Дневник для Стеллы

Свифт Джонатан

ДОПОЛНЕНИЕ I

 

 

В этом разделе представлены все сохранившиеся стихи Свифта, посвященные Стелле, которые он, как правило, неизменно сочинял ко дню ее рождения, начиная, по-видимому, с 1718—1719 г.; во всяком случае, более ранние стихи не обнаружены, а строки одного из стихотворений, в которых говорится, что когда Свифт стал воспевать ее, Стелла «была не так уж молода», подтверждают вероятность такого предположения. Свифт единственный раз отступил от этого правила в 1720 г., когда вместо поздравительных стихов посвятил ей два стихотворения «на случай» — «Стелле, посетившей меня в моей болезни» и «Стелле, собравшей и переписавшей стихотворения автора». Кроме того, включено еще несколько стихотворений Свифта, в том числе и посвященных Дингли, а также одно поздравительное стихотворение, приписываемое Стелле.

Мы сочли необходимым включить сюда и характеристику Стеллы, написанную Свифтом сразу же после ее кончины. Таким образом помещенные здесь стихи и прозаический портрет-эпитафия (вместе с некоторыми фактами и материалами, приведенными в статье) помогут читателю в какой-то мере представить характер отношений Свифта и Эстер Джонсон на протяжении без малого десяти лет: с начала 1719 г. и до конца 1727 г. Все эти материалы даются в русском переводе впервые.

Но сначала несколько слов об истории издания литературного и, в частности, поэтического наследия Свифта. В 1726 г., во время пребывания Свифта в Англии, он задумал вместе с Попом издать «Разные сочинения» («Miscellanies») в 3-х томах; осуществлял это издание Поп. Первые два тома были преимущественно заполнены прозой Свифта, а выпуск 3-го тома со стихами все затягивался и, когда Свифт вновь приехал в Англию в 1727 г., он в июле написал Т. Шеридану, прося его прислать стихотворение «Стелле, собравшей и переписавшей стихотворения автора», чтобы пополнить этот том материалом (Corresp., III, 221). Кроме него здесь было напечатано еще 6 стихотворений, посвященных Стелле, в том числе и самое последнее, написанное в начале 1727 г. Трудно объяснить, что побудило Свифта принять такое решение в дни, когда Стелла была при смерти. Возможно, это была своего рода моральная компенсация для Стеллы в связи с опубликованием годом раньше и вопреки воле Свифта поэмы, посвященной сопернице Стеллы, — «Каденус и Ванесса» (см. с. 587), которая тоже была включена в состав этого тома. Он вышел 28 января 1728 г. через несколько дней после смерти Стеллы. На нем было написано — «Последний том», однако издание это было продолжено 4-м томом (1732), на котором почему-то значилось «Третий том», а затем и 5, 6…; в 1751 г. вышел последний 13 том. Но третий («последний») том выделяется тем, что он составлялся при участии самого автора.

В начале 1733 г. дублинский издатель Джордж Фолкнер предпринял издание произведений Свифта; последний, хотя и выражал в письмах недовольство этой затеей, принимал участие в его подготовке: достаточно сказать, что стихи, которые были включены во 2 том этого издания, печатались с исправлениями Свифта, сделанными им собственноручно на экземпляре 3 тома «Разных сочинений». В январе 1735 г. было объявлено о выходе первых трех томов, а в 1738 г. вышел последний, 6 том, причем первые четыре тома были просмотрены и отредактированы самим Свифтом. Количество стихов здесь вдвое превышало то, что было опубликовано Попом. Это издание все дополнялось новыми томами, в 1769 г. число их достигло 20-ти; включало оно и письма.

В 1755 г. доктор Джон Хоксворт начал в Лондоне два параллельных издания сочинений Свифта (quarto и octavo), выпустив соответственно 6 и 12 томов: в 1762— 1764 гг. это издание продолжил У. Бойер, а в 1765 г. Дин Свифт, включивший еще несколько лучших стихотворений Свифта. Так обстояло дело, когда крупный издатель, хроникер и автор литературных комментариев Джон Николе дополнил это издание в 1775 г., напечатав том, куда он включил еще около 30 стихотворений, а в двух дополнениях (1776 и 1779 гг.) собрал вместе многие стихотворения Свифта и его друзей. Таким образом, издание это растянулось на 24 года, в нем приняло участие пять издателей (считая опубликованный в 1762 г. Фолкнером том с прозой и стихами, которым воспользовался Бойер). В итоге это издание содержало соответственно XIV томов (quarto) и XXV томов (octavo). В 1784 г. Томас Шеридан осуществил переиздание всего собранного материала в 17 томах, упорядочив его содержание и предпослав ему жизнеописание сатирика, а в 1789 г. Николе опубликовал еще одно «Дополнение», куда включил все, что не вошло в издание Шеридана. В 1801 г. по поручению лондонских книгоиздатель Николе вновь выпустил собрание Шеридана в 19 томах, но с присовокуплением разысканных им материалов; это собрание сочинений Свифта было повторено в 1804 и 1808 гг., а вскоре этими изданиями и плодами почти полувековых литературных поисков Николса воспользовался Вальтер Скотт, дважды (в 1814 и 1824 гг.) издавший сочинения Свифта и предпославший им жизнеописание сатирика. Так сложился канон наследия Джонатана Свифта. Постепенно возникла традиция отдельного издания прозаического наследия сатирика — лучшие из них осуществлены Темплом Скоттом и Гербертом Дэвисом, и его поэзии — последнее и наиболее полное было подготовлено Гарольдом Уильямсом в 1937; второе пересмотренное издание — 1958 г..

 

День рождения Стеллы

(1719)

Сердечный друг! Тебе пойдет Сегодня тридцать пятый год. [1056] Удвоились твои года, Однако возраст — не беда. Я не забуду, Стелла, нет, Как ты цвела в шестнадцать лет, Однако верх над красотой Берет сегодня разум твой. Когда бы разделить богам Дары такие пополам, Какой бы век для чувств людских Явил двух юных нимф таких, Так поделив твои лета, Чтоб раздвоилась красота? Тогда причуднице-судьбе Пришлось бы внять моей мольбе, Так разделив мой вечный пыл, Чтобы двоим он свойствен был.

