1

Утро встало ясное, по-весеннему светлое, только в той стороне, где был центр города, по небу тянулись широкие дымные полосы: бомбежка или пожары. Артиллерийская канонада то стихала, то раскатывалась с новой силой, и тогда дрожала земля, дрожали стены домов, дрожали густо цветущие яблони в садах и на обочинах дорог. Над головой проносились бомбардировщики и штурмовики. И все знали — наши!

— Эх, опоздали мы, ребята! — сокрушенно покачал головой гвардии младший лейтенант Семен Карайбог.

— Куда опоздали? — заинтересовались бойцы взвода.

— Как куда! К 20 апреля в Берлин не поспели.

— А почему к 20 апреля?

— День рождения Гитлера. Надо было фюрера лично поздравить, а то невежливо получается.

Бойцы заулыбались.

— Мы его по старому стилю поздравим, — нашелся сержант Федоров.

— Ты собираешься еще две недели воевать? — нахмурился Карайбог. — Развоевался! Вот нажмем, один-два дня — и шабаш.

…Но овладеть немецкой столицей оказалось не так-то просто. В настоящую крепость превратили гитлеровцы свое логово. Восточная окраина города, где наступал стрелковый батальон гвардии майора Верескова, встретила бойцов минометным и артиллерийским огнем, пулеметными очередями, баррикадами. Путь пехотинцам преграждали противотанковые рвы, каменные завалы, хитроумное сплетение тавровых балок, ежей, колючек и мин.

Все улицы и переулки, сады и скверы изрыты траншеями, окопами. Подвалы и первые этажи зданий превращены в доты: окна и двери заложены мешками с песком, из узких, пробитых в капитальных стенах амбразур злобно выглядывают пулеметные жала: попробуй подступись!

Выполняя приказ командира батальона, взвод гвардии младшего лейтенанта Карайбога медленно, от дома к дому, от подъезда к подъезду продвигался по широкой улице. Впереди, ближе к центру, густо ложились снаряды нашей артиллерии. Было видно, как в дыму и кирпичной пыли рушатся дома, поднимаются к небу бледные при дневном свете языки пламени.

Гвардии младший лейтенант Семен Карайбог вел своих бойцов через завалы битого кирпича, сквозь обрывистый автоматный лай. Шли, прижимаясь к стенам зданий, серые от кирпичной пыли, потные, кое-кто в грязных окровавленных бинтах, но радостные: идут по Берлину!

Во взвод пришел заместитель командира батальона по политической части майор Васин. Тоже веселый, с посветлевшим лицом. Собрал вокруг себя солдат:

— Товарищи бойцы! Получено радостное сообщение. Части 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов в районе северо-западнее Потсдама соединились. Берлин полностью окружен!

Семен Карайбог даже крякнул от удовольствия:

— Теперь Гитлеру крышка. Прижмем его к ногтю!

— Вот и берись, товарищ Карайбог, за такую задачу, — подзадорил замполит.

— И возьмусь!

— А если Гитлер смотался к англичанам или американцам? — предположил кто-то.

— Не ушел! — уверенно отрубил Карайбог. — Я его еще на веревочке, как бобика, в штаб приведу.

— Приводи! Будем ждать! — улыбнулся майор и, пригибаясь, чтобы не угодить под шальную пулю, пошел в соседнюю роту.

А уличные бои продолжались с нарастающей ожесточенностью. Гитлеровское командование в бессмысленном сопротивлении бросило в бой тыловиков, интендантов, еще не очухавшихся после ранений выздоравливающих.

На участке, где действовал батальон майора Верескова, появились «фольксштурмовики». Захватив в плен старика из батальона «фольксштурма» с бравыми вильгельмовскими усами, но такого дряхлого, что только дунь — и упадет, Семен Карайбог покачал головой:

— Ну и гитлеровская гвардия — по две вши на щепоть. — И добавил не без удовольствия: — Теперь всем ясно: пропал Гитлер, и собаки не залают.

Дойдя до конца улицы, взвод Карайбога натолкнулся на реку, закованную в камень и бетон.

— Что за водная преграда?

Командир батальона развернул карту:

— Шпрее.

— Худосочная речушка, хреновенькая, — определил Карайбог. — Нет времени ждать, пока саперы мосты наведут. Форсируем ее на подручных средствах. Как, товарищ гвардии майор?

— Правильно, — согласился Вересков. — И не такие реки форсировали. А эта — последняя.

— Тем более! Разрешите, товарищ майор?

