Устроилась понемногу в Москве васюткина мать. Не думает уж о возвращении в родную Пестровку.

Да и не диво; к чему бы она туда вернулась? — погорела дотла.

Здесь, хотя и живет в сыром углу, отделенная только ситцевой занавеской от пьяного сквернослова-точильщи-ка, который к тому же нещадно, смертельным боем бьет свою жену под гогот остальных угловых жильцов подвальной комнаты.

Бессильно страдает тогда ее сердце, но чем же она может помочь?

— Заступиться? Сунься, попробуй! Саму изобьет так, что дня три головы не поднимешь, а у нее работа тяжелая, стирает белье в прачечной.

Ну и ограничивается тем, что сожмется в своем углу в комочек и молится за бедную Феклу, а себя в это время такой ли счастливой считает, что уж как Господа благодарить не ведает.

Угомонится, заснет пьяница, выходит тогда она из своего угла, обмоет избитую голову Феклы, обвяжет ее намоченной чистой тряпочкой, поднесет водицы к запекшимся губам страдалицы, заберет к себе и накормит ее насмерть перепуганных ребятишек. «Подвал» зовет ее за это сестрой милосердия, а Фекла ангелом, которого ей по милости своей Матерь Божия послала, и дрожит от страха при одной мысли, что та из своего угла выедет.

Арина много раз уж говорила хозяйке, что съедет, если она пьяного окорачивать не станет; но в душе сознавала, что не бросит она ни бедной Феклы, ни ее ребят, жалея их и крепко веря, что за эту жалость ей и помогает Господь.

— И в Евангелии сказано, — повторяла она постоянно, — «возлюбите малых сих, ибо их есть царствие небесное».

Строго придерживалась Арина этого наставления, понимая его буквально, и казалось ей, что за эти ее заботы о несчастных детках Феклы она получила видимую помощь своему Васютке.

До получения места в прачечной, она по рекомендации родственника-дворника ходила на поденную работу по домам мыть полы, а то и бельишко постирать.

Так занесла ее судьба к одному пиротехнику. Хороший, ласковый барин. Увидал как-то пришедшего к матери Васю, разговорился с ним, узнал что Вася первым учеником сельскую школу окончил, а теперь по улицам бегает, газеты продает, и что на каждую книжку в витрине у него глаза горят. Предложил ему поступить к себе в лабораторию мальчиком для услуг, а по вечерам обещал учить его понемногу.

Бухнула ему в ноги Арина, счастливыми слезами заблестели глаза у Василия. Так и живет теперь у доброго барина. Уж который год живет. Одет так чистенько, беленький, хорошенький такой стал, что узнать нельзя.

Хозяин им не нахвалится, по ученой части, вишь, больно способен, да за усердие и любовь к делу хвалит. Говорить, что через годик-два правой рукой его станет.

И теперь уж свою горенку имеет, жалованье получает, за одним столом с хозяином ест. Все мать уговаривает к себе перейти; будет, говорит, по сырым подвалам ютиться, с утра до вечера над чужим бельем спину гнуть. Только она об этом и слышать не хочет. Пусть лишнюю копейку себе сынок на черный день отложит, а она, слава Богу, сыта, да и Феклу жаль бросить; пропадет, мол, без меня… Да и ей самой не за что будет тогда ждать от Господа счастья, а чем же другим милость его заслужить может? Поищет глазами закоптелую икону и шепчет: «Пошли, Господи, Васют-ке моему хорошую долю; не отступись от него, а я всем довольна, Господи Батюшка!»

* * *

Вот уже целую неделю стоит Арина на легкой работе. Захворала племянница хозяйкина, которая обычно разносила белье клиентам; за старательность и за честность эту обязанность пока поручили Арине.

Одежонка чистая у нее есть, вот и прогуливается она по городу из конца в конец. Правду сказать, корзинка маленько тяжеловата, да на дальнее расстояние ей на трамвай полагается, а поближе — ничего, донесет и так.