 

Стелле, посетившей меня в моей болезни

(1720)

Паллада, убедившись в том, Что Стелла со своим умом, Затмив свой пол, мужчин пленит И потрясенья причинит, Которых в будущем не счесть, Малютке даровала честь. Развратный век растлил слова. Я честь определю сперва. Честь — содержание всего, Подобно вере в Божество. Наука нам преподала, Что согревает жизнь тела, Душе сопутствует в тиши. Честь — это дух самой души. Выписывает моралист Все добродетели на лист; Мораль подобная скучна: Их все включает честь одна. Не меланхолию, не кровь, Не желчь, не флегму, не любовь, — Честь мы владычицей зовем, И темперамент ни при чем. Но если честь усмотрят вдруг В скандальных выходках пьянчуг, В бесчисленных рубцах на лицах И в триумфальных колесницах, В том, чтобы с шулером тотчас Расплачиваться каждый раз, В том, что красотка на свиданья Является без опозданья, И в том, что лорду верит рвань, Воздав происхожденью дань, Нам Стелла преподаст урок, Как наилучший педагог. Инстанций выше чести нет. Напрасен здесь чужой совет. Все взвесив собственным умом, Не думай о себе самом. Установить важнее тут, Как поступил бы, скажем, Брут, [1057] Старик Сократ или Платон. Кровь пролили бы свою Катон? От бредней дух освободи! Иначе у тебя в груди Верх снова слабости возьмут, Которые страшнее смут: Гневливость, похоть, суета, Жестокость, алчность, клевета, Трусливый стыд и подлый страх, Царящий в мелочных сердцах. На небеса возносит честь, Там для героев место есть; И Стелла будет среди них, Надеюсь, позже остальных. Когда сказала Стелла «да», Не нужно больше клятв тогда. Скорее целый мир падет, Чем Стелла друга подведет. Честь в сердце Стеллы так сильна, Что правда ей всегда видна. Ей отвратителен обман, И ненавистен ей тиран. Дурной министр, дурной король В ней вызывают гнев и боль. Ей предрассудок надоел, Мол, доблесть — лишь мужской удел. Подсказывает Стелле вкус: Смешна трусиха, как и трус, Хоть многих привлекла досель Жеманным страхом Флоримель. Столь театральная боязнь Внушает Стелле неприязнь. Не перебудит Стелла дом, Крича, что видела фантом. Шнуровку не разрежут ей, С водою прибежав скорей, Лишь потому, что стук не в срок Иль в спелой сливе червячок. Послушать Стеллу каждый рад; Остроты Стеллы — сущий клад, Который светится слегка, Как солнце, скрывшись в облака, Однако пронизать готов Отрадным блеском свой покров. Признайся, Стелла, Прометей Был ослеплен красой твоей. Лишь для тебя огонь украв, Он дал тебе неженский нрав. В обличье женском дух мужской Облагородил род людской. Черты по-женски хороши, Чертог, но для мужской души. Понять не трудно, я же сам Злословью повод лучший дам, Когда скрывать я предпочту Ум Стеллы или доброту. Изведав пагубную хворь, Не различал я быстрых зорь: Лишь призывал я день и ночь, Всех, кто способен мне помочь; Но прибежала Стелла вдруг И облегчила мой недуг; Страдала более меня, Веселость внешнюю храня. По воле неба был я слаб. Мне даже самый верный раб Не угождал бы, как она, Лишь дружбою вдохновлена. Целит меня за часом час Трудами рук, приветом глаз; Вблизи постели, словно дух, Безмолвная, щадит мой слух. Отвратный пробует бальзам, Который должен пить я сам. И стыдно мне лицо скривить. Как Стеллу не благословить? Пример достойный для друзей! Спасая нежностью своей Мне жизнь, своей рискуешь ты. Чрезмерный подвиг доброты! Скажи, какой глупец бы мог Снести блистательный чертог, Чтобы обломками потом Чинить убогий ветхий дом?

 

Стелле, собравшей и переписавшей стихотворения автора

(1720)

Когда роскошный дом возник, Забыты каменщики вмиг; Дивясь торжественной красе, Иниго Джонса [1058] хвалят все. Так, если выстоит чертог Из этих рифм, из этих строк Не только в наши времена, Хвалы достойна ты одна. Тебе я начал петь хвалы Без купидоновой стрелы; Ты, Стелла, помнится, тогда Была не так уж молода; Я страсти в сердце не впустил, Тебя я, Стелла, слишком чтил. Привычкам верные своим, Разнообразия хотим; Подругу, друга и жену Мы ценим лишь за новизну И утешаемся подчас, Мол, наилучшее при нас. Жизнь как заманчивый базар: Отбросив хлам, найдешь товар. С кем дружит Стелла, счастлив тот, Не ведая таких забот. Какой-нибудь поэт чердачный Сидит, как попугай невзрачный; Он всех и вся воспеть готов За неименьем башмаков; А если муза под шумок Ему заштопает чулок Или попотчует певца Котлетой с кружкою пивца, Иль раздобудет уголька Для стынущего камелька, Поэт превыше звезд парит, Любовь свою боготворит, Вознагражденный за труды, Не чая в будущем беды. Нет, Хлою, местную сильфиду, Филлиду, Сильвию, Ириду, Искать не будут в небесах, Спросив об этих адресах. Разыщут Хлою поскорей, А с нею пьянствует лакей. Филлида штопает белье, Забыв прибрать свое жилье. Лен треплет Сильвия одна, В кровоподтеках вся спина. [1059] Ирида потеряла прыть: Болезнь дурную трудно скрыть. Дочь не узнал отец-мерзавец Среди других таких красавиц. Подвластны были до сих пор Поэту слава и позор. Претит угодливая лира, Как непристойная сатира. Отвергнем авторов плохих! Одною правдой блещет стих. Тем выше вымыслу цена, Чем лучше правда в нем видна. Когда бы пел я красоту В недолговременном цвету, — Заемный, праздничный наряд, Как стоики нам говорят, — Я прививал бы черенок, Который, зеленея в срок, Встречал бы солнце летних дней, Чтобы засохнуть без корней, Как будто громкая хвала Насмешкой горькою была. Так Мевий [1060] , не жалея сил, Воспеть блудницу норовил; Он брал приемы напрокат, Сравнениям избитым рад И самым пошлым небылицам Из посвящений разным лицам. Покуда лавр подобный рос, У нимфы провалился нос. Лишь добродетель при тебе Благодаря самой судьбе. Не скажет, Стелла, злобный свет, Что лжет пристрастный твой поэт. Мои стихи переписав, Признаешь ты, что был я прав; При этом слабостей твоих Не скроет мой правдивый стих. Грешишь ты вспыльчивостью, да! Вот главная твоя беда. Твой лучший друг не промолчит, Тебя в ошибке уличит, А ты даешь ему отпор Всем доводам наперекор. Ты сердишься, не разобрав, Кто заблуждается, кто прав. Себя не помнишь ты почти, И твой рассудок взаперти. В непримиримости твоей Ты нападаешь на друзей, Являющих тебе пример Пристойных сдержанных манер. Твой друг тебя не подведет. Разоблачив твой недочет, Не чуждый, судя по всему, И высочайшему уму, Как пламень Этны, чей размах Нас восхищает, вызвав страх; Подземным жаром с вышины Долины обогащены. Южанин жалуется нам, Как солнце жжет по временам, При этом сам он первый рад, Когда созреет виноград. В твоих глазах увидев гнев, Я сокрушаюсь, пожалев О том, как часто может страсть Впустую вспыхнуть и пропасть. Остроты часто страсть родит, Но чаще сердце бередит. Полезен лозам жгучий зной, Но портит он вино порой. Однажды гнев Аяксу в грудь Паллада вздумала вдохнуть. [1061] Он мог бы Трою взять в бою, Отвагу доказав свою. Однако, гневом одержим, Грозил соратникам своим. Ты заставляешь кровь кипеть, Надеясь в этом преуспеть, Когда, застой преодолев, Закваской крови служит гнев. Но ты при этом не права. Когда закваска такова, Со временем прокиснет кровь. Нет, Стелла, ты не прекословь: Гнев не приносит нам добра. За гневом следует хандра. Смиришь ли, Стелла, ты свой нрав, Подобный текст переписав? Запишешь ли своей рукой Упрек мой с этою строкой? Иль будешь ты перечить мне, Пылая в низменном огне, Позволив подтвердить огню Все то, в чем я тебя виню?

