I

На произвол судьбы

Рыжик лежал под скамейкой и долго прислушивался к монотонному стуку колес. Этот стук в конце концов убаюкал его. Привыкший ко всякого рода постелям, Санька и под скамейкой вагона уснул крепким, сладким сном.

Ночью кондуктора закрыли окна, и в вагоне сделалось душно и жарко. Пассажиры, кто лежа, кто сидя, боролись с дремотой, настойчиво овладевавшей ими. Лучше и покойнее всех спал бородатый купец, с которым разговаривал Полфунта. Он лежал на скамье лицом вверх и храпел на весь вагон.

Толстые стеариновые свечи трепетно горели в двух висевших над дверьми фонарях. Освещение было слабое, и в вагоне царил полумрак. Движение, хлопанье дверьми и разговоры давно уже прекратились, и все вокруг успокоилось, умолкло и притихло. Только сам поезд, не боясь темной ночи, с грохотом и свистом мчался вперед и, точно звезды, разбрасывал по сторонам красные, быстро гаснущие искры…

Рыжик спал и видел какой-то чрезвычайно интересный сон, как вдруг он почувствовал, что его кто-то тянет за ноги. Рыжик проснулся. Забыв, где он находится, он хотел было вскочить на ноги, но при первой же попытке так ударился головой о скамейку, что окончательно потерял соображение.

Вытаскивал Рыжика из-под скамейки младший кондуктор, сухопарый мужчина высокого роста, с черными тонкими усами, опущенными вниз, как у китайца. Помощник действовал по приказанию обер-кондуктора, стоявшего тут же, рядом с контролером. Случилось так, что контролер, проверяя билеты, нечаянно уронил щипцы возле скамейки, под которой лежал Рыжик. Контролер нагнулся и увидел ноги мальчика.

— Это что такое? — строго спросил контролер у обера.

— Что-с?

— А вот то-с!.. Ноги чьи?.. А ну-ка, опусти фонарь! — строго обратился контролер к младшему кондуктору.

Помощник немедленно исполнил приказание. Ручной фонарик, поставленный на пол, бросил яркую полосу света и осветил грязные босые ноги Рыжика, торчавшие из-под скамейки.

— Тащи его! — коротко скомандовал контролер.

Младший кондуктор стал вытаскивать Саньку.

— Ишь, брыкается! — проворчал кондуктор. — Шалишь, брат, у меня живо вылезешь…

Саньку вытащили и поставили посередине вагона.

— Ты кто такой? — строгим голосом спросил у Рыжика обер-кондуктор и навел на него фонарь.

Яркий, сильный свет ударил мальчику в лицо, и он невольно закрыл глаза.

Обер-кондуктор отлично знал, откуда взялся Рыжик, потому что он от Полфунта недаром получил два рубля. Но об этом не должен знать контролер. И вот, чтобы снять с себя всякое подозрение, обер напустил на себя необыкновенную строгость.

— Этакий клоп, а уже зайцем разъезжает! — воскликнул обер и опустил фонарь.

— Откуда ты взялся? — спросил, в свою очередь, контролер.

Рыжик упорно молчал. Он не мог говорить: страх сковал его, и он стоял перед кондукторами в каком-то оцепенении. Мысли его спутались, и он не мог даже ясно понять, что, собственно, с ним случилось. Обстановка, в которой он очутился, пуще всего пугала его. Этот качающийся, плохо освещенный вагон, эти спящие пассажиры, усатые кондуктора и, главное, отсутствие Полфунта совершенно ошеломили и уничтожили Рыжика. Горе мальчика было так велико, что он не только говорить, но даже плакать не был в состоянии.

— Его спустить надо… — не получив от Рыжика ответа, сказал контролер.

— На полустанке прикажете? — спросил обер.

— Конечно! Не в Одессу же везти его без билета! Пусть погуляет по степи…

Контролер повернулся к выходу. За ним последовал обер-кондуктор.

— Ты его на первой остановке спустишь, — прежде чем уйти, сказал обер младшему кондуктору.

— Слушаю-с! — ответил тот и взял Рыжика за плечо.

Санька был ни жив ни мертв. Он плохо понял, о чем говорили кондуктора, но какое-то предчувствие подсказывало ему, что с ним сейчас сделают нечто ужасное.

— А, зайца поймали! — вдруг пробасил проснувшийся купец. — А где же тот, в крылатке который?

Рыжик бросил робкий взгляд на купца, на его лопатообразную бороду и низко опустил голову. Младший кондуктор крепко держал его за плечо, точно он боялся, чтобы Санька не убежал.

Пассажиры, разбуженные поднятым кондукторами шумом, с любопытством стали следить за всем, что происходило в вагоне. Некоторые из них вставали со своих мест, подходили к Саньке и заговаривали с ним. Но Рыжик, перепуганный и растерянный, не проронил ни звука.

— Откуда он взялся?.. Куда он едет? — спрашивали пассажиры друг у друга.

— Он из Киева едет, — громко заговорил купец. — Тут был с ним один, в крылатке…

— Где же он? — спросила какая-то женщина с ребенком на руках, сидевшая напротив купца.

— А кто его знает!.. Втолкнул под скамейку мальца, а сам побежал… за булкой, сказывал; а, одначе, нет его… Мазурики они… — закончил купец таким тоном, будто он имел неопровержимое доказательство, что те, о ком шла речь, были мазурики.

— Вот они какие!.. — протянула женщина и, глядя на Рыжика, укоризненно закачала головой.

В это время поезд замедлил ход. Кондуктор потащил Рыжика к дверям.

— Послушайте, куда вы мальчика тащите? Нельзя так ребенка вышвыривать! — запротестовал кто-то из пассажиров.

— Вот уж ироды! Ночью мальчика выбрасывают… — послышался еще чей-то голос.

Кондуктор на мгновение остановился, посмотрел в ту сторону, откуда раздавались голоса, а затем широко раскрыл дверь и вышел вместе с Рыжиком из вагона. Поезд с каждой секундой замедлял ход. Ночь была теплая, душная и темная. Чувствовалось приближение грозы. Рыжика залихорадило. Страх окончательно овладел мальчиком.

Поезд между тем стал останавливаться. Раздался свисток, протяжный, унылый… Вагоны запрыгали, переходя с одних рельсов на другие. Мелькнули два-три зеленых огонька. Поезд остановился.

— Ступай, — почти прошептал кондуктор, помогая Рыжику слезть с площадки.

Санька ступил босой ногой на холодную железную лесенку площадки.

— Сейчас поезд пойдет… Отходи в сторону, а то, гляди, под колеса попадешь, — сказал кондуктор, которому вдруг до боли стало жаль мальчика.

Рыжик услыхал добрые, участливые нотки в голосе кондуктора и заплакал горько, жалобно…

— Дяденька, я боюсь… Миленький… родненький!.. — залепетал сквозь рыдания Санька, судорожно обхватив обеими руками ноги кондуктора.

В это время раздался свисток. Кондуктор заторопился:

— Ничего я, голубчик, не могу сделать… Вон там видишь огонек? Туда и ступай… Там станция…

— Дяденька, миленький, боюсь… — твердил свое Санька, обливая слезами сапоги кондуктора.

— Ничего я не могу сделать… — с горечью прошептал кондуктор и насильно оторвал крепко вцепившегося в него мальчика. — Ступай на станцию, скоро гроза будет, — добавил он и стащил Рыжика вниз.

Только он успел это сделать, как раздался оглушительный, резкий свисток, и поезд снова запрыгал по рельсам. Через минуту поезд был уже далеко.

Рыжик остался один. Он стоял на песчаном откосе железной дороги и горько плакал. Ему было жаль самого себя. Вокруг было темно и тихо. Только стук умчавшегося поезда далеким, едва слышным отголоском долетал до слуха Саньки.

Полустанок спал мирным, крепким сном. Начальник крохотной станции, он же телеграфист и кассир, проводив поезд, прошел в телеграфную комнату. Сторож, зная, что поездов больше не будет, отправился спать. На станции воцарилась тишина.

Рыжик, брошенный на произвол судьбы, вдоволь наплакался, вытер подолом рубахи лицо и медленно направился к станции, куда манило его освещенное окно телеграфной комнаты. Мальчиком стало руководить чувство самосохранения. Безлюдная равнина, темная ночь и сознание полнейшей беспомощности ужасали Рыжика.

Когда Санька взошел на деревянный помост платформы, на небе сверкнула молния. Синей огненной змейкой врезалась она в черные тучи и на мгновение озарила их ярким, ослепительным светом. Гром сухой, трескучей трелью рассыпался под сводом низко упавшего неба. Вслед за первой молнией вспыхнула другая, третья, четвертая… Небо рвалось на куски, а из расщелин грозовых туч вырывалось зловещее синее пламя. Озлобленное и грозное небо заговорило, и мощный голос его, разносимый ветром, оглушительными раскатами проносился над притихшей, испуганной землей.

Рыжик окончательно струсил и бегом направился к станции. Молнии неоднократно озаряли маленький желтый домик вокзала. Подбежав к окну телеграфной комнаты, Рыжик на мгновение остановился. В комнате, освещенной большой лампой с синим колпаком, сидя перед аппаратом, дремал молодой человек. Рядом с окном Санька увидал дверь. Он подошел и толкнул ее плечом. Дверь бесшумно открылась, и Рыжик очутился в небольшой квадратной комнате. На одной из стен горела висячая лампа. Огонь в лампе был маленький и слабо освещал комнату. Однако Рыжик успел разглядеть длинную скамью, на которой спал какой-то человек. Другой конец скамьи был свободен. Санька тихо подошел к скамье и сел. Тут он разглядел спавшего. Это был старик с длинной седой бородой. Ноги старика были обуты в кожаные опорки. Возле него лежал небольшой, чем-то наполненный полосатый мешок. Рыжик сидел несколько минут без движения, боясь, что сейчас придет кто-нибудь и выгонит его вон. Но потом он немного освоился и решил прилечь. Он лег головой к ногам старика и уснул под шум дождя, который барабанной дробью стучал по крыше вокзала.

 

II

Дедушка

Рыжик еще спал, когда гроза прошла и стало светать. На небе шла торопливая, лихорадочная работа. Ветер молча разрывал огромные тучи. Рыхлые серые клочья облаков, будто в панике, метались по необъятному куполу. Все светлее и светлее становилось небо. Голубые просветы постепенно расширялись, и к восходу солнца небо сделалось совершенно бирюзовым. На станции появились люди. Откуда-то пришел сторож, неуклюжий, здоровый и сутуловатый украинец. На нем были тяжелые сапоги, пропитанные дегтем. В руках он держал длинную метлу. Проходя мимо спавших старика и Рыжика, сторож остановился, бросил взгляд на Саньку, а затем, громко и сладко зевнув, отправился мести платформу. Потом явился какой-то высокий, худой человек в белом кителе и в форменной фуражке. Человек этот прошел в телеграфную комнату. Через минуту из телеграфной комнаты раздался звонок. Сторож, услыхав на платформе сигнал, бросил метлу, подошел к зданию вокзала и несколько раз дернул веревку колокола, висевшего над дверьми. Резкий, неровный звон разбудил старика. Он медленно поднялся, сел и стал потягиваться. Потом он, как вор, обшарил глазами комнату и остановился на Рыжике. Небольшие темные глаза его, притаившиеся под седыми нависшими бровями, как-то загадочно смотрели на мальчика. Санька, свернувшись калачиком, спал лицом к стене. Старик не спускал глаз с Рыжика до тех пор, пока из телеграфной не вышел дежурный — тот самый молодой человек, который ночью спал, сидя за аппаратом. Телеграфист вышел на платформу и стал прогуливаться взад и вперед. Несмотря на теплую погоду, молодой человек ежился, прятал руки в рукава и часто позевывал.

Старик зорко следил через окно за тем, что происходило на платформе, и в то же время не упускал из виду и Рыжика. Широкоплечий, здоровый, он имел свежий, бодрый вид. Его старила одна только борода. Одет он был, как нищий: в рваную, заплатанную свитку и в грязную серую рубаху с раскрытым воротом. Убедившись, что на вокзале никого нет, старик подвинулся к Саньке и осторожно стал будить его, слегка дергая мальчика за плечи. При этом он полузакрыл глаза, и лицо его сделалось неподвижным, как у слепых.

Санька проснулся и вскочил на ноги. События вчерашнего дня не успели еще изгладиться из памяти, и он проснулся, охваченный страхом и беспокойством. Как раз в ту минуту, когда Санька, разбуженный стариком, вскочил на ноги, мимо станции с грохотом и свистом промчался курьерский поезд. Рыжик глазом не успел моргнуть, как мимо окна с быстротой молнии промелькнуло что-то большое, черное и скрылось из виду. Спустя немного, когда станционный домик перестал вздрагивать и когда гуденье умчавшегося поезда стихло, Рыжик поднял голову и робко взглянул на старика. Тот стоял уже со своим полосатым мешком за плечами и с длинной толстой палкой в руке, готовый, по-видимому, уйти. Рыжик, как только взглянул на старика, так сейчас же решил, что дед слепой. Последнее обстоятельство почему-то успокоило мальчика, и когда старик протянул свободную руку и стал ощупывать его, как какой-нибудь неодушевленный предмет, Санька совершенно спокойно отнесся к этому, зная, что слепые люди всегда так делают.

— Ты здешний? — тихим, дрожащим голосом спросил старик, проводя рукой по голове и плечам мальчика.

— Нет, я не здешний, — жалобным тоном ответил Рыжик.

— Откуда же ты, касатик?

— Не знаю, — совсем уже плаксиво пробормотал Санька, и на ресницах у него сверкнули слезы.

При последнем ответе мальчика в полузакрытых глазах старика неожиданно блеснул беспокойный, но радостный огонек.

— Ох, грехи наши тяжкие! — вздохнул дед, а затем добавил: — А что, касатик, не можешь ли ты меня вывести отсюда?.. Я слепой и ничего не вижу… Тут двери есть… Вчера, спасибо сторожу, пустил меня переночевать… Проводи, касатик, а?..

Старик положил руку на плечо Рыжика и почти насильно повернул его к выходу. Санька молча повиновался.

— Здесь, дедушка, ступеньки, — счел он нужным предупредить старика, когда они стали выходить из вокзала.

— Спасибо, спасибо тебе, касатик! — кряхтя, промолвил дед, ощупывая посохом дорогу. — Ох, нехорошо, деточка, быть слепым… Ничего не видишь, ничего не знаешь… Всегда темнота перед тобою лежит… Что сейчас — день аль ночь?.. Не знаю…

— Утро сейчас, дедушка, — подхватил Санька.

Старик остановился, снял шапку и перекрестился. Он тихо шептал молитву и низко кланялся. Рыжик стоял подле и обводил тоскливым взором незнакомую местность. Позади остались желтый домик станции с красной железной крышей, рельсы, полотно дороги и золотые отблески восходящего солнца. Впереди же широко и свободно разметалась обнаженная степь.

Никогда еще Рыжик не видал такого простора, такой шири.

Нарядное голубое небо, убранное по краям серебристо-светлыми тучками, висело над необъятной покойной и безлюдной равниной. Ветер чуть слышно пробегал, обдавая теплым дыханием задумавшегося Саньку. Он думал о вчерашнем дне, о Полфунте, о Мойпесе… Двухнедельное путешествие с Полфунтом оказало сильное влияние на впечатлительного мальчика. Он за это время сделался серьезнее и словно старше. Благодаря фокуснику Рыжик узнал об очень многом из жизни людей, стран и городов. Всезнающий и опытный Полфунта посвятил своего маленького спутника во все тайны бродяжнической жизни. Рыжик живо воспринимал все, о чем рассказывал Полфунта, и наивные, заманчивые грезы наполняли его восторженно настроенное воображение. Еще вчера только, подходя к Киеву, Санька вслух мечтал о том, как они с Полфунтом обойдут всю землю, как они будут в цирках представлять, как они много-много денег заработают и как он, Санька Рыжик, богачом вернется к себе на Голодаевку и удивит всех своим роскошным костюмом. Дуне он полный кошелек с деньгами подарит, а Мойпесу принесет золотой ошейник… Полфунта с улыбкой на губах слушал детский лепет мальчика и одобрительно покачивал головой. И вдруг все эти мечты неожиданно разлетелись в прах, и даже сам Полфунта исчез неизвестно куда.

Рыжик знал, что машина далеко увезла его за ночь и что встретиться теперь с Полфунтом невозможно. Рыжик понимал и чувствовал, что он всеми покинут, что он оставлен на произвол судьбы, и это главным образом угнетало, мучило и доводило мальчика до отчаяния. Как бездомный, выброшенный на улицу щенок пристает ко всякому прохожему, так и Санька готов был пойти за кем угодно, чтобы только не быть одному. Вот почему он так охотно последовал за незнакомым слепым дедушкой.

— Ох-хо, грехи тяжкие!.. — прошептал старик, надел шапку и снова положил руку на плечо Саньки.

Рыжик, выведенный из задумчивости, вздрогнул от неожиданности и взглянул на дедушку. Лицо старика, обрамленное седой окладистой бородой, было покойно, неподвижно, а полузакрытые глаза под густыми бровями выражали безжизненность и равнодушие ко всему окружающему.

— А что, касатик, глазки у тебя хорошие? — обратился старик к Рыжику.

— Хорошие.

— Ну и скажи спасибо, что хорошие… Не дай бог быть слепым… А что, касатик, не видишь ли тут местечка такого, где бы нам присесть можно было да закусить?

— Вижу такое место, — быстро ответил Санька, у которого при слове «закусить» явился волчий аппетит. — Вон там, за кустами, где камни лежат, хорошо сидеть будет…

— Ох, не вижу… Веди меня, касатик! — перебил Рыжика старик.

Мальчик охотно исполнил просьбу, и спустя немного они оба сидели на пропитанной не то дождем, не то росой траве. Широко разросшиеся, светло-зеленые, омытые грозой кусты скрывали их из виду. Рыжик недаром пространствовал две недели с Полуфунтом. Он умел уже выбирать укромные местечки и с чисто бродяжническим комфортом устраиваться на лоне природы.

— Вот сюда, дедушка, садись! — заботливо говорил он, помогая старику сесть. — Здесь тебе хорошо на травке будет, а мешок на камень положим.

— Спасибо, касатик, спасибо, — кряхтел старик, усаживаясь.

Потом дед ощупью развязал мешок, достал два больших ломтя белого хлеба, несколько огурцов, соли и складной ножик. Они принялись за еду. Старик ел не спеша, Рыжик, наоборот, ел с жадностью и глотал недожеванные куски хлеба.

— Откуда же ты, касатик, пришел сюда? — спросил старик после некоторого молчания.

— Я приехал на машине, — отвечал Санька и тряхнул кудрями. — Я, — продолжал он, проглотив последний кусок хлеба, — под скамейкой ехал… из Киева…

— Из Киева?! — вырвалось восклицание у старика.

— Да. Я с Полфунтом туда пришел…

— С кем? — заинтересовался дед.

— С Полфунтом, — повторил Рыжик и тут же рассказал всю свою историю.

Рассказывал Санька бойко, толково и с увлечением. Дед весь превратился в слух и внимание. Во время рассказа Рыжик как-то случайно взглянул на своего слушателя и остановился на полуслове: его испугали и поразили глаза старика.

Дед смотрел на него совсем не как слепой. Глаза его были широко раскрыты, и в них светился живой, трепетный огонек. В черных блестящих кружочках его зрачков Санька успел разглядеть двух крошечных мальчиков.

Дед, увидав, что Санька глядит на него с разинутым ртом, медленно опустил веки, и светлый огонек угас в его глазах.

— А дальше что с тобою было, касатик? — как ни в чем не бывало спросил старик.

— Дедушка, ты не слепой? — вместо ответа, в свою очередь, спросил Рыжик.

— Слепой, касатик, слепой… Ох, ежели б я зрячий был!.. У меня, касатик, вода темная в глазах… Смотрят у меня глаза, а ничего не видят. Солнышка и того не видят.

Санька обвел глазами старика, успокоился и стал продолжать свой рассказ.

— Куда ж ты, касатик, теперь пойдешь? — спросил у него дед, когда мальчик насытился.

— Не знаю, — тихим, грустным голосом ответил Санька.

Старик опустил голову и задумался. Наступило молчание.

В это время над степью взошло солнце и залило равнину ярким светом и теплом. Ветер притаил дыхание.

День обещал быть жарким, знойным.

— Ох-хо, грехи тяжкие!.. — нарушил наконец молчание старик и поднял голову. — Так как же, касатик, куда ты пойдешь?

Санька молчал, готовый заплакать.

— Ну, слушай, малец, что я скажу тебе, — не получив ответа, снова начал дед, — человек я калечный, бедный, живу, как видишь, подаянием… И вот, ежели хочешь, я возьму тебя в поводыри. Ты будешь мне дорогу показывать, а я просить, и будем мы сыты. Как скажешь, касатик?

— Хорошо, пойдем! — обрадовался Рыжик.

— Ну вот и отлично: компанию, стало быть, составили, — улыбнулся дед. — А теперь ты мне еще вот что скажи, касатик: сколько тебе лет?

— Одиннадцатый.

— А зовут тебя как?

— Санька.

— А ходить умеешь?

— Умею. Мы с Полфунтом две недели ходили…

— Хорошо… Ты умный, должно быть, мальчик… Ну, а теперь пора нам в путь-дорогу. Пока солнышко не жгет, мы до места доберемся.

— До какого места, дедушка? — полюбопытствовал Рыжик.

— А вот до какого, касатик: пойдем это мы по дороге, все прямо да прямо. Этак верст двенадцать пройдем, а там и город будет…

— Какой город?

— А какой, обнаковенный, — замялся немного старик.

— А как он называется?

— Архипом звать меня, касатик. Так и зови меня — дедушка Архип.

— Нет, я про город, дедушка, спрашивал.

— Про город?.. Гм… Как он прозывается… Запамятовал… Да, вот как: Незнамов город прозывается… Ох-хо, грехи тяжкие… — в заключение простонал дед и поднялся с места.

Через четверть часа дедушка Архип и Рыжик пустились в путь.

 

III

Среди нищих

Было еще рано, когда дед с Санькой подошли к городу «Незнамову», как назвал его дедушка Архип. Небольшой город прятался в зелени дерев и почти не был виден. Только кое-где из-за тенистых садов выглядывали белые уютные домики. Зоркие глаза Рыжика еще издали увидали в густой зелени садов спелые вишни. Маленькими красными шариками висели вишни на тоненьких, будто восковых, веточках и дразнили Рыжика.

— Ой-ой-ой, сколько вишен! — невольно вырвалось у него.

Карие глаза Саньки забегали по зеленым вершинам дерев, врезывались в самую чащу и находили бесчисленное множество спелых вишен.

— Дедушка, чьи они? — спросил Рыжик.

— Кто, касатик?

— Да сады?

— А горожанские они. У кого домик, у того и садик имеется…

— Хорошо здесь, дедушка! — с чувством проговорил Санька, войдя в город.

Здесь все для него было ново, и все ему здесь нравилось. С дедушкой он держал себя совершенно свободно и нисколько его не боялся. Рыжик имел способность скоро привыкать к людям и к новым местам.

В городе народу было мало. Все, должно быть, попрятались от жары. Тишина и покой царили на безлюдных и немощеных улицах Незнамова. Только на обширной базарной площади, куда наши путники попали, пройдя несколько улиц, заметно было движение. Здесь не было ни садов, ни маленьких домиков. Квадратная площадь была с трех сторон застроена каменными одноэтажными корпусами, в которых помещались лавки, магазины и амбары. На восточной стороне площади возвышалась многоглавая церковь с высокой желтой колокольней. Мужики, бабы, дети, горожане, монашки шумной толпой двигались по площади. Говор, смех и различные восклицания беспрерывно раздавались то там, то сям и нарушали тишину летнего знойного утра.

Рыжик остановился.

— Теперь куда, дедушка, идти? — спросил он, с любопытством вглядываясь в толпу.

Он все еще надеялся встретить Полфунта, о котором сильно тосковал.

— А мы третью улицу уже прошли? — в свою очередь, спросил дедушка.

— Прошли. Теперь мы там, где людей много.

— А церковь видишь?

— Вижу. Вон она там…

— Пришли, значит… Ох-хо, грехи наши тяжкие!.. — Старик снял шапку и перекрестился. — Теперь, касатик, — заговорил дед, — веди на церковь, а от церкви я скажу, куда повернуть.

Дедушка положил руку на плечо Рыжика, поправил мешок на спине, и они двинулись в путь.

По дороге Санька, вглядываясь в прохожих, заметил среди них много длинноволосых людей, одетых в подрясники, как послушники. Между ними попадались и женщины в черных платочках и в грубых мужицких сапогах с подковами. Как у женщин, так и у мужчин за спинами висели котомки, кожаные сумки; у кого помимо сумки болтался жестяной чайник, а у кого и чугунный котелок. Таких людей Рыжик встречал на большой дороге под Киевом. Полфунта называл их «дармоешками».

Рыжик шел на церковь, держась середины базара. Площадь хотя и была вымощена, по камней почти не было видно: они были покрыты соломой, мокрыми клочьями сена и навозом.

Санька ловко проскальзывал мимо лошадей, телег, волов и людей, таща за собою дедушку Архипа. Когда они прошли половину площади, ударил церковный колокол. Густой, сильный звон, вырвавшись из высокой колокольни, пролетал над залитой солнечным светом площадью, заглушал говор и шум подвижной, оживленной толпы и, медленно затихая, таял в теплом светлом воздухе.

Дед, услыхав звон, заспешил сам и заторопил мальчика.

— Шагай проворней, касатик, — обратился он к Рыжику, — а то, гляди, поздняя отойдет, и монастырь опустеет.

— Какой монастырь, дедушка?

— А церковь, про которую я давеча спрашивал; церковь-то эта и есть монастырь. Женский он… Народу страсть сколько там… Сегодня храмовой праздничек. Ярмарку вчерась открыли.

