знакомы! Ну конечно! Дайте его мне.

Снова пауза.

«Слава, так ты этим делом занимаешься? Слушай, ну зачем нам в официальной обстановке… Потом, если надо будет, сделаем все официально, зафиксируем, подпишем — как скажешь. А сейчас у меня тут чай стынет… Да я не хитрю, бог с тобой! Э-э, ты даже не можешь представить, что у меня в руках! И даже не в руках, а у меня дома. Не гадай, мой друг, все равно ни за что не догадаешься. Давайте ко мне, да побыстрее!»

 

ГЛАВА 3. МЫ ЕДЕМ ИХ БРАТЬ!

Спустя полчаса за нашим столом прибавилось два гостя. Оба были в штатском. Один, мешковатый, невысокий и коренастый, буркнул не слишком приветливо: «Сигаев Юрий Николаевич, следователь.» Второй, высокий, с проседью на висках и зелеными игривыми глазами, галантно поцеловал руки Зазориной, пожал нам с Джонатаном, прошел в гостиную, распространяя запах отличной туалетной воды, сел, небрежно откинув полы хорошо сшитого пиджака, закинул ногу на ногу, обнажив дорогие носки и улыбнулся обаятельно: «Вячеслав Сергеевич».

Он положил перед собой магнитофон, оба мужчины приготовили блокноты и Вячеслав Сергеевич снова обаятельно улыбнулся: «Рассказывайте. Кто начнет?»

* * *

Спустя еще два часа все голоса окончательно сели от беспрестанного говорения. Магнитофон, наконец, выключили, ручки скрылись в карманах пиджаков, и оба гостя, извинившись, вышли в другую комнату.

До нас доносились голоса: недовольный Юрия Николаевича, спокойный и примирительный Вячеслава Сергеевича.

Вернувшись в гостиную, Юрий Николаевич, глядя на часы, проворчал: «Вот пришли бы к нам, как положено, на телефоне бы сэкономили. А теперь уж, не обессудьте, от вас звонить будем.»

Звонок отправился в Париж, к комиссару Гренье.

— Дайте мне его, — пританцовывала я вокруг телефона, по которому, на очень хорошем французском, говорил Вячеслав Сергеевич, — пожалуйста, дайте!

— Чего пляшешь? Писать хочешь? — насмешливо проговорил ФСБ-шник. — Света! Подгузников не запасла для дочурки? А то я могу прислать тебе ящик «Памперсов» в подарок!

— Дайте мне поговорить с комиссаром! — сердито воскликнула я.

Получив нагретую трубку в руки, я закричала:

— Это Оля! Самарина! Конечно, жива! И совершенно здорова! Я их нашла! Я всех нашла, господин комиссар! Мы едем их брать! Как там Шерил?

— Шерил пришла в сознание!

— Я так и знала! Я была уверена, мне во сне приснилось! Слышишь, Джонатан, Шерил пришла в сознание!

— И Джонатан там? — удивился комиссар.

— Конечно! Как вы советовали, он меня охраняет! Господин комиссар, миленький, скажите Шерил, что я нашла нашу маму! И что мы скоро к ней приедем! Все вместе!

Про то, что я и отца нашего невзначай нашла, я предпочла умолчать…

— Я вас целую, мой дорогой комиссар!

Кажется, он от меня совершенно обалдел и даже не нашелся, что ответить.

Я вернула телефон Вячеславу Сергеевичу.

— Вуаля, — сказал он в трубку. — Она немножко сумасшедшая, ваша клиентка… Да, верно, теперь уж наша… Я, значит, подробности вам завтра отфаксую, а вы нам все подготовьте. И Качашвили будем забирать… Да, спасибо.

Повесив трубку, Вячеслав Сергеевич обернулся ко мне и сказал строго:

— Что это значит — «мы едем их брать»? Кто это «мы»?

— Ну, мы…

— Вы лично, девушка, туда не едете. Вы сидите дома и вышиваете гладью, как положено молодой девице из приличной семьи. Света, — повернулся он к Зазориной, — пристегни дочурку-то к юбке… А то ишь, прыткая какая!

— Это кто такой — Качашвили? — поинтересовалась я.

— Что, он тебе не представился? Киллер твой, Дима…

Волна отвращения накрыла меня с головой. Я зажмурилась.

— Ты чего? Тебе плохо? — удивился Вячеслав Сергеевич.

— Да что вы, мне хорошо! Отлично просто! Приятно вспомнить, как он меня убивать ходил…

— Понравился? — усмехнулся мой собеседник как-то двусмысленно. Я не поняла, отчего. Я ни словом не обмолвилась в своем рассказе о его отвратительной попытке меня изнасиловать… Возможно, он что-то знал о Диме по его прежним делам? Или Дима на допросе рассказал? — Красивый малый… — продолжал Вячеслав Сергеевич. — Негодяй тот еще. За ним четырнадцать убийств уже. Скажи спасибо Джонатану, — мотнул он головой в его сторону, — что пятнадцатое не состоялось.

— И уже не состоится, — угрюмо добавил Юрий Николаевич. — Уж мы ему вышака организуем.

— Мальчонка того достоин, — склонил голову, соглашаясь, Вячеслав Сергеевич.

* * *

Снова оба гостя что-то обсуждали и куда-то звонили. Уточнялись адреса. Вызывались, как я поняла, отряды спецназа, которые должны были отправиться в одновременно в двух направлениях: к Сереже домой и на дачу к Василию Константиновичу.

Мы с Джонатаном набросали план дачи. Вернее, я провела кривые линии, а Джонатан твердой рукой перечертил это все на чистом листе.

— Я не все видела, там три этажа, — сказала я, отдавая план.

— И на том спасибо, — буркнул Юрий Николаевич, разглядывая чертеж. — Это что, второй выход?

— Да, в сад.

— Все, мы пошли. Дела ждут.

Он направился к дверям.

Вячеслав Сергеевич снова склонился к ручкам Светланы. Затем посмотрел на меня:

— Впрочем, вместо вышивания, вы можете начать сочинять роман. У вас сюжетик в руках — чистое золото!

— Я не знаю, где живет Сережа, — вместо ответа сказала я ему. — Но я знаю, где живет Василий Константинович.

— Я тоже, — усмехнулся он, — уже знаю.

— Но я, в отличие от вас, еще знаю, как туда проехать. Мы там бывали с Игорем много раз, и я вас уверяю, что найти эту дачу непросто!

Вячеслав Сергеевич посмотрел мне в глаза. Он колебался. Он глянул на часы — было около восьми, — и за темное окно, где стыл морозный зимний вечер.

— Нарисовать сможете?

— Нет. Но могу узнать из окна машины.

Он снова поглядел на окно. Потом на угрюмого Юрия Николаевича.

— Нет, спасибо, — сказал он, поборов искушение получить в моем лице проводника. — У нас есть карты.

— У него при въезде на дачу сторожка. В ней живет сторож Саша с овчаркой Джеком, который слушается только его.

— Кто там еще живет, кроме самого Василия Константиновича?

— Домработница, беженка из Таджикистана. Скромная женщина лет под сорок, бывшая воспитательница детского сада, у которой погибла семья в какой-то перестрелке — сын и муж. Ее зовут Юлия и у нее, кажется, своя комната на втором этаже.

— Это все?

— Больше я никого не видела.

— У него два телохранителя, — вставила Зазорина. — Я их у него возле кабинета видела. Но они могут быть и на даче.

— Ограда какая? — поинтересовался Юрий Николаевич.

— Металлические прутья.

— А ворота?

— Тоже. Закрываются на ключ. Когда мы приезжали, Саша нам открывал.

— Что ж, спасибо за ценную помощь. Пишите романчик, девушка. Я вас порекомендую в издательствах, у меня есть связи. Так что успехов в творческом труде. А вы нам тоже пожелайте успеха.

— Ни пуха ни пера! — произнесла Светлана.

— К черту! — донеслось из-за закрывающейся за ними двери.

— Позвоните, как только будут результаты! — крикнула Светлана вдогонку.

* * *

Едва щелкнул за ними замок, как я развернулась к Джонатану:

— Едем!

— Может, ты сначала объяснишь мне, куда?

Я объяснила.

— И зачем? — спросил Джонатан.

— Я хочу это увидеть. У меня слишком много чувств к этому человеку. И все, по случайному совпадению, отрицательные.

