I

Ночные приключения

Солнце прощалось с землею. Его последние огни охватывали далекий край неба и расплавленной золотисто-красной массой разливались по горизонту. Казалось, что там, далеко, кто-то вздумал поджечь небо и развел для этого гигантский костер. Но пламя заката постепенно гасло. Теплый майский день тихо умирал, уступая место вечерним сумеркам.

Полфунта и Рыжик лежали на опушке леса и молча следили за работой природы.

— Хорошо как! — прошептал Рыжик.

Он не любил долго молчать.

— Что хорошо? — спросил Полфунта.

— Все хорошо. И поле это зеленое, и небо, и… все, все хорошо…

— Ну и радуйся, коли тебе хорошо, — проговорил хандривший весь день Полфунта.

Рыжик промолчал. Но через минуту он не выдержал и опять заговорил:

— Отчего все люди так не живут, как мы? Ушли бы все из городов и ходили бы по земле… И как бы всем весело было!

— Умолкни, милый: ты глупости мелешь, — проворчал Полфунта.

— Почему глупости? — не унимался Рыжик. — Ведь нам как хорошо! Мы и поля, и леса, и реки, и разные города видим… Гуляем в свое удовольствие. Ну, и пускай люди так живут. Мне не жалко.

— Какой ты щедрый! — сказал Полфунта и невольно улыбнулся. — И глуп же ты, Рыжик! Ай-ай, как глуп!.. Ты хочешь, чтобы все люди, как тараканы, расползлись по свету и чтобы ни одного чистого местечка не осталось на земле. Недурно, что и говорить… Эх, Сашка, Сашка, когда ты поумнеешь?

— Я давно умный, — засмеялся Рыжик.

— А ежели ты умный, то и придумай, где бы нам сегодня переночевать.

— А здесь чем плохо? Травка мягкая, дождя нет, тепло… Отлично уснем!

— Нет, не отлично.

— Почему не отлично?

— А потому, что дождь будет.

— Откуда ты знаешь?

— Оттуда. Разве не видишь?

Полфунта рукой указал на юг, где на далеком небосклоне чернела туча.

— Эка, испугался чего: пятнышка! — возразил Рыжик, вглядываясь в указанную точку. — И завтра эта туча не дойдет до нас.

— Ты так думаешь? Ну, в таком случае оставайся здесь, а я в деревню отправлюсь ночевать.

Полфунта встал, поднял вырезанную им в лесу палку и тощую серую котомку, в которой лежали его башмаки, одна смена белья, несколько картонных изделий для фокусов, осьмушка табачных корешков и «Ревизор» Гоголя.

Котомку он перекинул через плечо, шляпу надвинул по самые брови и один двинулся в путь, ни разу не взглянув на товарища. Зато Санька глаз не спускал с приятеля, а с его широкого курносого лица, усеянного веснушками, не сходила плутовская улыбка.

«Далеко не уйдешь, голубчик!» — говорили смеющиеся карие глаза Рыжика.

Полфунта продолжал шагать вперед как ни в чем не бывало. Вскоре его маленькая фигурка едва видным серым пятном вырисовывалась на темно-зеленом фоне яровых полей, между которыми пролегала дорога в деревню.

— Теперь, брат, берегись, наскочу! — воскликнул про себя Рыжик и быстро вскочил на ноги.

Он зачем-то закатал парусиновые штанишки до колен, надел на палку связанные сапоги, положил палку с сапогами на плечо, сдернул с головы картуз, немного согнулся, тряхнул красно-золотистыми кудрями и стрелой помчался вперед, едва касаясь босыми ногами мягкой пыльной дороги.

Не прошло и пяти минут, как Санька поравнялся с Полфунтом.

— Ты чего же не остался на опушке? — небрежно бросил Полфунта своему спутнику, стараясь не глядеть на него.

— Ишь ты какой! Мне, чай, одному скучно, — учащенно дыша, проговорил Рыжик, прижимаясь на ходу к Полфунту.

Вечер наступал быстро. На потемневшем небе появился молодой месяц. Пробежал свежий, влажный ветер.

— Поздно придем! — тихо, как бы про себя, ворчал Полфунта. — Не надо было валяться так долго на опушке… А теперь, изволь-ка радоваться, стучи под окнами! Да еще не всякий пустит, на ночь-то глядя…

— А до деревни еще далече? — перебил ворчанье Полфунта Рыжик.

— Взойдем на горку — видна будет.

И действительно, как только они поднялись на бугорок, Рыжик увидал деревню. Окруженная со всех сторон хлебными полями, деревня эта издали в сумерках наступающей ночи показалась Саньке большой и богатой. Он уже имел понятие о том, что такое бедная и богатая деревня. Ему чудилось, что крестьянские хатки упали откуда-то с высоты и рассыпались меж полей в красивом беспорядке.

— Вот это, я понимаю, деревня! — радостно воскликнул Рыжик.

— А я вот не понимаю, чему ты радуешься… Здесь, того и гляди, без ночлега останешься.

— Почему?

— Да потому, что деревня нищенская.

Рыжик очень скоро убедился в справедливости слов Полфунта.

Когда они подошли ближе, крохотные хатенки выступили перед путниками во всем своем неприглядном виде. Соломенные крыши до самых окон покрывали убогие домики. Эти домики напоминали собою кавказских нищих, у которых порыжевшие лохматые шапки надвинуты по самые глаза.

Полфунта с Рыжиком вошли в деревню. Собака, лежавшая на дороге, при их приближении лениво поднялась на ноги, что-то проворчала себе под нос, нехотя отошла в сторону и снова улеглась. Кругом было тихо и безлюдно. Редко-редко в какой хате горел огонек.

Полфунта глазами выбрал наиболее видный домик и подошел к нему. Рыжик, конечно, последовал за ним. Через оконце они увидали многочисленную семью, сидевшую за ужином. Внутренность комнаты освещала маленькая лампочка, висевшая на стене. Полфунта постучал в окно. В ту же минуту все сидевшие за столом, точно по команде, повернули головы к окошку. Старуха, хлопотавшая возле стола, подошла к оконцу, и почти приложив сморщенное лицо свое к стеклу, спросила скрипучим, старческим голосом:

— Вам кого надо?

— Позвольте прохожим переночевать! — просительным тоном прокричал Полфунта и добавил: — Издалека идем… устали очень… От дождя дозвольте укрыться…

При последних словах Полфунта Рыжик посмотрел на небо. Капля дождя упала ему на нос, и он опустил голову.

— В самом деле дождь! — пробормотал он про себя.

— У нас третьего дня прохожие ночевали, — послышался через окно голос старухи. — Не наш сегодня черед. Ступайте к ковалю Ивану!

— А чтоб вам черт ребра пересчитал! — злобно проворчал Полфунта и отошел прочь.

Он знал, что в деревнях и селах, лежащих на большой проезжей дороге, существует порядок по очереди пускать запоздавших путников на ночлег, и поэтому он не стал разговаривать со старухой, а отправился отыскивать хату коваля Ивана.

Подойдя к третьей хате, Полфунта снова постучался в окно.

— Кто там? — откликнулся на стук молодой женский голос.

— Пустите, ради христа, переночевать прохожих! — взмолился Полфунта.

— Сейчас.

Полфунта и Рыжик подошли к дверям. Прошло добрых десять минут, пока дверь в сени открылась. Путешественники вошли в маленькую, но чистенькую хату. Большая русская печь у дверей, длинная широкая лавка вдоль стены, большой стол, на котором горела свеча в глиняном подсвечнике, темные иконы без риз и киотов в красном углу — вот все, что успел заметить Рыжик, войдя вслед за Полфунтом в хату. Молодая, красивая женщина приветливо встретила ночлежников и спросила, не хотят ли они поужинать. Рыжик утвердительно кивнул головой.

Молодая хозяйка захлопотала. Она достала с полки завернутый в серое полотенце каравай хлеба, положила на стол две деревянные ложки и отправилась к печке.

Полфунта следил за каждым ее движением и в то же время глазами выбирал место для спанья.

«Должно быть, на лавке спать придется», — мысленно решил он про себя.

Незваным гостям была поставлена миска горячих щей. Приятели поужинали на славу и вполне искренне поблагодарили молодую хозяйку. Как раз в это время в окна и в крышу застучал дождь. Хозяйка, одетая в пеструю ситцевую юбку и с красным очипком на затылке, проворно убрала со стола и стала посередине хаты.

Она с любопытством разглядывала гостей, желая, по-видимому, вступить с ними в разговор. Если бы не очипок на голове, ее легко можно было принять за девочку: до того было молодо и наивно ее миниатюрное смуглое лицо.

— Это вы и есть жена Ивана-коваля? — обратился к ней с вопросом Полфунта.

— Я самая, — отвечала хозяйка.

— А хороший коваль ваш муж? — продолжал допрашивать Полфунта таким тоном, каким обыкновенно говорят с детьми, когда у них спрашивают, любят ли они папу, маму, тетю…

— Такого коваля во всей волости нет, — заметно оживившись, ответила ковалиха.

— Вот как! А давно вы замужем?

— Давно. Скоро полгода будет.

— Это верно, что давно, — иронизировал Полфунта. — А где он теперь, ваш муж?

— В нашем местечке гуляет. Работу вчера повез и не вернулся. Загулял, значит.

— Он часто гуляет у вас?

— Нет. В месяц раза два-три…

— Действительно, что редко… Ну, а во хмелю он буен?

— Нет. Веселый он дюже тогда и драться любит…

— Ох-хо! — сокрушенно вздохнул Полфунта и умолк, догадавшись, что имеет дело с красивой дурочкой.

Легкая тревога закралась в его душу. «А что, если загулявший коваль явится ночью пьяный и вздует нас ради потехи так, что мы век помнить будем?» — думал про себя Полфунта. Тревога эта с каждой минутой усиливалась в нем, и если бы не дождь, Полфунта вряд ли бы остался ночевать в хате коваля.

— А вы нас, хозяюшка, где уложите? — спросил он у ковалихи после долгого раздумья.

— Ложитесь на лавку! — сказала хозяйка.

Она достала с печи две подушки, или, вернее говоря, два мешка, набитые сеном, бросила их на лавку, а сама села у стола.

Полфунта и Рыжик, пожелав хозяйке покойной ночи, улеглись спать не раздеваясь.

Санька долго не мог уснуть. Он прислушивался к шуму дождя, изредка поглядывал на неподвижно сидевшую за столом хозяйку и щурил глаза на свечку. Когда он прищуривал глаза, ему казалось, что лучи от горевшей на столе свечки протягиваются и достигают его ресниц. Но усталость взяла наконец свое, и Рыжик заснул крепким, богатырским сном.

В самую полночь приятелей разбудил сильный стук в дверь и чей-то грубый, ревущий голос:

— Эй, ж инка, отпирай! Хату расшибу! — ревел мужской голос в сенях.

Свеча давно догорела, и в хате было темно. Ночлежники слышали, как забегала хозяйка, чиркнула спичку и как трясущимися руками она зажигала лучину. А тот, кто был в сенях, не унимался.

— Скоро ли там? — кричал грубый мужской голос, и вслед за тем раздался такой удар в дверь, что стекла задребезжали в оконцах.

Полфунта и Рыжик, лежа на разных концах длинной и широкой лавки, одновременно, точно сговорившись, съежились в комочек и решили не подавать признаков жизни.

В хату ввалился огромного роста человек. При неровном свете лучины, зажженной хозяйкой, человек этот показался Рыжику чудовищем. В одной руке он держал длинный кнут, а в другой — темную бутылку с широким дном. Высокие сапоги его были облеплены грязью.

— Гей, здорово, жинка! — гаркнул он во все горло и, слегка пошатываясь, направился к столу.

— Здрастите, — тихим голосом откликнулась на приветствие хозяйка. — Что это вы, Иван Семенович, запозднились?

— Хто, я запозднился? Брехня, Маруся, брехня. А свечка где?

— Вся сгорела, вас дожидаючись…

— Сгорела?.. Ну, и нехай! А я во какую привез, люстринную! — Коваль нагнулся, запустил пальцы в голенище правого сапога и вытащил изрядно помятую стеариновую свечу. — На, засвети!

Та немедленно исполнила приказание пьяного мужа: свечу зажгла, а лучину потушила.

Настроение духа коваля было самое веселое. Рыжик, полуоткрыв глаза, с затаенным страхом следил за каждым его движением. Иван Семенович, как называла его жена, поставил бутылку на стол, кнут бросил на лавку, около скорчившегося Полфунта, и потребовал ужинать.

Тут только Санька хорошо разглядел хозяина хаты. Это был широкоплечий детина, громадного роста, с черной бородкой и сильными, тяжелыми руками.

Весь мокрый и грязный от дождя, хозяин хаты сел за стол, а хозяйка пошла доставать ужин из печки.

— Гей, жинка, открой двери: жарко мне! — крикнул коваль. Молодая женщина сейчас же исполнила приказание. В хате действительно было и душно и жарко.

За ужином Иван выпил стаканчик водки и стал рассказывать жене о своих удачах в городе. Какой-то пан Бриндзевич очень хвалил его работу, три гривенника дал ему на водку и еще новый заказ сделал.

— Живем, Маруся! — весело и громко закончил свой рассказ Иван и так ударил кулаком по столу, что бутылка закачалась и миска со щами запрыгала.

Рыжик до того заинтересовался, что забыл всякий страх, и уже не одним, а обоими глазами смотрел на коваля. А хозяин между тем не столько ел, сколько пил. После каждого выпитого им стаканчика он становился оживленнее.

— Чего, жинка, пригорюнилась? — крикнул коваль и подбоченился. — А мне во как весело!.. Эх, жаль, побить некого!..

Коваль поднялся из-за стола и тут только увидал на лавке Рыжика, а потом и Полфунта.

— Хто такие? — спросил он у хозяйки.

— Прохожие ночевать просились. Наш черед сегодня, — отвечала жена.

— Га, вот это хорошо! Гости дорогие, вставайте ужинать.

— Они уже ужинали, — робко проговорила ковалиха, но муж не обратил внимания на ее слова.

Он подошел к лавке и, словно котят, смахнул на пол сначала Полфунта, а потом и Рыжика.

— Хто вы такие? — повторил свой вопрос коваль, глядя сверху вниз на медленно поднимавшихся с пола ночлежников. — Ну?.. Где ваши языки?.. — не дождавшись ответа, нетерпеливо крикнул на гостей хозяин и схватил с лавки брошенный им недавно кнут.

Рыжик струсил не на шутку. Пьяный коваль, по-видимому, готов был разойтись вовсю. Все, что еще оставалось у Саньки сонного, вмиг проснулось, и он оживился под влиянием страха. Прежде всего ему на ум пришла мысль захватить с лавки свои сапоги и удрать, благо двери настежь были открыты. Но шум дождя и покойный вид Полфунта удержали Рыжика. Но Санька ошибся: Полфунта только казался покойным, а на самом деле он трусил не менее своего приятеля. Как человек опытный в подобных делах, Полфунта понял, что бежать не имеет смысла, и решил поступить иначе. В ту минуту, когда коваль стоял над ним с кнутом в руках, Полфунта скорчил такую рожу, что пьяный хозяин в изумлении отступил шаг назад.

— Хто ты? — упавшим, испуганным голосом спросил коваль, незаметно отступая к столу.

— Я кто такой? — пискливым голосом прокричал Полфунта и запрыгал и завертелся по хате с такой быстротой, что сам Рыжик, не понимая, в чем дело, на всякий случай старался держаться подальше от приятеля.

— Я двоюродный шурин сатаны и племянник дьявола… Пойдем к нам в ад, гостем будешь!.. — тонким голоском провизжал Полфунта и, корча невероятные рожи, подскочил к ковалю.

У бедного Ивана весь хмель из головы выскочил.

— Цур меня… — шептал коваль, пятясь к столу.

С хозяйкой совсем сделалось дурно. А Полфунта не переставал дурачиться, нагоняя страх не только на хозяев хаты, но и на Саньку. Фокуснику, однако, все это показалось недостаточным. На минутку он повернулся лицом к дверям, быстро достал из кармана серные спички, вымазал фосфором лоб и подбородок, пальцами вывернул наизнанку веки, отчего глаза его сделались действительно страшными, упал на пол и на четвереньках пополз к хозяину, не переставая визжать и корчить рожи.

Трудно передать, что сделалось с ковалем, когда он увидал ползущего к нему Полфунта с вывернутыми веками и светящимися от фосфора лбом и подбородком. Перепуганный насмерть великан дрожащей рукой осенил себя крестом и полез под стол, не помня себя от ужаса.

— Цур, цур, чертяка… — шептал под столом коваль.

Полфунту только этого и надо было. Увидав, что Иван окончательно обалдел от страху, он встал, схватил с лавки свою котомку и сделал знак Рыжику. Тот сразу сообразил, в чем дело, и последовал за Полфунтом, не забыв захватить свои сапоги.

На улице было темно и грязно от дождя. Сквозь разорванные и гонимые ветром тучи изредка выглядывали звездочки.

— Ты что это? — спросил у Полфунта Рыжик, желая скорее узнать, для чего приятель разыграл черта.

— Молчи, ты ничего не понимаешь, — прошептал Полфунта. — Ежели бы я этой штуки не выкинул, пьяный коваль так бы нас избил, что мы его век помнили бы. А теперь, пока он очухается, мы уже далеко уйдем.

— Молодец ты, Полфунта! Ей-богу! — в полном восхищении воскликнул Рыжик, только теперь сообразив, какую хитрую штуку проделал с ковалем его ловкий приятель.

— Ты не шуми больно! — остановил расходившегося Саньку Полфунта. — Опасность еще не миновала. Придет коваль в себя, беда будет…

Не успел он кончить, как спящая улица огласилась громкими, отчаянными криками.

— Это он… Бежим! — сказал Полфунта.

— Не поймаешь! — крикнул Санька и со всех ног бросился вперед.

— Гей, держи! Лови черта! — послышался ревущий голос коваля.

Рыжик прибавил прыти. Ноги его вязли и скользили по грязи, но он на это мало обращал внимания. Далеко позади раздавались чьи-то крики и собачий лай. А Рыжик, точно спугнутый заяц, мчался вперед, забыв в это время про Полфунта и про самого себя…

 

II

Не-кушай-каши

Долго без оглядки бежал Рыжик. Остановился он только тогда, когда почувствовал, что ноги у него подкашиваются. Весь мокрый, грязный, стоял он на скошенном лугу и едва переводил дыхание от усталости. Тут только Санька вспомнил о приятеле и с беспокойством стал оглядываться и прислушиваться. Было темно. До рассвета оставалось еще много. Рыжик отбежал порядочное расстояние. Никаких голосов, никакого лая он теперь уже не слыхал. Жутко становилось Саньке. Мысль о том, что он может потерять Полфунта, сильно его испугала, и он готов уже был вернуться назад, но темень и бездорожье удержали его.

Положение Рыжика становилось далеко не веселым. Во время отчаянного бега он сбился с пути и теперь сам не знал, где он и что с ним будет. А стоять до рассвета посреди поля, под открытым небом, было тоже нелегко, тем более что он едва на ногах держался от усталости.

«А что, ежели я крикну?» — мысленно спросил себя Санька. И не успел он подумать о последствиях, как из уст его вырвалось имя приятеля:

— Полфунта!..

Сильный, молодой голос Рыжика прорезал тишину ночи и стих. Санька с замиранием сердца стал прислушиваться, но отклика ниоткуда не последовало. После его окрика стало как будто еще тише и темнее. Мальчик обернулся в другую сторону. Под его босыми ногами хлюпала дождевая вода, которую еще не успела впитать земля.

— Полфунта-а!!! — снова пронесся протяжный одинокий окрик Саньки.

Ответа не последовало.

— Дядя Ва-ня-а!!!

На этот раз уже слезы слышались в голосе мальчика, но отклика не было. Измученный страхом и тревогой, Санька медленно поплелся вперед, сам не зная куда и зачем. Не успел он сделать и десяти шагов, как остановился в крайнем удивлении. Ему показалось, что он подходит к той самой деревне, где они с Полфунтом обрели такой неудачный ночлег. Конусообразные хатки темными пирамидами вырисовывались вдали. Рыжик сделал еще несколько шагов, пристальнее стал всматриваться вдаль и тогда только понял, что перед ним не деревня и не хатки, а свежескошенная трава, подвешенная на кольях для просушки. Санька вспомнил, что в прошлом году в одной из таких копен они с Полфунтом прекрасно устроились и провели целую ночь.

Подойдя к первой копне-пирамиде, Рыжик сейчас же нашел отверстие, ведущее внутрь копны. На него пахнуло острым ароматом свежего сена. Этот любимый Рыжиком запах мгновенно нагнал на него сон. Повинуясь неудержимому желанию соснуть на мягком сене, Санька пролез в пирамиду, положил подле себя сапоги и сам улегся на мягкой, свежей траве. Он был рад, что попал в сухое место. Он почувствовал приятную теплоту и решил до утра пробыть в сене. А утром Полфунта его сам найдет.

С последней мыслью Санька сладко уснул.

— Ой-ой, батюшки, ноги отдавил, разбойник! — услыхал Рыжик чей-то голос и проснулся.

В ту же минуту он почувствовал, как что-то живое, теплое зашевелилось под его головой.

Рыжик испуганно вскочил на ноги. В отверстие пробивался утренний свет. Это обстоятельство немного успокоило мальчика. «Хорошо, что ночь прошла», — подумал он.

А между тем в сене шевелился кто-то.

«Не Полфунта ли это?» — мелькнуло у Саньки в голове, и радость нахлынула на него, и сердце его усиленно забилось.

— Кто здесь? Это ты, Полфунта? — спросил Рыжик и замер в ожидании ответа.

— Нет, брат, здесь не Полфунтом, а пудами пахнет, — послышался из-под сена чей-то хриплый незнакомый голос.

В звуках этого голоса Рыжик уловил что-то доброе и простодушное. Но некоторые меры предосторожности он все-таки принял: сапоги и палку взял в руки, а сам пополз к выходу.

— А кто же ты? — снова спросил Рыжик, обращаясь к неизвестному существу, копошившемуся в сене.

— Я кто?.. Я, батюшка ты мой… Ой-ой, спинушку заломило… Я, брат, человек и отставной рядовой, а зовут меня Не-Кушай-Каши… Ох-хо-хо!..

В это время голова говорившего поднялась, и Санька увидал круглое, давно не бритое лицо человека.

— Что, понравилось тебе имечко мое? Хе-хе-хе!..

И круглое лицо засмеялось.

Рыжик невольно улыбнулся, глядя на незнакомца, с трудом вылезавшего из-под сена. Что-то смешливое и добродушное чувствовалось в этом большом, неуклюжем человеке.

— Ну, брат, вылезай, а то нам вдвоем не выкарабкаться отсюда. Того и гляди, шалашик опрокинем.

Рыжик послушался незнакомца и первый вылез из сена, а вслед за ним выполз и его случайный соночлежник.

Вот тут только Санька увидал, с кем имеет дело. Это был большой, неповоротливый человек лет за пятьдесят. Круглая, как мяч, голова его с широким, плоским лицом была коротко острижена. Вздутые щеки были покрыты седой щетиной давно не бритой бороды. Глаза у него были круглые, светло-серые, усы длинные, с коричневым оттенком, брови густые, нависшие. Большие, толстые уши незнакомца особенно как-то выделялись на фоне седой остриженной головы. Эти уши и внутри и снаружи были покрыты мягкой, пушистой растительностью.

Выйдя на свет, незнакомец встряхнулся, протяжно и громко зевнул, внимательно осмотрел со всех сторон небо, низко кланяясь востоку, на котором яркими огнями горело восходящее солнце. Покончив с осмотром, незнакомец обернулся к Рыжику и засмеялся добрым стариковским смехом.

— Экий ты рыжий! — любовно поглядывая на Саньку, промолвил он. — Это ты, что ли, ночью-то кричал?

— Я, — ответил Рыжик и хотел было подробно рассказать о вчерашнем приключении, но незнакомец перебил его:

— Ты потом расскажешь, а пока вот что: полезай-ка в нашу спальню и тащи оттуда мою шапку, торбу и чайник… А ну-ка, молодые ножки, пошевелитесь трошки! — добавил он в заключение и хлопнул Саньку по плечу.

Рыжик охотно бросился исполнять просьбу старика.