— Действуйте!

Карайбог приказал своим бойцам:

— Ищите, ребята, бочки, доски, диваны и прочую муру, что плавает.

Подручные средства бойцы раздобыли быстро, и минут через десять были на противоположном берегу. И сразу попали под артиллерийский обстрел. Вражеская батарея, обосновавшаяся на перекрестке двух улиц, била прямой наводкой по нашей наступающей пехоте. Снаряды с грохотам ложились в каменных ущельях улиц, осколки остро рубили воздух.

— В лоб их не возьмешь! — прикинул Карайбог и, пригибаясь, бросился в ближайший двор. — За мной, ребята!

План был простой. Проходными дворами выйти поближе к вражеской батарее, по возможности зайти ей в тыл и забросать гранатами.

Все получилось в лучшем виде. Двор, куда юркнул гвардии младший лейтенант со своими солдатами, действительно оказался проходным. Бойцы вышли в тихий тупичок, пробежали по нему метров пятьдесят и вскочили во второй двор. И снова удачно. Карайбог так ориентировался на местности, словно уже не раз бывал в каменных ямах берлинских дворов. Перелезли солдаты через невысокую стену и очутились в двух десятках метров от вражеской артиллерийской батареи. И главное, у нее в тылу. Гитлеровцы возились у своих орудий, готовились к очередному залпу.

— Гранаты! — жарким шепотом приказал Карайбог. Дав солдатам несколько секунд на подготовку, с криком «ура» бросился на вражескую батарею.

Удар был так неожидан, что гитлеровцы не успели даже схватиться за автоматы. Одни, как раки, поползли в разные стороны, другие стояли на месте с поднятыми руками и выпученными от страха глазами. Но большинство навечно успокоилось у своих поцарапанных гранатными осколками пушек.

— Молодец, товарищ Карайбог! — похвалил младшего лейтенанта подошедший к месту недавнего боя командир батальона майор Вересков. — Отдыхайте, товарищи. Нам этот рубеж определен.

— Перекур! — дал команду Карайбог. — Тащите, ребята, стулья или скамейки. Культурненько отдохнуть надо. Европа! И веревку не забудьте.

— Какую веревку?

— А на чем я Гитлера в штаб поведу.

Бойцы взвода быстро сориентировались и вытащили из соседнего горящего дома старый, но еще добротный диван, обитый толстенной — в палец — кожей. И такой широкий, что на нем свободно уместилось бы целое отделение.

Диван поставили прямо на тротуаре. Посаженные вдоль улицы яблони минувшей ночью распустились. Розоватые цветы густо усыпали черные ветви. Над цветами уже суетились бог весть откуда прилетевшие пчелы. Одним словом, на земле мир…

А по улице мимо цветущих яблонь, мимо дивана, мимо догорающего на углу дома громыхали «тридцатьчетверки», кивали стволами пушек самоходки; не пряча больше под брезентом свои снаряды, катили реактивные минометы — «катюши».

По тротуару шли автоматчики, поглядывая на небо, туда, где над центром Берлина в весенних облаках еще шел, может быть, последний воздушный бой. Порой ветер доносил натужное завывание авиационных моторов и сухой пулеметный стук. Белые бутоны разрывов зенитных снарядов казались с земли совсем безобидными: а каково-то летчикам!

На другой стороне улицы на фасаде дома видна размашистая надпись:

«Проверено — мин нет!»

— Ваша, ребята, работа? — спрашивает Карайбог саперов, расположившихся рядом.

— Нет, наша сторона эта. Там другой полк наступал.

Семен Карайбог блаженствует. Лениво следит за звеном самолетов, пролетающих высоко над головой.

— Наши! — определяет он. Говорит вроде даже с грустью: — Была у меня до войны мечта в летчики пробиться. А вот пришлось все четыре года по земле ползать.

Сухощавое обветренное лицо его хмурится. Но все же кажется, что в душе гвардии младший лейтенант не очень жалеет, что у него совсем другая военная специальность. Всем в полку известно, что свое трудное, будничное пехотное дело Карайбог любит по-настоящему и уж, конечно, не променяет его ни на какое другое. Значит, насчет авиации сказал просто так, для видимости.

— Эй, славяне! Расселись, как в Соча́х, — кричит проходящий мимо старшина. Но, разглядев офицерские новенькие погоны Карайбога, осекся, козырнул: — Виноват, товарищ младший лейтенант!

