22 мая 1973 года мне выдали копию решения суда. – Деньги будете получать ежемесячно, пенсия у вас будет девяносто три рубля. Секретарша суда смотрела на меня с завистью.
Сергей казался удовлетворенным до той поры, пока не обнаружил мою старую школьную тетрадку в косую линейку с хаотическими набросками карандашом: «лечении» в СПЕЦотделении ОБУХА его жены и ее соседки Анны Лузгай.
Тут он взорвался. Всю его деликатность, мягкость – интеллигентность, которой он гордился, как ветром сдуло.
– Ты что, собираешься написать книгу о порядках в СПЕЦбольничке?!. Покончить с моей карьерой одним смертельным укусом, змея подколодная. Сука!
Я сам, своими руками, все сожгу! Будешь рыпаться, отнесу все твои записки в КГБ! Убью! – Он рвал терадку, кричал и метался до полуночи, не заботясь, что он уничтожал не тетрадку, которую можно восстановить, а мою и без того затухающую любовь к нему, которую уж ничем не восстановишь…
Я давно дружу с исхудалым спортивным Юрой Маркишем, племянником уничтоженного еврейского поэта Переца Маркиша. Он вернулся из ссылки в Казахстане, и много лет мечтал уехать из страны, которую, как он говорил, всю ее историю возглавляют, под клики народного ликования, профессиональные провокаторы и убийцы. Уж какую неделю он уговаривал меня уехать из СССР. И чем дальше от Союза, тем лучше…
Вначале я слышать не могла. Я – Платэ. Бабка в самые страшные годы осталась…
К тому же, если бежишь из страны, все окружающие хоронят тебя заживо. Ты – предатель, отброс общества… Поэтому гражданство у тебя отбирают, а там, больной ты человек или старый – плати ВЫКУП – девятьсот рублей с носа, затем тебя облагодетельствуют – поменяют СТО твоих «деревянных» на доллары и – катись колбаской.
Меня не очень трогало, что скажет о моем исчезновении горячий русский патриот Пшежецкий или даже мой друг детства Коля Платэ, но – замечательный Альфред Феликсович! Ему, россиянину до мозга костей, придется живыми хоронить не только меня, но и свою любимую родную сестру Верочку – мою маму…
По правде говоря, если б грозило только расставание с близкими, я бы, наверное, и босиком ушла.. Но страшно застрять на полдороге, а я эастряну навсегда, если родное государство решит, что мне лучше посидеть на месте. И никогда, никогда!! не удастся рассказать о каторге, которую весь свет принимает за мир социализма и счастья..
Но… подошел час – четыре штампа в моем паспорте говорили о том, что от прежней Любы Рябовой осталась только фамилия. Первый штамп – развод с Сергеем Рябовым, второй – выписка из адмиральского дома, третий – прописка в доме для простых смертных, четвертый – брак с Юрием Маркишем.
Мой второй муж подал документы на выезд из СССР, вместе со своей матерью, в декабре 1972 года. В феврале стало известно, что разрешение получено. 3 марта мы расписались. Фамилию я не меняла, решив остаться Рябовой до тех нор, пока буду в России. Родственники и семья первого мужа знать – не знали о нашей свадьбе и могли представить меня, скорее, на Луне или на Марсе, чем за пределами замечательной советской страны, где им всегда было так хорошо…
Когда в марте Юре Маркишу предложили притти за визой, он заявил, что не уедет без жены. Это была опасная игра и победить в ней можно было только при большой удаче и трезвом расчете. Расчет был прост: у мужа было достаточно конфликтов с погромной советской системой на протяжении всей его жизни. Теперь, когда разрешение, на выезд получено, его постараются выдворить из страны как можно скорее. Мне предстояло сыграть роль безобидного довеска.
– Поверь, у них не будет времени тщательно тебя проверять,– уговаривал меня Юра.
Его виза кончилась 15 апреля 1973 года, а я все еще не подавала документы…
С новой пропиской я отправилась в поликлинику другого района, где меня никто не знал и пожаловалась на астму. Врач, несколько раз клюнув меня фонендоскопом, написал справку: «бронхиальная астма». Естественно, не упоминая в ней ни хлорэтилмеркаптана, ни трудовых увечий – в общем всего того, что было ему неизвестно и что могло бы вызвать подозрение. К тому же в это время у меня в руках был уже второй диплом, который давал мне право называть своей специальностью журналистику. Характеристика с последнего места работа указывала, что я работала редактором и «к работе относилась добросовестно».
Последняя отметка в трудовой книжке позволила мне причислить себя к рангу домохозяек – существ безобидных. Оставалось сделать последний, но самый трудный шаг – подать документы и два-три месяца ждать…
Когда я заполнила анкету ОВИРа, мне показалось, что на свет появилась еще одна, третья, Рябова, то ли журналист, то ли домохозяйка откуда-то с Садово-Сухаревской улицы. Это было очень робкое существо, в рубрике «причины для эмиграции» было написано: «вынуждена поехать вслед за своим мужем Маркишем Юрием Марковичем.»
Разрешение на выезд дали через две недели. Документы были отправлены в Израиль дипломатическим путем.
Когда самолет голландской авиакомпании KLM приземлился в аэропорту Джона Кеннеди, я ликовала. Ощущение счастья, заполонившее меня, было столь ярко, огромно, что во мне вдруг зазвучала давно забытая песенка детских лет о мамочке Вере-спасительнице.