 

День рождения Стеллы

(1721)

Влечет гостиница гостей Красивой вывеской своей, А если там хороший стол, Уютный зал и чистый пол, Мы помним ангельский отель. Туда вернуться — наша цель. Пусть блекнет живопись потом, Не понесет убытка дом; В накладе конкурент коварный, Старался зря маляр бездарный, Служить кабатчику готовый, — Нас не заманит ангел новый; Мы хоть за тридевять земель Узнаем ангельский отель. Поблекла Стелла лишь чуть-чуть. Художнику виднее суть: И после тридцати шести Бывают ангелы в чести. Такая внешность хороша, Поскольку в ней видна душа; Блеск добродетели в очах, И нет нужды в других лучах. Все кавалеры день за днем Стремятся к Стелле на прием; И Стелла, занимая всех, Имеет истинный успех, Блистает множеством щедрот, Советов, шуток и острот. Расход без прибыли почти. Концов с концами не свести, Но подтверждает наш визит: Банкротство Стелле не грозит! Нам, Долли, вовсе не нужны Черты заемной новизны: Стоишь напрасно у окна, Где всем прохожим ты видна. Мы скажем Хлое без прикрас: Объедки не прельщают нас! Ты скажешь, Хлоя, нам в ответ, Что Стелле тридцать восемь лет: Ответишь нам дешевой сплетней О красоте сорокалетней, Которая, прельстясь птенцами, Болтает с разными юнцами. Ты хочешь Стелле повредить? Позволь тебя предупредить: Пускай проносятся года, Пусть будет Стелла вся седа, Пускай грозит ее чертам Морщина тут, морщина там, А ты, бог весть какой ценой, Блистая мнимою весной, Сумеешь сохранить черты Неомраченной красоты, Не скроешь, сколько ни греши, Своей морщинистой души, И Стелла в восемьдесят лет Тебя затмит, чаруя свет.

 

[Стелла] Доктору Свифту в день его рождения

(30 ноября 1721)

Святого Патрика декан! Урок стране тобою дан. Единственный учитель мой, Меня вниманья удостой! Хочу воспеть, как скромный друг. День, стоивший немалых мук Достойной матери твоей. Была награда тем ценней. Когда, тщеславие дразня, Прекрасной стали звать меня, Я презирала волокит, Как презирать их надлежит. Очистил ты мой вкус тогда. Чем я с тех пор была горда. Приметно вянет красота, Искусством тщетно занята; Избегнуть каждый предпочтет Ее ветшающих тенет. Свою сыграла мигом роль, Роль в полстраницы, вот в чем соль. Искусству не спасти цветка. Вторая сцена так близка. Непостоянный свет жесток: Освистан вянущий цветок. Так блекнут женские сердца, Чье достоянье — цвет лица. Девица в тридцать лет грустна, Как нелюбимая жена. Уроки Стелле помогли, От этих бед уберегли; Полжизни прожито не зря, Еще другим не в тягость я. Я знаю, в чем добро и зло — Вот, что мою красу спасло. Пускай тускнеет пламень глаз, Есть пламень сердца про запас. Непрошенная седина При свете сердца не видна. Способно сердце уповать И нежность коже придавать. При этом, презирая лесть, Я нравлюсь даже в тридцать шесть. Пусть Хлое лишь пятнадцать лет. Мне огорчаться смысла нет: Кумир назойливых глупцов, Падет она, в конце концов. Холм времени довольно крут. Нет, Стеллу годы не столкнут. Законом сделай свой урок, Чтобы мужчин смирить он мог И просвещенный женский пол Обрел бы снова свой престол. Пусть повторится много раз День этот, праздничный для нас, А позже, отправляясь в рай, Край мантии своей мне дай, И, память о тебе храня, Я проживу не дольше дня.

[Эстер Джонсон?]

 

Стелле ко дню рождения

(1722)

Ты знаешь, Стелла, каждый год Твой друг тебе хвалу поет, И ты сама не станешь мне Напоминать об этом дне, Но даже, кажется, в гробу Пожалуюсь я на судьбу: Я, Стелла, у тебя в долгу, И расплатиться не могу. Все больше у тебя заслуг, И все слабей твой старый друг. Едва звучит моя струна. Забвенью ты обречена, Твой дух высокий не воспет. Меня сменив, другой поэт Не воспоет уже тебя, Другую Стеллу возлюбя. Я, Стелла, твой должник немой. Лишь Дилени, наследник мой, [1062] В делах подобных зная толк, Быть может, выплатит мой долг.

 

День рождения Стеллы

(Большая бутылка вина, давно погребенная, выкопана в этот день)

(1723)

День Стеллы я решил воспеть, Надеясь в этом преуспеть. Пером своим вооружен, Я был в раздумья погружен. Затылок я себе чесал И ногти яростно кусал, Однако Муза ни гу-гу, Мысль еле движется в мозгу; С ней трудно рифму сочетать, Успел я между тем устать. Чем дольше думай, тем трудней, И тем фантазия бедней. Авось поможет Аполлон. К нему пошел я на поклон, Чтоб не сказали, будто лень Воспеть мне Стеллу в этот день. Придет как Робин, так и Джек, [1063] Чтоб осрамить меня навек; Сердитый Форд, коварный Джим И Шеридан зловредный с ним [1064] Докажут, к моему стыду, Что Феб смеется раз в году. Старался я заверить их: Внушает Феб мне каждый стих. Мол, Феб и я давным-давно, Как перст и перстень заодно. Увидев, как я оплошал, Докажут мне, что я бахвал; Пустое, дескать, хвастовство — Кивать весь век на божество. Урон я понесу тогда. Для Стеллы это не беда; Мне самому не сдобровать, А Стеллу будут воспевать. Феб ради праздничного дня Вернул к заглавию меня: Когда бы, как Мафусаил [1065] , Ты дольше всех на свете жил, Ты все равно бы не воспел Всех свойств ее, всех добрых дел. У вас в Ирландии декан, Сдается мне, всегда болван. И ты признайся сам, не медли, Не лучше ты декана Смедли [1066] . И поздно ночью, и чуть свет Вам скажут: Феба дома нет. Вас всех забыть могли бы вмиг. Спасает вас ваш громкий крик. По-моему, ты был бы прав, На помощь миссис Брент [1067] позвав, Ее советам ты внемли. К ней благосклонен бог земли. Вооружившись кочергой, Свершит она обряд благой; В подвале Сондерса [1068] не вдруг Магический начертит круг, Где выкопает Арчи [1069] клад Лопатою не наугад. Там будут Стелла, Грэттен, Форд, Ребекка с ними, как эскорт. Увидишь через полчаса: Бутылка метит в небеса. Огнем и ветром рождена, Тебя в молчанье ждет она. Поэтов Бахус веселит, Сок Бахуса в бутылку влит; Могилу покидает он, В обширном чреве затаен. Для мозга лучший эликсир, Тебе, поэт, сулит он пир. Смотри, поэт, лови момент! Иначе сотня миссис Брент И с ними тысяча лопат Напрасно раскопают ад. Ты выпей, но не через край, И смело Музу призывай; Пусть Роберт ради торжества Осадок выцедит сперва, И Муза явится к столу, Чтоб Стелле ты воспел хвалу.