Карайбог довольно улыбается: не привык еще к офицерскому званию. Теперь, став офицером, он ревниво следит за своим внешним видом, обмундирование раздобывает после каждого боя новенькое: уж больно скоро изнашиваются в бою гимнастерки и шаровары.

Вот и сейчас офицерское обмундирование сидит на нем молодцевато, специально подогнано, на ногах хромовые, отлично, даже с форсом, сшитые сапоги.

— Проходи, проходи, старшой, сам таким был, — небрежно бросает он опростоволосившемуся старшине.

Развалясь, безмятежно курит трофейные (по правде сказать, бросовые, из души воротит) сигареты. В полку, а может, и во всей дивизии его теперь называют уважительно:

— Карайбог — сто смертей!

Сидящие вокруг своего командира бойцы знают, что младший лейтенант остер на язык и всегда у него есть в запасе, как НЗ, байка или присказка. Забрасывают удочку:

— Расскажите, товарищ младший лейтенант, какой у вас план захвата Гитлера?

— Пока буду рассказывать, другие ребята и рейхстаг возьмут. Вон какая сила прет!

Действительно, к центру Берлина тянутся орудия, танки, грузовые и штабные машины.

— К концу успеем. Вы еще на рейхстаге свою подпись поставите! — польстил кто-то.

— Там и без меня писак хватит. С трех фронтов соберутся — не протолкнешься. — Но и по тону Карайбога чувствуется, что к рейхстагу он надеется попасть обязательно. И попадет. Недаром четыре года шел к этой цели. И уж, конечно, поставит на нем и свою подпись.

— У меня в Берлине и кроме рейхстага одно дело есть.

— Какое? Может, фрау заимели?

— Дело серьезное. Ты со своей кобелятиной не лезь, — рассердился Карайбог. — Долг один старый надо получить. С процентами.

По угрюмому лицу гвардии младшего лейтенанта видно, что дело у него и впрямь не шутейное.

— Ну, покурили — и в ружье! После рейхстага отдыхать будем.

…А по улице идет очередной полк. Медногорлые трубы оркестра торжествуют победу. Впереди — как и положено — боевое знамя. Может быть, впервые за всю войну оно не зачехлено. Развевается на ветру. Смотрите, берлинцы, из своих нор. Знамя победителей!

На груди знаменосца и его ассистентов боевые ордена и медали. Ордена и медали на гимнастерках всех офицеров и бойцов полка. Сразу видно: ветераны! А идут они не на парад. Идут к центру города, туда, где еще гремит ожесточенное сражение.

Девушки-регулировщицы, может быть те самые, что регулировали движение военных колонн в Минске, на Висле и на Одере, лихо машут флажками, весело переругиваются с водителями самоходок и танков, щегольски козыряют проезжающим командирам.

Гремит оркестр. Шагают бойцы. Последние километры. Из установленного на перекрестке репродуктора несется знакомый голос диктора. (Сколько раз слышали: «От Советского информбюро», «В последний час!».)

Семен Карайбог теперь внимательно вчитывается в таблички с названиями улиц, с трудом разбирает чудные буквы, похожие на маленькие кирхи. Одну улицу он найдет обязательно. Дойдет до нее, на карачках доползет, но будет он на той улице — Вильгельмштрассе!

А из репродукторов рвутся ликующие слова, летят над головами бойцов, эхом отзываются в обожженных коробках домов, заглушают шум моторов:

— Приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина Маршалу Советского Союза Жукову, войска которого ворвались в Берлин. — Четко и победно звучат имена отмеченных: —…Генерал-майора Фирсова, генерал-лейтенанта Жеребина, генерал-лейтенанта Рослого, генерал-лейтенанта Глазунова…

А гвардии младший лейтенант Семен Карайбог все вчитывается в названия улиц.

— Найду!

2

Штаб девяносто третьего полка обосновался в полуподвальном этаже пятиэтажного дома на перекрестке двух улиц. Дом казался Полуярову олицетворением тяжелого твердокаменного прусского духа. Массивные, старой кирпичной кладки стены, цементные, на сто лет рассчитанные полы, узкие, как бойницы, исподлобья глядящие окна.

— Готовый дот! Предусмотрительный все-таки народ немцы.

Пока связисты разматывали катушки и наводили связь с дивизией, разведчики еще раз прочесали подвалы и чердаки всех ближайших домов. Гитлеровцев не было. Только в одном полуразрушенном доме засекли вражеских пулеметчиков и фаустников. Несколько гранат и пулеметных очередей — и все было кончено. Саперы со своими миноискателями обошли руины и завалы, расписались на фасадах домов:

«Проверено — мин нет!»