Сделал первый шаг к свободе и увидела неподалеку … удлиненое собачье лицо, знакомое до ужаса. Грачев? Чушь! Старые страхи? Навязчивые видения? Урод здесь невозможен…
Тут только увидела на табло: «Аэрофлот»… рейс… багаж…
Неужели все-таки Грачев?!
Но на стоянку он вышел почти следом за мной. И сразу заметил меня. И я, и он остолбенели.
– Рябова?! Здесь? – вырвалось у него. – Откуда?!
– А вы?
– Я на международный медицинский конгресс.
– Передавать опыт?… – и я оборавла себя, не продолжив: «…истребелния собственного народа?»
Но он услышал меня полностью, зазмеился улыбочкой.
3 сентября 1975 года взломали дверь только что снятой мною квартиры, украли большую часть заготовок и записных книжек. (После той случайной встречи в аэропорту прошла неделя.)
HUMANS USED AS GUINEA PIGS IN THE SOVIET UNION
Так называлось слушание в СЕНАТЕ США (30 марта 1976 года), посвященное использованию в СССР людей, отнюдь не по их доброй воле, как животных, при испытании боевых отравляющих веществ. В основе слушания был случай отравления и «лечения» в СПЕЦбольнице Любы Рябовой. Естественно, он вызвал в Москве, в ведомстве генерала от жандармерии Андропова, большой переполох.
Однако уничтожать «уплывшие» в ШТАТЫ записки Любы Рябовой и ее работу о СПЕЦжизни в СССР советская разведка начала еще за год до СЛУШАНИЯ В СЕНАТЕ США.
О первом шаге андроповых вы уже знаете. Разбой ГБ начался 3 сентября 1975 года в Нью-Йорке. Большая часть документов была срочно «изъята». Вместе ними исчезли копии документов, черновики и вся переписка. Ночные тумбочки, ящики с бельем, чемоданы были раскрыты, и их вид красноречиво говорил о тайном обыске. Воры не позарились на несколько золотых колец и антикварных вещей. Пятьдесят долларов валялись около опустевшего письменного стола…
Чиновный люд реагировал на эту кражу по разному.
– О чем писали? – спросил один из полицейских.– Эксперименты с отравляющими веществами на людях? Фантастика для кино? Что-то документальное?.. Не может быть!
– Подумаешь, эксперименты на людях! – перебил второй.– Наши студенты иногда на этом хорошо зарабатывают…
– Если грабители появятся и предложат выкупить рукопись, – дайте нам знать, – сказали в FBI
– Только полная идиотка могла держать такой материал дома,– заключил известный художник, недавно унесший ноги из Советского Союза.
– Нелепо красть рукопись, – заметил корреспондент телевидения.– Надежнее уничтожить опубликованную книгу с помощью продажной прессы.
– Я думаю, это только начало, – сказала я ему.
И не ошиблась.
После появления статей о краже рукописи несколько редакций США и Европы получили письма, содержащие «исчерпывающую информацию» обо мне. На десяти страницах машинописного текста красочно расписывались все людские пороки, присущие мне чуть ли не c пеленок. Но одна фраза мне показалась «любопытной»: «Всем известно, что в Нью-Йорке нет агентов КГБ».
Я не берусь судить, сколько агентов КГБ в Нью Йорке. Но иногда, я просто удивляюсь необыкновенным встречам. Например, столкнулся со мною, нос к носу, бывший полковник и обладатель советского секретного допуска. Оказалось, что он безо всяких преград эмигрировал в США в почтенном возрасте, и на прекрасном английском языке объяснял всем, что он верующий иудей. Вспоминая его изуверские, в споре с Сергеем, антисемитские речения, я невольно повторяла из Козьмы Пруткова: «Не верь ушам своим». Бывший юдофоб не скрывал, что прекрасно осведомлен обо всем, связанным с моими бедами и моим «бегством».
Благодаря огласке, об украденных записях узнали и мои бывшие соотечественники, живущие на Западе. 10 сентября 1975 года я получила письмо от известного ученого, профессора Давида Семеновича Азбеля; «Уважаемая Люба! Я из той же «самой счастливой на земле страны». Тоже химик, но «немножко» постарше Вас и к тому же профессор. Я знаком до некоторой степени с проблемой «кротов». Это острая и взрывчатая проблема! Согласно моему опыту, травить вас будут крепко в прямом и переносном смысле слова.
Кое-кто уже пытался внушить мне, что ваша история «плод болезненной фантазии». В свете подписанных соглашений о запрещении химического оружия, наши любимые власти сделают все возможное, чтобы Вас скомпрометировать. Может быть, объявят сумасшедшей, попытаются найти «надежных» свидетелей вашего сумасшествия, а так же превратить хлорэтилмеркаптан в безобидный витамин. Если же им это не удастся, то, как свидетельствует российская история, пойдут и на «мокрое дело», – фирма не стесняется в затратах. Будьте крайне осторожны.
Раз уж вы замахнулись… рассказать людям о столь страшных делах, примите и мою лепту…»
24 сентября 1975 года в Нью– Йорке, в газете «Новое русское Слово» появилась статья профессора Азбеля.
Тем самым, идея сумасшествия автора и его «фантастического романа о СПЕЦбольнице на некоторое время умерла. Хотя советское ГБ со своими «идеями» никогда не расстается…
В середине сентября 1975 года профессора Азбеля и меня пригласили выступить свидетелями на Международном Сахаровском Слушании в Копенгагене, И калейдоскоп детективных событий закрутился. О них поведал сам профессор Азбель в Копенгагене.