Светлана все это время стояла рядом, что-то обдумывая.

— Я с вами, — произнесла она. — У меня тоже много, и тоже все отрицательные. Едем!

— Это опасно, в конце концов! — воскликнул Джонатан. — Вы что, не понимаете? Когда берут преступников, может случиться самое непредвиденное! Я не могу вам этого позволить. Светлана, будьте же благоразумны! Ну зачем, скажите, вам туда ехать?

— Может, удастся еще раз рожу исцарапать этой сволочи… — Светлана мечтательно прикрыла глаза. — У тебя ногти длинные? — спросила она меня и, увидев, кивнула удовлетворенно. — А если еще и вдвоем!…

— Вы обе сумасшедшие. Что мать, что дочь!

— Ты нас отвезешь, Джонатан? Или нам машину вызывать? — звонко-распорядительно произнесла Светлана и я вдруг отчетливо представила ее задорной комсомольской активисткой. Кажется, из нас двоих Шерил унаследовала ее общественный темперамент…

— Нет, — твердо ответил Джонатан. — Я вас никуда не повезу. И вы никуда не поедете. А будете хулиганить — к батарее пристегну.

И он для пущей убедительности вытащил из кармана наручники и покачал ими на весу.

Мы переглянулись. Джонатан, кажется, не шутил.

— Пошли чай пить, — распорядился он. — Наливайте, Светлана.

Удивленные и разочарованные, мы поплелись на кухню.

* * *

Я попросила разрешения позвонить маме. Светлана кивнула на телефон и деликатно вышла из комнаты. Я набрала номер и тут же повесила трубку.

Маме нельзя звонить. Вернее, можно и нужно, но только тогда, когда вслед за звонком я выйду, чтобы ехать к ней. Иначе она не будет спать, будет нервничать, волноваться, плакать.

А я не могу выйти к ней. Не раньше, чем их возьмут. Не раньше, чем я буду уверена, что за мной больше не идет по следу новый убийца. Не приводить же его к маме!…

— Правильно! — одобрили ход моей мысли Светлана и Джонатан. — Позвонишь завтра с утра. Если, Бог даст, все уладится…

* * *

Никому, однако, не сиделось. Я бродила по комнате, Джонатан стоял у окна, Светлана ушла на кухню и гремела там посудой.

Неожиданно грохот прекратился и она возникла на пороге гостиной с сияющим лицом.

— У меня идея! Давайте позвоним Шерил!

— Да, но куда мы ей позвоним? — опешила я.

— В больницу! Там разве нет телефонов?

— Есть, конечно… Но…

Привыкнув, что Шерил в коме, я даже не подумала, что теперь она, как все «нормальные» пациенты, должна находиться в нормальной палате с телефоном.

— Но у меня нет ее телефона…

— Позвоним в справочную больницы!

— А телефон больницы где мы возьмем?

Светлана посмотрела вопросительно на Джонатана. Своим женским и политическим чутьем она быстро уловила в нем человека, способного найти выход из затруднительного положения.

Джонатан ответил на ее взгляд:

— Оля, я помню твой больничный номер. Позвони по нему и спроси человека, который занимает теперь твою палату, телефон приемной. Сейчас, — он посмотрел на часы, — еще не поздно, приемная должна быть открыта.

Я все еще колебалась. Мы ведь не знали, в каком состоянии Шерил. Говорит ли она? Ходит ли? Двигает ли руками, чтобы взять трубку?

— Если Шерил не может пользоваться телефоном, то тебе об этом скажут в приемной, — уловил Джонатан мои сомнения.

Решено. Под диктовку Джонатана я набрала французский номер. Мужской голос был любезен и через минуту, пожелав ему здоровья, я уже звонила в приемную.

— Кто ее спрашивает? — поинтересовалась девушка. И, услышав, что это сестра Шерил, сообщила:

— Вам повезло, всего лишь час назад полиция сняла запрет на информацию об этой пациентке. Записывайте…

Я записала и приготовилась уже было набрать следующий номер, но остановилась и посмотрела на Светлану.

— Ты хочешь с ней поговорить?

Она кивнула, сглотнув. Приблизившись к аппарату, она нажала на кнопку громкоговорителя. Я набрала номер и по всей большой квартире Светланы гулко разнеслись гудки. Неожиданно для всех мужской голос произнес: «Аллё?»

«Бонжур»… — сказала я растерянно. Я уж было решила, что не туда попала, и начала бормотать извинения, как вдруг мужской голос спросил: «Оля?»

— Ги! — заорала я. — Ги, это ты?

— Я, я. Чего ж так кричать-то? Это уж мне, скорее, надо было бы! Куда же это ты пропала? Ни весточки, ни звоночка! Шерил волнуется! Комиссар ее утешает, как может, но она все равно волнуется! Тем более, что после комы ее нервы не очень в порядке… А ты, как свинья, пропала…

— Я не как свинья, Ги, я как конспиратор!

— Да знаю, знаю! Комиссар звонил сюда, рассказал про твои подвиги. Поздравляю! Ты потрясающая девушка! Джонатан с тобой, как я понял?

— Со мной!

— Привет ему!

— И тебе от него. Ги… А Шерил, она как?

— Вполне прилично. По тебе скучает. Вот смотрит на меня и надеется, что я, наконец, передам ей трубку. Аж подпрыгивает на кровати от нетерпения.

— Погоди… Она двигается?

— Потихоньку. Ей приходится заново учиться. Но все идет успешно.

— Она может говорить?

— Еще как! Уже заговорила комиссара: где Оля да что с Олей! Ну, я даю ее тебе. Только ты не тараторь, ей нужно время…

«Олья!» — горячий выдох в трубку и молчание. Я тоже молчу: рыдания перехватывают горло.

Шерил справилась первой.

— В-всё к-кончено?

Она заикается. Ну ничего, это пройдет. Господи, спасибо уже за то, что она говорит, ходит, живет!

— Шерил, моя дорогая Шерил… Пока еще не кончено, но скоро, очень скоро закончится, я тебя уверяю!..

— Я т-тобой г-горжусь… К-комиссар Г-гренье сказал, что ты в М-москве? И Джонатан с т-тобой?

— Да! Шерил, наша мама… Она рядом со мной… Ее зовут Светлана.

— Д-дай мне ее! — сказала Шерил.

Светлана схватила трубку вспотевшей, трясущейся рукой.

"Алё " — ее голос предательски осекся.

В трубке наступило молчание.

— Алё? — повторила Светлана. — Шерил?

И вдруг по громкоговорителю разнеслось на чистом русском языке:

«З-здраствуй, мама»…

* * *

Светлана заревела в трубку. Шерил захлюпала на том конце провода. Джонатан стоял с умиленным выражением лица и повлажневшими глазами. И только я, шмыгая вместе со всеми носом, в то же время грустно позавидовала этому — «мама»… У Шерил никого нет и ей так легко отдать это слово Светлане!… А я не смогла. И уже не смогу…

— Я учу рус-ский язык, — продолжала по-русски Шерил.

— Девочка моя, — кричала Светлана в телефон, — я приеду к тебе немедленно! Как только освобожусь! Но очень скоро!

— Но я еще м-мало уч-чила рус-ский язык, — сказала Шерил и перешла на английский, — и я ничего не поняла! Ты говоришь по-английски?

Светлана тоже перешла на английский и мы с Джонатаном отошли от нее, чтобы не мешать. Минуты через две трубку взял Ги и сообщил, что Шерил устала и ей нужен отдых.

Пообещав звонить каждый день, Светлана положила трубку на место и мечтательно погладила ее пластмассовую прохладную спинку. А может быть, она просто стерла с нее свои слезы…

— Как только я закончу самые неотложные дела по выборам, мы поедем к ней все вместе! — светясь от счастья, как новогодняя елка, она уселась в кресло,.

— Вместе с моей мамой, — сухо сказала я. — Она имеет на Шерил не меньше прав, чем ты!

— Конечно! — торопливо кивнула Светлана. — мы с ней познакомимся завтра же, да?

— Быть может… Посмотрим.

Ох, не просто это будет, ох, не просто!.. Ни для Светланы, ни для мамы… Ни для меня. Одна только Шерил может полностью и без малейших угрызений воспользоваться всеми мамами, всехней любовью…

И я снова позавидовала.

