В этом разделе представлены все сохранившиеся стихи Свифта, посвященные Стелле, которые он, как правило, неизменно сочинял ко дню ее рождения, начиная, по-видимому, с 1718—1719 г.; во всяком случае, более ранние стихи не обнаружены, а строки одного из стихотворений, в которых говорится, что когда Свифт стал воспевать ее, Стелла «была не так уж молода», подтверждают вероятность такого предположения. Свифт единственный раз отступил от этого правила в 1720 г., когда вместо поздравительных стихов посвятил ей два стихотворения «на случай» — «Стелле, посетившей меня в моей болезни» и «Стелле, собравшей и переписавшей стихотворения автора». Кроме того, включено еще несколько стихотворений Свифта, в том числе и посвященных Дингли, а также одно поздравительное стихотворение, приписываемое Стелле.

Мы сочли необходимым включить сюда и характеристику Стеллы, написанную Свифтом сразу же после ее кончины. Таким образом помещенные здесь стихи и прозаический портрет-эпитафия (вместе с некоторыми фактами и материалами, приведенными в статье) помогут читателю в какой-то мере представить характер отношений Свифта и Эстер Джонсон на протяжении без малого десяти лет: с начала 1719 г. и до конца 1727 г. Все эти материалы даются в русском переводе впервые.

Но сначала несколько слов об истории издания литературного и, в частности, поэтического наследия Свифта. В 1726 г., во время пребывания Свифта в Англии, он задумал вместе с Попом издать «Разные сочинения» («Miscellanies») в 3-х томах; осуществлял это издание Поп. Первые два тома были преимущественно заполнены прозой Свифта, а выпуск 3-го тома со стихами все затягивался и, когда Свифт вновь приехал в Англию в 1727 г., он в июле написал Т. Шеридану, прося его прислать стихотворение «Стелле, собравшей и переписавшей стихотворения автора», чтобы пополнить этот том материалом (Corresp., III, 221). Кроме него здесь было напечатано еще 6 стихотворений, посвященных Стелле, в том числе и самое последнее, написанное в начале 1727 г. Трудно объяснить, что побудило Свифта принять такое решение в дни, когда Стелла была при смерти. Возможно, это была своего рода моральная компенсация для Стеллы в связи с опубликованием годом раньше и вопреки воле Свифта поэмы, посвященной сопернице Стеллы, — «Каденус и Ванесса» (см. с. 587), которая тоже была включена в состав этого тома. Он вышел 28 января 1728 г. через несколько дней после смерти Стеллы. На нем было написано — «Последний том», однако издание это было продолжено 4-м томом (1732), на котором почему-то значилось «Третий том», а затем и 5, 6…; в 1751 г. вышел последний 13 том. Но третий («последний») том выделяется тем, что он составлялся при участии самого автора.

В начале 1733 г. дублинский издатель Джордж Фолкнер предпринял издание произведений Свифта; последний, хотя и выражал в письмах недовольство этой затеей, принимал участие в его подготовке: достаточно сказать, что стихи, которые были включены во 2 том этого издания, печатались с исправлениями Свифта, сделанными им собственноручно на экземпляре 3 тома «Разных сочинений». В январе 1735 г. было объявлено о выходе первых трех томов, а в 1738 г. вышел последний, 6 том, причем первые четыре тома были просмотрены и отредактированы самим Свифтом. Количество стихов здесь вдвое превышало то, что было опубликовано Попом. Это издание все дополнялось новыми томами, в 1769 г. число их достигло 20-ти; включало оно и письма.