«19 сентября 1975 г. у меня была назначена встреча с Л.Рябовой. Вместо двух часов пополудни я приехал утром. И стал свидетелем попытки взломать дверь, чтобы проникнуть в ее квартиру. Взломщики полагали, что Люба в квартире одна, т.к. ее муж в это время на работе.
На следующий день была повторена вторичная попытка проникнуть в ее квартиру.
9 октября начался беспрецедентный шантаж Рябовой по телефону. Прочли по телефону, будто из местной газеты, ложное сообщение о тяжелом несчастном случае с матерью Любы Рябовой, якобы сбитой машиной в городе Кливленде. Пытались травмировать Любу, и тем самым сорвать ее поездку на Сахаровские Чтения в Копенгаген.
10 октября при мне угрожали убить мать Любы Рябовой, если Люба не откажется от поездки на Конгресс. Я лично слышал эту угрозу, так как держал трубку второго телефонного аппарата.
Казалось бы, после публикации «Архипелага Гулаг», выступлений академика Сахарова, свидетельств многих перебежчиков и диссидентов, никакая новая публикация уже не может вызвать особых опасений КГБ.
И, тем не менее, Любовь Рябова оказалась слишком серьезным и крайне нежелательным для КГБ свидетелем, – она могла рассказать, с документами в руках, об ухищрениях советской милитаристской хунты скрывающей от мира свои военно-химические исследования.
Поездка в Копенгаген благополучно завершилась, – пишет Люба.
– Неужели такие вещи могли произойти в Нью Йорке, да еще в таком спокойном районе, как Риго-Парк? – недоумевала знакомая журналистка. – «Для нас, американцев, это звучит, немыслимо!»
– Дорогая Луис, – ответила я, – меня, конечно, запугивали. Но их главной целью было вовсе не это. Вы спросите что же?! Вчера, допустим, у вас в доме была кража, все поверят вам на слово. Если на другой день к вам снова ломятся в квартиру, это покажется странным. Но если вы снова и снова повторите, что кто-то опять и опять врывался к вам в дом, люди подумают, что у вас мания преследования и вам пора к врачу-психиатру… Вот для чего все это делалось.
Тем не менее, немало русских людей рискует своей головой для того, чтобы в свободном мире не повторилось то же самое, что в России. Для вас это звучит невероятно, но, к примеру, профессор Сваневич приехал в Копенгаген с огромным шрамом на голове. Он последний свидетель событий в Катыни. И через тридцать лет после зверского убийства, совершенного коммунистами, единственного уцелевшего свидетеля шантажировали, и где? В Лондоне! Средь бела дня! Ему проломили голову, и было это в очень спокойном районе.
Ну, а мои неприятности, я думаю, на этом еще не кончились. Перед отъездом в Данию, в 75-ом у нас дома останавливался писатель Григорий Свирский, приехавший из Канады. Он имел возможность понаблюдать обстановку, в которой мы жили. На интервью в Нью Йорке Григорий сказал: «Я боюсь прослыть пророком. Один раз я предсказал изгнание из СССР Солженицына. Я бы очень не хотел, чтобы мои «пророчества» опять сбылись! Тем не менее, убежден, что советское ГБ сделает все возможное и невозможное, чтобы уничтожить автора этой рукописи. – физически и морально…»
– Кстати, Люба, мы с вами знакомы много лет, но я, простите, запамятовал, в каком году начались ваши беды?
В 1968, когда Советы «захватили» Прагу? Какое совпадение!
Да мы с вами побратимы. Ну, просто брат и сестра… В 68-м мои книги изъяли изо всех советских библиотек, а набор новой книги в московском издательстве рассыпали тогда же, день в день. Танковые гусеницы «бровастого мудреца» давили «социализм с человеческим лицом», а один танк, в тот же страшный год, пустили на свою интеллигенцию. Академика Андрея Сахарова сослали в Горький, студентов-протестантов заключили в Мордовские лагеря, ну, а своим лампасникам – многолетним фанатикам «отпора империализьму» – дозволили пошире травить, в порядке безнаказанных научных испытаний, собственный народ…
Как мы и предполагали, после Сахаровского Слушания нервная реакция агитпропа СССР «на безумцев – критиканов» резко усилилась. О натиске «моральном» и говорить не приходится. В отличие, от других стран, советская пресса посвятила всему Сахаровскому Слушанию маленькую пышащую злобой заметку в «Литературной газете»; удостоили так же целой страницей в «Новом времени». Журнал этот вовсе не популярен в СССР, но зато переводится на несколько языков и поступает зарубеж. Поэтому я узнала о статье «На поводу у аферистки», тоесть, у меня – от моих друзей – американцев. Правда, фамилия подписавшегося под ней журналиста, как оказалось, хорошо знакома русским. Некто Корнилов – специалист по травле Солженицына и Сахарова. А теперь и меня – как лестно!
Узнав от Корнилова, что институт ОБУХА «широко известен за рубежом», я отправилась в библиотеку Конгресса в Вашингтоне и попросила дать мне научный журнал, выпускаемый этим институтом. Сотрудница библиотеки Ружица Попович показала мне отметку в каталоге: «Этот журнал не попадает ни в одну библиотеку Америки.»
– Думаю, вы его и в Европе не найдете, потому что его не продают,– сказала она.
– Почему? – допытывалась я.– У вас советские журналы по рыболовству и то есть…
– Мы его давно просим. Каждый раз говорят, что все номера распроданы, а ксерокс-машина на ремонте. У них эту машину двадцать лет никак не починят,– улыбнулась она.
