1

Куртис не любил столицу – шумную и огромную.

Он бросил машину прямо против мастерской Херста. Черт с ней, пусть ее заберет полиция! Ему хотелось поскорей ускользнуть с улицы, правда, в холле митинговали какие-то юнцы. Но в любом случае, это была уже не толпа, это были юнцы Херста.

Прямо на ступеньках лестницы удобно расположился мрачный бородач. Сыр и помидоры лежали перед ним на куске загрунтованного и уже засохшего полотна, бутылку он при появлении Куртиса спрятал.

– Пауль здесь?

Бородач мрачно выдохнул:

– Полифем у себя на острове.

“Полифем… Что-то новое…”

– Вы что, выбили Херсту глаз?

Бородач выпучил глаза. На плече Куртиса повисла девица в сиреневом парике:

– Не дразни его. Я провожу тебя к Полифему.

Куртис усмехнулся.

Они поднялись по широкой лестнице, мимо шумной компании юнцов, не обратившей на них никакого внимания.

– Ты из газеты? – девица крепко вцепилась в рукав Куртиса.

Он неопределенно хмыкнул.

– Если ты из газеты, Полифем тебя вздует. Ты красавчик, конечно, Полифем тебя за это дважды вздует.

И шепнула:

– Я хочу это увидеть.

Двустворчатая дверь перед ними вдруг распахнулась. Они услышали свирепый бас:

– Если ко мне приходит женщина, я хочу видеть в ней женщину! Джоконда ни разу не заглянула в мою мастерскую, но если бы это случилось, я и от нее потребовал бы вести себя как женщина!

– Сейчас он ее выбросит, – обрадовалась девица в сиреневом парике. Она, как лиана, готова была обвиться вокруг Куртиса.

Впрочем, никого из-за дверей не выбросили, может, там, внутри, была еще одна дверь, но Херст в нелепой зеленой курточке, начисто лишенной рукавов, предстал перед ними.

– Пауль, ты не пытался изобразить на холсте свой голос?

– Я работаю с сюжетами более трагическими, – отрезал Херст, но его темные глаза просветлели. – Скажем, некто Куртис, оплетенный женщинами, как змеями.

Девица испуганно, но и польщено отпрянула:

– Вы Куртис?

– Беги вниз! – приказал Херст. – Если Флу жива, пусть принесет все, в чем я в таких случаях нуждаюсь.

– Натурщица? – проводил Куртис взглядом девицу в сиреневом парике.

– Бывшая. Но не могу же я выставить ее из мастерской! Я не думаю, что ты явился сюда ради этой лианы. Садись в кресло. У него три ноги, зато оно прочное. Флу сейчас кое-что принесет, простой коктейль, от которого глаза на лоб лезут. Арчи Мейл говорит, ты специалист по таким коктейлям.

Флу появилась почти сразу – огромная негритянка с огромным подносом. Колоссальное достоинство, она не произнесла ни одного слова и исчезла так же быстро, как появилась.

Пробуя коктейль, они молчали. Потом Херст удовлетворенно хмыкнул:

– Ты чем-то огорчен?

– Мне жаль Анри. Он мог распорядиться жизнью иначе.

– Еще бы! – рявкнул Херст. – Но жизнью не распоряжаются, Рон, ее делают!

Сопя, он полез в заваленный холстами угол и извлек оттуда небольшой, сорок на тридцать, автопортрет. Казалось, Херст сейчас зарычит с портрета, настолько выразительно было написано грубое, сведенное яростью лицо.

– Анри понимал толк в живописи. Я собирался сделать ему подарок.

– Но откуда столько ярости? – удивился Куртис.

– Из сердца! – рявкнул Херст. – Я переполнен яростью. К тому же это впрямь я, ты не находишь?

И помрачнел;

– Художник обречен живое обращать в мертвое… Но хотя бы видимость жизни!.. Даже Пигмалион не умел воскрешать, этот дар он получил от богов… Разве кто-нибудь нарисовал самолет раньше, чем до него додумались браться Райт?.. Нет, Рон, ремесло художника бесперспективно, мы ничего не умеем материализовывать!

Куртис не ответил.

Он смотрел на знаменитый групповой портрет выпускников “Брэйн старз”, украшавший огромную стену: мальчики Пат, Инга Альбуди, с нею рядом Лаваль, Фрост, Куртис, сам Херст, чуть в стороне, даря пространство портрету, Фостер и Рэнд, Ликуори и Дон Реви, наконец, добродушный Барлоу.

Казалось, Куртис не услышал Херста, потому что его вопрос никак не был связан с только что прозвучавшими сетованиями художника:

– И все же, Пауль, твой афронт Дэйву всегда мне был непонятен… Существует объективность, которую нельзя обойти… Он был с нами! Понимаешь?.. Почему же ты не поместил его на этом групповом портрете?