 

Стелла в Вуд-парке

Усадьба Чарлза Форда, эск.,

в восьми милях от Дублина

(1723)

Дон Карлос [1071] был настолько мил, Что Стеллу в гости пригласил. Полгода Стелла прожила Там, где утехам нет числа. Повсюду Стелла успевала, Прислугу Стелла муштровала; Мгновенно полюбив комфорт, Во всем ценила высший сорт. Вот Стелла за столом сидит, На лакомства едва глядит. Хоть куропатка недурна, Но лучше с привкусом зерна… Вкусней оленина с жирком, Но нет пикантности в жарком. Дон Карлос говорит: «Мадам, Понравился ли голубь вам?» Перепелиное крыло Едва привлечь ее могло. Со вкусом Стелла пьет вино, Играет при свечах оно. Дон Карлос, демон-искуситель. Завлек ее в свою обитель, Обхаживал и угощал. Он Стеллу роскошью прельщал. Мрачнеют небеса зимой, Пора красавице домой. Из мест, где был нектар пригублен, Назад в зловонный, хмурый Дублин. Гулять ей негде будет впредь, Придется в кресле посидеть. Ей не дождаться здесь банкета, Нет, предстоит ей здесь диета. Там челядь перед ней робела, Здесь Дингли властвует всецело. Там было всяких яств помногу, Здесь ломтик мяса, слава богу. Там вина пили, не жалели, Здесь пьют полпинты в три недели. Там общество — десерт к меню, Здесь царство всяких парвеню. Там Форд, блестящий бонвиван, А здесь убогонький декан. Там был в почете аппетит, Здесь голодовка предстоит. В один из пасмурнейших дней Угрюмый Ормонд перед ней. [1072] Остановился кучер тут. Никак ошибся дверью плут? Такая дверь наводит сплин. — Войти мешает кринолин. В пустынных комнатах тоска, К тому же лестница узка, И слишком низок потолок. Унылый, в общем, уголок. В глубоких трещинах стена. Столам и стульям грош цена. Квартиру нужно поменять, Другую следует нанять; Позорит Стеллу жалкий кров. Пригодный лишь для бедняков. Гостей надумала позвать, Чтобы одной не тосковать И не ударить в грязь лицом, Вуд-парк считая образцом. Где две бутылки, там банкет. (Четыре мог вместить буфет.) Пять блюд фаянсовых зато, На этих блюдах пять ничто. Неделя пронеслась, как сон; Урон финансам нанесен; Рассеяли былой дурман Селедка, пиво и декан. Шутил я, Стелла, до сих пор. Такие шутки — не укор. Мой поэтический намек От истины весьма далек. Намеки вымыслу сродни, Не оскорбительны они. Шутливый мой задор ценя, Твой вкус не обвинит меня. Я признаюсь, хулить грешно Твой дом, твой стол, твое вико. Являя роскошь чистоты, В миниатюре блещешь ты. Ты по Вуд-парку не вздыхай, Покинув этот мнимый рай! Пусть город мрачен, как всегда, Пускай не так вкусна еда, Однако дело не в еде, Ты, Стелла, хороша везде, И подтвержден мой стих судьбой: Убогий дом — Вуд-парк с тобой.

 

Новогодний подарок для Бекки

(1723)

Приносит Янус [1073] -доброхот Для Бекки множество забот. Конечно, доктор Свифт готов Ей переслать мешок даров. В пакете воркотня декана, Поддразниванья Шеридана, Проступки Робина и Нелли, Которые не поумнели. Поклажу на спину взвали! Ларец, который тоже здесь, Гордыней Стеллы полон весь. Вот в клетке воробей сидит, Он будет ласками убит. И разместились попеченья В корзиночке для развлеченья. Узлы развязывать умей, Гнетущие твоих друзей. А в этих двух мешках тугих Твои заботы о других. Для всех твоих тревог заочных Бочонков не хватает прочных. Шлет Янус Бекки в уши серу, Чтоб любопытствовала в меру. Вези заботы Килки в Дублин, Чтоб нами город был возлюблен. Тебе пустые шлют кули. Поклажу на спину взвали!

 

Стелле

Написано в день ее рождения, 13 марта 1724 г.

(но не на тему, так как я лежал больной)

Средь вечных немощей моих Еще подвластен ли мне стих? Я день рожденья Стеллы мог Отметить в прошлом данью строк. Мне дань теперь не удалась; Мне жаль, что Стелла родилась. Неблагодарный! В ней одной Обрел подмогу я, больной, Она мне служит, как раба, Хоть речь моя порой груба, И слабый, к моему стыду, Я часто злобствую в бреду. Она целит мою напасть, Слезами гасит злую страсть; Хоть ей самой куда больней, И, значит, помощь ей нужней. Она мне предается вся, Без жалоб свой недуг снося. Нежней и тверже нет сердец, Уступит ей любой мудрец. Вся жизнь ее сложилась так, Чтобы творить ей больше благ, Чтоб добродетелей своих Не прятать от сердец других. Кто знал бы, как она тверда, Не будь ей ведома беда? Являет Стелла доброту, Когда друзьям невмоготу. Пускай недуг мой станет злей, Меня ты, Стелла, пожалей! Пускай бешусь я, словно зверь, Тебя награда ждет, поверь! Я сам исправиться готов, Как только буду я здоров. Тебя за мой сердитый бред Вознаградят, сомнений нет. Тебя мы будем чтить и впредь; Ты будешь, Стелла, нас жалеть.

 

День рождения Стеллы

(1725)

Когда красавица стара, Забыть о танцах ей пора. Хромает старый нелюдим, Плясунья-рифма в ссоре с ним. Твой день рожденья твой певец Почтил бы в прозе наконец; Однако старый весельчак Порой танцует кое-как С домоправительницей старой, Довольствуясь такою парой. Поскольку Дилени поник Среди своих любимых книг, Когда пасует Шеридан, Партнер для Стеллы — лишь декан. Остроты вместе с красотой Подруги младости святой. Пятнадцать весен красоте, Лет в двадцать мысль на высоте; Всегда старик-поэт нелеп. Поэты молоды, как Феб; И, как Венера, молода Их муза, резвая всегда. Мне, Стелла, пятьдесят шесть лет. [1074] Какой же я теперь поэт? Тебе, мы знаем, сорок три, Немало, что ни говори. Где блеск острот, очей, кудрей? Мы стали строже и мудрей. Перечить незачем судьбе, И в прозе предан я тебе. Поверь мне, дружба не плоха И безо всякого стиха. Без музы я не запою, Нет, выскажу хвалу мою. Но Стелла, кто сказал, что ты Своей лишилась красоты, Что лучник резвый Купидон Косою времени смещен И ты не можешь скрыть седин? Не верю в это я один. Я признаюсь, день ото дня Глаза слабеют у меня. Природою так решено: Мой взор с тобою заодно. Стыжусь я надевать очки [1075] И всем наветам вопреки Тобой любуюсь в тишине: Морщин твоих не видно мне. Ты благородна, ты умна. Пускай проходят времена, Ты молода в глазах моих: Я слеп, но я не из глухих. Мой жребий был бы слишком плох, Когда бы я, прозрев, оглох.