«Профессиональные антисоветчики вытащили эмигрантку на трибуну…», – заканчивает Корнилов, не упоминая о том, что на Слушаниях зачитывались письма и других свидетелей, а химик профессор Азбель сделал большой доклад. Как легко понять, имя профессора Азбеля было «забыто» потому, что профессор говорил об экспериментах на людях в СССР с серьезным фактическим и научным анализом.
«Казалось бы, подобные испытания могли бы проводиться исключительно на заключенных,– сказал профессор,– но дело в том, что организм заключенных предельно ослаблен и, даже если создать на какой-то период нормальные условия жизни, подорванное здоровье этих людей не может быть восстановлено полностью. Поэтому организм заключенных – не лучший материал для научного эксперимента. Для этой цели советским властям удобно использовать те слои населения, которые в силу ряда причин не могут поднять голос протеста. Такие эксперименты на людях проводятся на ряде химических предприятий в СССР. Обычно используются рабочие в так называемых почтовых ящиках. Особое внимание уделяли газам, действующим на психику и нервную систему человека. Изучалось также влияние химической стерилизации, что особенно актуально о учетом коммунистического Китая. Химические вещества, вызывающие стерилизацию у мужчин, во много раз сильнее эффекта, оказываемого радиацией.
Подобные опыты над людьми проводились на химических объектах в Челябинске и Южно-Сахалинске.. По мере подготовки к химической войне военные и некоторые ученые сочли удобным использовать в качестве подопытных объектов студентов.»
Вскоре профессор приехал ко мне с извинениями: у него в России остался сын от первого брака, и начался, со стороны КГБ бессовестный шантаж… Он обеспокоен судьбой сына, и ему, профессору Азбелю, придется отойти от этой взрывной темы и перестать «светиться» в печати…
Иные свидетели не решились и открыто назвать свое имя. «Мне и самому многое известно,– написал Петров. Вот по крайней мере два факта. Один совершенно бесчеловечный. Об опытах над беременными женщинами под Калининым. Второй – об одном полувоенном институте в Ташкенте… Травля собственого народа явление не единичное… Однако некоторое время я должен забыть о Ташкенте: в Союзе остался хвост… Желаю Вам успеха. Добиться его будет очень трудно и очень опасно. Гебешников здесь, как собак нерезанных.
И все-таки, при необходимости я к Вашим услугам.»
Мне довелось разговаривать с И.Смирновым, бывшим работником техники безопасности в крупном Министерстве СССР. «Я знаю только про почтовые ящики,– сказал он. – Какие уж там документы! Такие дела у нас в отделе пачками замазывали – несчастный случай и все.»
Я показала ему один из актов расследования. «Если бы нам в руки попала такая бумага, объяснял он, всех, кто ее составил, поснимали бы с работы, а тебя бы сделали кругом виноватой. Я бы сам двенадцать томов про такие эксперименты написал, только у меня в Союзе сын и родители…»
В декабре 1975 мне позвонил человек, назвавший себя доктором Либманом, расказывает Люба, и сказал, что знает интересующие меня факты. Мы встретились. «Вы понимаете, что такие разоблачения слишком рискованны и могут быть чреваты самыми печальными последствиями. Я не хочу жить такой сумасшедшей жизнью, как вы. За пятьдесят тысяч долларов я передам вам информацию, рядом с которой ваш хлорэтилмеркаптан – детская игрушка. Я могу назвать вещества, фамилии людей, клиники. Если вас не устраивает, сумма, считайте, мы о вами не встречались».
Я извиняю пугливых, сама такая, но корыстные, когда дело идет о жизни и смерти людей, мне отвратительны. Тем не менее, я поговорила с пугливым и корыстным доктором, убедилась, что имею дело с химиком, хорошо разбирающимся не только в формулах, но и в деятельности ряда научно-исследовательских институтов, знакомым со многими учеными.
Однако пятидесяти тысяч у меня не было.
5 января 1976-года я получила письмо от бывшего советского юриста, пробывшего много лет в лагерях послесталинской эпохи Абрама Шифрина; «Я хорошо помню, что по приезде в Потьму / в 1960 г./ и после перевода со спеца на обычный строгий /No 7/ я встречал, в 1961-62гг., двух человек, рассказывающих об испытаниях на людях. Приехал к нам на лагпункт No 7 бывший майор авиации с 10 годами. И хотя не очень-то принято в лагере расспрашивать, я поинтересовался: – Как это ты умудрился, летун, схватить «на всю катушку», в такие-то либеральные времена, когда остальные едут с годом-двумя?
И он ответил: за невыполнение боевого, приказа.
Ну, тут уж все удивились «Войны-то нет, вроде?», и он рассказал следующее:
– Наша часть стояла под Красноводском – истребительная авиация. Однажды подняли меня и еще одного пилота на двух машинах и дали курс и высоту. Шли мы в районе озера Балхаш. И тут нам по радио сказали, что на курсе нашем будет облако, и мы должны войти в него, пройти через облако. Я, увидев облако, сообразил, что это атомный взрыв в стратосфере – Летели мы высоко – и нас посылали в «атомный гриб». Первый самолет вошел в облако, а я заложил вираж и ушел в сторону.
– Когда приземлились и доложили о выполнении приказа, нас немедленно отправили в санчасть, где ждали приезжие врачи. Нас обследовали на месте и увезли в госпиталь. Товарищ мой уже чувствовал себя скверно. В госпитале врачи сообразили, что я, наверное, в облаке не был. Ну и сообщили в часть. А там проверили приборы и увидели расхождение и в километраже и в курсе. Естественно, затем следствие и десятка…
– Ну, а друг твой? – спросили пилота. – Его списали из армии по здоровью и вскоре он скончался.