– Он не помещался сюда! – Херст даже кулаком стукнул по колену. – Я никогда никому этого не говорил, Рон, но в любом из вариантов, даже когда я набрасывал фигуру Дэйва где-нибудь в углу, центр вещи сам собой перемещался на Килби! Ты же видел наброски! Дэйв мог быть только центром Вселенной, никак не меньше, на другое его просто не хватало. Но это убивало всю вещь, Рон!.. Единственная моя вещь, – вздохнул он, – которая меня победила!

– Ты и Дэйву объяснял так?

– Дэйва это попросту не интересовало.

– Но до группового портрета, Пауль, ты писал Дэйва много раз и у тебя, кажется, не возникало проблем?

– Вот именно. До группового портрета! – Херст ухмыльнулся, будто он знал какую-то непристойную тайну. – До группового портрета я писал Дэйва раз двадцать и это вовсе не худшие мои работы. Но там Дэйв был один! Он был сам по себе! Он сразу был и Вселенной и ее центром.

Херст раздраженно откинулся на спинку кресла:

– Не было афронта, никакого афронта не было, – низко прогудел он. – Этот групповой портрет только так… Казус белли… Мы разошлись с Дэйвом гораздо раньше… Хотя что скрывать, было время, когда идеи Дэйва казались мне заманчивыми… Но знаешь, однажды он убил меня наповал… – Херст снова недоуменно выпучил большие глаза. – Он спросил меня, могу ли я, совершенно конкретный художник Херст, написать какую-то совершенно конкретную вещь, которая окажет совершенно конкретное воздействие на совершенно конкретного человека?.. Ну, испугать, пояснил он. Или унизить. В конце концов, даже убить, лишь бы, черт возьми, попасть кистью в десятку!.. Дэйв так заинтриговал меня, он это умел, ты знаешь, что я попробовал. Никто этой вещи не видел, у меня хватило ума ее уничтожить. Но соблазн был велик… А главное, Дэйв ведь действительно хотел моей вещью напугать совершенно конкретного человека… Черт побери, он любил конкретные мысли! Он готов был само искусство превратить в подобие кинжала, лишь бы оно могло разить по-настоящему.

Он вздохнул:

– Боюсь, такой подход делает искусство заведомо меньшим самого мелкого и ничтожного творца… Искусство, Рон, не может быть орудием для достижения какой-то цели…

Куртис кивнул.

Дэйв Килби действительно мыслил конкретно. Даже, наверное, слишком конкретно. “При таком отношении к миру, вспомнил Куртис, есть риск видеть хаос там, где для других людей царит гармония”. Дэйв ответил доктору Гренвиллу просто: “Чтобы искать гармонию, следует искать цель”. И добавил: “Бесполезный порядок ничем не лучше хаоса”.

Куртис покачал головой.

– Паулгь, покажи мне что-нибудь новое.

Херст засопел. Но его сопение не было сердитым. Расправив мощную грудь так, что, казалось, зеленая нелепая курточка на нем сейчас лопнет, он выставил посередине полупустого зала мольберт.

– Отвернись, – прогудел он. – Я поставлю сейчас одну штуку. Я хочу, чтобы ты увидел ее сразу. Только не вздумай мне читать лекции. Я сам знаю, что мне удается, а что нет

Он долго возился с каким-то холстом, потом негромко, даже удивленно, пробасил:

– Можешь оглянуться. Можешь это даже пощупать, если тебе такое придет в голову.

Куртис обернулся.

Тревожное чувство, несколько сходное с тем, какое он когда-то испытал на химическом концерте Фроста, охватило его.

Он медленно подошел к полотну, укрепленному Херстом на мольберте.

Высоко взбираясь клином в бездонное небо, почти теряясь в нем, одна за другой стремились куда-то птицы.

Птицы?..

Он зачарованно всмотрелся.

Не птицы летели вдаль. Дети! Не звезды, и не ледяная пыль, и не голубизна – дети это были!

Куртис не мог понять, в чем тут фокус. Он же видел – птицы и бездонное небо. Но так же явственно он чувствовал – дети, и не мог отрешиться от этого странного чувства. Это дети уходили в бездонное небо, птицы-дети, оставляя под собой сероватую скорлупу мира, который стал им тесен.

У Куртиса сжалось сердце.

Дети-птицы покидали свое гнездо.

Он не смотрел на мрачно сопящего Херста.

“Хорошо летят, только сесть где?”

– Ладно, ладно, – прервал тишину Херст. – Признайся, ты явился ко мне ради этих птичек. Так ведь? А сейчас думаешь, где бы им отдохнуть, а?

Они обнялись.