В 1755 г. доктор Джон Хоксворт начал в Лондоне два параллельных издания сочинений Свифта (quarto и octavo), выпустив соответственно 6 и 12 томов: в 1762— 1764 гг. это издание продолжил У. Бойер, а в 1765 г. Дин Свифт, включивший еще несколько лучших стихотворений Свифта. Так обстояло дело, когда крупный издатель, хроникер и автор литературных комментариев Джон Николе дополнил это издание в 1775 г., напечатав том, куда он включил еще около 30 стихотворений, а в двух дополнениях (1776 и 1779 гг.) собрал вместе многие стихотворения Свифта и его друзей. Таким образом, издание это растянулось на 24 года, в нем приняло участие пять издателей (считая опубликованный в 1762 г. Фолкнером том с прозой и стихами, которым воспользовался Бойер). В итоге это издание содержало соответственно XIV томов (quarto) и XXV томов (octavo). В 1784 г. Томас Шеридан осуществил переиздание всего собранного материала в 17 томах, упорядочив его содержание и предпослав ему жизнеописание сатирика, а в 1789 г. Николе опубликовал еще одно «Дополнение», куда включил все, что не вошло в издание Шеридана. В 1801 г. по поручению лондонских книгоиздатель Николе вновь выпустил собрание Шеридана в 19 томах, но с присовокуплением разысканных им материалов; это собрание сочинений Свифта было повторено в 1804 и 1808 гг., а вскоре этими изданиями и плодами почти полувековых литературных поисков Николса воспользовался Вальтер Скотт, дважды (в 1814 и 1824 гг.) издавший сочинения Свифта и предпославший им жизнеописание сатирика. Так сложился канон наследия Джонатана Свифта. Постепенно возникла традиция отдельного издания прозаического наследия сатирика — лучшие из них осуществлены Темплом Скоттом и Гербертом Дэвисом, и его поэзии — последнее и наиболее полное было подготовлено Гарольдом Уильямсом в 1937; второе пересмотренное издание — 1958 г..

День рождения Стеллы

(1719)

Стелле, посетившей меня в моей болезни

(1720)

Стелле, собравшей и переписавшей стихотворения автора

(1720)

День рождения Стеллы

(1721)

[Стелла] Доктору Свифту в день его рождения

(30 ноября 1721)

[Эстер Джонсон?]

Стелле ко дню рождения

(1722)

День рождения Стеллы

(Большая бутылка вина, давно погребенная, выкопана в этот день)

(1723)

Стелла в Вуд-парке

Усадьба Чарлза Форда, эск.,

в восьми милях от Дублина

(1723)

Новогодний подарок для Бекки

(1723)

Стелле

Написано в день ее рождения, 13 марта 1724 г.

(но не на тему, так как я лежал больной)

День рождения Стеллы

(1725)

Рецепт как Стелле помолодеть

(1725)

День рождения Бекки

(8 ноября 1726 г.)

Надпись на ошейнике песика миссис Дингли

(1726)

День рождения Стеллы

(13 марта 1727 г.)

На смерть миссис Джонсон

Сего дня, в воскресенье, 28 января 1727—1728 г. около восьми часов вечера, слуга принес мне записку с известием о кончине самого верного, достойного и бесценного друга, коим я, а, возможно, и вообще кто-либо из смертных, был когда-нибудь благословен. Она преставилась около шести часов вечера сего дня, и как только я остался один, то есть примерно в одиннадцать часов вечера, я решил собственного удовлетворения ради сказать несколько слов о ее жизни и характере.

Она родилась в Ричмонде, в графстве Сэррей. 13 марта 1681 г. Ее отец был младшим сыном почтенного семейства в Ноттингемшире, а мать — более низкого рода, так что у нее, конечно, не было особых оснований тщеславиться своим происхождением. Я узнал ее, когда ей было только шесть лет, и в какой-то мере содействовал ее образованию, предлагая книги, которые ей следовало прочесть, и постоянно наставляя в началах чести и добродетели, от коих она не отклонялась ни в едином поступке на протяжении всей своей жизни. От младенчества и примерно до пятнадцатилетнего возраста она была несколько болезненна, но потом сделалась совершенно здорова и слыла одной из самых красивых, изящных и приятных молодых женщин в Лондоне, разве только что немного полноватой. Ее волосы были чернее воронова крыла, и все черты лица отличались совершенством. Жила она обычно в сельской местности вместе с одним семейством, где близко подружилась с другой дамой, старше ее возрастом. Я принужден был тогда, к большому моему огорчению, обосноваться в Ирландии и когда, приблизительно год спустя, отправился навестить своих друзей в Англии, то обнаружил, что она несколько обеспокоена в связи с кончиной человека, от которого она в какой-то мере зависела. Все ее состояние не превышало в то время 1500 фунтов, про-центы от которых давали чересчур скудные средства к существованию для человека ее достоинств и в стране, где все так дорого. Принимая во внимание эти обстоятельства, и, конечно, в немалой степени ради собственного моего удовлетворения я, имея мало друзей и знакомых в Ирландии, убедил ее и другую даму, любезную ее сердцу подругу и компаньонку,, перевести все имеющиеся у них деньги в Ирландию, поскольку большая часть их состояния заключалась в ежегодной ренте с процентных бумаг.