* * *

Светлана, меж тем, высчитывала, когда она сможет поехать в Париж.

— Зря вы все усложняете, Светлана, — заметил Джонатан. — Если все сегодняшним вечером пройдет благополучно, то с завтрашнего дня вы можете уезжать куда угодно, хоть на Канарские острова отдыхать. Эта история поработает на вас и вместо вас — вам уже не понадобятся ни встречи с избирателями, ни слова убеждения. Вам понадобится только парочка резвых журналистов, которые распишут эту историю в средствах массовой информации, выдавив максимум слез из читателей-зрителей. И ваши места в Думе вам обеспечены!

Светлана посмотрела серьезно на Джонатана.

— У тебя голова варит… Чем ты занимаешься, скажи пожалуйста?

— Уф! Какой вопрос… Я еще не решил.

— А все-таки?

— У меня много планов…

— Назови хотя бы один!

— Пойти еще где-нибудь поучиться. У меня уже два диплома, почему бы не сделать три?

— Какие?

— Политические науки и школа управления.

— Так-так… И что же еще в планах, кроме учебы?

— Ну… — Джонатан усмехнулся ее напору, а я с интересом слушала и открывала для себя то, чего не знала. — Например, открыть частное бюро расследований.

— Сыскное, что ли?

— Примерно.

Уж не при дядиной ли конторе? — подумала я. — Заниматься официальной шпионской деятельностью, как он мне сказал, ему претит, а вот поучаствовать в расследованиях — это было вполне в духе Джонатана…

— Ну, а еще что? — напирала Светлана.

— Ладно, выкладывайте ваши предложения, — сказал Джонатан.

Она опешила.

— Как ты догадался?

— Надо быть младенцем, чтобы не понять…

— Мне нужны такие люди, как ты. И я хорошо плачу.

— Я не люблю политику.

— Я тебе найду без политики. У нас в России и у меня в частности столько еще свободных сфер для применения талантов! Выбирай на вкус: бизнес, организаторская деятельность в некоммерческих и неполитических ассоциациях, то же бюро расследований… А?

— Я буду иметь ввиду ваши предложения, — любезно ответил Джонатан. — Но, не скрою, у меня много других, не менее заманчивых…

Его слова были похожи на отказ, но Светлана не огорчилась или не подала виду. Со светским видом она предложила еще чаю.

— Я бы предпочла алкоголь, — сказала я. — У тебя есть что-нибудь крепкое?

— А как же! Выбирайте: водка, джин, виски, коньяк…

— Водка, — сказала я.

— Виски, — сказал Джонатан.

Себе Светлана налила коньяку. Лихо отхлебнув из рюмки, она лукаво посмотрела на Джонатана.

— А ведь ты согласишься, — сказала она. — Ты — искатель приключений, авантюрист и философ. А где же ты найдешь лучшее применение всем этим талантам, как не в России? Никакое другое место на этой планете не способно выдержать сравнения с этой страной! Не так ли, друг мой?

Джонатан лишь загадочно улыбнулся ей в ответ.

* * *

Возбуждение прошло. Разговор не клеился. Светлана расспрашивала меня про маму, про мою детскую жизнь с ней. Я ей отвечала, не то, чтобы неохотно, но мысли мои были заняты другим…

Мысли мои были там, в дачном поселке, где бравые парни из спецназа окружали дачу, вжимаясь в белый снег, где овчарка вострила уши и тихо рычала, и сторож Саша беспокойно оглядывал забор, за которым хорошо просматривались все подъезды и подходы к даче, ничем не заслоняемые, кроме двух жалких кустов по бокам ворот.

Конечно, этим ребятам ни Саша, ни его овчарка — не препятствие. Забор — они перелезут, двери и замки — взломают, и Василию Константиновичу отходить будет некуда. Второй выход ведет в сад — ну и что ему даст, этот сад? Там он прямиком в объятия спецназа попадет!

Стоп!!!

Стоп, стоп, стоп!

Я забыла!

Я забыла важную, важнейшую вещь!!!

— Джонатан! — заорала я! — Света! Там есть еще один выход! Из подвала! Ах, как же я могла забыть, как же я не предупредила!

— Перестань причитать! — прикрикнул на меня Джонатан. — Объясни толком!

— Василий Константинович прокопал у себя на даче подземный ход!

* * *

… Василий Константинович похвастался нам с Игорем прошлым летом. В метрах ста от его забора протекала река. Он хотел было построить на ней частную пристань — но не тут-то было: дачный совет воспротивился. Дачники-соседи были люди с положением, с деньгами и связями, и не считаться с ними Василий Константинович не мог. И он, не сумев получить официальное разрешение, решил обойти всех хитростью. В берегу, поросшем бурьяном, был прорыт подземный канал и теперь Василий Константинович мог, через дверь в подвале, спуститься на несколько ступенек к крошечной пристани, сесть в свою моторку и выплыть прямо в реку! Тут уж никакой дачный совет ему был не помеха: закона о правах на подземные недра не было, и никто не мог ему запретить иметь свой ход, пролегающий под коллективной землей…

* * *

Джонатан со Светланой смотрели на меня, открыв рты. Первым закрыл Джонатан.

— …Тогда… Едем?

— Едем! — откликнулась Светлана.

— Едем! — вскочила я.

— Но при одном условии: мы встанем поотдаль и вы из машины не выходите. Подзовешь кого-нибудь, объяснишь про канал, и мы уезжаем обратно. Пообещайте мне.

— Обещаем! — дружно закричали мы.

— Возьмите фонарик! — распорядился Джонатан.

— Зачем? — спросила я, но поздно.

Он уже выскочил, чтобы разогреть машину.

 

ГЛАВА 4. НЕ РЫБНАЯ ЛОВЛЯ В ХОЛОДНОЙ ВОДЕ.

Когда мы с Игорем ехали к Василию Константиновичу на дачу в первый раз, я выполняла роль лоцмана: смотрела на план, который он для нас составил, и говорила Игорю, куда повернуть. Именно этот опыт и выручил меня сейчас: даже в ночной черно-белой графике заснеженных полей и непроглядного массива лесов, я узнавала местность и указывала нужные повороты.

Дачный поселок, раскинувшийся на высоком берегу Клязьмы, был, на первый взгляд, спокоен и безмолвен. Горело несколько фонарей, светилось несколько окон — одиннадцать вечера не такое уж и позднее время. Мы остановились в центре поселка, заглушив мотор и, погасив фары «Нисана», прислушались.

Стояла тишина. Даже собаки спали в этом поселке. В конце улицы, домах в пяти от нас по левой стороне, виднелся особняк Василия Константиновича. В верхних этажах света не было, нижние окна не были видны из-за соседних домов.

Где же милицейские машины? Где же отряд спецназа? Где мигалки-сигналки? Они еще не приехали или уже уехали? Кому и как тогда я буду сообщать о подземном выходе к реке?

Посовещавшись с моими братьями по оружию — то есть со Светланой и Джонатаном, — я выскользнула тихо из «Нисана» и осторожно двинулась по улице. Вот уже и решетка сада стала видна, вот и нижние окна открылись…

В «каминной» горел неяркий свет, слабо падавший на заснеженные клумбы — летом у Василия Константиновича на участке трудились научные работники Ботанического сада, умело и искусно выращивавшие диковинные сорта цветов.

Значит, он дома. Милиция, видать, еще не подоспела. Что ж, есть смысл мне вернуться в машину и ждать их приезда.

Я развернулась, чтобы идти обратно.

И тут же вернулась назад: что-то попало в поле моего зрения, что-то такое, что выпадало из белого и черного цвета. Припав к решетке ограды, я разглядела троих людей в белых плащах, которые были чуть серее, чем снег. Они лежали на снегу, метрах в десяти от окон.

Они уже здесь! Операция уже началась! Но как же мне их позвать? Или не их, а кого-то другого, кто руководит захватом дачи? Я же должна предупредить, что там есть еще один выход! Но где он, этот другой-ответственный? Где его найти? Перед воротами? Нет! Иначе бы Джек уже подал голос… Так что же делать, бог мой, что же предпринять?