– Я никуда не выхожу, – сварливо объявил Херст. – Мне хватает собственного мира. Но если ты всерьез захочешь меня увидеть, позвони. Не знаю зачем, но мне хочется еще раз встретиться с теми, кто еще не свихнулся и не переплыл Лету.

2

Площадь Согласия всегда была самым шумным местом столицы. И сейчас там кипела толпа длинноволосых юнцов. “Мы не хотим заниматься войнами, мы хотим заниматься любовью!”

Зеркальные стекла Института социальных проблем глядели прямо на площадь.

Вот институт, усмехнулся Куртис. А вот и проблемы.

– Как странно видеть тебя среди городского шума.

Куртис обернулся.

– Дон!

– Идем прямо через сквер. Центральный вход перекрыли студенты. Видишь, они не хотят заниматься войнами. Мы пройдем через черный ход. Не надо к лифту, нам и подняться-то всего на третий этаж.

– Все так же боишься лифтов?

Куртис скосил глаза: прихрамывает ли Реви?

– Ну и как?

Куртис смутился.

Хромота Реви лежала на его совести. Когда-то они проводили лето в Айлштадских горах. Непревзойденными чемпионами по части тарзаньих игр являлись, конечно, Лаваль, Рэнд и Фостер. Килби и Херст, даже Ликуори неутомимо старались подражать им, только Реви, как правило, держался в стороне.

– Я знаю, у меня не получится.

– Это потому, что ты не хочешь попробовать, – напирал Куртис. – Ты лее видишь, получается далее у Нормана.

Реви покраснел. Даже странно, что он все же полез на дерево. Итог – сломанное бедро.

– Почти незаметно, – смущенно заметил Куртис.

– “Врачу, исцелися сам”, – не без гордости процитировал Реви. И передразнил: – “Это потому, что ты не хочешь попробовать”. Я хорошо помню твои слова, Рон.

– Ладно, ладно, – рассердился Куртис. – Показывай дорогу. Мог бы вспомнить что-нибудь другое. Тоже мне, акробат.

3

Обиталище Реви состояло из трех просторных гостиных-кабинетов, примыкавших непосредственно к лабораториям.

Рон указал на кресло:

– Садись. И извини меня. Я отвлекусь, но буквально на минуту.

Он повел электронным ручным пультом, и экран телевизора, врезанный прямо в стену, осветился. На экране мельтешили фигурки боксеров. Диктор шумно подсчитывал удары и очки. Ревели болельщики.

– Бокс? В это время?

– Подожди, – отмахнулся Реви. – Это спецканал. Ребята из “Спортс” подкидывают мне информацию.

Он огорченно вздохнул:

– Все-таки Симпс. Противная морда.

И, выключив телевизор, обернулся:

– С этой системой, Рон, пришлось повозиться, зато теперь я не трачу время на ожидание новостей.

– Не получаешь же ты их до того, как их преподнесут?

– Бывает и так.

– То-то я гляжу, вид у тебя огорченный.

– Бывает и так. Но спортивный катарсис – вещь в высшей степени благородная.

– Час назад я выслушал лекцию об искусстве. Неужели и здесь что-то такое повторится?

– А-а-а, ты был у Пауля, – Реви улыбнулся. – Не ради спортивных развлечений я выбросил на систему такие деньги. У меня теперь свой “Мединформ”. В любой час дня и ночи я могу получить любую информацию из любой части страны, разумеется, медицинскую. Хочешь знать, сколько человек на данный момент гриппует в Бэрдокке?

– Ну нет, избавь меня от такой информации. Но я бы с интересом узнал, сколько на данный момент в Бэрдокке гнездится истинных глупцов. Так сказать, “мозговых туманностей”. Можешь такое?

– О глупцах, тем более истинных, я как-то не думал, – рассмеялся Реви. – Вот с гениями и откровенными дураками дело обстоит проще.

– Дон, – спросил Куртис. – Помнишь химический концерт Фроста? С этими свечами и заклинаниями?

– Еще бы.

– А фразу Дэйва? Помнишь, он так странно сказал: “Если мы завтра еще и выиграем у ривертаунцев…”

Реви засмеялся:

– Если хочешь знать, Рон, наша команда на другой день действительно выиграла у ривертаунцев.

Куртис вопросительно уставился на друга.

– Ты должен помнить, Рон, ведь Билл, начиная свои фокусы, сказал: думайте! И пояснил: думайте о главном! Он пытался подвести нас к озарению, помочь нашим мозгам. Это был не просто фокус, он, кажется, чего-то и впрямь добился. Вот, видимо, подобное озарение, ин-сайт, есть такой термин, посетило нашего Дэйва.

– Значит, не один я чувствовал некую тревогу?