Сегодня вышла она с корзиной; день такой погожий, весенний; весь народ на улицу высыпал. Арина корзину хорошо бумагой укрыла, а то господа резиновыми шинами больно далеко грязь разбрызгивают, идет, не спешит, дорогу добрым людям уступает. Вот в одном месте затор, на какую-то вывеску люди любуются; а тут важный такой барин на автомобиле у тротуара остановился, с другим разговаривает.

Остановилась, прижалась к тумбе и Арина. Из пустого любопытства на барина, что так важно подъехал, взглянула и обмерла… Как только корзину не выронила; да что корзина, как жива осталась!

В автомобиле, развалясь, сидит ее Влас! Его и лицо, и глаза, и правая бровь рассеченная его, и привычка левый глаз при разговоре чуть прищуривать.

Нет сомнений — он!

Только было хотела людей растолкать, к нему кинуться, об Васютке рассказать, а он рукой махнул, машина покатилась; только она Власа и видела. Чуть в голос не взвыла баба от горя. Догадалась за барином кинуться, с которым Влас разговаривал.

Догнала его, за рукав ухватилась, плачет, просит сказать, где барин тот живет, что с ним разговаривал, на машине уехал.

В первый момент господин брезгливо сбросил с рукава вцепившуюся в него бабью руку, потом вгляделся в ее доброе изможденное лицо, и жаль ему ее стало.

— Для чего тебе знать, где он живет, и что у тебя за дело к нему?

Захлебнулась баба, выговорить не может, сквозь плач бессвязно лепечет…

— Ничего… видит царица Небесная… только, значит, Васютка у нас… Барин хвалит… к учению рвется. Допомог бы… Я, пусть Бог убьет, ничего не хочу!

Разобрал только одно остановленный господин, что какой-то способный Васютка рвется к учению и не имеет средств. Вспомнил о широкой благотворительности Потехина и решил сделать добро этому неизвестному Васютке.

Ласково улыбнувшись бабе, вынул свою визитную карточку, написал на ней, что очень просит помочь подательнице и, растолковав, где находится контора говорившего с ним миллионера Потехина, сказал, в какие часы он там бывает, и научил, чтобы она ничего не объясняла швейцару, только бы отдала для передачи барину эту карточку, и он ручается, что она будет принята.

Хотела было Арина бухнуть в ноги, да господин удержал ее от этого и быстро смешался с толпой.

* * *

Не помнила Арина, как разнесла белье, как вернулась домой. Руки и ноги были холодны, как лед, голова горела огнем. Все в подвале заметили, что с ней творится что-то неладное, и каждый по-своему спешит выразить ей свое сочувствие. Даже квартирная хозяйка, прозванная мегерой, принесла ей кружку чаю да ломоть ситного. Невиданный это был случай в подвале.

Едва она вышла, первым нарушил молчание печник, пропивавший заработок до последней копейки и, несмотря на вечную нужду, бывший всегда веселым.

— Ай да мегера, братцы! Аж я икнул, слюнями подавившись. Лопни моя утроба, от нее не ждал. С ситным разъехалась. Ах, мать твою так…

— Не сквернословь, Дмитрий, на всякого человека находит просветление, а ситничку еще как Феклины ребятишки обрадуются! — разламывая пополам кусок ситного, с трудом поднялась с койки Арина.

— А ты того, не расхворайся, — угрюмо сказал только вчера чуть не до смерти избивший жену Егор и как-то несмело добавил: — Может, сбегать по Васютку, так мы, значит, мигом; живым манером!

Поднялся с своей койки старьевщик-татарин, порылся в сумочке, достал со дна три слипшихся леденца и молча положил рядом с кружкой чаю.

Капают слезы у чуть живой Феклы. Посмотрела на нее Арина, да и сама чуть не расплакалась, — так тронуло ее общее внимание.