Утро было дивное. Земля, освеженная дождем, только что проснулась и весело улыбалась голубому небу, на далеком горизонте которого сияла корона земли — солнце. Как звезды в ясную ночь, сверкали на лугу крупные капли чистой, прозрачной росы. Птицы и насекомые встретили утро торжественным многоголосым гимном.

Не прошло и минуты, как Рыжик уже вылез из-под сена, таща за собою имущество незнакомца.

— Вот за это спасибо тебе! — сказал старик, принимая от Саньки свои вещи. — А теперь сядем за стожком и позавтракаем. Ты, чай, не откажешься?

— Я и чай люблю, — поспешил заявить Рыжик, не поняв старика.

— И чаек попьем, — согласился незнакомец и направился к теневой стороне пирамиды, где и уселся, выбрав место, наиболее мягкое и сухое.

— Садись! — пригласил он Рыжика и стал развязывать торбу.

Спустя немного Рыжик сидел напротив незнакомца с набитым хлебом и свиным салом ртом и глаз не спускал с добродушного отставного солдата.

— Ну, брат, рассказывай теперь, кого ты ночью кликал и как сюда попал? — обратился к Саньке старик, когда завтрак подошел к концу.

Рыжик, проглотив последний кусок, подробно рассказал о вчерашнем случае. Незнакомец слушал его с большим вниманием, причем его круглое лицо не переставало улыбаться.

— Ну, брат, горе твое невелико, — заговорил незнакомец, выслушав Рыжика до конца, — приятеля ты своего найдешь, а не найдешь, так и без него не пропадешь. Эх, брат, на моем веку этих самых попутчиков да товарищей не счесть сколько было! И не горюю я… Да и о чем горевать-то? Человек никогда один не бывает: завсегда с ним его тень ходит… А куда же вы с этим Полфунтом шли? — вдруг вопросом оборвал свою речь старик.

— Мы шли за счастьем, — с наивной уверенностью ответил Рыжик.

— Славный путь придумали… хе-хе-хе!.. — тихо засмеялся старик, а затем проговорил: — Нет лучше, как идти за счастьем: путь долгий и веселый. Я, братец, уже двадцать лет хожу по этой самой дорожке и слез не лью…

Старик вздохнул, достал из-за пазухи кисет, набитый махоркой, и не торопясь принялся из газетной бумаги скручивать трубку, или так называемую «собачью ножку».

— А почему тебя зовут Не-Кушай-Каши? — после долгого молчания вдруг спросил Рыжик со свойственной ему простотой и наивностью.

Бывший солдат ухмыльнулся, закурил «цыгарку», выровнял рукой свои длинные усы, а затем уже приступил к ответу:

— Теперь Не-Кушай-Каши — моя настоящая фамилия, а было время, когда у меня, окромя Антона, никакого имени не было. Был я тогда подпаском. Ни отца, ни матери не помнил. Обчественный был я… Ну ладно!.. Вот это, скажем, подрос я. Надо в солдаты идти, а у меня ни роду, ни племени. Ладно… Вот это, скажем, забрили меня да в город, в казармы. Как раз к обеду пригнали меня. Ввели в казарму. Гляжу, солдаты кашу едят, жирную, пахучую… У меня нос так и заходил кругом. Грешный человек, любил я в те поры кашу. Ну ладно!.. Вот это, скажем, только я в казарму, а со двора барабан тревогу бьет. Солдаты как вскочат, как схватят ружья да вон из казармы!.. Я один и остался. Не имел я тогда понятия о военной службе и не понимал, для чего тревогу бьют. А как кашу едят — я знал. И вот это, скажем, как выбежали солдаты, я стал глядеть на кашу. А каши-то цельных шесть мисок. Пар густой, вкусный валит. Не хочу я, скажем, на кашу глядеть, а гляжу. Ну, и, грешное дело, соблазнился… Подошел я к первой миске, подсел, взял ложку и попробовал. За первой ложкой, скажем, вторую съел, а там третью, четвертую, и пошла машина в ход… Ну ладно… Вот это пришли солдаты. Каши нет, а я на полу валяюсь: глаза луженые, живот горой вздуло, и рот раскрыт — ни дать ни взять, рыба на суше. Тут, скажем, принялись меня лечить. А как вылечили, порку задали… И, помню, фельдфебель наш, когда пороли меня, стоял подле и все, сердечный, приговаривал: «Не кушай каши, не кушай каши!..» Вот с тех пор, скажем, меня и назвали Не-Кушай-Каши!..

Старик закончил свой рассказ незлобивым смехом.

Рыжик залился звонким хохотом. Он живо представил себе деревенского парня, который, объевшись каши, лежит на полу казармы. Но веселость Рыжика была непродолжительна. Как это часто бывает, в ту минуту, когда он заливался неудержимым, заразительным смехом, ему вдруг припомнился Полфунта. Образ приятеля, будто тень, промелькнул и скрылся. Санька все вспомнил, и настроение духа его сразу испортилось. Он мгновенно оборвал свой смех, вскочил на ноги и с беспокойством стал осматривать окрестность, надеясь увидать где-нибудь Полфунта.

— Да ты, парень не гляди, — обратился к нему Не-Кушай-Каши, — все едино никого не усмотришь. А вот придем, скажем, в местечко, тогда уж твоего Полпуда, наверно, найдем.

— Полфунта, а не Полпуда, — чуть ли не плача, поправил Рыжик.

— Пусть Полфунта, это все едино…

— А найдем мы его?

— Ежели он, скажем, там да ежели он жив, то беспременно найдем.

Уверенный тон Не-Кушай-Каши немного успокоил Рыжика.

— А до местечка еще далече?

— Сегодня дойдем. Вот тот лесок как пройдем, городок и завиднеется.

Не-Кушай-Каши рукой показал в ту сторону, где в виде темной полоски вырисовывался на светлом фоне горизонта небольшой лесок, а может быть, просто рощица.

— Вот как дойдем до леса, мы привал устроим, чайку попьем, и ладно будет. А там, скажем, и местечко… Не горюй парень!.. Все по-хорошему будет. А теперь давай-ка в путь тронемся… Ох-хо-хо, косточки солдатские!..

Кряхтя и охая, Не-Кушай-Каши поднялся на ноги, взвалил торбу на плечи, прошептал несколько раз про свои косточки солдатские и ровным, неторопливым шагом поплелся к дороге.

Санька, понурив голову, последовал за своим случайным попутчиком. По временам он бросал на старика косые, подозрительные взгляды, и смутное беспокойство закрадывалось в душу мальчика.

«Кто он для меня будет, этот незнакомый человек? — мысленно спрашивал он самого себя. — Неужто мне всегда-всегда придется ходить с ним?..»

Не найдя ответа на эти вопросы, Санька еще ниже опустил голову и весь отдался во власть невеселых дум.

 

III

В еврейском местечке

За чаем на берегу ручья Рыжик узнал от Не-Кушай-Каши много интересного. Отставной солдат, между прочим, рассказал ему, чем он занимается, когда попадает в еврейское местечко.

— Я, братец ты мой, делаюсь тогда шабес-гоем, — ровно и не торопясь говорил Не-Кушай-Каши.

— А что такое шабес-гой? — спросил Санька.

— Это, братец ты мой, штука тонкая. Видишь ли, у евреев такая мода: воскресенье они празднуют в субботу. И вот, скажем, как в пятницу зажгли огонь, так, значит, и зашабашили. И ничего-ничего им делать нельзя. Закон им позволяет кушать да молиться, а больше ничего. Ну, вот тут-то они, скажем, и просят нашего брата, хрестьянина, помочь им: кому со стола подсвечник снять надо, кому до синагоги богомолье донести надо, а кто просит скотину накормить… Много разного дела найдется. Ну, и исполняешь…

— А они что за это? — полюбопытствовал Рыжик.

— А уж это глядя по делу и по состоянию. Бедняк, скажем, кусок булки даст, а богач рюмку водки поднесет, а то и цельный пятак еще в руку положит.

— Это дело легкое, — после некоторого раздумья проговорил Санька.

— Какое дело легкое?

— Да вот это самое, евреям помочь еврейское воскресенье прожить…

— Оно-то правда, что дело легкое, да вот беда: в одно время всем делать надо, а один много ли домов обегаешь? Вот и будь ты мне помощником! Я тебя не обижу. Что дадут — все пополам. Согласен?

Рыжик не скоро ответил. Он в ту минуту думал об исчезнувшем Полфунте. Он надеялся встретить приятеля в местечке и уйти с ним дальше, в самый Петербург, о котором Полфунта не раз упоминал за последнее время.

— Что же ты, братец, молчишь? — снова заговорил Не-Кушай-Каши. — Не хочешь быть помощником, так отвечай прямо: «не хочу, мол», а хочешь, так говори: «хочу».

— Я-то хочу… А ежели нам Полфунта встретится?

— Ну так что? Можешь с ним пойти… Я не держу тебя.

— Ладно, ежели так, — согласился наконец Санька.

До вечера оставалось недолго, когда Не-Кушай-Каши и Рыжик вошли в еврейское местечко.

— Меня, брат, здесь знают, — говорил Не-Кушай-Каши, наклоняясь к Рыжику. — Уж я тут сколько раз бывал. Мы сейчас прямо к главной молельне махнем. Меня там и служка знает…

Санька молчал. Он с любопытством оглядывал незнакомые улицы местечка и в то же время глазами отыскивал Полфунта.

Городок, куда попал Рыжик, был заселен евреями. Жители городка, живые, быстрые, с черными пейсами вдоль щек, в ермолках, в длинных, до пят, сюртуках, переполняли все улицы. Одноэтажные деревянные домики беспрерывными рядами тянулись по обеим сторонам немощеных пыльных улиц. Все женское население городка было занято приготовлением к субботе. Пожилые и замужние женщины в белых чепчиках и мокрых передниках то и дело выносили помойные ушаты и выливали содержимое из ушатов тут же, недалеко от порога. Жидкие помои впитывала почва, а на отбросы, вроде рыбьих внутренностей, чешуи, картофельной шелухи и прочего, с жадностью набрасывались собаки, кошки и свиньи, шайками бродившие по местечку, выслеживая добычу.

Через открытые окна Санька увидел, как молодые девушки убирали к субботе комнаты. Они накрывали столы белыми скатертями, расставляли медные, ярко вычищенные подсвечники. Положив на стол крученые булки, они накрывали их полотенцем. Все это делалось быстро, торопливо. Каждая хозяйка боялась опоздать и выбивалась из сил, чтобы к солнечному закату поспеть с уборкой.

А мужчины в это время отдыхали. Одни из них, сидя в убранной комнате, громко распевали «Песнь песней» царя Соломона, другие, одетые в праздничные капоты, отправлялись в синагогу, а третьи просто прогуливались по улице в ожидании вечерней молитвы.

— Ну, брат, теперь держись за меня крепко! — сказал Не-Кушай-Каши, обращаясь к Саньке.

— А что? — спросил Санька, взглянув на своего спутника.

— А то, видишь ли, что мы в самую синагогу сейчас придем. Там, братец ты мой, шапки не снимать, слышь?

— Почему не снимать шапки?

— Уж так ихний закон велит, чтобы все, значит, в шапках были… И опять же, смирным надо быть и не смеяться, ежели что смешное увидишь. Понял?

— Понял, — ответил Санька, а сам все время не переставал думать о Полфунте.

Он до того был занят своими мыслями, что не заметил, как они с Не-Кушай-Каши очутились во дворе главной синагоги, переполненном детворой. Обширный немощеный двор был огорожен деревянным забором.

Посреди двора возвышалось двухэтажное (единственное в городе) каменное здание синагоги.

Рыжик заинтересовался игравшими во дворе мальчиками. Их здесь было так много, что нельзя было и сосчитать. Черномазые, смуглолицые, они оглашали воздух веселыми криками. Большинство мальчишек играли в пуговицы. Игра эта заключалась в следующем. Несколько мальчиков, вырыв у забора крохотную ямку, отходили от нее на шесть шагов и выстраивались в одну шеренгу. Потом по очереди каждый из них кидал пуговицы. Если брошенная пуговица попадала в ямку, то бросивший ее считался старостой и получал от каждого из играющих по одной или две пуговицы, смотря какой был уговор. Карманы и пазухи играющих были набиты пуговицами всевозможных сортов. Игра сопровождалась бранью, смехом, плачем и дракою. Мелкота, за неимением пуговиц, играла в лошадки, в солдаты или просто бегала и прыгала по двору без всякой цели.

Но вот из синагоги выбежал с длинной метлой в руках маленький горбатый человек с желтой козлиной бородкой, и на дворе сейчас же сделалось тихо. Это был служка Борух, или, как его евреи называли, «шамес».

— Вы чего здесь, шарлатаны, ярмарку завели? — визгливым голосом закричал Борух, грозно потрясая метлой.

Мальчишки, услыхав голос шамеса, точно стая галок, разлетелись в разные стороны.

Рыжик невольно улыбнулся, когда увидал, какое сильное впечатление произвел на детвору этот невзрачный горбун. «Ну, меня ты, брат, не испугал бы», — подумал Санька.

— А, Не-Кушай-Каши! — радостно воскликнул Борух, заметив старого солдата.

Он подошел ближе, протянул Не-Кушай-Каши руку и быстро-быстро заговорил с ним.

К крайнему удивлению Рыжика, его спутник не только понял, что говорил ему маленький горбатый шамес, но он сам отвечал ему на непонятном для Саньки языке.

Борух говорил с азартом, размахивая метлой, кому-то грозил, причем его козлиная бородка смешно тряслась, а остроконечная голова совсем уходила в двойной горб. Но по всему было видно, что угрозы были направлены по адресу лица отсутствующего и что к Не-Кушай-Каши служка ничего не имеет.

— Ну, брат, наше дело в шляпе, — обратился к Рыжику его новый спутник, когда Борух, наговорив с три короба, умчался обратно в синагогу.

— Почему в шляпе? — спросил Санька.

— А потому, что в местечке ни одного шабес-гоя не осталось. Был один, да вот Борух говорит, что запил. Нам, бедняга, обрадовался, как родным… Теперь пойдем-ка да присядем, а кончится служба, нас позовут.

Не-Кушай-Каши и Рыжик отправились в самый дальний угол двора и там уселись на земле. Санька с удовольствием отдыхал после долгой ходьбы. Он спиною уперся в забор, а ноги, обутые в сапоги, протянул вперед и предался отдыху.

В предвечернем воздухе наступили тишина и покой. На черепичной крыше синагоги угасли последние отблески ушедшего солнца. Со всех сторон стали появляться евреи. Все они были одеты по-праздничному, в черные длинные сюртуки, и у всех у них был грустный, задумчивый вид. Многие из них то и дело поднимали глаза к небу и громко вздыхали, создавая этими воздыханиями и себе и другим праздничное настроение. В синагоге загорелись огни. Небо потемнело.

— Долго будут они молиться? — спросил Рыжик.

— Нет. Евреи скоро молятся. У них, скажем, молитвы длинные, да язык быстрый…

— А почему они такие печальные ходят?

— Это они, видишь ли, для жалости, чтоб, значит, бог пожалел их…

— У них какой бог?

— Старый, седой такой и вроде как бы из ума выживший, — не задумываясь, ответил Не-Кушай-Каши, который, как истый русский солдат, не любил слов «не знаю».

Санька, вполне удовлетворенный ответами Не-Кушай-Каши, замолчал и с любопытством стал следить за тем, что делалось в синагоге. Окна молельни были открыты, и Рыжик хорошо мог видеть молящихся и слышать их голоса. Обширная зала синагоги была вся уставлена длинными скамьями, перед которыми стояло множество пюпитров с ящиками. Посреди синагоги возвышался большой четырехугольный амвон, покрытый тяжелой скатертью, шитой серебром и золотом. Все места в синагоге были заняты. Перед каждым пюпитром стоял молящийся. Молились евреи усердно, произносили молитвы громко, раскачиваясь во все стороны, часто поднимали руки и закатывали глаза на лоб.

Рыжик с любопытством следил за каждым их движением. Особенно хорошо запомнил Санька конец молитвы. Как-то сразу в синагоге сделалось тихо. Молящиеся вытянули вперед головы и застыли в этой позе. Казалось, они к чему-то прислушивались. Вдруг все они, точно по команде, привскочили и так заголосили, что само здание задрожало от этого неистового крика. Потом все сразу смолкло. Молящиеся повернулись лицом к востоку и стали беззвучно что-то шептать. Видно было только, как они шевелили губами и как раскачивались во все стороны. Движения их были быстры и странны. Одни то открывали, то закрывали глаза, другие теребили свои пейсы, наматывая их на указательные пальцы, третьи стучали кулаками себе в грудь, а четвертые подымали плечи и делали вид, что хотят улететь. И все эти движения они проделывали молча, не произнося ни одного звука. Эта безмолвная молитва длилась минут семь-восемь, а затем молящиеся один за другим отступали три шага назад, низко кланяясь направо и налево. После этого в синагоге опять раздался хор сотни голосов. Но это был последний призыв. Вскоре молящиеся стали расходиться по домам.

— Эй, Не-Кушай-Каши, Не-Кушай-Каши! — послышался визгливый голос Боруха.

— Вспомнил горбунишка нас! Хе-хе-хе!.. — обрадовался солдат. — Ну, брат, вставай: теперь за дело пора взяться, — добавил он, обращаясь к Рыжику, и поднялся с земли.

Санька последовал за ним.

Когда в синагоге никого не осталось, служка повел наших спутников к себе.

— Ну, Не-Кушай-Каши, ты теперь навсегда у нас жить останешься, — говорил горбун, идя вперед. — Тебе наш габэ (староста) жалованье положит… Два керблах (рубля) в один месяц.

— Что ж, я не прочь, ежели, скажем, и доход какой будет.

— Конечно, будет!.. А это кто такой? — спросил вдруг шамес, указывая на Рыжика.

— Это мой спутник… Славный парнишка. Он мне помощником будет.

— А, это очень хорошо, — сказал Борух и что-то добавил на непонятном для Саньки языке.

— Нет, нет, ни боже мой! — воскликнул по-русски Не-Кушай-Каши. — Говорю, парень честный, славный… Ну, понимаешь, ручаюсь за него.

— Хорошо, хорошо! — весело проговорил Борух и первый через просторные сени вошел в синагогу.

Не-Кушай-Каши и Рыжик последовали за ним. В синагоге горели в люстрах свечи, а у дверей на стене висела небольшая керосиновая лампочка. Не-Кушай-Каши, будучи хорошо знаком с обязанностями шабес-гоя, не стал дожидаться приказаний служки, а сам принялся за дело. Он взял табурет и отправился тушить свечи. Через минуту в синагоге сделалось темно, только в руке Не-Кушай-Каши мерцала грошовая сальная свечка.

Борух поблагодарил солдата, достал из шкафчика булку и кусок фаршированной рыбы, отдал это Не-Кушай-Каши и сообщил, что спать он его и Рыжика уложит в хедере (школе). Затем все трое вышли в сени. Борух запер синагогу и ключ от замка спрятал в сапог. Там же, в сенях, находилась дверь, ведшая в хедер.

— Ну, кушайте на здоровье и спите себе! — проговорил служка, открывая хедер.

— Послушай, Борух, а шнапса (водки) не будет? — тихо спросил солдат.

— Ах ты какой! И где ты видал, чтобы шабес-гою шнапс давали в праздник? — сказал шамес, а затем добавил: — Подожди немного, шабаш пройдет, и ты себе будешь шнапс тринкен…

Служка захихикал и заискивающе потрепал рукав Не-Кушай-Каши.

Спустя немного оба путника сидели в хедере и при свете тоненькой свечи закусывали. Мрачный, унылый вид имела эта громадная комната. Длинные столы и скамьи служили единственным убранством хедера. Чем-то холодным, неприветливым веяло от этих серых голых стен и черного потолка. Только край стола, где сидели Рыжик и его попутчик, был освещен грошовой свечкой, а все остальное утопало во мраке. Жуткая тишина воцарилась кругом. Борух, закрыв окна и ставни, ушел к себе домой. Во всем дворе никого не осталось, кроме Рыжика и Не-Кушай-Каши.

 

IV

Новый знакомый

На другой день Рыжик проснулся в хедере. Он спал на длинной, широкой скамье, положив под голову сапоги и палку. Не-Кушай-Каши, лежа на другой скамье, кулаками протирал глаза и громко зевал.

— Ох-хо-хо, косточки солдатские! — протяжно проговорил он, кряхтя и потягиваясь. — А в сене, чай, помягче спать будет… Как, братец, думаешь? — обратился он к Саньке и повернул к нему свое круглое небритое лицо.

— Знамо, помягче, да и вольготней, — откликнулся Рыжик. — Не по вкусу мне здесь… Уйду я отсюда, — добавил он и стал надевать сапоги.

Только что стало рассветать, когда Санька, желая подышать свежим воздухом, вышел во двор. Безоблачное небо показалось ему сиреневым. Хлопотливые воробьи уже прыгали по двору, мелькали в воздухе и чирикали во всю мочь.

Несмотря на ранний час, в синагоге уже сидели молящиеся и на разные голоса распевали псалмы.

На дворе появились мальчуганы. Двое из них — один долговязый, худой парнишка с необычайно длинными и тонкими пейсами вдоль впалых щек, другой быстроглазый, черный, как арапчонок, — подошли к Саньке и с нескрываемым любопытством стали рассматривать его, как какого-нибудь заморского зверя. К этим двум подошли еще двое, затем еще и еще, и не успел Рыжик опомниться, как он уже был со всех сторон облеплен малышами. В первый момент он даже немного растерялся, видя себя окруженным со всех сторон, но, присмотревшись лучше к этой «гвардии», он успокоился. «Пусть только посмеют — так шарахну, что воробьями от меня отскочат, — подумал Санька и оправился. Наконец один из мальчиков заговорил с Рыжиком.

— Ты навсегда у нас останешься? — спросил мальчик у Саньки.

— У кого это — «у нас»? — нахмурив брови, переспросил Рыжик.

— Ну, у нас в местечке.

— Нет, не останусь! — решительно ответил Санька.

— Почему?

— А потому, что скучно мне здесь, и еще потому, что я по-вашему не понимаю…

Тут в разговор вмешался другой мальчик, и беседа должна была разрастись, но, как назло, появился Борух и разогнал всех. В этот самый момент вышел Не-Кушай-Каши. В его туалете произошла заметная перемена. Ни торбы, ни чайника при нем не было: он все это оставил в хедере. Одет он был в розовую рубашку навыпуск, по-русски, и опоясан черным крученым шнурком с кистями. Обут он был в целые и довольно приличные опорки.

— Эх, жалость какая: морда давно у меня не брита, — проговорил он, проводя рукой по лицу. — Ну, да ладно, завтра поскоблим ее. Хе-хе-хе!.. А теперь, братец ты мой, пойдем на работу.

— Куда? — спросил Санька.

— Пойдем, увидишь.

Они вышли со двора синагоги и очутились на улице.

— Видишь улицу? — спросил у Рыжика Не-Кушай-Каши.

— Вижу.

— Отлично. Теперь, братец ты мой, мы вот как делать будем: я пойду по той стороне, а ты по этой. Не пропуская ни одного дома, всюду заходи.

— Для чего?

— А вот слушай: войдешь в дом, шапки не снимай, а поклонись и скажи: «Доброе утро! С праздником вас! Что делать надо?» Как спросишь, так сейчас же тебе бабы укажут, что делать. Ты исполнишь и подождешь немного. Дадут что — ладно, а не дадут — уходи: стало быть вечером расчет будет. Понял?

— Чего тут не понять! — пробормотал Рыжик. — Все понял, да что!.. — Он махнул рукой, вздохнул и зачем-то по самые глаза надвинул мягкий картузик.

Санька сильно тосковал о Полфунте, и ничто его не веселило. Как-то машинально отправился он обходить дома. Вот он зашел в первый дом. Переступив порог, он по привычке сдернул шапку, но вспомнил наставления Не-Кушай-Каши и снова натянул картуз на свою лохматую рыжекудрую голову.

Вместо приветствия Рыжик осторожно высморкался в руку.

— Что надо делать? — спросил он у молодой девушки с черными растрепанными волосами и заспанным лицом. Она попалась ему навстречу с периной в руках.

— Почекай трохи, зараз, зараз… — проговорила девушка и торопливо прошла в другую комнату.