— Дедушка, мы, стало быть, на ярмарке теперь? — воскликнул Санька.

— На ярмарке, касатик, на ярмарке… Чай, видишь, народу-то да шуму сколько…

Рыжик прибавил шагу. То обстоятельство, что он неожиданно попал на ярмарку, почему-то сильно его обрадовало. Он живо вспомнил родной город, тамошние Проводскую и Успенскую ярмарки, и сердце его усиленно забилось. Пока он с дедом достиг церковной паперти, он успел мысленно пережить все свое прошлое. В воображении Саньки пестрой вереницей проходили дорогие его сердцу образы и картины. Рыжик вспомнил Голодаевку, обрыв, речку, сады и огороды. Вспомнил он Дуню, Зазулей, панычей, Катерину, поросят… А когда в его воображении как живой появился Мойпес, мальчик чуть не заплакал. Он вспомнил, как доверчиво и незлобно глядели на него добрые и умные глаза собаки, когда он привязывал ее к дереву… «Вот бы теперь встретить Мойпеса и Полфунта!» — подумал Рыжик, и ему начинало казаться, что он на самом деле сейчас встретит своих друзей. Но мечта эта так и осталась мечтой.

Широкая каменная паперть была вся усеяна нищими и «дармоешками», как прозвал Полфунта побирающихся странников и странниц. Такого множества оборванных, грязных, искалеченных людей Рыжик еще никогда не видал. Точно галки, облепили они паперть со всех сторон и мешали свободно пройти в церковь. Тут попадались калеки, больные и здоровые нахальные люди, для которых нищенство давно уже превратилось в ремесло. Все они смешались в одну беспорядочную, беспокойную толпу, представляя собою огромную смесь живых уродов. Здесь были горбатые, слепые, хромые, безрукие; среди них были женщины, дети и дряхлые старцы. Некоторые нищие, выбрав более видное место, уселись в ряд и, точно товар, выставили напоказ свои незажившие раны и язвы. При появлении молящихся вся эта пестрая толпа нищих и длинноволосых странников приходила в движение, кланялась и гнусавыми голосами, стараясь перекричать друг друга, заводила одну и ту же песню: «Подайте христа ради!..»

Дедушку Архипа некоторые нищие сейчас же заметили и заговорили с ним. По всему было видно, что дедушка здесь свой человек.

— С приехалом вас, дедушка! — послышался чей-то хриплый голос.

Рыжик бросил взгляд на говорившего и невольно содрогнулся. Человек, приветствовавший старика, имел ужасный вид. Лицо его, давно не бритое, со щетинистыми коричневыми усами, было избито, окровавлено и покрыто синяками. Плечистый, здоровый и высокий, он был оборван до невозможности. На нем висели бесформенные грязные тряпки, плохо покрывавшие тело. Говорил он хриплым, неприятным басом и едва держался на ногах: он был пьян.

— Что в Киеве делал?.. Почем мелюзгу спустил?.. — продолжал он, обращаясь к Архипу.

Но тот оборвал его.

— Не звони, Ткач: я с родимчиком, — сказал дед.

Оборванец, услыхав слова деда, устремил свои подбитые глаза на Рыжика, проворчал что-то и умолк. В это время народ стал выходить из церкви, и нищие заволновались. Низко и беспрерывно кланяясь, они протягивали руки, держа их ладонями вверх, и под колокольный звон затягивали нескончаемую песню.

— Подайте христа ради калечному, бездомному!.. — раздавалось с одного места.

— Православные благодетели!.. Милосердные христьяне!.. — доносилось с другого конца.

Рыжика больше всего интересовала ярмарка. Он долго и жадно следил за всем, что происходило перед его глазами, забыв о дедушке и о собственном своем положении. С высоты паперти Рыжику хорошо была видна базарная площадь. Санька до тех пор глядел на толпу, пока его глаза не устали и перед ним все не смешалось и не запрыгало в смешном и нелепом беспорядке. Площадь, покрытая навозом, соломой и клочьями сена, длинноусые украинцы в смазных сапогах и широких шароварах, бабы в цветных платочках, волы, кони, телята, телеги, ребятишки, евреи с черными пейсами, в туфлях и белых чулках, козы, бараны — все это слилось в глазах Рыжика в одну темную движущуюся массу.

— Пойдем, касатик, пора, — услыхал Санька голос деда, и тогда он только очнулся и пришел в себя.

Из церкви народ уже вышел. Нищие также стали расходиться. На паперти становилось просторнее.

— Дедушка, а куда мы пойдем? — спросил Рыжик.

— Куда все идут: на монастырский двор. Там потрапезуем и на постоялый отправимся, на отдых, значит.

Монастырский двор находился рядом с церковью и был со всех сторон огорожен высокой каменной оградой серого цвета. Массивные ворота на громадных железных болтах были настежь раскрыты.

— Вот сюда, прямо в ворота, и ступай! — проговорил дед, когда Санька остановился в нерешительности.

Они вошли на монастырский двор, переполненный народом. Направо от ворот, вдоль ограды, тянулся густой, тенистый сад. Он заканчивался на противоположном конце двора, где выступали желтые каменные здания, с окнами в железных решетках. Там жили монахини. Налево от ворот тянулась бледно-зеленая аллея из акаций. Вот здесь, по обеим сторонам аллеи, и находился народ. За длинными узкими столами сидели мужчины, женщины, старики, дети и хлебали горячий суп из больших деревянных мисок. Большинство из сидевших за столами были длинноволосые странники с котомками за плечами и странницы в черных платочках и мужских сапогах. Неподалеку от столов, на земле, на длинных кусках серого полотна, усаживались нищие, те самые, что недавно на паперти выпрашивали милостыню. Около них ходили «чернички-сестрички», как называли послушниц нищие. Чернички раздавали деревянные ложки и порции хлеба. Хлеб и ложки находились в больших плетеных корзинах, которые с трудом поднимали бледнолицые послушницы.

— Эй вы, божьи люди, глядите ложки назад возвращайте! — говорили чернички каждому нищему, вручая ему ложку и ломоть хлеба.

Нищие с низкими поклонами принимали подаваемое, крестились, корчили жалобные рожи и, кряхтя и вздыхая, опускались на землю в ожидании похлебки. Когда все уселись, появились другие послушницы с супом. Большая деревянная миска полагалась на пять человек. Нищие знали об этом и заранее разделились на маленькие группы. Рыжик с дедом попали в компанию двух женщин и одного мальчика лет двенадцати. Одна женщина была с больными, гнойными глазами, а у другой благодаря отсутствию носа было совершенно плоское лицо. Зато мальчик был без всяких изъянов. Черный, как жук, быстроглазый и живой, он с первого взгляда понравился Саньке.

— Здравствуй, дедушка! Давно ли ты ослеп? — проговорил мальчик и рассмеялся.

— Это ты, Спирька? Здравствуй! — ответил дед.

— В каком лесу рыжика нашел? — намекая на Саньку, спросил Спирька. Дед не отвечал. Тогда Спирька стал бранить монашек за то, что долго не несут супа.

— Вот уж не люблю обедать в монастырях: баб много, а толку мало. Посадили на солнышке, а сами ушли. Погрейтесь, мол, голубчики. Чтоб им…

— Будет… Не в меру свой колокол развязал, — остановила расходившегося Спирьку безносая баба, сидевшая рядом с ним. — Ты что, хочешь, чтоб тебя, как Ваньку Ткача, отсюда?..

— Я не пьяный, а голодный! — огрызнулся Спирька.

— А что такое с Ткачом приключилось? — полюбопытствовал дедушка Архип.

— Ничего не случилось. Залил с утра зенки свои и пьяный в церковь прет, — ответила безносая.

— Экий дуралей! — сокрушенно заметил дед. — Не мог после обедни напиться… То-то я еще на паперти приметил, что он не в своем образе…

— Дедушка, ты же слепой, — ехидно вставил Спирька, — каким же манером ты мог образину Ткача заприметить?

— Ладно, не твое дело! — проворчал дед, видимо смущенный.

В это время подали суп, и разговор прекратился.

Рыжик почти не дотронулся до пищи: он чувствовал себя неважно. Недавние воспоминания всколыхнули ему ум и душу, и тоска и страх за будущее постепенно овладевали мальчиком. Дедушка, к которому он было уже привык, теперь стал пугать его, так как Санька наконец ясно понял, что дед притворяется слепым. «А раз он притворяется, — думал Санька, — стало быть, человек он нехороший, и его надо бояться». Кроме того, он заметил, что не один только дед притворяется, а многие из нищих и странников ломают какую-то комедию. Они и кланяются, и крестятся, и молятся не как все люди, а как-то по-иному, будто кого передразнивают.

Все эти думы, мысли и наблюдения не могли, конечно, веселить Рыжика, понявшего наконец, что он попал в общество нехороших, злых людей.

Во втором часу трапеза кончилась, и нищим без церемонии приказано было убираться подобру-поздорову.

Рыжик волей-неволей должен был идти с дедушкой Архипом: другого пути у него не было.

 

IV

Спирька вьюн

Дедушка Архип, как только вышел из монастырского двора, заговорил с Рыжиком совсем в ином тоне. Он понял, что мальчику некуда идти, что за него никто не заступится, и он решил действовать более откровенно.

— Ну-с, мальчонка, — проговорил дед, когда, миновав ярмарочную площадь, они вошли в какую-то длинную безлюдную улицу, — до сей поры ты меня вел, а теперь я тебя поведу, потому я не слепой… Понял ты, касатик?

Старик беззвучно засмеялся, взял мальчика за руку и зашагал вперед.

Рыжик молча следовал за ним. Он покорился своей участи, так как другого исхода у него не было. Откровенность деда его нисколько не смутила: он еще во время трапезы догадался, что дед притворяется слепым. Он только не понимал, для какой цели старик это делает.

— Вот придем на постоялый, переночуем, — заговорил снова дед, — а завтра и за дело возьмемся… Тебя маленько поучим, и, гляди, впрок пойдешь. Даром, брат, никто кормить не станет. Теперя люди по-иначему живут: каждый в свой рот кусок кладет… А без обмана куска-то и не положишь… Человека допрежь всего разжалобить надо. Без жалости, хоть пропадай, никто не поможет. А где жалость взять?.. Хорошо, ежели тебе посчастливилось руку либо ногу потерять аль слепым родиться. А ежели ты здоров да без изъянов, тогда как быть? Ведь благодетель не поверит, потому на тебя жалости нет… Вот, стало быть, приходится жалость показывать. Ну, там слепым прикинуться аль безруким… Понял, касатик?

Рыжик молчал, не зная, что сказать. Речь старика не совсем была для него ясна; да ему и вникать-то не хотелось в то, о чем говорил дед. Его в ту минуту больше всего интересовал Спирька, с которым сидел он недавно за одной миской. Черномазый мальчуган, похожий на цыганенка, очень понравился Саньке.

— Прощай, красноперый! — бросил Рыжику Спирька, когда они выходили из монастыря. — Будешь на постоялке — свидимся. Иду по ярмарке стрелять.

Санька был рад, когда узнал от дедушки, что они идут на постоялый: он надеялся там встретиться со Спирькой.

Старик, видя, что мальчик покорно следует за ним, выпустил его руку и переложил мешок с одного плеча на другое. Жара стояла невыносимая. С деда пот градом катился, и он, по-видимому, сильно устал. Даже Рыжику, на котором, помимо рубашки и коротеньких штанишек, ничего не было, и то было жарко. Его загорелое, покрытое веснушками курносое лицо было мокро от пота, а горячая пыль, точно неостывшая зола, жгла ему босые ноги, что заставляло Рыжика часто и смешно подпрыгивать.

Постоялый двор не понравился Саньке. Во-первых, там был кабак, из которого выходили пьяные и буйные оборванцы, а во-вторых, нигде нельзя было найти прохладного местечка. Низенький заборчик, которым был огорожен постоялый двор, не давал тени, а в большой ночлежной комнате, куда они было с дедом заглянули, стояла такая духота и столько там было мух, что они решили до солнечного заката уж лучше посидеть на дворе. Дедушка усадил Рыжика возле входа в ночлежку, оставил на его присмотр мешок и отправился в питейный дом, находившийся тут же, у ворот постоялого двора. Только что Санька уселся, как явился Спирька.

— А, красноперый, мое вам огорчение! Как поживаете? Как глазами моргаете? — еще издали приветствовал Рыжика Спирька.

Санька улыбнулся и весело взглянул на мальчика. Спирька был одет почти так же, как и Рыжик. Иными словами говоря, весь его костюм состоял из серой рубашонки и таких же штанишек. Ноги были босы, и на голове, несмотря на летний зной, лихо была закинута набекрень потертая круглая шапка из поддельного барашка. У Спирьки вид был задорный, воинственный и веселый. По всему было видно, что мальчуган привык жить в нищенской обстановке и прекрасно чувствовал себя везде и всюду.

— Куришь? — коротко спросил он, усаживаясь рядом с Санькой.

— Нет, — ответил Рыжик и мысленно очень пожалел, что не курит.

— Ты глуп… А вот я курю. Где-то у меня антрацита немного осталось…

Спирька запустил руку в карман штанишек и вытащил оттуда несколько крошек махорки. Потом он из другого кармана достал клочок газетной бумаги, ловко и привычно скрутил папироску и обратился к проходившему мимо бородатому оборванцу:

— Эй, Тимоша, друг, нет ли спички?

Оборванец остановился, пошарил у себя в карманах, нашел коробку спичек, подошел к Спирьке и подал ему зажженную спичку.

Спирька закурил, пустил из носа две синеватые струйки дыма, плюнул наискось и важно, подражая взрослым, проговорил:

— Спасибо, Тима!

Бородач спрятал спички и молча прошел мимо.

За всей этой сценой Рыжик наблюдал с напряженным вниманием. Спирька положительно рос в его глазах. «Он не только курит, но старшие ему для этого даже спички дают! Вот молодец!» — мысленно похвалил Санька маленького курильщика, и в его душе росло уважение к Спирьке.

Тот, видя, что производит на новичка впечатление, еще пуще заважничал.

— Как тебя звать? — тоном судебного следователя спросил Спирька, выпуская дым из носа.

— Санька, — послышался тихий ответ.

— Как?.. Не бойся, говори громче!

— Санька.

— А прозвище какое у тебя?

Рыжик молчал.

— Ну что же ты молчишь?

— Рыжик меня еще зовут.

— А меня зовут Спирька Вьюн. Водку пьешь?

Последний вопрос даже немного испугал Саньку: до того он был неожидан.

— Не пьешь?

— Нет.

— Дурак! А я пью. На пасхе я страсть как натрескался… Эх, вот беда, денег нет, а то я бы сегодня за милую душу дернул бы, потому огорчен я… Ванька Ткач обидел… Ну, да ладно, еще попляшет он у меня! Тебя дед где украл?

— Он меня не украл.

— А как же ты к нему попал?

— Я из Киева приехал… Один под скамейкой лежал… А ночью меня выпустили…

— Постой, — перебил Рыжика Спирька, — это, стало быть, ты зайцем из Киева прикатил сюда?

— Да.

— Молодец! — от души похвалил Спирька и уже с большим уважением стал смотреть на Саньку. — Да ты не баба, как погляжу на тебя!.. Ну, рассказывай дальше. А в Киев как ты попал?

— С фокусником. Полфунтом звать его. Он, брат, алголик! — добавил Рыжик, вспомнив почему-то это слово, которое употребил однажды Полфунта, когда говорил о себе как о пьянице.

— Как ты сказал? Кто он такой? — крайне заинтересованный, переспросил Спирька.

— Алголик.

— А что такое алголик?

— Это, значит, волшебник. Он умеет огонь кушать и платки из уха вынимать.

— Ты врешь?! — широко раскрыв глаза, пробормотал Спирька.

— Собственными глазами видел.

— Где же он теперь? Куда он девался? Какой он? — засыпал Спирька вопросами Рыжика.

Тому пришлось подробно рассказать всю свою историю. Когда Рыжик кончил, Спирька хлопнул его по плечу, уставил на него свои черные умные глаза и промолвил:

— Будем товарищами! Хорошо?

— Хорошо, — согласился Санька.

Время между тем шло, а деда не было. Тень от ночлежного дома, у которого сидели мальчики, постепенно удлинялась, и становилось прохладнее.

— А дед твой где? — спросил Спирька.

— Вон туда зашел, — указал Рыжик на питейный дом.

— Это он тебя пропивает.

— Как это — меня? — встревожился Санька.

— Да так, обнаковенным манером: как меня пропивают, как других…

— А ты чей?

— Я у Ткача живу… Только я уйду от него… Ну его!.. Не хочу у него родимчиком быть…

Рыжик слушал нового приятеля с разинутым ртом. Лицо его выражало удивление, любопытство, испуг.

— Ты что глазами заворочал? — проговорил Спирька, заметив крайнее удивление на лице Рыжика. — Ты, может, думаешь, я вру? Нет, брат, все правда. Они как поймают аль украдут мальчика либо девочку, так сейчас же ими торговать начинают. Меня раз десять продавали…

— Да ну?! — вырвалось восклицание у Рыжика.

— Верно говорю. Меня украли маленьким, а я все помню. У нас деревня была большая… И лес был, и речка, и гора, высокая-высокая!.. Мы с Таней на самый верх забирались, а потом скатывались.

— А кто такая была Таня? — спросил Рыжик, и в то же мгновение вспомнил Дуню.

— Старшая сестра моя, — ответил Спирька и продолжал: — Вот, помню я, — летом это было, — сидел я на дороге, насупротив нашей избы, и баловался. А Таня побежала к мамке на покос. Вдруг это по деревне проходит баба да прямо ко мне. Я еще глуп был: мне бы удрать, а я на нее глаза вылупил, будто на родную, и ни с места. А баба видит, что на деревне никого нет, и подходит. «Что, голубчик, сахару хочешь?» — спрашивает. «Хочу». Она сейчас мне большой кусок и подает. А я маленький страсть как сахар любил! А ты?

Рыжик, чтобы не прервать нити рассказа, только утвердительно кивнул головой.

— Ну ладно, — продолжал Спирька. — Подала это она мне сахар и говорит: «Пойдем со мной, голубчик, я тебя к маме сведу». А я, не будь умный, встал на ножки и пошел. Вышли мы из деревни и давай по проселкам шататься. Стало мне тут скушно, и заплакал я. А она: «Погоди, грит, не плачь, голубь: лесок пройдем, и маму увидишь». И долго-долго ходили мы, а вечером в город попали. И вот с той поры у нищих я живу. А вот недавно — может, год, а может, и три прошло — не знаю, — попал я, братец, в такое место, что и сказать страшно! — добавил Спирька и таинственно понизил голос.

— В какое? — шепотом спросил Рыжик.

— А в такое, где калек делают, — тихо ответил Спирька.

— Что ты?!

Рыжика от любопытства и страха даже залихорадило, и он ближе пододвинулся к рассказчику.

— Верно говорю тебе. Слушай, — зашептал Спирька, прижавшись к Рыжику. — Там, братец ты мой, глаза выкалывают, руки, ноги выламывают, голодом морят…

Рыжик, трепеща всем телом, еще плотнее прижался к Спирьке.

— Правда? — поднял он большие карие глаза на товарища.

— Говорю тебе, правда… Слушай дальше. Хотели и со мной такую штуку сделать, да полиция помешала. Пришла полиция паспорта проверять, ну они и струсили…

— А кому они что сделали?

— Одной девочке глаза выкололи — она теперь померла, а одному мальчику ногу сломали.

— Мне страшно!.. — с трудом выговорил Санька и умоляюще взглянул на Спирьку.

— Чего страшно?

— А ежели и у меня глаза они выколют?

— Не бойсь, теперь этому не бывать, потому мы люди большие. Да и место тут не такое… Калек делают под Киевом да еще и под Москвой… Эк, чего бояться вздумал! — закончил Спирька громким голосом и весело метнул глазами.

Голос и взгляд Спирьки сразу ободрили Рыжика и прогнали страх. Подражая Спирьке, он так тряхнул рыжими кудрями, что шапчонка набок съехала, и сказал:

— А захотят что сделать, мы убежим! Ведь правда?

— Конечно. Чего их бояться!..

Мальчики успокоились и на время притихли.

Близился вечер. Солнце совсем скрылось за домом, и небо из голубого становилось темно-синим.

— Пойдем в ночлежку, — сказал после некоторого молчания Спирька, — займем места хорошие. А то народу как навалит — под нарой спать придется.

— А дедушка? — спросил Рыжик.

— Что — дедушка?

— А ежели он придет, а меня не будет?

— Чудак человек! Ведь ночлежка — вот она. Ляжем мы у окна, он нас и увидит. И мешок захвати. В мешке небось съедобного много, мы и закусим. Не трусь, ничего не будет! — добавил Спирька, подметив в лице Рыжика нерешительность.

Через минуту дети были в общей спальне, или в «ночлежке», как ее называли обитатели постоялого двора. Ночлежка представляла собою обширнейших размеров комнату с низким черным и потрескавшимся потолком, с шестью окнами во двор и земляным полом. Вдоль стен в виде буквы «П» тянулись широкие нары. Окна были открыты, и легкий предвечерний ветер освежал воздух.

— Вот сюда иди! — скомандовал Спирька и первый прыгнул на нару.

Рыжик немедленно последовал за ним. Спирька выбрал место в углу, под самым окном.

— Садись сюда, здесь хорошо: клопов мало, да из оконца ночью продувает… А ну-ка, покажь, что в мешке имеется…

Санька молча подвинул мешок к Спирьке. Тот преспокойно развязал его, достал булку, пару огурцов и принялся с аппетитом есть, угощая в то же время и Рыжика.

— Ты сильный? — набив рот хлебом, спросил Спирька.

— Сильный, — чуть не подавившись огурцом, ответил Рыжик.

— Ладно! Потом поборемся. Знаешь, мне давно хотелось иметь товарища. Я одно дело задумал… Вот я тебе когда-нибудь расскажу, и мы оба это дело обтяпаем. Хорошо?

— А какое это дело?

— Сурьезное. Потом скажу… Теперь молчи!.. Вот уже и стрелки собираются. Противные, терпеть их не могу.

Санька выглянул в окно. По двору гурьбой подвигались к ночлежке оборванцы обоего пола.

 

V

В ночлежке

От Спирьки Санька узнал, что за ночлег нищие не платят, потому что монастырь за весь дом платит хозяину постоялого двора. Затем Рыжик узнал, что нищих здесь большое множество, но живут они тут не круглый год. Перед большими праздниками они отправляются в Киев и в Одессу. Туда же они уводят и «родимчиков».

— Вот недавно дедушка Архип, — рассказывал Спирька, — двух мальчиков и одну девочку в Киев увез.

— Зачем?

— Известно зачем — чтоб продать.

— А где он их взял?

— Кого?

— Да мальчиков и девочку?

— А кто его знает… Может, купил, а может, украл…

— Большие были мальчики?

— Нет, мелюзга… И девочка крохотная…

— А тебя как продавали?

— Обнаковенным манером… Была у меня, скажем, первая хозяйка Настя Сороковка. Хорошо. Вот это она запьянствовала. Где деньги взять? Тут подвернись дед Вакул — померший он — да с деньгами. А Настя к нему: «Купи, дед, Спирьку!» Поглядел дед, видит, что мяса на мне мало, и грит: «Ладно! Сколько хочешь?» Столько-то. Ну, тут по рукам — и дело сладили. А мне не все ли едино, что с дедом ходить, что с Настей аль с Ткачом?.. Эх, не люблю я стрелять… — с грустью в голосе закончил Спирька и умолк.

Молчал и Рыжик. Оба они лежали на животах и глядели в открытое окно. Им был виден двор, питейный дом и безоблачное небо, на котором время от времени появлялись всё новые и новые звезды.

— Гляди вот, звезды, что огни твои, горят, а от них не жарко, — первый прервал молчание Рыжик, не спускавший глаз с неба.

— И от луны не жарко, — заметил Спирька.

— Отчего это?

— А видишь ли, луна и звезды сделаны для зимы, а солнце — для лета…

— Эй, Вьюн, нет ли у тебя двугривенного? — вдруг раздался позади мальчиков грубый мужской голос.

Приятели оглянулись. В ночлежке было совсем уже темно, только от зажженной лампочки, что висела на стене у входа, желтыми пятнами падал тусклый свет на нары и на земляной пол. Спальня постепенно наполнялась народом. На нарах и на полу двигались и шумели ночлежники. Темными силуэтами вырисовывались их фигуры в полумраке плохо освещенной комнаты. Многие из нищих курили, и едкий дым махорки синеватыми облаками тихо носился по направлению к открытым окнам. То там, то сям вспыхивали спички. Повсюду шли разговоры, перебранки и ругань. Шум и духота усиливались.

Рыжик бросил взгляд на толпу, и ему сделалось грустно. Для него все здесь было и чуждо и неприветливо. То ли дело с Полфунтом — они, бывало, спят на просторе, под охраной небес!..

— Даешь, что ли двугривенный? — повторил тот самый голос, который вывел из задумчивости мальчиков.

Голос этот принадлежал высокому, худому оборванцу с козлиной серой бородкой и несоразмерно большим сизым носом на помятом мягком лице.

— Нет у меня, отвяжись! — сказал Спирька и снова повернул голову к окну.

— Не даешь, стало быть?.. Не даешь?.. Ну, попомню я тебе!..

Оборванец выругался, плюнул и отошел прочь.

— Ишь ты, гусь какой выискался! — проворчал Спирька вслед оборванцу. — Давай ему двугривенный! Как бы не так!.. Продулся в карты, а теперь за мое здоровье хочет отыграться. Хитрый!..

Спирька и здесь очень понравился Рыжику. Он курит, к нему старшие за деньгами обращаются, он со всеми говорит смело, как с равными, никого не боится… Все эти «качества» подкупали Саньку, и он не мог не гордиться своим новым товарищем.

Приятели снова улеглись на животы и стали следить за тем, как из бесконечной небесной выси выпадали звезды.