Бой стихал и в центре города, в районе рейхстага и имперской канцелярии.

— Теперь и перекусить можно, — решил командир полка и вопросительно глянул на своего заместителя по политчасти. — Как, Алексей?

— Всегда готов!

Ефрейтор Заплюйсвичка, пожилой бывалый херсонец, исполнявший при командире полка пропасть должностей — связного, порученца, снабженца, адъютанта и многие другие, — проворно накрыл стол газетой, ловко вспорол брюхо консервной банке, принес из батальонной кухни два котелка каши с мясом.

— Будь ласка, товарищи командиры!

Подсаживаясь к столу, Алексей Хворостов вдруг спросил Полуярова:

— А селедочки иваси у тебя нет?

— Вас ист дас, иваси? — не понял Полуяров.

— Не помнишь?

— Не помню. Отродясь такую не ел.

— Нет, ел. Сам тебя угощал.

— Что плетешь? Может, тебя контузило?

— Сейчас вспомнишь. Однажды летом ты явился ко мне в Останкино, в студенческий городок. Еще когда срочную служил. Вот тогда я тебя иваси и угощал.

— Ну и память же у тебя! Верно, были иваси. Все было. И молодость была!

Сидели друг против друга, уже не очень молодые, много на своем веку повидавшие — подполковник и майор, сидели в полуразрушенном доме в Берлине и вспоминали далекое московское лето своей юности.

— Помнишь, у вас в комнате один стихи под одеялом писал?

— Коля Дранков! Погиб. Еще в сорок первом. В дивизионке работал. Когда в общежитии с нами жил, крыс боялся. Однажды, помню, даже на шкаф залез. А под Ельней в бой стрелковую роту повел. Вот так!

— А ты в Москве Пречистенский бульвар помнишь?

— Разве есть такой?

— Гоголевский. Пречистенский — старое его название.

— Ну, как же! Гоголевский знаю. Первый дом Наркомата обороны. Хороший бульвар.

— Очень я его люблю. Часто вспоминаю. И название его старое люблю — Пречистенский.

Первым спохватился Полуяров.

— Что ж мы размечтались! — и окинул взглядом накрытый стол: — Не вижу порядка в гвардейской части!

— Шо таке, товарищ подполковник? — прикинулся простачком Заплюйсвичка.

— Где твои трофеи?

— Трохи есть. — Заплюйсвичка исчез и вскоре появился с пузатой бутылкой, украшенной завлекательным ярлыком. — Хиба цю?

— Французский?

— Вин самый.

— Дегустацию проводил?

— Трошки…

— Знаю я твое трошки. Пару бутылок оглоушил.

— Шо вы кажете, товарищ командир. Вин же шестьдесят градусов мае.

— В спирте все девяносто, а ты его запросто, не запивая.

— Э, то друга справа, — со знанием дела возразил Заплюйсвичка. — Спирт, вин чистый, як слеза богородицы, а цей бисов киньяк колер дуже ядовитый мае. Аж дух пидпира.

— Попробуем.

Пока Заплюйсвичка откупоривал бутылку, Хворостов спросил:

— У Нонны так и не был?

— Не пустил генерал. Уперся: Берлин возьмем, тогда и поедешь к ней.

— Ждать недолго осталось. Завтра или послезавтра увидишь. С Берлином все!

— Как странно получилось. На одном фронте почти всю войну были, а только недавно узнал, что она в нашем армейском госпитале работает.

Ефрейтор Заплюйсвичка наконец справился с тугой пробкой и поставил пузатую бутылку на стол:

— Кушайте, товарищи командиры.

Но на улице внезапно застучали пулеметы, с остервенением начали рваться гранаты.

— Что за черт!

Командир и замполит схватили стоявшие в углу автоматы и выскочили из подвала. На площади шел бой. Разведчики, саперы, связисты — все, кто был у КП, — залегли среди руин и завалов и вели огонь из автоматов и ручных пулеметов по гитлеровцам, перебегавшим и переползавшим площадь.

— Откуда они взялись? — чертыхался Полуяров. — Все вокруг прочесали. Из-под земли, что ли?

Подбежал запыхавшийся и без фуражки майор Анисимов (первый раз Полуяров видел таким своего начальника штаба). В одной руке пистолет, в другой — граната.