Через минуту она вновь появилась и уже знаками приказала Рыжику следовать за собой. Санька послушно пошел за нею. Они вошли в просторную комнату, где стоял покрытый скатертью стол и шкафчик с книгами. У окна сидел седой старик в черных очках и, раскачиваясь взад и вперед, читал нараспев какую-то большую книгу.

Девушка с заспанным лицом подвела Рыжика к столу и пальцами указала на пять медных подсвечников, а затем знаками велела ему снять их со стола и поставить на шкафик. Рыжик все это исполнил.

— А больше ничего не надо? — спросил он, пятясь к дверям. Он снова хотел было снять картуз, но вовремя спохватился, что этого нельзя делать, и опять высморкался, благо рука была поднята к носу.

Девушка вместо ответа подала Саньке кусок булки. Рыжик догадался, что его миссия окончена, и вышел вон, спрятав булку за пазуху. Как раз в это время на противоположной стороне улицы показался Не-Кушай-Каши. Рыжик побежал к нему.

— Ты чего?

— Не хочу я быть шабес-гоем, — ответил Санька и опустил голову.

— Почему не хочешь?

— Так. Пойду искать Полфунта…

— Эх ты, чудак мальчонка! — проговорил Не-Кушай-Каши и сокрушенно покачал головой. — Да рази я для своей пользы тебя держу? Иди, пожалуй!.. Только тебе же лучше, ежели что заработаешь на дорогу…

— А почему они молчат? — не зная к чему придраться, пробормотал Санька.

— Кто?

— Да евреи. Только пальцами показывают, что делать надо.

— Опять же ты чудак выходишь! — воскликнул Не-Кушай-Каши. — У них, понимаешь, закон такой, что нельзя словами приказывать. Ну, ступай, ступай, братец, давай делать дело, а привыкнешь — век здесь жить будешь.

Рыжик, понуря голову, отправился на другую сторону улицы.

Когда взошло солнце и первые лучи его облили городок теплом и светом, все проснулось и оживилось кругом. Жители местечка не спеша отправлялись в синагогу. По дороге они напевали что-то про себя и пощелкивали пальцами. На улице появились расфранченные женщины с тяжелыми серьгами в ушах. То там, то сям забегали ребятишки-босоножки. Рыжик стал осматриваться. Нигде ни одного знакомого человека, ни одного русского звука. И опять ему сделалось тоскливо. Он почувствовал себя одиноким, брошенным, никому не нужным.

— Уйду, уйду отсюда, — прошептал Рыжик, которому надоело обходить дома.

Он подходил к переулку, пересекавшему улицу. На углу Санька остановился и устремил глаза вдаль. Сердце замерло в груди юного бродяги: перед его глазами бесконечной лентой легла дорога из города. Он увидал любимую даль, увидал упавший на землю горизонт, море зелени и света, увидал свободный, необъятный простор, и душа у него взволновалась. Не задаваясь никакими вопросами и целями, Рыжик повернул в переулок и быстро зашагал.

Не прошло и пяти минут, как Санька был уже вне города. Там он сел на первый попавшийся камень, снял сапоги, закинул их на плечи и отправился в путь. Чтобы мягче было ногам, он сошел с дороги и зашагал по узенькой травяной тропинке. Лучи солнечные еще не успели выпить всю росу, и Санька охотно купал в ней свои ноги.

Теперь Рыжик почему-то был уверен, что найдет Полфунта. Надежда эта росла и крепла в его сердце, и он бодро, с веселой улыбкой на лице шел вперед, нисколько не жалея, что расстался с Не-Кушай-Каши.

Добрых шесть верст прошел Рыжик по мягкой, узенькой тропинке, пока она не довела его до первого перепутья. Перед Санькой легли три дороги, и он остановился в нерешительности, не зная, по какой из них продолжать свой путь. Он оглянулся. Городка, где он оставил Не-Кушай-Каши, уже не было видно. По обеим сторонам дороги зелеными необозримыми коврами расстилались хлебные поля, а далеко впереди возвышалась темная стена леса. Солнце поднялось уже довольно высоко и пронизывало воздух раскаленными лучами. Рыжик, наверно, дошел бы до леса, если бы не перепутье, захватившее его врасплох. Все три дороги были одинаковой ширины, но вели в разные стороны. Мальчика взяло раздумье: куда идти? Что-то тревожное, неспокойное шевельнулось в груди Рыжика. Очутившись один среди необъятных полей, Санька впервые почувствовал себя маленьким, ничтожным, беспомощным. Ему скучно стало без товарища, и он в первый раз пожалел, что расстался с Не-Кушай-Каши.

До сих пор Саньке никогда не приходилось задаваться вопросом, куда идти: им всегда кто-нибудь руководил. Теперь же, оставшись с самим собою, Рыжик сразу понял, что ходить по земле без цели нельзя. У каждого человека должна быть какая-нибудь дорога, которая должна привести его к известному месту. Рыжик вспомнил, что Полфунта всегда знал, куда и зачем он идет. А вот он, Санька, как слепой, стоит на перепутье, не зная, куда направить свои стопы.

С горя и от нечего делать Рыжик достал из-за пазухи кусок булки и принялся жевать, опустившись на край дороги.

Он ел и думал все о том же. «Вон птичкам людей не надо… Ишь заливаются как!» — думал Санька, подняв к небу рыжую голову. «Они дорогу знают, — продолжал думать Рыжик, флегматично разжевывая булку. — Им весь свет облететь ничего не стоит. Оттого им и не скучно. Всё поют да ноют…»

— Приятный аппетит и с приятной встречей вас! — вдруг над своей головой услыхал Санька чей-то голос.

От неожиданности Рыжик вздрогнул и вскочил с места.

— Что с вами, милорд? Боже мой, не укусила ли вас божья коровка?

— Нет, это я так, — по простоте души, серьезно ответил Рыжик.

Перед ним стоял белокурый мальчик, с голубыми смеющимися глазами и добрым, красивым лицом. Одет парнишка был чрезвычайно плохо, пожалуй хуже Саньки, но это не мешало ему выглядеть веселым, бодрым и довольным.

— Куда путь держишь? — спросил неизвестно откуда взявшийся мальчик и, не дожидаясь ответа, опустился на траву. — Садись, земли хватит, — предложил он Рыжику.

Санька ухмыльнулся и сел неподалеку. Белокурый парнишка вытащил из кармана пачку папирос и стал закуривать. Рыжик глаз не спускал с него, следя за каждым его движением. По всему было видно, что парень этот не из робкого десятка и человек бывалый. От его манер, от его светло-русых кудрей и от всей его тонкой, стройной фигуры веяло чем-то задорным, ухарским…

— Хочешь? — предложил он Саньке папироску.

— Хочу, — набравшись храбрости, проговорил Рыжик и протянул руку.

— А ты куришь?

— Нет.

— Нет? Ну, так и не получишь. В пути курево дорого стоит.

Мальчик спрятал папиросы обратно в карман. Санька нисколько на него за это не обиделся.

— Ты не встречал одного человека? — спросил Рыжик.

— Одного? Что за вопрос? Я встречал сотни, тысячи людей… — с важностью сказал незнакомый мальчик.

Он полулежал в небрежной позе и почти не обращал внимания на Саньку. Наступила продолжительная пауза. Улыбка смущения скользнула по лицу Рыжика и пропала, оставив едва заметный след на губах.

— Ты куда идешь? — строгим голосом спросил мальчик, не глядя на Саньку.

— Я сам не знаю, — послышался робкий ответ.

— Что?! — удивленно воскликнул мальчик и даже немного приподнялся. — Сам не знаешь? Откуда же ты взялся?

Рыжик, путаясь и сбиваясь на каждом слове, стал рассказывать о себе и о Полфунте. Парень слушал его с большим вниманием. Он даже пододвинулся к нему поближе. «Вот как! Ай да молодец!..» — ежеминутно восклицал он по адресу Рыжика. Эти краткие, но выразительные похвалы подбадривали Саньку, и речь его полилась свободно, без запинки.

— Так вот ты какой молодец! — выслушав Рыжика до конца, воскликнул белокурый мальчик. — В таком случае, давай руку!.. Тебя как звать?

Рыжик назвал себя и не без удовольствия пожал протянутую руку.

— А меня зовут Львом, а хочешь, называй по-маминому — Левушка, и еще Стрела мое прозвище.

— А меня дразнят Рыжиком, — окончательно повеселев, сообщил Санька.

— Рыжик? Так и запишем. А теперь я расскажу тебе и свою историю. Я беглец!.. Да, да, верно говорю! Вот уже два года, как я путешествую по разным странам и меня поймать не могут.

— А кто тебя ловит? — наивно спросил Рыжик.

— Странный вопрос! Во-первых, отчим, во-вторых, матушка…

— Какой отчим?

— Ах ты, боже мой!.. — нетерпеливо прикрикнул Левушка. — Ну, известно, мой отчим… Отец у меня умер, а мамаша вышла замуж, вот у меня и оказался отчим. А убежал я потому, что терпеть его не могу. Такой противный, что ужас… Придешь из класса, замучит уроками — всё зубрить заставлял. А я тогда про индейцев да про охотников американских начитался… У нас в школе даже общество составилось под названием: «Охотники девственных лесов». Вот тогда-то меня Стрелой и прозвали… Но я по порядку расскажу. Отчим меня мучил-мучил, пока из терпения не вывел. И вот однажды выбрал я прекрасный денек и удрал в Америку…

— А далеко это? — не вытерпел Санька.

— Так далеко, что и посейчас не могу до нее добраться…

— Домой тебе не хочется?

— Как тебе сказать… Летом не хочется… Ну, а зимой… Да я и зимой кланяться им не стану. Что, в самом деле?.. А хорошо летом путешествовать! Правда? Сколько я перевидал! Ты море, говоришь, видел… А я их целых три видел! Ей-богу, не вру! И никогда я один не хожу: всегда товарищ найдется. Вот только вчера я попутчика своего потерял. Запил, каналья, а человек славный… Много у меня было попутчиков… А хочешь, мы найдем твоего Полфунта? — вдруг резко переменил тон Левушка и взглянул на Рыжика смелым, восторженным взглядом.

— Хочу, очень хочу!.. — радостно воскликнул Санька, и широкое курносое лицо его озарилось надеждой.

— Ладно! Найдем обязательно. Ты говоришь, он из Одессы?

— Из Одессы.

— Сейчас махнем туда: он, наверно, там будет.

— Нет, он сказал, что в Петербург пойдет…

— Ну так что ж? Не найдем в Одессе, в Петербург укатим…

— А далеко ведь?

— Конечно, далеко, если пешком идти. Но мы не дураки и пешком не пойдем. Но прежде всего позволь тебя спросить: ты большой трус?

— Не знаю… — смешался Санька.

— Ну, да это мы, впрочем, узнаем. Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Эге, так ты еще совсем мальчишка!.. А мне уж когда пятнадцать было… Вот, не знаю, почему усы у меня не растут… Из-за них курить начал. Говорят, помогает… Ну, да это пустяки!.. Так вот скажи прямо: хочешь путешествовать со мной?

— Хочу, — твердо отвечал Рыжик.

— Ну, в таком случае, по рукам!

Они одновременно поднялись и крепко пожали друг другу руки. Спустя немного новые знакомые, освещенные знойным солнцем, быстрыми шагами направлялись к синевшему вдали лесу.

 

V

Смелый замысел

Ровно в полдень Санька и его новый знакомый Левушка Стрела вошли в лес. По дороге Левушка забежал в одну деревню и раздобыл там хлеба и сала. Теперь друзья решили в лесу пообедать, а также поговорить о предстоящем путешествии. Рыжик чувствовал себя превосходно. Он только жалел, что с ним не было Полфунта. К Левушке он сразу как-то привязался. Стрела как раз пришелся ему по вкусу. Веселый, бойкий, самоуверенный новый товарищ пленил Саньку.

В лесу они выбрали местечко помягче, потенистей, уселись рядом и приступили к закуске. Здесь им было прохладно и покойно. Обед двух юных путешественников был неважный, но зато хорош был у них аппетит и прекрасно пели им птицы.

— Ну, Рыжик… — покончив с обедом, начал было Левушка, но вдруг умолк и задумался. — Знаешь что? — проговорил он затем. — Не нравится мне твое прозвище… Пойми: что такое Рыжик? Гриб, больше ничего. Хочешь, я тебе чудное имя дам?

— Хочу, — согласился Санька.

— С этого момента, — торжественно заговорил Стрела, дотрагиваясь указательным пальцем до груди Рыжика, — имя тебе будет Красный Волк!

— Волк? Зачем волк? — упавшим голосом спросил Рыжик.

— Ах ты, чудак какой! В этом ничего обидного нет… Да знаешь ли ты, кто такой был Красный Волк? Вот не читал ты Густава Эмара и не знаешь… Красный Волк был самый храбрый из всех индейцев Северной Америки… Ну, теперь говори: хочешь так называться?

Санька кивком головы выразил свое согласие.

— Ну, так вот что, Красный Волк, ты по железным дорогам ездил когда-нибудь?

— Ездил… И под скамейкой, и в товарном вагоне… разно ездил.

— Молодец! Только под скамейкой и товарный вагон — штуки старые. А вот я придумал способ так уж способ! Весь свет объехать можно… Хочешь, мы завтра будем в Одессе, а через неделю будем в Петербурге?

— Очень даже хочу! — воскликнул Санька.

— А хочешь, так слушай! Я эту местность знаю. Выйдем из лесу — станция будет. Там подождем поезда; я покажу тебе, что надо делать, и мы укатим в Одессу на всех парах. Красный Волк! Клянусь прахом великих вождей нашего племени, завтра мы увидим море! — с пафосом закончил Стрела и встал с места.

Санька тотчас же последовал его примеру.

Левушка сказал правду: как только они вышли из лесу, им бросилось в глаза полотно железной дороги. Телеграфные столбы, рельсы, сверкавшие на солнце, песчаные откосы, каменное здание станции с красной железной крышей, белая башня водокачки, отдаленные гудки и свистки локомотивов — все это напомнило Рыжику прошлое. Он вспомнил Спирьку, школу воров, кражу, жизнь среди нищих, вспомнил неожиданную встречу с Полфунтом, и шибко-шибко забилось его сердце. Память, будто невидимая книга, раскрылась перед Рыжиком, и он с замиранием сердца читал повесть о пережитых им невзгодах и радостных мгновениях. Не хотел бы он вновь все это испытать, но вместе с тем воспоминания о прошлом веселили его, и он как будто даже гордился этими воспоминаниями.

Левушка и Санька шли по узенькой тропинке вдоль полотна железной дороги, направляясь к станции. До вечера оставалось еще много, хотя жара заметно спала. Станция была незначительная. Людей совсем не видать было. Когда приятели подошли к платформе, они увидали только одного сторожа.

— Пройдем по ту сторону вокзала, — сказал Левушка, — а то, если заметят нас, неловко будет. Поезд, наверно, скоро придет. Видишь, сторож у колокола стоит?

Рыжик молчал. Он весь отдался во власть нового спутника и беспрекословно ему подчинялся.

Они миновали водокачку, обошли небольшое здание станции, повернули к садику, где обильно цвели сирень и акация.

— Пойдем: за садиком не так нас видно будет, — снова заговорил Левушка. — А вот это хорошо! — вдруг воскликнул он.

— Что хорошо? — заинтересовался Санька.

— Вон на запасном пути вагон стоит, он нам нужен… Я сейчас научу тебя бесплатно разъезжать по железным дорогам…

Мальчуганы обошли садик и остановились около вагона. Это был старый, поломанный вагон второго класса с заржавленными колесами и растерзанной крышей.

Левушка, подойдя к вагону, посмотрел во все стороны, не видит ли их кто, и, убедившись, что они здесь одни, смело подошел к вагону и приступил к обучению Рыжика.

— Ты видишь вот эту длинную медную ручку? — спросил Стрела у Саньки, подойдя вместе с ним к лестничке вагона.

— Вижу, — серьезно ответил Рыжик.

— Ну, теперь слушай внимательно. Эта ручка сделана для того, чтобы пассажиры за нее держались, когда они поднимаются на площадку. Ты видишь, ручка крепкая, и привинчена она к самому вагону… Теперь взойдем на площадку… Не бойся, нас никто не видит.

Рыжик исполнил приказание. Вслед за ним вскочил на площадку и Стрела.

— Теперь слушай дальше, — продолжал свою лекцию Левушка. — По железной дороге можно было бы миллион верст прокатить даром, если бы кондуктора не спрашивали билетов. Но у нас билетов не будет, а потому мы должны сделать так, чтобы кондуктора нас не видали. Понял?

— Понял. А как же это сделать? — спросил крайне заинтересованный Рыжик.

— А вот я сейчас покажу.

Левушка открыл дверь вагона.

— Иди в вагон, а я спрячусь, — сказал Стрела, обращаясь к Рыжику. — Ты будешь кондуктор, а я заяц. Я спрячусь, а ты меня ищи.

— А долго будешь ты прятаться?

— Сосчитай: раз, два, три — и готово.

Рыжик вошел в вагон и в ту же минуту вышел, но Левушки уже не было. Санька был поражен. Его новый знакомый точно сквозь землю провалился. Рыжик поднимал глаза на крышу вагона, обводил ими окрестность, перегибался через перила площадки, заглядывал под вагон, но все напрасно. Стрела исчез бесследно. У Саньки даже тревога закралась в сердце. «А что, если он удрал от меня?» — промелькнула мысль в голове Рыжика, но он эту мысль сейчас же отогнал прочь. Как бы быстро ни удрал Левушка, он, Санька, все-таки успел бы его увидать бегущим. Ведь трех секунд не прошло, как Санька вошел и вышел из вагона. Но куда мог он деться? Вопрос этот заставил Саньку сойти с площадки. Он стал обходить вагон, и только на противоположной от станции стороне вагона Рыжик, к великому своему удовольствию, нашел Стрелу. Левушка висел вдоль стены вагона, одной рукой крепко ухватившись за медную ручку вагона и одной ногой упираясь в последнюю ступеньку лестнички.

Увидав Саньку, Левушка соскочил на землю.

— Видал? — коротко спросил он.

— Видал, — смеясь, ответил Рыжик.

— Теперь скажи: может кондуктор меня заметить, когда он быстро переходит из вагона в вагон, да еще если это вечером случается?

— Ни за что не увидит! — воскликнул Санька.

— То-то! — самодовольно заметил Левушка. — Ну, а ты сумеешь так сделать? — спросил он у Рыжика и улыбнулся.

— Чего тут не суметь!.. Сделаю чисто.

— А ну-ка, попробуй!

— Изволь!

Санька влез на площадку, потом сошел на последнюю ступеньку; обеими руками ухватился за медную ручку и всем телом откинулся к стене вагона.

— Молодец, хорошо! — похвалил его Левушка. — Только ты напрасно обеими руками держишься. Надо одной рукой, и надо так висеть, чтобы лицом и грудью быть к стене вагона.

— Зачем так надо? — спросил Рыжик, соскочив на землю.

— А затем, что ветер может тебя сорвать. Ведь когда поезд мчится, ветер страсть как хлещет!.. И опять же, надо глаза закрыть, чтобы песок не попал. Ну, да я тебя еще выучу. А теперь пойдем на станцию… я пить хочу.

— И я пить хочу, — подхватил Санька.

— У тебя денег нет? — обернулся к нему Левушка.

— Нет.

— Жаль! Если бы деньги, можно было бы чайку попить. А так придется водицей угощаться…

Но не успели они подойти к станции, как сторож, стоявший на платформе, зазвонил. Он быстро несколько раз дернул веревку колокола. Железный язык скоро-скоро, как бы захлебываясь, проболтал что-то; в воздухе рассыпались металлические мелкие голоса и закончились одним сильным, долгим звуком.

— Первый звонок! — провозгласил Левушка, взойдя на платформу.

— Это что значит? — полюбопытствовал Санька.

— А это значит, что наш поезд скоро сюда придет. Мы тогда в вагон заберемся и доедем до Казатина. Это такая станция, большая, хорошая… Мы через час там будем…

— А оттуда куда мы?

— А вот слушай: в Казатине мы пересядем на другой поезд и укатим прямо в Одессу. Завтра утром там будем… А вот и вода! — воскликнул Стрела, подойдя к бочке, стоявшей около дверей вокзала.

Мальчуганы напились и подошли к сторожу.

— А что, дяденька, поезд на Казатин скоро пойдет? — заискивающим голосом обратился Левушка к сторожу.

Тот, большой, флегматичный на вид человек, в больших, тяжелых сапогах, искоса взглянул на приятелей и после довольно продолжительной паузы бросил им:

— Скоро…

Путешественники отошли прочь.

Через двадцать минут после звонка к станции, пыхтя и как бы отдуваясь, подошел поезд, битком набитый пассажирами всех трех классов. Поезд встретил молодой человек в красной фуражке. Прошла всего одна минута. Молодой человек в красной фуражке сделал знак сторожу, и тот три раза дернул за веревку колокола. Обер-кондуктор, маленький, но плотный человек с красной, налитой кровью шеей и большим животом, приложил к губам свисток, висевший у него на серебряной цепочке вдоль борта форменного летнего кителя, и залился свистящей трелью. Паровоз ответил ему коротким, но сильным свистком: дескать, слышу. Кондуктор второй раз свистнул. Тогда локомотив пронзительным криком огласил окрестность, и поезд как бы нехотя, тихо тронулся с места.

Левушка с Рыжиком успели-таки незаметно вскочить в один из вагонов третьего класса. Вагон был переполнен косарями, и нигде не видно было ни одного свободного местечка. Несмотря на то, что все окна были открыты, в вагоне очень дурно пахло. Помимо людей, вагон был набит разными вещами, поддевками, косами и мешками.

— Пойдем станем на площадку, а то здесь и без нас тесно, — сказал Левушка и направился к дверям.

На площадке они нашли несколько пассажиров. Это обстоятельство очень опечалило Стрелу.

— Наше дело плохо, — проговорил он над самым ухом Рыжика.

— А что?

— А то, что нам нельзя будет проделать наш фокус. Видишь, народ здесь стоит.

— Так пойдем назад, в вагон, да под скамейкой и спрячемся, — посоветовал Рыжик.

— Ну нет, уж меня не заманишь под скамейку, — наотрез отказался Левушка; а потом, подумав немного, он проговорил: — А то знаешь что, давай здесь на площадке стоять…

— А ежели кондуктор увидит?

— Ну так что ж? Все равно ближе Казатина нас не ссадят, а нам только до Казатина и нужно. Ведь там у нас пересадка…

Левушка вдруг умолк и как-то странно съежился: из другого вагона вышел обер-кондуктор и через площадку прошел в тот вагон, где сидели косари. Позади обера плелся младший кондуктор. Когда за ними захлопнулась дверь, Левушка расхохотался как сумасшедший. Санька, ничего не понимая, глядел ему в рот и, постепенно заражаясь, сам принялся смеяться, не зная чему.

— Ты чего это? — наконец спросил он у Левушки.

— Я потому смеюсь, что мы теперь панами доедем до Казатина, — стараясь заглушить стук колес, громко ответил Стрела, нисколько не стесняясь присутствием посторонних людей. — В нашем вагоне уже отобраны билеты, и больше до самого Казатина спрашивать не будут.

— Почему ты знаешь?

— А вот почему. Кондуктора, когда идут за билетами, начинают обход с заднего вагона и все время идут лицом к паровозу. А сейчас ты видел, как они прошли? Совсем обратно. Теперь, значит, мы гуляем! — добавил Стрела и от восторга заплясал на одном месте.

Левушка сказал правду: приятелей действительно никто не беспокоил до самого Казатина.

 

VI

Опасное путешествие

По заснувшей земле мчится поезд. Он стучит, будит тишину летней ночи и рассыпает во мгле золотые искры.

Пассажиры третьего класса сидят в такой тесноте, что между ними руки нельзя просунуть. Никто из них не спит. Какой уж тут может быть сон, когда вагоны тарахтят, гремят, бьются, как в лихорадке, прислуга хлопает дверьми, паровоз кричит на всю степь и поезд то и дело останавливается на станциях и принимает все новых и новых пассажиров!

В одном из вагонов третьего класса сидят Рыжик и Левушка. Они поместились у окна, на узеньких одноместных скамейках, друг против друга. Им спать не хочется: они заняты едой и разговорами. Едят они колбасу и белый хлеб.

Две свечи, что горят в двух фонарях над дверьми, плохо освещают внутренность вагона. Рыжика совсем почти не видно: он сидит в уголке за дверьми, а белокурая голова Левушки едва вырисовывается в полумраке тряского вагона, переполненного усталыми пассажирами.

