Падают силы у Потехина.

Кое-как удалось ему замять дело по убийству Сережи, много, усердно поминал в церквях умершую жену, ночи напролет слезно молился в тиши своей спальни еще за кого-то, и все же душа его звала в даль, на простор, а тело требовало измора. Ликвидировал дела, закрыл дом до своего возвращения, а капитал положил в банк с распоряжением, на случай смерти или неявки своей в течение пяти лет, все передать Василию Власову Корунову, уроженцу деревни Пестровки и т. д., озаботился об остающихся служащих и ушел.

Идет давно почти без цели. Идет за своей душой, — а она без конца тоскует и куда-то тянет — все дальше и дальше. Был и в святых местах и опять идет, сам не зная куда. Ночует часто в лесу, под кустом, в поле на меже.

Сегодня встал рано; погода теплая, ясная. Дорога давно идет лесом; он не интересуется, куда она его приведет, ему все равно. Вьется дорожка душистым бором, над головой птичий гомон, на прогалинах обдает медовым запахом цветов; он идет, не замечая; из тела и глаза, и душа ушли. Дорога поднимается все выше и выше. Вот перед ним на горе монастырь. Высока и толста белая стена; за ней по скату горы кельи-игрушечки лепятся; между ними, желтея, бегут ленты дорожек; на самой вершине — церковь. На ней высоко большой ажурный крест. Солнце в него лучом ударило, яркими искрами рассыпалось. Чудится, висит крест прямо в воздухе. Стал ослепленный Потехин, глаза рукой прикрыл, старается мысли собрать, а с колокольни сначала один несмелый, за ним другой, третий удар по воздуху поплыли, и полился призывный звон.

Потехин снял шапку и, осенив себя широким крестом, пошел на призыв колоколов.

Н — ский монастырь проснулся со светом. Матушка-игуменья давно встала и у себя в келье на молитве стоит. К ней в окно солнышко луч бросило; осветило, оживило распятого Христа, теплом пробежало по коленопреклоненной фигуре монахини.

В чистом утреннем воздухе колокола так весело, призывно звонят… Потянулись к церкви черные ряды монашек; затеплились перед образами лампады и свечи; тихо покашливая, размещается на клиросе хор; в алтаре облачается священник.

В широко раскрытую дверь, опираясь на высокий посох, входит закутанная до пят в черный креп высшего пострига величавая игуменья. Не спеша, сопровождаемая глубокими поклонами, поднялась она на свое огороженное место и опустилась в высокое кресло. Ослабевшее сердце с силой колотится в груди; для нее стал уже тяжелым и этот незначительный переход.

Из алтаря раздалось благословение; заславословил хор, зашелестели мантии крестящихся монахинь.

Тихо вошел одетый в костюм странника Потехин. Притягиваемый непонятной силой, прошел почти к алтарю; опустился на колени, упал головой на амвон и замер…

Заволновались было на непорядок монахини, но поднялась в строгом жесте рука игуменьи; и уж ничто не нарушало богослужения. Только вздрагивания плеч и вырывающиеся по временам вздохи свидетельствовали о том, что жизнь не покинула еще неподвижно распростертого на полу неизвестного пришельца.

Плохо сегодня молится мать-игуменья, отвлекается ее мысль от слов богослужения. Грудь наполнилась необъятной жалостью к странному незнакомцу; платье и обувь его оборваны, очевидно, видели виды. Поза — страдальца, потерявшего надежду на облегчение. Вспомнились ей собственные былые муки, страдания без границ и меры. Ее спасли любовь и поддержка матерей Агаты и Серафимии. А что, если у него нет руки для спасения, и погибнет душа?

Захолодело сердце в груди; родилось решение пригреть, облегчить бедную грешную душу… Вздрогнула задумавшаяся мать-игуменья; перед ней стояла монахиня и подавала освященную просфору. Благоговейно взяла ее и спрятала в складках своей мантии.

— Это страдальцу, — беззвучно шепнули ее губы. Богослужение окончилось. Осененные крестом, стали в шеренгу монахини, пропуская свою матушку. Медленно сошла она со своего возвышения и, шепнув что-то своей келейнице, вышла из церкви.

Долго не мог понять Потехин, что нужно от него трясущей его за плечо монашенке:…матушка-игуменья… святой жизни инокиня… идти в какую-то келью… плывут через отуманенную голову несвязные фразы. Опомнился на паперти. Как пьяный, шел по извилинам дорожек среди благоухания цветов и порхающих пестрых бабочек. Вот и скромный домик игуменьи; переступил порог, и его охватила особая атмосфера келии. Посреди большое распятие, залитое мягким светом горящей лампады. Под окном на высоком резном кресле закутанная в облака крепа женщина с безгранично добрым и кротким лицом. Кто так может смотреть? Его в детстве еще умершая мать? Или это святая с иконы? Нет, на губах ее пробежала улыбка. Что-то говорит, указывает рукой на стоящий рядом с ней табурет.