— Товарищ подполковник! Видите справа развалины. Там, оказывается, выход из станции метрополитена. Гитлеровцы по туннелю сюда и добрались. Их в центре прижали, вот они, как крысы, и ищут лазейку. Пожалуй, роты две. Но ходу мы им не дадим!

В это мгновение Хворостов увидел, как из-за каменного завала поднялась рука с гранатой.

— Ложись! — крикнул Алексей и ударом сбил Полуярова с ног и сам упал рядом. Граната разорвалась метрах в пяти. С резким визгом пронеслись осколки, рыжая кирпичная пыль заклубилась над головой.

Полуяров застонал. Хворостов бросился к другу:

— Что, Сергей?

— Задело!

Морщась, Полуяров попытался подняться. На левом бедре среди обрывков материи росло темное пятно.

С пухлой сумкой в руках подбежала девушка-санинструктор. Быстро орудуя ножницами, вспорола штанину, у самого паха перетянула жгутом ногу, наложила на рваную кровоточащую рану повязку, сделала противостолбнячный укол.

— Кость, кажется, цела. Надо в медсанбат.

Полуяров подозвал Анисимова:

— Остаешься, Иван, за меня. Доложи генералу. Думаю, что долго не задержусь. — И обернулся к Хворостову: — Алексей, отвезешь меня?

— Конечно! Утехин сейчас подъедет.

Лихо подрулив к командиру полка, Утехин выскочил из машины. Опираясь на Хворостова и Анисимова, Полуяров сел в машину. Когда выехали на широкую улицу, повернулся к водителю:

— Знаешь, где армейский госпиталь расположился?

— Разве не в медсанбат?

— В армейский. Найдешь?

— Найдем!

Утехин был из тех фронтовых шоферов, которые обладали почти сверхъестественной способностью в любых условиях дня, ночи, бездорожья, под бомбежками и артогнем находить медсанбаты, полки связи, продпункты, полевую почту, банно-прачечные отряды…

Машина на большой скорости объезжала воронки, завалы, срезанные осколками верхушки деревьев, путаницу порванных проводов, домашний скарб, брошенный посреди дороги. Хворостов ничего не спрашивал. Все было и так ясно: Сергей ехал в госпиталь, где работает Нонна.

Два-три коротких интервью со встречными водителями и стоящими на перекрестках регулировщицами, и Утехин притормозил у фанерного щита со стрелкой. На щите крупная надпись: «Хозяйство Афанасьевой».

— След взят, товарищ подполковник! — и снова рванул машину. — Я медиков за десять километров чую.

Помчался по прямой неширокой улице, в два ряда обсаженной липами. Лихо въехал во двор, в глубине которого виднелось большое белое здание: бывшая школа или, может быть, больница. Подкатил к подъезду, дал пронзительный гудок. Два санитара вышли с носилками.

— Алексей, найди Нонну и предупреди, что я здесь. И сразу же возвращайся в полк. Прикажи немедленно завалить выход из метро. Паче чаяния, гитлеровцы опять полезут.

— Анисимов уже отдал такое приказание.

— На всякий случай проверь.

— Хорошо, проверю. А ты поправляйся! — И Хворостов пошел на розыски медицинской сестры Нонны Никольской.

Только что окончилась очередная операция, и Нонна приводила в порядок инструменты. В коридоре крикнули:

— Никольская! На выход! Тебя офицер спрашивает.

Какой офицер? Кто ее может спрашивать? Мог спрашивать Юрий, но друзья летчики давно зарыли его исковерканное тело в белорусскую землю… Мог спрашивать безногий полковник, но его увез санитарный поезд за Уральский хребет… Мог спрашивать… Нет! Нет! А она, как назло, сегодня плохо выглядит. Усталое желтое лицо, небрежно, кое-как причесалась — все равно не видно из-под косынки…

Вышла в коридор. В конце его у раскрытого окна, глядя в сад, стоит незнакомый офицер. Высокий, худой.

Сама не зная почему, подумала: а вдруг приход этого офицера имеет отношение к Сергею… Шла по коридору, как идут на встречу с бедой. Зачем он пришел? Какое у него к ней дело? Неужели…

Остановилась шагах в пяти. Майор, задумавшись, смотрел в окно. Худое мрачное лицо, тяжелый, тоскливый взгляд. С таким лицом не приносят добрые вести. А война оканчивается, уже окончилась. Уже почти не стреляют. Неужели в последние часы? Не может быть!

Нонна никогда не падала в обмороки. Вот ее мать, Ядвига Аполлинариевна, умела это делать виртуозно и по разным поводам. Дочь не унаследовала от матери такого искусства. Видно, бурлацкая кровь отца оказалась сильнее шляхетской крови матери.