Я топталась на углу ограды, махала руками, подпрыгивала, пытаясь привлечь к себе внимание размытых силуэтов, слившихся со снегом. Я боялась произнести хоть слово, чтобы не разбудить овчарку Джека. Я уже было собралась лезть через решетку…

Как вдруг раздался легкий хлопок. Фигуры отсоединились от снега — я увидела еще несколько других, сбоку, — и бросились к окнам и двери, выходящим в сад. Что делалось со стороны главного входа, мне не было видно, но там, наверное, происходило примерно то же самое.

Я решила бежать к воротам, туда, откуда донесся легкий командный хлопок.

И в этот момент морозный воздух взорвался остервенелым собачьим лаем, на который немедленно отозвались другие собаки, и несколько секунд спустя поселок захлебывался в собачьем гавканье, тявканье, вое и лае.

Я пришла в полную панику. Я уже не знала, куда бежать, что делать, где собака, где люди. Мне сделалось страшно, я раздиралась между желанием сбежать обратно, в теплую и безопасную машину и чувством долга, который требовал, чтобы я сообщила стратегически важную информацию. Взяв себя в руки, я снова направилась бегом в сторону ворот, думая совсем не к месту, что сними меня кто в кино в этот момент, я выглядела бы более чем комично, со всеми этими подпрыгиваниями, приседаниями, кручением на месте и бестолковым бегом в разные стороны.

И вдруг собачий лай и вой перекрыл грохот выстрела. Загремели взламываемые двери, захлопали соседские двери и ставни. Больше у меня времени не было. Развернувшись обратно прыжком, я помчалась к машине.

Ворвалась, запыхавшись, плюхнулась на сиденье, и произнесла, едва переводя дух:

— Мы опоздали. Поехали к реке. Сами перекроем выход.

Джонатан врубил мотор, сделал задний ход, выехал с улицы и стал объезжать дома, чтобы приблизиться к реке.

Я говорила скороговоркой: «Река замерзла, так что выйти они могут только пешком. Проехать там нельзя, берег крутой. Все, что мы можем сделать, это выбраться по берегу на уровень его дачи и спуститься пешком на лед, к выходу из его подземного канала.»

— Ты останешься в машине, — сообщил Джонатан через плечо. — Выйду я один.

— Нет, Джонатан, — сказала Светлана, — ты ведь даже не сможешь его узнать! А вдруг оттуда кто-то другой появится?

— Тогда возьму и другого, — спокойно ответил он. — Какая разница? В такой ситуации берут всех.

* * *

Как вам нравится это «берут всех»? Произнесенное небрежным тоном профессионала? И кто же это будет «всех» брать? Джонатан ? В одиночку?

То ли он себя переоценивает, то ли я еще далеко не все о нем знаю… «Бюро частных расследований»… Наверное, чтобы открыть такое бюро, надо как раз уметь «брать»? Он забыл упомянуть, отвечая на вопросы Светланы, что он еще прошел и школу карате, школу бокса, школу восточный философий и еще, может, много чего, о чем я не знаю и не догадываюсь? Он полон загадок, этот красавчик-англичанин…

И вдруг я подумала, что никогда нам не быть с ним вместе. Слишком он непостижим для меня, слишком неожидан, слишком сложен.

Мне не по зубам.

* * *

Как только мы заглушили мотор, мы услышали, что в доме идет самая настоящая перестрелка.

— Что там происходит, хотела бы я знать, — процедила Светлана.

— Я не понимаю… Впечатление такое, что там идут бои… Кого с кем?

— У Васьки должна быть охрана, — снова сквозь зубы выговорила Зазорина.

— Охрана — да, но не армия же!

— От этого подонка всего можно ожидать…

Джонатан, тем временем, уже был снаружи и рассматривал спуск на замерзшую реку. Спохватившись, мы тоже выскочили. Берег был невысок, но покрыт глубоким снегом. Придерживаясь рукой в перчатке за выступавшие кустики, Джонатан стал спускаться, по пояс увязая в снегу. Я было двинулась за ним, но он зашипел: «Ты мне обещала!»

Мы со Светланой остались стоять наверху. Уже на льду, Джонатан прошелся вдоль берега, всматриваясь, и, наконец, махнул нам: «Нашел»! Он постоял, склонив голову набок, и вдруг пропал из виду.

— Он туда пошел, — обернулась я к Светлане, которая опасливо держалась подальше от края. — Я не могу сидеть в машине. Я спускаюсь.

Она схватила меня за рукав.

— Оля, тут не кино снимается, девочка! Тут настоящий бой идет, ты не слышишь?

Я только махнула: «Оставайся здесь», — и заскользила по снегу вниз.

* * *

Черная непроглядная впадина подземного Васиного канала мне показалась пастью дракона. Джонатана не было видно. Я в отчаянии вглядывалась во тьму. Кажется, стояла тишина, если можно было об этом судить, учитывая грохот, раздававшийся наверху.

— Джонатан! — зашептала я. — Джонатан!

Я вздрогнула от неожиданности, когда в черном проеме прямо передо мной возникла его высокая фигура.

— Я так и знал, что ты заявишься… Так ты держишь свои обещания?

— Там что, Джонатан?

— Ничего. Пока тихо. Но если раздастся малейший шорох, ты отсюда молниеносно испаряешься. Поняла?

В его голосе звучали необычные нотки. Обычно сверхвежливый, сверхвнимательный, чуткий, готовый всегда помочь, позаботиться, оказать поддержку и потом деликатно уйти в тень, сейчас Джонатан вдруг сделался властным, и даже слегка грубоватым.

— Поняла, — сказала я смиренно, опустив для пущей убедительности голову.

Я постояла, изучая снег и черные ботинки Джонатана.

Моего лица коснулась рука в холодной перчатке. Он взял меня за скулу, приподняв мое лицо, рука его скользнула мне за ухо, под волосы, крепко обхватила мой затылок. Он властно притянул меня к себе, наклонился и нашел мои холодные губы.

Его были горячи. Его были обжигающи. Он целовал меня так, что у меня голова шла кругом. У меня подкашивались ноги. Мне стало жарко. Сам снег, казалось, начал плавиться вокруг меня. Возбуждение, разогретое еще и чувством опасности, было настолько сильным, что я была готова упасть прямо на белый снег у черного тревожного провала подземного канала и опрокинуть на себя Джонатана…

Я стонала. Я теряла сознание. Я мчалась, как космическое тело, сквозь другое измерение, где не было снега — и ночь была непроглядно черна, где не было перестрелки — и ночь была непроницаемо безмолвна, и только разноцветные искры взметались фейерверком, колдуя и чаруя, пьяня и сводя с ума…

Колдовскую пляску искр нарушил какой-то посторонний звук. Пришлось вернуться из космических высот… Губы Джонатана все еще бродили в моих, язык еще жадно исследовал топографию моего рта, но мое зрение уже восстановилось: снег и туннель; но слух напрягся: в туннеле раздались голоса.

Я оторвалась от Джонатана. Прислушалась. Слова были непонятны, переговаривались негромко и отрывисто, но один из голосов удивил меня: он был женский.

Домработница Юлия?

Джонатан оттолкнул меня от прохода.

— Уноси отсюда ноги, немедленно! — зашипел он.

Я послушно побрела в сторону.

Джонатан прижался к стенке туннеля и мгновенно растворился внутри его черной утробы.

* * *

Как только он исчез, я остановилась. Постояла, прислушиваясь, несколько секунд и тихонько вернулась обратно, к туннелю. Я не могла стоять на месте, я не могла идти к машине — я бы умерла в бездейственном ожидании! Я страшно трусила, но ноги сами вели меня вслед Джонатану. В конце концов, в такой темноте меня надо еще заметить, и, если что начнется серьезное, — я успею сбежать!

Я медленно пробиралась вперед наугад, проверяя ногой поверхность, на которую надо было ступить. Джонатана не было видно, не было видно ничего, ровным счетом ничего, кроме светлевшего квадрата входа, оставшегося позади. Шаг за шагом я погружалась в непроглядную тьму, и страх начал остужать жар поцелуя… Я вся сжималась, думая, что сейчас эту тьму и тишину взорвут выстрелы. Я даже втянула голову в плечи, представив это себе…

* * *

… И тишина взорвалась.

Тишина взорвалась воплем.

Отчаянным мужским воплем и всплеском воды.

Ему ответил истошный женский голос: «Держись!!!»