— Знаешь, Санька, — после долгого молчания тихо заговорил Спирька, — не нравится мне быть нищим… Воровать лучше… Как ты скажешь?

Рыжик молчал, пугливо прислушиваясь к словам товарища.

— Ты воровать умеешь? — не получив ответа, задал новый вопрос Спирька.

— Не знаю, — едва слышно ответил Санька.

— А я вот люблю воровать. Воровать прибыльней. Стрелять ты можешь цельный день и ничего не получишь, а тут уж дело видимое. Вот я в прошлом годе — только ты гляди не звони про это — украл у Пашки безносой… у этой, что с нами сегодня трапезила… три рубля!.. Она спала пьяная, а я подкрался и оторвал кисетик с деньгами… Она кисетик на шее носила, — шепотом добавил Спирька.

Санька слушал, затаив дыхание.

— Вот это на другой день, — продолжал Спирька, — проснулась Пашка и давай голосить. А я ушел — не люблю, когда голосят: жалость приходит…

— А деньги? — чуть дыша, спросил Рыжик.

— Деньги, брат, в дело пошли… Рассказал я об этом Ткачу и дал ему два рубля, чтобы, значит, со мной в компании был. А свой целковый я проел и прокурил. Вот я когда курить научился… Да, воровать лестно… Люблю… Знаешь что, Санька… — Спирька поднял голову, испытующе посмотрел черными глазами на Рыжика и промолвил скороговоркой: — Давай сделаемся ворами?

Рыжик не успел ответить, как вдруг Спирька отчаянно вскрикнул и вскочил с места. В ту же минуту возле них на наре раздался дикий хохот, похожий на вопль сумасшедшего. То хохотал Ванька Ткач, тот самый оборванец с подбитыми глазами, который утром одним своим видом испугал Саньку. Теперь он выглядел не лучше. Покрытая синяками небритая рожа его от хохота сделалась квадратной. В руке он держал закуренную толстую папиросу.

— Что, брат, ножки твои не курят? — прервав на время безумный смех, прохрипел Ткач и снова залился, невольно заражая смехом и других ночлежников, лежавших неподалеку.

Оказалось, как потом узнал Рыжик, что Ткач, желая подшутить над Спирькой, приложил к его босой ноге горящий конец папиросы. Торжествующий хохот Ткача, смех окружающих и нестерпимая боль от ожога подняли целую бурю в сердце обиженного мальчика. Злоба быстро вырастала в его груди и рвалась наружу. Наконец Спирька не выдержал и разразился по адресу Ткача такими ругательствами, которых даже Санька, проведший жизнь свою на улице, никогда не слыхивал. Звонким, взволнованным голосом, в котором слышались слезы горькой обиды, выкрикивал Спирька свои ругательства. На мгновение даже сам Ткач, «хозяин» Спирьки, растерялся от этой неслыханной руготни, посыпавшейся на него, точно град. Но замешательство длилось недолго. Не успел Спирька исчерпать и половину своего запаса, как Ткач уже подмял его под себя и стал наносить мальчику удар за ударом. Сначала Спирька барахтался, кричал, но вскоре он умолк, так как пьяный, рискуя задушить его, зажал ему рот своей огромной грязной рукой.

— Брось мальца: ведь насмерть убьешь! — сказал один из ночлежников. Но Ткач никого не видел, ничего не слышал и продолжал истязать беззащитного мальчика.

Внезапно произошло нечто в высшей степени неожиданное… Рыжик, со страхом наблюдавший эту сцену, вдруг возмутился, кинулся на Ткача и вцепился зубами в его шею.

Ткач отчаянно вскрикнул и упал навзничь, увлекая за собою и Рыжика.

В это время с лампочкой в руке вошел в ночлежку дворник постоялого двора, Карпыч. Нищие боялись его как огня: он имел право любого из них выгнать в какое угодно время дня и ночи.

— Эй вы, лохматые, чего шкандалите? — гаркнул на всю комнату Карпыч и подошел к наре.

Рыжик, дрожа от озлобления и страха, отскочил к окну. Там уже сидел и бился в лихорадке Спирька.

— Пшол вон отсюда, пьяная харя! — закричал Карпыч, увидя Ткача. — Кому я говорил — сюда не ходить в пьяном виде?.. Вон сию минуту!.. Сейчас полицию позову!..

При слове «полиция» Ткач зашевелился и стал слезать с нары.

Ткача убрали, и в ночлежке стало тише, но ненадолго. Через несколько минут среди нищих в одном из дальних углов комнаты завязалась азартная карточная игра. Свет игрокам давал небольшой огарок свечи, воткнутый в пустую бутылку.

Спирька и Рыжик были до того взволнованы, что долго не могли слова вымолвить. Ночлежники между тем всё прибывали, и в спальне становилось тесней. За неимением места многие ложились на пол. Явился наконец и дедушка Архип. Он был пьян и не мог вскарабкаться на нары. Несколько раз он наваливался всем телом на доски, а затем медленно, помимо воли сползал на пол.

— Что, Архипушка, не влезть? — смеялись лежавшие на наре. — Подставь стульчик!

— И без… сту… ульчика… — бормотал дедушка, сползая на пол. Там он и заснул.

— Тебе больно? — тихо спросил Санька у Вьюна, придя немного в себя.

— Нет, сейчас не больно… У меня только злость большая, — дрогнувшим голосом проговорил Спирька.

— И у меня злость… — счел нужным сообщить и Рыжик.

Они снова улеглись, как прежде.

— Уйдем лучше отсюда! — сказал Рыжик.

— Куда?

— А куда-нибудь. Что тут делать?..

— Эх, чудак ты какой! — вздохнул Спирька. Да рази же я не ушел бы, ежели б можно было!

— А почему нельзя?

— Потому нельзя, что не пускают.

— Кто?

— Да вот эти дьяволы.

Спирька рукой указал на всех ночлежников.

— Как они не пускают?

— А так, обнаковенно… Ты думаешь, я не убегал? Как бы не так! Два раза тягу давал…

— Ну и что?

— Изловили и поколотили — вот и все… Нет, брат, с ними не скоро развяжешься, потому идти некуда… Понимаешь?.. Ну, скажи, куда бы ты пошел отсюда?.. Пойдешь направо — тебя поймают, пойдешь налево — поймают и поколотят… Вот ежели б заступа у нас была!.. А то у нас кто есть? Никого! У кого мать, у кого отец, а у нас никого. Мы как камни на песке растем. Ничьи мы… Понимаешь?

Голос у Спирьки дрогнул и осекся. У Саньки показались слезы. Ему было жаль и себя и Спирьку. Теперь, когда Спирька перестал быть похожим на взрослого и когда в его голосе послышались слезы, Рыжик почувствовал особенно сильную любовь к нему.

— Вот прошлой зимой, — начал снова Спирька, — жил здесь мальчик, Колькой его звали, а по прозвищу Мохнатый. Старше он меня был на год, а может, и на два. Привел его сюда земляк дедушки Архипа, Семен Ширяй. Теперь его нет, с весны пропал. После того случая, как ушел, так и не стало его.

— После какого случая?

— А ты слушай! Откуда Семен достал Кольку, никто не знал. Только ведомо было, что Колька не простой, а господский мальчик. Меня к нему не допускали, да и мало я бывал здесь. Ходил я тогда поводырем с дедушкой Архипом. Ну ладно. Вот этот Колька возьми один раз и убеги. Кинулись за ним и поймали. Избили. Хорошо. Вот это зима приходит, морозы, снег… Колька опять удирает. Бросились туда, бросились сюда — нет молодца. Пригорюнился Семен, а за ним и вся братия, потому куда пошел Колька, неизвестно. А может, он до отца, до родных доберется, тогда что?.. Тогда ведь нашим достанется во как!.. Ну ладно. Прошла эта неделя, прошла и другая, а Кольки Мохнатого нет. И вдруг на рождестве он нашелся. Ездили полем мужики и нашли его в снегу мертвенького…

— Да ну? — воскликнул Рыжик.

— Верно говорю. Это он, стало быть, убежал, а его застигла вьюга. Заплутался он и замерз. Вот оно какое дело… А ты уйти хочешь!

Рыжик, окончательно убежденный Спирькой, ничего не возразил. Снова наступило молчание. В спальне становилось тише. Ночлежники засыпали. Только в дальнем углу, где горела в бутылке свеча, бодрствовали игроки. Оттуда время от времени раздавались злобные голоса, крики и брань. Уснувшие ночлежники ворочались во сне, чесались и спросонья ругали клопов. А на дворе мерцала ночь, тихая, спокойная, звездная…

 

VI

Беглецы

Прошло около года.

Лето, осень и зиму Рыжик прожил в Незнамове среди нищих. Много он за это время перевидел, переиспытал и много горя, лишений и невзгод перенес. Свои печали он делил со Спирькой Вьюном, которому жилось ничуть не лучше. Одинокие, заброшенные, без ласки, без участия, прозябали мальчики среди отверженных, несчастных людей, которые сами жили, как паразиты. Случилось так, что дедушка Архип захворал и всю зиму провалялся в ночлежке. Благодаря этому Санька остался в Незнамове, а на промысел, то есть нищенствовать, ходил с безносой Пашкой, которая уплачивала за него деду двадцать копеек в день. «Благодетелям» она выдавала его за сына, а себя — за «вдову убогую». Спирька после описанного скандала в ночлежке, который, к слову сказать, не только не повторялся больше, но и тогда явился случаем исключительным, окончательно расстался с Ванькой Ткачом и на компанейских началах ходил «стрелять» с Тимошкой Дурачком, с тем самым Тимошкой, который когда-то поднес ему зажженную спичку для папиросы.

Дела Спирьки были неважны. Местные жители отлично знали, что за птицы эти монастырские попрошайки, и редко когда подавали милостыню. Оставалось только дожидаться больших праздников, но и тогда ввиду большой конкуренции мало перепадало на долю Спирьки. Кроме того, он не любил своего дела и тяготился им. В особенности сильно надоело ему нищенство с появления Рыжика. Санька своими рассказами о том, как он с Полфунтом «гулял на просторе», как они ночевали в лесах и как делали все, что им хотелось, разбудил в душе Спирьки чувство любви к свободе, к безневольному житью, и он мучительно затосковал.

— Нет, брат, как знаешь, а я больше жить здесь не стану. Убегу куда глаза глядят, — сказал однажды Спирька Рыжику. — Вот, хочешь, убежим вместе…

— Зимою-то?! — удивился Рыжик.

— Все едино погибнуть… Зима не зверь — не съест…

— Нет, Спиря, погоди, — урезонивал Санька, — придет весна, станет теплей, тогда маху и дадим.

— Ну ладно… — согласился наконец и Спирька.

После этого разговора дружба мальчиков сделалась еще тесней. У них была тайна, и эта тайна связывала приятелей окончательно. Бывало, в долгие зимние ночи усядутся они вдвоем в любимом уголке и заведут нескончаемый разговор. Ночлежники давно уже спят, уныло мерцает закоптелая лампочка, кругом тишина. Только приятели не спят и, что заведенные машинки, говорят без конца.

— Что на вас сна нет?.. Замолчите вы аль нет? — крикнет на них какой-нибудь ночлежник.

Мальчишки умолкают. Но не проходит и пяти минут, как они снова принимаются за свое. Впрочем, это были не разговоры, а мечты вслух. Каждый говорил то, что приходило ему в голову, или о том, что рисовало мечтательно настроенное воображение. Сидя в грязной, затхлой ночлежке, наполненной оборванными, пьяными и нечистоплотными людьми, Спирька с Рыжиком мысленно уносились далеко-далеко и чувствовали себя вполне счастливыми.

— А там, как заработаем, — захлебываясь от восторга, грезил вслух Санька, — вот у нас жизнь пойдет!

— И оденемся мы, как порядочные, — вторил Спирька, — будем веселиться…

— А потом, как большие станем, торговлю заведем… Хруктами аль часами торговать будем. Правда ведь?

— Что ж, можно и торговлей заняться. Дело хорошее, — соглашался Спирька.

Так мечтали друзья, пока не пришла наконец весна. Она явилась рано и во всей своей прелести. Старушка-зима сейчас же уступила место юной сопернице: в какие-нибудь два-три дня от зимы и следа не осталось. Молодая хозяйка, вступив в свои права, приветствовала всех теплом и лаской. Солнцу приказала она подольше оставаться на небе и не жалеть тепла. И солнце послушно исполняло приказание, и его золотые лучи расплавляли ледяной покров зимы и превращали его в шумные, веселые ручьи. Весна всех разбудила, всем дала жизнь, а природе сказала: нарядись! И покрылись зеленым бархатом поля, и приоделись свежей листвой деревья…

Очнулись и наши приятели. От сладких мечтаний они должны были перейти к делу. Теперь они уже не разговаривали, а шушукались, причем старались быть незамеченными. Дедушка Архип выздоровел и сказал, что на пасху отправится с Рыжиком в Киев. Это известие окончательно встревожило друзей, и они решили ускорить день побега.

И вот в одну из чудных весенних ночей они приступили к выполнению смело задуманного плана.

Была полночь. Луна тихим светом озаряла уснувшую землю и медленно плыла по синей выси, окруженная стаей серебристых тучек. Недалеко от входа в ночлежку прижался к стене Рыжик. Его невзрачная фигурка слилась с серой тенью, падавшей от дома, и его почти не было видно. У Саньки в руках был небольшой мешок. Он поминутно вздрагивал и при малейшем шорохе широко раскрывал глаза. Он поджидал Спирьку, который находился еще в ночлежке. Наконец в одном из окон показалось что-то черное. Это была голова Спирьки. Еще мгновение — и Вьюн осторожно вылез в окно, согнулся и почти на четвереньках подполз к ожидавшему его Рыжику.

— Идем! — прошептал Спирька и первый пополз дальше к забору.

Санька, крепко стиснув зубы, чтобы не стучали, последовал за товарищем.

Никто не видел, как приятели перелезли через высокий забор, как они вышли на дорогу, ведущую к станции, и как, взявшись за руки, пустились бежать. Одна только луна с высоты небес следила за ними и освещала им путь. Пробежав версты три, мальчики пошли шагом. Сердца их от усталости и страха учащенно бились, и они с трудом переводили дыхание. Им сделалось жарко, хотя ночь была свежая, прохладная. Одеты беглецы были в какое-то теплое ватное тряпье, висевшее на них грязными клочьями. Рыжик был обут в рваные сапоги громаднейших размеров. Сапоги терли ему ноги и причиняли невыносимую боль.

Не менее скверно в отношении обуви чувствовал себя и Спирька: на нем были дамские башмаки на высоких, тоненьких каблуках. Благодаря этим башмакам Спирька не ходил, а прыгал. Но во время побега ни тот, ни другой не обращали внимания на обувь, а всецело были поглощены мыслью о том, как бы им добраться до железнодорожной станции, а оттуда на каком-нибудь поезде укатить в Одессу или в Киев.

— Как светло! Будто днем, — проговорил Рыжик.

— Это хорошо, что светло: дорогу видим, а в темноте заплутались бы.

— Это верно, — согласился Рыжик и остановился, чтобы поправить мешок, болтавшийся у него за спиной.

Остановился и Спирька. Весенняя ночь благоговейно молчала; не слышно было ни шороха, ни звука. Только по обеим сторонам шоссейной дороги, в прорытых канавах, тихо журчали вешние воды, торопливо убегая в темную даль уснувшей степи.

— Дай я понесу! — проговорил Спирька и протянул руку за мешком.

— Ничего, я не устал, — тяжело дыша, пробормотал Рыжик, отдавая Спирьке мешок.

— Ну, теперь гайда вперед!.. Бояться нечего… — сказал Спирька и первый зашагал, смешно подпрыгивая в высоких башмаках, точно он был на ходулях.

За ним последовал и Санька, через силу поднимая тяжелые, облепленные грязью сапожищи. Фигуры маленьких путников рельефно вырисовывались на серебристом фоне лунной ночи. Они чувствовали это и часто с беспокойством оглядывались. Но никто за ними, кроме луны, не следил, никто не следовал.

— А ежели нас не пустят, тогда что? — спросил Рыжик после долгого молчания.

— Куда не пустят? — не понял Спирька.

— Да на машину-то?

— Чудак человек!.. Да рази же мы проситься станем? Мы крадучись войдем. Понял? Залезем в товарный вагон и притаимся. А там куда хочет пусть машина везет. Хочет — в Одессу, хочет — в Киев. Нам не все ли едино?

— Уж лучше бы в Одессу, — заметил Рыжик. — Мне Полфунта сказывал, что Одесса — важнецкий город…

— Оно, конешно, город хороший: и море там, и богачи… Да вот как машина… Слышишь? — вдруг прервал разговор Спирька и стал к чему-то прислушиваться.

Остановился и Рыжик. Откуда-то издалека, где даль, окутанная синевой небес, казалась темной бездной, вырвался резкий, сильный свист. Протяжный, длительный, он прорезал спящую равнину, дерзко нарушил торжественное безмолвие ночи и медленно замер на далеком краю серебристой степи.

— Слышал? — спросил Спирька и поднял к носу указательный палец. — Это, братец, машина… Идем скорей!

Спустя немного впереди замелькали станционные огни. Беглецы прибавили шагу.

— Стой, теперь надо потише! — командовал Спирька.

Рыжик увидал знакомый ему домик с красной крышей, рельсы и много вагонов на колесах, но без дверей и окон.

— Глянь-кось, анбары какие стоят! — прошептал Санька.

— Тише звони!.. Это не анбары, а товарный поезд… Вот нам надо с другой стороны обойти и поискать, нет ли порожнего вагона… Идем, только тихо-тихо.

Беглецы затаили дыхание, согнулись в три погибели и медленно стали обходить полотно дороги, на котором освещенный луною стоял товарный поезд. Впереди вагонов тяжело дышал черный паровоз, и пар от его дыхания горячими серыми фонтанами вырывался из-под колес и с шипеньем и свистом кружился по обеим сторонам песчаного откоса.

— Митрий! — раздался в тишине ночи чей-то звонкий, молодой голос.

— Чего? — отозвался другой.

— Ведомость захвати! Я ее в служебном оставил.

— Сейчас.

Спирька и Рыжик стояли на теневой стороне поезда, у открытого вагона. Когда раздался первый голос, мальчики прижались друг к другу и старались не дышать. Они слышали, как чьи-то ноги, обутые в сапоги, зашуршали по песку. Шаги становились явственней и, по-видимому, приближались.

«К нам идут», — одновременно промелькнула мысль у обоих беглецов; но никто из них не промолвил ни слова. Они молча праздновали труса. А шаги между тем приближались. Положение приятелей становилось опасным. Им пришлось пережить несколько очень тяжелых минут. Но, на их счастье, человек прошел мимо, по ту сторону поезда, и их не заметил. Беглецы даже слышали, как он ворчал, идя вдоль вагонов.

— Ведомость подавай… Подумаешь, барин какой… Товарный обер… Невелика шишка… — бормотал себе под нос неизвестный человек, проходя мимо того вагона, за которым стояли беглецы.

Через две-три минуты человек прошел обратно и опять не заметил прятавшихся оборвышей. Когда шаги его окончательно замерли вдали, приятели вздохнули с облегчением и ожили. Теперь предстояло им решить самую трудную и рискованную задачу: им нужно было влезть в тот самый вагон, перед которым они стояли. Сделать это было нелегко. Вагон стоял на высоких рессорах, и до пола его беглецы едва доставали поднятыми вверх руками. Дверь вагона, или, вернее говоря, ставень был отодвинут в сторону, и ребятам, когда они поднимались на цыпочках и задирали головы, видна была внутренность вагона. Они даже заметили, что пол вагона был грязен и кое-где валялась солома. По всей вероятности, в нем перевозили животных — коров и лошадей.

— Как же это мы устроимся? — сокрушенно промолвил Спирька, после того как две попытки его взобраться в вагон окончились неудачей.

— А ты встань на меня, — посоветовал Рыжик, — и влезай первый, а потом ты пальтишко снимешь, подержишь, а я поднимусь.

— Идет! — согласился Спирька и, недолго думая, приступил к делу.

Рыжик, как более сильный (Спирька убедился в его силе после борьбы, которую они однажды затеяли в ночлежке), встал на четвереньки, а Вьюн вскочил ему на спину; потом он, ухватившись за железный желоб, по которому двигался ставень, подтянулся на мускулах и таким образом вскарабкался в вагон. Вслед за Спирькой проник в вагон и Рыжик. Некоторое время они стояли в углу вагона без движения, без звука. Вдруг опять послышались шаги. Беглецы замерли. К ним подходили люди. Вот шаги затихли у самого вагона.

— Митрий, — услышали беглецы прежний голос, — закрывай вагоны.

— Сейчас, — послышался ответ, и к вагону, в котором находились приятели, подошел кто-то.

Вслед за тем за стеной вагона запищало, заскрипело что-то, и ставень задвигался вперед, закрывая собою широкое отверстие, через которое приятели только что проникли в вагон. Не успели беглецы оглянуться, собраться с мыслями, как они оказались запертыми и окутанными непроницаемым мраком. Мальчики совсем растерялись и не знали, что делать. Как раз в это время кто-то подал свисток, такой, как обыкновенно подают городовые. В ответ на свисток раздался сильный и пронзительный голос паровоза, закончившийся коротеньким присвистом, и вагон, в котором находились Спирька с Рыжиком, вздрогнул, покачнулся и запрыгал по рельсам. Темнота в вагоне была беспросветная, и это особенно пугало незадачливых пассажиров. Колеса между тем сильнее застучали, и наконец их стук превратился в равномерную дробь.

Вдруг Рыжик заметил, что на одной из продольных стен вагона образовывается щель. Через эту щель лунный свет упал на пол вагона в виде узенькой серебристой ленточки.

— Смотри, открывается!.. — прошептал Рыжик, ухватившись за Спирьку.

Спирька молчал, ожидая, что будет дальше. А дальше случилось то, что ставень вследствие сильного колебания вагона сам собой двинулся назад и вскоре совсем ушел в сторону. В широкое отверстие вагона заглянул месяц, и беглецы почувствовали себя храбрее. Поезд катил на всех парах. Приятели долго следили за тем, как убегали телеграфные столбы, как, плавно кружась, уходила земля, кое-где покрытая кусками талого снега, как за поездом не торопясь следовала луна, и наконец они не выдержали и стали громко выражать свои восторги, убедившись, что опасность миновала.

— Поехали! — первый закричал Рыжик.

— Пошла, гнедая! — взвизгнул Спирька.

И оба захохотали как безумные.

А поезд, извиваясь и дрожа, будто живое чудовище, мчался по широкой равнине и частыми резкими криками пугал задумчивую тишину весенней ночи.

 

VII

В Одессе

В вагоне беглецам было недурно. Они спали на соломе, и спали очень долго. Поезд на каждой станции делал продолжительные остановки. Во время стоянок приятели прекращали всякие разговоры и отодвигались в дальний угол… Благодаря таким предосторожностям их никто ни разу не заметил. Питались они хлебом и огурцами. Мешок, в котором была провизия, постепенно уменьшался в объеме и наконец совсем опустел. Вскоре после того, как друзья покончили с последним куском хлеба, их стала мучить сильная жажда.

— Ты пить хочешь? — спросил Рыжик у Спирьки.

— Страсть хочу как! — отвечал Спирька, у которого давно уже пересохло в горле.

— Эх, когда же мы приедем?.. Вот надоело!.. — заныл Рыжик.

— Погоди, сейчас я взгляну.

Спирька встал, подошел к отверстию вагона и, сняв шапку, высунул голову. Поезд быстро мчался вперед, стучал колесами и так вздрагивал, что казалось, вот-вот вагоны слетят с полотна дороги и разобьются вдребезги.

— Санька, пойди сюда скорей!.. Глянь-кося!.. — радостно воскликнул Спирька, повернув голову к Рыжику. — Город, брат, видать… Провалиться, видать!..

Рыжик сорвался с места, подскочил к Спирьке и также выглянул из вагона. Вдали, окутанный полупрозрачным сероватым дымом, вырисовывался огромный белый город, окруженный высокими красными трубами. Поезд пошел тише. Город только мелькнул на мгновение и снова исчез из виду. Вместо города приятели увидали множество вагонов. Рельсы здесь были разбросаны на десятки путей, и все пути во всю длину были заняты товарными вагонами да паровозами. Поезд врезался в это царство вагонов и замедлил ход. Залязгали цепи, раздались свистки, и поезд, точно ударившись о что-то, остановился. Поезд прибыл на станцию «Одесса-Товарная». До города оставалось еще добрых три версты.

— Давай вылезем, а то заприметят — беда будет, — сказал Спирька.

— А куда мы пойдем? — шепотом спросил Рыжик.

— Известно куда — в город. Чай, видал ты его?

— Я не про то… А ежели нас увидят?

— Когда?

— А вот когда вылезем.

— Ну так что ж? Пусть глядят на нас, мы за это денег не возьмем… Эх ты, чудак человек!.. Вылезай вот скорей… — добавил Спирька и прыгнул на полотно дороги.

Рыжик немедленно последовал за ним. Через несколько минут приятели стояли у водокачки и, жадно припав губами к черным железным трубкам, из которых лилась холодная чистая вода, пили, что называется, до отвала, до изнеможения.

Неподалеку стояла группа биндюжников и добродушно посмеивалась, глядя на маленьких оборвышей.

— Гляди-ка, какие Родоканаки экстренной машиной по шпалам прикатили! — проговорил один из биндюжников, указывая на Спирьку и Рыжика.

— Это не Родоканаки, а жуликанаки, — заметил другой возчик и громко засмеялся.

Приятели напились и отошли прочь от водокачки. На насмешки возчиков они не обратили никакого внимания. Долго шли они, путаясь между вагонами, рельсами и стрелками, пока наконец не выбрались из этого железнодорожного лабиринта. Вот тут только они увидали Одессу и прибавили шагу.