Теперь же Нонне показалось, что она сейчас упадет. Светлый прямоугольник окна темнел, вокруг него появился мутный расплывающийся ореол. Коридор, как палуба корабля, качнулся под ногами. Схватилась рукой за стену.

Незнакомый офицер обернулся. На лбу свежая, слегка кровоточащая царапина. Фуражка, погоны, ордена на груди притрушены кирпичной пылью. Темные усталые глаза. Словно сама смерть глянула на нее. Нонна подняла руки к лицу, заслоняясь от того страшного, что принес ей майор.

— Нонна?

Нонна беззвучно пошевелила губами.

По лицу Нонны Алексей Хворостов догадался, что́ с ней творится.

— Ради бога, не волнуйтесь. Сергей здесь, у вас. Ранен, но не опасно. Все будет хорошо!

Нонна закрыла лицо руками, прислонилась к стене. Хворостов беспомощно оглянулся. Где они, черти, медики. Хотя бы валерьянки принесли или воды. Осторожно погладил плечо Нонны.

— Успокойтесь! Мне кажется, Сергей даже рад, что его осколком задело. Честное слово, рад! Идите к нему. А мне в полк надо!

С волосами, выбившимися из-под косынки, с заплаканными глазами, — какое это теперь имеет значение? — Нонна бросилась в приемно-сортировочное отделение. Сергея увидела сразу. Он лежал на койке в нательной рубахе, до пояса прикрытый простыней.

Раньше Нонна часто думала о том, как они встретятся после стольких лет разлуки, после всего, что было. Как он посмотрит на нее? Что скажет? Первая минута, первые слова представлялись ей очень важными, решающими. От них зависело все, все…

Теперь же она стремительно подошла к Сергею, опустилась на колени, молча положила растрепанную голову на его грудь, уткнулась побледневшим, подурневшим, постаревшим лицом в расстегнутый ворот его рубашки.

Сергей нашел руку Нонны, прижался губами к ладони. Рука Нонны пахла спиртом, карболкой. Но сквозь госпитальные запахи пробивался, заглушая их, родной запах ее кожи.

3

Еще вчера было тепло и солнечно, а сегодня с утра пасмурно, холодно, моросит дождь. Откуда-то издалека доносятся затихающая канонада и редеющие пулеметные очереди, но на них никто не обращает внимания. Ветер гонит дым и пепел, срывает фашистские плакаты и транспаранты.

Случилось так, что на перекрестке двух широких берлинских улиц, где еще чадили пожары и черные остовы обугленных кирпичных стен смердили тленом, Алексей Хворостов неожиданно увидел плакат, знакомый еще по польским дорогам. И обрадовался, как старому другу. Переобувался все тот же молодой, веселый, неунывающий солдат. Только теперь кто-то чернильным карандашом перечеркнул старую подпись под плакатом и написал крупно, твердо, ясно: «Дошли!»

Сколько армий, корпусов, дивизий, бригад, полков, сколько солдат и офицеров в эти дни рвались к центру Берлина, к рейхстагу, к имперской канцелярии!

Майор Алексей Хворостов и ефрейтор Заплюйсвичка, который после ранения командира полка «тимчасово» до возвращения из госпиталя подполковника Полуярова перешел в подчинение к замполиту, шли по Унтер ден Линден, в сторону Бранденбургских ворот. Кого только не было на многокилометровой, разгромленной, обожженной, изувеченной улице! Проходили стрелковые подразделения и отдельные команды, лязгали гусеницами танки, спешили легковые автомашины всех марок мира, тянулись артиллерийские установки. Среди военных шинелей и плащей попадались и гражданские пальто, женские платки и косынки. Здесь были люди всех национальностей; освобожденные из лагерей, они пробивались кто куда в поисках своих.

Робко из подвалов, бомбоубежищ, подворотен выползали берлинцы. С привычным «Гитлер капут!» они покидали свои щели в поисках еды.

По обочинам тянулись колонны немцев-беженцев из Померании, Силезии, Восточной Пруссии, возвращающихся восвояси: дальше бежать некуда. Тележки, узлы, дети, старики…

— Аллес капут!

И над всем развороченным, разбитым, полусожженным и разрушенным городом, из всех уцелевших окон, балконов, дверей свисают белые флаги — простыни, наволочки, скатерти:

— Аллес капут! Капитуляция!