Подобных воспоминаний было так много,что все и не перечислишь, к тому же о некоторых уже писали, в частности, было обстоятельно рассказано о маневрах российских войск около Оренбурга, на Тоцком полигоне, учения в зоне атомного взрыва. Потому остановлюсь лишь на самом последнем. От свидетеля мне лично знакомого.
В районе Семипалатинска тоже был громадной силы взрыв, от которого даже в самом городе почти во всех домах стекла повыбило. Спустя несколько дней моему знакомому педагогу, который работал в школе в степном селе, сказали, что он свобожден от работы и может, уезжать в свой Ленинград. Получив долгожданный расчет, Вернадский уехал в село за вещами и остолбенел. «Всюду пусто, нет ни одного человека и дома стоят без стекол. В селе теперь распологалась воинская часть. На вопросы солдаты ответили, что всех жителей увезли в госпиталь после взрыва, как пострадавших.»
Подобные сведения доходили до нас и раньше, но, честно говоря, на фоне ужаса, царившего в несчастной стране, эти эпизоды не очень-то производили впечатление: ведь вокруг была смерть…»
Поток воспоминаний невольно вызывал в памяти и взволнованный шопот Гали о судьбе ее отравленного Заволжья.
Несчастное Заволжье! В первые дни советской власти большевики вызвали там чудовищный голод. Многим ли могла помочь американская «АРА», созданная в Штатах доброхотами для спасения Поволжья?!
А ныне, в конце так, увы, и не завершенной еще «ленинской эры», и то же самое Заволжье, и Средняя Азия превращаются в полигоны будущей войны, где годами идет «эксперимент» над своим собственным народом.
После Cахаровского cлушания, а, главное, СЛУШАНИЯ В АМЕРИКАНСКОМ СЕНАТЕ никто более не пытался вломиться в квартиру, телефонную трубку мы запросто, как ранее, не подымали, пристроили к телефону электронный секретарь, «железный дурак», как мы его называли. И однажды на ленте «дурака» появилась запись. Некто пожелал со мной встретиться.
Через несколько дней тот же хрипловатый голос, произнес по русски: «Люба, позвоните мне, пожалуйста, немедленно, у меня есть что-то важное вам сказать. Изя»
Этот звонок напомнил о моем кратковременном знакомстве с Исидором Зисманом, человеком очень пожилым и, вроде бы совершенно безобидным.
25 сентября господин Зисман, маленький щуплый еврей, явился ко мне и начал мне внушать на диалекте польско-русского местечка, что борьба с Советским Союзом это же заглупо: вас все равно убьют. Напишите, проше панни, что вы отказываетесь от ваших листочков, и все это было просто фантазИ…И, слушайте внимательно, я тут же свяжу вас с людьми, которые заплатят вам за эти фантазИ пятьсот тысяч долларов.»
«Такое предложение из уст отставного местечкового чудака-бухгалтера было настолько нереальным, что я, решив: все это шутка, рассмеялась:
«Почему не миллион?» – А миллион с тебя много будет, сквозь зубы ответил Зусман, внезапно перейдя на «ты»… И вообще знай, у них длинные руки… – Белесые водянистые глаза его сузились и почти сошлись на переносице
– Почему-то мне стало не по себе. – Слушай, – продолжал он, – даже если твои списки-записки станут бестселлером, что маловероятно, ты отхватишь пятьдесят тысяч. Тебе предлагают в десять раз больше, потому что Советскому Союзу не нужен такой скандал. Ведь конечная цель.. это есть деньги… Поэтому бери, пока не поздно,– иначе тебя…сама знаешь?!
Я накричала на Зисмана и выпроводила его.
Телефонные разговоры с ним, записанные на пленку, я показала нашим частым гостям – нью-йоркским художникам, чтоб узнать их мнение. Уж больно Зисман не походил на профессионального агента, пусть даже самого задрипанного… Прослушав пленку, гости в один голос заявили, что Люба как была наивной российской девчонкой, далекой от всякой политики, такой и осталась: – Ну, если тебе мало того, что ты испытала, то ты безнадежна… – заключил самый знаменитый из них.– КГБ чаще всего прибегает к услугам посредников, которые могут быть истопниками, дворниками или бухгалтерами. Не обязательно быть профессиональным агентом, достаточно изредка оказывать небольшие услуги. На этом построена вся их сволочная система…
Тогда я передала пленку в Комиссию Юридической Безопасности Сената. Прощалыга Зисман сильно перепугался, но, некуда деваться, признал, что это его голос.
За месяц в Европе я почти забыла о существовании «задрипанного». Вернувшись в Нью-Йорк, узнала от своих друзей,– художника Григоровича и его жены, что Зисман не забыл обо мне. Он предложил им свои услуги в качестве педагога английского языка, но все его уроки выливались в расспросы, где я и когда вернусь. «Задрипанный агент» ухитрился даже узнать, что пока я была в Европе, я не платила за квартиру, и пришел в удивившее всех волнение: не собираюсь ли я куда-то удрать?
В результате столь неумеренных расспросов семья Григоровичей отказалась от уроков Зисмана.
9 января 1976 года я получила, наконец, и последний урок местечковой словесности: «Или ваша жизнь и жизнь вашей мамы не в опасности? К чему опять-двадцать пять? Вас приглашают в Европу для выступлений? Кому это надо?!