Было около пяти часов пополудни. Погода стояла великолепная. Солнце, уходя на запад, прощальными лучами озаряло белевший вдали обширный город. Южный теплый ветер, пробегая мимо, ласкал и манил куда-то маленьких оборванных путешественников.

— Вот она, Одесса-то, где!.. — воскликнул Рыжик, когда они вышли на ровное место.

— Да, это Одесса, а не Киев, потому Киев на горе стоит, — заметил Спирька и добавил: — Теперь, брат, не зевай, идем скорей!.. Постреляем, покуда светло, а там и жить начнем.

— Идет! — весело и добро откликнулся Рыжик, и приятели смело двинулись вперед.

Громадный город, с его шумом, давкой и оживлением, поразил и ошеломил маленьких бродяг. Широкие ровные улицы, вымощенные каменными плитками, высокие дома с балконами, длинные аллеи вдоль просторных тротуаров, зеркальные окна магазинов, нарядная, богатая толпа, стукотня, говор и грохот экипажей — все это до того заинтересовало ребят, что они совершенно забыли, где они и для чего сюда явились. Им и в голову не приходило, что они, оборванные и грязные, обращают на себя всеобщее внимание и что многие из публики поглядывают на них не то с сожалением, не то с чувством брезгливости.

В особенности брезгливо отстранялись от них дамы, боясь, чтобы ватные лохмотья оборвышей не прикоснулись к их дорогим весенним нарядам. Приятели, будучи уверены, что они имеют право ходить по улицам, смело шагали вдоль тротуаров, громко делясь своими восторгами и впечатлениями.

— Глянь-кося, — указывая пальцем на цилиндр одного молодого человека, проходившего мимо, воскликнул Спирька, — шапка-то какая: не то ведро, не то тумба!

— Гляди, фургон какой! — кричал Санька, указывая на омнибус.

— Погоди, сейчас подкую вон того барина, — сказал Спирька, и, подскочив к богато одетому мужчине, он сдернул с себя шапку, согнулся в три погибели и, протянув руку, затянул хорошо знакомую ему песню: «Благодетели милостивые! Подайте христа ради сироте круглому… Христьяне православные…»

Мужчина не дал докончить Спирьке и сунул ему в руку двугривенный. Вьюн, увидав монету, в восторге подскочил к Рыжику и воскликнул:

— Глянь-кось, сколько отвалил! Вот так почин!..

— И я стрелять буду! — решительно заявил Рыжик.

— И отлично сделаешь, — одобрил Спирька. — Идем дальше!

Они вышли на главную улицу, на Дерибасовскую, и… ахнули от изумления. Такая роскошь, такой блеск, такое богатство никогда и во сне им не снились! На время они даже и нищенствовать забыли. Они шли по тротуару, где сплошной массой двигалась нарядная, праздная публика. Рыжик в своих тяжелых сапогах, огромных и серых от засохшей на них грязи, не раз наступал на платья дам, за что его награждали злобными взглядами и нелестными словечками. Рыжику это шествие, теснота и давка надоели очень скоро.

— Пойдем на середку, — обратился он к Спирьке, — здесь господа толкаются. Ну их!..

— Идем, мне все едино, — согласился Вьюн.

Приятели вышли на середину улицы. Но не успели они сделать несколько шагов, как их увидал стоявший на посту городовой, высокий, полный, с горизонтально лежащими темными усами.

— Вы чего сюда затесались?.. Вон отсюда!.. — зарычал на них блюститель порядка, надув щеки и сверкая глазами.

Неожиданно появившийся городовой насмерть перепугал маленьких оборвышей. Охваченные паникой, они быстро повернули назад и со всех ног бросились бежать, держась середины улицы.

— Бере-гись!.. — вдруг гаркнул на них бородатый кучер, и, как вихрь, промчалась мимо ребят пара рысаков, запряженных в шикарную коляску, в которой сидела дама в огромной шляпе с дрожащим красным пером и крохотная беленькая собачка.

Крик сытого кучера, точно удар кнута, ожег приятелей, и они, как ошпаренные, отскочили в сторону. Но там на них крикнул другой кучер, мчавшийся с противоположной стороны. Мальчики окончательно растерялись и снова бросились бежать посередине улицы, пока опять не наткнулись на городового.

— А!! — разинул рот городовой.

Но оборвыши не дали ему окончить и в ужасе повернули назад.

Спирька с Рыжиком очутились в положении кур, забредших в чужой огород. Дети гонятся за ними, кричат им: «Киш, киш!..», а обезумевшие от страха куры мечутся по засеянным грядкам, не находя выхода.

Наконец один городовой сжалился над ними и указал им, куда идти. Долго шли они по улицам Одессы, тщетно отыскивая глазами такое место или такое заведение, куда они могли бы зайти поесть, попить и переночевать. Но, к великому их огорчению, по обеим сторонам улиц, по которым они проходили, гордо возвышались каменные громады, ярко сверкали окна магазинов, а на панелях разгуливали всё богачи, до того нарядные, до того важные, что оборвыши не осмеливались близко подходить даже к тротуарам. У Рыжика впервые шевельнулось неприязненное чувство к нарядной толпе. «Ишь, они какие, — думал он, поглядывая исподлобья на публику, — весь город себе забрали…»

Спирька думал только об одном: как бы найти подходящий трактир. Во рту у него за щекой лежал двугривенный, который очень бодрил мальчика. Его только смущала роскошь одесских улиц. Он уже готов был подумать, что Одесса — город богачей, как вдруг они повернули на Базарную улицу, и радостная улыбка озарила лица мальчиков. Они увидали бедняков и несказанно обрадовались. Дома и здесь были большие, каменные, но публика была совсем иная. Здесь народ не чванился, а держал себя свободно, громко разговаривал и даже песни пел.

Местная публика как нельзя лучше пришлась по душе Рыжику и Спирьке. Оба они были рады тому, что в Одессе живут не одни только богачи. В большой восторг пришли они от оборванных и грязных детей, которыми базарная площадь кишмя кишела.

— Гляди, сколько нашего брата здесь, — указывая на маленьких оборвышей, проговорил Рыжик.

— И отлично, хорошо: стало быть, и мы тут панами будем, — довольным тоном сказал Спирька.

— Пироги горячие! Пироги! — раздался вблизи приятелей звонкий бабий голос.

Спирька с Рыжиком молча перекинулись взглядом, улыбнулись и купили у бабы пару горячих пирогов с печенкой. С волчьей жадностью уничтожали приятели пироги, находя их замечательно вкусными, несмотря на то что от пирогов не совсем-то важно и приятно пахло, а от остывшего во рту сала прилипал язык к нёбу.

Базарная площадь была со всех сторон окружена трактирами, питейными домами, ресторациями и другими подобными заведениями. Когда открывалась дверь любого из этих заведений, на площадь врывался шум пьяных голосов. Иногда из открытой двери трактира, точно неодушевленный предмет, выволакивали пьяного.

Спирьку, как более опытного и знающего, потянуло к трактиру.

— Пойдем, слышь, в трактир, — сказал он Рыжику, — там чайку попьем и о ночлеге разузнаем…

Рыжик охотно согласился на предложение товарища, и оба приятеля спустя немного времени сидели в трактире «Белый орел» и пили чай. На чистую половину, где столы были покрыты белыми скатертями, их не пустили. Мальчишка-половой в белых штанах, с грязной тряпкой вместо салфетки через плечо, увидав Спирьку и Рыжика, подлетел к ним, усадил их за единственно незанятый столик подле дверей и, назвав их помещиками, спросил, что им угодно.

— Чаю! — коротко ответил Спирька и заранее отдал последние два пятака, которые остались от двугривенного после пирогов.

Половой схватил деньги и, как вихрь, умчался куда-то. Спирька успел только разглядеть его затылок, на котором лоснились густо вымазанные маслом русые волосы, подстриженные в скобку.

Грязная половина трактира, в которой сидели приятели, была битком набита оборванцами. Среди посетителей положительно не было ни одного человека, мало-мальски прилично одетого. На всех здесь висели грязные, бесформенные лохмотья. В трактире пили чай, но больше всего водку. Среди посетителей были женщины и дети. Народ держал себя здесь более чем непринужденно. Шум, крик, давка, звон посуды и площадная брань не прекращались ни на минуту. В трактире было жарко и душно. Табачный дым и пар тяжелыми тучами носился над головами посетителей. Сквозь этот туман огни висящих ламп казались кроваво-красными. Возбужденные потные лица, бороды, женские головы в платочках, кулаки, бутылки и громадная стойка с брюхатым буфетчиком вырисовывались неясно, точно в тумане.

Рыжик, впервые очутившись в подобной обстановке, растерянно и пугливо озирался по сторонам, не зная, на чем остановить свой блуждающий взор. Спирька же, наоборот, чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Ему с нищими не раз приходилось бывать в таких заведениях.

Когда половой в двух чайниках принес им кипяток с чаем, Спирька, подражая купцам, выполоскал стаканы, а затем налил чай.

— Пей и не робей! — сказал он Рыжику и добавил, понизив голос: — Шмыгни-ка глазами направо и погляди, какая компания сидит.

Санька взглянул на указанное место и увидал за длинным столом группу детей, мальчиков и девочек. На столе, как и у них, стояли чайники, стаканы и блюдечко с сахаром. Всех их было семеро: пятеро мальчиков и две девочки. Все они были одеты немногим лучше Спирьки и Рыжика.

— Кто они, по-твоему? — шепотом спросил у Рыжика Спирька.

— Нищие, должно…

— Нет, хватай выше! — не согласился Спирька.

— Кто ж они?

— А я так думаю: воры они, вот кто!

— Да ну?!

— Вот тебе и ну!

— А почем ты знаешь?

— Знаю, стало быть, коль говорю.

В ту минуту, когда Спирька говорил, в трактир вбежал оборванный мальчишка с быстрыми косыми глазами. Вбежавший метнул взглядом по сторонам, увидал компанию ребятишек за длинным столом и подскочил к ним.

— Братцы, — задыхающимся голосом проговорил он, — сейчас Анюта и Петька Чалый засыпались…

— Где? — в один голос воскликнула компания.

— Здесь, на Толкучке. Вот как было…

Тут косоглазый мальчишка заговорил до того тихо, что ни Санька, ни Вьюн не могли ни одного слова расслышать.

В это время на другом конце трактира вспыхнул скандал. Какой-то босяк, здоровый, с рослой фигурой и пьяной, избитой физиономией, очень похожий на Ваньку Ткача, с силой ударил сидевшую с ним женщину. Та вскрикнула и упала со стула на пол. К буяну подскочили половые и потащили его к выходу. Но буян оказался человеком сильным, и сладить с ним было нелегко. Изрыгая невозможные ругательства, он ногами опрокидывал столы, бил посуду и несколько раз богатырскими взмахами отшвыривал державших его половых.

Вся эта дикая, безобразная сцена и все ее действующие лица точно в тумане вырисовывались сквозь едкий табачный дым и горячий пар.

Спирька с Рыжиком во все глаза глядели на скандал, испытывая какое-то нехорошее, жуткое чувство.

А косоглазый мальчик как ни в чем не бывало продолжал таинственным шепотом что-то рассказывать своим приятелям. Те слушали его, по-видимому, не обращая никакого внимания на скандал, который для них, по всей вероятности, не являлся редкостью.

 

VIII

Из огня да в полымя

После долгой и трудной борьбы половым удалось наконец пьяного буяна вышвырнуть на улицу. Пострадавшую женщину они подняли с пола и куда-то увели. Нарушенный порядок таким образом был восстановлен.

Из «чистой» половины трактира раздались «медные» звуки машины, а посетители «грязной» половины, оставшись довольны даровым зрелищем, вернулись к своим бутылкам в ожидании нового скандала.

— Эй вы, помещики, не больно-то засиживайтесь за чаем!.. Вам здесь не квартира и не клоповник!.. — крикнул мальчишка-половой, промчавшись с горячими чайниками мимо стола, за которым сидели Спирька и Санька.

Окрик полового испугал и смутил приятелей. Они только теперь ясно поняли, что им некуда деваться. Для них, одиноких и бесприютных, огромный, многолюдный и богатый город мог оказаться, в сущности, пустыней Аравийской.

Рыжик совсем упал духом и даже готов был заплакать, но Спирька, как более закаленный в житейских боях, постарался ободрить и утешить товарища, хотя и у него на душе кошки скребли.

— Ты погоди, Санька, горевать, — проговорил Вьюн, видя, что товарищ намеревается плакать, — еще не поздно… может, мы что-нибудь успеем раздобыть…

— Куда мы пойдем, Спиря? — жалобным тоном спросил Рыжик, устремив влажные глаза на товарища.

— Сейчас… Не горюй! Дай подумать… — рассеянно ответил Спирька.

У Спирьки в это время действительно стал зарождаться какой-то план. Он все время с большим интересом следил за теми маленькими оборванцами, которые сидели неподалеку, за большим столом. Еще раньше, когда он только взглянул на них, он решил, что они не кто иные, как мазурики, а с момента появления косоглазого мальчика мнение это еще более укрепилось в Спирьке.

«Что он там нашептывает?» — мысленно спрашивал самого себя Спирька, не спуская глаз с косоглазого оборвыша, который, наклонившись над столом, тихим и таинственным шепотом продолжал что-то рассказывать. Но вот косоглазый кончил и выпрямился.

— Иду домой, — сказал он и кое-кому из компании подал руку.

— Посиди, куда тебе? — послышались голоса.

— Нет уж, я пойду… Надо Косоручке все доложить…

— Скажи ему, что и мы скоро домой, и еще скажи, что удачи нет нам сегодня…

— Ладно, скажу… Ох, не любит Косоручка, когда без фарта… — быстро проговорил косоглазый и выбежал из трактира.

— А наплевать, что не любит, — проворчал один из компании, смуглый чернокудрый мальчик.

В это время Спирька, ничего не сказав Рыжику, вдруг поднялся с места и решительно подошел к компании оборвышей. Семь пар глаз уставились на него с любопытством и удивлением.

— Тебе чего? — раньше чем Спирька успел открыть рот, строго спросил его черноголовый кудрявый мальчик.

Впоследствии Спирька узнал, что мальчик этот — еврей и что его зовут Мошка Каракуль. Прозвище свое получил он за волосы, которые цветом и завитушками очень напоминали каракуль.

— Нам ночевать надо…

— Ну? — нетерпеливо перебил Мошка.

— А не знаем, где… Вот я хочу спросить…

— Где ночевать? — снова перебил Каракуль.

— Да постой, Мошка, не горячись! — вмешался в разговор другой мальчик, лет четырнадцати, с добродушным, немного как будто опухшим, мягким лицом и большими серыми глазами. — Дай поговорить… Вы откуда сами? — перевел он глаза на Спирьку.

— Мы сегодня из Киева приехали, — счел почему-то нужным соврать Спирька.

— На чем приехали?

— На товарной машине… В пустом вагоне…

— Вот как! — удивились некоторые из компании.

— Мы завсегда так ездим, — продолжал врать Спирька, почувствовав себя смелее.

На Вьюна стали смотреть совсем иначе. Даже Мошка и тот сделался приветливей.

— Садись сюда! — предложил он Спирьке, указывая ему на стул, стоявший подле него.

Спирька весело кивнул головой Рыжику, как бы говоря ему: «Не робей, брат: дело на лад идет», — и сел рядом с Каракулем. А мальчик с добродушным, мягким лицом, которого, как узнал потом Спирька, звали Ванька Немец, продолжал между тем начатый допрос:

— А тот, рыжий, кто такой?

— Товарищ мой. Мы вместе разъезжаем.

— Чем занимаетесь?

— Мы фартовые ребята, — не моргнув глазом, соврал Спирька, который, кстати сказать, недурно владел воровским жаргоном.

Заявление Спирьки произвело прямо-таки сенсацию.

— Так вы вот кто!.. Так бы ты раньше и сказал. А то сидят себе и молчат! — воскликнул Ванька Немец и тут же добавил: — А вы сильные?

— Я, по правде сказать, — отвечал Спирька, — силен-то силен, но не очень чтобы уж, а так, средственно… Ну, а вон тот, приятель мой, тот действительно…

— Очень? — заинтересовался Мошка.

— То есть страсть какой сильный… Ведмедя уложит!..

— Ну?! — хором воскликнули оборвыши.

— Ей-богу! Только ловкости во мне больше. Я на кулачки хорошо дерусь, а он бороться мастер.

— Как его зовут?

— Санька Рыжик.

— А тебя?

— Спирька Вьюн.

— Ну, вот что, Спирька, — сказал Немец, — позови-ка сюда своего приятеля, и мы потолкуем…

Спирька не дал договорить Немцу: он сорвался с места и подбежал к Рыжику.

— Ну, брат, — зашептал он, радостно взволнованный, — дело идет хорошо… Мы на воров наскочили… Они, брат, настоящие… Пойдем к ним!..

Рыжик нехотя поднялся и последовал за товарищем. Сердце его трепетно забилось, и ему чудилось, будто Спирька тащит его в пропасть, из которой ему никогда не выбраться.

Воришки между тем внимательно и критически разглядывали Рыжика. Их глаза бегали по его широким плечам, по его крепкой, массивной фигуре и по всклоченным рыжим, давно не стриженным кудрям, благодаря которым голова Саньки казалась вдвое больше. А когда Рыжик подошел к столу, к нему разом протянулось несколько рук для пожатия.

— Вы, стало быть, ночевать не имеете где? — обратился к приятелям Немец.

— Нет, — ответил Спирька.

— В таком разе, идемте с нами, мы живем на Молдаванке, отсюда недалече… Наш хозяин — Федька Косоручка, мошенник первой руки. Он вас возьмет к себе… Не правда ли, ребята, — обернулся он ко всей компании.

— Конечно, возьмет, — подтвердили и другие.

— Еще спасибо скажет, — добавила одна из двух девочек, сероглазая замарашка, закутанная в большой дырявый платок.

— Уж не тебе ли он скажет? — заметил ей Мошка Каракуль.

— Нет, тебе, клопу! — вспылила девочка.

— Что?.. — Что ты сказала?.. Повтори!.. — вскочил с места Каракуль.

— Манька, брось! — вмешался в дело Ванька Немец, который, по-видимому, играл среди компании роль старшего. — Да и ты, Мошка, оставь!.. Как тебе не стыдно с девчонкой связываться!.. Ну, ребята, пора домой, — добавил он в заключение и вышел из-за стола, пробираясь к выходу.

Спустя немного маленькие оборвыши шагали по опустевшей Базарной площади, направляясь к Молдаванке.

В то время Молдаванка была неблагоустроенной окраиной, на которой даже бедняки избегали селиться. Ютился там народ темный, безработный. Улицы на Молдаванке почти совсем не освещались, а в ненастное время они утопали в грязи и болоте. Одесситы даже днем боялись бывать в этой местности. Не проходило дня, чтобы на Молдаванке не произошло убийства или грабежа. Короче говоря, Молдаванка была местностью, где жило и пряталось все преступное, грязное и несчастное. Вот почему не только Рыжик, но и Спирька, не на шутку струсили, когда компания оборвышей, пройдя площадь, вошла в какую-то длинную, темную и безлюдную улицу.

Луна еще не взошла. На темно-синем небе крупными алмазами горели звезды. Но их блеск не давал света земле, и Молдаванка утопала во мраке. На улице, по которой шла компания, было тихо и безлюдно. Слышно было, как ноги оборвышей хлюпали по жидкой грязи.

— Федька Косоручка, брат, человек хороший, да только бог смерти ему не дает, — вполголоса говорил Ванька Немец шедшему рядом с ним Спирьке. — Был он когда-то конокрадом, много раз сидел в тюрьме, а как на одном деле попался да как избили его — он и сделался Косоручкой, потому ему руку выломали. Теперь он сам не ворует, а только перекупает да еще мелкоту обучает… Ну, понимаешь, на манер как бы школа у него…

— А спать нам будет где? — вдруг задал вопрос Спирька, который главным образом беспокоился за ночлег.

— Известное дело, будет… Да мы скоро придем… Вон там огонек, видишь?.. Как дойдем, так, значит, и дома.

На конце улицы действительно мерцал огонек, как далекая звездочка.

Рыжик за все время не проронил ни слова. Ему не нравились новые знакомые. Он их побаивался и очень жалел, что послушался Спирьку и пошел за воришками.

Саньке сделалось грустно. Совсем не того ожидал он от Одессы.

Чудесные рассказы Полфунта об этом городе врезались в память Рыжика, и он стремился сюда, полный наивных, несбыточных надежд и мечтаний. Надежды эти, как мы видим, не сбылись, и Санька затосковал. Он почти бессознательно следовал за компанией и думал о своих неудачах. Давно ли он пустился странствовать — еще года нет, а уж сколько пришлось ему выстрадать, сколько горя перенесть!..

— Ну вот и пришли, — перебил думы Рыжика Немец, остановившись перед каким-то невысоким деревянным забором.

Это было на самом конце улицы. Дальше тянулась ровная незастроенная местность, освещенная только что взошедшей луной.

— Эй, новички, за мною лезьте! — скомандовал Немец и вскочил на забор.

Маленькие оборвыши, не исключая и двух девочек, с ловкостью опытных акробатов перескакивали один за другим через забор и мгновенно исчезали из виду. Спирька первый последовал за компанией, а потом уже перелез и Рыжик. По ту сторону забора дожидался их Ванька Немец, а от остальных членов компании и следа не осталось.

— Теперь идите за мной, — сказал Немец, — я покажу вас хозяину.

Спирька и Рыжик молча последовали за ним. Они шли по обширному двору, огороженному со всех сторон деревянным забором. Лунный свет, проникший сюда, озарял какую-то странную постройку необычайной длины. Здание это имело вид навеса и тянулось от одного конца забора до другого. Крыша была односкатная и плоская. Рыжик, если бы захотел, мог бы крышу достать рукой. Кроме этой длинной и узкой постройки, других зданий не было. Во дворе было тихо. Луна медленно плыла сквозь звездный строй и будто висела между землей и небом. Ее тихий, покойный свет падал на плоскую крышу навесообразного дома и на его серый фасад, испещренный множеством низеньких окон и дверей. Под ногами мальчиков хрустел прошлогодний бурьян.

— Ворота далече отсюда, — объяснил Немец своим спутникам, — вон на той стороне… Так вот мы через забор, чтобы, значит, ближе было…

— А где те? — спросил Спирька.

— Кто?

— Да вот ребята, что сейчас с нами были.

— Они, брат, по своим конурам разбежались. Завтра всех увидишь… А теперь идемте к Косоручке… Что он скажет…

— А ты как думаешь, что он скажет? — полюбопытствовал Спирька.

— Думаю, что оставит вас… Ему ведь убытку не будет…

В это время мальчики подошли к дому, и разговор прекратился. Перед ними замелькали низенькие оконца и черные двери. Окон и дверей было много. Весь дом, как легко можно было догадаться, был разбит на множество мелких жилых помещений одинакового размера.

— Стойте, мы пришли, — сказал Немец, остановившись перед одной дверью. — Шагайте за мной да глядите не стукнитесь о косяк.

С этими словами Немец толкнул дверь и нырнул в темные сени. Потом он ощупал другую дверь и открыл ее. Слабый свет бледной полосой вырвался из небольшой комнаты, в которой горела жестяная лампочка, прибитая к стене напротив дверей. Ванька Немец первый вошел в комнату, а за ним уже робко последовали Спирька и Рыжик.

Странный вид имела эта небольшая квадратная комнатка, с низким и совершенно черным потолком, с единственным окошечком и кирпичным полом. Стены не были оштукатурены, и обнаженные большие камни, из которых было сложено все здание, имели вид ящиков, поставленных друг на друга. В комнатке пахло гарью и сыростью. На полу, вдоль стен, лежала солома, покрытая тряпьем. Вся обстановка состояла из пары табуреток, одного некрашеного стола и круглой железной печурки. На соломе спали люди. Их серые фигуры темными пятнами вырисовывались в полумраке плохо освещенной комнаты. Только направо от дверей, в самом углу, сидела на груде тряпок какая-то старуха в серой длинной рубахе. Лица женщины не было видно: она сидела с низко опущенной головой, обхватив колени своими длинными костлявыми руками. Седые космы ее волос, похожие на клочья шерсти, упали ей на подол и чуть-чуть шевелились. Старуха, услыхав шаги, подняла голову, откинула назад волосы и взглянула на пришедших. Спирька и Рыжик, увидав лицо старухи, вздрогнули, вообразив, что перед ними сидит настоящая ведьма. Красноватый огонек лампочки падал прямо на старуху и хорошо освещал ее костлявую горбатую фигуру и морщинистое желтое лицо с длинным хищным носом, который почти прикасался к острому и задранному вверх подбородку. Мягкий беззубый рот с тонкими, вдавленными внутрь губами обозначался едва заметной узенькой черточкой.

— Бабушка, а бабушка, — подошел к ней Немец, — где хозяин?

— Ась?

— Хозяин где? — возвысил голос Ванька.

— Не знаю… Иди ищи его сам, ежели он тебе нужен, — ответила старуха.

— У, старая ведьма, — проворчал Немец, а затем обернулся к своим спутникам: — Нету Косоручки, завтра увидим его, а теперь ложитесь спать… И я с вами лягу. Вот сюда идите…

Спустя немного они лежали на соломе и тихо разговаривали.

— Все здесь квартирки такие, — шепотом рассказывал Немец, — сени да комнатка. Тут, видишь ли, раньше были кузни, много кузниц; и потом кузнецы ушли на Южную улицу, а сюда переселился наш брат, фартовый люд. Есть тут и стрелки, да мы с ними компанию не ведем. А наш хозяин, Федька Косоручка, пять квартир сымает… Тут еще у нас, брат, потаенные ходы сделаны…

— Где? — заинтересовался Спирька.

— А вон у той стены, что к забору выходит. Там два камня вынимаются, и какой хочешь человек пролезет.

— Для чего этот ход?

— Как — для чего?.. А ежели полиция нагрянет аль обход?.. Вот тут мы живым манером камни долой — и поминай как звали…

Рыжик плохо слышал Немца: он был занят собственными думами.