В то время в Ирландии деньги приносили десять процентов дохода, помимо того преимущества, что они оставались в распоряжении вкладчика и что все необходимое для жизни стоило здесь вполовину дешевле. Они последовали моему совету и вскоре переехали в Ирландию. Однако, мне довелось пробыть в Англии несколько дольше, нежели я предполагал, и они были весьма обескуражены, очутившись одни в Дублине, где их никто не знал. Ей было в то время около девятнадцати лет, и на нее вскоре обратили внимание. Неожиданное их появление наводило на мысль о каком-то вольном поступке, и потому вначале на них смотрели с осуждением, как если бы для подобного переезда имелись тайные причины, однако вскоре подозрения были развеяны ее безупречным поведением. Она переехала сюда со своей приятельницей в 170-году, и они жили вдвоем до сего дня, пока смерть не отняла ее у нас. В продолжение многих лет у нее бывали длительные периоды недомогания, а в минувшие два года ее состояние несколько раз было почти безнадежным, и, говоря по справедливости, в последний год она ни одного дня не была здорова и шесть месяцев была при смерти, но все же, вопреки природе, оставалась жива благодаря безмерной доброте двух докторов и заботам ее друзей. Все это написано мной в тот же вечер между одиннадцатым и двенадцатым часом.

Едва ли какая другая женщина была когда-нибудь столь щедро наделена от природы умом или более усовершенствовала его чтением и беседой. И все же память ее была не столь хороша, а в последние годы заметно ослабела. Я не припомню случая, когда бы мне довелось услышать от нее неверное суждение о людях, книгах или делах. Ее совет бывал всегда самым лучшим, и величайшая независимость суждения сочеталась в ней с величайшим тактом. Едва ли какое человеческое существо отличалось подобным изяществом в каждом жесте, слове, поступке и никогда еще любезность, независимость, искренность и непринужденность не встречались в столь счастливом сочетании. Казалось, все, кто ее знал, уговорились обходиться с ней намного почтительнее, нежели то подобало человеку ее положения, и, тем не менее, самые разные люди ни с кем не чувствовали себя так непринужденно, как в ее обществе. Мистер Аддисон, будучи представлен ей во время своего пребывания в Ирландии, сразу же оценил ее и говорил мне, что, если бы ему не довелось вскоре после этого уехать, он не пожалел бы усилий, чтобы заслужить ее расположение. Стоило только наглому или самодовольному хлыщу выказать по отношению к ней хотя бы малейшую неучтивость, и ему уже нечего было рассчитывать на приятное времяпрепровождение, потому что она не знала в таких случаях пощады и непременно выставляла его на посмешище в глазах всех присутствующих, и так, что он не осмеливался пожаловаться или негодовать. Все мы, имевшие счастье наслаждаться ее дружбой, единодушно сходились во мнении, что лучшее из всего сказанного в часы послеобеденной или вечерней беседы неизменно принадлежало ей. Некоторые из нас записывали самые меткие ее замечания или, как это называют французы, bons mots [остроты (франц.).], в чем она значительно превосходила всех. Она никогда не ошибалась в людях и никогда не позволяла себе сурового слова, разве только если дело заслуживало куда более сурового осуждения.

Слуги души в ней не чаяли и в то же время благоговели перед ней. Случалось, она вела себя с ними запросто, однако внушала им такую робость, что они неизменно оставались почтительными с нею в высшей степени. Она редко выговаривала им, но с такой суровостью, что этого хватало надолго.