Хворостов шагал, хмуро вглядываясь в лица мужчин в гражданском. Понимал всю невозможность, немыслимость встречи, но из головы все же не шла фраза из письма Ксюши: «Жабров бежал в самый город Берлин».

От опытного глаза ефрейтора Заплюйсвички не укрылось странное поведение замполита.

— Чи вы когось тут шукаете, товарищ майор?

— Как тебе сказать? Не ищу, но на всякий случай поглядываю. Надо бы мне встретить одного человека… Впрочем, и не человека совсем, а так — паразита и изверга.

— Навряд! Вы священе писание мабудь не читали? А там про це саме дуже правильно сказано: вавилонске столпотворение.

У Бранденбургских ворот и возле серо-грязного закопченного здания рейхстага толпа была еще гуще. Хворостов и Заплюйсвичка обошли вокруг рейхстага, пробились внутрь. Обшарпанные, грязные стены, битая штукатурка, смрад. Верно, все, кто был у рейхстага, расписались на его стенах.

— Треба и соби подпись поставить, щоб крепче було, — решил Заплюйсвичка. Долго искал свободное место на стене, чтобы и повидней было и никто не стер. Нашел подходящее и старательно вывел свое полное воинское звание, имя и отчество, даже указал домашний адрес: Херсонская область, Голопристанский район.

Пока Заплюйсвичка занимался чистописанием, Хворостов, любопытства ради, читал фамилии, украсившие стены рейхстага. И вдруг на четырехметровой высоте — и как только туда добрался! — белой, хорошо видной краской, заранее, должно быть, припасенной, было выведено:

«Заройщик гвардии младший лейтенант Семен Карайбог и свою руку приложил!»

Можно было подумать, что это просто однофамилец старого друга Семы Душагорит, хотя вряд ли среди сотен тысяч советских воинов, ворвавшихся в Берлин, найдется еще один с такой редкой фамилией. Но главное заключалось в том, что надпись на стене начиналась словом «заройщик», и это устраняло всякие сомнения: «Сема!»

Встреча была неожиданная, необыкновенная и такая счастливая. Радостно было думать, что среди воинов-победителей есть и Семен Карайбог, что он жив, здоров, дошел до Берлина, стал офицером, расписался на стене поверженного рейхстага. Вот бы обнять его, снова услышать: «Яп-понский бог!»

Хворостов мечтательно улыбался, когда подошел Заплюйсвичка.

— Бачу, вы и тут знаемого знайшли, товарищ замполит?

— Нашел! Занятная все-таки штука жизнь. Сколько лет жили вдалеке друг от друга, а у рейхстага встретились. Чудеса!

— Трохи есть, — философски согласился Заплюйсвичка.

Новая имперская канцелярия, куда отправились Хворостов и Заплюйсвичка, оказалась длинным, казарму напоминающим, изрядно подпорченным зданием. Ни майор, ни ефрейтор, а может быть, и самое высокое начальство тогда еще не знали, что в бункере здания на десятиметровой глубине нашел свой конец Адольф Гитлер.

Когда Хворостов и Заплюйсвичка подошли к имперской канцелярии, она, как и рейхстаг, кишела саперами, разведчиками, особистами, всякого рода начальством. И разговор только один: где Гитлер?

— Ищи ветра в поле! Бежал! — предполагали пессимисты.

— Как бы не так, — возражали оптимисты. — Сами видели: повели его автоматчики. Идет, руки поднял и сам же, гад, кричит: «Гитлер капут!»

Начинался спор:

— То Геринга повели! Деревня! Гитлера от Геринга отличить не можешь. И за что только тебе орден Славы дали?

— Ты моего ордена не трожь, он мне кровью достался. А Гитлера я вот, как тебя, видел: рыжий такой, как вон тот сапер, и один глаз выбит, верно, сопротивлялся.

Несколько солдат вытянули за руки и за ноги из здания канцелярии четыре трупа в униформе и положили их рядом на асфальте.

— А ну, ребята, определяйте нет ли тут случайно фюрера?

Охотники густо столпились вокруг трупов. Мертвецы действительно были похожи друг на друга и, пожалуй, чем-то напоминали Гитлера. Знатоки разглядывали трупы тщательно, подходили с разных сторон, смотрели в профиль и анфас.

— Вроде вон тот, что с краю.

— А тот! Как две капли воды. Точно он!

Два автоматчика откуда-то привели дряхлого старичка, со страху обрядившегося в женскую кофту.