Еще раз хочу напомнить, что мое предложение остается в силе. Зачем выбрать гибель вместо компенсации на всю жизнь? Представители советской миссии обеспечат Вам полную безопасность. Не отказывайтесь от встречи со мной и правильными людьми…»
Через два дня в почтовом ящике появилась анонимка. Газетные буквы по допотопно-классическому методу влюбленных гимназистов старого времени были наклеены на клочке бумаги:
«ЗИСМАН ИДИОТ, ПРИХОДИТЕ В МИССИЮ ОДНА ПО СВОЕЙ ИНИЦИАТИВЕ. БЕЗОПАСНОСТЬ ОЧЕВИДНА. ПЕРЕГОВОРЫ ВОЗМЕЩЕНИЕ УБЫТКОВ»
Ни о «задрипанном агенте», ни об этой почтовой классике советской миссии мы с моей женой Полиной в те годы и понятия не имели. Хоть и живем мы в часе полета от Любы Рябовой, но все же в разных странах. А то бы предупредили ее, что за очередным и окончательном отказом от «возмещения», поскольку ее БЕЗОПАСНОСТЬ ОЧЕВИДНА, последует злобная и страшная месть: КГБ мстителен и, в своих преследованиях – неотступен…
Нам позвонил из Нью-Йорка знакомый художник, сообщил, что дом Любы Рябовой в городе Колумбусе вдруг среди ночи запылал и сгорел без остатка. До пепла.
«Железный дурак» у Рябовой не отвечал, тоже сгорел, наверное, и я связался с ее соседями, моими давними читателями.
И Люба и ее мама вот уже несколько дней жили у них.
«Не сгорели ли твои листочки?»– спросил я Любу. «По счастью, не храню их дома. Дома была только мама… Дверь оказалась не только заперта на все замки, но и закупорена металлической перекладиной. Пожарный успел вытащить угоревшую маму через окно. Она только-только приходит в себя… Дом? Он был застрахован…
– Дождалась? – не без ехидства спросил я ее. – Может быть, теперь ты решишься обнародовать свои многострадальные листочки?
– Ни в коем случае!– вскричала она. – Ты же видишь, что это за люди?!
– Испугали тебя на всю жизнь?
– Как видишь!..
Года три мы с Любой Рябовой не общались, и вдруг раздался какой-то истерический звонок.
– Григорий, дорогой, что делать?..
Оказалось, что за это время Люба стала совладелицей магазинчика старинных вещей. В Америке это называется «АНТИК». Америка – страна молодая, и тут даже кресло дедушки уже «антик». А русские деревенские ходики это уж неоспоримо «антик».
Старый американец быстро оценил художественный вкус и деловитость работницы (Люба организовала продажу его «антика» по почте) и, устав от своего «антика», взял ее в совладелицы.
Но неприятности преследовали ее по пятам. На почту, которая отправляла очередной Любы Рябовой «антик» покупателям, пришел анонимный донос. Магазинщики «Антика», де, произвольно завышают цены своих посылок. У них нет законных «ценников». И тем самым могут «ограбить» американскую почту…
– Кто автор доноса? – спросил я Любу.
ТОТ, КТО СЖЕГ МОЙ ДОМ В КОЛОМБУСЕ, ТОТ И АВТОР. Никто другой не мог знать, что пожар испепелил все наши документы, в том числе, все оригиналы ценников, и мне, чтобы хоть что-то продать, пришлось их воспроизвести.
Лубянка верна себе, еще раз убедился я. Со сталинских времен все та же самая практика. Прежде всего, несогласного – запугать. Или купить. Если и это не удается, тогда стравить с… американцами…
– Изобретательны, сволочи!..Что-нибудь придумаем, Люба. В обиду тебя не дадим…
Американская почта – это все же не российский почтамт. Она швырнула анонимку о «ворах из «Антика» в архив, и все дела!
Так и было… до арабской атаки 11 сентября позапрошлого года. Началась немыслимая раньше в Америке истерия, вызвавшая психоз недоверия ко всем «пришлым». Психоз подогрели и статьи о «русской мафии»,и, конечно же, белый порошок сибирской язвы в многочисленных конвертах, что особенно опасно для Почты. Скорее всего, они и заставили Почтовиков вспомнить и об «этой русской» из АНТИКА. Передали бумаги в суд. Пусть разберутся.
Судебная улита едет, когда-то будет. Пока известно, если суд признает АНТИК виновным,то Любовь Рябову упекут в тюрьму… на целый год. Мы с женой успокаиваем Любу, даем ей бесполезные советы, и, что б хоть как-то ей помочь, отправили письмо Генеральному Прокурору Соединенных Штатов Америки, описав все злоключения Любы Рябовой в России и ее заслуги перед наивным и предельно доверчивым американским народом. (Письмо в Приложении) И вдруг в Москве – НОРД-ОСТ. Мы были ошеломлены легкостью, с которой ГБ отравило 138 ни в чем неповинных зрителей мюзикла «НОРД-ОСТ». Чтобы выбрать это наиболее легкое для него решение за плечами отравителя должна быть многолетняя безответственность и глубокое презрение к человеческой личности, цена которой в России, по его убеждению – грош.
И ведь не о спасении страны шла речь. А только о том, чтобы отшвырнуть мольбу несчастных чеченских «вдов-террористок» о мире и продолжить ненавистную обществу бойню в Чечне.