29 января. У меня болит голова, и я не в состоянии больше писать.

30 января. Вторник.

Нынче вечером состоится погребение, на котором я по нездоровью не смогу присутствовать. Сейчас девять часов вечера, и меня поместили в другой комнате, дабы мне не были видны зажженные свечи в церкви, ведь окна моей спальни приходятся как раз напротив.

При всей мягкости нрава, как то и подобает даме, ей было присуще мужество, достойное героя. Как-то она поселилась со своей подругой в доме, который стоял на отшибе, и шайка вооруженных негодяев попыталась вломиться к ним в то время, когда кроме них там находился один только мальчик-слуга. Ей было тогда около двадцати четырех лет, и так как ее предупредили, что ей следует остерегаться возможного нападения, то она выучилась обращаться с пистолетом. И вот, в то время как другие женщины и служанки были напуганы до полусмерти, она тихонько прокралась к окну столовой, надела черный плащ с капюшоном, чтобы остаться незамеченной, зарядила пистолет, осторожно приподняла оконную раму и, прицелившись с величайшим хладнокровием, разрядила пистолет в одного из негодяев, служившего прекрасной мишенью. Смертельно раненный, он был унесен своими сообщниками и на следующее утро скончался, а его сообщников так и не смогли найти. Герцог Ормонд часто при мне поднимал тост за ее здоровье, вспоминая этот случай, и всегда питал к ней чрезвычайное почтение. Она, правда, побаивалась ездить в лодке, после того как однажды едва не утонула, но сумела по здравом размышлении преодолеть эту слабость. Никогда не бывало, чтобы она вскрикнула или обнаружила страх в карете или верхом, или выказала тревогу при каком-нибудь неожиданном происшествии, как то бывает с большинством представительниц ее пола, которые из малодушия или из жеманства любят выразить чрезмерный испуг.

В разговоре она никогда не бывала рассеянной, не имела привычки прерывать собеседника и не проявляла нетерпения, дожидаясь, когда собеседник, наконец, умолкнет, чтобы вставить словечко. Она говорила чрезвычайно приятным голосом, пользуясь самыми простыми словами, без малейшей застенчивости, разве что только из скромности в присутствии незнакомых людей вела себя несколько сдержанно и никогда даже в близком дружеском кругу не грешила многословием. Она была не очень осведомлена в избитых темах женской болтовни; хула и клевета никогда не слетали с ее уст, и все же среди немногих друзей в приватном разговоре не очень церемонилась, выражая свое презрение к фату и описывая все безрассудство его поведения; однако была склонна скорее извинять безрассудства представительниц ее собственного пола или сожалеть о них.

Стоило ей однажды убедиться на основании неоспоримых свидетельств, что лицо, занимающее высокое положение, а тем паче из числа священнослужителей, прегрешило против истины и чести, как она уже не скрывала своего негодования, и даже при упоминании его имени на лице ее отражалось неудовольствие. Это особенно проявилось в отношении одного или двух лиц из числа сих последних, коих она знала и почитала, однако стала презирать более, чем кого бы то ни было, обнаружив, что они принесли эти две драгоценные добродетели в жертву своему честолюбию; куда охотнее она простила бы им обычные безнравственные поступки мирян.

Нередкие приступы болезни на протяжении большей части ее жизни не позволили ей продвинуться в чтении так далеко, как она могла бы при более благоприятных обстоятельствах. Она хорошо знала из греческой и римской истории, да и во французской и английской не была невеждой. Она прекрасно говорила по-французски, хотя многое потом забыла по небрежности и вследствие болезни. Она внимательно прочитала все лучшие книги о путешествиях, которые способствуют широте умственного развития. Она понимала философию Платона и Эпикура и очень метко судила о недостатках учения последнего. Она делала весьма здравые выводы из лучших книг, которые читала. Она понимала природу государственного управления и могла указать, в чем состоят заблуждения Гоббса, как в этом отношении, так и в вопросах религии. Она хорошо умела распознавать болезни и обладала кое-какими сведениями из анатомии: всему этому она выучилась еще в юные годы у одного известного врача, под наблюдением которого долгое время находилась и у которого ее нравственные достоинства и сообразительность вызывали величайшее почтение. Она обладала истинным вкусом во всем, что касается остроумия и здравого смысла, будь то в поэзии или в прозе, и была превосходным критиком по части слога; нелегко было также сыскать более подходящего или нелицеприятного судью, совету которого сочинитель мог бы вернее последовать, если он намеревался напечатать свой труд, при том лишь условии, чтобы его предмет не выходил за пределы ее познаний. Возможно, что она все же была иногда чрезмерно строга, но это не опасная и простительная погрешность. До конца своих дней она сохранила рассудительность и живость ума, хотя нередко жаловалась на память.