— А мы, Левушка, не обратно едем? — спрашивает Санька и чуть не давится большим куском колбасы.

— А мы, Санечка, — передразнивает Стрела Рыжика, — раки или люди?

Не получив ответа, Левушка заговорил серьезно:

— Зачем нам пятиться, когда нам нужно вперед, в Одессу? А уж насчет поезда не беспокойся: я все маршруты во как знаю! Уж поверь, не ошибусь: завтра хочешь не хочешь, а в Одессе будешь…

— Правда, какая она добрая? — мечтательно протянул Рыжик, перебивая товарища.

— Кто?

— Да старушка, которая нам полтинник в Казатине дала.

— Будешь добрая, когда денег девать некуда. А наврал я ей мало? Волк — и тот пожалеет, ежели начнешь хныкать да рассказывать о круглом сиротстве и о том, что три дня ничего не ел…

Стрела закончил свою речь тихим, сдержанным смехом.

— Молодец ты! — с чувством похвалил Рыжик приятеля.

— Со мной, брат, не пропадешь! — хвастливо заметил Левушка. — Я теперь все хитрости понимаю, а уж голодать никогда не буду…

— Откуда ты всему этому научился? — спросил Рыжик.

— Чему?

— Да вот всему… Ну вот ты знаешь, как ездить надо, у кого что попросить… Потом еще и все дороги знаешь…

— Это я, братец, у попутчиков образование получил. У меня страсть сколько их было, этих самых попутчиков! Народ они бывалый, умный… всему научить могут…

У Рыжика во все время разговора не сходила с лица широкая, блаженная улыбка. Но при последних словах Левушки улыбка мгновенно исчезла, точно невидимая рука стерла ее, и самое лицо Саньки побледнело.

Левушка сейчас же догадался, в чем дело, и обернулся. На противоположном конце вагона блеснул хорошо знакомый ему огонек кондукторского фонаря.

— Ты что, испугался? — прошептал немного дрогнувшим голосом Стрела. — Не бойся, будь смелей! Пойдем на площадку!

Рыжик беспрекословно повиновался.

— Кто в Казатине садился, билеты прошу! — послышался громкий голос кондуктора в ту самую минуту, когда Санька с Левушкой вышли из вагона.

На площадке было до того темно, что приятели плохо видели друг друга. Ветер чуть было шапку не сорвал с головы Левушки, но он вовремя успел схватить ее руками.

— Ветер порядочный, — пробормотал Стрела, а затем обратился к Рыжику: — Ты смотри не трусь и крепче картуз натяни, а то слетит… Ты все помнишь, что надо делать?

— Помню. Да что-то страшно… — послышался неуверенный, упавший голос Саньки.

— Вот тебе раз! Ну и товарищ!.. Да ты чего боишься-то? — возвысил голос Левушка.

— А ежели сорвусь, тогда что?

— Не сорвешься; держись покрепче — и не сорвешься… Да ты постой, еще рано, — ухватил Стрела Рыжика, почувствовав, что тот хочет уже спуститься с площадки. Мы подождем еще, пока кондуктор до половины вагона дойдет, а то устанем висеть-то… Погоди, я сейчас посмотрю, где он там находится.

Левушка подошел к самым ступенькам площадки, одной рукой ухватился за толстый железный прут, подпиравший крышу вагона, другой за ручку и подался вперед. Вихрь с такой силой ударил его, что он чуть было не слетел с площадки. Но опытность выручила Левушку из беды, и он остался невредим. Мало того, он успел-таки заглянуть в ближайшее от площадки окно вагона и увидать кондуктора. Затем Стрела быстро откинулся назад и обратился к Рыжику с последними приказаниями:

— Ты смотри же виси, покуда я не подойду к тебе… Держись крепко и спрячь лицо от ветра. Ну, ступай скорей! Ты с этой стороны будешь, а я с другой… Ну, ступай!..

Рыжик крепко стиснул зубы и с замиранием сердца стал спускаться с площадки. Тут только он почувствовал, с какой быстротой мчался поезд. Колеса глухо тарахтели, выбивая мелкую дробь, а вагон так метался из стороны в сторону, что, казалось, вот-вот слетит с рельсов и разобьется вдребезги. Саньку забила лихорадка. Трепещущей рукой ухватился он за ручку, сошел до последней ступеньки и откинулся к стене вагона… На минуту Рыжик потерял всякое соображение. Если бы не инстинкт самосохранения, заставлявший его крепко держаться за ручку вагона, он бы в первый же момент сорвался и, наверно, был бы раздроблен колесами поезда.

Прошла всего одна минута, а Саньке казалось, что он висит вдоль стены вагона всю жизнь. Тьма вокруг него как будто сгустилась и стала совсем непроницаемой. Рыжику чудилось, что он вместе с поездом летит в страшную, бездонную пропасть. Напрасно он старался спрятать лицо от ветра, как ему посоветовал Левушка: вихрь не переставал кружиться над ним и швырять ему в лицо мелкий, острый песок. Стук поезда, шум колес и отрывистые свистки локомотива слились в ушах Рыжика в один грозный, предостерегающий крик.

— Подымись, готово!.. Слышишь, подымись!..

Санька понимает, что Левушка кричит ему, но не может пошевельнуться: у него руки и ноги как будто омертвели.

— Ну что же ты? Кондуктор уже прошел… Слышишь? Ах, какой ты! Ну, давай руку!

С помощью Левушки Санька с большим трудом взобрался на площадку. Он долго не мог прийти в себя от пережитых им волнений.

— Ты разве не слыхал, как он прошел?

— Больше не надо будет висеть? — не слушая Левушки, спросил Рыжик.

— Нет, теперь до самой Одессы доедем… Вот разве только перед самой Одессой придется разок…

— Нет, нет, я больше не стану! — горячо воскликнул Санька. — Я боюсь… Сорваться можно… Кондуктор увидит…

— Ай-ай, Санька, какой ты трусишка! Никогда кондуктор не увидит, потому что площадка открытая. Он себе проходит и не глядит по сторонам. Вот если бы вагон был с закрытой площадкой, тогда другое дело: тогда они двери открывают и осматривают лестнички… Ну, зайдем в вагон: теперь и соснуть нам можно будет.

И в вагоне Левушка немало слов потратил, а Санька все не мог успокоиться. Каждый раз, когда кто-нибудь открывал дверь, Рыжик вздрагивал всем телом, полагая, что это идет кондуктор.

Только перед рассветом усталость поборола страх, и Санька уснул, сидя в своему уголке.

На рассвете его разбудил Стрела.

— Вставай, Санька, мы не туда заехали, — услыхал Рыжик голос приятеля и открыл глаза.

Было совсем светло. Поезд мчался по зеленой степи. На далеком краю равнины солнце, точно раскаленный шар, катилось по земле, едва касаясь упавшего над ним и окрашенного ярким пламенем горизонта. В открытое окно вагона врывался запах травы ромашки и чувствовалась утренняя влага.

— Да, брат, заехали мы черт знает куда! — вторично проговорил Левушка, когда Рыжик, окончательно проснувшись, уставился на него своими большими карими глазами.

— Как — заехали? — каким-то испуганным голосом спросил Рыжик.

— А вот так: нам надо было в Казатине подождать одесского поезда, а мы, не спросясь никого, сели на этот поезд…

— А этот куда идет?

— В Брест-Литовск, вон куда идет! Сейчас я с одним пассажиром разговорился, он мне все растолковал… А я уж заодно наврал да всплакнул малость. Ну, пассажир, попятно, размягчился и вот что отвалил… Гляди, брат. — Левушка разжал правую руку. На ладони у него лежала помятая рублевка. — Теперь у нас один рубль и двадцать две копейки! — воскликнул Левушка.

Он, по-видимому, не очень был огорчен тем, что попал не в тот поезд.

— Как мы теперь Полфунта найдем? — чуть не плача, спросил Рыжик.

— Как мы его найдем? Очень просто, — ничуть не задумываясь, ответил Левушка. — Мы, оказывается, едем теперь в Брест-Литовск, и отлично. Я хорошо ту местность знаю. Из Бреста куда захочешь попасть можно. Захотим — в Петербург махнем, захотим — в Варшаву укатим… Не все ли нам равно?..

— Билеты приготовьте, господа, билеты! — вдруг раздался чей-то зычный голос.

Рыжика словно кто по затылку ударил: он весь как-то съежился, а на широком, обсыпанном веснушками лице его появилось выражение тупого, бессмысленного страха. Даже Левушка и тот побледнел. И не успели наши «зайцы» опомниться, как к ним уже подходил контролер в сопровождении двух кондукторов, обера и его помощника.

— Ваши билеты? — отрывисто проговорил контролер, протягивая к Саньке руку, в которой блестели никелированные клещики.

— Ваше превосходительство!.. — вдруг завопил Левушка и скорчил при этом такую плачущую рожу, что Рыжик, несмотря на всю серьезность положения, едва удерживался от смеха.

— Выкиньте их на первом полустанке, — процедил сквозь зубы контролер и отошел к другой скамейке.

— Слушаю-с! — отчеканил младший кондуктор, глядя в контролерскую спину.

Потом он обернулся к «зайцам» и молча, но выразительно погрозил им кулаком.

 

VII

Третий спутник

Прошел месяц. Левушка с Рыжиком за это время окончательно сблизились. Благодаря железным дорогам мальчуганы успели в короткий срок изъездить порядочное расстояние и побывать во многих городах. Ездили они главным образом ночью, а днем отдыхали или занимались «благородным» нищенством, как выражался Стрела.

В продолжение лета они, наверно, сумели бы объехать всю Россию, если бы одно обстоятельство не положило конец их путешествию по железным дорогам. Случилось так, что в семи верстах от Вильно, перед станцией Вилейки, Рыжик был пойман на месте преступления, когда он висел, прижавшись к стене вагона. Кондуктор, поймавший его, до того испугался, увидав, какой опасности подвергался смелый «заяц», что принялся тузить Саньку изо всей силы. Попало тогда Рыжику как следует, и он дал слово больше по железным дорогам не ездить. Левушка пробовал уговорить приятеля переменить свое решение, даже пригрозил в противном случае бросить его, но ничто не помогало. Санька настоял на своем, и приятели пустились в путь пешком.

Вчера на рассвете они вышли из Вильно и по широкой шоссейной дороге отправились в город Ковно. У Левушки после печальной истории с Рыжиком народился новый план. Он задумал совсем иным путем попасть в Петербург. План нового путешествия заключался в следующем. Из Вильно они дойдут через Ковно, Юрбург и Либаву в Ригу, а из Риги на каком-нибудь судне приедут в Петербург и там уже найдут Полфунта. Рыжик, не знавший дороги, конечно, согласился пойти по намеченному маршруту, тем более что Стрела относительно нового пути наговорил много хорошего. Кроме того, Левушка, по-видимому, прекрасно знал ту местность. В разговоре с Рыжиком он так и сыпал названиями городов, рек, местечек и сёл. Как только они попали в Вильно, Санька стал замечать, что его приятель сразу как-то оживился и почувствовал себя как дома. Но этого мало: оказалось, что Левушка отлично владел всеми местными наречиями. Санька лично был свидетелем тому, как Стрела свободно разговаривал с литовцами по-литовски, с поляками — по-польски, с жмудяками — по-жмудски.

Последнее обстоятельство привело Рыжика в неописуемый восторг, и он пристал к Левушке, чтобы тот сказал ему, откуда он знает столько наречий и почему он вообще так хорошо знаком с этой местностью. Долго уклонялся Стрела от прямых ответов, но наконец не выдержал.

— Хорошо, я расскажу тебе все, — торжественно воскликнул Левушка, — но ты дай клятву мне, что тайна эта умрет с тобою!

Санька скорчил серьезную рожу и трижды поклялся в том, что никому полсловечка не скажет. Беседа эта происходила ранним июньским утром, за завтраком. Юные скитальцы сидели в тени придорожного гиганта-тополя, в десяти верстах от Вильно, откуда они вышли, когда еще только-только светало.

— Хорошо, я верю тебе, Красный Волк!.. — заговорил Левушка. — Теперь слушай! — Он вдруг поднялся с места, подозрительно оглянулся во все стороны, потом опять опустился на траву рядом с Рыжиком и таинственно, полушепотом, начал: — Я убежал из Юрбурга… Вся эта местность хорошо мне знакома, потому что покойный мой папаша часто переезжал из Вильно в Ковно, из Ковно в Юрбург, а из Юрбурга в Поланген. А теперь наши живут в имении около Полангена… Мой отчим — управляющий в том имении… Понимаешь, мне теперь страсть как надо быть осторожным… Меня многие здесь знают… Но меня недаром Стрелой называют! — вдруг воскликнул Левушка и поднял высоко над головой сжатый кулак. — Я мимо пройду, но меня не поймают…

— А у тебя никого из родных нет? — спросил Рыжик.

В его голосе послышалась нотка участия.

— Есть сестренка, братишка есть… Только маленькие они, никуда не годятся…

— А тебе домой не хочется? — продолжал допытываться Рыжик.

Левушка не сразу ответил. Он опустил белокурую голову, устремил неподвижный взор на свои босые ноги, а пальцами рук машинально рвал траву.

— В Америку я хочу, вот что… — после долгой паузы пробормотал Стрела и неожиданно как-то сорвался с места. — Чего мы тут расселись? Пойдем! — сердито проговорил он и тронулся в путь.

Санька молча последовал за ним. Ему до боли стало жаль товарища: хотя тот и прятал от него лицо свое, но Рыжик увидал, как две слезинки упали с длинных темных ресниц Левушки. И у Саньки сердце сжалось в груди.

На другой день они подходили к Жослинскому лесу. Был жаркий полдень. Яркое, жгучее солнце раскалило воздух, и наши босоногие путешественники с трудом переводили дыхание. И Рыжик и Стрела обливались потом.

— Уйдем скорее от солнца: в лесу остынем, — проговорил изнемогавший от жары Левушка и ускорил шаги.

Темный, дремучий бор манил и поддразнивал усталых путников. Им казалось, что зеленая громада незаметно уходит от них. Лес этот был огромный и густой. Его темно-зеленая стена легла поперек дороги, и ей конца не было видно. Солнце только снаружи обливало лес горячим светом, внутрь же бора ни один луч не мог пробиться, и там царил прохладный сумрак. Широкая шоссейная дорога, по которой шествовали приятели, пополам разрезала густую чащу и сама исчезала в ней. Рыжик и Левушка уже совсем близко подошли к лесу. Стройные сосны, будто армия воинственных великанов, недвижными правильными колоннами прочно стояли на своих местах, а впереди леса, на скошенном лугу, точно вождь-богатырь, высился громадный, крепкий дуб.

Казалось, этот гигант вот-вот повернет к бору свою крепколистую кудрявую голову и крикнет: «Вперед!» — и могучая зеленая армия тяжело шагнет за вождем и все сотрет с лица земли…

Долго отдыхали в лесу Рыжик и Левушка. Они даже соснули немного. Особенно рад был лесу Санька. Он любил поваляться в прохладном месте и пофилософствовать на досуге.

— Чего нам спешить? — повторял он время от времени. — Здесь прохладно, хорошо так, птички щебечут… И ночевать можно здесь, — добавил он.

— Ну, уж нет, — живо возразил Стрела. — Я не медведь, чтобы в лесу ночевать. На поле я согласен, а в лесу — ни за что!

— А вот я… — начал было Рыжик, но умолк: по лесу пронесся сильный, протяжный свист, похожий на свисток локомотива.

Левушка тотчас вскочил на ноги и от восторга захлопал в ладоши.

— Ура! Мы недалеко от станции! — закричал он. — Вставай скорей! — обратился он к Саньке. — Будет тебе валяться! Разве не слышишь: мы около железной дороги.

— Ну, и пусть себе, а нам-то что? — равнодушно проговорил Рыжик, не трогаясь с места.

— Ах ты, боже мой! — с досадой в голосе воскликнул Стрела. — Ну, и валяться в лесу что за радость? Ведь нам все равно мимо проходить; так лучше же сейчас пойти, чтоб к поезду поспеть.

— На что нам поезд?

— Да так, посмотреть… Там народу много… Может, мелочь у кого выпрошу… Ведь у нас всего тринадцать копеек осталось… И еще найти можем… Богатые пассажиры часто деньги теряют… Ну, идем же! Идем же скорее!

Рыжик нехотя поднялся с места.

На станцию явились они в тот момент, когда поезд из Ковно только подошел к дебаркадеру. Пассажиры всех трех классов, одетые в легкие летние костюмы, торопливо соскакивали с площадок и направлялись к буфету.

— Станция Жосли! Поезд стоит пять минут! — провозгласил кондуктор, проходя мимо вагона первого класса.

Его голос заглушил первый звонок, данный по сигналу начальника станции. На узком пространстве между вокзалом и поездом спешно двигалась живая масса людей. Вдруг на конце платформы раздались чьи-то резкие, неистовые вопли. Рыжик и Левушка сейчас же бросились на крики и увидали высокого дородного жандарма, с окладистой светло-русой бородой и серебряной медалью на груди, который тащил одной рукой еврейского мальчика лет пятнадцати. Вот этот-то мальчик и ревел на всю станцию.

— Я тебе задам, погоди!.. — приговаривал жандарм грозным голосом.

— Ой, дяденька, не буду!.. Нехай меня холера возьмет, не буду!.. — вопил мальчик, и его длинные черные пейсы заглядывали ему в широко раскрытый плачущий рот.

— «Зайца» поймали… — равнодушным тоном и как бы про себя заметил Левушка.

— Отчего он так орет? — спросил Рыжик.

— Трус, вот и орет…

В это время раздался второй, а вслед за ним и третий звонок. Обер-кондуктор два раза перекликнулся с паровозом, и через минуту от поезда воспоминания не осталось.

Перед станционными постройками красивым зеленым амфитеатром раскинулся Жослинский лес. По другую сторону вокзала шла дорога в Жосли, а немного левее — Виленское шоссе, по которому должны были продолжать свой путь Рыжик и Стрела.

— Ничего интересного нет, пойдем! — разочарованно пробормотал Левушка.

— Пойдем! — точно эхо, повторил Санька.

Приятели, прежде чем уйти, напились холодной воды, посмотрели на часы и только затем направились к шоссейной дороге. Когда они проходили мимо вокзала, до их слуха все еще доносились отчаянные вопли мальчика.

Солнце склонилось к лесу. Жара значительно спала. Юным путникам теперь гораздо легче было шагать по дороге, и настроение их духа заметно улучшалось. Левушка закурил, а Рыжик засвистал какую-то песенку.

— А знаешь, мне его жалко стало, — прервав свой свист, проговорил Санька.

— Кого жаль стало? — спросил Стрела.

— Да вон того мальчика, которого жандарм тащил…

— А себя ты не жалел, когда кондуктор тузил тебя?

— То я, а то он… Себя не жалко…

— Слухайте, слухайте! — вдруг услыхали приятели чей-то голос.

Они обернулись и увидали, к крайнему своему удивлению, того самого еврейского мальчика, о котором у них шла речь. Путаясь в длинных полах серого балахона, он бежал прямо на них.

— Уф, как жарко!.. — с трудом выговорил наконец мальчуган и остановился перед озадаченными приятелями.

Смуглое лицо его горело румянцем, черные глаза сверкали и искрились. Крепкие сапоги, фуражка с большим козырьком и пуговицей на макушке, парусиновый сюртук до пят и маленький черный мешочек в руке — вот все, что было на нем и при нем.

— Что они тебе сделали? — спросил у него Рыжик.

— А что они могут мне сделать? — ответил мальчик на вопрос вопросом и пожал плечами. — Очень я их боюсь… Подумаешь, начальство какое! — добавил он и презрительно улыбнулся.

— А зачем ты орал, ежели не боишься? — вмешался в разговор Левушка.

— Я орал потому, что жандарм этого хотел. Я вижу — ему нравится, чтоб я кричал, ну я и кричал… Что мне, дорого стоит покричать?..

Рыжик и Левушка так и покатились со смеху.

— Так это ты не взаправду ревел? — сквозь смех воскликнул Рыжик. — Ай, и молодец же ты!..

Он дружески похлопал мальчика по плечу.

— Куда ты идешь? — обратился к нему с вопросом Левушка.

— А вы куда идете? — опять ответил он на вопрос вопросом.

— Мы идем сейчас в Ковно…

— Ну, и я пойду в Ковно…

— Позволь, — перебил его Левушка, — ведь ты сейчас из Ковно «зайцем»-то приехал?

— Ну и что ж?.. А разве мне не все равно, что в Ковно, что из Ковно?.. Хочете — я пойду направо, хочете — налево.

— А зачем ты идешь?

— А зачем вы идете?

— Мы из Ковно в Петербург пойдем, там одного человека найти нам надо…

— Ну хорошо, и я пойду с вами, — сказал он таким тоном, как будто его об этом просили.

Левушка с Рыжиком значительно переглянулись между собою, а потом отошли немного в сторону и шепотом стали совещаться. Кончилось совещание тем, что в путь отправились они не вдвоем, а втроем.

— Как тебя звать? — обратился к новому спутнику Рыжик, идя с ним рядом.

— Меня зовут и Лейбеле и Хаимка. У меня два имени.

— Как мы его звать будем? — обернулся Рыжик к Левушке.

— Лучше Хаимкой его звать будем, — посоветовал Левушка.

Наступило минутное молчание. Трое путников бодро шагали вперед, глазами измеряя окрестность. Лес отодвинулся от них и ушел вместе с солнцем на запад. По обеим сторонам широкой дороги желтели хлебные поля.

— Вы, может, думаете, у меня денег нет? — нарушил молчание Хаимка. — Ой-ой, еще сколько есть!..

— Откуда же у тебя деньги? — живо заинтересовался Левушка.

— Откуда? У меня из дому деньги есть. Хочете, я вам покажу?..

— Покажи!

Хаимка остановился и запустил руку в карман своего балахона. Левушка и Рыжик также остановились. Хаимка все глубже и глубже опускал руку, пока со дна полы не вытащил крохотный кошелек.

— У меня кармана нет, а подкладка есть, — пояснил Хаимка, осторожно открывая кошелек. В ту же минуту над кошельком наклонились три головы.

— Вот один рубль и двадцать семь копеек. Вот!..

Он высыпал весь капитал на ладонь и поочередно подносил деньги к глазам то Рыжика, то Левушки.

— И у нас деньги есть, — проговорил Стрела. — Только у нас меньше: всего тринадцать копеек. Если хочешь, давай одну кассу сделаем. Мы тебе и наши деньги отдадим, а уже ты на всех покупать будешь… Хочешь?

— Ой-ой, еще как хочу! — воскликнул обрадованный Хаимка.

Левушка немедленно отдал ему тринадцать копеек, и снова все тронулись в путь.

Хаимка ликовал. С его смуглого лица не сходила радостная улыбка. Он ни на минуту не умолкал. Из его рассказов Рыжик и Левушка узнали, что он уроженец города Ковно, что у него ни отца, ни матери нет, а теперь он отправился в Палестину; но его нашли в вагоне под скамейкой, и он едет с ними в Петербург. Жил он в синагоге на общественный счет. Хорошо учился, и за это общество его одевало и кормило. Выучился он читать по-русски, и теперь он хочет многому учиться. Он будет ходить по земле и учиться до тех пор, пока не сделается первым ученым на всем свете. Когда он придет в страну, где не будет евреев, он обрежет себе пейсы…

Приятели с удовольствием слушали болтовню Хаимки и беспрерывно задавали ему вопросы.

— А креститься ты не хочешь? — спросил Рыжик.

— А зачем мне креститься?

— Чтобы быть русским.

— Чтобы быть русским? — певучим голосом переспросил Хаимка. — Ну, а ты хочешь быть евреем?

— Нет, — решительно и коротко ответил Рыжик.

— А почему ты не хочешь?

— Да потому, что быть русским лучше…

— А евреем быть хуже? — живо перебил Хаимка.

— Конечно, хуже.

— Ну, и вот… потому и я не хочу креститься… Зачем я у тебя возьму лучшее, а дам тебе худшее? Нехай лучшее останется у тебя, а худшее у меня… А если хотите всю правду, то я гроша не дам и за мою и за вашу веру. Нам бог нужен, как дыра в голове… Но знаете вы, что я люблю? — вдруг переменил разговор Хаимка.