Его и сомнение не посетило – властительного генерала от жандармерии, чекиста-отравителя – ограничиться ли атакой cпецкоманды «Альфа», которая заранее проникла в здание и взяла на мушку террористов? Или травить заодно и жертвы, весь переполненный зал, отправив на тот свет до 150, как они предвидели, зрителей? – к чему зряшные сомнения, ведь со времен ленинского ЧК органы безопасности страны, действительно, ни за какие свои преступления не отвечали. Ни за какие!.– И никогда… «Люстрация», судя по всему, чекистам не грозит, и вот на наших глазах результат: ПРАВО ЧЕКИСТОВ НА БЕСПРЕДЕЛ ВОШЛО У НИХ В КРОВЬ…
Но реакцию ЛЮБЫ РЯБОВОЙ на трагедию «НОРД-ОСТА» невозможно ни с чем сравнить. Она кричала по телефону. Плакала, как если бы там взорвали ее маму Веру.
– Григорий! Полина! Вы слушаете известия?! Пустили отравляющий газ в зрительном зале.
Я тут же включаю телевизор. Вижу, как солдаты выносят из зала несчастных зрителей, перекинув их через плечо, как сосиски. Вытаскивают складывают у дверей, как дрова. Нет ни одного врачебного халата. Нет носилок.
Ясно, Лубянка правит бал. До мельчайших деталей чекистами продумывается убийство, никогда – спасение…
– Любочка! Да не реви ты в голос!. Так было все годы. На русской земле идет и идет нескончаемый Норд-Ост. С 1917 года. Задумайся хоть на секунду. Брось взгляд на свою историю, хоть история никогда не была твоим любимым предметом…
В 1918 граждан в шляпах хватали на улицах, ЧЕКА стреляла за «социальное происхождение». В Ленинграде трупы «буржуев» свозили на свалку в грузовиках. Ежедневное убийство и убийством не называлось «…Ставили к стенке», «списывали в расход». «Хлопнуть», «угробить» – терминология тех лет, ты что, не слыхала? Чего ж ты удивляешься?
– Нас, на благословенном химфаке, травили все же в индивидуальном порядке. А ныне весь зал без разбору! – всхлипывала она.
– Люба, ты еще дитя! Потому и в стрессе… В начале двадцатых командарм Тухачевский травил газами тамбовских крестьян, недовольных «продразверсткой». Газеты писали о тысяче отравленных.
Сталинские годы от тебя далеки, как пунические войны. Спроси у мамы Веры, как половину народа объявили врагами народа. Пятьдесят миллионов невинных людей затравили до смерти. О том здесь, на Западе, толстенные книги вышли. «Большой террор». Исследования обстоятельные, спокойные. Травили ведь не их, а нас…
А о многом на Западе и знать не знали. Могли ли они постичь, скажем, психологию наших маршалов? Тимошенко? Жукова?
В финскую, война только начиналась, Красная армия залегла у линии Маннергейма. Финны уничтожали наступавших – полк за полком.
Маршал Тимошенко успокоил своих штабистов, обеспокоенных чудовищными потерями,
– Россия – страна многолюдная!
И Хрущ и «Бровастый» того же замеса…
Что стряслось в шестидесятые, не тебе рассказывать…
Вот теперь Путин пришел. – Я, Любочка, человек любопытный. Спросил его. Официально. Через его службу по общению с общественностью, на их специальном бланке, который вызвал по интернету, и служба уверила меня, что непременно доведет вопрос, ввиду его важности, до САМОГО.
Вопрос такой:
«Давно известны цифры многолетних злодеяний фашизма, – написал. – В БУХЕНВАЛЬДЕ, через который прошло 250 тысяч, было уничтожена 71 тысяча людей. т.е. 28,4%. Из Ванинского порта с 1936 по 1953 транспортировано на КОЛЫМУ 2 миллиона зеков. Вернулось назад 50 тысяч, т.е. 2,5 процента… Разгул “чекизма” был самым страшным преступлением ХХ века. Так почему же Вы упорно причисляете себя к чекистам и как-то даже добавили публично – видно, для большей ясности, что “БЫВШИХ ЧЕКИСТОВ НЕ БЫВАЕТ”.
Мне, русскому писателю, ветерану второй мировой войны, трудно понять человека, публично отождествившего себя с самыми страшными преступниками ХХ века.»
– Григорий, и он тебе ответил?
– Он разогнал всю эту свою службу «по связи». Во всяком случае, обнаружить ее мне больше не удалось…
Не дал Бог России мудрых правителей, Люба! Самый желанный, «всенародно избранный» войдет в историю своим афоризмом «мочить в сортире». А чужих мочить или своих – это уже детали…
– И все же, чтобы «мочили» сразу весь зрительный зал – такого в наше время не было, – воскликнули с другого конца провода. – Счастье, что я добилась признания суда: убивали меня «по вине администрации». А то позорили бы всю жизнь, травилась, де, «царица химфака», дуреха своевольная, от несчастной любви…
– Ты не считаешь, что пришла пора твоей тетрадочке в косую линейку. С твоими набросками о палате No 6 в конце ХХ века?
Люба тяжко вздохнула и, похоже, снова прослезилась
– Возможно, что пришла. Но я боюсь этого смертельно.
«Господи, до чего раздавили живую душу…»
– Ну, так, Любовь, присылай мне свои бумажки!
– Что именно?
– Тетрадочку в косую линейку…
– Что еще?
– Больше ничего. Если что-либо останется неясным, потолкуем по телефону..
– Что ты задумал, Григорий?
Книгу под названием «НОРД-ОСТ». Повесть или документальный роман, написанный от твоего имени. Имени жертвы. Так, как я наш «НОРД-ОСТ» воспринимаю… Издадим под двумя именами. Люба – ты по праву – мой соавтор. Или я – твой соавтор, считай, как хочешь.
– Ты с ума спятил!
– Опять трясешься?
– Естественно!