 

Рецепт как Стелле помолодеть

(1725)

У бедняков убогий кров, Нет ночью места для коров. Едва пройдет Михайлов день [1076] , Вблизи шотландских деревень В холодном сумрачном краю Коровы бродят по жнивью; Сквозь шкуру светится скелет, На пастбище травинки нет; Коровы бедствуют в ненастье И стойко держатся в несчастье; Дождь в мае землю оросит, На нивах злаки воскресит; Росистая ночная тьма Коровам ниспошлет корма; Корова в теле вновь тогда И, словно телка, молода; Как будто бы весной готов Котел Медеи [1077] для коров И от коровы недалек Тот, кто Европу в миг завлек. [1078] Ты скажешь, был я неучтив, Тебя с коровою сравнив? Но в этом суть, поверь мне, Стелла, Зимой ты тоже спала с тела. Весною смело в путь пустись. Поедешь в Килку ты пастись! Там воздух вновь тебя прельстит, К тебе вернется аппетит, И ты, блуждая по лугам, Вновь нагуляешь тело там, И заиграет в жилах кровь. Себя ты к этому готовь! Ты только имя сохранишь И свой заслуженный престиж. Когда живое существо — Кровь, плоть и больше ничего, Кровь обновив и телеса, Возникнет новая краса. Среди травы, где жаркий свет, Вернешь свои пятнадцать лет. Такой сплетешь себе венок, Что сквайры все собьются с ног И в сапогах со звоном шпор В сопровожденье гончих свор Обгонят судей франтоватых И слуг, подпасков простоватых, Чтобы до утренней звезды Твои поцеловать следы. Однако, стих запомнив мой, Вернись ты вовремя домой. Михайлов день придет опять; Начнешь ты, Стелла, вес терять. И в Килку сквайры ни ногой, Дичиной заняты другой. В морозы дома нам не страшно. Найдется здесь вино и брашно.

 

День рождения Бекки

(8 ноября 1726 г.)

Сегодня ты новорожденная, Самой судьбой вознагражденная! Судьба скрутила вдвое нить, Чтоб нам твой стойкий нрав ценить. Для этой нитки ножниц нет, Она прочнее в сорок лет. Забота кошку не убьет, Ребекка крепче от забот; Она здорова и толста, Хоть постоянно занята. Когда подагра метит в лоб, Сулят врачи больному гроб, Но торжествует костоправ, Болезнь в конечности загнав. Тогда подагра век продлит И долголетие сулит. Поздравить Бекки я могу: У ней заботы не в мозгу. Наука, видно, не права: У нашей Бекки голова Под властью рук, под властью ног Вот где скопление тревог. Ребекке думать недосуг, С нее довольно ног и рук; Они соперничают в гонке, А голова всегда в сторонке. В движенье Бекки день-деньской, Полезен ей режим такой. В трудах, живучая, цела, Всех кошек Бекки превзошла. Живет Ребекка для друзей И ради выгоды своей. Пусть будет Бекки начеку, Сначала выпив кофейку, Чтоб, не пролив последней чашки, Подать на завтрак Стелле кашки. Не подкрепить бедняжке сил, Покуда Тигр не закусил. Пусть Бекки много-много раз Задремлет с Тигром [1079] в поздний час; При этом лучше так заснуть, Чтоб кресла не перевернуть. Лай слушать — сущая услада, Речей подслушивать не надо. Когда же за деканом вслед Покинет Стелла белый свет, Пускай поможет Бекки кофе Не поддаваться катастрофе. С другими знаться, вероятно. Ей будет более приятно: Не будут Бекки укорять, Ей будут сплетни поверять, Опишут ей крестины, свадьбы, Знай слушай, только не устать бы! Декан уже не закричит, Навеки Стелла замолчит. Ребекка пусть умрет поздней. Гермес любезен будет с ней, В Элизиум [1080] явив дорогу, Чтобы забыть ей там тревогу.

 

Надпись на ошейнике песика миссис Дингли

(1726)

Красть меня не нужно ни под каким предлогом. Сердце миссис Дингли во мне, четвероногом.

 

День рождения Стеллы

(13 марта 1727 г.)

Твой день приносит счастье мне В невзгодах радуя вдвойне. Сегодня вспомнить недосуг Мой возраст или твой недуг. От нашей темы далеки Пилюли, снадобья, очки. Мы завтра возвратимся к ним И досыта поговорим. В печальных мыслях толку нет. Найдем приятнее сюжет, Чтобы остаток наших дней Для нас с тобою стал ценней. Вот несколько серьезных строк, Наставник твой не слишком строг. Пусть нам природа не дает Сегодня забегать вперед, Ты можешь с радостью взглянуть, Какой остался в прошлом путь. Допустим, бредни — рай и ад, Как атеисты говорят В надежде каждому внушить Одно желание: грешить, Чтоб мучились потом они, По крайней мере, не одни, Нам доказать нельзя никак, Что добродетель, благо благ, Собой довольствуясь одной, Согласно мудрости земной, Однажды якобы умрет, Бесследно сгинет в свой черед, Не озарив преклонных лет, Скорбей, болезней, тягот, бед, Своим целительным лучом, Оставив сердце ни при чем. Ты жизнь достойно прожила. Что ж, Стелла, ты не весела? Ты не спасала ли бедняг Среди смертельных передряг, И с бедняками свой запас Ты не делила ли подчас? Так бережет Небесный Царь Свою поруганную тварь. Страдальцев защищала ты От пагубной неправоты. Твой дух, жалевший тех, кто мал, И тех, кто в грязь невольно пал; Твое презренье к подлецам, Чей блеск порочный мил глупцам; Терпенье, мужество больных, Урок для стоиков иных, — Неужто сгинет все во мгле, Как отражение в стекле, Как исчезает, например, Неуловимый рой химер? Но разве через двадцать лет От прошлых яств последствий нет? Нам безо всякой пищи впредь Не предстоит ли умереть? Кто будет спорить, говоря, Что вся еда пропала зря? И добродетель, что весьма Нужна для нашего ума, Не остается ли всегда В благих поступках, как еда? Докажет нам какой мудрец, Что добродетели конец? Поверь мне, Стелла, если ты Превыше всякой суеты И для друзей живешь своих, Не зная помыслов других, Твои деянья все подряд Твое же сердце укрепят. Ты помнишь, Янус был двулик. Так добродетель каждый миг Обозревает прошлый путь. Чтобы смелей вперед шагнуть. Она болезнь твою целит, Выздоровление сулит. Так, ради бога, пожалей Жалеющих тебя друзей! Недугам, Стелла, дай отпор. Нас больно ранил твой укор. Хоть был бы рад я жизнь отдать, Чтоб только Стелле не страдать, Поскольку сам я сознаю, Что ты продлила жизнь мою, Мне даровав короткий срок, Чтоб я сказать все это мог.