— Что? — в один голос спросили Рыжик и Левушка.

— Я люблю сыр. Ах, как я его люблю!.. И вы знаете, я через это по белому свету пошел… Мне очень захотелось покушать сыру, а никто не давал. Теперь я сам хозяин и буду себе его кушать на доброе здоровье.

Хаимка весело рассмеялся.

К вечеру путешественники подошли к длинному низкому зданию, сложенному из красного кирпича. Дом этот стоял немного в стороне от дороги, в двух-трех верстах от видневшейся вдали деревни.

— Это корчма. Здесь ночевать можно, — сказал Левушка.

— И сыр купить можно? — заинтересовался Хаимка.

— Конечно, можно.

— Ну, так идемте!..

Путники отправились в корчму. Через просторные сени они вошли в большую мрачную комнату. Стены без штукатурки, земляной пол, деревянный, ничем не покрытый потолок делали эту комнату похожей на конюшню.

Вдоль стен стояли длинные массивные скамейки, а напротив дверей возвышалась стойка с тремя бочонками и разной посудой. От корчмы этой пахло погребом. Когда путники переступили порог, хозяин корчмы, молодой рыжий еврей с козлиной бородкой, только что окончил предвечернюю молитву и направился им навстречу. После обычных вопросов, куда и откуда они идут, корчмарь спросил у путешественников, не потребуют ли они себе чего-нибудь на ужин.

— Сыр есть у вас? — осведомился Хаимка.

— Сколько угодно, хоть даже на целый карбованец (рубль)…

Хаимка с общего согласия потребовал на двугривенный сыру и несколько булок. Левушка купил табаку и спичек.

Приятели приступили к ужину. Рыжику и Левушке еврейский сушенный сыр очень понравился. Что же касается Хаимки, то о нем и говорить нечего: он с такой жадностью набросился на любимое кушанье, что два раза чуть было не подавился.

Солнце совсем уже зашло, когда наши путники покончили с ужином. Хозяин корчмы, получив деньги, отправил юных посетителей спать на сеновал.

В мягком ароматном сене усталые мальчуганы заснули крепким, сладким сном.

 

VIII

Любитель сыра

Рыжик еще наполовину не выспался, когда почувствовал, что его кто-то осторожно дергает за плечо. Нехотя и как бы с трудом приподнял он веки и увидел над собою наклоненное лицо Хаимки.

— Слушай, слушай… — едва слышно шептал Хаимка.

— Ну? — проворчал Рыжик.

— Слушай, ты сыр хочешь?

— Убирайся, я спать хочу!

Санька взмахнул рукой, точно муху отогнал, повернулся на другой бок и засопел. В это время проснулся Левушка.

— Ты что? — шепотом спросил он у Хаимки.

— Ты не спишь? Вот это мне нравится!.. — обрадовался любитель сыра.

Он осторожно подполз к Левушке и тихо заговорил с ним.

Оказалось, что Хаимка нашел целый склад сыра. Над слуховым окном чердака, или, вернее, сеновала, на прибитой доске лежали большие, тяжелые сыры. Сыр положен был там для того, чтобы он на солнце хорошенько просушился и затвердел. Хаимка еще вчера, когда подходил к корчме, увидал над крышей какие-то белые предметы и очень ими заинтересовался. Сегодня, проснувшись на рассвете, он вспомнил о виденных им предметах и немедленно поднялся на ноги. Осторожно подошел он к слуховому оконцу и выглянул из него. Крик восторга чуть было не вырвался из груди Хаимки, когда он увидал над окном деревянную полку с разложенными на ней большими вкусными сырами. Первой мыслью Хаимки было сейчас же стащить хоть один кусок сыру, но одному этого сделать нельзя было, здесь необходим был помощник. Вот за этим и обратился Хаимка к Рыжику. Но тот, как мы уже знаем, хотел спать. Совсем иначе отнесся к делу Левушка.

— Где, где, говоришь ты, сыр лежит? — живо заинтересовался он, выслушав Хаимку.

— Вон там. Вставай, я покажу, — прошептал любитель сыра, дрожа от нетерпения и страха.

Левушка быстро вскочил с места, подошел к окну и убедился, что сыр действительно лежит на полке.

— Вот что, — обратился он к Хаимке, — я встану вот здесь, согнусь немного, а ты полезай на меня. Потом как заберешься наверх и достанешь полку, тогда и тащи сыр. Два куска довольно будет. Только осторожно подавай мне: куски тяжелые… Ну, все понял?

— Понять-то понял я, а почему ты два куска велишь брать? — тихо прошептал Хаимка.

— А тебе сколько нужно?

— Нам столько нужно, сколько у нас ртов. Нас три рта — значит, три куска надо.

— Ладно, бери три… Только смотри не шуми. Ну, полезай.

Левушка подставил спину, а Хаимка, затаив дыхание полез на него. Через минуту в оконном просвете ясно обрисовалась фигура Хаимки, сидящего верхом на подоконнике.

Солнце еще не взошло, но голубые предрассветные сумерки становились прозрачней и светлей. Просыпались птички и одна за другой вылетали из невидимых гнезд. Послышалось щебетанье и чириканье. А над влажной землей редел белесоватый туман.

Хаимка уже третий кусок сыра подавал Левушке.

— Ну, теперь довольно, — прошептал Стрела, стараясь поймать брошенный ему Хаимкой сыр.

Но на этот раз он не поймал: тяжелый кусок сыра проскользнул мимо рук и упал прямо на затылок сладко спавшего Рыжика.

Санька, неожиданно получив подзатыльник, вскочил, как ошпаренный, и уже готов был заорать во все горло, но Левушка вовремя подбежал к нему и сделал знак, чтобы он молчал.

— Тсс!.. Молчи! — прошипел Левушка, почти прикасаясь своим лицом к лицу Рыжика. — Мы сыр стащили… Надолго нам хватит…

— А не поймают нас? — сообразив, в чем дело, спросил Санька.

— Нет, все спят еще, — шепотом ответил Левушка и тут же добавил: — Мы сейчас тихонько слезем в сени, потом откроем дверь и уйдем, как хорошие люди уходят.

— Конечно, уйдем: они спят, как подохлые, — подтвердил и Хаимка.

Спустя немного ночлежники по приставленной лестнице стали с сеновала спускаться в сени. Первым спустился Рыжик, вторым — Хаимка, а уж последним — Левушка. Каждый из них под мышкой держал по огромному куску сыра, фунтов в шесть-семь. Хаимка подошел к дверям с тем, чтобы отодвинуть задвижку и открыть дверь, но, к удивлению своему, заметил, что дверь отперта.

— Ой, ребята, нехорошее дело вышло! — прошептал он и крепче прижал сыр к груди.

— Что такое? — обеспокоился Левушка.

— Дверь не заперта.

— Так что ж, тем лучше, выходи!.. — торопливо проговорил Стрела.

Хаимка грустно покачал головой и плечом открыл дверь. Вслед за ним последовал Левушка, а потом Рыжик. Но не успели друзья подойти к дороге, как из-за угла показались два человека: хозяин корчмы и его работник, здоровый литвин с длинным, плохо выбритым лицом.

— Ага! Жулики! Лови, лови их!.. — закричал корчмарь и со всех ног бросился почему-то за Хаимкой.

Рыжик и Левушка, как два добрых рысака, с неимоверной быстротой понеслись по дороге.

— Лови, лови их!.. — доносился до их слуха крик хозяина корчмы.

Его голос, похожий на крик ночной птицы, пугал предутреннюю тишину и резкими, неприятными звуками рассыпался во влажном воздухе.

Левушка и Санька мчались во весь карьер. Минут через пять Рыжик оглянулся и моментально остановился.

— Стой, довольно! — крикнул он Левушке.

— Теперь не догонят, — тяжело дыша, проговорил Стрела и подошел к Саньке.

Они действительно далеко отбежали от корчмы и от преследовавшего их литвина.

— А где Хаимка? — спросил Рыжик и обвел взором всю окрестность.

Вдруг откуда-то издалека донеслись чьи-то вопли.

— Смотри, смотри: его поймали! — воскликнул Левушка, указывая рукой в противоположную от корчмы сторону.

Там, куда указывал Стрела, среди хлебных полей приютилась небольшая деревенька. Хаимка, вместо того чтобы броситься к дороге, со страху повернул в другую сторону и попал прямо в руки двум крестьянам. Крестьяне только что выехали верхом из деревни. Услыхав крики, мужики догадались, в чем дело, и без всякого труда задержали растерявшегося и выбившегося из сил «любителя сыра».

— Что ему теперь будет? — печально промолвил не совсем еще отдышавшийся Рыжик.

— Что ему будет, об этом он раньше нас узнает, — ответил Левушка, — а вот нам здорово влетит, если нас поймают. Ведь мужики на лошадях сидят… Повернем-ка лучше к лесу, пока нас не заметили… Слышишь?

— Давай к лесу, — согласился Рыжик.

Не прошло и пяти минут, как приятелей и след простыл.

В лесу беглецы вздохнули свободнее: здесь они были вне опасности. Они уселись под толстой, могучей сосной. Сыр был с ними.

— Эх, жаль, булок с собой не захватили: придется сыр без хлеба есть, — проговорил Левушка.

Но не успел он кончить, как Рыжик вдруг дико вскрикнул и вскочил с места.

— Что? Змея? — испуганным голосом спросил Стрела и также вскочил на ноги.

— Нет, какая там змея!.. Я сапоги забыл на сеновале… Что я теперь делать буду? — сокрушался Рыжик.

— А то, что я делаю: босиком пойдешь, — сказал Левушка. — И знаешь, без сапог, ей-богу, лучше. Сапоги только мешают нашему брату…

— Да, «мешают»… А когда холода придут, тогда что запоешь?

— Чудак! Холода придут, так и сапоги принесут, а пока горевать нечего. Вот ешь-ка сыр, да пойдем скорей. В Ковно деньги я живо добуду, а там и до моря недалеко… Чего горевать? Ешь сыр, говорю!

Слова Левушки немного успокоили Рыжика. Он уселся рядом с ним и не без аппетита принялся за сыр. Когда он ел, в его воображении возникал образ Хаимки, и ему от души становилось жаль беднягу.

 

IX

Одинокий

Ровно через две недели Рыжик с Левушкой подходили к Юрбургу. В Ковно им не повезло, и они в тот же день ушли из этого города без денег и без куска хлеба. А тут еще вдобавок и погода испортилась. После долгого ряда светлых, горячих дней наступили такие холода, что у наших путников очень часто зуб на зуб не попадал. Небо все время было задернуто облаками, за которыми пряталось солнце. Дожди шли почти беспрерывно. Земля насквозь промокла, и нельзя было на ней найти ни одного сухого клочка. Зато лужи да болота попадались на каждом шагу. Приуныли наши путешественники. Умчались красные денечки, и сиротами почувствовали себя приятели. Даже Левушка и тот перестал храбриться. Рыжик совсем пал духом. Товарищи стали ссориться: Рыжик упрекал Левушку, а Левушка — Рыжика. Но чаще всего они молчали, затаив злобу.

«Это все ты виноват, — думал про товарища Рыжик. — Затащил неведомо куда… Тут и русского человека не встретишь…»

«Навязался, рыжий дьявол… Изволь тут с ним нянчиться!..» — в свою очередь, рассуждал Левушка и нередко бросал в сторону попутчика злобные, неприязненные взгляды. А ветер рвал и метал вокруг, как бешеный зверь. Тоскливым холодом дышал он на мальчуганов, знобил их тело и властно преграждал им путь. Временами он сгребал с деревьев дождевые капли и полными горстями швырял их в лицо юным скитальцам.

— Вот так лето! — часто приговаривал Санька, ежась от холода.

— Не нравится, можешь назад отправиться, — шипел Левушка, с единственной целью позлить товарища.

— Дорога не твоя, и ты не указ! — огрызался Рыжик.

Вот в таком именно настроении духа и в самый наисквернейший день Санька и Стрела подошли к Юрбургу.

— Я через город не пойду, — вдруг заявил Левушка и нахмурился.

— Не пойдешь — просить не буду! — проворчал Рыжик.

— Послушай, ты напрасно так… — заговорил Левушка более мягко и остановился. — Видишь ли, меня здесь могут узнать… И мама и отчим часто из имения наезжают сюда… И вдруг меня поймают? Что тогда будет?.. Меня накажут… все узнают… будут смеяться… Не хочу, понимаешь, не хочу…

Несвязная и малопонятная речь Левушки сильно тронула Саньку. Чуткое сердце Рыжика уловило в голосе товарища болезненные, жалобные нотки.

— Что ж, если тебе нельзя, я согласен, — тихо проговорил Санька.

— Ну вот и отлично! А теперь слушай, — оживился Левушка, — я пойду садами, мимо огородов, а ты ступай по главной улице. Эта улица через весь город проходит. Теперь слушай дальше. Ты иди по улице и спрашивай, где живет ксендз Ян. Тебе покажут. Ты увидишь садик, а в садике домик и много народу. Вот и ты встань перед домиком и жди. Как ихняя обедня кончится, так сейчас же ксендз обойдет всех и каждому в руку двугривенный положит… Понимаешь? Потом ты пойдешь дальше, пока из города не выйдешь. А там мы с тобой и встретимся… Я ждать тебя буду.

— А ты почему знаешь, что двугривенный дадут? — спросил Рыжик.

— Стало быть, знаю, ежели говорю. Этот ксендз Ян святым у них считается, и со всех городов деньги ему шлют для бедных. Понимаешь? Ну, иди! Помни, по одной только улице ходи, слышишь?

— А ты будешь ждать меня?

— Конечно, буду. Ну, ступай!

Рыжик с Левушкой расстались. Санька вошел в город и направился к главной улице, а Стрела пошел куда-то налево и скрылся в узеньком кривом переулке.

Прошло добрых три часа. Левушка истомился, измучился весь, дожидаясь Рыжика. Он стоял немного в стороне от шоссейной дороги, спрятавшись за стволом старого тополя. Одна верста отделяла его от города, из которого должен был показаться Рыжик. Терпение у мальчугана совершенно истощилось. По его расчету Санька давно должен был явиться. «Еще немного постою и один пущусь в дорогу», — чуть ли не в сотый раз говорил самому себе Левушка и не трогался с места.

Но вот наконец показался Рыжик. Стрела тотчас узнал приятеля, как только его рыжеволосая голова вынырнула из длинного ряда возов, двигавшихся по дороге в город.

Левушка вышел на шоссе и стал так, чтобы Рыжик мог его заметить. Через несколько минут приятели уже были вместе. Санька принес с собою неизменную колбасу и пару булок.

— А знаешь, ведь я два раза получил! — захлебываясь от восторга, сообщил Рыжик.

— Разве?

— Верно говорю! Я совсем и не думал, что так будет. Вышел этот ксендз, а нас много-много собралось… человек этак сорок, а может, и сто… И столпились это все, и руки протянули… Вот в мою руку как попал двугривенный, я хотел уйти. Вдруг слышу — меня зовет барыня, что с ксендзом была. Я подошел. Она посмотрела на меня и что-то спросила по-польски, а я замотал головой: дескать, не понимаю. А она, должно, подумала, что говорю: «Не получал». Ну, она и дала мне еще двадцать копеек.

— Беда невелика, — сказал Левушка, — ведь они со всех городов получают, а раздают-то в одном… А вот за колбасу да за булки — ты молодец. Жрать до смерти хочется… Вот что, брат, погода скверная, везде мокро, сесть негде и холодно. Так вот не зайти ли нам куда-нибудь?

— А куда?

— Вот я и думаю об этом… Знаешь что? Отправимся сейчас дальше, дойдем до первой корчмы и там весь день отдыхать будем. А перед вечером выйдем из корчмы и в первой деревне заночуем…

— А то можно и в корчме ночевать. Куда ходить по такой погоде? — подхватил Рыжик, которому план Левушки очень понравился.

— Нет, брат, мне нельзя в корчме ночевать, — проговорил Стрела и тяжко вздохнул.

— Почему нельзя?

— Опять же потому, что меня узнать могут. Как ты этого не понимаешь? Днем я первый увижу знакомого и могу удрать, а сонного меня, как маленького, схватят и потащат… Ах, да… денег у тебя много осталось?

Рыжик вместо ответа запустил руку в карман парусиновых штанишек и вытащил оттуда двугривенный.

— Ну, так мы живем! — воскликнул Левушка и бодро тронулся в путь.

Рядом с ним зашагал и Санька.

В тот же день к вечеру приятели подошли к небольшой деревушке, раскинувшейся почти у самой дороги.

Погода к тому времени улучшилась. Ветер притих, а на небе стали появляться голубые просветы. В воздухе опять почувствовалось тепло и мягкая, покойная тишина летнего вечера. В деревне еще не спали. На улице в одних рубашонках бегали ребятишки, белоголовые, голубоглазые, и оглашали воздух веселыми, звонкими голосами. Пожилые крестьяне-жмудяки сидели перед избами и меланхолично покуривали свои носогрейки. На босых ногах крестьян красовались деревянные туфли, вроде больших неуклюжих колодок. Молодежь — парни и девушки — затевала хоровод. У девушек волосы были заплетены в две косы. Одеты они были в длинные белые кофты и в юбки из пестрой клетчатой материи. Парни щеголяли ярко вычищенными сапогами и серыми двубортными курточками с огромными костяными пуговицами. Девушки затянули песню на непонятном для Рыжика языке и, точно сонные, медленно, едва шевелясь, повели хоровод. Парни приплясывали на одном месте и скалили зубы. Все это происходило на небольшом и не совсем еще высохшем лужке перед самой деревней.

— Что они делают? — тихо спросил Санька у Левушки.

— Не видишь разве? Танцуют. У них сегодня, наверно, праздник.

— Кто они?

— Они жмудяки, вроде как бы поляки, а не то как литовцы. Только они говорят по-иному…

— А русских нет здесь?

— Ишь ты, чего захотел! Здесь, брат, во всем крае русских нет. В местечках да в городах попадаются русские, а уж в деревнях не ищи лучше… Вот вдоль границы как пойдем, хорошо будет: там через каждые семь-восемь верст кордон стоит, а в кордоне солдаты, славные такие ребята… Всё больше украинцы… А то погоди-ка, я сейчас спрошу, нет ли здесь русских… — неожиданно кончил Левушка и подошел к одному из сидевших на завалинке жмудяков.

Через минуту Стрела сделал знак Рыжику следовать за ним и бодро направился к противоположному концу деревни.

— Ну, брат, есть тут одна русская изба, — проговорил Левушка, когда Рыжик его догнал.

— Где?

— А вон там, на пригорке, видишь, избушка отдельно стоит?

— Вижу, вижу.

— Ну, так вот там и живут русские.

Когда путники подошли к указанной избе, их у самых дверей встретила молодая баба, одетая не по-деревенски, а по-городскому.

— Нельзя ли, ради христа, переночевать у вас? — сняв картуз и низко кланяясь, заныл по-нищенски Левушка.

— Откуда вы идете? — внимательно оглядывая босоногих путешественников, спросила женщина.

— Из Ковно, тетенька, из Ковно, благодетельница… А путь держим мы в Либаву… Там родственники живут наши… Мы сироты…

— Хорошо, — перебила молодая женщина нытье Левушки. — Я пущу вас, только в хате места нет у нас: самим тесно…

— Да нам где угодно хорошо будет, — все тем же ноющим голосом перебил Левушка.

— В таком разе, ложитесь в чулане, вот здесь…

Женщина рукой показала на маленькую, низенькую дверь в сенях.

— Там и сена много… Только глядите, чтоб без огня! — пригрозила хозяйка пальцем и тут же добавила: — А поужинать хотите?

Вместо ответа Левушка поклонился до земли. Женщина повела их в хату и поставила им творог, молоко и каравай хлеба.

Дружно принялись за еду приятели и до самого конца не проронили ни одного слова.

Комната, в которой сидели Левушка и Рыжик, была обставлена совсем не так, как у крестьян. Тут были и стулья, и комод, и цветы на оконцах, и белые занавески, и картины на стенах. Наблюдательный Левушка живо все это заметил и встревожился. Он понял, что попал не к простым мужикам, и какое-то недоброе предчувствие закралось ему в душу.

Другая комната, отделенная от первой деревянной перегородкой, служила хозяевам спальней. Через полуоткрытую дверь Стрела успел заметить в той комнате край высокой деревянной кровати с целой горой подушек и большой револьвер на стене. Вот эта последняя вещь особенно почему-то обеспокоила Левушку.

Друзья поужинали, поблагодарили хозяйку и отправились спать.

В чулане ночлежники почувствовали себя гораздо лучше. Им было здесь просторно и мягко на свежем, ароматном сене.

— Знаешь что, — проговорил Левушка, обращаясь к лежавшему рядом с ним Рыжику, — мы рано-рано уйдем отсюда, когда еще все спать будут…

— Зачем?

— Мне, видишь ли, здесь что-то подозрительно… Тут не мужики живут.

— А если не мужики, тогда что? — заинтересовался Санька.

— А то, что могут паспорт спросить. Вот что, понял?

— Не спросят. Кому нужно?.. — протянул Рыжик и повернулся на другой бок. — А славно здесь как, на сене-то! — прибавил он, сладко зевая.

Левушка ничего на это не возразил. Рыжика стала одолевать дремота. В чулане было совершенно темно, только сквозь узенькую щель дощатой двери, как светящаяся нитка, пробивался свет из просторных сеней. Но вскоре и эта светлая полоска исчезла. Левушка также стал засыпать. Из деревни до его слуха долетали различные звуки. Эти звуки убаюкивали юного скитальца. Стрела заснул в тот момент, когда до его слуха долетел отдаленный собачий лай и отрывистые крики петухов.

Желание Левушки уйти на рассвете не исполнилось. Он и Рыжик так крепко и сладко заснули, что не только проспали восход солнца, но кому-то очень долго пришлось стучаться к ним в чулан, пока они открыли глаза.

— Санька, а Санька, слышишь, кто-то стучит к нам! — прошептал проснувшийся Левушка и дернул Рыжика за плечо.

— Эй, ребята, вылезайте чай пить! Стыдно так поздно спать! — услыхали ночлежники чей-то незнакомый мужской голос.

Чуткое ухо Левушки поймало при этом какое-то позвякиванье, давшее ему повод предположить, что у человека, будившего их, на ногах шпоры. «Куда это мы попали?» — промелькнула мысль в голове Левушки, и сердце у него, как и вчера, болезненно сжалось от какого-то смутного, тревожного предчувствия.

Санька же, наоборот, проснулся веселым и очень обрадовался, когда услыхал, что их зовут пить чай. Недолго думая, он ногою так толкнул легкую дверку чулана, что та чуть было с петель не слетела. Обильный яркий свет солнечного утра широкой волной ворвался в чулан и ударил в глаза приятелям. Оба они зажмурились и поднялись с мягкого ложа. Но каково было удивление и испуг обоих ночлежников, когда, выйдя из чулана, они увидали перед собою жандарма!

— Пожалуйте, милости просим! — добродушно-насмешливым тоном проговорил жандарм, указывая приятелям на открытую дверь комнаты, в которой вчера они ужинали.

— А помыться нельзя будет? — вдруг спросил Рыжик и сам удивился своей смелости.

Жандарм, раньше чем что-нибудь сказать, внимательно, с головы до ног, осмотрел ночлежников и, по-видимому, остался осмотром очень доволен. На загорелом кирпичном лице его появилась улыбка.

— Желтая краска не скоро смывается, — глядя на разлохматившиеся рыжие кудри Саньки, проговорил жандарм. — А умыться жена вам даст… Мотя, — возвысил он голос, — в рукомойнике есть вода?

— Есть, я сейчас налила, — раздался из комнаты ответ хозяйки.

— Пожалуйте, умывайтесь! — с тою же добродушной насмешливостью проговорил жандарм и рукой указал на глиняный горшок с носком посередине. Горшок этот, веревками прикрепленный к потолочной балке, висел в углу сеней над большим глиняным же тазом, поставленным на табурете.

Приятели умылись и вошли в комнату. Хозяин усадил их за стол, сам налил им по стакану чаю и завел с ними беседу, или, вернее, приступил к допросу. На этот раз и у Саньки, как говорится, поджилки затряслись. Он боялся, как бы жандарм не вздумал попросить у него паспорт. Почти все время любезный хозяин обращался с вопросами к Рыжику, но в то же время глаз не спускал с Левушки. Санька заметил, что его приятель не знает, куда деваться от этих жандармских взглядов и что он готов сквозь землю провалиться.