— Что это, Господи Батюшка! Как вы за мной, дурной, все ухаживаете. Какие же вы все добрые да хорошие. Приведи Бог всякому посреди вас жить да умереть. Васютку не надо беспокоить; он и сам придет. А я погреюсь чайком и засну.

Выпила Арина чай, истово-усердно помолилась и легла на койку лицом к стене. Но уснуть до самого рассвета ей не удалось.

Мысли, как черные мухи…

К утру созрело решение рассказать все Васютке и, отпросивши на следующий день его у хозяина, вместе пойти к отцу.

Долго тянулось для нее время до девяти, когда пришел Василий. Вошел он такой чистенький, опрятный, с узелком гостинцев в руках для своей дорогой матери, самоотверженную любовь которой глубоко понимал и ценил.

— Ну, мил человек, — встретил его Дмитрий, — мы уж вчера думали, что твоя маменька побывшится; пришла точно мертвец; насилу до койки добралась.

— Что с тобою, мама родная? — бросился к ней Вася, только сейчас заметив, что мать изменилась до неузнаваемости. Лицо вытянулось, глаза смотрели строго-сурово. От выпрямившейся ее фигуры веет непоколебимой решимостью.

— Ничего, сыночек, не пугайся. Это меня новость одна ошеломила. Со вчерашнего дня твоя судьба изменилась, а с завтрашнего по другим рельсам твоя жизнь покатит.

Степенно встала Арина, взялась было за огромный чайник, из которого Вася каждый праздник угощал чаем всех жильцов, да Дмитрий перехватил его у нее и мигом вернулся с кипятком обратно.

Вася разложил на столе чай, сахар, баранки, булки, воблу и началось обычное чаепитие.

Пили долго, не торопясь.

Потом Арина помолилась Богу, благословила своего Васютку и начала свое безыскусственное повествование.

Смертельно бледный Вася слушал мать с широко раскрытыми немигающими глазами; все остальные, усевшись в кружок, затаили дыхание.

Кончила Арина, а гробовое молчание не прекращалось. В опущенной голове Васи мысли вихрем неслись. Остальные слушатели уловили только один момент и никак не могли его переварить: много лет жила с ними бок о бок хорошая правдивая женщина, но все же она была «свой брат», сначала поденщица, потом прачка, и вдруг: муж — большой барин, — говорит, миллионер.

Первым нарушил молчание Вася.

— Ты говоришь, мама, что отца сослали только на пять лет в каторгу, а мне в то время не было и года?

— Где год, дитятко, ты народился круг крещения, а отца сослали, и Покрова еще не было!

— Теперь мне двадцать лет; из Пестровки, когда мы ушли, мне было одиннадцать; где же он был столько времени, что не дал о себе вести? Говоришь, на автомобиле своем катается, а что же не захотел узнать, есть ли его сыну на чем в поле выехать? Эх, мама, как нам, хоть скромно, но хо-рошо жилось! Дай Бог, чтобы ты ошиблась и этот человек не оказался моим отцом!

— Что ты, что ты, — загалдели на него со всех сторон.

— От отца-миллионщика да чураешься. Ну нет, шалишь! Если он об Васе досель позабыл, так ему и напомнить можно. Вот вы с Ариной как придете к нему, так пускай-ка он жену да сына выгонит. Не то что вас, он и нас глядит-кось, как оделит. Небось, никто забыт не будет!..

Весь день и вечер гудел подвал.

Егор сбегал за бутылкой очищенной, и все выпили за завтрашнее общее благополучие. Один Вася сидел хмурый-хмурый. Вечером крепко поцеловал мать и молча вышел.

За ним деловито собрался Дмитрий.

— Куда? — спросил его Егор.

— Паренек что-то пасмурный ушел; надо издали проводить, кабы под трамвай не угодил в своих мыслях-то!

Молчаливым взглядом поблагодарила его Арина.

Сегодня, несмотря на праздник, все жильцы были трезвы и улеглись рано. Долго не спали, все ждали многообещающего «завтра»!