Опять непонятная сила повлекла его к ней, но не сел, а упал на колени рядом с креслом, беспомощно опустив голову на его поручни. Ласковая рука обняла его и, осеняя крестом, протягивает ему просфору. С широко раскрытыми глазами отшатнулся от нее несчастный: я недостоин… нет… кому-нибудь другому — вырвалось из его запекшихся губ.

— Для благодати Божьей нет недостойных, один раскаявшийся грешник дает больше радости, чем десять праведных!

— На мне кровь и проклятие!

— Смотри на Христа; его кровь смыла наши грехи. А проклятие? Кто наложил его на тебя?

— Бог и судьба!

— Бог не налагает проклятия, а судьба? Почему считаешь свою — тяжелее других?

Надрывающий душу хохот огласил келью.

— Святая душа, что можешь ты знать о жизни?

— Я не родилась в келье, и не радость или потребность подвига привели меня сюда, — прозвучал тихий кроткий ответ. — Кто проклял тебя, отец или мать?

— Нет, он, кого я убил самосудом, и с него начался ряд преступлений и страшных смертей!

С землисто-серого лица смотрели на инокиню полные безумного ужаса глаза.

— Кто ты?

— Пестровский крестьянин Влас Корунов, — прозвучал бессознательный ответ.

Слабая, больная улыбка пробежала по лицу инокини.

— Вот видишь, судьба свела нас — почти земляков. Я из Красноболотова! — и, тихо наклонив его голову, прикрыла ее иноческой мантией. Под нею раздались тяжелые мужские рыдания. Чуть прижимая рукой прикрытую голову, устремила инокиня свои полные слез глаза на лик распятого Спасителя.

— Боже милостивый, спаси, облегчи страждущего, и если нужна искупительная жертва, пусть я буду ею за него, — летела к Богу пламенная молитва из уст стоящей на краю могилы игуменьи…

Тише и тише рыдания… И вдруг полилась исповедь; от жутких слов ее, казалось, померк яркий солнечный свет в келье. Чудится, как среди ночной тьмы крадется к хлевушку Гнедка согнутая фигура конокрада… Из хаты выбегает Влас… погоня… и все подробности нечеловеческого избиения узнанного Григория. Запахом теплой крови обдало лицо игуменьи, знакомый голос просит пощады, тяжело стонет, харкает кровью… трещат ломающиеся кости, кровоточат проткнутые глаза… Как мертвая опустилась, осунулась в глубоком кресле, закрылись глаза на безжизненном лице, рука соскользнула с головы несчастного, чей крест минутой раньше она самоотверженно просила Бога переложить на нее.

Исповедь лилась и лилась. Промелькнули ограбленный и брошенный в тайге, избитая до смерти Ариша, оставленный на произвол судьбы Василий, страшная кончина новобрачных, тихая смерть второй незаконной жены под горой благоухающих роз и… тишина!

Молчит облегченный исповедью Влас; нет признаков жизни и в монахине. Но вот поднялись ее отяжелевшие веки, слепые от слез глаза устремились на лик Распятого, в груди же ни молитвы, ни жизни…

Трещит масло в лампаде; с жужжаньем бьется об оконное стекло муха. В мертвой тишине кельи наступает суд Бога.

Задрожал от непонятного страха накрытый мантией Влас. Чувствует, будто келья полна людей. Слышит шепот чьей-то молитвы. Чудится ему шелест крыльев над головой монахини. Мать-игуменья сидит, не шелохнется, она тоже чувствует прилет неземных гостей. Из ее немигающих глаз ручьем льются слезы. Нет сил на прощение, просит помощи у Распятого.

Что это? Взмахи нежных крыльев освежают ее разгоряченную голову. Видит ясно Григория, обнимающего подножие креста, рядом с ним тени: Сергея, Зои, обеих умерших жен и брошенного в тайге Потехина. И на всех, разлетаясь брызгами из-под тернового венца, капает искупительная кровь. Тяжело, хрипло вздохнула монахиня, слабой рукой подняла с головы Власа покрывало, и указывая на распятого Христа, прошептала:

— Ныне отпущаеши, Владыко, по глаголу Твоему рабов Твоих с миром. — Обвитая четками рука осенила его крестом со словами: «Иди в мир, Ипполит Потехин, к труж-дающимся и обремененным».

В эту же ночь осиротела обитель, и почти одновременно с отлетевшей душой игуменьи в ночной тишине далеко по воздуху поплыли двенадцать раздельных, тягучих ударов большого колокола. Монастырь, будя лес и прилегающее село, посылал скорбную весть о своем сиротстве.