— Стало быть, вы в Либаву отправляетесь? — переспросил хозяин и, звеня шпорами, поднялся с места. — Хорошо делаете, — продолжал он, направляясь в спальню, — Либава — город хороший… Там и торговлей заняться можно.

Последние слова он уже выкрикивал из другой комнаты. Рыжик с Левушкой быстро переглянулись. «Бежим, что ли?» — казалось, говорили их глаза. Но было уже поздно. Не успели они и подумать о бегстве, как из двери спальни вышел жандарм, одетый и вооруженный.

— Ну, вот что, голубчик, — обратился он к Рыжику, — ты можешь продолжать свой путь, а ты, — перевел он глаза на Левушку, — поедешь со мною в Юрбург.

— Зачем? — спросил Стрела, и лицо его побледнело.

— А затем, что я тебя уже два года ищу. Ведь ты сын Андреевой, что вышла замуж за Горанского, графского управляющего?

Левушка низко опустил голову и молчал.

— Ежели ты не веришь, что ты есть ты, то я могу карточку показать. Вот она где…

Говоря это, жандарм расстегнул свой китель и из бокового кармана вытащил фотографическую карточку. Санька мельком взглянул на снимок и сразу узнал Левушку, хотя тот был снят в ученической форме.

— За тебя, брат, награда обещана. Как раз вчера маменька ваша, — жандарм почему-то вдруг стал Левушке говорить «вы», — мимо проезжала из имения в Юрбург и сказала, что проживет в городе денька три. То-то обрадуется она! И сестрички, и братишки, и все ребятишки обрадуются…

У Левушки дрогнули углы рта, но сказать он ничего не сказал…

Через час Рыжик один шагал по широкому шоссе, направляясь в Поланген. Скверно было на душе у Саньки. Он теперь чувствовал себя одиноким, заброшенным и никому, никому не нужным.

 

X

Земляк

Наступил августовский вечер. В воздухе чувствовалась прохлада. С моря дул тихий, влажный ветер. На берегу вдоль высоких откосов черной стеной вырисовывался сосновый лес. Там, в лесу и около леса, было тихо, покойно и безлюдно. День угас, а вместе с ним умолкли голоса жизни. Только одно море не знало покоя. Оно кипело, билось и швыряло в пространство свои гулкие вопли, звонким хором волн встречая наступающую ночь.

Эту ночь Рыжик встречал на берегу моря. Тяжелые дни переживал бедный Санька. С того самого дня, как он расстался с Левушкой, судьба точно задалась целью преследовать его. В продолжение нескольких недель он так много претерпел всякого горя и невзгод, что даже похудел и выглядел каким-то смиренным, пришибленным. Начались неудачи Рыжика с того, что с ним сейчас же после ареста Левушки познакомился какой-то оборванец и навязался ему в попутчики. Новый попутчик обманным образом отнял у него последний двугривенный и скрылся. Вслед за этим с Санькой случилось другое несчастье. Голодный до крайней степени, он свернул на какую-то богатую мызу с целью выпросить кусок хлеба. Но не успел он дойти до каменных ворот усадьбы, как вдруг на него набросились две громадные злые собаки. Псы зубами вцепились в его серые парусиновые штанишки, его самого повалили на землю и в один миг раздели горемыку донага. На отчаянные крики Рыжика к месту происшествия подбежали ребятишки и уняли животных. Саньке же дали иголку с ниткой и совет: по экономиям не шляться и господских собак не злить. Затаив горькую обиду, Рыжик отправился дальше. Пока он добрался до моря, ему несколько раз угрожала голодная смерть. Его везде встречали неприязненно. Никто его не понимал. Две недели он не слыхал ни одного русского слова. На пути ему попадались деревни, населенные литовцами, мазурами, жмудяками и немцами. Эти люди говорили на непонятных ему наречиях и большей частью относились к нему подозрительно.

Впервые Рыжика стала мучить тоска по родине. Единственное его желание было скорее услыхать звуки родной речи и выбраться из чужой страны, где никто его понять не хочет. Даже море с его необъятной ширью мало обрадовало Саньку. Оно показалось ему желто-серым, грязным и мелким. Но зато его восторгу не было границ, когда однажды он под вечер увидал солдата.

— Дяденька! — радостно вскрикнул Рыжик и чуть было не упал ему в ноги. — Дяденька!.. Землячок!.. Миленький, родненький!.. — взволнованным голосом бормотал Санька.

Солдат живо понял Рыжика и как мог обласкал его.

Спустя немного Санька сидел в казарме военного кордона и пил чай, закусывая хлебом.

Солдаты пограничной стражи, жившие в кордоне, очень заинтересовались Рыжиком и обступили его со всех сторон. Для них он также явился вестником далекой родины. Узнав, что Рыжик из Волынской губернии и что он недавно кружил по Украине, солдаты положительно закидали Саньку вопросами:

— И в Полтаве ты был?

— А как урожай?

— Дождей мало, говоришь ты, было?

— Что? В мае уже косили?

Подобные вопросы, как град, сыпались на Саньку, и он никого не оставлял без ответа. Он понял, что им интересуются, что он в эту минуту очень дорог этим людям и что ему надо как можно больше наговорить им приятного. И Рыжик стал врать.

Солдаты жадно ловили каждое его слово. А когда Санька заговорил о Кременчугском уезде, откуда было большинство солдат, в кордоне наступила мертвая тишина. Рыжик видел перед собою много улыбающихся усатых лиц и врал напропалую.

— Хлеба выше человека стоят, а колос так и гнется, так и гнется! — врал Санька.

А солдаты радостно вздыхали и любовно заглядывали ему в рот.

— Добре, добре, хлопче!.. — изредка только слышался чей-то одобрительный шепот.

Добродушные украинцы от души были благодарны Рыжику за его добрые вести и постарались принять его как дорогого гостя. Узнав, что он идет в Либаву, они надавали ему массу советов, инструкций, как ходить и где останавливаться. На другой день солдаты накормили его обедом, подарили ему мешочек с провизией и отпустили.

Рыжик ушел с облегченной душой. Он знал, что теперь он не пропадет. Через каждые восемь-двенадцать верст он найдет кордон, где солдаты охотно его накормят и приютят. И действительно, две недели благополучно шествовал Санька вдоль берега Балтийского моря, благословляя сжалившуюся над ним судьбу и добрых солдат пограничной стражи. Рыжик, когда бывал сыт, не любил заглядывать в будущее, довольствуясь настоящим. Но зато он быстро падал духом при первой неудаче.

Вот и сегодня он был сам не свой из-за того, что в одном кордоне его не приняли и ему пришлось сделать лишних десять верст. Случилось так, что перед самым вечером Рыжик подошел к предпоследнему от Либавы кордону, с тем чтобы там переночевать.

Но, как на грех, в казарме никого не было. Весь состав кордона отправился по делам службы: кто на смену, кто на разведки. Встретил Рыжика дневальный, единственное живое существо во всем кордоне. На просьбу Саньки пустить его переночевать дневальный ответил отказом, так как без разрешения взводного унтер-офицера или вахмистра он никого впускать в казарму не имел права. Тогда Санька стал у дневального расспрашивать о следующем кордоне.

— Следующий, брат, кордон в десяти верстах отсюда, — отвечал солдат и добавил: — Шагай скорей, а то ночью не пустят и там… Ходи по берегу, да на лес поглядывай: огонек как увидишь, так и подымись к лесу — там кордон и найдешь… В самом лесу он.

Рыжик отправился. Но не сделал он и пяти верст, как его застигла ночь. Санька стал трусить. Неумолчное шипенье волн у самых ног, пустынный берег и надвигающаяся тьма пугали и болезненно настраивали его воображение. Ему мерещились всякие ужасы. Напрасно старался он припоминать все, что ему говаривал Полфунта об отсутствии чертей и всякой темной силы: страх усиливался с каждой минутой. То ему казалось, что из моря встает и двигается на него какая-то живая серая громада с чудовищной мохнатой головой; то ему чудилось, что его кто-то догоняет; а то ему мерещилось, что волны хватают его за ноги и тащат в море.

И Рыжик в ужасе отшатывался в сторону.

Санька стал отчаиваться. Ему казалось, что этому пути и этой надвигающейся мгле конца не будет, как вдруг на ближайшем береговом выступе он увидал огонек. У Рыжика сердце трепетно забилось от радостного волнения. Со всех ног бросился он на огонек, забыв всякий страх. Через четверть часа он уже был наверху берегового откоса, где среди столпившихся сосен и елей выглядывал кордон, освещенный пятью окнами. Санька издали успел заметить, что в кордоне еще не спали, и смело направился туда. В сенях он наткнулся на дневального.

— Куда? — услыхал он короткий, но строгий оклик.

— Мне взводного, а не то разводящего нужно повидать, — без запинки проговорил Рыжик, успевший во время своего двухнедельного шатанья вдоль границы хорошо ознакомиться с нравами и законами военно-кордонной жизни.

Дневальный, услыхав бойкий, самоуверенный ответ, пропустил его без всяких разговоров.

Санька вошел в обширную комнату, освещенную двумя висящими лампами с большими плоскими колпаками. Комната, или, вернее говоря, казарма, была разделена на две части деревянной аркой. Первая, судя по большому столу и длинным скамьям, служила столовой, а вторая, большая половина была заставлена койками. При появлении Рыжика некоторые солдаты уже готовились ко сну, а другие были заняты разными делами: кто чистил винтовку, кто шил, кто зубрил «словесность», а кто просто прохаживался. За столом, недалеко от дверей, сидел в расстегнутом мундире молодой унтер-офицер. К его смуглому лицу, к его черным, лихо закрученным усам особенно как-то шел вышитый золотым галуном стоячий ворот мундира. Напротив унтера, наклонившись над белым листом бумаги, сидел широколицый и широкоплечий солдат в ситцевой рубахе и старательно что-то выводил пером.

— Ну что ты написал? Прочти, дуралей! — горячился унтер, заглянув в бумагу.

Солдат поднял голову и виновато усмехнулся.

— «Левольвер» написал я, — пробормотал он, не переставая ухмыляться.

— Эх ты, левольвер!.. — укоризненно покачал головой унтер.

Но тут он увидал Саньку и оставил солдата.

— Тебе чего надо? — спросил старшой у вошедшего.

— Я прохожий, в Либаву иду… Нельзя ли у вас переночевать христа ради… — добавил Рыжик, вспомнив, как в подобных случаях просил Левушка.

— Подойди-ка сюда, поближе к свету!

Рыжик подошел.

— Откуда идешь? — зорко всматриваясь в лицо пришельца, спросил унтер.

— Из Житомира иду… Всю Украину обошел, — счел нужным добавить Санька, зная, что этим он скорее всего заинтересует солдат-украинцев.

— Послушай, милый… — странно как-то проговорил унтер-офицер, поднялся с места и вплотную подошел к Рыжику. — Из Житомира, говоришь, идешь ты?.. А не голодаевский ли ты?

— Голодаевский! — воскликнул обрадованный Санька. — А вы почем знаете?

— Так это ты Рыжик, что у столяра Тараса жил?.. — в свою очередь, воскликнул унтер, не слушая Саньку.

— И я знаю, кто вы!.. Вы брат Васьки Дули…

— Узнал-таки, шельмец! Верно, угадал!.. Ну, здравствуй!..

Унтер-офицер протянул Рыжику руку. Вокруг них сейчас же столпились солдаты и с любопытством таращили глаза то на Рыжика, то на унтера.

— Ну, садись за стол да рассказывай! — радушно пригласил унтер Саньку.

А тот от радости до того растерялся, что некоторое время не мог слова вымолвить. Он не ожидал такой удачи, такого счастья. Шутка ли сказать: в такой глуши, где русского человека днем с огнем не найти, — и вдруг земляк сыскался, и не какой-нибудь, а унтер-офицер!

Иван Андреевич Дуля (так звали земляка Саньки) обрадовался не менее Рыжика. Гостя он усадил за стол и приказал приготовить чай. Санька блаженствовал. С его курного лица не сходила широкая, радостная улыбка. Быстро освоившись, он стал рассказывать о своих странствованиях, иногда скрашивая быль небылицей. Иван Андреевич и все остальные солдаты обступили рассказчика и слушали его с большим вниманием, как дети слушают волшебную сказку.

— Ого, вот так молодец Полфунта!.. Ишь ты!.. Да неужто?.. — то и дело раздавались восклицания во время рассказа.

Долго рассказывал Санька. Две смены часовых прошли за это время, а он еще и до половины не дошел.

Наконец Дуля сам остановил его, видя, что «гость» устал, и велел дежурному приготовить для него запасную койку.

Давно Рыжик так хорошо и с таким комфортом не спал, как в ту ночь.

 

XI

У солдат

На другой день Иван Андреевич занялся Рыжиком с таким рвением, точно он ему был родной брат.

— Эге, землячок, да ты гол как сокол, — сказал унтер-офицер, когда Санька сел за утренний чай.

— Это собаки на мне разорвали, — конфузливо пробормотал Рыжик.

— Да на тебе и рвать-то нечего: рубашка, штанишки, картуз лег на лоб — вот и весь твой, братец, шикарный гардероб! — продекламировал Дуля и громко рассмеялся.

Рыжик тоже смеялся, хотя ему немного было и стыдно.

— Ну ладно, — заговорил серьезно унтер-офицер, — ты у меня поживешь денька два, а мы за это время тебя справим. Только прежде всего надо пожар снять с твоей головы.

— Какой пожар? — притворяясь наивным, спросил Санька, хотя он отлично понимал, о чем речь идет.

— Да кудри твои снять надо: они, как пожар, красные да горячие… Эй, Левченко! — возвысил унтер голос.

— Здесь! — послышался ответ из другой половины казармы.

— Тащи ножницы и ступай с земляком на берег. Остриги по-военному! — добавил Иван Андреевич и вышел из казармы.

К обеду Рыжик преобразился до неузнаваемости. Сам Полфунта вряд ли узнал бы его.

Остриженный под гребенку, он был одет по-военному. Солдаты живо состряпали ему «походный» костюм. На Саньке были надеты крепкие высокие сапоги, солдатские штаны из синего сукна и белая рубашка, опоясанная узеньким ремешком. Сам он, довольный и счастливый, был похож на мальчика-музыканта из военного оркестра.

— Ай да Рыжик, молодец! — приветствовал его Дуля. — Ну, садись, земляк, обедать, а после доскажешь нам свою историю.

Санька не любил, чтобы его долго просили, а потому немедленно сел за стол и первый взялся за ложку.

Три дня Рыжик прожил в кордоне. Время для него пролетело совсем незаметно: он успел сродниться с солдатами, успел понять всю их сложную и разнообразную службу, успел ознакомиться со всей окрестностью и побывать в гостях у латышей. Утром и вечером он ходил с солдатами купаться, причем он удивлял всех фокусами, какие он умел выкидывать в воде. Так как земляк его, за отсутствием вахмистра, исполнял должность начальника кордона, то солдаты, конечно, ни в чем не препятствовали Саньке и охотно исполняли все его желания. Из посторонних лиц он один имел право ходить по патрульной тропинке и сопровождать разводящего, когда тот отправлялся сменять часовых. По утрам, когда на обширном дворе кордона Дуля производил обычные ученья с солдатами, Санька становился в шеренгу и проделывал все упражнения. Он два раза ездил верхом в ближайшую деревню вместе с земляками на казенных лошадях. Он катался по морю на кордонном парусном баркасе. Все эти удовольствия, испытанные Санькой в последнем от Либавы кордоне, надолго остались у него в памяти. Но больше всего он запомнил облаву на контрабандистов, в которой он принимал горячее участие.

Случилось так, что на другой день после того, как Рыжик пришел в кордон, Дуля получил от лазутчика донесение, что ночью недалеко от границы проедет шайка контрабандистов с немецким товаром.

— Ребята, готовьтесь, — обратился к солдатам Дуля, прочитав донесение, — бегунцы ночью границу красть будут… Будьте молодцами!

— Рады стараться! — ответили отдельные голоса.

— Что такое ночью будет? — сейчас же пристал к земляку с расспросами Рыжик.

— Ничего не будет.

— Нет, скажите!

— Контрабандистов ловить будем, вот и всё.

— А как ловить вы их будете?

— Как зайцев ловят.

— Мне нельзя?

— Чего?

— С вами, ловить контрабандистов?

— Нет, нельзя, — категорически ответил Иван Андреевич.

Ответ этот, однако, не очень смутил Саньку, и он пристал к земляку с просьбой взять и его на облаву. Кончилось тем, что Дуля разрешил ему идти с ними.

Было десять часов вечера, когда солдаты стали готовиться к «походу», как они шутя называли предстоящий набег на контрабандистов. Иван Андреевич в последний раз стал объяснять солдатам, как им следует действовать.

— По горячим следам дальше границы не гнаться. Стрелять по ногам, на берегу не шуметь и не курить.

Дуля говорил все это ровным, спокойным голосом, точно повторял хорошо выученный урок. Но солдаты слушали его с большим вниманием, а ефрейтор Дормастук, стройный, костлявый и ловкий солдат, он же и разводящий, после каждой фразы унтер-офицера повторял краткое «слушаю».

Перед самым отходом солдаты сделались серьезными и молча стали вооружаться.

«Начинается», — промелькнуло в голове у Рыжика, когда солдаты стали готовиться к походу.

Спустя немного весь взвод стоял на кордонном дворе, готовый тронуться в путь. Ночь была тихая, безветренная.

— Правое плечо вперед, шагом марш! — тихо скомандовал начальник взвода.

Солдаты молча вышли со двора и по патрульной тропинке осторожно стали спускаться к морю. У Рыжика сердце замерло. Ему было приятно и страшно в одно и то же время. Он держался поближе к земляку и старался от него не отходить. Временами он самому себе казался героем и воображал, что совершает великий подвиг. «Вот бы когда Левушку сюда! — думал Санька. — Узнал бы он, что значит быть на всамделишной войне…»

На берегу Дуля разделил солдат на три отряда. Один из них он отправил в лес. Во главе этого отряда находился Дормастук. На обязанности отряда лежало выследить «врага» и гнать его к берегу, где его уже встретит сам Дуля со своими молодцами. Что же касается третьего отряда, состоявшего из пяти человек, то на него была возложена самая трудная задача. Солдаты этой группы должны были сесть на баркас и, не распуская парусов, на веслах идти навстречу контрабандистам. По словам лазутчика, «бегунцы» должны были высадиться на берегу в двух верстах от кордона, как раз в том месте, где часовых постов не было. В случае если бы контрабандистам удалось избегнуть столкновения с баркасом, то первый отряд настиг бы их в лесу.

Не следует забывать, что все это происходило ночью, в тиши, когда лес и море были окутаны таинственной мглою. Вот почему у Рыжика мгновениями лихорадочная дрожь пробегала по всему телу, и он судорожно сжимал в руке тяжелую суковатую палку — единственное оружие, какое разрешил ему взять с собою Дуля.

Прошел добрый час. Иван Андреевич с шестью солдатами сидел под откосом в трех шагах от моря. Все молчали, держа наготове винтовки. Над головами солдат склонились темные вершины сосен. Казалось, эти великаны заснули и склонили головы. Баркас с пятью солдатами давно отчалил от берега, и его уже не видно было. Море было не совсем спокойно, и волны с неумолчным шумом подкатывались к ногам сидевших под откосом солдат. Время тянулось томительно долго.

Рыжик, не видя никакой опасности, совершенно успокоился и даже немного заскучал, как вдруг на море, на порядочном расстоянии от берега, вспыхнул, точно фейерверк, красный огонек, а вслед за тем над водою прокатился сухой, трескучий выстрел.

Все сидевшие под откосом, как один человек, вскочили на ноги.

— Ну, Санька, беги в кордон, — сказал Рыжику Иван Андреевич, — теперь тебе здесь делать нечего. Еще могут подстрелить тебя, как куропатку.

Санька при последних словах земляка невольно отпрянул в сторону, но уйти не ушел: желание узнать, что будет дальше, удерживало его. А взводный принялся за дело, забыв о Рыжике. На море между тем разыгралось что-то нешуточное. После первого выстрела последовал второй, третий, четвертый… На мгновение ружейные огни озарили небольшое пространство, и солдаты на берегу увидали свой баркас, а впереди три лодки, гуськом мчавшиеся к берегу.

— Приготовьте фонари! — скомандовал Дуля.

Солдаты немедленно исполнили приказание и цепью растянулись вдоль откоса. Стрельба прекратилась. Не было никакого сомнения, что к берегу подплывали лодки, которые гнал военный баркас. Еще немного — и Рыжику показалось, что волны выбросили на берег две или три лодки с людьми. Несколько человеческих фигур темными силуэтами промелькнули вдали и сейчас же исчезли. В ту же минуту солдаты навели свои фонари, повернув их стеклами к морю. Благодаря сильным рефлекторам свет от фонарей яркими полосами упал на берег и озарил место происшествия.

Одна полоса света упала туда, где вокруг лодок копошились какие-то бородатые люди в коротеньких тужурках. Но контрабандисты, поняв, что они попались, бросились врассыпную.

— Стой! — крикнул Дуля, увидав незнакомых людей. — Пли! — отчетливо скомандовал он.

В тот же момент раздалось шесть выстрелов. Когда треск ружей прекратился, вблизи, у самого откоса, раздались чьи-то тихие стоны.

Солдаты подняли фонари и бросились к лесу, преследуя контрабандистов, которые уже успели скрыться из виду.

— Назад! — крикнул Иван Андреевич, и солдаты остановились. — Стойте здесь: Дормастук их сюда пригонит…

В это время стоны повторились почти совсем рядом со взводным.

— Эй, кто там, посвети! — крикнул Дуля.

Один из солдат подбежал с фонарем в руке.

— Да, никак, баба стонет, Иван Андреевич! — сказал солдат.

Дуля нагнулся и убедился, что солдат прав: на влажном песке, под лесным откосом, лежала женщина и жалобно стонала, произнося непонятные слова.

— Это ихняя, — проговорил Иван Андреевич, под словом «ихняя» подразумевая контрабандистов. — Ее в кордон нужно отправить. Она, должно быть, ранена… А, Санька! Ты не ушел? — вдруг воскликнул Дуля, увидав Рыжика. — Отлично… Сейчас я тебя конвойным сделаю. Ты кордон найдешь?

— Найду, — отвечал польщенный Рыжик.

— В таком разе отведи эту женщину и передай ее дневальному. Понял?

— Так точно! — по-солдатски ответил Санька, войдя в роль заправского вояки.

— Ну так ступай скорей!

Солдаты подняли женщину и передали ее Саньке.

— Идем! — коротко сказал он, положив палку на плечо.

Женщина, продолжая стонать, с трудом тронулась с места.

Когда Рыжик вместе с «пленницей» поднялся на вершину берегового обрыва, в лесу раздались свистки, выстрелы и человеческие голоса.

Женщина остановилась, молитвенно подняла к небу руки и что-то проговорила на непонятном для Саньки языке.

— Идем, идем! — проговорил Рыжик и дернул «пленницу» за рукав.

Та покорно последовала за ним. Не успел Санька дойти до кордона, как его догнали солдаты, быстро возвращавшиеся домой. Они возвращались победителями.

Восемь обезоруженных контрабандистов, окруженные всем взводом, безмолвно шагали к кордону.

Команда Дормастука в данном деле сыграла самую видную роль. Когда контрабандисты врезались в лес, их почти лицом к лицу встретил Дормастук со своими молодцами. Вот об этом-то именно всю дорогу и разговаривали солдаты, причем Дормастук особенно громко и подробно распространялся о своих действиях и о молодечестве его подчиненных.

— Ладно, будет звонить-то! — перебил его красноречие Дуля, который знал, о чем старается ефрейтор. — Буду завтра в Либаве, доложу о тебе ротмистру…

— Покорно благодарю, Иван Андреевич!.. Очень рад стараться! — весело проговорил Дормастук.

Контрабандистов ввели в казарму. Их, вместе с женщиной, было девять человек. Народ этот был коренастый, плотный, лица у них были загорелые, руки мускулистые, жилистые, и пахло от них морем.

— Ну, кто из вас по-русски понимает? — строго крикнул Иван Андреевич, обращаясь ко всем контрабандистам.