Ее состояние, насколько мне известно, не намного превышало 2000 фунтов, из коих большая часть не может быть унаследована, так как помещена на условиях пожизненной ренты в Англии и Ирландии.

Говоря о человеке столь необыкновенном, возможно, простительно упомянуть и некоторые частности, пусть маловажные, затем что они дадут лучшее представление о ее характере. Когда она была девочкой, ее матушка и друзья часто дарили ей золотые монеты с условием, что она будет беречь их, и постепенно накопление превратилось у нее в такую страсть, что примерно за три года она собрала больше 200 фунтов. Она любила показывать их, чтобы похвастаться, но ее матушка, опасаясь, как бы у нее их не выманили, после долгих уговоров убедила ее поместить эти деньги под проценты. Будучи лишена удовольствия любоваться своим золотом и пересчитывать его, чем она непременно занималась по нескольку раз в день, и отчаявшись накопить еще раз такое же сокровище, она ударилась в другую крайность: стала беззаботной и беспечно расточала свсе новое приобретение. Так продолжалось почти до двадцати двух лет, когда, вняв советам некоторых друзей и напуганная длинными счетами от кредиторов, постепенно заманивавших ее в свои сети, она призадумалась над своим безрассудством и не успокоилась до тех пор, пока полностью не расплатилась по всем счетам от лавочников и не возместила весьма значительную сумму, которую за это время издержала. С годами и благодаря своему недюжинному уму она сделалась и оставалась в продолжение всей своей жизни чрезвычайно воздержанной и экономной, однако при всем том обнаруживала сильную склонность ко всякого рода щедрости, которую могла себе позволить лишь потому, что совершенно избегала тратить деньги на наряды (к которым всегда относилась с презрением), сверх того, что требует благопристойность. И хотя частое возобновление болезни требовало немалых расходов помимо платы врачам, среди которых она встретила нескольких столь великодушных, что не могла заставить их взять деньги (хотя в противном случае непременно бы разорилась), у нее всегда была в наличии значительная сумма денег. Достаточно сказать, что после ее смерти, в то время как ближайшие друзья полагали, что она не оставила после себя никаких средств, душеприказчики обнаружили в ее сейфе около 150 фунтов золотом. Если она и огорчалась по поводу скудости ее средств, то лишь потому, что они не позволяли ей принимать друзей так часто и так гостеприимно, как ей бы того хотелось. И, тем не менее, они всегда были желанными гостями, и пока она чувствовала себя достаточно здоровой, чтобы приглашать, их угощали с большим вкусом и изысканностью, так что казалось, будто ее доходы и доходы ее приятельницы куда более значительны, нежели было на самом деле. Они всегда снимали квартиру и держали прислугу, состоявшую из двух служанок и одного слуги. Она вела счет всем расходам по дому, начиная со времени своего приезда в Ирландию и до последних месяцев перед смертью, и, просматривая записи своих расходов по хозяйству, бывало, жаловалась, что все предметы первой необходимости вздорожали вдвое против прежнего, тогда как проценты, получаемые с денег, уменьшились почти наполовину, так что прибавление, сделанное к ее состоянию, стало в самом деле совершенно необходимым.

(С этого места я продолжал писать, когда находил время).