Положение, в котором они с приятелем очутились, сильно беспокоило и пугало его. По мнению Саньки, они со Спирькой попали из огня да в полымя.

«Отсюда надо подальше», — мысленно решил Санька и стал обдумывать план будущих действий.

Спирька и Немец давно уже уснули. Даже старуха и та после долгого сиденья упала на тряпье, вытянулась и засвистела носом, а Рыжик все еще был занят своими думами.

Наконец в лампочке керосин весь выгорел, и огонь погас; тогда только Рыжик стал засыпать.

 

IX

Школа воров

Санька спал недолго: едва только занялась заря, уж он лежал с открытыми глазами. В комнате становилось светлее. Теперь Рыжик имел возможность лучше разглядеть внутренность убогого жилища. Но чем дольше он вглядывался в окружающую его обстановку, тем хуже становилось у него на душе. Такой нищеты, такого убожества Санька никогда еще не встречал. Если бы не маленькое окошечко со стеклами, комнату, в которой находился Рыжик, можно было бы принять за чулан, за кладовую, за что угодно, но только не за жилое помещение.

А между тем здесь спали люди. Санька насчитал семнадцать человек. Все они лежали в лохмотьях, грязные, жалкие, где и как попало. Влажная от сырости солома совершенно измочалилась и не шуршала, когда спящие ворочались. Воздух в комнате был нестерпимый. Санька положительно задыхался. Временами ему казалось, что он лежит в каком-то большом мусорном ящике. По ноздреватым каменным стенам трущобы, точно слезы, крупными каплями стекала вода, прячась в соломе, на которой спали люди. Рыжик взглянул на Спирьку.

Тот спал сном праведника, обняв, как родного брата, Ваньку Немца. Санька подивился на приятеля и немного даже подосадовал.

«Спит, и горя ему мало», — подумал Рыжик.

В окошко тем временем все сильнее и ярче проникал свет наступающего утра. Вот поднялась старуха. Ворча и кряхтя, стала она одеваться. Она надела на себя какие-то коричневые лохмотья, а нерасчесанную седую голову покрыла черным платком и вышла из комнаты. Рыжик успел только разглядеть ее крючковатый нос и длинную палку, которую она захватила с собою. Старуха, уходя, не совсем плотно закрыла дверь, и в комнату вместе с яркой полосой света ворвалась струя свежего воздуха.

Санька учащенно задышал, желая побольше набрать в себя чистого воздуха, но из этого ничего не выходило: свежий воздух, проникший через узенькую щель неплотно закрытой двери, быстро растворялся в смрадной атмосфере грязной трущобы, и дышать все-таки было трудно. Тогда Рыжик решил последовать примеру старухи. Осторожно, чтобы никого не разбудить, он поднялся с места и вышел из комнаты. Через минуту он был на дворе и с жадностью вдыхал здоровый весенний воздух. На дворе было тихо и безлюдно; горбатая фигура старухи обогнула длинное здание и вышла из ворот на улицу. Рыжик поднял голову и залюбовался светло-голубым небом, на котором не было ни одного облачка, ни одного пятнышка. Только на востоке небосклон окрашивался не то в розовый, не то в бледно-сиреневый цвет. Близился восход. Только что проснувшиеся птички, свистя и щебеча, весело кружились и трепетали в голубоватом воздухе наступающего утра. Рыжик впервые после долгой зимы увидал ласточек. Острокрылые и белогрудые, они то стрелами вонзались в небесную синь, то вдруг падали вниз и грудью гладили землю. Санька следил за ласточками с любовью и большим интересом. Ему казалось, что они только что прилетели из теплых стран и что, может быть, вчера только они пронеслись через Голодаевку и, может быть, их видели Дуня, панычи и все, кто там живет. Последнее предположение невольно вызвало у Рыжика воспоминания о прошлом, и ему снова сделалось грустно. С тоскливым чувством обвел он глазами обширный двор и задумался. Ему не нравилось здесь. Чем-то таинственным и преступным веяло от этого огороженного двора, от этого до безобразия длинного и низенького здания, в котором живут не то мазурики, не то нищие. Рыжик вспомнил, что Полфунта говорил ему о каком-то Черном море, на берегу которого и стоит город Одесса.

«Но где оно, это море? — спрашивал самого себя Рыжик. — Как к нему подойти? Нет, отсюда надо поскорее убраться. Пойду сейчас разбужу Спирьку, и мы тронемся с ним дальше», — твердо решил Санька и направился к трущобе, в которой ночевал. Но не успел он сделать и двух шагов, как перед ним, точно из земли, вырос громадного роста человек с круглыми серыми глазами. Рыжик, взглянув на этого человека, оцепенел от ужаса. А тот, не трогаясь с места, неподвижным взглядом смотрел на Саньку и этим смертельно пугал мальчика.

Страшнее всего было лицо великана. Крупное и темное, это лицо было рассечено надвое. Красный шрам резкой и глубокой чертой лег от низкого, заросшего жесткими волосами лба до широкого безволосого подбородка. По всей вероятности, человек этот получил когда-то сильный удар по лицу ножом или другим орудием, причем удар пришелся по лбу, носу, губам и подбородку. Вот этот-то шрам главным образом и делал лицо страшным.

— Что, брат, спужался? — тоненьким, почти детским голосом спросил великан.

У Рыжика отлегло от сердца. Слабый голос великана, нисколько не гармонировавший с его мощной фигурой, почему-то сразу успокоил Саньку, и он стал смотреть на него не со страхом, а с любопытством. Большой человек с тонким голосом был одет довольно прилично: на нем была черная пиджачная пара, лакированные сапоги офицерского покроя и круглая мягкая шапочка, надвинутая на затылок. Между прочим, Рыжик успел заметить у незнакомца еще одну особенность: правая рука его, изогнутая в виде косы, все время находилась возле груди, на весу. Санька сейчас же догадался, что великан правой рукой не владеет. У Рыжика даже мелькнула мысль, не есть ли этот субъект тот самый Федька Косоручка, о котором вчера рассказывал Ванька Немец.

— Будет тебе глаза на меня пялить, — тем же тоненьким голоском снова заговорил великан, — лучше скажи, откуда ты взялся.

— Я здесь не один, — счел почему-то нужным заявить Рыжик.

— А с кем ты?

— С товарищем, со Спирькой… Он еще спит…

— Где спит?

— А вон там, с Ванькой Немцем… А ты Федька Косоручка? Да?

— Откуда ты меня знаешь? — удивился великан.

— Знаю уж… — поддразнивая незнакомца, сказал Рыжик, шаловливо склонив к плечу свою рыжую кудрявую голову.

В это время из трущобы выползли на двор Ванька и Спирька.

При виде их Санька совсем оживился.

— Вот и мой товарищ! — воскликнул он и побежал приятелю навстречу.

Спирька и Немец щурили глаза и позевывали.

— Этот страшный — Федька Косоручка? Да? — громко спросил Рыжик у Немца.

— Чего ты орешь?.. Конешно, он… — тихо, но энергично остановил Рыжика Ванька.

Тот живо присмирел. Косоручка подошел к мальчикам.

— Сколько вчера заработал? — коротко спросил он у Немца.

— Нисколько, — по-видимому робея, ответил Ванька.

— Отчего же это «нисколько», голубчик ты мой? — совсем по-детски запищал Федька Косоручка и совершенно неожиданно схватил левой рукой Немца за плечо и, так тряхнул его, что у бедняги чуть душа не выскочила из тела.

Вот тут-то лицо у Косоручки действительно сделалось страшным. Дряблое, желтое и безволосое, оно вдруг налилось кровью, круглые серые глаза остановились, а шрам потемнел и резким, глубоким рубцом обозначился посередине лица. Рыжик и Спирька основательно струсили и уже приготовились было «задать стрекача», как выражался Спирька, но все очень скоро уладилось, и приятели успокоились. Федька выпустил Немца, а тот, крепко выругавшись, стал растирать плечо, которое держал в своей руке Федька, и этим дело ограничилось.

— Где ты их нашел? — как ни в чем не бывало спросил Косоручка, указывая на приятелей.

— Они фартовые ребята, — ответил Немец, все еще глядя на хозяина исподлобья.

— Вот как! — удивился Федька. — Посмотрим, посмотрим, какие вы воры… — обернулся он к приятелям.

В это время обитатели трущоб проснулись и один за другим стали выходить на свежий воздух. Солнце взошло и залило двор ярким золотым светом. Обширный и только что совершенно пустынный двор быстро наполнился народом. Тут были мужчины, женщины, старики и дети. Рыжику показалось, что он снова находится в Незнамове, среди нищих: до того появившаяся толпа напомнила ему обитателей той ночлежки, которую он с Вьюном оставил всего два дня тому назад. Как там, так и здесь, за исключением Косоручки, не было ни одного человека, мало-мальски хорошо одетого. Здесь люди как будто щеголяли грязными лохмотьями и хвастались ими друг перед другом. Физиономии этих людей вполне гармонировали с их костюмами. На каждом шагу попадались здесь субъекты с подбитыми глазами, с опухшими от пьянства лицами и хриплыми голосами. Женщины в этом отношении мало чем отличались от мужчин и поражали своим безобразием. Рыжик увидал, между прочим, и вчерашних знакомых: Мошку Каракуля, косоглазого мальчика, который вчера прибежал на минутку в трактир, Маньку, подругу ее, курносую девочку, и остальных членов вчерашней компании. Мертвый доселе двор ожил. Послышались голоса, крики, брань; заголосила детвора, и заругались бабы. Некоторые из них вытаскивали из квартир постели и разбрасывали их по двору для проветривания. Иные развешивали свои лохмотья на протянутые веревки.

Возле Косоручки собрался кружок мальчиков. Это были всё юные, начинающие воришки, которым Федька преподавал уроки воровства. Один из мальчиков вынес «учителю» табуретку, и урок начался. Косоручка уселся спиной к дому, а лицом к «ученикам».

— Не тот вор, кто ворует, а тот вор, кто попадается, — ораторствовал Косоручка, обращаясь к маленьким оборванцам, слушавшим его с большим вниманием.

— Глянь-кось, что Мошка делает! — шепнул Спирька на ухо Рыжику.

Дело в том, что в то время, когда Федька говорил, Каракуль незаметно подкрался к нему и осторожно запустил два пальца в карман его пиджака. Все видели проделку Мошки, но никто и виду не подавал, что замечает это.

— Вон вчерась, к примеру, — продолжал Косоручка, — Петька и Анютка засыпались. Отчего? Оттого, что ловкости у них не было…

— Тащит, ей-богу, тащит!.. — дрожа от волнения, снова прошептал Спирька, увидев, как Мошка осторожно и тихо стал вытягивать из кармана Косоручки черный кошелек с блестящим медным затвором. Каракуль держал кошелек концами двух пальцев.

— А ловкость, братцы, — продолжал «учитель», — для нашего дела — первая статья… Ежели ты карманник, ты должен пальцы запускать в карман так, чтоб тебе самому не слышно было, а не так, как Мошка…

При последних словах Косоручка быстро повернулся на табуретке и левой рукой так схватил Мошку, что тот, вскрикнув от боли, уронил кошелек на землю.

Свидетели этой сцены разразились дружным хохотом. На бабьем желтом лице «учителя» появилась улыбка.

— Вот чуткий какой!..

— Его не обкрадешь!..

— Что, Мошка, засыпался?..

Восклицания и насмешки сыпались со всех сторон.

— Пойдем, Спиря! Что нам тут делать? — тихо проговорил Рыжик, обращаясь к приятелю.

Но тот до того был заинтересован, что и слушать его не захотел.

— Да погоди, не ной!.. — отмахнулся, точно от комара, Спирька и стал следить за дальнейшими действиями воришек.

На дворе между тем народу становилось меньше. Оборванцы услыхали колокольный звон и отправились «стрелять» на церковные паперти. Остались только воришки да несколько баб с грудными детьми.

Косоручка продолжал урок. С уверенностью истинного знатока разъяснял он «ученикам», как должны они действовать при том или ином случае. Очень долго объяснял он мальчишкам, как надо вынимать стекло из закрытого окна, чтобы никто не услыхал, и как надо пролезать через форточки. Свои объяснения подкреплял он примерами из личной практики. Примеры эти больше всего интересовали слушателей. Потом Косоручка стал говорить о качествах, необходимых каждому «порядочному» вору.

— Хороший и честный вор, — говорил Косоручка, — должен быть осторожным, но не трусом, должен забирать из чужой квартиры все ценное, но не должен быть жадным, потому что жадность губит нашего брата. Вор должен быть честным, и если он «работал» с товарищем, он должен поделиться поровну, а если засыплется, никого не выдавать… А главное — вор должен быть сильным и ловким…

— Вот он сильный… — перебил оратора Ванька Немец, указав на Рыжика. — Он может ведмедя уложить.

— Да неужто? — шутливо воскликнул Косоручка и с улыбкой взглянул на покрасневшего и окончательно смутившегося Рыжика.

Санька мгновенно сделался предметом всеобщего внимания. Любопытные глаза мальчиков, всех цветов и оттенков, внимательно рассматривали Саньку со всех сторон.

— Все это враки… Какая у него сила!.. — послышался чей-то голос.

— Да я, ежели он хочет, один на один с ним пойду! — задорно воскликнул Мошка.

— Ай да Каракуль! Вот молодец! — послышались восклицания.

— Ну, где ему, холере, с таким парнем тягаться! Хвастает, дошлый… — нарочно подзадоривали Мошку некоторые из товарищей.

— Кто, Мошка хвастает?.. Вот уж неправда! — восклицали другие.

Эти возгласы наэлектризовывали Каракуля, и, точно молодой петух, он выступил вперед. Присутствующие предупредительно выстроились полукругом и таким образом заранее очистили место для поединка.

— Ну, иди: я тебя вызываю один на один! — дрожащим, взволнованным голосом проговорил Мошка и стал посередине круга.

Вся его маленькая, тощая фигурка, облаченная в невозможные лохмотья, выражала один сплошной задор. Кулачонки были сжаты, и черные глаза сверкали, как две искорки. «А ну-ка, выходи!» — казалось, говорили его откинутая немного назад фигурка и задорно поднятая, черная как смоль мелкокудрая голова.

Рыжик струсил и попятился назад, что немедленно вызвало среди присутствующих насмешки и остроты.

— Вот так силач!.. Мошки испугался!.. — закричали одни.

— Ведмедя уложить может, а Мошки струсил.

— Ишь, попятился-то, что твой рак.

По мере того как Рыжик отступал, Каракуль становился смелее и задорнее.

— Чего отступаешь? — сверкая глазами и крепко сжимая кулачонки, выкрикивал Мошка. — Мы, брат, раков видали, нечего нам их представлять.

Каракуль положительно наскакивал на смущенного и растерявшегося Рыжика. Санька совсем не Мошки боялся, а его пугала вся эта толпа оборвышей, для которой Каракуль был свой человек, а он чужой. Спирька испытывал почти то же самое, что и Рыжик, и уже неоднократно упрекал себя, зачем он вчера похвастал силой приятеля. Его разбирало зло на Мошку.

«Я б тебе, черномазому, наклал бы по первое число, ежели б ты попался мне в другом месте», — мысленно говорил Спирька Мошке и невольно сжимал кулаки и крепко стискивал зубы.

Федька Косоручка не принимал во всей этой сцене никакого участия. Он только улыбался и, по-видимому, с наслаждением следил за всеми действиями Мошки и Рыжика.

А Каракуль между тем совсем уже близко пододвинулся к Рыжику и кулаками почти дотрагивался до лица противника.

— Отстань!.. Я не хочу драться… — бледный и чрезвычайно взволнованный, твердил Рыжик, тихо отступая.

— Начинай, Мошка! Чего смотреть на него! — послышался чей-то голос.

Каракуль сейчас же исполнил приказание и кулаком ударил Рыжика в глаз. Санька вскрикнул от боли, обеими руками закрыл лицо и опустился на корточки. Мошка торжествовал. Подбоченившись, он встал посередине круга, выставил вперед одну ногу, обутую в старую калошу, и обвел присутствующих победоносным взглядом. Но в эту секунду к Мошке подскочил Спирька и так ударил его в ухо, что тот закружился, как волчок, и упал на землю.

— Это не по правилу… Он сзади подскочил…

— Его за это проучить надо…

На Спирьку сразу напало несколько человек. На него, как горох, посыпались удары. Произошла свалка. Спирька не выдержал и начал кричать. Вот тут-то Рыжик и стал действовать. Придя в себя после полученного им удара, он со свежим синяком под глазом ринулся в драку.

— Я вам теперь покажу… — процедил сквозь зубы Санька и, как тигр, набросился на толпу.

Безумная злоба кипела у него в груди, он не помнил себя от негодования. Жгучее чувство обиды удвоило его энергию и силы. От каждого его удара кто-нибудь да падал. Шапка слетела с головы, и рыжие кудри Саньки упали на его возбужденное и раскрасневшееся лицо.

— А у нас вот как дерутся… — задыхаясь от волнения, говорил он, нанося удары направо и налево. — Вот как у нас дерутся… — повторял он, не переставая действовать кулаками.

Спирька почувствовал, что Рыжик разошелся вовсю, и также напряг энергию. Воришки не ожидали такого отчаянного и смелого нападения со стороны Рыжика и невольно растерялись. Некоторые даже до того струсили, что позорно бежали.

Федька Косоручка, наблюдая за тем, как враги Рыжика падали от каждого его удара, заливался мелким, едва слышным смехом, от которого дряблое, желтое лицо его ширилось, морщинилось, а шрам темнел и становился кровавым.

Минут через пять драка прекратилась. Рыжик и Спирька вышли победителями. Больше всех досталось Немцу и Мошке. Последний сидел на земле, подле Косоручки, и тихо всхлипывал, закрыв лицо руками.

— Молодцы, ребята! — похвалил приятелей Федька. — А ты, Рыжик, совсем молодец… Из тебя толк выйдет… Вот тебе за это…

Косоручка, к великому изумлению остальных мальчиков, подал Рыжику целый рубль.

Спустя немного Рыжик и Спирька в сопровождении вчерашней компании отправились в трактир пить чай. Мошка шел рядом с Рыжиком. Он теперь искренне уважал его и не питал к нему ни малейшей злобы.

 

X

Новый учитель

Прошел месяц. Все это время Рыжик жил будто в тумане. Новая жизнь, новые люди и новые ощущения совершенно овладели им, и, помимо воли, Санька пошел не по тому пути, по которому ему хотелось. Неоднократно намеревался он уйти из Одессы, но каждый раз Спирька умел уговорить его, и он оставался. Так прошла пасха, и наступил май, теплый, благоухающий и цветущий.

Санька пользовался полной свободой и мог уходить куда и когда угодно. В продолжение месяца он успел отлично ознакомиться со всем городом, так как с утра до вечера бродил по улицам. Один раз совершенно неожиданно забрел он на Приморский бульвар и впервые увидал море. Трудно передать, что сделалось с Рыжиком, когда перед его взором расстелилась необъятная сверкающая равнина моря. Санька стоял подле памятника Ришелье, на первой ступени гигантской каменной лестницы. Он находился в самом лучшем и красивейшем уголке Одессы, но это его мало трогало. Он не обратил почти никакого внимания на прекрасный бульвар, на памятник и на колоссальную знаменитую лестницу. Море, живое, огромное и трепещущее, поглотило все его внимание. При взгляде на него Рыжиком овладел восторг. Его бесконечная даль и свободная ширь пришлись по душе маленькому бродяге. Он решил сойти вниз, к самому морю, чтобы хоть рукой дотронуться до его гигантского темно-синего тела.

…С того дня Санька подружился с морем. Каждый день приходил он к нему и рассказывал ему о своих печалях и радостях. Рыжик полюбил море ревнивой, горячей любовью, и поэтому он избегал шумных, хлопотливых и многолюдных пристаней и гаваней, а выбрал себе за Ланжероновской дачей укромное местечко и оттуда беспрепятственно им любовался.

Больше всего Рыжика увлекала синяя даль, где небо сливалось с морем. Напрасно старался он взглядом пронзить ее насквозь и увидать, что делается там, за горизонтом: при каждой такой попытке взор его таял в бесконечном пространстве, а глазам становилось больно. Тогда Санька принимался мечтать, выдумывать, и фантазия услужливо рисовала ему дивные картины жизни, которой живут неземные существа по ту сторону горизонта. В такие минуты душа Рыжика рвалась вперед, и он всеми мыслями стремился в заманчивую даль.

Каждый день море казалось Саньке иным, каждый день он находил в нем новые прелести, новые красоты. Пробежит ли тень птицы или облачка над водною гладью, беспокойный ли ветер пронесется и море, вздрогнув, нахмурится, солнце ли упадет и золото заката обильной червонной массой разольется по синим волнам, пока море не проглотит самое солнце, — Рыжик все замечал и всем любовался.

Санька стал понимать голос и язык моря; так, по крайней мере, ему казалось. Когда море бывало покойно, оно нежным голосом, похожим на голос лесного ручейка, что-то рассказывало своему маленькому слушателю, а он, устремив мечтательный взгляд на гладкую его поверхность, с наслаждением слушал его тихие, кроткие речи. В такие минуты Рыжик и сам таинственным шепотом передавал морю свои самые сокровенные думы и желания. Никто их не слышал, никому до них дела не было, только ветер иногда подкрадывался внезапно, схватывал два-три слова и тут же, ослабевая, ронял их в море.

Однажды Рыжик пришел к морю и не узнал своего друга. Еще недавно кроткое и ласковое, оно было чрезвычайно взволнованно. Рыжик остановился, боясь подойти к самому берегу. Солнца не было. Серым тяжелым покровом опустилось небо над взволнованной поверхностью. Море кричало, пенилось и вышвыривало на берег огромные седые волны. Волны, падая в объятия береговых камней, с отчаянными воплями умирали, разбиваясь вдребезги. Полное дикого озлобления, море подпрыгивало и раскачивалось, точно хотело выпасть из своего глубокого ложа и проглотить и затопить все, что попадается на пути. Вокруг пристаней тысячи кораблей и пароходов в смертельной панике метались и бились о берег. Казалось, что море задумало сбросить со своих плеч все эти суда, всю эту тяжесть… Рыжик долго смотрел, как грозное море выражало свой гнев, и волнение моря передавалось ему.

— Так им и надо!.. — злобно проронил Рыжик, сам не зная, к кому должны относиться его слова. — Так им и надо! — Взволнованный, он ушел домой.

А на другой день море как ни в чем не бывало встретило его обычной лаской и кротким, тихим журчаньем. И снова Рыжик начал мечтать, слушая волшебные сказки моря.

Совсем иную жизнь вел в это время Спирька. Он весь ушел в интересы воровской шайки, среди которой он сразу занял видное положение. Дни и ночи проводил Спирька с новыми друзьями в трактире, где пил водку, курил папиросы и обдумывал план грандиозной кражи, совершить которую ему страстно хотелось. С Рыжиком он видался только ночью, в трущобе Косоручки. Отношения приятелей с каждым днем становились холодней. Спирька был рад, когда Рыжика не было возле него, потому что Рыжик являлся живым укором для его не совсем еще уснувшей совести. Бывали минуты, когда Вьюн желал совершенно развязаться с Санькой, но что-то его удерживало. Вообще Рыжик пришелся не ко двору ворам, и удивительно было, что его терпел Федька Косоручка, который не любил праздных, бесполезных помощников. Но, по всей вероятности, у Косоручки насчет Саньки был какой-то план, иначе он не стал бы его содержать. Санька иногда тяготился дармоедством, как он сам назвал свое существование в Одессе, и нередко просил у Косоручки дела, на что хозяин каждый раз отвечал одной и той же фразой: «Погоди, хлопчик, дело будет». И Рыжик в ожидании будущего дела уходил к морю.

А Спирька тем временем не зевал и мало-помалу начал действовать. Один раз он с Ванькой Немцем украл два тюка овечьей шерсти. Федька дал им за это десять рублей. Спирька в тот же день напился до того, что чуть было не умер. Насилу отходили. В другой раз он стащил у торговки корзину с галантерейным товаром. Воришки стали смотреть на него с завистью и почтением. Косоручка часто ставил его в пример другим ученикам и предсказывал Вьюну завидную будущность.

В то время как Рыжик любовался морем и уносился мечтами в неведомый мир, Спирька все ближе сходился с ворами. Слабый огонек добра совершенно угасал в сознании отверженного мальчика. Спирька узнал, что ученики Федьки — ничего не стоящие мелкие базарные воришки и что в Одессе имеются воры, которые живут по-барски, одеваются с неслыханной роскошью и богаты, как князья. Некоторых из них он сам видел. Один раз вечером подкатил на лихаче к их трущобе какой-то молодой барин в цилиндре и с сигарой в зубах. Он что-то шепнул Косоручке и тотчас укатил обратно. Образ этого изящного господина прочно запечатлелся в его памяти. От товарищей Спирька узнал, что барина этого зовут Колька Англичанин, что он железнодорожный вор и что всего два года тому назад он «засыпался» и его били смертным боем. Затем Спирька удостоился видеть королеву карманных воров — Соньку Золотую Ручку. Разодетая в шелк и брильянты, она в карете подъехала к трущобам Косоручки, забрала с собою Мошку Каракуля и уехала. С тех пор Спирька Мошки не видел.

Спирьке страстно захотелось сделаться хотя бы таким вором, каким был Ленька Фомкач. Этот вор среди «фартовых ребят» пользовался огромной популярностью. Фомкач был ловкий, красивый и смелый парень лет двадцати двух. Одевался он по-русски, но с таким шиком и роскошью, что все ему завидовали. Первый раз Спирька увидал Леньку Фомкача в одном из трактиров, где он прокучивал «заработанные» деньги. Фомкач был одет в шелковую косоворотку малинового цвета, в бархатные шаровары и в лакированные сапоги. Он ежеминутно приказывал заводить машину и за каждую песню кидал в лицо машиниста скомканную кредитную бумажку. Спирька глаз не спускал с раскутившегося вора и мучительно завидовал ему.