Вспыхнул луч фонарика и я увидела Джонатана, бегущего по направлению к голосам. Кричавших людей не было видно, их скрывала тьма, которую слабый лучик фонарика не в силах был разогнать, но черная проплешина воды отразила свет…

Вода в канале, хорошо укрытая и защищенная от мороза толстым слоем «коллективной земли», не промерзла до конца!

* * *

Я прибавила шагу. Находясь в ледяной воде, человек, даже и вооруженный, вряд ли представляет собой опасность, и я расхрабрилась. А то, может, если повезет, мы выловим из воды самого Василия Константиновича и преподнесем его, замороженного, органам нашей славной милиции и госбезопасности — то-то будет потеха!

Спина Джонатана уже маячила в нескольких шагах впереди меня. За ней мне ничего не было видно, но зато я услышала снова, причем на этот раз совершенно отчетливо, как женский голос прокричал:

«Держись, Игорь!»

* * *

Что-о-о? Игорь?! Я не ослышалась?

Я остановилась, как вкопанная. Джонатан впереди меня осторожно лег на снег, положил рядом фонарик, направив его луч на воду, и стал ползти. Поверх него мне открылась картина: в воде барахтался мужчина в дубленке, совершенно промокшей и тяжело пропитавшейся водой.

И этим мужчиной был Игорь.

На противоположной от нас стороне, на ступеньках спуска, металась молодая женщина в пятнистых штанах, обхватив себя как-то странно руками поверх такой же пятнистой куртки. Ей, должно быть, холодно, подумала я. Женщина приседала на последней ступеньке, пытаясь протянуть руку Игорю.

И это была не Юлия.

* * *

Проплешина воды была длиной в метров двадцать, и Игорь оказался довольно далеко от женщины и ступенек. Впрочем, от Джонатана тоже. Он, видимо, не ожидал, что здесь вода, — у них, в отличие от нас, фонарика не было — и свалившись в полной тьме в ее обжигающий холод, запаниковал.

Джонатан полуобернул голову ко мне (откуда он знал, что я пошла за ним?) :

— Скажи ему, чтобы сбросил дубленку! Она тащит его вниз. И чтобы плыл сюда.

Я крикнула:

— Сбрось дубленку, Игорь! И плыви сюда!

Игорь, вместо того, чтобы сделать вышеуказанное, стал вытягивать голову, пытаясь рассмотреть меня. Он не мог меня видеть: я стояла позади луча света; но голос мой он узнал и, должно быть, не поверил ушам своим.

Что ж, понятно, меньше всего он ожидал встретить в подобной обстановке — меня. Я впрочем, тоже меньше всего ожидала здесь увидеть — его.

Женщина закричала нам: "Вы кто? Вы из милиции?

— Нет, — ответила я, ступив вперед, в светлое пятно. — Мы из… знакомых. Плыви сюда Игорь!

Игорь вытянул шею, посмотрел на меня и — ушел под воду с головой.

* * *

Джонатан соскользнул со снега столь незаметно, что я поняла, что его нет, лишь увидев одинокую куртку и черные ботинки на бережке этой проталины.

— У-уфф! — услышала я его возглас из ледяной воды.

Через несколько секунд фырканья, уханья и ныряния его голова возникла на поверхности. Джонатан греб к бережку, где стояла я, таща за собой ворот дубленки, в котором безвольно моталась голова Игоря.

— Что с ним? — донеслось до меня со ступенек.

— Кажется, без сознания!… — посмотрела я на безжизненное тело в мокрой дубленке, распростертое на снегу. — Не волнуйтесь, откачаем!

Я поборола искушение спросить, кто она такая.

Джонатан был мокрый насквозь и в данный момент надевал свои ботинки — единственная, кроме куртки, сухая вещь, которая у него осталась. Мороз был небольшой, градусов в шесть — но этого было вполне достаточно, чтобы, как минимум, заболеть. Кроме того, надо было приводить Игоря в чувство.

— Давай скорей, — поторопила я Джонатана, — скорей в машину!

Я склонилась над Игорем и стала хлопать его по щекам.

— Может, ему надо искусственное дыхание сделать?

— Сейчас посмотрим. Кого это я выловил? Это Вася?

— Нет.

— А кто? Ты его знаешь?

— Это Игорь…

Если бы здесь было посветлее, я бы посмотрела Джонатану в глаза, чтобы увидеть, какие чувства в них отразятся. Но здесь было слишком темно. И я, не поднимая взгляда, продолжала хлопать Игоря по щекам.

— Отойди.

Джонатан был уже обут. Я подвинулась. Он зажал Игорю нос и выдохнул в его рот. На третий раз Игорь помотал головой, на пятый — приоткрыл глаза.

— Все в порядке, — крикнула я девушке на другом берегу. — Вы можете возвращаться! Я думаю, там уже все успокоилось! Не бойтесь, там милиция!

Я рассудила, что раз они здесь одни, без Василия Константиновича, то вряд ли они с ним заодно…

Мы повернулись, чтобы идти. Игорь смотрел непонимающими глазами.

— Ты можешь встать? — наклонилась к нему я.

«Оля…» — выдохнул он. «Ты здесь… Ты жива…»

— Жива, жива. Тебя это не радует?

— Ты что! Я, наоборот, так боялся…

— Теперь это не имеет значения. Ты можешь идти?

Он кивнул. Попытался встать и тут же рухнул обратно. Только сейчас я заметила, что ноги его босы. Мокрые джинсы тут же заморозились и стояли колом, а ноги были босы, даже носков не было. Обувь его была, видимо, не зашнурована и соскочила с ног в воде…

Джонатан меня отстранил, взял Игоря за шиворот и потащил по снегу, словно детские санки. Игорь закрыл глаза. Мне показалось, он потерял сознание. Но все, что мы могли сейчас сделать для него и для себя — это поскорее добраться до тепла и сухости.

Я нагнулась, чтобы подобрать фонарик, как вдруг услышала громкий бултых в воду.

— Подождите, я с вами! — кричала девушка, барахтаясь в воде.

Джонатан обернулся, увидел ее и, вздохнув, бросил ворот дубленки Игоря, сел на снег и принялся снова расшнуровывать ботинки.

Но не успел он их снять, как девушка уже выбралась на нашу сторону. Ее промокшая, потемневшая от воды пятнистая куртка распахнулась и я увидела, что под ней ничего не было — ни свитера, ни майки, ни даже лифчика. Большие голые груди белели в полумраке. Она спохватилась, запахнула мокрую куртку и снова обняла себя вокруг талии. То ли на куртке пуговиц не было, то ли петли были слишком тугими, но так или иначе, шум в доме явно поднял ее с постели и она не успела ни одеться, ни застегнуться толком…

— Я с вами, — повторила она, громко стуча зубами и задыхаясь от обжигающего холода. — Подождите!

* * *

Странное шествие вышло из подземного канала. Открывала его я, вполне одетая и вполне сухая, а за мной следовали трое мокрых насквозь людей, с которых все еще лила, замерзая и превращаясь в сосульки вода, один из которых при этом волочился за Джонатаном по снегу, словно мешок, оставляя за собой широкий след…

Увидев нас, Светлана остолбенела. Она слезла по сугробам навстречу нам, запричитала и осеклась внезапно:

— Да это же Игорь!

Я кивнула молча.

— А вы кто? — спросила Светлана девушку.

— К-к-катя, — выговорила та, отбивая дробь зубами.

Для расспросов был явно не лучший момент. Посему, Светлана просто протянула ей руку и помогла залезть наверх, к машине, а я ухватилась вместе с Джонатаном за ворот Игоря и мы втащили его на высокий берег.

Я сняла пальто и протянула Кате:

— Снимайте вашу куртку. И штаны хорошо бы тоже. В машине тепло.

Она покачала головой. Но пальто взяла, и, не стесняясь нас, вывернулась из своей оледеневшей пятнистой шкуры, натянула на себя мое пальто и молча забралась на заднее сиденье.

Джонатан стащил с себя мокрый свитер и рубашку и надел свою куртку, оставшуюся сухой, на голое тело.

— Его тоже надо переодеть, — кивнул Джонатан на Игоря и, подумав, снял свою куртку обратно.

— Наденешь это на него.

Я запротестовала. Светлана стала расстегивать свою норковую шубу:

— Это лучше куртки, его укроет целиком.

Джонатан снова влез в свою куртку, а мы со Светланой принялись расстегивать задубевшие пуговицы Игоревой дубленки.