 

На смерть миссис Джонсон

Сего дня, в воскресенье, 28 января 1727—1728 г. около восьми часов вечера, слуга принес мне записку с известием о кончине самого верного, достойного и бесценного друга, коим я, а, возможно, и вообще кто-либо из смертных, был когда-нибудь благословен. Она преставилась около шести часов вечера сего дня, и как только я остался один, то есть примерно в одиннадцать часов вечера, я решил собственного удовлетворения ради сказать несколько слов о ее жизни и характере.

Она родилась в Ричмонде, в графстве Сэррей. 13 марта 1681 г. Ее отец был младшим сыном почтенного семейства в Ноттингемшире, а мать — более низкого рода, так что у нее, конечно, не было особых оснований тщеславиться своим происхождением. Я узнал ее, когда ей было только шесть лет, и в какой-то мере содействовал ее образованию, предлагая книги, которые ей следовало прочесть, и постоянно наставляя в началах чести и добродетели, от коих она не отклонялась ни в едином поступке на протяжении всей своей жизни. От младенчества и примерно до пятнадцатилетнего возраста она была несколько болезненна, но потом сделалась совершенно здорова и слыла одной из самых красивых, изящных и приятных молодых женщин в Лондоне, разве только что немного полноватой. Ее волосы были чернее воронова крыла, и все черты лица отличались совершенством. Жила она обычно в сельской местности вместе с одним семейством, где близко подружилась с другой дамой, старше ее возрастом. Я принужден был тогда, к большому моему огорчению, обосноваться в Ирландии и когда, приблизительно год спустя, отправился навестить своих друзей в Англии, то обнаружил, что она несколько обеспокоена в связи с кончиной человека, от которого она в какой-то мере зависела. Все ее состояние не превышало в то время 1500 фунтов, про-центы от которых давали чересчур скудные средства к существованию для человека ее достоинств и в стране, где все так дорого. Принимая во внимание эти обстоятельства, и, конечно, в немалой степени ради собственного моего удовлетворения я, имея мало друзей и знакомых в Ирландии, убедил ее и другую даму, любезную ее сердцу подругу и компаньонку,, перевести все имеющиеся у них деньги в Ирландию, поскольку большая часть их состояния заключалась в ежегодной ренте с процентных бумаг.

В то время в Ирландии деньги приносили десять процентов дохода, помимо того преимущества, что они оставались в распоряжении вкладчика и что все необходимое для жизни стоило здесь вполовину дешевле. Они последовали моему совету и вскоре переехали в Ирландию. Однако, мне довелось пробыть в Англии несколько дольше, нежели я предполагал, и они были весьма обескуражены, очутившись одни в Дублине, где их никто не знал. Ей было в то время около девятнадцати лет, и на нее вскоре обратили внимание. Неожиданное их появление наводило на мысль о каком-то вольном поступке, и потому вначале на них смотрели с осуждением, как если бы для подобного переезда имелись тайные причины, однако вскоре подозрения были развеяны ее безупречным поведением. Она переехала сюда со своей приятельницей в 170-году, и они жили вдвоем до сего дня, пока смерть не отняла ее у нас. В продолжение многих лет у нее бывали длительные периоды недомогания, а в минувшие два года ее состояние несколько раз было почти безнадежным, и, говоря по справедливости, в последний год она ни одного дня не была здорова и шесть месяцев была при смерти, но все же, вопреки природе, оставалась жива благодаря безмерной доброте двух докторов и заботам ее друзей. Все это написано мной в тот же вечер между одиннадцатым и двенадцатым часом.

Едва ли какая другая женщина была когда-нибудь столь щедро наделена от природы умом или более усовершенствовала его чтением и беседой. И все же память ее была не столь хороша, а в последние годы заметно ослабела. Я не припомню случая, когда бы мне довелось услышать от нее неверное суждение о людях, книгах или делах. Ее совет бывал всегда самым лучшим, и величайшая независимость суждения сочеталась в ней с величайшим тактом. Едва ли какое человеческое существо отличалось подобным изяществом в каждом жесте, слове, поступке и никогда еще любезность, независимость, искренность и непринужденность не встречались в столь счастливом сочетании. Казалось, все, кто ее знал, уговорились обходиться с ней намного почтительнее, нежели то подобало человеку ее положения, и, тем не менее, самые разные люди ни с кем не чувствовали себя так непринужденно, как в ее обществе. Мистер Аддисон, будучи представлен ей во время своего пребывания в Ирландии, сразу же оценил ее и говорил мне, что, если бы ему не довелось вскоре после этого уехать, он не пожалел бы усилий, чтобы заслужить ее расположение. Стоило только наглому или самодовольному хлыщу выказать по отношению к ней хотя бы малейшую неучтивость, и ему уже нечего было рассчитывать на приятное времяпрепровождение, потому что она не знала в таких случаях пощады и непременно выставляла его на посмешище в глазах всех присутствующих, и так, что он не осмеливался пожаловаться или негодовать. Все мы, имевшие счастье наслаждаться ее дружбой, единодушно сходились во мнении, что лучшее из всего сказанного в часы послеобеденной или вечерней беседы неизменно принадлежало ей. Некоторые из нас записывали самые меткие ее замечания или, как это называют французы, bons mots [остроты (франц.).], в чем она значительно превосходила всех. Она никогда не ошибалась в людях и никогда не позволяла себе сурового слова, разве только если дело заслуживало куда более сурового осуждения.

Слуги души в ней не чаяли и в то же время благоговели перед ней. Случалось, она вела себя с ними запросто, однако внушала им такую робость, что они неизменно оставались почтительными с нею в высшей степени. Она редко выговаривала им, но с такой суровостью, что этого хватало надолго.

29 января. У меня болит голова, и я не в состоянии больше писать.

30 января. Вторник.

Нынче вечером состоится погребение, на котором я по нездоровью не смогу присутствовать. Сейчас девять часов вечера, и меня поместили в другой комнате, дабы мне не были видны зажженные свечи в церкви, ведь окна моей спальни приходятся как раз напротив.

При всей мягкости нрава, как то и подобает даме, ей было присуще мужество, достойное героя. Как-то она поселилась со своей подругой в доме, который стоял на отшибе, и шайка вооруженных негодяев попыталась вломиться к ним в то время, когда кроме них там находился один только мальчик-слуга. Ей было тогда около двадцати четырех лет, и так как ее предупредили, что ей следует остерегаться возможного нападения, то она выучилась обращаться с пистолетом. И вот, в то время как другие женщины и служанки были напуганы до полусмерти, она тихонько прокралась к окну столовой, надела черный плащ с капюшоном, чтобы остаться незамеченной, зарядила пистолет, осторожно приподняла оконную раму и, прицелившись с величайшим хладнокровием, разрядила пистолет в одного из негодяев, служившего прекрасной мишенью. Смертельно раненный, он был унесен своими сообщниками и на следующее утро скончался, а его сообщников так и не смогли найти. Герцог Ормонд часто при мне поднимал тост за ее здоровье, вспоминая этот случай, и всегда питал к ней чрезвычайное почтение. Она, правда, побаивалась ездить в лодке, после того как однажды едва не утонула, но сумела по здравом размышлении преодолеть эту слабость. Никогда не бывало, чтобы она вскрикнула или обнаружила страх в карете или верхом, или выказала тревогу при каком-нибудь неожиданном происшествии, как то бывает с большинством представительниц ее пола, которые из малодушия или из жеманства любят выразить чрезмерный испуг.