Однако благотворительность в отношении бедняков она считала долгом, которого никак нельзя уменьшить, а посему сделала эту статью податью на свои расходы у торговцев, что поставляют дамам всякие щегольские побрякушки. Одежду она покупала как можно реже и притом настолько скромную и недорогую, насколько ей позволяло ее положение, и в течение многих лет вовсе не носила кружева. По причине ли необыкновенной ее проницательности или удачливости при выборе тех, кого она взыскала своими щедротами, но только ее благодеяния приносили больше пользы, нежели вдвое большее даяние из любых других рук. И я слыхал, как она говорила: «Бедняки всегда платили мне благодарностью», — чем она была, как видно, обязана своему умению распознавать тех, кто заслуживает участия, равно как и той деликатности, с какой она оказывала помощь.

У нее было еще одно свойство, доставлявшее ей большую радость, хотя его можно было бы счесть своего рода препятствием для ее благотворительности, и все же она не могла отказать себе в этом удовольствии: я имею в виду ее обыкновение дарить приятные подарки, в чем я не встречал ей равных, хотя, возможно, это дело самого деликатного свойства из всех, какие встречаются в жизни. Она обычно так определяла, каким должен быть подарок: «Другу надобно дарить что-нибудь такое, в чем он нуждается, или то, что ему нравится и чего нельзя легко достать даже за деньги». Я уверен, что за время моего с ней знакомства она истратила на эти и всякого рода другие щедроты несколько сот фунтов. Что же до подарков, которые делались ей, то она принимала их с большой неохотой и особенно от тех, кому сама что-нибудь дарила, так как при всех обстоятельствах оставалась самой бескорыстной из смертных, каких я когда-либо знавал или слышал о коих. Она очень редко делала визиты — столько же из нерасположения к ним, как и по причине нездоровья; однако у нее в доме, со времени, когда ей не исполнилось еще и двадцати лет, охотно бывали многие и притом самые почтенные люди, чрезвычайно ее ценившие за здравый смысл, хорошие манеры и обращение. В их числе были покойной архиепископ Линдсей, епископ Ллойд, епископ Эш, епископ Браун, епископ Стерн, епископ Пуллин и некоторые другие, посещавшие ее в более поздние времена; и конечно же, большую часть ее знакомых составляли лица духовного звания. Честь, правдивость, щедрость, добронравие и скромность были главными ее добродетелями, которые она и сама более всего ценила в своих знакомых, и когда находила, то готова была извинить некоторые недостатки и ценила людей не меньше, даже если они не были украшены особыми познаниями или остротой ума, но относилась без малейшего снисхождения к тому, кто хоть сколько-нибудь прегрешил против перечисленных выше добродетелей, как бы он ни блистал в любой из двух последних. Она никогда не воспользовалась ничьей щедростью, но вместе с тем питала отвращение к людям скупым; присутствие такого человека выводило ее из себя, в таких случаях она бывала особенно оживлена и насмешлива.

Она никогда не прерывала своих собеседников и не смеялась над их промахами, но деликатно помогала им выйти из затруднения; когда же какое-нибудь их тонкое суждение было обойдено вниманием, она не давала ему остаться втуне, но представляла присутствующим в самом благоприятном свете. Она внимательно слушала все, что говорилось, никогда не отвлекалась и не сидела с отсутствующим видом.

Прегрешить в ее присутствии хотя малейшим словом против скромности было весьма неосмотрительно и небезопасно, она пускала тогда в ход все свое остроумие, презрение и негодование, перед которыми даже глупость и грубость принуждены были отступить в замешательстве, и повинный в таком проступке человек не мог позволить себе при ней то же самое еще раз, поскольку она избегала его после этого, как медведя или сатира.