На первый раз ответа не последовало, а когда Дуля топнул ногой и более строгим голосом повторил свой вопрос, тогда один из пойманных кашлянул и проговорил:

— Я немношко поймать по-русски…

Дуля внимательно вглядывался в лицо говорившего.

Это был коренастый мужчина средних лет, с грубым, обветренным лицом бронзового оттенка и стальными, серыми глазами.

— Ты латыш? Твоя фамилия Бриглибен? Ты из Ирбена? — вдруг спросил его Дуля.

Эти вопросы, точно удары плетью, падали на контрабандиста, и он все ниже и ниже опускал голову…

— Ага, братец, узнал я тебя! — снова заговорил Иван Андреевич. — Ну, теперь нечего дурака валять… Расскажи-ка все по совести, что, где и как дело было. Рассказывай.

— Ваше благородие, не губите! — вдруг на чистом русском языке заговорил латыш. — Как перед богом, всю правду скажу… Эти немцы у меня лодки наняли… Я и не знал, для какой цели. Их судно в семи верстах стоит.

— Ладно, знаю я эти басни, — не дал ему договорить Дуля. — Ты и в прошлом году то же самое рассказывал… Завтра в таможне все разберут. Теперь скажи-ка мне, кто эта женщина и почему она стонет? Она ранена, что ли?

— Нет. Это она со страху… А вот этот — муж ее.

Латыш указал на одного из контрабандистов.

— Так она по бабьей, стало быть, привычке ноет? Ну, так тем лучше… Дормастук, отправь их всех в арестантскую и поставь часового! — обернулся унтер-офицер к ефрейтору.

— Слушаю!

Через час солдаты, за исключением часовых, сидели за столом и пили чай. Несмотря на поздний час, никому спать не хотелось. Все были очень возбуждены и оживлены. Разговаривали главным образом о только что совершенной поимке контрабандистов, вспоминали все подробности этого дела, незаметно восхваляя друг друга, и заранее делили барыши.

— А сколько должен мой земляк получить? Ведь и он, братцы, был с нами и даже бабу в плен взял, — шутя проговорил Иван Андреевич.

У Рыжика при первых словах Дули глаза загорелись от радости.

— И он порох нюхал, — заметил Дормастук, — стало быть, и ему долю надо выдать…

— В таком разе я ему такую награду дам: завтра возьму его с собой в Либаву, а там знакомого латыша попрошу свезти его в Петербург, ежели судно будет отходить, а то пешком он на старости лет к Петербургу подойдет. И еще ему из общей кружки два рубля выдам. Согласны?

— Зачем два?.. Уж давайте все три, — послышались голоса.

— Ладно… Ну, а ты, Санька, согласен? — добродушно улыбаясь, обратился земляк к Рыжику.

Тот от радости слова не мог вымолвить и ответил благодарным смеющимся взглядом да утвердительными кивками головы.

 

XII

В Петербурге

Кто не бывал в Петербурге, тому трудно вообразить себе, что такое представляет собою петербургская осень. Дожди, ветры, туманы и влажные, пронизывающие холода — вот чем дарит людей эта долгая, тоскливая осень. Петербуржцы иногда в продолжение нескольких недель солнца не видят и живут в каком-то беспросветном мраке. В эту пору года даже люди, живущие в тепле и довольстве, редко избегают простуды, а уж о бедняках, о бесприютных оборванцах и говорить нечего. В богатой, роскошной столице таких обездоленных видимо-невидимо. На каждом шагу попадаются они с протянутой рукой. Но не во все руки попадает милостыня: кому некогда останавливаться перед нищим, кому не хочется шубу расстегнуть, чтобы достать кошелек, а кому просто жаль с копейкой расстаться. А бедняк, не получивший помощи, очень часто проводит ночь под открытым небом. Человеку обеспеченному даже понять трудно, что значит в такую ночь остаться без крова.

Другое дело летом, когда в воздухе разлита мягкая теплота, когда ветерок гладит, ласкает, не студит, — тогда поспать под синим звездным небом и приятно и полезно. Рыжик, например, часто упрашивал Полфунта и других попутчиков не заходить в такие ночи в деревню, а поспать в лесу или около леса. Но тот же Рыжик почувствовал себя самым несчастным человеком, когда в одну из холодных октябрьских ночей очутился в Петербурге без копейки денег и без ночлега.

Саньке много приходилось страдать во время своих долгих странствований, но таких мучений он еще не испытывал.

Рыжик, точно волк, рыскал по многолюдным, шумным улицам столицы. Он уже второй день крошки не имел во рту. В Петербурге, этом огромном, богатом городе, где проедают и пропивают миллионы, Санька не мог найти куска черного хлеба.

Попал он сюда благодаря своему земляку. Тот нашел знакомого латыша и упросил взять Рыжика. Латыш согласился, и Санька через два дня был в Риге. Дальше, за неимением фрахта, судно не шло. Рыжик около двух недель проболтался в Риге, пока до последней копейки не прожил три рубля, полученные им от Ивана Андреевича.

В последний день, когда Санька уже стал отчаиваться, он встретил знакомого латыша, который привез его на своем судне из Либавы.

— Ты еще здесь? — спросил его латыш.

— Здесь.

— А в Петербург хочешь?

— Хочу! — воскликнул Санька, и в глазах у него засветилась надежда.

— А хочешь, так я тебя устрою. Тут есть мой родственник, он капитан парусного судна. Завтра он уходит в Петербург с алебастром. Ему нужен мальчик. Пойдем на пристань, я ему покажу тебя.

Рыжик с радостью последовал за ним.

На другой день рано утром Санька отплыл из Риги на грузовом двухмачтовом судне в качестве помощника кока.

В Петербурге судно причалило к берегу и стало выгружаться. Капитан приказал и Саньке принять участие в выгрузке алебастра, обещав за это ему заплатить. Около трех недель Рыжик работал изо всей силы, надеясь получить за свой труд.

Вытаскивать из глубокого трюма на берег тяжелые глыбы алебастра — труд нелегкий и неблагодарный. В несколько дней Санька изорвал всю одежду и выбился из сил. А когда выгрузка закончилась, капитан, с неизменной трубкой в зубах, попросил Рыжика убраться вон.

— А деньги? — вырвалось восклицание у Рыжика.

— Какие деньги? — как ни в чем не бывало спросил, в свою очередь, капитан.

— Да за работу. Я весь оборвался, выгружая алебастр…

— Так вот ты какой молодец! — закричал капитан и сделался багровым от злости. — А ты мне заплатил за проезд да за корм?.. А паспорт твой где? Сейчас полицию позову…

При последних его словах Санька надел шапку, смахнул кулаком непрошенную слезу и спрыгнул на берег.

К вечеру он уже бродил по главным улицам Петербурга и с видом праздного иностранца осматривал дома, витрины больших магазинов, памятники и разные другие украшения. Несмотря на то что погода была отвратительная, Санька вначале чувствовал себя довольно сносно. Он все еще надеялся встретить Полфунта, и, кроме того, ему очень понравился Петербург. Такого большого, красивого города он еще никогда не видал. У Аничкова моста он до тех пор глазел на знаменитые фигуры металлических коней, пока городовой не попросил его убраться.

— Ты чего, как тумба, торчишь здесь? — услыхал Санька повелительный, строгий голос.

Рыжик оглянулся, увидал огромного усатого городового и поспешно свернул в сторону.

С этого момента Санька как будто пришел в себя и сразу понял, в каком ужасном положении он находится. Петербург мгновенно потерял в его глазах всю прелесть. Он только теперь сообразил, что в таком многолюдном, огромном городе немыслимо найти знакомого, когда не знаешь, где он живет.

Вечером Рыжик вспомнил, что весь день не ел, и он стал подолгу останавливаться у окон гастрономических магазинов и булочных. Глаза его жадно перебегали от одного яства к другому, и он беспрерывно глотал слюну. Сквозь зеркальные окна Санька хорошо видел, что делается в магазинах. Он с особенным интересом следил за тем, как приказчики длинными острыми ножами резали свежую, чуть ли не теплую колбасу, ветчину, балык, семгу… Рыжик ощущал вкус и запах этих соблазнительных кушаний и мучительно страдал. Ему почему-то все казалось, что кто-нибудь из покупателей непременно увидит его и подарит ему кусок колбасы или рыбы. Пуще всего Саньке хотелось колбасы. Он сам с собою бился об заклад, что съест десять фунтов чайной колбасы и пять пеклеванных хлебцев. Каждому, кто выходил из колбасной или булочной, он заглядывал в глаза, и лицо его при этом принимало умоляющее выражение. Но просительные взгляды голодного пропадали напрасно: никто на Рыжика не обращал внимания.

В полночь все магазины закрылись, и улицы опустели. Санькой овладела смертная тоска. Одинокий, заброшенный, бродил он по мокрым улицам, испытывая невыносимые муки голода и холода. Этот бесконечный каменный город пугал и давил его своей массивностью и бездушием. Рыжик понял, что здесь он никому не нужен и что никто его не заметит и не пожалеет. Только холодная осенняя ночь протягивала ему свои мертвые объятия да ветер бросался навстречу и колол лицо снежными крупинками…

Позднее туманное утро, похожее на взгляд умирающего, только что забрезжило. Санька, измученный, усталый, бессознательно шагал по улице Пески. Как он попал в эту часть Петербурга, он и сам не знал. Всю ночь он бродил по городу, несколько раз засыпал то на одной, то на другой скамейке Лиговского бульвара, но каждый раз его кто-то будил и прогонял прочь. К утру Санька окончательно выбился из сил. Он с трудом передвигал ноги и совершенно пал духом.

— Умру, вот сейчас умру, — шептал Санька, и ему становилось жаль самого себя.

На 3-й Рождественской Рыжик увидал на тротуаре многочисленную партию оборванных людей, выстроенных попарно, как школьники. Санька собрал последние силы и перебежал на ту сторону, где стояли нищие.

Здесь он увидал небольшой деревянный домик, а над входом — вывеску, на которой черными буквами было написано: Народная столовая.

Голод сейчас же подсказал Рыжику, что здесь делается и чего ожидает народ. Недолго думая он подошел к дверям столовой и стал рядом с другими.

— Эй ты, рыжий, пошел назад! — услыхал чей-то голос Санька.

— Встань подальше: здесь по очереди, — тихо проговорил над ухом Рыжика его сосед, высокий, худой оборванец с сизым носом, в рваной женской кофте.

Но Санька не трогался с места. Он быстро сообразил, что здесь кормят даром, и решил быть ближе к дверям.

— Эй ты, сизый нос, бабья кофта, чего смотришь? Дай ему в шею! — обратился кто-то уже к соседу Рыжика.

В толпе началось волнение. Упрямство Саньки, видимо, сильно возмутило нищих.

— Бей его! — вдруг крикнул кто-то.

И не успел Рыжик опомниться, как слетел с ног от удара, полученного в затылок.

— Ну и разбойники! — прошептал сосед Саньки и нагнулся к нему.

Тут Рыжик не выдержал. Все, что он перенес за последнее время, все муки, все обиды и невзгоды он излил в одном жалобном, протестующем вопле.

На крик Рыжика из ворот вышел дворник.

— Что тут за безобразие такое? — гаркнул дворник на всю улицу.

Санька, не переставая плакать, поднялся на ноги.

— Вот он же, рыжий, виноват, а сам плачет.

— Не в очередь становится и ревет еще, дьявол.

— Его «под шары» (в участок) за это надо.

Возгласы и воркотня сыпались со всех сторон.

— Я второй день не евши хожу… Умру сейчас… — глотая слезы, жаловался Рыжик дворнику.

— Разбойники, чисто разбойники! — возмущался высокий оборванец в бабьей кофте.

Дворник также пожалел Саньку и велел ему встать там, где он стоял, а нищим пригрозил метлой.

Через час, когда из столовой вышел последний платный посетитель, в дверях появился наконец один из служащих.

— Ну вы, кутилы, пожалуйте! — обратился он к оборванцам.

Толпа нищих, как один человек, ринулась к открытым дверям.

— Тише, тише! Сегодня всем хватит… — говорил служащий и в то же время сосчитывал входивших.

Когда прошел двадцать пятый человек, дверь сразу захлопнулась, и добрая половина голодных осталась на улице в ожидании следующей очереди.

Нищие сели за длинные столы, предварительно получив порцию хлеба. Потом им подали по миске горячего супа из перловых круп и картофеля. Народ был голодный и ел с жадностью. Быстро раскраснелись лица обедающих и засверкали глаза. В небольшой сравнительно комнате было тихо. Нищие ели молча и только усердно чавкали. Все они были одеты до невозможности плохо и производили даже на Рыжика грустное впечатление. Сам он набросился на пищу с такой жадностью, что человек с сизым носом, оказавшийся и тут его соседом, счел нужным дать ему совет.

— Ты, голубчик, не гони так, — тихо сказал он Саньке, — беда может приключиться… При большом голоде кушать надо вольготно… Один вот тоже в Москве трое суток не ел, а после, как попался ему кусок хлеба, он и набросился… Жевал, жевал и тут же помер…

Рыжик слушал соседа с туго набитым ртом и странно как-то поводил глазами. Обед приходил к концу.

— Голод — тяжелая штука, — монотонным голосом говорил сосед, наевшись, по-видимому, досыта. — Я раз в Нижнем голодал… Вспомнить страшно… Бывало, камушек поднимешь на улице и сосешь…

— А навоз не жрал ты? — вдруг громко, на всю столовую, обратился к говорившему седобородый старец, сидевший напротив.

Все невольно посмотрели на него и с любопытством ждали, что он скажет дальше.

— Да-с, ты только камушек сосал, а я, благородный человек и бывший домовладелец, изволил навозом питаться… Да-с! А все через водку проклятую.

— Эге, так у нас не полагается… — послышался голос одного из служащих.

Человек этот стоял возле Рыжика. На этот раз все взоры были обращены в ту сторону, где сидел Санька. Оказалось, что Рыжик, страшась за будущее, стащил со стола кусок хлеба и спрятал его в карман. Проделку эту заметил служащий и набросился на него.

— Здесь, брат, запасов не полагается делать, — продолжал служащий. — Наелся — и слава богу… Вон на улице сколько голодных…

Рыжик растерялся до того, что потерял всякое соображение. Машинально вытащил он из кармана украденный кусок хлеба и положил его на стол. Бедняга краснел до слез и не знал, куда глаза девать. Под градом злых насмешек и угроз он выскочил из столовой, точно из горячей бани. Ему было мучительно стыдно, и он готов был сквозь землю провалиться.

 

XIII

Герасим

— Ну и разбойники, чисто разбойники… — услыхал Рыжик и оглянулся: рядом с ним вприпрыжку шел его сосед, обладатель сизого носа.

На этого человека смотреть было и жалко и смешно.

Лохмотья, висевшие на худом длинном теле, плохо согревали его, и он все время ежился и трясся, как в лихорадке. Он был обут в опорки, перевязанные бечевками. Женская кофта клочьями висела на его плечах.

Руки он прижал к груди, сам согнулся в дугу и, точно воробей, не ходил — подпрыгивал. После теплой столовой ему особенно показалось холодно на улице, и лицо его, худое, впалое, сделалось синим.

— И чего шуметь, — продолжал сосед, — из-за куска хлеба?.. Парень голода боится, ну он и хотел запастись… А они подняли вой… Экий народ бесшабашный!.. А тебе, голубчик, куда сейчас надо? — закончил он вопросом.

— Я не знаю… У меня теперь нет дороги, — печальным голосом ответил Санька и посмотрел на соседа доверчивым и просительным взглядом.

— Это, брат, плохо, когда нет дороги. Последнее, можно сказать, дело. А не хочешь ли со мной в ночлежку? Тут есть такая, где днем пускают… Уж, так и быть, поделюсь гривенником, — добавил сосед и крепко стиснул зубы, чтобы они не стучали.

Рыжик почувствовал великую благодарность к незнакомому человеку. Он с радостью согласился пойти с ним.

Через час оба они сидели на широкой наре частного ночлежного приюта и наслаждались теплом. Большая комната эта походила скорее на общую арестантскую камеру, нежели на ночлежный приют. Деревянные нары вдоль серых и влажных стен, низкий растресканный и закоптелый потолок, грязный неровный пол и единственное окно — все это, взятое вместе, должно было бы скверно подействовать на свежего человека, а Санька, наоборот, почувствовал себя счастливым, попав сюда.

— Хорошо под крышей сидеть! — восторженно повторял он. — Пусть себе ветер дует, а мне хоть бы что… Не правда ли?

— Да, это правда, — согласился сосед. — Без крова плохо остаться…

— Вот-вот, — перебил Санька. — Вчера, к примеру, я всю ночь по улицам шатался… Думал, пропаду…

— Неужто всю ночь?

— Всю!

— Да, горемыка и ты, я вижу…

— Здравствуй, Герасим! Что сегодня так рано пожаловал?

С таким приветствием обратился к соседу Рыжика вошедший мужик с окладистой русой бородой и бритым жирным затылком, хозяин ночлежки, как потом узнал Санька.

— Холодно, Прохор Степаныч, да вот еще товарища нашел, — виноватым голосом проговорил Герасим и указал на Рыжика.

— Что ж, и для него места хватит… Да вот с полицией мне беда: не позволяет днем пускать вашего брата, хоть ты что тут, — не позволяет, да и только.

Говоря это, хозяин подошел к наре и получил с Герасима гривенник. Потом он тяжко вздохнул, почесал затылок и ушел.

— Я в Питере, когда бываю, завсегда тут ночую. Хозяин здешний мне сродственником приходится, — сказал Герасим, обращаясь к Рыжику.

— Каким? — заинтересовался Санька.

— Он брат моей маменьки, а мне, стало быть, дядя. Этот дом его собственный.

— А с тебя за ночлег берет! — воскликнул Рыжик, и нотка возмущения прозвучала в его голосе.

— Эх, милый мой, молод еще ты и многого не знаешь, — тихо и вдумчиво проговорил Герасим. — Ты думаешь, он гривенник сейчас взял с меня? Нет, голубчик, он человек добрый, только в нем лукавый сидит и мучит его. Вот этот-то лукавый и толкает его к деньгам, и сердце жиром заволакивает, и доброту от него отнимает. А человек без доброты что? Хуже скотины, можно сказать. Вот мне и жаль дядю-то: этакий славный человек, а погибает через богатство…

— А почему ты ему не скажешь об этом?

— Кому?

— Да дяде! Он бы с тебя за ночлег не брал…

— Голос у меня, голубчик, слабый, — грустно усмехнулся Герасим, — не услышит он меня.

Рыжик ничего на это не возразил. Наступило молчание. Санька стал позевывать и потягиваться. Он всем существом своим ощущал теплоту и несказанно был доволен. Временами, как тучки на ясном небе, появлялись в его голове грустные мысли о завтрашнем дне, но он все эти думы гнал прочь и наслаждался настоящим.

— Уйду я скоро на родину, вытребую себе паспорт, отправлюсь по святым местам, — протяжным, тихим голосом, каким говорят дети, когда мечтают вслух, проговорил Герасим и стал снимать с себя кофту.

— А где твоя родина? — спросил Рыжик.

— Я из Нижнего. Мещанин я сам. Моей душе дорога нужна, долгая, широкая дорога нужна… Я, голубчик ты мой, человек печальный… Во мне сызмальства большая грусть живет… И толкает меня печаль моя и не дает мне долго на одном месте сидеть…

Герасим говорил все тем же мечтательным, тихим голосом, а Рыжик внимательно слушал его и думал: «Какой он добрый да безобидный…»

— В Питер уж я третий раз прихожу, — продолжал Герасим. — В первый раз дядя принял хорошо. Служить к себе поставил, четыре целковых в месяц положил. Прожил я до весны, да и в Москву ушел… Во второй раз явился я сюда. Уж дядя, гляжу, серчает… Пожил маленько и пошел во Псков, а со Пскова в Варшаву… И вот в третий раз сюда явился. А дядя уж совсем осерчал… «Зачем шляешься? Зачем землю-матушку понапрасну ногами топчешь?» — спрашивает меня. А я, известное дело, молчу. Ну, тут дяденька и сказал мне, что я для него как бы чужой и ежели буду приходить ночевать, то платить должен… Я и плачу. И вот такой я шатун завсегда был. И чем я виноват, ежели печальный я человек?..

— Вот и мне вчера печально было, — заговорил Рыжик, — страсть как печально было… Холодно мне, а ночь долгая-долгая… Даже всплакнул малость. Обида меня взяла.

— Да, голубчик, горя на земле много, а доброты мало. Ежели б люди были добрые, никакого бы и горя не было… А ты сам откуда будешь? — неожиданно кончил Герасим вопросом.

Санька ответил не сразу. Он откашлялся, пальцами причесал красные кудри, успевшие отрасти после военной стрижки, и промолвил, стараясь заглянуть в лицо своему собеседнику:

— Я издалека. Я за лето в городах двадцати побывал.

— А по какой надобности? — спросил Герасим.

— Да вот по какой… Счастье искали мы, понимаешь? И опять же Полфунта потерял я… Теперь вот уж я не знаю, куда идти…

Последние слова Рыжик произнес тихим, упавшим голосом.

— А родом-то ты из какого города? — участливо продолжал расспрашивать Герасим.

Санька вместо ответа стал подробно рассказывать историю своих скитаний.

Долго рассказывал Рыжик, а Герасим безмолвно слушал его и только временами тяжко вздыхал и сочувственно покачивал головой. В ночлежке между тем становилось темнее. Из чайной, находившейся рядом, стали приходить ночлежники. Среди пришедших Санька узнал несколько человек, бывших в столовой.

— А, хлебокрад! — воскликнул один из них и ловким, привычным движением вскочил на нару.

Рыжик понял, к кому относится это восклицание, но сделал вид, что ничего не слышит, и продолжал свой рассказ. Когда он кончил, ночлежка уж вся была набита оборванцами, и в комнате становилось душно, тесно и смрадно.

— Н-да!.. — протянул Герасим, выслушав до конца рассказ Саньки. — Человека, ежели он затеряется, трудно найти. Да и искать тебе этого самого Полфунта не для чего. Будешь ходить — он сам навстречу попадется, а искать — труд напрасный. И вот еще я что скажу тебе: уйду я скоро в Нижний, — вот потеплеет, и уйду. Дорогу я знаю, через Москву пойду, и ежели хочешь, пойдем вместе…

— Да я во как хочу! — воскликнул Санька и затрепетал от радости.

— Ну и хорошо! А до тепла как-нибудь проживем. Уж я двадцать лет так живу, а всего мне от роду тридцать пять. Вот и сосчитай: стало быть, пятнадцать мне было, когда землю-то топтать пошел…

— А из Москвы есть дорога на Житомир? — перебил Герасима Рыжик.

У него в голове зародились новые мечты и планы.

— От Москвы и до Москвы все пути по пути. Она, голубушка, всем городам указ и приказ. Вот какая она, Москва-то! — восторженно проговорил Герасим и улыбнулся доброй, детской улыбкой.

Рыжик ответил ему такой же улыбкой и как-то мгновенно заснул, растянувшись на наре возле Герасима. Как раз в это время сторож ночлежки, хромой и жалкий мужичонка в ярко-красной рубахе навыпуск, принес небольшую зажженную лампочку и повесил ее над дверьми. Тусклый, слабый свет разлился по комнате. В ночлежку вошел хозяин и стал с ночлежников взимать пятаки. Послышался звон монет, говор, спор и просьбы.

— Прохор Степаныч, будь отцом родным… Вот те Христос, принесу завтра!

— Ступай вон, у меня не богадельня! — слышался сухой, отрывистый голос хозяина.

— Голубчик, благодетель, Прохор Степаныч!.. Ведь холод, холод-то какой… Пропади я пропадом, ежели не принесу завтра…

— Да что вы насели на меня! — закричал хозяин. — Какой я вам благодетель?.. Пятака нет, а прет сюда, что в общественный дом… Вон, говорю, а то полицию позову!

Герасим видел, как с нар сошел тот самый старик, который в столовой рассказывал о том, как он навозом питался, и тихо направился к дверям.

— Злодей! Изверг! — закричал он, остановившись на мгновение перед хозяином. — Ты человека, как пса, на улицу выгоняешь… Так будь же ты проклят!

Старик взмахнул руками и вышел. А Прохор Степаныч вытер рукою бороду, усмехнулся и продолжал обходить голытьбу.