А через два дня этого самого Леньку привезли под вечер к Косоручке избитого, окровавленного, в одном белье. Но от этого его значение ничуть не умалилось, так как воры привыкли к подобным превращениям.

Фомкач проболел недели две и стал поправляться. Когда он совсем выздоровел, Косоручка одел его и дал ему возможность снова приняться за свое дело. Ленька ушел, и два дня о нем не было ни слуху ни духу, как вдруг на третий день, под вечер, явился он с каким-то серьезным делом к Федьке. Рыжик, Спирька, Немец и прочая мелкота были уже дома и лежали на дворе, под открытым небом, намереваясь заснуть. Появление Фомкача заинтересовало мальчишек.

— Наверно, хорошее дело нашел, — прошептал Спирька.

— Уж Фомкач даром не прибежит… Не таковский! — подтвердил Немец.

Один только Рыжик отнесся к появлению Леньки совершенно безразлично. Он в это время думал о том, как бы снова пуститься в путь и как бы сделать так, чтобы и Спирька с ним пошел.

— Что-то долго совет держат, — снова промолвил Немец.

Но не успел он кончить, как из комнаты вышли Косоручка и Фомкач.

— Ну, ребята, поднимайтесь! Дело есть, — проговорил Федька.

Все мальчики, сколько их было, как один человек, поднялись на ноги.

— Не все, не все пойдете, — сказал Косоручка. — Пойдут Спирька, Рыжик и Немец…

— А я? — послышался чей-то робкий голос.

— А я? — протянул еще кто-то.

— В другой раз, а теперь спите, — сказал Косоручка и направился к себе.

А Фомкач, Рыжик, Спирька и Немец молча перелезли через забор и быстро зашагали по направлению к городу.

Когда они прошли Базарную площадь, Ленька остановился и проговорил:

— Ребята, я пойду вперед, а вы идите за мной; только держитесь подальше, будто меня не знаете…

После этого они снова пустились в путь. Спирьке было и страшно и приятно в одно и то же время. Наконец-то его мечта сбылась и он идет на серьезное дело… Только какое это дело? Кого и как они будут обкрадывать?.. Вопросы эти назойливо лезли ему в голову и не давали покоя. Несмотря на теплый вечер, Спирьку лихорадило. Он всеми силами старался удерживать дрожь, пробегавшую по его телу, дабы спутники не заметили и не подумали, что он трусит.

Рыжик также заинтересовался предстоящим делом и чего-то боялся. Он смутно знал, что воровать нельзя, что за это наказывают; но не наказания он боялся, а чего-то другого. При мысли о том, что он сегодня у кого-то что-то отнимет, что тот, кого он обкрадет, будет страдать, плакать, ему становилось жутко и нехорошо. В Саньке, попросту говоря, еще бодрствовала совесть. Она-то и хозяйничала в его маленьком сердце и заставляла его прислушиваться к ее укорам.

Через час на углу одной из главных многолюдных улиц Одессы компания остановилась. Ленька Фомкач зорко осмотрелся, а затем обратился к своим спутникам:

— Ребята, вы видите большой серый дом, что насупротив нас?

— Видим, — ответил за всех Спирька.

— И ворота видите?

— Видим.

— Ну, так слушайте!.. — Фомкач принял веселый, беспечный вид, будто он случайно встретился с мальчишками, и заговорил так, что проходившей мимо публике в голову не могло прийти, что это злоумышленники. — На углу, — улыбаясь во весь рот, продолжал Фомкач, — стоит городовой, а у ворот — дворник, а потому вы должны войти во двор того серого дома по одному, а не все разом. Двор там большой, длинный, и много лестниц имеется… Пройдете середину двора и меня подождите, я вас там спрячу… Ну, идите, а там, на месте, я вам все растолкую… Хозяину кланяйтесь! — нарочно крикнул Ленька, снял шапку, поклонился и пошел в противоположную сторону.

Воришки приступили к исполнению приказания. Первым перешел улицу, а затем вошел в ворота указанного дома Спирька, за ним сейчас же последовал Рыжик. Последним вошел Ванька Немец.

Двор, о котором говорил Фомкач, был таких огромных размеров, так густо заселен, что его можно было принять за небольшой городок. Со всех сторон был он застроен высокими каменными корпусами. Кого-кого только не было на этом дворе! Медники, водопроводчики, кузнецы, сапожники стучали молотками; из коробочной мастерской доносились резкие, визгливые голоса поющих мастеров; детвора, точно червяки, копошилась на дворе, присоединяя к общему шуму, стукотне, гаму и свои голоса.

На дворе было душно, жарко и тесно. Сотни окон в каменных корпусах были настежь открыты. На верхних этажах ярким пламенем отражался на стеклах солнечный закат, а внизу уже реяли сумерки.

На вновь явившуюся компанию никто не обратил внимания. Воришки затерялись в этом многолюдий, как щепки в дремучем лесу. Они смело могли здесь разговаривать о чем угодно — их никто бы не подслушивал, ими никто бы не заинтересовался.

— Вот так ярмарка! — воскликнул Рыжик, который не мог равнодушно видеть толпы.

— Здесь поработать можно… — проговорил Немец, с видом знатока осматривая двор и его постройки.

Вскоре явился и Фомкач.

— Ну, ребята, не зевайте, за мной идите! — бросил он на ходу и прошел мимо.

Шайка немедленно последовала за ним. Пройдя несколько сажен, Ленька завернул в один из черных ходов и шмыгнул под каменную грязную лестницу. Там он открыл небольшую деревянную дверцу и втолкнул подбежавших помощников в какой-то темный чулан.

— Вот здесь будет ваше место, — шепотом проговорил Ленька, закрывая дверь. — Садитесь, тут мешки лежат… Ну, теперь слушайте: вы будете здесь сидеть, пока все не утихнет. Я вчера тут всю ночь пробыл… Вы не бойтесь: сюда никто не придет… Здесь чулан для угля. А квартира от этого чулана теперь пустует… Горбатиха все разведала…

В это время мимо чулана проходил кто-то, и Фомкач умолк.

«Вот она какая!..» — подумал о Горбатихе Рыжик. Он знал ее. Это была мать Косоручки, та самая старуха, которая так испугала его, когда он со Спирькой в первый раз ее увидел.

— Здесь я просверлил дырку, — снова начал Ленька, когда шаги утихли. — Когда посмотрите в нее, увидите окна, что насупротив. Вот эти-то окна нам и нужны. Живет там управляющий, богатейший человек… Золота, серебра и денег — не сосчитать… Все наше будет, ежели не струсите…

Голос его дрогнул. Ленька как будто поперхнулся. По-видимому, и он сильно волновался. Про его помощников и говорить нечего — они дрожали, как остриженные овцы, выгнанные на холод.

— И вот это, братцы, как утихнет все и как огонь потухнет в окнах, тогда вы еще часик подождите, а там вылезайте. Один из вас ворота откроет. Они не на замок, а засовом запираются… Ну, знаете, как будто дышло просовывается…

— Я знаю… Я отопру… — стиснув зубы, чтобы не стучали, вызвался Спирька.

— Вот молодец!.. А теперь слушайте дальше… Я по улице расставлю дозорных и буду гулять всю ночь… Как только ворота кто из вас откроет, пусть выйдет и громко кашлянет раза два. Бояться нечего, потому ни городового, никого не будет. А я, как приду, окно выставлю и вас впущу в квартиру, а потом и сам войду… Вот и все… Ну, а теперь я пойду… Сидите смирно, не дрейфьте и не спите. Боже упаси, ежели уснете: все дело пропадет!.. Смотрите же, ребята, это ваша первая кража, не подкачайте!.. Ну, я пошел…

Тихо и осторожно открыл Фомкач дверцу и вышел из чулана.

 

XI

На месте преступления

— Теперь, кажись, можно… — прошептал Спирька, мучительно волнуясь.

На дворе давно уже царила тишина. Ни топота ног по лестнице, ни разговоров не было слышно. Все вокруг онемело, уснуло и притихло. Не так давно сидевшие в чулане злоумышленники через просверленную Фомкачем дырочку увидели, как в окнах, что напротив, потух огонь. Это заставило еще сильнее заволноваться Спирьку.

— Я пойду… — повторил он и решительно поднялся с места.

Рыжик и Немец не раз пробовали вздремнуть, но каждый раз их будил наэлектризованный Спирька. Разбудил он их и теперь. Волей-неволей последовали они за ним. Когда воришки вышли во двор, где-то протяжно и слабо прокричал гудок.

— Уже не рано, — прошептал Немец, прижавшись к стене, — фабрики гудят…

— Это не фабрики, а пароход, — заметил Рыжик.

Ночь была «фартовая», как говорят воры, то есть счастливая, потому что было темно и ненастно.

Спирька первый вышел во двор. Но едва только он очутился на вольном воздухе, как до его слуха явственно донеслись какие-то странные звуки. В смертельном страхе припал он спиной к мокрой каменной стене дома и замер на месте. Только тогда, когда к нему подошли товарищи, он догадался, что его испугало монотонное позвякиванье дождевой воды, что тонкими струями стекала из водосточных труб на плоские камни. А потом уже раздался упомянутый гудок, вызвавший замечание со стороны Немца и возражение Рыжика.

Все три приятеля стояли у стены и тряслись, как щенки на морозе. Их съежившиеся фигуры едва заметными темными пятнами выступали на сером фоне каменной стены.

— Что ж ты к воротам не идешь? — едва слышно прошептал Немец.

Спирька вздрогнул, точно на него брызнули холодной водой. Вьюн понял, что слова Немца относятся к нему, и после минутного колебания он на цыпочках не пошел, а поплыл к воротам.

А дождик все накрапывал, и вода звенела, падая на камни. Спирька подошел к воротам, отдернул засов и открыл калитку. Железные петли заскрипели и застонали. Спирька высоко поднял ногу и осторожно стал перелезать через высокую перекладину калитки. Когда он перелезал, ему почудилось, что позади него кто-то ходит, и он оглянулся. В нескольких шагах от него промелькнуло что-то большое, темное и сейчас же скрылось во мраке ночи. Спирька замер от ужаса. Холодный пот выступил у него на лбу, и сердце перестало биться. Ему показалось, что это промелькнул человек и что этот человек сейчас схватит его, и тогда он погиб. Но прошла минута, тишина никем больше не нарушалась, и Спирька немного успокоился, пришел в себя. Вспомнив наставление Леньки, он отошел на середину тротуара и громко кашлянул. В то же мгновение на другой стороне улицы появилась человеческая фигура, быстро направившаяся к Спирьке. Вьюн знал, что это был Фомкач, но тем не менее, пока Ленька подошел к нему, у него от одного только сомнения, действительно ли это Фомкач, ноги подкосились и кровь бросилась в голову.

— Что так поздно? — прошептал Ленька.

— Недавно только огни погасли, — тем же шепотом отвечал Вьюн.

— А во дворе все ладно?.. Никого не видали?..

— Кажись, никого.

— Ну хорошо! Идем!..

Спустя немного вся шайка стояла перед каменным корпусом, под одним из окон первого этажа.

— Теперь, ребята, не дышите, — едва слышно проговорил Ленька и принялся за дело.

Из кармана он достал длинный, заостренный на конце гвоздь и подошел к самому окну. Сначала он приложил лицо к стеклу и внимательно стал всматриваться, но в квартире было темно, и Фомкач ничего не мог разглядеть. Потом он ощупал угол окна, приложил к стеклу гвоздь и слегка придавил его. Раздался тихий звук, похожий на тот, когда лопается стакан или ламповое стекло. Звук был настолько слаб, что его уловило только чуткое ухо Фомкача. Остальные члены шайки ничего не слыхали. Ленька провел ладонью по стеклу и остался доволен: стекло растрескалось на множество частей. Теперь оставалось самое трудное: вынуть все кусочки и очистить переплет окошка от стекла.

Желая удостовериться, все ли на дворе обстоит благополучно, Ленька отпрянул от окна и на цыпочках, слегка подпрыгивая, прошелся немного взад и вперед, а затем снова вернулся к окну. Неожиданное движение Фомкача, когда он отпрянул от окна, до того испугало его помощников, что они так на месте и присели. Но Ленька жестами успокоил их и приказал им быть немыми. После этого он снова принялся за дело, которое требовало большого умения и опытности. С необычайной ловкостью и осторожностью он вытащил первый осколок стекла и, держа его в обеих руках, как какое-нибудь сокровище, тихо положил его возле стены. То же самое проделал он со вторым, третьим, четвертым осколком, пока квадратный переплет рамы совершенно не очистился от стекла. Все действия Леньки были до того плавны и бесшумны, что помощники его, стоявшие тут же, ничего не слышали.

Когда стекло было вынуто, Фомкач еще раз осмотрелся и, убедившись, что никого нет, стал снимать сапоги, приказав и помощникам сделать то же самое. Те беспрекословно повиновались.

— Кто из вас ловчее? — чуть дыша, спросил Ленька, обращаясь к ребятам.

— Я, — первым откликнулся Спирька.

С ним творилось что-то непонятное. Он сильно трусил, нервничал, волновался и в то же время, сгорая от нетерпения, готов был везде и всюду быть первым.

— Ну, слушай же, — подошел к нему вплотную Фомкач, — ты влезешь, отдернешь верхний шпингалет и откроешь окно. Мы тогда все войдем в квартиру.

Спирька, со свойственной ему торопливостью, подошел к окну и просунул голову в освобожденное от стекла отверстие. Из квартиры на него пахнуло теплом.

— Лезешь? — тихо спросил у него Ленька.

— Конечно, — ответил Спирька.

Тогда Фомкач схватил его за ноги и почти насильно протиснул через оконное отверстие.

Через минуту Спирька, находясь уже в квартире, встал на подоконник, спустил задвижку и открыл окно. Рыжик и Немец сейчас же перелезли к Спирьке. Последним стал подниматься Фомкач. Когда половина его туловища лежала уже на подоконнике, Леньке, как перед тем Спирьке, почудилось, что кто-то ходит позади него. Фомкач оглянулся и вперил в темное пространство широко раскрытые глаза, как бы желая взглядом разорвать черную пелену ночи, но он ничего не увидал и успокоился.

Фомкач первым делом, как только перелез через окно, зажег серную спичку. Трепетный огонек осветил большую с двумя окнами комнату — не то кабинет, не то контору.

Рыжику прежде всего бросился в глаза огромный письменный стол со множеством интересных и блестящих предметов. Но не успел он их хорошенько разглядеть, как спичка в руках Фомкача потухла и густой мрак ночи поглотил все вещи. Но вот Фомкач зажег вторую спичку, и Рыжик явственно разглядел на краю стола бронзовую фигурку собачки, под которой лежали какие-то бумаги. Санька подскочил к столу, схватил золотую, как он думал, собачку и спрятал ее в карман.

С этого момента Рыжик как будто переродился. Апатичное состояние, в котором он все время находился, сменилось вдруг необычайным оживлением. Санькой овладела неслыханная жадность, жадность вора. Похитив одну вещь, ему захотелось забрать все, что было на письменном столе, и даже самый стол. Весь охваченный воровским азартом, Рыжик бросился к столу с явным намерением стащить все, что глаза увидят, но Ленька его остановил.

— Погоди здесь работать, — сказал он ему, — дай прежде шторы спустить.

С этими словами Фомкач подошел к окнам и опустил шторы. В комнате сделалось совершенно темно. Тогда Ленька зажег одну из двух свечей, стоявших на письменном столе в красивых подсвечниках перед большим бронзовым письменным прибором. При свете огня обстановка кабинета выступила довольно ясно.

Не бог весть какая это была обстановка, но Рыжику и Спирьке казалось, что они попали в царский дворец. Ничего подобного они во всей своей жизни не видали. Даже квартира панычей, от которой Рыжик когда-то был в таком восторге, побледнела в сравнении с кабинетом, в который он проник как вор. Больше всего Рыжика соблазнял стол, на котором была масса безделушек. Как только Фомкач зажег свечу, Санька с каким-то остервенением принялся за грабеж. Лихорадочно трясущимися руками хватал он карандаши, бронзовые крышки от чернильниц, перочинные ножи и другие мелкие вещи, набивая ими карманы и пряча их за пазуху. Глаза его сверкали фосфорическим блеском. Он тяжело дышал и был возбужден до крайней степени. В таком точно состоянии находился и Спирька. Оба приятеля чуть было не подрались у стола из-за коробки перьев — до того они забылись и вошли в азарт. А Фомкач, от которого почему-то ни на шаг не отступал Немец, возился около несгораемого денежного шкафа, привинченного к стене. Однако Фомкач вскоре должен был убедиться, что из-за отсутствия необходимых инструментов ничего со шкафом не сделать, и он, махнув на это дело рукой, подошел к письменному столу, около которого «работали» Рыжик и Спирька. За Фомкачом, точно тень, последовал и Ванька Немец.

— Бросьте! Что вы делаете! — зашипел на приятелей Фомкач, увидав, с какой жадной торопливостью они «очищали» стол.

— Работаем, вот что!.. — забыв всякую осторожность, почти крикнул Санька, скосив глаза.

— Тсс… рыжий дьявол!.. — заскрипел зубами Ленька и оттащил Рыжика от стола.

Но тот напряг свои силы, вырвался из рук Фомкача и, подбежав к письменному столу, почти лег на него.

— Это мое… Я первый увидал!.. — задыхаясь от волнения и силясь руками обнять весь стол, твердил Санька.

Он был неузнаваем. Лицо его, широкое и курносое, было выпачкано в чернилах, которые он пролил, когда грабил стол. Шапки на нем не было: он еще в чулане потерял ее. Рыжие кудри разлохматились и при свете трепетно горевшей свечи отливали червонным золотом. Широко раскрытые глаза его казались совершенно черными. Они были полны огня, тревоги и решимости.

— Никому не дам… Я первый… Мое это… — точно в бреду повторял Рыжик, наваливаясь на стол.

Фомкач побледнел от ярости и страха.

— Да ты что же это, щенок паршивый, делаешь? — сквозь зубы процедил Ленька и схватил Рыжика за плечи. — Аль засыпать хочешь нас?.. Так я, брат, тюрьмы не боюсь… А вот тебя…

Фомкач не договорил: ему послышалось, что щелкнул замок в одной из дверей кабинета, и он осекся на полуслове. Услыхали щелканье замка и остальные воришки. Одно мгновение — и все они стояли у открытого окна, готовые при малейшей опасности выскочить вон из кабинета. Прошла минута жуткого, мучительного ожидания. Но кругом было мертвенно тихо. Дождь перестал. Слышно было, как стекали последние капли дождя и как они все реже и реже позвякивали, падая на камни. Из соседней комнаты до слуха притаившихся воров доносилось равномерное и солидное тиканье больших, как можно было догадаться, часов.

Прошло еще несколько минут, Рыжик, Спирька и Немец все еще не могли прийти в себя от страха и с ужасом поглядывали на ту дверь, у которой, как им всем показалось, щелкнул замок. Один только Фомкач очень скоро успокоился и решил продолжать «дело». Ему нужно было проникнуть в другие комнаты. Он помнил наставления Горбатихи, которая главным образом указывала на столовую и на спальню. По ее словам, в столовой должен был находиться буфет, полный серебра, а в спальне на туалетном столике — шкатулка с драгоценностями. В кабинете было две двери: одна напротив окон, другая направо, неподалеку от письменного стола. Обе двери, по уверениям Горбатихи, никогда не запирались на замок. Фомкач решил сначала проникнуть в столовую, как в менее опасную комнату. Окончательно успокоившись, он направился к двери, что находилась напротив окон, полагая, что она ведет в столовую.

Рыжик в первый раз увидел, как ночные воры ходят по комнатам. Фомкач, шествуя к дверям, высоко поднимал босые ноги и балансировал туловищем и руками, точно канатоходец. Ступал он всей пятой, боясь встать на цыпочки, чтобы не хрустнули как-нибудь суставы в больших пальцах.

Но вот Ленька достиг двери. Тихо и осторожно нажал он медную ручку и, затаив дыхание, постепенно стал налегать на дверь. Но напрасно: дверь не открывалась. Не могло быть сомнения, что дверь была заперта на замок. Обстоятельство это сильно обеспокоило и даже испугало Фомкача. «Стало быть, замок давеча щелкнул неспроста», — промелькнула у него мысль, и он решил попробовать другую дверь. «Ежели и та заперта, надо, значит, удирать, покуда время есть», — подумал Фомкач и повернул направо.

К великой радости Леньки, вторая дверь была не заперта и вела прямо в столовую. Зоркие глаза опытного вора сразу увидали большой темный буфет, который выделялся своими огромными размерами. Оставив дверь в столовую открытой, Фомкач вернулся к своим помощникам. По дороге он потушил свечу. В кабинет сквозь неплотно задернутые шторы проникали сумерки приближавшегося рассвета.

— Братцы, — заговорил тихим шепотом Фомкач, — уже не рано… Скоро, гляди, светать зачнет… До шкатулки не добраться, а столовая — вот она… Заберем покуда серебро, а там касательно шкатулки поглядим опосля… Ты, Спирька, оставайся здесь… Ежели что заприметишь, сейчас знать дай… А мы с Ванькой да Рыжиком пойдем в столовую работать…

Спирька остался в кабинете возле окна, а остальные все отправились в столовую.

Рыжик, подражая Фомкачу, шагал так, будто пол был усеян колючим щебнем или стеклом.

Время между тем шло, и с каждой минутой становилось светлее. Яснее стали обрисовываться предметы. Только теперь Рыжик увидал всю обстановку кабинета. Громадный кожаный диван с высокой спинкой, два кресла, шкаф с книгами и тяжелые стулья темными выпуклыми пятнами выступали на фоне светлых обоев.

В столовой было еще светлее, так как мебели здесь было меньше, а окон больше. Фомкач, видя, что времени осталось совсем мало, заторопился и прибавил шагу. С буфетом возился он недолго. Железной отмычкой он живо открыл все дверцы и стал вытаскивать сначала салфетки да скатерти, а потом уже ложки, ножи, вилки и другие ценные серебряные вещи… Помогали ему Ванька и Рыжик. Каждую металлическую вещь они должны были обернуть в салфетку, чтобы они не ударялись друг о друга. На этот раз Рыжик действовал не совсем охотно и ежеминутно спрашивал у Леньки: «Еще не все?», на что тот каждый раз отвечал сердитым, угрожающим жестом. Рыжика мало интересовали ложки и вилки, хотя они и были серебряные. Его больше всего занимали те блестящие бронзовые безделушки, которые он стащил со стола. Этими безделушками были набиты его карманы и пазуха. Саньке хотелось скорее уйти отсюда и на свободе хорошенько разглядеть добычу.

— Вот и все… — прошептал Фомкач, взвалил себе на плечи узел и быстро направился к кабинету.

Рыжик, а за ним и Немец последовали за своим старшим. Но не успели они дойти до дверей, как вдруг среди мертвой тишины раздался отчаянный крик Спирьки, и вслед за тем послышался топот ног, мужские голоса и хлопанье дверьми. У Фомкача ноги подкосились, а из рук выскользнул узел и упал с глухим звоном на пол. Рыжика охватил ужас. Трепеща всем телом, он с лихорадочной торопливостью стал выгружать карманы и выбрасывать вон все похищенные им вещи. Он теперь не только ими не дорожил, но все они были ему противны. Каждая вещь усиливала ощущение ужаса.

— Вот они где, мазурики! — раздался вдруг чей-то сильный, грубый голос.

В столовую вбежали люди, здоровые, бородатые, не то дворники, не то мастеровые.

— Ага, голубчики, поймались!.. — радостно воскликнул первый из них, рослый, широкоплечий детина с зажженной свечой в руке. — Павел Антипыч, пожалте — все здеся… Как будто в тенета голубки попалися!..

Фомкач со всех ног бросился было в кабинет, рассчитывая там выскочить из окна, но не тут-то было: в кабинете уже были люди, которые держали Спирьку…

Через несколько минут вся шайка была на дворе. Воров окружили дворники, рабочие и добровольцы-конвойные. Рассвет был близок. Небо очистилось от туч, и день обещал быть солнечным.

— Эй, что там такое? — крикнула какая-то заспанная физиономия, высунувшись из окна третьего этажа.

— Воров поймали! — охотно отвечал тот самый широкоплечий парень, который раньше всех вбежал в столовую.

Он, по-видимому, испытывал огромное удовольствие от сознания, что воры пойманы. Крупное скуластое лицо его расплылось от улыбки. Он крепко держал Рыжика за руку и, часто наклоняясь к нему, радостно повторял одну и ту же фразу: «Что, голубчики, пыймали вас?..» При этом выражение лица у него было такое, точно он сообщал мальчику великую радостную весть.

Двор стал просыпаться. То и дело раскрывались окна, высовывались любопытные лица, и со всех сторон сыпались вопросы:

— Что случилось?..

— Где поймали?.. Кого поймали?..

— Каких мазуриков?.. А, вот они где!..

— Бей их!..

Все эти восклицания ясно и отчетливо улавливал Рыжик, но понять, вникнуть в смысл этих отрывистых фраз и слов он не был в состоянии. В голове у него стоял беспрерывный звон, а перед глазами сверкали какие-то блестящие, огненные круги. Здравый смысл совершенно оставил его, и он до того растерялся, что не мог точно сообразить, где он и что с ним случилось. Все происходившее вокруг него казалось ему сном, а мгновениями он даже был уверен, что все случившееся к нему лично не относится и что он является здесь посторонним зрителем. И на широком смертельно бледном лице его появилась бессмысленная и жалкая улыбка. Пришел в себя Рыжик только тогда, когда кто-то крикнул: «Бей их!» — и вслед за этим раздался отчаянный вопль Спирьки.

— Ой, родимые, не буду!.. — завопил Спирька.

Вслед за его криком послышался плачущий, жалобный голос Немца и глухое хрипение Фомкача.

— Вот так их… — раздавались отдельные голоса.