Ей довелось как-то очутиться вместе с несколькими другими дамами в обществе одного наглого хлыща, который с присущей ему развязностью принялся говорить двусмысленности; дамы обмахивались веерами и прибегали к другим практикуемым в подобных случаях средствам, делая вид, будто они не слушают или им невдомек, о чем идет речь. Ее же поведение было совершенно иным и, быть может, кто-нибудь счел бы его даже заслуживающим осуждения. Она обратилась к этому человеку со следующими словами: «Сударь, эти дамы и я прекрасно понимаем, к чему вы клоните, ведь как мы ни стараемся, а все же нам частенько приходится встречаться с лицами вашего пола, у коих нет ни благопристойности, ни здравого смысла. Но, поверьте, не только добродетельным, но даже и порочным женщинам такие разговоры не по вкусу. Я, по крайней мере, оставаться далее в вашем обществе не стану и везде расскажу о вашем поведении; куда бы я ни пришла теперь с визитом, я еще в дверях буду сначала справляться, нет ли вас случаем в этот доме, дабы быть уверенной, что ненароком вас не встречу». Не знаю, как отнеслись бы к ее поступку другие женщины, но убежден, что последуй они ее примеру, и скоро пришел бы конец таким непристойным выходкам, худшим проявлениям тупоумия, невежества, бесстыдства и пошлости, крайне оскорбительным для женской скромности и достоинства.

Она редко когда отдавала визиты, а потому и близких друзей среди особ ее пола у нее было немного, исключая тех, кого она особенно любила за простоту в обращении или ценила за здравомыслие, и те, не чинясь, часто навещали ее. Однако она предпочитала общество мужчин, поскольку была не очень сведуща в предметах, которые так занимают обычно женщин, да и не чувствовала к ним особой склонности. Собеседникам не надо было ломать голову, чем бы ее занять, потому что она легко снисходила ко всему, лишь бы это было невинно и занимательно. Политика, семейные происшествия, городские сплетни или заведомая клевета ее не занимали и вызывали желание переменить тему. Такое, впрочем, случалось редко, потому что она была достаточно осмотрительна в выборе друзей, те же, кто, ища с ней знакомства, обманывались насчет истинного ее характера, быстро разочаровывались и после нескольких визитов исчезали, и не было случая, чтобы она доискивалась причины или спрашивала, что с ними сталось.

В спорах она никогда не упорствовала и с упрямцами вела себя так, будто потакала их несчастной склонности, но вместе с тем так, что эта склонность вызывала презрение и наносила ущерб репутации ее обладателя. Проистекало ли это от свойственной ей снисходительности или же от безразличия к таким людям, быть может, она не надеялась их исправить или же следовала примеру мистера Аддисона, поступавшего точно таким же образом, судить не берусь, но если кто-нибудь особенно упорствовал, отстаивая ложное суждение, она была склонна скорее утвердить его в нем, нежели оспорить. Когда друзья допытывались у нее о причине такого ее поведения, она обычно оправдывалась тем, что «это избавило от излишнего шума и сберегло время». А между тем она иногда очень сердилась, когда подобную уступчивость проявляли те, кого она особенно почитала.

Она любила Ирландию намного сильнее, нежели большинство из тех, кто обязан ей своим рождением и богатством, и, привезя сюда с собой все свои наличные деньги, завещала большую их часть, 1000 фунтов, госпиталю доктора Стивена. Тирания и несправедливость Англии в отношении этого королевства вызывала у нее негодование. У нее и в самом деле были основания любить страну, где она пользовалась уважением и дружбой всех, кто ее знал, и, если справедливо то, что говорили мне люди, поддерживающие обширные знакомства, добрым мнением без исключения всех, кто когда-либо о ней слышал. Подобная репутация тем более примечательна, что она выпала на долю человека столь обширных познаний, ума и живости характера — качеств, внушающих обычно зависть и, следовательно, осуждение, а посему эта репутация должна быть скорее отнесена за счет ее необыкновенной скромности, деликатности и незлобивости, нежели за счет ее высших добродетелей.

Хотя ее познания, почерпнутые из книг и от окружающих, были обширнее, нежели то обычно выпадает на долю ее пола, она никогда не выставляла их напоказ, поэтому некоторые посетительницы, рассчитывавшие при первом же знакомстве убедиться в этом, услышав, как они выражаются, веские слова и глубокие суждения, бывали подчас разочарованы и говорили, что «она ничем не отличается от других женщин». Но как ни была она скромна и о чем бы ни шла речь, люди проницательные легко могли убедиться в том, что она прекрасно их понимает, судя по той рассудительности, которая обнаруживалась в каком-нибудь ее замечании или вопросе.