— А ну, расступись, братва! Этот точно знает. Он у Гитлера не то садовником, не то парикмахером был. Смотри получше, папаша. Разуй глаза!

Старичок в кофте был перепуган до последней крайности и, видно, решил, что пришел его последний час. Он слабо трепыхался в руках дюжих автоматчиков и еле шевелил посиневшими губами:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

— Мы и сами знаем, что Гитлер капут. Лучше укажи, кто из них настоящий фюрер. Только без дураков. А то по закону военного времени…

Но старикашка лишь таращил глаза на лежащих перед ним мертвецов и не мог выдавить из себя ни слова. Видя, что от старика пользы ни на грош, автоматчики бесцеремонно развернули его на сто восемьдесят градусов:

— Шнель!

И старичок довольно прытко засеменил в ближайший переулок.

Вопрос о фюрере так и остался бы открытым, но вот к трупам не спеша, вразвалочку подошел коренастый старшина с автоматом через плечо, весь в орденах, медалях и нашивках и, похоже, слегка «на взводе». Не растерялся, видать, в фашистском логове. С видом знатока старшина посмотрел на лежащих рядком мертвых гитлеровцев. Сделав глубокомысленную мину, сказал с покоряющим, не подлежащим сомнению апломбом:

— Первые три — эрзац. А четвертый — он самый. Фюрер! Только усики, гад, сбрил для маскировки. Хотел в обман ввести. Дудки. Докладайте, хлопцы, маршалу, что Гитлер отдал концы. Туда ему и дорога!

И, молодцевато поправив на плече ремень автомата, с независимым видом зашагал дальше: дескать, я свое слово сказал, а вы уж сами решайте, как знаете!

Заплюйсвичка, как всегда, высказал Хворостову свое собственное мнение:

— Чомусь мени сдаеться, шо нема серед тих трупив хриця Гитлера.

— Конечно нет.

— Мабудь вин втик.

— Как же он мог убежать, если Берлин окружен?

— Дуже воны хитри, ци фашисты.

— Да и куда ему бежать?

— А в Америку?

— Американцы наши союзники.

— Так-то воно так, — уклончиво пробормотал Заплюйсвичка. — Може, вин им на щось сгодыться…

— Что-то ты, товарищ Заплюйсвичка, не то говоришь, — отмахнулся Хворостов.

Хворостов и Заплюйсвичка пробились в длиннейший вестибюль имперской канцелярии. В коридорах навалом лежали впрок (на сколько еще лет войны?!) заготовленные Железные кресты.

— Скильки ж Гитлер ще воевать думав, сучий сын, шо стильки орденов наготовил? — заметил Заплюйсвичка.

В приемных залах и несколько покореженных кабинетах ходили саперы со своим снаряжением. Хворостов и Заплюйсвичка первым долгом пошли в главный кабинет Гитлера. Это был просторный, светлый зал с окнами и стеклянной дверью в сад. Огромная, вся в дрожащих подвесках люстра низко спускалась с потолка. Письменный стол. Какие-то на нем бумаги. И глобус. Обыкновенный глобус. (Потом, спустя годы, он увидел этот глобус Гитлера в кадрах кинохроники). Верно, глядя на глобус, хозяин кабинета мечтал, что весь земной шар будет вертеться по его воле!

Заплюйсвичка заинтересовался люстрой и стал откручивать стеклянные — а может быть, и хрустальные — подвески.

Хворостов окликнул:

— Да брось, Данило, ерундой заниматься. Зачем тебе дурацкие стекляшки.

— Не скажить, — спрятал Заплюйсвичка в карман трехгранный подвесок от люстры и подошел к замполиту. — От повернусь до дому, а сусиды и спытають: яку трохфею з Берлину привиз? Чи велосипед, чи жинци розови штанци с прорехою на матни, чи ще шо? А я скажу: привиз добру трохфею. В главном кабинете Гитлера цю штуковину добув.

— Может быть, ты и прав. А вот скажи мне, как будет в настоящем, нет, в прошедшем времени глагол «дойти»?

Ефрейтор Заплюйсвичка насторожился, пытливо посмотрел на замполита. Майор, видать, уже навеселе. Не может быть, чтобы у самого Гитлера, в его главной квартире, не было подходящего буфета с коньяком.

— Шось вы, товарищ майор, дуже темно балакать стали?

— Не знаешь, так и скажи. Ну вот, смотри и запоминай.

Хворостов поднял с пола кусок штукатурки и на письменном столе фюрера четко и аккуратно, как бывало на классной доске, вывел: «Дошли!»