Под ней, как и у девушки Кати, ничего не было. Ни майки, ни рубашки — голая грудь с русой мокрой шерстью…

Я начала расстегивать джинсы Игоря. Катя выпрыгнула из машины:

— Давайте, я!

Это почему еще, собственно, она? Но я не успела додумать мысль, потому что из-под молнии джинсов появилась русая и курчавая, как на груди, мокрая шерсть. Тут до меня дошло, отчего Катя не хотела стащить с себя пятнистые брюки — там, под ними, по всей видимости, было ровно столько же, сколько под джинсами Игоря.

Я разогнулась, оставив Кате эту работу. В конце концов, раз ей так хочется… А мне, под взглядом Джонатана раздевать Игоря… Пусть она.

* * *

И только когда Катя, снова забравшись на заднее сиденье, устроила голову Игоря у себя на груди, до меня окончательно дошло, что эти двое, разбуженные шумом и перестрелкой в доме и решившие воспользоваться неразберихой и сбежать — спали вместе.

* * *

Выезжая из поселка, мы увидели позади сигнальные огни милицейских машин. Я дернулась было:

— Остановись, Джонатан! Надо все же сказать, что там канал!..

Джонатан стал притормаживать.

— Успокойся, — строго сказала мне Светлана. — Васька наверняка знает, что там вода. И вряд ли у него есть привычка принимать ванны со льдом.

— Но у него где-то есть лодка!

— Сомневаюсь, что у него было время стаскивать ее на воду, — сказал Джонатан. — К тому же, — не слышишь? — перестрелки больше нет. Должно быть, все уже закончено.

— Поехали, поехали, — поторопила Светлана, — этих надо в больницу везти, обморозились, небось. Тебе бы тоже не помешало врачам показаться, Джонатан!

— Вот еще, — буркнул он. — Мне не нужны врачи.

— Тогда давайте ко мне, водочки дернем!

Светлана была возбуждена приключением и спать явно не собиралась. Чего нельзя было сказать обо мне. Я чувствовала, как мое тело начало наливаться, тяжелой, свинцовой усталостью и апатией. На меня отчего-то стала наваливаться депрессия. Впрочем, это вовсе не «отчего-то». Случилось слишком много всего за этот день…

Нашлась наша мать: выяснилось, что она не хотела нас убить.

Нашелся наш отец: выяснилось, что он как раз хотел…

Нашелся Игорь: выяснилось, что у него другая женщина…

Нет, я не ревновала, увидев Игоря в объятиях Кати! Я его уже не любила. И у меня уже был другой мужчина. Ну, пусть не совсем, не в полном смысле этого слова «был»….

Но вот что непостижимо: Игорь явно думал, что меня убили, причем по его вине, пусть и частичной, — и спал с другой женщиной! Он утешился с другой женщиной!

Вот что было низко…. Противно. Подумать только, каких-то три месяца назад я считала, что у меня не жизнь, а «мечта», что я могу позавидовать сама себе!

Так что мне есть отчего впасть в депрессию.

К тому же…

Как это у меня сложилось в голове? «Он мне не по зубам», — вот как. Джонатан постоянно ускользал от меня, ускользал во всех смыслах. Он ускользал от отношений со мной, поставив им жесткий предел по своему разумению и воле; он ускользал от моего понимания; он ускользал даже от определения, которое можно было бы ему дать. И я до сих пор не знала, с каким человеком имею дело и почему этот загадочный человек имеет дело со мной… Очевидно, что его влечет ко мне, но что влечет? Любознательность, с которой он изучал с равным энтузиазмом восточные философские учения и весьма практическое шпионское дело, экономику и политику? Рыцарство, склонность к благотворительности?

Или — любовь?…

* * *

Мы отвезли «этих» в больницу. В дороге Игорь пришел в себя, но был каким-то вялым, глаза его беспрестанно закрывались и, казалось, он меня не узнавал или не реагировал. Катя тоже сидела понурая, хотя зубами стучать перестала. О чем она думала? Что и кого оставила она позади себя, в трехэтажной даче, покинутой ее хозяином не то, чтобы добровольно… Какой период ее жизни завершился в этом подземном ходе и какой теперь начнется? Я не знала, но гадать не хотела. Какое, собственно, мое дело? Это ее проблемы. И, может быть, Игоря. Но не мои.

Оставив их на попечение врачей, мы вернулись в гостиницу, отказавшись от предложения Светланы «дернуть водочки» и ночевать у нее. Нужно было сменить вещи, нужно было принять горячие ванны… И выспаться.

* * *

Я повесила сушиться мое пальто, отданное мне Катей в больнице — оно было совершенно мокрым в нижней части — ведь Катя не захотела снимать свои пятнистые штаны, под которыми не было трусов…

Ванна шумно наполнялась горячей пенистой водой.

Я не шевелилась, вяло думая, что вода сейчас перельется через край. Теперь уже не усталость и не апатия пригвоздили меня к стулу. То, что подобралось ко мне незаметно и накинулось из-за спины, как наемный убийца, называлось отчаянием.

Зачем я все это сделала? — думала я. Зачем пустилась в поиски и розыски, в поездки и расследования? Чтобы потерять все то, что у меня было? Чтобы ничего не найти взамен? Потеряв Игоря, я не обрела Джонатана. Найдя Шерил, я ее едва не потеряла. И отца я нашла себе не в радость — только отвращение и тоска: стоило ли находить? И мать мою — Светлану — зачем разыскала? Чтобы осложнить себе жизнь, раздираясь между двумя матерями? Чтобы моя мама страдала, узнав, что я не ее дочь? И, что хуже всего, узнав, что уже появилась в моей жизни другая, новая и к тому же родная мать?…

Стоило ли доискиваться до правды, если правда мне эта в результате не нужна ни с какой стороны? Жила бы себе тихо, как раньше, и радовалась бы…

Я плакала. Я знала, что я с собой лукавлю. Я знала, что не могла поступить иначе. Я знала, что я не могла бы жить «тихо, как раньше». До бомбы в машине — могла, а после нее — уже нет. Но я все равно плакала от обиды и жалости к себе, и мне было неимоверно одиноко, неуютно и плохо.

* * *

Ванна булькала утробно: должно быть, она уже достигла верхнего сливного отверстия. Я долго сражалась с собой, победила, наконец, в неравном бою, встала со стула и пошла закрутить воду.

Едва я скинула халат и ступила одной ногой в горячую воду, как раздался тихий стук в дверь. Вытащила ногу в пене, снова надела халат, пошла открывать.

Джонатан на пороге.

Улыбается:

— Нам необходимо выпить алкоголь. Чтобы не заболеть.

В руках у него бутылка с французским коньяком и двумя рюмками, карман его джинсов распирает румяное яблоко. Откуда он все это приволок — не знаю. Возможно, в гостинице был ночной бар. Он должен был заплатить уйму денег за этот коньяк…

Джонатан, меж тем, уже расположился у меня в комнате.

— Я хотела бы принять ванну сначала…

— Ты еще не приняла? — удивился он.

— Когда? Мы пятнадцать минут, как приехали!

— Ну, положим, не пятнадцать, а — он посмотрел на часы, — двадцать четыре…

— А ты…?

— Угу. Душ.

Он открутил пробку и плеснул по четверти бокала, разрезал яблоко на дольки и разложил их на салфетке:

— Давай. А ванну потом примешь. Я тебе спинку потру.

* * *

Снова в нем было что-то новое для меня, что-то странное. Чересчур уверенное, даже нахальное, я бы сказала… Какая-то его другая, неведомая мне сторона? Или все его прежнее сверхлюбезное поведение было лишь маской, лишь чем-то внешним, поверхностным, а теперь я вижу его настоящее лицо? Не то, чтобы оно мне не нравилось… Но как-то это было слишком сложно. Слишком неожиданно. Только привыкнешь к одному — нате вам, другое. И не знаешь, как себя вести. Ведь менялась не просто его манера себя вести — менялась я, мой собственный имидж в моих собственных глазах. Только что я была принцессой, которой он, верный рыцарь, служил беззаветно, ничего не требуя — и даже, кажется, не желая взамен. Но там, на снегу у черного туннеля, он меня поцеловал так, будто ему это причиталось, там, на снегу был завоеватель, который брал поцелуй, принадлежащий ему по праву, не спрашивая, что думает об этом его полонянка…

Теперь же у меня в комнате развалился нахальный котяра. Черная шелковая рубашка, которая ему необыкновенно шла, была небрежно расстегнута на три пуговицы. Темные мокрые волосы блестели. Удобно устроившись в кресле, положив ногу на колено, он протягивал мне мой бокал с коньяком, всем своим видом показывая, что он не собирается отсюда уходить.