— Бей их!.. Чаво мазуриков жалеть!.. — крикнул кто-то.

В тот же момент Рыжик почувствовал удар по затылку. Удар был настолько силен, что у Саньки помутилось в глазах. Он, наверно, упал бы, если бы не тот самый детина, который крепко держал его за руку.

— Тише, слышь, бей! — оглянулся на кого-то детина. — Эдак и пришибить недолго…

— А он не воруй! — послышался как бы в ответ чей-то голос.

Вдруг случилось нечто совсем неожиданное. Фомкач, которого несколько человек били смертным боем, вырвался из их рук, ловким ударом свалил одного из самых сильных и бросился к воротам. За ним кинулась вся черная масса. Побежал и тот, который держал Рыжика. Пленника своего мужик не выпускал из рук, и бедному Саньке волей-неволей пришлось во весь опор мчаться с державшим его человеком.

На улице толпа рассыпалась во все стороны. Торжественная предутренняя тишина нарушилась криками, свистками и топотом бегущих людей.

— Держи его!.. Лови, лови!.. — раздались голоса.

Рыжик почувствовал, что бегущий с ним человек совсем почти забыл о нем и держит его не так крепко, как раньше. «А что, ежели вырваться?» — промелькнула мысль у Саньки. Мысль эта в одно мгновение разбудила в Рыжике энергию. Недолго думая он сильным движением вырвал руку свою из руки державшего его парня и… показал тому, как надо бегать…

— Держи его!.. — завопил здоровый, но неуклюжий парень и бросился за Санькой, но того уже и след простыл.

 

XII

Неожиданное столкновение

Совсем рассвело, когда Рыжик, едва дыша, добежал до городского сада. Измученный страхом и усталостью, босой и без шапки, Санька остановился, чтобы перевести дух. Кругом было тихо и безлюдно. Крики, свистки, топот ног — все это осталось позади.

Город еще спал и казался мертвым. Огромные дома с закрытыми глазами-окнами отчетливо выступали по обеим сторонам улиц. Обнаженные каменные мостовые, отшлифованные ногами людей и животных, казались белыми паркетами. Обыватели еще спали крепким сном. Их покой охраняли дремавшие у ворот сторожа. Чем-то жутким веяло от этого мертвенного покоя большого города. Да оно и неудивительно: города создаются людьми, а не природой, а потому самый большой, самый оживленный из них становится мертвым, как только заснут или уйдут творцы его — люди.

Совсем другое — природа, в которой все живет и живет вечно. Вот почему Рыжик, горячо любивший природу, не мог не залюбоваться нарождением утра, совершавшимся на его глазах.

С удовольствием и любопытством следил он за тем, как ветер энергично и торопливо гнал на запад белые пушистые тучки, очищая путь солнцу. Голубой простор постепенно светлел, покрывался бледно-розовыми пятнами, а на востоке ярким пламенем вспыхнула заря.

Рыжик прошелся вдоль сада, убедился, что ворота еще закрыты, и, недолго думая, перелез через чугунную решетку. Сад не показался Саньке мертвым, хотя в нем ни одного человека не было. Давно проснувшиеся птички громко, непринужденно распевали свои песни, а вымытые дождем деревья улыбались, сверкая алмазными каплями. На одной из веток молодой бледно-зеленой акации Рыжик увидал крохотную пеструю птичку и остановился поглядеть на нее. Качаясь на тоненькой ветке, птичка схватила миниатюрным клювом прозрачную каплю, проглотила ее, а затем, задрав серебристую головку, щелканьем и свистом выразила свое удовольствие.

Рыжик улыбнулся птичке и побежал по широкой аллее сада. Аллея заканчивалась обширной площадкой, посередине которой рельефно вырисовывалась на светло-зеленом фоне деревьев белая круглая эстрада для музыкантов. Место здесь было ровное, гладкое и обсыпанное песком. Белые цветущие акации, раскидистые каштаны и серебристые тополя, будто ведя хоровод, плотным кольцом охватывали площадку со всех сторон.

Перебегая площадку, Санька случайно обратил внимание на следы, которые он выдавливал своими босыми ногами на влажном желтом песке. Следы понравились Рыжику, и он стал кружиться и бегать, чтобы испещрить ими всю площадку. Забавляя самого себя, он совершенно забыл о только что происшедших с ним приключениях, как вдруг где-то далеко, по ту сторону сада, раздался свисток городового. Рыжику почудилось, что преследователи его находятся в саду и что он уже окружен ими. Не помня себя от ужаса, он бросился к эстраде, надеясь найти в ней какую-нибудь щель, какой-нибудь уголок, куда бы он мог проскользнуть и скрыться из виду. Эстрада была высокая. Пол ее, или, вернее говоря, подмостки были подняты от земли на добрый аршин. Эстрада стояла не на фундаменте, а на столбах, врытых в землю. Столбы были обиты досками, выкрашенными в белый цвет. Для музыкантов имелась небольшая деревянная лесенка, по которой они поднимались на эстраду. Рыжик подбежал, к лесенке, заглянул под ступени и, увидав небольшое отверстие, юркнул под эстраду и скрылся из виду. Под полом эстрады было темно и тихо. Санька на четвереньках отполз подальше от лесенки и улегся на каких-то стружках. Сердце сильно колотилось в груди мальчика, и он долго не мог успокоиться. А когда тревога улеглась, Рыжик стал думать о том, что будет с ним дальше, и чувство страха сменилось чувством тоски и безысходной грусти. Бедняга устал от всех этих треволнений незнакомой ему доселе жизни, с которой он столкнулся лицом к лицу. Ему не под силу оказалась борьба с этой жизнью, и он пал духом. Горячие крупные слезы брызнули из его глаз. Он плакал тихо, беззвучно и вспоминал родину. Сквозь слезы, точно сквозь тусклое стекло, Рыжик увидал нескончаемую вереницу дорогих образов, лиц и картин. Теперь ему все было дорого: и сама Голодаевка, и товарищи, и Зазули, и Дуня, и Мойпес, и даже Катерина.

Много слез пролил Рыжик в это памятное для него утро. Но вот иссякли слезы, и он притих, измученный, обессиленный. Вдруг Саньке почудилось, что он не один лежит под эстрадой. От одного этого предположения у него волосы зашевелились на голове и холод пробежал по всему телу. Сначала ему послышалось, что кто-то возле него шевельнулся, а вслед за тем он явственно расслышал протяжный вздох. В продолжение двух-трех секунд, не более, Санька успел подумать о черте, о ведьме, о разбойнике, о домовом и о других «милых» созданиях.

— Кто здесь? — раздался почти над самым ухом Рыжика чей-то шепот.

Вместо ответа Рыжик, точно ужаленный, шарахнулся в сторону и торопливо пополз на четвереньках к тому самому отверстию, через которое он проник под эстраду.

Там, где находилось отверстие, свет падал небольшим золотистым пятном.

— О, уже утро!.. Пора вылезать… Послушайте, куда вы удираете? — уже совсем явственно и отчетливо услыхал Рыжик, когда он дополз до отверстия.

Санька понял, что неизвестный следует за ним, и это заставило его ускорить свои движения. Еще минута — и он пулей выскочил из-под деревянной лесенки эстрады и бросился бежать к аллее. Перебежав площадку, Санька остановился, оглянулся, и… крик изумления и радости вырвался из его груди: около эстрады стоял и охорашивался только что вылезший из-под лесенки Полфунта! Невозможно передать восторг Саньки, который мгновенно узнал своего дорогого друга. С радостным воплем бросился он к Полфунту с явным намерением приласкаться к нему, но холодный, недоумевающий взгляд последнего остановил Рыжика на полпути. Дело в том, что Полфунта не узнал своего бывшего маленького спутника. Саньку действительно трудно было узнать: лицо его было совершенно черное, как у арапа.

— Дяденька… — смущенно пробормотал Рыжик, опустив голову.

Но Полфунта не дал ему договорить: он по голосу узнал приятеля и сам бросился обнимать его.

— Санька… Рыжик… ты ли это? — восклицал Полфунта, крепко прижимая мальчика к своей груди.

Это неожиданное столкновение, видимо, сильно взволновало фокусника. Голос у него дрожал, а из уст вырывались отрывистые слова и фразы.

— В каком это ты чернильном море купался? — после первых приветствий заговорил уже более спокойно Полфунта, с любопытством разглядывая Саньку. — В Одессе, — продолжал он, — насколько я помню, имеется Черное море, но не чернильное. Ты погляди только на себя, мой милый Рыжик, на кого ты похож! Рожей как будто на негра смахиваешь, а волосами — англичанина напоминаешь. Рыжий негр!.. Вот так зверь!.. Да тебя, брат, за деньги показывать можно.

Полфунта весело рассмеялся. Рыжик молчал, но по его улыбающейся широкой физиономии, выпачканной чернилами и слезами, и по смеющимся глазам, устремленным на фокусника, видно было, что он счастлив и доволен.

— Но где же ты пропадал?.. — снова заговорил Полфунта. — Где ты жил, что делал?.. Ведь мы вот уже год как расстались… А? Что же ты молчишь, мой Рыжик?

В ответ на последний вопрос Санька только вздохнул и опустил голову. Полфунта понял, что с мальчиком, наверно, случилось что-то очень нехорошее, что ему тяжело об этом теперь говорить, а потому он не стал больше расспрашивать.

— Ну ладно! — сказал он. — Потом мне все расскажешь, а пока лезь в спальню (Полфунта указал на эстраду) и найди свою шапку. Потом купаться отправимся, а потом… Ну, да там увидим, что потом будет… Что же ты стоишь?.. Беги, говорю, за шапкой…

— У меня нет шапки, — едва слышно пробормотал Санька.

— А где она?

— Потерял.

— Кого?

— Шапку.

— Где потерял?

Рыжик снова замолчал и потупился.

— Ну ладно, пойдем к морю… Выкупаемся и думать начнем. Марш за мной!

Через час оба они сидели на берегу моря, недалеко от Практической гавани, и вели беседу. Для Рыжика Полфунта оказался тем же милым, веселым и добрым человеком, каким он был при первой встрече. Он даже и наружно нисколько не изменился. Те же добрые круглые глаза, то же смуглое подвижное лицо треугольником и та же серая крылатка… Рыжик чувствовал себя с ним как нельзя лучше. Подробно и чистосердечно рассказал он ему о всех своих злоключениях, начиная с того момента, когда его выбросили из вагона, и кончая вчерашним покушением на кражу.

— Тэк-с… Вот оно какие дела ты отмачивал!.. — вздохнул Полфунта, когда выслушал рассказ своего маленького приятеля. — Да, брат, жизнь — штука капризная. На кого захочет, легким перышком упадет, а на кого — тяжелым камнем навалится… Тебя, брат, она здорово душить начала, а потому домой тебе пора…

Рыжик внимательно слушал фокусника и в то же время глаз не спускал с любимого моря, с которым, как почему-то казалось ему, он видится в последний раз. Море было почти покойно. Темно-синяя гладь его, озаренная солнцем, чуть-чуть морщилась от прикосновения ветра, а золотистые волны мелкими складками торопливо бежали к берегу и там с тихим шепотом расплескивались о камни. Извилистый берег гавани был весь усеян пароходами и парусными судами. Мачты и трубы бесчисленных судов издали казались огромным обнаженным лесом. На далеком светлом горизонте, будто белые птицы, вырисовывались идущие к Одессе корабли с распущенными парусами.

— А теперь, — после небольшой паузы заговорил Полфунта, — я расскажу тебе, что со мною было. Купил я булку, выбежал на платформу и хотел было к тебе в вагон, а поезд-то вильнул этак перед моим носом хвостом и врезался в темноту. Только я его и видел. Стало мне тут грустно. «Как же теперь Рыжик будет без меня? — думаю. — Как он доедет?..» Но я, должен тебе сказать, долго думать не люблю, а предпочитаю дело делать. И вот я решился со следующим поездом катнуть в Одессу, за тобой… А так как денег у меня не было, то я поехал не человеком, а зайцем. В Одессе я тебя три дня искал, но найти не мог. Тогда я решил махнуть в Житомир…

— Куда? — заинтересовался Рыжик.

— В Житомир, в твой родной город, откуда ты родом. Ведь я тебя подле Житомира нашел в прошлом году.

— А какая там река? — возбужденно, глядя на Полфунта, спросил Санька.

— Река Тетерев.

— Правда, правда, — захлопал в ладоши Рыжик.

Лицо его озарилось светлой, радостной улыбкой.

— Ну-с, прикатил я через месяц в Житомир, — продолжал Полфунта, — побродил по городу, погулял по берегу реки…

— И у нас ты был? — живо перебил Санька, впившись глазами в фокусника.

— А «вы» кто такие? — улыбаясь, спросил Полфунта.

— Ну, у Зазулей… А может, ты Дуню встретил, а может, Мойпеса видел?

— Ах, вот «вы» кто такие!.. Нет, не видел я «вас», а речку вот я видел. Неважная речонка: мелкая, каменистая…

— Неправда, хорошая она! — горячо заступился за речку Рыжик. — Есть места страсть глубокие какие! От крестной моей ежели спуститься, ужасти как глубоко будет… Там один раз пьяный утоп…

— Ну, брат, пьяному и в луже утопиться ничего не стоит. Да не в том толк. Слушай дальше. В Житомире я тебя не нашел, а потому пустился обратно в Одессу. А так как мне захотелось прогуляться пешком, то я только вчера прибыл сюда из Кишинева. Вот какую я карусель ногами описал! В Кишиневе я захворал… Я, знаешь ли, хвораю иногда… И вот пришел сюда без копейки и даже без сумочки. Все состояние свое прохворал я. И отправился я ночевать в городской сад. Ну, а дальше ты все знаешь. Теперь я тебя вот о чем спрошу: домой хочешь?

— Ох, хочу, дяденька! — просил Санька.

— Не называй ты меня дяденькой.

— Не буду, не буду, дяденька!

— Опять!

— Не бу… — Рыжик обеими руками закрыл рот, а карие глаза его плутовато и весело смеялись.

— Вот что… слушай! — начал снова Полфунта, задумчиво устремив глаза вдаль. — Я здесь имею родных. Люди они богатые, но я не люблю их и не хожу к ним… Но ты без шапки, без сапог, а я без гроша… С такими средствами пуститься в путь нельзя. И вот что я надумал. Спрячу я свою гордость и отправлюсь на поклон к родным. Что дадут, то и ладно. Обмундируемся мы с тобою и начнем шагать, а ежели много дадут, на машине поедем.

— Лучше на машине: скорей дома буду! — подхватил Рыжик.

— Ты умный: сразу понял, что лучше… Так вот, ты здесь посиди, а я кланяться пойду… Что с тобой? — закончил он вопросом, заметив, как вдруг побледнел и какими испуганными глазами посмотрел на него Санька.

— Я боюсь… — тихо ответил Рыжик.

— Кого боишься?

— А ежели ты не придешь?

— Что ты! — заволновался Полфунта. — За кого ты меня принимаешь?.. Нет, голубчик, ты не бойся: я тебя не обману… Сиди и жди! Через час, самое большее через два прилечу к тебе, и мы позавтракаем так, что любой волк нам позавидует.

Полфунта ушел, а Санька, полный тревоги и сомнений, остался сидеть на берегу моря.

 

XIII

Полфунта и его болезнь

Опасения и тревоги Рыжика были напрасны: ровно через два часа явился Полфунта. В руках он нес небольшой, чем-то наполненный мешок. Подойдя к Саньке, он сел рядом с ним и стал развязывать мешок.

— Вот видишь, я и пришел, а ты боялся, — проговорил Полфунта и, к великой радости Рыжика, вытащил из мешка пару подержанных, но совсем еще целых сапог и суконный картуз с лакированным козырьком, тоже подержанный.

— На-ка, примерь сапоги! — сказал Полфунта, подавая один сапог Рыжику.

— Сей секунд! — радостно волнуясь, проговорил Санька и хотел было натянуть сапог на босую ногу.

Но Полфунта остановил его:

— Погоди, я и портянки купил… Тряпицы отличные, иным полотенцам не уступят…

Фокусник вытащил из мешка две длинные тряпки и подал их Саньке.

— А ты сумеешь обернуть ноги? — спросил у Рыжика Полфунта.

— Умею, чего тут не уметь! — живо подхватил Санька и стал обуваться.

Сидя на камне, он поднял ногу чуть ли не до лица, изогнулся колесом и торопливо принялся обматывать портянку вокруг ноги. Делал он это крайне неумело, пыхтел, краснел и в то же время беспрерывно повторял: «Чего тут не уметь!» Наконец после долгих усилий ему удалось надеть сапоги. Тогда он вскочил на ноги, поплясал на одном месте и, глядя на Полфунта смеющимися глазами, сказал:

— Чего тут не уметь!

— А теперь надень фуражку, — проговорил Полфунта.

Рыжик охотно натянул на голову картуз, подбоченился и от души расхохотался. Ему было бесконечно весело. Он совершенно переродился. Картуз делал его чрезвычайно забавным. Вокруг черного околыша мягкими кольцами лезли вверх рыжие кудри, а из-под лакированного козырька выглядывали темные горящие глаза и широкий вздернутый нос. Тупой подбородок, полные щеки, обсыпанные веснушками, красный рот с оскаленными крепкими зубами — все эти части лица вздрагивали и ширились от неудержимого смеха, которым Рыжик выражал свою радость.

Совсем иначе чувствовал себя Полфунта. Насколько можно было судить по его грустному лицу и по горькой усмешке, с которой он смотрел на Саньку, его настроение духа было неважное. Но Рыжик был настолько счастлив, что не обращал на фокусника никакого внимания и нисколько не интересовался его душевным настроением.

— Мы на машине поедем, да? — перестав смеяться, спросил Санька.

— Может быть, и на машине… А пока зайдем — вот тут недалеко трактирчик есть — и позавтракаем. Ох, боюсь, опять бы мне не захворать, как в Кишиневе! — со вздохом добавил Полфунта и направился к городу.

Трактир, в который зашли приятели, как все береговые одесские трущобы, не отличался ни чистотой, ни благоустройством. Низкие, закоптелые потолки, стены с грязными, оборванными обоями, обширные комнаты со множеством столиков, неизбежная машина, стойка, буфетчик, половые с намасленными волосами — вот и вся обстановка. Ввиду раннего времени в трактире посетителей почти не было. Полфунта, усевшись с Рыжиком за одним из столиков, потребовал чаю, а у Саньки спросил, не хочет ли он чего-нибудь поесть.

— Хочу, очень хочу! — живо заявил Рыжик.

— Чего же ты хочешь?

Прежде чем ответить, Санька пробежал глазами по стойке, остановил свой взгляд на огромном блюде, нагруженном колбасами, а затем, повернув голову к Полфунту, нерешительно и тихо промолвил:

— Я бы колбаски съел…

— Уж вы, господин хороший, картузик снимите, потому как здесь икона божия… — сиплым, простуженным голосом проговорил принесший чай половой, обращаясь к Саньке.

Рыжик мгновенно сдернул фуражку и сильно сконфузился.

— Подай сюда вареной колбасы и хлеба! — приказал Полфунта половому.

— Сейчас!

Спустя немного Санька с жадностью уписывал колбасу, набивая рот большими кусками хлеба. Полфунта не дотрагивался ни до колбасы, ни до чая. Угрюмый, молчаливый, сидел он напротив Рыжика, устремив глаза в одну точку.

— А вам ничего не угодно-с?

Полфунта повернул голову. У стола с грязной и влажной салфеткой через плечо стоял половой. Фокусник бросил рассеянный взгляд на узкие приподнятые плечи полового, а затем равнодушным тоном, каким просят холодной воды, проговорил:

— Принеси мне полбутылки очищенной, кусок черного хлеба с солью и стаканчик.

— Слушаю-с!

Когда половой принес водку, Рыжик с завтраком уже покончил. С любопытством и удивлением стал он следить за Полфунтом. В прошлом году во время их путешествия Санька ни разу не видел, чтобы Полфунта хоть одну рюмочку выпил. Вот почему он с таким интересом стал следить за каждым движением фокусника. С разинутым ртом смотрел Рыжик на то, как Полфунта налил полный стаканчик, как он поднес его ко рту, как закинул голову, выпил залпом, как он некрасиво сморщил лицо и как стал нюхать черный хлеб, держа его перед носом.

Не прошло и десяти минут, как бутылочка была совершенно опорожнена. Полфунта быстро опьянел. На лице выступили красные пятна, а глаза сделались влажными и мутными. В руке он держал пустую бутылку и молча глядел на стойку, за которой стоял тучный буфетчик. Рыжик тоже молчал. Глядя на своего благодетеля, он стал понимать, какой болезнью хворает Полфунта, и ему сделалось жутко. В трактире было тихо. Единственные посетители, в лице трех биндюжников, отпив чай, расплатились и ушли, а половые, собравшись в кучу, о чем-то шушукались в соседней комнате.

— Чертова родня! — вдруг громко и резко вскрикнул Полфунта и так ударил бутылкой по столу, что она вдребезги разбилась.

К столу подлетел половой.

— Здесь, сударь, страдать не полагается, — заговорил половой, подбирая осколки. — У нас и больше выпивают, а таких экстренностей не делают…

— Другую! — коротко и повелительно оборвал полового Полфунта и швырнул на стол скомканную трехрублевую бумажку.

Слуга схватил деньги и побежал к буфету.

— Дяденька! — залепетал Санька.

— Ну? — бросил на него мутный взгляд фокусник.

Санька съежился и молчал. Он не на шутку стал побаиваться своего благодетеля.

— «Дяденька»! — заговорил снова Полфунта, выпив стаканчик из новой полбутылки. — Не называй меня ты дяденькой! Терпеть не могу!.. У меня свой дяденька имеется… И сестрица и братец есть… Они порядочные, потому что домовладельцы… А я вот — пьяница, бродяга и никуда не годный человек… И пусть… И пусть я негодяй, пьяница, а все-таки я, Иван Раздольев, презираю их… Пре-зи-раю!.. — повторил он громко, раздельно и так ударил кулаком по столу, что посуда заплясала.

Полфунта пьянел с каждой минутой. Лицо его сделалось совершенно красным, глаза потускнели, а веки воспалились. Речь становилась отрывистой и почти бессвязной. Он пил, не закусывая, как истый алкоголик. Рыжик со страхом следил за ним.

— Купцы!.. — воскликнул Полфунта и снова ударил кулаком по столу. — Знаешь ли ты, что такое купец!.. А? Не знаешь?.. Купец, братец ты мой, тоже человек… У него все есть: и глаза, и руки, и ноги, и большой живот… Одного только нет — души… Вместо души у него под сердцем купон лежит… А родня моя — купцы… Понял ты, голубчик мой?.. Они купцы, а я бродяга… Десять лет меня не видали, а как пришел сегодня, через прислугу пять рублей выслали… Видеть не захотели…

Полфунта выпил, сморщился, плюнул и снова начал:

— Нет, ты пойми: ведь обидно… Родная сестра… Я ее так любил… Мы были маленькие… И вдруг — не хочет повидаться… Десять лет не видала!.. Я плохо учился… Меня из гимназии выгнали… И родные прогнали… А из-за чего?.. Из-за искусства!.. Понимаешь ли, я искусство любил… Я театр любил… Ах, как я играл Аркашку!.. На Руси не было и не будет подобного Аркашки… А теперь кто я?.. Ничтожество из ничтожеств. Я пьяница и паяц!.. Балаганный па-яц!.. Голубчик ты мой, Саша, я несчастный… я неудачник…

Полфунта захныкал и залился слезами. Потом он рукавом вытер глаза и, едва держась на стуле, дрожащей рукой снова взялся за бутылку. Он совершенно ослаб и размяк.

Рыжик, видя, что его благодетелю становится совсем плохо, победил чувство страха и подошел к фокуснику.

Обеими руками обхватил он пьяного и, чуть не плача, стал умолять его не пить.

— Голубчик, миленький Полфунтичек, не надо!.. — взмолился Рыжик.

Пьяная голова Полфунта упала на плечо Саньки.

— Ты думаешь, я пьян? — с трудом уже выговаривая слова, забормотал фокусник. — Нет, брат… Я ослаб… это верно… Не следовало натощак… Натощак не годится… Закушу я вот… и еще выпью… Иван Раздольев пить умеет… Он, брат, пить умеет!..

Положение Рыжика становилось безвыходным. Полфунта допился до бесчувствия, и Санька не знал, что с ним делать. Безобразный вид пьяного, его беспомощность и полнейшее отсутствие здравого смысла произвели на мальчика удручающее впечатление. Он много раз видал пьяных. Он не раз видал, как напивался Тарас Зазуля, как пьянствовал его крестный, Андрей-воин и многие другие. Но на этих людей он всегда смотрел издали, а когда они становились буйными, он убегал от них. И поэтому голодаевские пьяницы его только забавляли. Совсем иначе чувствовал себя Санька с фокусником. Этот маленький и чужой ему человек в данную минуту был для него самым близким существом в мире. От него зависела вся судьба Рыжика, потому что только он один мог его доставить на родину. И вдруг этот благодетель напивается и становится почти неодушевленной вещью. Санька приходил в отчаяние. А тут еще вдобавок их выгнали из трактира. Выгнали за то, что Полфунта ногами опрокинул стол и разбил два стакана и чайник. За посуду вычли, мелочь, оставшуюся от трех рублей, вручили Саньке, а затем обоих попросили удалиться.

На улице Рыжик совсем растерялся. Через плечо у него висел мешок, а обеими руками он держал пьяного. Полфунта буквально на ногах не стоял и всею тяжестью навалился на мальчика.

— Ты не бойся!.. — бормотал Полфунта, раскачиваясь из стороны в сторону. — Я, брат, все понимаю… Мы в Житомир пойдем… Пешком пойдем… Мы бродяги, да?.. Ты Рыжик, а я Полфунта… Беспаспортные мы… Ну и ладно… А? Денежки заработаем и…

Но тут Полфунта шлепнулся на мостовую и умолк, растянувшись на камнях. Санька, растерянный и обессиленный, встал у ног пьяного и, точно покойника, принялся его оплакивать.