 

XIV

Тяжелый путь

Поздно ночью Санька проснулся сам не свой. Перед ним происходило что-то непонятное. Ночлежники, заспанные, рваные, жалкие, как безумные метались во все стороны, соскакивали с нар, подбегали к дверям, как будто искали спасения. Ужас моментально овладел Рыжиком, и он совершенно растерялся. Широко раскрытыми глазами глядел он вокруг себя и ничего не понимал. За дверьми ночлежки слышался топот множества ног, грубые голоса и какое-то странное позвякивание.

«Пожар!» — промелькнула мысль в голове Саньки, и он в одно мгновение вскочил на ноги.

А кругом шептали голоса: «Облава идет!.. Облава!..»

Рыжик видел, как некоторые ночлежники соскакивали на пол и заползали под нары.

— Что такое? Пожар? Да? — тревожно спросил он у Герасима, готовый при первом утвердительном кивке опрометью броситься вон из ночлежки.

Герасим, худой и бледный, в рваной кофте, стоял на наре и головой, казалось, подпирал потолок.

— Нет, голубчик, не пожар, а облава, — тихо ответил Герасим.

Санька заметил, что его новый друг чем-то сильно напуган.

— А это что такое — облава? — спросил Рыжик.

— Полиция пришла… Паспорта спрашивать будет… У кого нет, того заберут.

Невозможно передать, что сделалось с Санькой при последних словах Герасима. Его охватил какой-то непонятный ужас, и он весь загорелся желанием скорее куда-нибудь скрыться, спрятаться и, как многие ночлежники, заметался и забился, точно рыба в сети.

— Сойдем вниз, под нары… — торопливым шепотом проговорил он, подскочив к Герасиму. — Ну, что же ты стоишь?.. Идем, говорю, спрячемся.

И он насильно стащил друга с нар.

В ночлежку сразу вошло несколько человек. Рыжик, затаив дыхание, лежал под нарой за грудами человеческих тел. С большим трудом ему удалось пробраться к самой стене. Как он ни трусил, но любопытство заставляло его время от времени поднимать голову и выглядывать из своего темного угла. Рыжик видел одни только ноги, или, вернее говоря, сапоги вошедших людей. По этим сапогам он в уме строил разные догадки и предположения. Вот смело и уверенно прошли лакированные ботфорты со шпорами, в кожаных калошах. «Это ноги пристава», — догадывался Санька. А вот уж более тяжело следуют за ботфортами ярко вычищенные сапоги в глубоких резиновых калошах — это, по мнению Рыжика, ноги околоточного.

А вот показались и ноги городовых, большие, сильные, обутые в солдатские сапоги.

Ноги пристава остановились у самой нары, а вслед за тем раздался сильный, властный голос:

— Ты, што ли, хозяин?

— Так точно, ваше благородие! — отвечал тихий, слабенький голосок.

— На сколько человек у тебя помещение?.. Што? На сорок? А напихал-то ты сколько!.. Што? Я покажу тебе, каналья, как сто человек вместо сорока пускать…

Правый ботфорт топнул об пол. Зазвенела шпора, и в ночлежке наступила тишина. Рыжик слышал, как учащенно и тревожно стучали сердца у спрятавшихся под нарой оборванцев.

— Эй, приготовьте паспорта! — крикнул другой, какой-то простуженный голос, и ноги околоточного заходили вдоль нар.

Вслед за тем раздались чьи-то мольбы, жалобы и грозные окрики.

— Ваше благородие, не губите!..

— Я сам уйду, ваше благородие, смилосердуйтесь!..

— Ладно, знаю я, как вы сами уходите: вас из одного конца выгонишь, а вы через другой являетесь…

— Ваше благородие, верблюд и то через игольное ушко проходит, сказано в писании…

— Ладно, молчи!.. Ученый какой… Ну-с, хозяин, — продолжал все тот же голос, — а сколько под нарами народу спрятано?.. Што?.. Ефремов, зажги-ка спичку да погляди, што под нарами делается.

Санька закрыл глаза и замер.

Облава продолжалась довольно долго. Из-под нар один за другим были вытащены все спрятавшиеся, за исключением одного только Рыжика. Ему на этот раз посчастливилось. Потому ли, что он лежал у самой стены, или у Ефремова спичек не хватило, но только Саньку никто не потревожил, и он остался лежать на своем месте. Ему не хотелось вылезать из-под нар даже тогда, когда все уже кончилось и полиции не стало. Он слышал, как уходило начальство и как оставшиеся ночлежники говорили о тридцати беспаспортных, забранных полицией. Вылез Санька лишь после того, как окончательно убедился, что опасность миновала. Ночлежники, постепенно успокоившись, заснули крепким сном. Их тела неподвижными серыми комьями вырисовывались на желтоватом фоне деревянных нар. Теперь уже не было такой тесноты, и, где недавно спали беспаспортные, образовались пустые пространства. Помимо Рыжика, в ночлежке был еще один человек, который не спал, — это Герасим. Санька сейчас же его увидал, как только вылез из-под нар. Герасим сидел на краю нары и упорно смотрел на запертую дверь, точно он ожидал кого-то.

— Ты что? — обратился к нему Рыжик и с удивлением остановился перед ним.

Санька был рад, что его друга не арестовали, и в то же время удивлялся, как это могло случиться.

— Разве тебя не забрали? Ведь у тебя паспорта нет?

— Есть паспорт, да просрочен он у меня, голубчик ты мой, — проговорил Герасим. — Вот начальство и приказало дяде отправить меня, а дяденька серчает…

Последние слова Герасим проговорил со слезами в голосе.

Санька с изумлением посмотрел на него: такой, дескать, большой, а плачет.

— Ну, и пусть его сердится, — заметил Рыжик, — все равно он не помогает тебе. Какой он дядя!..

Он помолчал немного, а потом спросил:

— А ты как отправишься?

— Да пешком, должно быть… На Москву пойду. Хотел вот до тепла пожить здесь, а надо завтра в путь-дорогу пуститься…

— Знаешь что, — вдруг перебил Рыжик Герасима, — пойду и я с тобой! Что мне тут делать?.. Возьмешь меня?

— Отчего же не взять? Возьму, пожалуй… Только холодно будет. Гляди, замерзнешь в пути…

— Нет, не замерзну!.. Я, брат…

Санька не договорил: дверь с шумом неожиданно открылась, и в ночлежку вошел сам хозяин, Прохор Степаныч. В руках он держал овчинный полушубок, издававший противный кислый запах.

— На держи и уходи, сделай милость! — обратился хозяин к Герасиму и швырнул ему полушубок. — Уходи, слышь, говорю, и не приходи больше. Убью!.. На держи и деньги, — добавил он и высыпал в руку племянника какую-то мелочь. — И ты, рыжий дьявол, убирайся вон! — вдруг набросился хозяин на Саньку. — Чего тут глазами хлопаешь?.. А тебе, Герасим, говорю: не приходи больше. Несчастье мне приносишь.

— Дяденька, Прохор Степаныч, простите христа-ради! — вдруг возопил Герасим и упал к ногам хозяина.

Тот взмахнул руками и в каком-то страхе шарахнулся в сторону от упавшего к его ногам племянника, а затем быстро вышел вон.

— Ага, испугался, ирод! — злорадно пустил ему вдогонку Рыжик и бросился собирать монеты, выпавшие из рук Герасима.

Последний медленно поднялся с пола и ладонями стал вытирать свое мокрое от слез лицо.

— Вот, все собрал… И всего-то, изверг, двадцать три копейки дал, — проговорил Рыжик, передавая собранные монеты Герасиму.

— Держи у себя, все едино вместе пойдем, — сквозь слезы сказал Герасим и слегка отстранил руку Саньки.

Рыжик в душе очень обрадовался, что его берут с собою, и вместе с тем пожалел друга, которого, по его мнению, зверски обидел дядя.

— Шубу, видишь, подарил, — заворчал Санька, — а спроси, сколько эта шуба стоит?

Санька осторожно развернул полушубок, оказавшийся весь в заплатах и дырах, и примерил его.

— Так и носи его, — сказал Герасим, видя, что Рыжик хочет сбросить полушубок.

— А ты как же? — спросил Санька, обращаясь к Герасиму.

— Мне не надо — у меня вот эта штука теплая, — указал Герасим на свою ватную кофту.

— Ну, спасибо, ежели так, — промолвил Рыжик и прошелся в полушубке несколько раз взад и вперед.

Было восемь часов утра, когда Герасим и Санька вышли из ночлежки и направились к Московской заставе. Погода была ужасная. В синеватых сумерках рассвета кружились гонимые холодным ветром мелкие сухие снежинки.

— Вот и зима пришла! — воскликнул Рыжик и плотнее закутался в полушубок.

Герасим ничего на это восклицание не возразил. Его тощая, длинная фигура съежилась, согнулась, впалые щеки посинели, а нос, толстый и длинный, сделался совсем сизым.

Через два часа они сидели в чайной около Московских ворот и запасались теплом. Санька шестой стакан допивал и буквально обливался потом.

— Ну, теперь до самой Москвы дойду — не замерзну, — говорил Рыжик, — вон с меня как пар валит.

Он отер рукавом вспотевшее лицо, тряхнул красными кудрями и задорно посмотрел на друга.

— Не говори, голубчик, так, — заметил ему Герасим, — до Москвы путь тяжелый лежит. Вон у меня отчего лицо такое синее да нос, как у пьющего? Потому оно у меня такое, что заморозил я его, лицо-то… Было такое дело…

— А дядя твой двадцать три копейки дал… Экий жадный!.. Ведь он знал, что путь нам трудный лежит, — сказал вдруг Рыжик, и глаза его загорелись злобным огоньком.

Герасим ласково положил ему руку на плечо и заговорил кротким, тихим голосом:

— Ты, голубчик, моего дядю не ругай: он человек несчастный, он сам для себя казнь готовит… И жалко мне его, во как жалко!.. Ведь он деньги-то копит, а себя топит… А что дороже? Ведь деньги-то от людей, а человек от кого? Грязную монету всяк принимает, хоть пусть она в крови, в слезах сиротских будет, а человека без совести никто не принимает. Пойми ты это, голубь мой… И жалко мне дядю, ох, как жалко!.. Вот уже третий раз прихожу к нему, все хочу об этом ему напомнить, а он серчает… Я в ноги падаю, а он серчает… Ослеп, совсем ослеп человек и не видит правды…

Санька слушал внимательно, но ничего не понял. Он не мог сообразить, как этот бедный, бездомный бродяга может жалеть богача-грабителя да еще от жалости в ноги ему падать.

К вечеру того же дня в двух верстах от первой деревни их застигла буря. Это было нечто ужасное. Что-то серое, непроницаемое упало перед путниками, и они потеряли дорогу. Ветер, свистя и воя, гнал и кружил тучи снежной пыли. Эта пыль врезывалась в лицо и глаза одиноких путников, а ветер не переставал кричать над их головами. Рыжик почувствовал сильную боль в пальцах ног и рук, точно кто булавками колол его под ногти.

Оба, и он и Герасим, хранили молчание. Ветер яростно бил их по щекам и обматывал их снежной пылью, будто саваном.

Санька почувствовал усталость. С каждым шагом силы его падали. Боль в пальцах исчезла, но зато ноги как-то вдруг отяжелели, точно водой налились. И холод не так его мучил, как вначале. К завываньям ветра он прислушивался, будто к песне, и временами кому-то улыбался. Потом ему захотелось спать. Несколько раз он хотел было об этом сказать своему спутнику, но не мог: лицо обледенело, и он не мог рта открыть. А еще спустя немного Рыжику вдруг сделалось тепло, приятно; ему почудилось, что он медленно опускается куда-то глубоко-глубоко…

Вечером благодаря Герасиму Рыжик был спасен. Его в бессознательном состоянии доставили в деревню и с большим трудом привели в чувство.

Так закончился первый день нового и трудного пути.

 

XV

Конец пути

На первый день пасхи Герасим и Рыжик пришли в Москву. Восторг Саньки невозможно передать словами. При виде Москвы его охватила безумная радость. Да и сама Москва встретила пришельцев праздничным весельем. Не успели они войти в город, как какая-то полная купчиха сама подозвала их и подарила по яйцу и по двугривенному.

— Вот так Москва! Вот это, я понимаю, город! — во весь голос кричал Санька.

А Герасим молча ухмылялся.

Друзья три дня прожили в Москве, собрали на церковных папертях около пяти рублей и ушли в Нижний Новгород.

Им сопутствовало яркое, теплое солнце, а весна молодой зеленью, будто бархатом, устилала путь. Весело и легко было путникам. Они с улыбкой вспоминали о мучительной, но уже пройденной дороге до Москвы и упивались чудными весенними днями. Свободные, как птицы, они не шли, а точно прогуливались. Время летело незаметно, и оба они немало удивились, когда в один знойный летний день подошли к Нижнему Новгороду.

— Вот оно, времечко, как бежит, — проговорил Герасим, подымаясь с последнего «отдыха». — Ведь больше трех месяцев ушло, как мы Москву оставили.

— Летом завсегда скоро время идет, — заметил Рыжик, — летом и полежишь, и покупаешься, и вздремнешь в лесочке, ну, и не видишь, как время бежит… Так это вон тот город и есть Нижний? — переменил он разговор.

— Он самый, голубчик. Город наш хороший и древний. На двух реках стоит.

— Как — на двух?

— На Оке да на Волге. Обе они, как сестрицы, подошли друг к другу и слились вместе.

— А какая из них больше: Ока или Волга?

Герасим при этом вопросе рассмеялся тихим мелким смехом.

— Экий ты какой! — проговорил он сквозь смех, и вся его фигура, медленно выступавшая вперед, закачалась, как маятник. — Да разве можно Волгу и вдруг с Окой сравнить? Ока — река, Волга — царь-река! Вот она какая, наша матушка Волга! Такой реки во всем мире не найти. По дороге она нам не такой казалась, а вот придем сейчас в Нижний, да поднимемся на Косу, да оттуда как глянем вниз, вот тогда и ты поймешь, какая такая есть на свете река Волга, про которую, как про мать родную, говорят.

— А какая это Коса? — спросил Рыжик.

— В кремле она, ужо увидишь.

Часа через два Санька стоял на знаменитой Косе и в безмолвном восхищении смотрел на необъятную равнину, убегавшую в бесконечную даль. Здесь было на что смотреть.

На широкой поверхности обеих рек, точно по стеклу, скользили тысячи судов. С высоты кремля огромные, как дома, пароходы казались маленькими, а лодки — игрушечными. Сама Волга широкой сверкающей полосой мчалась в степь, разрезав землю на две части.

— А куда она идет? — после долгого молчания спросил у Герасима Рыжик.

— Волга-то? Она, голубушка, далеко ушла, до самого моря…

— Вот так река! Даже глазам больно стало глядеть, — проговорил Санька, а затем спросил: — А где же ярмарка?

— Ярмарка вон где, за мостом…

— Ты пойдешь туда?

— Пойду, голубчик, потому мне домой через ярмарку надо: мы за вокзалом живем.

— Ты сегодня домой пойдешь?

— Сегодня, голубчик, сегодня.

Санька взглянул и умолк. Ему вдруг сделалось невыразимо грустно. Сегодня он должен был расстаться с Герасимом, к которому уже успел привязаться всей душой.

«Вот он домой пришел, а я?..» — думал Рыжик про себя, и чувство зависти невольно овладело им. «У всех есть дом, — продолжал он думать, — есть дорога, а у меня ни родных, ни пути, ни дороги…»

Печаль росла в душе Саньки, и он всю дорогу до самой ярмарки слова не вымолвил.

— Вот и ярмарка! — сказал Герасим, когда они прошли мост.

— Какая это ярмарка!.. — недовольным тоном проговорил Санька. — В Москве на любой улице больше народу. Да и дома здесь как в городе, а не как на ярмарке…

Его настроение духа немного улучшилось только тогда, когда они стали подходить к балаганам. Еще издали Санька услыхал какое-то гуденье и невольно ускорил шаги. А когда он увидал площадь, битком набитую людьми, увидал флаги на шестах балаганов и услыхал барабанный бой и хриплые звуки шарманки, он схватил Герасима за руку и врезался в толпу, как камень в воду. Громадная, многочисленная толпа слилась в одну плотную живую массу и почти незаметно двигалась то взад, то вперед. Перед толпой выстроилось в ряд не менее десяти балаганов, театров, каруселей.

Перед каждым балаганом на высоких деревянных помостах стояли «артисты» и зазывали публику.

Среди «артистов» были и клоуны с выпачканными мелом и сажей лицами, и певцы, осипшие и мокрые от пота, и певицы в коротеньких юбках, и музыканты-гармонисты, и фокусники, и балалаечники в лаптях… И на всех этих «артистах» и на их костюмах, на самих балаганах лежала печать нищеты и убожества. Толпа, обожженная горячим июльским солнцем, с жадностью ловила каждый жест паяцев, каждое слово. Стоило какому-нибудь клоуну упасть или высунуть язык, как она немедленно отвечала ему одобрительным смехом. Сначала первые ряды засмеются, потом волна смеха прокатится дальше и вся толпа загудит так, что и не разберешь: смеется эта масса людей или рычит. Только по отдельным лицам можно было догадаться, что толпе весело. Вон молодая круглолицая баба, в ситцевом платочке с красными, как кровь, цветами, быстро, как белка, грызет подсолнухи белыми, крепкими зубами и смеется тихим внутренним смехом. Она заражает стоящую рядом старуху, у которой смех густо сбил морщины на впалых, сухих щеках и обнажил беззубые десны. А вон, как безумный, заливается молодой деревенский парень, а ему вторит маленькая босоногая девчонка, которую смешит не клоун, а этот наивный парень.

Площадь вся залита ярким, знойным светом, живет полной жизнью.

Смех и говор толпы, песни и крики «артистов», оглушительные марши шарманок и военных оркестров, барабанная дробь и крики осла из зверинца слились в один сплошной сильный гул, в котором нет возможности разобраться.

Санька, попав в это царство зрелищ, смеха и веселья, почувствовал себя, как рыба в воде. Бедный Герасим едва за ним поспевал.

— Вот здесь посмотрим… А гляди-ка, что такое?.. Вот так рожа!.. — беспрерывно повторял Рыжик, перебегая от одного зрелища к другому.

Перед одним из балаганов на узеньких деревянных мостках проделывали разные штуки акробаты — отец и сын, как говорили в толпе. Отец был старик высокого роста, лысый и костлявый, а сын — малокровный, бледный мальчик лет семи, с большими наивными глазами и синими жилками на исхудалом лице. Старик был одет в убогое трико, которое прилипло к его мокрому, потному телу. Это трико когда-то было кремовое, но от времени и грязных пятен оно сделалось серым; во многих местах оно было заштопано, зачинено и свидетельствовало о крайней бедности. Тело акробата от старости уже не гнулось, и он, как легко можно было догадаться, нестерпимо страдал, когда из-за куска хлеба в угоду толпе должен был сгибаться и ходить колесом. Когда Санька подошел к балагану, старый акробат, стоя затылком к толпе, медленно и с трудом выгибал назад туловище. На оголенных загорелых руках жилы вздулись и сделались синими, лицо опрокинулось к спине. Лицо это, плохо выбритое, с жидкими длинными усами, по мере того как опускалось к ногам, становилось коричневым, а глаза, смотревшие в небо, и острый подбородок наливались кровью. С большим трудом старику удалось достать помост и таким образом представить из себя нечто вроде колеса. В этой неестественной позе старик был ужасен. Его лысая голова почти касалась досок, на которых он стоял; сухие ребра, будто обручи, отчетливо выступали сквозь мокрое и грязное трико. Акробат тяжело дышал, и выгнутые в дугу живот, грудь и длинные, худые ноги лихорадочно и нервно дрожали… Вдруг сын акробата всплеснул ручонками, вскрикнул и одним прыжком вскочил отцу на живот, где и принялся показывать разные штуки. Толпа приходила в восторг от этих жалких людей и как будто радовалась их страданиям. А рядом с акробатом стоял толстый, безобразный клоун с выпачканным лицом и дурацким колпаком на голове. Он рукой вертел перед животом своим, изображая шарманку, и хриплым голосом выкрикивал песню собственного сочинения, глупую и чрезвычайно бессмысленную.

А рядом, перед другим балаганом, лезли из кожи «артисты»-конкуренты, всячески стараясь привлечь внимание зрителей на свою сторону.

У Рыжика глаза разбегались, и он не знал, на что раньше смотреть. У него даже зародилась надежда самому попасть в число «артистов».

— Послушай, голубчик, — обратился к нему Герасим, — мне домой пора. Прощай и не поминай лихом…

— Ты что, домой? — на минуту остановился Санька. — Ну, прощай, спасибо!.. А я, кажись, поступлю куда-нибудь здесь, — добавил Рыжик и указал глазами на балаганы.

Спутники расстались.

Санька крепко пожал другу руку и сейчас же повернул в другую сторону. Но не успел он сделать и двух шагов, как услыхал позади себя какой-то гул и необычайный шум. Рыжик оглянулся и увидал, что толпа чем-то встревожилась. Санька, как большой любитель всякого рода скандалов, бросился назад. На бегу он успел схватить несколько отдельных восклицаний и фраз:

— Фокусника задавило…

— Не одного… Весь тиятер провалился…

— Доски-то проломились, ну и того…

Эти отрывочные разговоры еще сильнее раздразнили любопытство Рыжика, и он энергичней заработал локтями. Минуты через две он был уже на месте происшествия.

Случилось вот что. Вся труппа «франко-русского театра» стояла на мостках и зазывала публику. Вдруг доски обломились, и вся труппа вместе с помостом упала на землю. Все думали, что все обошлось благополучно: «артисты» со смехом вскочили на ноги и посылали воздушные поцелуи, делая вид, что все случившееся входило в «программу». Толпа неистово захохотала, а некоторые захлопали в ладоши и закричали «бис», как вдруг из-под досок раздались чьи-то стоны. Сухощавая кассирша, в маленькой шляпке с гусиным пером, первая услыхала эти стоны и подняла тревогу. Оказалось, что фокусник того же театра проходил под мостками в тот момент, когда последние обломились. Он не успел отскочить и был задавлен.

Санька прибежал в ту минуту, когда несчастного усаживали в экипаж, с тем чтобы отправить в ярмарочный барак.

Без содрогания нельзя было взглянуть на пострадавшего. Этот маленький, тощий человек был измят, исковеркан до невозможности. Старенький фрак клочьями висел на узеньких плечах. Бумажный воротничок «монополь» был расстегнут и одним концом упирался в острый подбородок. Лицо было окровавлено и безжизненно. Руки и ноги, когда его несли, болтались, как плети.

Рыжик забежал вперед и заглянул в лицо фокуснику. Дикий, нечеловеческий крик вырвался из груди Саньки: в раздавленном, изувеченном человеке он узнал Полфунта!..

Только на другой день, и то после долгих просьб и слез, Рыжика впустили в барак к Полфунту. Своего лучшего и единственного друга Санька нашел при смерти. Он лежал на койке весь забинтованный, с полузакрытыми глазами. Когда Рыжик подошел к кровати, Полфунта приподнял веки и слабо, едва заметно улыбнулся. Санька смахнул рукой слезы и подошел к изголовью. По всему было видно, что больной мучительно страдал. По лицу его то и дело пробегали корчи, а глаза плакали. Прошло несколько секунд. Ни тот, ни другой не промолвил ни слова. Но вот Полфунта как-то особенно взглянул на Рыжика и чуть слышно прошептал:

— Я искал тебя… Саша…

Больше он ничего не мог сказать. Лицо его исказилось от боли. Рыжик стоял перед койкой и угрюмо молчал.

Собравшись с силами, Полфунта снова заговорил тихим, прерывающимся голосом:

— Вот и конец пути… Саша… Я умираю… Слушай… Не надо так жить… Иди домой, сделайся человеком… Жить для жизни надо… Пойми, мы около жизни ходили, а в середине ее не были… Трудись… будь полезен другим… Вот счастье… Шататься не надо… Бродяги не нужны миру… Саша…

Рыжик наклонился к больному, но ничего не услыхал: он уже не мог говорить.

Санька до самого вечера пробыл у больного. Полфунту с каждым часом становилось хуже.

На другой день Санька чуть свет прибежал в больницу, но не успел он переступить порог, как ему сообщили о смерти друга.

— В самую полночь скончался, — несколько раз повторил сторож.

Рыжик прижался к стене, закрыл лицо руками и заплакал жалобным, тихим плачем.

1901