Да, я была права тогда, у туннеля, — этот парень мне не по зубам. Вечная загадка, вечная игра, вечная смена образов…. Но я не «Клуб знатоков», чтобы ломать себе голову! Я стала от него уставать. Мне хочется покоя. Ровной спокойной жизни. Как это было с Игорем…

Ах, Оля, Оля, — вздохнула я с осуждением. — Не утомилась ли ты себе врать? И дело даже не в том, что ты про Игоря теперь узнала и поняла. Но и куда раньше, до всех этих кошмарных событий и разоблачений-разочарований — не ты ли сокрушалась, что жизнь с Игорем тебе начала надоедать, начала себя исчерпывать? Не ты ли задавалась вопросами, чего тебе еще надо от жизни? Не угодишь тебе, моя дорогая…

Да, но не этого же сумасшедшего! Я понимаю, он человек интересный, сложный, думающий, ищущий себя, — это очень достойно, я это глубоко уважаю, но нельзя ли без меня? Нельзя ли мне принять ванну, поспать, придти в себя, очухаться от стольких потрясений? Я имею право отдохнуть, в конце концов? И пожить без загадок?!

Я вспомнила, как поначалу я приняла от Джонатана его ненавязчивое поклонение, показавшееся мне слишком робким, несмелым. Потом приняла его щедрую помощь и поддержку, которую он мне давал бескорыстно и деликатно. Я только никак не могла понять, отчего меня так влекло к нему, отчего этот парень, который не проявлял ко мне ни малейшей сексуальной заинтересованности, так волновал меня? Оттого, что не проявлял? И я тогда гадала: «голубой», импотент, или просто дразнит?…

Но два его поцелуя… Первый, когда я запустила в него еженедельником, был безгранично нежным. Второй, на снегу, был безгранично страстным.

Ну правильно. А сначала он демонстрировал бесконечное терпение. Бездонную заботу. Неисчерпаемую деликатность. Бескрайнее понимание.

У него все преувеличено, у этого Джонатана.

Мне бы что-нибудь попроще.

* * *

Я покрутила коньяк в руках.

— Давай, — сказал Джонатан. — Чин-чин! Мы победили!

Мы выпили.

— Я устала, Джонатан. Я хочу принять ванну и лечь спать. Извини.

— Хорошо. Ноу проблем. Тебе спинку потереть?

— Нет.

Он встал и пошел к дверям. Я тоже пошла — в ванную. И не забыла запереть за собой дверь.

* * *

Когда я вышла, он сидел по-прежнему в моей комнате, точно так же положив ногу на колено. Только теперь на нем был черный шелковый халат, который я раньше не видела, и нога его была голой.

— Ты еще здесь?!

Я придерживала банное полотенце, закрученное чалмой на моей голове. Полы моего шелкового, брусничного цвета халата расползались в стороны.

— Я тебе налил еще коньяку.

— Я не хочу.

— Тебе просто необходимо.

— Джонатан, уже почти четыре час ночи! Я хочу спать!

— Сейчас пойдем. Только сначала выпей.

* * *

«Пойдем»? Или я ослышалась? Или он оговорился? Или он имел ввиду «пойдем по комнатам»? Я так растерялась, что даже не переспросила.

— Иди сюда, — Джонатан указал на стул рядом с собой. — Держи, — вложил он мне в пальцы тонкую ножку рюмки.

— Давай. За…

— За победу мы уже пили.

— За нас с тобой.

Я помолчала. Я набиралась духу. И сказала:

— Послушай… Я не… Иди к себе, Джонатан. Я сейчас, честное слово, не расположена…

— Ты будешь спать со мной.

По-моему, у меня отвисла челюсть. Такой наглости я не ожидала!

— Ты давно меня хочешь, сообщил он. — И сегодня ты меня получишь.

Нет, я не верю своим ушам! Я его, видите ли, хочу! Не он меня добивается, а я его! Как вам это нравится, эта несказанная наглость!

— Ты как смеешь! Ты что говоришь! — залепетала я, не найдя других слов.

— Я знаю, что я говорю. Разве это не так? Ну, посмотри мне в глаза и скажи: это ложь, Джонатан.

Он взял меня за подбородок и развернул мое лицо к себе. Его светлые глаза вонзились в мои и теперь я в них увидела неприкрытое желание. Оно, казалось, исходило лучами из глубины его глаз и вонзалось в мои. И это вхождение было почти физическим… Не отрывая от меня глаз, он медленно приблизил ко мне свое лицо. Мои губы поглотил его обжигающий рот, свежее, пряное дыхание начало сводить меня с ума…

Я оттолкнула его.

— Убирайся отсюда!

— Нет. Ты эту ночь проведешь со мной. С сегодняшнего дня у меня есть право на нее. И на тебя.

Не поняла. Это почему это? Это что означает? Это с какой стати?

Поймав мой взгляд, он объяснил серьезно:

— С сегодняшнего дня ты по-настоящему свободна. До сих пор ты принадлежала Игорю. А я не имею привычки брать то, что принадлежит другому.

«Брать»! Вы видели! «Брать»! Я что, вещь? У меня что, своего права голоса нет? И он собирается меня «брать» тогда, когда он счел, что у него есть это право?

— Ты забыл спросить меня! Ты забыл спросить, хочу ли я!

— Зачем? Я и так знаю. Хочешь. Только никак не можешь отважиться признать это открыто.

— Нет!

— Хочешь, — припечатал он и встал.

Он протянул ко мне руки и взял меня за талию.

— Иди сюда…

— Нет!

— Оля…

— Убирайся!

— Оля, ну зачем ты это… Не надо портить эту ночь… Это глупо! Ты же мечтала об этом, ну признай же, наконец, эту очевидность! Зачем ты меня пытаешься обмануть? Или — себя?…

* * *

А я и сама не знала, зачем. Да, меньше всего я сейчас думала о сексе. Да, я действительно начала всерьез думать, что мы с Джонатаном — не пара. Но я знала, что дотронься он до меня — и я забуду все, о чем я думала или не думала. Я знала, что его ласки сводят меня с ума. Что он имеет надо мной власть, которую никто и никогда не имел. Что умираю только при одной мысли о близости с ним. Что я действительно мечтала об этом…

Но этот момент пришел слишком неожиданно. Я не была к нему готова. И его самоуверенное поведение меня бесило. Оно меня просто возмущало до глубины души! Так у него ничего не выйдет! Со мной такие штучки не проходят!

Я уперла руки в бока. Полотенце-тюрбан свалилось с моей головы и растрепанные мокрые волосы рассыпались. Джонатан поймал полотенце, соскользнувшее вниз, и прижал его к лицу, вдыхая.

— Ты знаешь, что твой запах сводит меня с ума? Ты знаешь, чего мне стоило спать рядом с тобой, как бесполое существо?

— Это твои проблемы. Чего бы тебе это не стоило, тебе придется продолжать в том же духе! Убирайся из моей комнаты!

И я подумала, что я, похоже, неосознанно мщу ему за все эти «бесполые» отношения…

Джонатан ответил мне долгим, потемневшим взглядом.

— Ты хорошо подумала? — спросил он меня очень серьезно.

— Да!

— Очень хорошо?

— Отлично просто!

— Ладно.

Он сделал несколько шагов к двери, но, дойдя до нее, развернулся, прошел обратно и снова сел, нога на ногу.

— Я тебе не верю. Впрочем, я ожидал чего-то в этом роде… Ни одна женщина не простит такого обращения с ней, какое я позволил себе с тобой. Но это было вынужденно, Оля. Я не мог поступить иначе. Я не мог принять от тебя твой дар. Не имел права. Нельзя брать то, что принадлежит другому. Новый дом не возводят на развалинах — место должно быть сначала очищено. Иначе, это разрушает новый дом, новые отношения… Прости меня, ладно? Перестань сердиться. Мы должны провести эту ночь вместе.