Собралась толпа. Явился городовой. Рыжик, увидав полицейского, до того струсил, что чуть было не бросился бежать.

Ему почудилось, что городовой знает, что он на рассвете с ворами покушался на кражу, и что он его сейчас арестует. Но в ту же минуту Санька успокоился, так как полицейский даже не взглянул на него, а занялся исключительно пьяным.

— Ишь, натрескался! — проворчал городовой и сделал было попытку поставить пьяного на ноги, но не тут-то было: Полфунта оказался в бесчувственном состоянии.

— Рано праздник встретил! — заметил кто-то из толпы.

— В крылатке, а напился, как в поддевке, — послышался еще чей-то голос.

— А ты думаешь, крылатки не пьют? Эге, еще как заливают!..

— Ему бы банки поставить, живо очнется…

— Чего зубы скалишь? Грех да беда с кем не живет…

— Братцы, аблакат нашелся… Сейчас могильную речь скажет…

Восклицания, шутки и острые словечки сыпались со всех сторон.

— Чего вы тут не видали? Разойдитесь! — крикнул городовой.

Толпа на мгновение раздалась, но потом опять сомкнулась. Рыжик стоял тут же и употреблял все усилия, чтобы не расплакаться. Городовой наконец заметил его.

— Ты был с ним, что ли? — спросил он у Рыжика.

— Да, — едва слышно ответил мальчик и опустил глаза.

— Где же вы были?

— Вот там, в трактире.

— А кто он тебе: отец, брат?

— Дядя, — неожиданно для самого себя соврал Санька.

— С какой же это он радости так напился?

— Не знаю.

— Где вы живете?

— Не знаю.

— Да ты что, на самделе дурак аль прикидываешься? Такой здоровый, а все твердит одно: не знаю да не знаю.

— А может, они нездешние? — снова послышался чей-то голос из толпы.

Городовой повернул голову, презрительным и строгим взглядом оглядел того, кто без позволения осмелился вмешаться не в свое дело, а затем, обернувшись к Рыжику, спросил:

— Вы нездешние?

— Нет.

— Кто же вы? Приезжие?

— Да.

Полицейский укоризненно покачал головой и снова принялся было за Полфунта, но напрасно: фокусник был мертвецки пьян и не подавал никаких признаков жизни.

— Его бы на извозчика да в ночлежный дом, — не унимался все тот же голос, — он бы выспался и на человека стал бы похож. А то расспросы да допросы… Будто и впрямь умный аль следователь…

— Вас не спрашивают и прошу не вмешиваться! — строго провозгласил городовой, после чего снова обратился к Рыжику: — Деньги у твоего дяди есть?

Рыжик вместо ответа разжал руку: на ладони у него лежало сорок копеек.

— Сейчас я вас отправлю, — сказал городовой и остановил извозчика, который в это время проезжал мимо.

Извозчик, увидав на панели пьяного, безнадежно махнул рукой.

— И не везет же мне сегодня: на второго утопленника наезжаю! — сказал он и энергично плюнул.

— Не в часть, а в ночлежный отвезешь… И мальчика захватишь… Двугривенный получишь, — проговорил полицейский.

— Этак-то другое колесо выходит! — повеселел извозчик.

Затем он слез с козел и обратился к толпе:

— Православные, помогите багаж на дрожки взвалить.

В толпе послышался смех.

На другой день Полфунта проснулся в одном из одесских ночлежных домов с головной болью и мучительными угрызениями совести. Подле него сидел Рыжик. Вид у Саньки был больной, усталый. Вчерашний день надолго остался у него в памяти. Ему много пришлось выстрадать. Дело в том, что Полфунта не один раз, а три раза напивался в продолжение дня. Когда его привезли в ночлежный дом, он был совсем без чувств. Санька даже стал серьезно опасаться за его жизнь. Фокусника бросили на нару, куда забрался и Рыжик. Через два часа он проснулся и потребовал водки; а так как денег не было, то он тут же, в ночлежке, продал за один рубль свою крылатку. Рыжик плакал, умолял его не пить, но тот его не слушал. В третий раз он напился уже вечером. Его угощала трущобная братия за то, что он разные смешные штуки выкидывал. Никогда еще Рыжик не видал его таким скверным, неприличным и гадким. Мальчик нравственно страдал за него.

— Ты прости меня, голубчик! — охрипшим и виноватым голосом проговорил Полфунта, обращаясь к Саньке.

Лицо его было измято и казалось опухшим. Он, по-видимому, сильно страдал.

— Мы сегодня тронемся в путь… — продолжал он. — Пройдемся немного по Бессарабии, а потом уже махнем на Украину…

— Я бы домой хотел… — вставил Рыжик.

— Домой мы и пойдем. Только у нас, понимаешь ли, денег нет, так вот я хочу по таким местам пройти, где полегче… Ты, голубчик, не беспокойся: будешь дома… А пить я не стану. Слово даю тебе…

— Вот это хорошо будет! — подхватил Санька, у которого снова зародилась надежда попасть домой. — А то я страсть как напужался!

— Не напужался, а напугался, — поправил Полфунта. — Ну, теперь ты можешь быть покоен. Пока до Житомира не дойдем, капли в рот не возьму.

У Саньки точно гора свалилась с плеч. Ему стало легко и весело.

Ровно в полдень друзья вышли из Одессы.

 

XIV

На Родине

Был холодный осенний день. С утра и в продолжение всего дня моросил дождь, а под вечер в сыром воздухе замелькали большие и мягкие хлопья снега. Голодаевка, с ее жалкими домишками, в этот осенний день казалась какой-то пришибленной, придавленной. Река едва заметной темной полосой вырисовывалась в сумерках наступающего вечера. На улице не видно было ни людей, ни животных: все спрятались от ненастья. Только ветер один, завывая и свистя, разгуливал на просторе.

В хате Зазулей было темно и тихо, хотя семья была в полном сборе, а в мастерской, на верстаке Тараса, сидел даже гость, кум Иван Чумаченко.

Зазули сумерничали — вернее, Аксинья не хотела зажигать огня, потому что керосин был на исходе.

Дети Зазулей, Вера и Катя, лежали на печи. Сестры не спали. Точно птички, нахохлились они и молча напрягали зрение, не выпуская из виду мать, сидевшую у окна. Им все почему-то казалось, что взрослые начнут есть, как только они заснут, и девочки поэтому нарочно гнали сон, широко раскрывая глаза.

Зазули и кум Иван хранили глубокое молчание. Говорить было не о чем, а дела не веселили. Сапожник думал о том, зачем его нелегкая принесла сюда, и тем не менее продолжал сидеть, так как у него дома было еще скучнее. Тарас думал о том, как бы теперь хорошо было выпить с кумом по поводу первого снега и печальной погоды. А жена Тараса думала о завтрашнем дне и о том, как она без денег проживет этот день и удастся ли ей утром накормить детей. Вообще думы были невеселые. Безотрадные мысли как будто рождались от угрюмого молчания. И неизвестно, до каких пор могло бы протянуться это тоскливое безмолвие, если бы совершенно неожиданно не послышались чьи-то шаги в сенях.

Услыхав шаги, Аксинья поднялась с места. В ту же минуту дверь отворилась, и в хату вошли два каких-то человека.

— Здесь живет Тарас Зазуля? — спросил один из вошедших.

Голос был совершенно незнакомый.

— Здесь, здесь! — торопливо отвечал Тарас и тут же стал кричать на жену. — Оксана, да засвети огонь! Никого не видно…

Не успел Зазуля кончить, как Аксинья уже зажгла спичку и направилась к непрошенным гостям. Но едва только она взглянула на них, как крик радости вырвался у нее из груди: у дверей стояли Рыжик и незнакомый ей Полфунта.

— Санечка!.. Мой милый!.. Мой родимый!.. — вскричала Аксинья и, дрожа от волнения, кинулась зажигать лампу.

Подошел к дверям и Тарас, а с печи стала слезать Верочка.

Через минуту хата огласилась радостными восклицаниями, расспросами и шумным говором.

Когда первые восторги прошли и когда все немного успокоились, выступил вперед Полфунта.

— Ваш мальчик? — шутя спросил он, положив руку на плечо Рыжика.

— Наш, наш! — ответили ему хором.

— В таком случае, получайте его в целости и сохранности.

— Спасибо, спасибо вам! — заговорил Тарас. — Что же вы не сядете? Садитесь, прошу вас, будьте гостем…

Последние слова «будьте гостем» Зазуля произнес дрогнувшим голосом, так как вспомнил, что угощать нечем. А он человек был хлебосольный и гостеприимный, как все украинцы.

Полфунта, точно угадав мысли Тараса, запустил руку в карман, вытащил рубль и подал его Аксинье.

— А вы, хозяюшка, — сказал он ей, — угостите нас… Мы в дороге озябли… Нам, мужчинам, водочки дайте, а рыжему мальчику вашему чайку дайте, да не крепкого, чтобы цвет волос не испортился…

— Что вы беспокоитесь? — залепетала Аксинья, принимая рубль.

— Ничего, ничего, — поспешил утешить ее Полфунта, — деньги эти не мои, а вашего сына… Вместе со мною в цирке заработал их…

— Вот как! — улыбнулась Аксинья и с лаской посмотрела на своего любимца.

Аксинья побежала в лавочку, а мужчины уселись за стол. Рыжик увидал Верочку, удивился, как она выросла, поцеловал ее и посадил рядом с Полфунтом. Катя, не умевшая еще сама слезать с печи, все время не переставала хныкать. Но на нее никто не обращал внимания. Тем временем Санька стал постепенно осваиваться и наконец осмелился заговорить.

— А Мойпес жив? — спросил он у Тараса.

— Как же, жив! — воскликнул Зазуля. — Он на другой день, когда ты пропал, вечером явился… больной, усталый… Три дня не жрал и выл и все бегал куда-то искать тебя… Думали, подохнет пес, ан нет, выходился. Он на своем месте, в сарае, лежит…

— Можно к нему?

— Сходи, ежели охота есть.

Рыжик выбежал из хаты.

— Ну-с, может, вы теперь хотите знать, где был ваш мальчик и что он делал? — спросил Полфунта, когда Санька выбежал из хаты.

— Рассказывайте, будьте добры! — подхватил Тарас.

— Послушать антиресно! — решил вставить и свое слово Чумаченко.

— Извольте! Ваш Санька был в большой школе. Называется эта школа — жизнь. Успел он только пройти приготовительный класс, но и то на добрый грош умнее стал.

Оба кума, громадные и неуклюжие, с напряжением слушали маленького человека, но при всем старании ничего не могли понять. Полфунта заметил это и заговорил более просто. В немногих словах рассказал он им всю историю приключений Саньки. Его рассказ в высшей степени заинтересовал обоих слушателей и даже Верочку, которая все время глаз не спускала с Полфунта.

Рыжик между тем, выбежав на двор, подошел к низенькому плетню и тихо свистнул. В ту же минуту из сарая вылетело что-то черное, большое и с визгом бросилось к Саньке. Это был Мойпес. Встреча друзей была поистине трогательна.

— Дорогой мой песик!.. Славненький… — прошептал Рыжик, крепко прижимая к груди голову собаки.

Пес отвечал на ласку лаской. Он не переставал вилять хвостом, радостно визжать и прыгать. Несколько раз ему удавалось положить свои передние мокрые лапы на плечи Саньки. Рыжик был наверху блаженства. Наконец-то он дома, на родине!.. Заветная мечта его последних дней сбылась, и счастливее Рыжика не было человека. Он только жалел, зачем все это случилось вечером и в такое ненастное время. Будь это днем, он всю Голодаевку обегал бы, со всеми повидался и рассказал бы о своих приключениях. Теперь ничего нельзя было поделать и приходилось ждать до завтрашнего утра.

Освободившись из объятий Мойпеса, Санька вернулся в хату. Там Полфунта рассказывал о том, как они с Рыжиком после долгих скитаний по Бессарабии и Украине попали в Киев и поступили в цирк: Полфунта в качестве клоуна и фокусника, а Санька — его помощником.

— Сорок два рубля в один месяц заработали! — добавил в заключение рассказа Полфунта.

— Ого! — удивился Тарас.

— Здорово! — подтвердил и Чумаченко.

— Э, да разве это заработок! — хвастливо заметил Полфунта. — Если бы у нас были свои костюмы да все принадлежности для фокусов, мы бы и сто заработали.

— Здорово! — повторил сапожник.

— А то сорок два рубля, — продолжал фокусник, — разве это деньги?.. Купил я себе пальтишко, сапоги, шапку, кое-как одел мальчонку — и вот все деньги.

— Деньги — вода, известное дело, — сказал Тарас.

— Вода, истинно вода! — подтвердил Чумаченко.

В это время в хату вошла Катерина, а вслед за нею явилась Агафья-портниха. Аксинья, идя в лавку, не утерпела и дала знать соседям о появлении Саньки. Агафья, со свойственной ей добротой и нежностью, горячо обняла Рыжика.

— Ах ты, сердечный мой!.. Где же ты был все время?.. А мы по тебе тут стосковались, — мягким голосом заговорила Агафья.

От этой материнской ласки Рыжику сделалось хорошо и покойно на душе, а на глазах навернулись слезы умиления и благодарности.

Катерина ничего не сказала и даже не подошла к Саньке. Она издали глядела на него и как-то странно морщила брови. Катерина была такая же худая и высокая, как всегда.

Вскоре вернулась Аксинья с закуской и выпивкой. Живо накрыла она стол, все приготовила и пригласила дорогих гостей откушать.

— Смотри, кума, как вырос мой крестник, — сказала Агафья, обращаясь к Аксинье.

— Я и то уже гляжу, — отозвалась Зазулиха, — в один год и так вырасти!

— Уж скоро полтора будет, — вставил Тарас. — За ваше здоровье! Извините, не знаю, как вас величать, — вежливо обернулся он к Полфунту, держа налитую рюмку.

— Меня зовут Иван Петрович, — ответил Полфунта и также поднял рюмку.

Мужчины чокнулись и выпили. А женщины занялись Рыжиком.

Они разглядывали его, расспрашивали о его похождениях и ласкали его. Рыжик выглядел молодцом. Одет он был довольно прилично.

— А где Дуня? — спросил вдруг Санька.

— Дуня у директорши живет, — ответила Аксинья. — Ей там очень хорошо. Маленькая барышня Надя полюбила ее, и они живут, как сестры. Ее обувают, одевают… Совсем как паненка. Читать и писать учится…

— И он умеет читать и писать, — вмешался в разговор Полфунта, указывая на Рыжика.

— Как это — умеет? — удивился Тарас.

— Очень просто: я его выучил. Все лето гуляли без дела, а дни были длинные… Дай, думаю, поучу малыша: может, потом и спасибо скажет… И вот я его выучил. Кое-как читает, может и писульку нацарапать… Чего больше!

— Спасибо вам, добрый человек, что сироту не оставили, — поклонилась ему Аксинья.

— Это верно, что спасибо, — вставил свое слово Чумаченко и выпил вторую рюмку.

— Известное дело, спасибо, — сказал Тарас и тоже выпил.

— Вот я вам каким Рыжика вашего доставил!.. — проговорил Полфунта. — Теперь мое дело — сторона. Завтра отправляюсь в путь, а вам на память оставлю Саньку. Да, кстати, а переночевать у вас мне можно будет?

— Да что вы спрашиваете! Конечно, можно. Даже рады будем, — сказала Аксинья.

— Очень рады будем, — вставил Тарас и в третий раз выпил.

— Да вы поживите у нас денька два. Куда вы в такую погоду пойдете? Поживите, мы рады будем, — совершенно искренне стала упрашивать Аксинья.

— Очень вам благодарен. Я бы с удовольствием пожил у вас, да времени у меня нет… Я счастье свое должен догнать… Вот я теперь в Житомире, а мне кажется, что мое счастье теперь в Полтаве…

— Какое же это счастье? — не на шутку заинтересовался Тарас.

— Обыкновенное. У каждого человека есть счастье, только не каждый человек умеет его беречь. Я потерял свое счастье лет двенадцать тому назад. И вот до сих пор не могу его поймать. Я уверен, что приду в Полтаву, а мое счастье махнет в Ромны. Я и в Ромны пойду, а из Ромны на Амур, в Ташкент, мне это все равно, а уж счастье свое я найду…

— А не лучше ли посидеть да обождать: может, само счастье на вас наскочит? — проговорил Тарас и налил по четвертой.

— Сидеть не годится, — уверенно заявил Полфунта. — От сиденья не получишь уменья. И придет счастье, да не сумеешь взять его. Нет, уж я завтра непременно отправлюсь. А ты, — обратился он к Саньке, — живи на Голодаевке и будь сыт. Весной, может, пройду мимо, тогда увидимся. А пока, друзья, за ваше здоровье!

Полфунта чокнулся и выпил. Аксинья поставила самовар. Чай пили до поздней ночи, так что Санька уснул не раздевшись.

На другой день Полфунта ушел, оставив Аксинье три рубля. Она было не хотела взять, но он уверил ее, что деньги для него совершенно лишняя роскошь и что они только мешают ему.

Санька проводил Полфунта до самой рощи. Там они сердечно распростились и расстались. Рыжик, немного грустный, вернулся в город в сопровождении Мойпеса, который по старой памяти не отставал от хозяина ни на шаг.

Рыжик отправился к Дуне. Был легкий морозец. Река еще не встала, но вдоль берега, точно куски стекла, уже лежали над водою хрупкие и тонкие ледяные слои. Небо было серое и неприветливое. Голодаевские ребятишки, не имея сапог, попрятались по домам, и на улице поэтому не было почти никакого оживления. Рыжику это обстоятельство крайне не нравилось, так как он хотел, чтобы все его видели.

Панычи встретили Саньку далеко не так радостно, как он почему-то рассчитывал. Он как вошел в кухню, так и оставался там все время, потому что панычи не сочли нужным пригласить его в комнаты. Случись это в другое время, Володя и Сережа наверное бы более горячо встретили Рыжика, но он явился к ним тогда, когда они сами были заняты новым происшествием в их жизни. Дело в том, что оба они поступили в гимназию и только недавно надели на себя мундиры с блестящими пуговицами. И Володя и Сережа были страшно заняты собою и прежде всего желали, чтобы все любовались только ими и их мундирами.

Несвязный и сбивчивый рассказ Рыжика о его приключениях они выслушали довольно равнодушно, а когда на кухню пришли Надя и Дуня, они немедленно отправились к себе.

Дуню Рыжик узнал с трудом. Бывшая замарашка и босоножка превратилась в настоящую барышню.

Увидав Саньку, Дуня вскрикнула от радости и первая бросилась к нему. Искреннее и задушевное приветствие Дуни немного вознаградило Рыжика за разочарование, которое он испытал от холодной встречи с панычами.

Дуня долго и с большим интересом расспрашивала Рыжика о его жизни и о том, где он был и что с ним случилось.

Санька был очень доволен, что повидался с Дуней, хотя он ушел домой далеко невеселый. Какая-то непонятная грусть овладела им, и ему с каждой минутой становилось тоскливей. Больше всего Саньку беспокоили хмурые признаки наступающей зимы.

 

XV

За счастьем

Долго тянулась зима. Рыжику казалась, что ей конца не будет. За последнее время он совершенно измучился. Голодаевка опротивела ему очень скоро. То, к чему он так горячо стремился, что хотел увидать, далеко не было так заманчиво и интересно, как он воображал. На чужбине родина рисовалась ему прекрасной страной, где он с каждым предметом, с каждой пылинкой сроднился с малых лет. Но вот он увидал эту чудную страну, увидал близких людей, и что же? На другой день ему все наскучило. Жизнь на Голодаевке тянулась серо, однообразно. Все, что он оставил, он нашел таким же, без всяких перемен, без всяких изменений. Та же бедность я вечная нужда приемных родителей, те же интересы, мелочные, жалкие. Здесь люди только и думали, как бы раздобыть на хлеб, а что окажется лишним — пропить.

Рыжик не нашел себе товарища. Все его бывшие приятели отданы были в ученье и давно уже забыли об играх. Да и сам Санька не захотел бы с ними дружить. Оставалась только Дуня, но с нею он мог видеться лишь изредка, да и то урывками.

Таким образом, Рыжик оказался совершенно одиноким и как будто даже лишним существом. Первые дни им еще интересовались, приходили спрашивать его, где он был, что видел. А когда всё узнали, бросили им заниматься и как будто даже перестали его замечать.

Самолюбивый мальчик мучительно страдал от сознания, что он среди голодаевцев является совершенно ненужным и лишним существом. Не раз он вспоминал, как Тарас называл его дармоедом, когда еще он, Санька, был маленьким.

Чтобы избавиться от упреков в дармоедстве, Рыжик сам отправился к крестному и попросил, чтобы он его принял в ученье. Тот охотно согласился, и мальчик с необычайным рвением принялся за работу. Но скоро и сапожное ремесло ему надоело, и он стал мечтать. Вот с этого-то момента Рыжик и стал жить двойною жизнью. Наружно он жил, как все люди: работал, помогал крестному, беспрекословно исполнял приказания Катерины и был во всех отношениях хорошим и старательным парнем. Но все это было только наружное. На самом же деле Рыжик был занят совсем другим. Он мечтал о весне и ревниво оберегал эту сладкую мечту, боясь намеком или взглядом выдать свою тайну.

Он мечтал о том, как наступит весна, как придет за ним Полфунта и как снова он, вольный и свободный, пойдет гулять по лесам и полям… Ночью Санька чувствовал себя лучше. Лежа на печи, он мог мечтать, сколько ему хотелось. Чаще всего мечтал он о море.

Но вот наконец пришла и весна.

Чутко прислушивался Рыжик к пробуждению природы. Он первый почувствовал теплое дыхание весны, первый увидал, как спадали тяжелые оковы зимы и как постепенно освобождалась земля. Быстро наступали теплые дни. Ярко засияло солнце, на голубом небе появились легкие, полупрозрачные тучки, и зеленым бархатом покрывалась земля. Река сбросила ледяной покров, и прилетели птицы.

У Рыжика от волнения сердце готово было разорваться. Он сам не понимал, что с ним такое, но его неудержимо потянуло куда-то. Стоило ему только взглянуть на далекий, светлый горизонт, как у него сейчас же являлось желание бросить все и уйти куда глаза глядят. Единственно, что его удерживало, это надежда, что за ним придет Полфунта. Но Полфунта не приходил, и страдания Рыжика становились выше его сил.

Весенние праздники прошли для Саньки почти незаметно. Он ничем не интересовался, и ничто его не радовало. Короче говоря, ему донельзя опротивела Голодаевка, ее обыватели и их нищенская жизнь.

Каждый праздник Рыжик уходил за город и там проводил весь день. Чаще всего любил он ходить на мельницу и на ту дорогу, где он когда-то впервые встретился с Полфунтом.

В одно из воскресений Санька, по обыкновению, отправился гулять. Погода была великолепная. Был полдень. Рыжик долго гулял по роще, потом вышел к реке, выкупался, а затем перешел плотину и стал подниматься по пыльной широкой дороге, по которой он два года тому назад впервые пустился в путь с Мойпесом.

Избегая пыли, Санька держался ближе к канаве, края которой густо заросли травою. Долго шел Рыжик, мечтая о своих будущих путешествиях, как вдруг он остановился в большом волнении. В одном месте, на дне канавы, он увидел спящего человека. Сердце замерло в груди мальчика. Какое-то внутреннее убеждение подсказало ему, что это Полфунта. И он не ошибся. Едва только Санька поравнялся с неизвестным человеком, как тот, услыхав шаги, поднял голову и расхохотался.

Это был Полфунта.

— А ты, брат, легок на помине: сейчас только во сне тебя видел, — сказал Полфунта и приподнялся с места.

Санька прыгнул прямо на него и стал душить его в своих объятиях.

— Голубчик, милый!.. Я думал, ты не придешь… — задыхаясь от волнения, говорил Рыжик.

— Погоди… Ну тебя!.. Задушишь… А на что я тебе?

— Я с тобой пойду, — решительно заявил Санька. — Мне уже четырнадцатый год пошел… Я не маленький…

— Что ж из этого?

— А то, что я могу быть тебе помощником.

— Землю мерить помогать будешь?

— Что хочешь, мне все равно…

— Ах, Рыжик, Рыжик, откуда ты взялся на мою голову? — проговорил Полфунта и улыбнулся. — Ну хорошо, возьму я тебя с собой. Будем вместе бродяжить, разыскивая счастье… А если мы этого счастья не найдем, тогда что? Ведь ты вырастешь никуда не годным человеком. И грех этот на моей душе будет…

— Никакого греха не будет, — уверенно перебил Рыжик, — мы найдем счастье…

— Вот как! Ты уверен?

— Да.

— Ну и чудак же ты! А впрочем, и на Голодаевке тебя не бог весть какое счастье ожидает. Кстати, ты чем там занимался?

— У крестного сапоги учился шить.

— И многому научился?

— Кожу мочить умею.

— Только-то! Ну, ежели так, беги домой, попрощайся и, если тебя отпустят, лети сюда, я тебя подожду.

— Не пойду, — решительно заявил Санька.

— Почему?

— Не хочу. Мне там надоело и так… Я сейчас с тобой пойду…

Полфунта задумался. Наступило молчание.

— Ладно, — промолвил наконец Полфунта, — идем, если так. Только помни: терпи! Не всегда сладко будет… А теперь — гайда в путь-дороженьку!

Полфунта встал, встряхнулся и велел Рыжику снять сапоги.

— Без сапог тебе легче ходить будет, и в город не босяком, а человеком войдешь.

— А мы сейчас куда пойдем? — спросил Рыжик, снимая с себя сапоги.

— Куда? За счастьем — вот куда, — полушутя, полусерьезно ответил Полфунта и выскочил из канавы.

Через час фигуры двух путников едва заметными черными точками виднелись вдали.