В разговоре она никогда не бывала рассеянной, не имела привычки прерывать собеседника и не проявляла нетерпения, дожидаясь, когда собеседник, наконец, умолкнет, чтобы вставить словечко. Она говорила чрезвычайно приятным голосом, пользуясь самыми простыми словами, без малейшей застенчивости, разве что только из скромности в присутствии незнакомых людей вела себя несколько сдержанно и никогда даже в близком дружеском кругу не грешила многословием. Она была не очень осведомлена в избитых темах женской болтовни; хула и клевета никогда не слетали с ее уст, и все же среди немногих друзей в приватном разговоре не очень церемонилась, выражая свое презрение к фату и описывая все безрассудство его поведения; однако была склонна скорее извинять безрассудства представительниц ее собственного пола или сожалеть о них.

Стоило ей однажды убедиться на основании неоспоримых свидетельств, что лицо, занимающее высокое положение, а тем паче из числа священнослужителей, прегрешило против истины и чести, как она уже не скрывала своего негодования, и даже при упоминании его имени на лице ее отражалось неудовольствие. Это особенно проявилось в отношении одного или двух лиц из числа сих последних, коих она знала и почитала, однако стала презирать более, чем кого бы то ни было, обнаружив, что они принесли эти две драгоценные добродетели в жертву своему честолюбию; куда охотнее она простила бы им обычные безнравственные поступки мирян.

Нередкие приступы болезни на протяжении большей части ее жизни не позволили ей продвинуться в чтении так далеко, как она могла бы при более благоприятных обстоятельствах. Она хорошо знала из греческой и римской истории, да и во французской и английской не была невеждой. Она прекрасно говорила по-французски, хотя многое потом забыла по небрежности и вследствие болезни. Она внимательно прочитала все лучшие книги о путешествиях, которые способствуют широте умственного развития. Она понимала философию Платона и Эпикура и очень метко судила о недостатках учения последнего. Она делала весьма здравые выводы из лучших книг, которые читала. Она понимала природу государственного управления и могла указать, в чем состоят заблуждения Гоббса, как в этом отношении, так и в вопросах религии. Она хорошо умела распознавать болезни и обладала кое-какими сведениями из анатомии: всему этому она выучилась еще в юные годы у одного известного врача, под наблюдением которого долгое время находилась и у которого ее нравственные достоинства и сообразительность вызывали величайшее почтение. Она обладала истинным вкусом во всем, что касается остроумия и здравого смысла, будь то в поэзии или в прозе, и была превосходным критиком по части слога; нелегко было также сыскать более подходящего или нелицеприятного судью, совету которого сочинитель мог бы вернее последовать, если он намеревался напечатать свой труд, при том лишь условии, чтобы его предмет не выходил за пределы ее познаний. Возможно, что она все же была иногда чрезмерно строга, но это не опасная и простительная погрешность. До конца своих дней она сохранила рассудительность и живость ума, хотя нередко жаловалась на память.

Ее состояние, насколько мне известно, не намного превышало 2000 фунтов, из коих большая часть не может быть унаследована, так как помещена на условиях пожизненной ренты в Англии и Ирландии.

Говоря о человеке столь необыкновенном, возможно, простительно упомянуть и некоторые частности, пусть маловажные, затем что они дадут лучшее представление о ее характере. Когда она была девочкой, ее матушка и друзья часто дарили ей золотые монеты с условием, что она будет беречь их, и постепенно накопление превратилось у нее в такую страсть, что примерно за три года она собрала больше 200 фунтов. Она любила показывать их, чтобы похвастаться, но ее матушка, опасаясь, как бы у нее их не выманили, после долгих уговоров убедила ее поместить эти деньги под проценты. Будучи лишена удовольствия любоваться своим золотом и пересчитывать его, чем она непременно занималась по нескольку раз в день, и отчаявшись накопить еще раз такое же сокровище, она ударилась в другую крайность: стала беззаботной и беспечно расточала свсе новое приобретение. Так продолжалось почти до двадцати двух лет, когда, вняв советам некоторых друзей и напуганная длинными счетами от кредиторов, постепенно заманивавших ее в свои сети, она призадумалась над своим безрассудством и не успокоилась до тех пор, пока полностью не расплатилась по всем счетам от лавочников и не возместила весьма значительную сумму, которую за это время издержала. С годами и благодаря своему недюжинному уму она сделалась и оставалась в продолжение всей своей жизни чрезвычайно воздержанной и экономной, однако при всем том обнаруживала сильную склонность ко всякого рода щедрости, которую могла себе позволить лишь потому, что совершенно избегала тратить деньги на наряды (к которым всегда относилась с презрением), сверх того, что требует благопристойность. И хотя частое возобновление болезни требовало немалых расходов помимо платы врачам, среди которых она встретила нескольких столь великодушных, что не могла заставить их взять деньги (хотя в противном случае непременно бы разорилась), у нее всегда была в наличии значительная сумма денег. Достаточно сказать, что после ее смерти, в то время как ближайшие друзья полагали, что она не оставила после себя никаких средств, душеприказчики обнаружили в ее сейфе около 150 фунтов золотом. Если она и огорчалась по поводу скудости ее средств, то лишь потому, что они не позволяли ей принимать друзей так часто и так гостеприимно, как ей бы того хотелось. И, тем не менее, они всегда были желанными гостями, и пока она чувствовала себя достаточно здоровой, чтобы приглашать, их угощали с большим вкусом и изысканностью, так что казалось, будто ее доходы и доходы ее приятельницы куда более значительны, нежели было на самом деле. Они всегда снимали квартиру и держали прислугу, состоявшую из двух служанок и одного слуги. Она вела счет всем расходам по дому, начиная со времени своего приезда в Ирландию и до последних месяцев перед смертью, и, просматривая записи своих расходов по хозяйству, бывало, жаловалась, что все предметы первой необходимости вздорожали вдвое против прежнего, тогда как проценты, получаемые с денег, уменьшились почти наполовину, так что прибавление, сделанное к ее состоянию, стало в самом деле совершенно необходимым.

(С этого места я продолжал писать, когда находил время).

Однако благотворительность в отношении бедняков она считала долгом, которого никак нельзя уменьшить, а посему сделала эту статью податью на свои расходы у торговцев, что поставляют дамам всякие щегольские побрякушки. Одежду она покупала как можно реже и притом настолько скромную и недорогую, насколько ей позволяло ее положение, и в течение многих лет вовсе не носила кружева. По причине ли необыкновенной ее проницательности или удачливости при выборе тех, кого она взыскала своими щедротами, но только ее благодеяния приносили больше пользы, нежели вдвое большее даяние из любых других рук. И я слыхал, как она говорила: «Бедняки всегда платили мне благодарностью», — чем она была, как видно, обязана своему умению распознавать тех, кто заслуживает участия, равно как и той деликатности, с какой она оказывала помощь.