— Почему это мы должны?

— Ты же знаешь, что я люблю тебя, и…

Ох! Это я — знаю? Я ничего не знаю! Этих слов я не слышала с тех самых пор, как он произнес их в больнице… И с тех самых пор я не перестаю гадать, что они означали, эти слова!

…До сих пор удивляюсь, как я, неимоверно им обрадовавшись, все же продолжала качать свои демократические права:

— Это твои проблемы! Я тебе ничего не должна!

— Послушай же! Дело не только в этом. Это… Как тебе объяснить… это примерно по тем же причинам, по которым Светлана просила тебя сразу перейти на «ты». Потому что если не сразу, то уже никогда. А эта ночь должна многое определить в нашей жизни…

— Кажется, мы завтра еще не умираем! — ответила я ехидно.

— Нет, конечно нет. Но ты уже закончила свои дела здесь. И я тоже закончил твои дела. И мне надо уезжать…

* * *

Как уезжать?! Почему уезжать?! Куда, зачем?

Я не думала, что это так скоро… Я вообще не думала, что мы будем расставаться… Мне не до того было, я не совершенно не представляла себе, что наступит день, когда Джонатана не будет рядом! Но у него ведь, действительно, есть своя жизнь, свои дела, о которых я, кстати, не знаю толком ничего, тогда как он о моих — все… И которые, должно быть, ждут его…

А тогда, вообще, зачем все это? Переспать с ним и попрощаться назавтра?

Приняв мое молчание за согласие, он потянул поясок моего халата.

— Уходи, — тихо сказала я. — Уходи.

— Нет.

— Я не буду с тобой спать.

— Будешь.

— Я сказала — нет! — повысила я голос.

— Послушай, я бы никогда не стал настаивать, если бы не был уверен, что ты этого хочешь! Признайся, ты просто ломаешься, ты ведешь себя, как кокетка…

— А ты ведешь себя — как наглец! Убирайся вон!

— Ни за что. Я хочу тебя.

— Тогда тебе придется меня изнасиловать.

— Тогда придется.

Он поднялся со стула, обхватил меня и через мгновение мои руки были в наручниках. В тех самых, из секс-магазина…

* * *

Я не успела изумиться, как оказалась на кровати. Мои сведенные руки Джонатан завел под подушку, и моя голова, лежавшая на ней, придавливала их своим весом, блокируя. Развернув полы моего халата, Джонатан склонился ко мне…

Я не находила слов. Я хотела возмутиться, но тоже не успела. Его поцелуи горели на мне, как ожоги. Везде, где прикасались его губы, расцветали на мне диковинными цветами источия страсти. Он знал, мерзавец, что я замолчу, как только он сумеет до меня дотронуться…

И он сумел.

И я замолчала.

Я только кусала губы, чтобы не стонать от наслаждения, чтобы не выдать себя, чтобы не признать себя побежденной… Я не очень понимала, зачем это я себя веду, как красная партизанка на допросе, тем более что, хотела я того или нет, но я не представляла для Джонатана никакой тайны — он все про меня знал, все мои мысли, чувства, желания…

И все же я кусала губы, и все же я удерживала дыхание. Из принципа или из упрямства, но я не хотела сдаваться, не хотела расписаться в том, что я рада принадлежать — ему.

Что ему уже — принадлежу…

* * *

Прошло, наверное, около получаса, а Джонатан все еще ласкал меня, а я все еще стискивала зубы и отворачивала голову. Мне было уже более, чем хорошо, — мне было уже плохо. Плохо от утяжелившегося, налившегося низа, от набухшей, жаждущей соития плоти. Я могла своими глазами, всей своей сверхчуткой кожей убедиться, что Джонатан не импотент, но он словно ждал чего-то и никуда не торопился.

Я поняла, что своим упрямством я ничего не добьюсь и не выиграю. Я изнемогала от этой изнурительной игры, от изматывающего все силы и нервы желания. Надо было сдаваться.

Я задумалась, решая, сказать ли ему об этом словами или просто ответить на его ласки, дав ему понять, что признаю себя побежденной?…

Как вдруг Джонатан сел на кровати. Посмотрел на меня долгим изучающим взглядом. И сказал:

— Ладно, я пошел.

Он встал и надел халат. Расстегнул мои наручники и положил их к себе в карман. Нагнулся ко мне и поцеловал меня в щечку.

— Спокойной ночи, Оля. Извини, если что не так.

И он направился к двери.

Я аж подскочила. Я не верила ушам своим! Я не выдержала:

— Как это — «пошел»?

Он помедлил на пороге.

— Хочешь, чтобы я остался?

Тоже мне! Его как девушку надо уговаривать, что ли? Черт побери, что он мне все время загадки загадывает!

Но что мне оставалось делать? То, что происходило со мной, меня потрясало. Это было больше, чем желание, это было больше, чем то знакомое удовольствие, которое я привыкла и любила получать от секса. Это была нужда в близости с ним, это была страшная, сильная, почти смертельная потребность. Мне казалось, если он уйдет, у меня остановится дыхание.

— Останься — сказала я тихо.

— Э-э, нет! Так дело не пойдет. Произнеси же, наконец, вслух, да погромче: я хочу тебя Джонатан.

Он повернулся ко мне и я увидела, что у него в глазах пляшут бесы. Он надо мной издевается! Да, просто издевается и все!

— Ну, говори же! Повторяй за мной: я хочу тебя, Джонатан…

От этих слов сердце мое забилось гулко и сильно, и фейерверк разноцветных искр снова полетел в глазах, кружа голову хмелем.

— Я… хочу тебя, Джонатан.

— Теперь скажи: иди сюда, Джонатан…

— Иди сюда, Джонатан… — повторила я, как загипнотизированная.

Внутри моего живота раскручивался смерч, — непроглядный, черный, разрушительный.

Он подошел вплотную ко мне.

— Сними халат, Джонатан…

— Сними халат, Джонатан… — эхом откликнулась я.

Черный шелк скользнул на пол и лег у его ног. Я сидела на кровати и он стоял передо мной — красивый, великолепно сложенный. Его пах был прямо перед моими глазами. У него и член был красивый, и темные волосы лобка удивительно картинно, классически правильно обрамляли его, как на античных скульптурах. Я едва сдержалась, чтобы не припасть…

Еле переводя дух — грудь моя вздымалась и не было больше никакой возможности, да и надобности скрывать это — я подняла взгляд. Он возвышался надо мной — уверенный в себе, немного ироничный, нежный.

— А теперь скажи: возьми меня, Джонатан.

Я думала — не выдержу. Я думала — умру на месте. Отчего это словесная, — не более! — игра так сильно возбуждала меня, когда я уже была и так доведена до крайнего предела и, казалось, к этому уже ничего не может прибавиться? Не знаю. Но я уже содрогалась в экстазе.

С трудом разжав челюсти, я выговорила:

— Я люблю тебя, Джонатан…

Он не ожидал этих слов. Прикрыв на секунду глаза, он покачнулся, как от удара, и медленно опустился к моим коленям.

Он их обнял. Он терся о них щекой, задыхаясь. Он покрывал их быстрыми, горячечными поцелуями…

Я тоже не ожидала этих слов от самой себя. Они находились за пределами этой игры, которую каждый из нас вел на свой лад, и, ворвавшись в нее, поломали все правила, размели на клочки все двусмысленности, все недоговоренности, все намеки. Игра распалась, осела, как мыльная пена, и обнажила правду, разительную в своей простоте. И этой правдой была любовь.

Я обхватила его голову руками и замерла. У меня на глазах стояли слезы.

Не знаю, сколько времени мы сидели так: он на полу, у моих ног, я на кровати, склонившись к нему. В моей комнате стояла тишина, и тишина эта была насыщена счастьем. Я не знала, как сложится наша дальнейшая жизнь, но я знала одно — мы никогда уже не расстанемся. Мы не можем расстаться. Мы будем всегда вместе.

И только когда я шелохнулась, он поднял ко мне свое лицо. Его глаза затопили меня синим сиянием с головой. Я протянула ему руки, я нашла его губы, я прижалась к его жаркому телу, которое скользило по мне, опрокидывая.

— Ты увидишь, это будет прекрасно, — прошептал Джонатан, падая в мои разверстые колени…

И это было прекрасно.

1999 год, Париж