– Разумеется. К сожалению, ни Билл, ни Дэйв не нашли времени поделиться с нами тем, что они открыли. Я много думал о том вечере, Рон. Иногда мне кажется, Фрост вплотную подошел к чему-то чрезвычайно важному, может даже, к некоему новому способу воздействия на функции человеческого мышления. Подчеркну, к химическому способу, при этом к способу прямому, воздействующему сразу на интеллект, без выхода на эмоциональные центры. Чувство тревоги или радости, скорее всего, провоцировалось музыкой Инги, такую маскировку придумал, несомненно, сам Фрост. Тут понимаешь, Рон, странная штука. В сущности, не будучи хорошим психологом, Фрост нашел мощный способ раскачивать хоровую доминанту.

– То есть основную идею?

– Вот именно. Но подчеркиваю, не чувственную, как это происходит в случае с наркотиками, а интеллектуальную.

– Хочешь сказать, в тот вечер доминантой Дэйва была эта мыслишка о возможном выигрыше у риверта-унцев?

– А почему нет? – удивился Реви. – Одних тянет к обобщениям, других к анализу, третьих – к прогнозу. Прогноз, в некотором смысле, производное первого и второго.

– Убедил, убедил, Дон. И ты что, не знаешь до сих пор ничего определенного о работах Фроста?

– Конечно. Ведь он ничем таким со мной не делился.

– А кто мог знать о его работах?

– Не сомневаюсь, Дэйв. Возможно, Анри. Допускаю, что кое-что знала Инга.

– А твой “Мединформ”? Он ничего такого не знает?

Реви улыбнулся:

– Не хитри, Рон. Выкладывай, что там у тебя?

– Почему у меня? У нас. Так точнее. Я думаю о гибели Дэйва, Рон, и о затянувшихся болезнях Инги… Эта подпольная лаборатория, теперь смерть Анри… Даже добровольное положение Сиднея Маури Джинтано в его криогенный гроб укладывается в эту схему… Ты не находишь?

Он выложил на стол письмо Джинтано-старшего, и анонимку, взятую у Камилла. Реви кивнул:

– Кажется, мы идем по одному следу.

– Что ты имеешь в виду?

– А вот что, Рон. Примерно через полгода после гибели Дэйва, ко мне, чисто конфиденциально, обратился сотрудник одной известной промышленной фирмы. Жалкое зрелище, Рон. Обломки человека, клубок измотанных нервов. Если его что-то и поддерживало, то только обрывки столь же измочаленных надежд. Выяснилось, что примерно за год до нашей встречи этот человек, по предложению лиц, которых он мне не назвал, согласился принять участие в некоем закрытом эксперименте, сулившем недурные дивиденды для его организаторов. Речь шла о составлении регулярных экономических прогнозов при помощи, скажем так, “интеллектуального” допинга. Результаты прогнозов, Рон, оказались просто ошеломляющими. В течение короткого времени мой пациент, принимая предложенный ему препарат, решил ряд невероятно сложных задач. А потом нервный срыв, депрессия, провалы в памяти… И дело тут в том, – Реви поднял глаза на Куртиса, – что все это совпадает во времени с последними месяцами жизни Дэйва Килби…

– …и арестом Фроста, – закончил за Реви Куртис.

– Если бы только это.

– Говори.

– Инга…

– Почему ты сразу не забрал ее в свой институт?

– Этому воспротивился Сидней Маури Джинтано. Я не смог его переубедить. Правда, надо признать, в его клинике работают классные специалисты.

– Но потом, потом, когда старика не стало?..

– Потом этого не захотел Лаваль. Потом этого не захотел Эрвин Килби, а ты ведь знаешь, как близко к Камиллу он стоит.

– Этот твой пациент… Где его можно найти?

– На Северном кладбище, – Реви печально улыбнулся. – Кровоизлияние в мозг. Этого следовало ожидать.

– Хочешь еще один сюрприз, Дон?

– Выкладывай.

Куртис помолчал. Потом сказал негромко:

– Ты должен знать. Фрост вышел из Куинсвилла.

– Ты видел его?

– Нет. Получил записку. Он подписался школьной кличкой – Тот.

– Прозвищем, Рон, – укорил Реви Куртиса. – Не кличкой. Прозвищем. – И вдруг замер: – Но, Рон! Ведь если он в Бэрдокке, первым делом он отправится к Инге!

– Я убежден в этом.

– И ты говоришь так спокойно? До тебя что, не доходит, что Фрост последний из злополучной четверки? За ним же устроят настоящую охоту. Не знаю, кто, но эта охота, может, уже началась. Дэйв, Анри, Инга… Мы должны перехватить Билла.

Реви вскочил. Быстрые движения скрадывали его хромоту:

– У нас мало времени, Рон.

– Но почему?

– Да потому, Рон, что мы, наверное, не единственные, кто подумал о том, что Фрост непременно явился к Инге. Вставай, идем. Часа через полтора мы просто обязаны быть в Бэрдокке.