У нее было еще одно свойство, доставлявшее ей большую радость, хотя его можно было бы счесть своего рода препятствием для ее благотворительности, и все же она не могла отказать себе в этом удовольствии: я имею в виду ее обыкновение дарить приятные подарки, в чем я не встречал ей равных, хотя, возможно, это дело самого деликатного свойства из всех, какие встречаются в жизни. Она обычно так определяла, каким должен быть подарок: «Другу надобно дарить что-нибудь такое, в чем он нуждается, или то, что ему нравится и чего нельзя легко достать даже за деньги». Я уверен, что за время моего с ней знакомства она истратила на эти и всякого рода другие щедроты несколько сот фунтов. Что же до подарков, которые делались ей, то она принимала их с большой неохотой и особенно от тех, кому сама что-нибудь дарила, так как при всех обстоятельствах оставалась самой бескорыстной из смертных, каких я когда-либо знавал или слышал о коих. Она очень редко делала визиты — столько же из нерасположения к ним, как и по причине нездоровья; однако у нее в доме, со времени, когда ей не исполнилось еще и двадцати лет, охотно бывали многие и притом самые почтенные люди, чрезвычайно ее ценившие за здравый смысл, хорошие манеры и обращение. В их числе были покойной архиепископ Линдсей, епископ Ллойд, епископ Эш, епископ Браун, епископ Стерн, епископ Пуллин и некоторые другие, посещавшие ее в более поздние времена; и конечно же, большую часть ее знакомых составляли лица духовного звания. Честь, правдивость, щедрость, добронравие и скромность были главными ее добродетелями, которые она и сама более всего ценила в своих знакомых, и когда находила, то готова была извинить некоторые недостатки и ценила людей не меньше, даже если они не были украшены особыми познаниями или остротой ума, но относилась без малейшего снисхождения к тому, кто хоть сколько-нибудь прегрешил против перечисленных выше добродетелей, как бы он ни блистал в любой из двух последних. Она никогда не воспользовалась ничьей щедростью, но вместе с тем питала отвращение к людям скупым; присутствие такого человека выводило ее из себя, в таких случаях она бывала особенно оживлена и насмешлива.

Она никогда не прерывала своих собеседников и не смеялась над их промахами, но деликатно помогала им выйти из затруднения; когда же какое-нибудь их тонкое суждение было обойдено вниманием, она не давала ему остаться втуне, но представляла присутствующим в самом благоприятном свете. Она внимательно слушала все, что говорилось, никогда не отвлекалась и не сидела с отсутствующим видом.

Прегрешить в ее присутствии хотя малейшим словом против скромности было весьма неосмотрительно и небезопасно, она пускала тогда в ход все свое остроумие, презрение и негодование, перед которыми даже глупость и грубость принуждены были отступить в замешательстве, и повинный в таком проступке человек не мог позволить себе при ней то же самое еще раз, поскольку она избегала его после этого, как медведя или сатира.

Ей довелось как-то очутиться вместе с несколькими другими дамами в обществе одного наглого хлыща, который с присущей ему развязностью принялся говорить двусмысленности; дамы обмахивались веерами и прибегали к другим практикуемым в подобных случаях средствам, делая вид, будто они не слушают или им невдомек, о чем идет речь. Ее же поведение было совершенно иным и, быть может, кто-нибудь счел бы его даже заслуживающим осуждения. Она обратилась к этому человеку со следующими словами: «Сударь, эти дамы и я прекрасно понимаем, к чему вы клоните, ведь как мы ни стараемся, а все же нам частенько приходится встречаться с лицами вашего пола, у коих нет ни благопристойности, ни здравого смысла. Но, поверьте, не только добродетельным, но даже и порочным женщинам такие разговоры не по вкусу. Я, по крайней мере, оставаться далее в вашем обществе не стану и везде расскажу о вашем поведении; куда бы я ни пришла теперь с визитом, я еще в дверях буду сначала справляться, нет ли вас случаем в этот доме, дабы быть уверенной, что ненароком вас не встречу». Не знаю, как отнеслись бы к ее поступку другие женщины, но убежден, что последуй они ее примеру, и скоро пришел бы конец таким непристойным выходкам, худшим проявлениям тупоумия, невежества, бесстыдства и пошлости, крайне оскорбительным для женской скромности и достоинства.

Она редко когда отдавала визиты, а потому и близких друзей среди особ ее пола у нее было немного, исключая тех, кого она особенно любила за простоту в обращении или ценила за здравомыслие, и те, не чинясь, часто навещали ее. Однако она предпочитала общество мужчин, поскольку была не очень сведуща в предметах, которые так занимают обычно женщин, да и не чувствовала к ним особой склонности. Собеседникам не надо было ломать голову, чем бы ее занять, потому что она легко снисходила ко всему, лишь бы это было невинно и занимательно. Политика, семейные происшествия, городские сплетни или заведомая клевета ее не занимали и вызывали желание переменить тему. Такое, впрочем, случалось редко, потому что она была достаточно осмотрительна в выборе друзей, те же, кто, ища с ней знакомства, обманывались насчет истинного ее характера, быстро разочаровывались и после нескольких визитов исчезали, и не было случая, чтобы она доискивалась причины или спрашивала, что с ними сталось.

В спорах она никогда не упорствовала и с упрямцами вела себя так, будто потакала их несчастной склонности, но вместе с тем так, что эта склонность вызывала презрение и наносила ущерб репутации ее обладателя. Проистекало ли это от свойственной ей снисходительности или же от безразличия к таким людям, быть может, она не надеялась их исправить или же следовала примеру мистера Аддисона, поступавшего точно таким же образом, судить не берусь, но если кто-нибудь особенно упорствовал, отстаивая ложное суждение, она была склонна скорее утвердить его в нем, нежели оспорить. Когда друзья допытывались у нее о причине такого ее поведения, она обычно оправдывалась тем, что «это избавило от излишнего шума и сберегло время». А между тем она иногда очень сердилась, когда подобную уступчивость проявляли те, кого она особенно почитала.

Она любила Ирландию намного сильнее, нежели большинство из тех, кто обязан ей своим рождением и богатством, и, привезя сюда с собой все свои наличные деньги, завещала большую их часть, 1000 фунтов, госпиталю доктора Стивена. Тирания и несправедливость Англии в отношении этого королевства вызывала у нее негодование. У нее и в самом деле были основания любить страну, где она пользовалась уважением и дружбой всех, кто ее знал, и, если справедливо то, что говорили мне люди, поддерживающие обширные знакомства, добрым мнением без исключения всех, кто когда-либо о ней слышал. Подобная репутация тем более примечательна, что она выпала на долю человека столь обширных познаний, ума и живости характера — качеств, внушающих обычно зависть и, следовательно, осуждение, а посему эта репутация должна быть скорее отнесена за счет ее необыкновенной скромности, деликатности и незлобивости, нежели за счет ее высших добродетелей.

Хотя ее познания, почерпнутые из книг и от окружающих, были обширнее, нежели то обычно выпадает на долю ее пола, она никогда не выставляла их напоказ, поэтому некоторые посетительницы, рассчитывавшие при первом же знакомстве убедиться в этом, услышав, как они выражаются, веские слова и глубокие суждения, бывали подчас разочарованы и говорили, что «она ничем не отличается от других женщин». Но как ни была она скромна и о чем бы ни шла речь, люди проницательные легко могли убедиться в том, что она прекрасно их понимает, судя по той рассудительности, которая обнаруживалась в каком-нибудь ее замечании или вопросе.