Тогда мне ничего не остается, как, издать только под своим. Тебе же, моей дорогой трясучке, на первой же странице объявлю благодарность за помощь..
– Григорий, я не имею права ставить вас под удар. Они же не шутят. Подстроят автомобильную катастрофу. Собьют грузовиком. У них огромный опыт…
– Любочка, я преодолел свой страх, когда мне было 20 лет. В горящих Мурманске и Североморске. Преодолел и в свои сорок, когда в Союзе писателей СССР бросил члену Политюро, глаза в глаза, то, что они заслуживали. Хотя это было, пожалуй, опаснее ежедневных атак на наш аэродром пикировщиков Юнкерс-87 С какой стати я буду трястись от страха сейчас, на закате своей жизни?!
Присылай! Я считаю такую книгу своим писательским долгом…
Положив трубку, Люба, как она мне потом призналась, задумалась, правомерен ли наш замысел? Не устарело ли все, что с ней произошло. Достала свежий справочник для поступающих в Московский Университет. Там, как всегда, красуются фамилии академиков и членов-корреспондентов Академии наук России, которыми Университет гордится.
И ахнула! На первом месте академик Кабанов, теперь уж, видно, немолодой. Скольких молодых ребят он кинул с той поры военным – «для испытания…» Там же, Луценко – наш бывший и на все согласный декан, наконец, вот и он – любимый братец – Николай Платэ, гусь лапчатый.
Доктор химических наук Пшежецкий не прорвался в Членкорры. Не дошла очередь. Или его польская фамилия в ксенофобской России все еще «не звучит?..»
Об академике Каргине, курировавшем в МГУ ВТОРЫЕ ТЕМЫ, издана книга. из серии «Жизнь замечательных людей». Доцент Акимова, слава Богу! снова преподает. На какое-то время ее отстранили от работы – уж слишком громко она возмущалась Пшежецким. Но теперь все затихло.
Каждую весну у химфака вывешивают полотнище: «Добро пожаловать!» Начинается очередной набор. С запасом. Это вполне понятно: химфак – остров любви, сколько-то непременно покончит собой из-за «несчастной любви», сколько-то попадет под трамвай, сколько-то просто исчезнет, как исчез талантливейший Славка, друг на всю жизнь.
Почему так складывается жизнь, что я любила и боготворила не его, друга на всю жизнь, а Бог весть кого?.. Что же такое женское сердце, в таком случае?!
Сейчас около смертоносного корпуса «А» все утопает в яблоневом цвете, и я ощущаю его аромат. И вдруг чувствую, что к нему примешивается запахи человеческих тел, карболки,тления и смерти. С трудом и скандалом провалась я на сырую измученную землю на могиле Анны Лузгай, а затем на могиле мудрой и несчастной Тони. Оглядела заросшие, да и затоптанные могилы НИИ имени ОБУХА, к которым никто не приходит.
Это тоже моя земля – прекрасная земля яблоневых садов. И родных могил. А осенью, когда листья желтеют, они покрываютсяя ржавыми пятнами, похожими на капли засохшей крови. Потом листья умирают так же незаметно, как люди. А те, кому дано такое простое счастье – жить, думают о мертвых не часто….
Недавно меня пригласили в дом известного в Штатах химика.
Мы сидим за столом, разговариваем, меня рассправшивают о Слушании в СЕНАТЕ США. Хозяин дома собирается на международную конференцию в Россию.
– Скажите, Санкт Петербург красивый город? – спрашивает он.
– Очень, – отвечаю – Но я больше люблю Москву.
Он понимающе кивает. – Наверное, книга «Архипелаг Гулаг» – правда, хотя иным спокойнее от нее отвернуться… Ну, теперь вам, Люба, пора забыть об этих и других ужасных вещах, – улыбается гостеприимный хозяин. Эпоха варварства для вас минула. Вы в свободной стране.
Неслыханно свободной, – я ежусь от боли в позвоночнике. Сколько. событий за последние тридцать лет пыталось смести меня с благословенной американской земли, как страшные торнадо сметают порой Огайо и Канзас. Не продолжатся ли они ныне, когда жизнь вновь подбросила России «фельдфебеля в Вольтеры».
Хозяйка подает зажаренный на углях бифштекс. На тарелку стекают капельки мясного сока. Увы, они напоминают мне кровь. Печально! Хозяин чокается с нами, пригубил розовато-красного вина. Улыбается. Улыбка у него легкая, счастливая. Совершенно очевидно, что бифтекс не вызывает у него каких-либо ассоциаций, от которых я вздрагиваю. Похоже, даже мысль у него не явилась, что «Архипелаг Гулаг», от которого кто-то из его знакомых спокойно отворачивается, не имеет конца. «Архипелаг Гулаг»! «Норд-Ост»! Это где-то там, за морями, за долами.
Уходят в России властители, но Гулаг там, увы, вечен. Меняются «только знаки и названия», как заметил еще мудрейший поэт Максимилиан Волошин.
Хозяйку тревожит моя натянутая улыбка, лицо ее становится участливым. Она достает из букета огненную розу и прикалывает к нагрудному карману моего жакета. Она хочет, чтобы я забыла все эти «русские ужасы».
Господи! А как я сама этого хочу!
Но мне от «Норд-Оста» никогда не отвернуться. Он со мной до конца жизни. Хозяин вновь протягивает ко мне бокал. Чокается со звоном. Я улыбаюсь ему в ответ. Мне тоже хочется повторять за ним «Жизнь прекрасна!»
Если б такое настало, наконец, и там, в нашей измученной России!..