Ласковое утреннее солнце обогрело жалкую группу былых обитателей Петровки. Измученные, перепуганные ребятишки притихли, прикорнув на кое-какой спасенной рухляди. Мужики молча, упорно переглядывались; опомнившиеся бабы считали стариков и ребятишек.

— Бабоньки ж вы, мои милые, — мамонька моя родная погорела, — дикий вопль огласил пожарище. И растрепанная молодая бабенка кинулась к груде углей, оставшихся от ее хаты.

Тут только бабы заметили, что нет старой Матрены, что уж год целый лежала без ног.

— Погодь, Аграфена, — бросился за бабенкой ее муж, но поздно.

Бедняжка уж разгребает не погасшие еще головешки и угли, не чувствуя жестоких ожогов рук и не замечая тлеющего платья; подоспевшие мужики раскидали балки и кирпичи обрушившейся печи, обнаружив останки Матрены.

Обеспамятевшую Аграфену оттащили подальше от трупа. Притихли окружающие ее бабы.

Как-то стыдно стало причитать и плакать о коровах и овцах рядом с трупом бедной, кроткой, всеми забытой старухи.

На сходке порешили всем мужикам идти на заработки, бабам с ребятами выдали свидетельства на право собирать на погорелое и потянулась из села длинная вереница бесприютных людей. В числе последних была и жена каторжника Власа — Ариша с десятилетним сыном Васюткой. Степенным шагом выступает он рядом с матерью. В руках гладко оструганная палка, за плечами котомка с жалкой одеждой. Мать ничего не несет; на ней только пустая сумка для подаяний.

Скорее бы отойти от знакомых мест, среди чужих людей легче, все забудется. И вдруг мальчика осенила мысль.

— Мамка, — несмело окликнул мальчуган.

— Что, касатик что родной!

— А там, в городе, будут меня кликать «каторжником»?

— Нет, дитятко, там никому не ведомо, что твой батя в каторге!

— Ты говорила, что его сослали на пять лет, а где ж он теперь?

— Батюшка сказывал, что потом их определяют на поселение, а може, и помер, — добавила она тихо.

Васютка замолчал, а в душу заползла радость и благодарность пожару. Наболело ему быть «каторжником» и слышать при каждой стычке с мальчишками попрек бать-кой-убивцем.

Несколько дней шли проселочными дорогами, где в деревнях их расспрашивали, жалели, давали хлеба, молока, пускали на ночлег.

Шли медленно. Берегла мать непривычного к ходьбе мальчугана.

Сегодня Васютка нервничает. Мать говорила, что к вечеру будут в городе, да и не в каком-нибудь маленьком, а в Москве. Там найдут как-нибудь Ивана Беспалого, который в большие люди вышел; старшим дворником у купцов богатых служит! — Мамке он сродственником приходится; так, авось, не оставить своими милостями.

Озабоченная Арина даже про усталость забыла; гложет ее мысль, что-то ждет их там в Москве? Не пропасть бы! Часто ощупывает на груди холщевый мешочек, где у нее спрятан адрес Ивана и трешница да два пятака — весь капитал, что остался у матери с сыном.

Верст за двадцать от Москвы резко изменилась картина дороги; вчера еще малолюдная, — сегодня полна движения: идут, едут, спешат… И чего, чего только не несут и не везут…

— Мамка, неужели это все съедят!

— Знамо, съедят, сыночек, — город большой, людный…

— Глянь-ка, в каких жбанах железных молоко тащат… А моркви, а огурцов — воза! — дивится Васютка.

Не заметил Васютка, как солнце зашло и сумерки надвинулись.

— Васютка, — трясет его за плечо мать, — как мы по Москве ночью ходить будем? Сойдем-ка в сторону, да и прикорнем до рассвета в кустах!

Как автомат, идет за ней Вася. Послушно лег на траву, только от хлеба отказался, — не до еды…

Чуть не до рассвета не мог уснуть мальчуган; зато заснул же потом крепко, не слышал поднявшегося с зарей шума и гомона, не видел восхода солнца, а проснулся только от снопа горячих лучей, которые ударили ему прямо в лицо.

Над ним сидела мать; не будила его, видела, что мальчик с вечера сам не свой от новых впечатлений.

— Что, сыночек, поотдохнул маленько?

— Добре выспался, мамка; пойдем скорее в Москву!

— А ты поднимись на горку; ее, матушку, всю как на ладони оттуда увидишь!

Васютка даже до конца слов матери не дослушал; одним духом на горку влетел и замер…

У ног его, залитая ранним солнцем, во всю ширь развернулась Белокаменная… Дома-великаны погружены еще в сон. На улицах нет движения. Сады, как оазисы, раскиданы между домами. Зеленая лента бульваров окружила центр города. Серебром отливает широкая река; по ней ползут букашки-пароходы, и над всем этим ослепительно горят золотые главы ее сорока сороков.

— Ах, и хороша же ты, родная хлебосольная матушка-Москва! захватит дух и не у такого Васютки.

Насилу оторвала Арина мальчугана от захватившей его картины.

Как чумной спустился с горы, без мысли вошел через Калужскую заставу, и… не узнал только что виденной феерии в пыльных улицах предместья…