1

В конце ноября, когда уже установилась зима и снег выпал в полметра, дивизию снова погрузили в эшелоны и погнали зеленой улицей к Москве.

— Ну, теперь, кажется, начинается! — оживился Семен Карайбог.

Но до столицы их полк не довезли, а выгрузили на захолустной станции Шилово, Рязанской области. Оказалось, что и отсюда до передовой — рукой подать. К фронту весь полк двинулся пешим порядком, только бойцов двадцать, в том числе и отделение Семена Карайбога, оставили на несколько дней в Шилове грузить интендантское имущество. Дня два они таскали тюки да ящики, а на четвертый к вечеру подошли три полуторки и раздалась команда:

— По коням!

Забрались бойцы в кузова, умялись потесней, чтоб теплей было, и отправились догонять своих. Хотя и выдали в Шилове полушубки, валенки и шапки-ушанки, было холодно: зима в тот год объявилась ранняя, суровая. Семен и Назар лежали на дне кузова, прижавшись друг к другу — теплее. Ночь стояла беспросветная, ни огонька, ни звезды — полное затемнение и на небесах, и на земле.

Проехали километров двадцать. Остановка. Хриплый голос пробежал вдоль машин:

— Выходи!

Вздыхая, поеживаясь, про себя матерясь, слезли бойцы с машин, собрались у головной. Сгрудились вокруг старшего команды молоденького лейтенанта в очках. Старательно протерев запотевшие окуляры, лейтенант махнул рукой вперед, в темноту:

— Немецкая штучка!

Карайбог и Шугаев присмотрелись и, действительно, увидели непонятное. Метрах в двадцати от первой машины посередине шоссе возвышался невысокий снежный сугроб, а в нем, под снегом, горел огонь. Словно какой-то шутник приспособил там электрическую лампочку.

— Что за чертовщина! — проворчал Карайбог. — Рано еще нас иллюминацией встречать. Не воевали!

Притопывая ногами, повыше поднимая воротники полушубков, чтобы укрыться от ветра и снега, бойцы поглядывали то на чудной сугроб со светящейся начинкой, то на старшого. Еще раз протерев окуляры, лейтенант определил:

— Гитлеровцы, как видно, заминировали шоссе. Танковая колонна Гудериана обходит нас с тыла, чтобы перерезать дорогу на Рязань.

Огляделись бойцы и в самом деле увидели, что в кромешной тьме далеко справа полукругом мерцают и движутся огоньки.

— Выход один, — принял командирское решение лейтенант. — Нужно разминировать дорогу и прорваться на соединение с дивизией, которая ушла вперед. Кто из вас знаком с немецкими минами?

Бойцы помалкивали. Никто из них минерному делу не был обучен. Народ молодой, необстрелянный, первый раз на фронте.

— Еще раз вызываю добровольцев разминировать дорогу! — повысил голос лейтенант.

Ребята молчали, вроде даже назад подались. Семен Карайбог и Назар Шугаев неожиданно оказались прямо перед лейтенантом. Поправив очки на носу, лейтенант проговорил с металлом в голосе:

— Приказываю вам, — и ткнул указательным пальцем в Карайбога и Шугаева, — разминировать дорогу. — И добавил уже, скорее, с просьбой: — Выполняйте!

Приказ есть приказ! Это Семен Карайбог знал хорошо. Потуже натянул ушанку:

— Пошли, Назар! Когда ни умирать, а день терять! Удалой долго не думает.

Назар, твердо веривший в военные знания и опыт Семена, покорно шел за другом. На всякий случай все же осведомился:

— А тебе, Сема, приходилось обезвреживать немецкие мины?

Теперь, когда их никто не слышал, Карайбог чистосердечно признался:

— Да я их, проклятых, и в глаза никогда не видел. В газетах читал, что гитлеровцы большие мастаки по этой части.

И верно, в ту осень в газетах много писали и по радио говорили о том, какие хитроумные штуки вытворяют фашисты по части минирования. Каких только сюрпризов не наготовили: и замедленного действия, и с часовым механизмом, и натяжные, и противотанковые. Возьмешь зажигалку, чиркнешь — и бабахнет! Возьмешь авторучку, распишешься — бабахнет! Одним словом, страсти-мордасти.

С таким-то багажом по части минерной техники Карайбог и Шугаев подошли к сугробу. Теперь было отлично видно: горит что-то под снегом, а что горит и почему — непонятно. Может быть, и вправду там мина замедленного действия. Шарахнет сейчас — и будь здоров!

Карайбог первым делом решил осмотреться. Справа был кювет, глубокий, занесенный снегом, слева местность поровней, пожалуй, и проехать на машине можно. Карайбог осторожно обошел светящийся сугроб слева. Снег по щиколотку, машина свободно пройдет, и никакой подозрительной вражеской техники — проводов или мин — не видно. Быстро принял решение:

— Пойдем, Назар, старшому докладывать обстановку.

— А что будешь докладывать?

— Вот послушай да мотай на ус.

Карайбог и Шугаев вернулись к машинам. Лейтенант в окулярах стоял среди бойцов, как Наполеон на Поклонной горе. Сема бойко к нему подошел, козырнул:

— Товарищ лейтенант! Разминировать шоссе не удалось, поскольку мина особо секретного устройства. Но заминированное место можно объехать, дорога нами разведана.

— А не подорвемся?

— Не должны.

— Хорошо, на вашу ответственность, — решил лейтенант и распорядился: — Садитесь в первую машину и покажите шоферу дорогу.

Карайбог с достоинством сел рядом с шофером:

— Давай, друг!

На беду, водитель попался трусоватый. Начал допытываться: «Не бабахнет?» А у самого глаза от страха, как шарики, вертятся.

— Да поезжай ты, ради бога, — рассердился Сема. — Не играй на моей нервной системе. И так душа горит.

Подъехали к сугробу. Ничего. Свернули на целину. Объехали сугроб. Не бабахнуло. Все в порядке!

— Сигналь, — приказал Карайбог водителю, — пусть и другие машины объезжают. Путь проверен.

Благополучно объехали сугроб и остальные машины. Лейтенант объявил благодарность Карайбогу и Шугаеву, весело, по-чапаевски скомандовал:

— По коням!

Все бросились к своим машинам — уж слишком намерзлись на ветру — и тронулись дальше. Поздней ночью остановились в деревне, наполовину сгоревшей. Пошли по избам в поисках ночлега. Но все уцелевшие избы были забиты своим же братом солдатом — ступить негде. Все же в одной избе Карайбог и Шугаев нашли свободное место под лавкой. Положили противогазы в головы, один полушубок под себя, другой на себя и притихли. Назар заснул сразу, присоединив свой мужественный храп к духовому оркестру носовых звуков, раздававшихся из всех углов избы. Карайбог докурил последнюю на сон грядущий цигарку и тоже начал дремать, но услышал негромкий разговор. Сверху на лавке обосновались два дружка и беседовали среди ночи, словно за кружкой пива. Сема совсем уж собрался гаркнуть на них, чтобы заткнулись, да осекся. Заинтересовался разговором. Один приятель жаловался другому:

— Нет хуже, как дурацкие бутылки с зажигательной смесью возить. Из чего только ее делают? Сегодня вечером сам не знаю с какой радости один ящик у меня загорелся.

— И что же?

— Сбросил его к чертовой матери с машины, завалил снегом и — наше вам!

Семена Карайбога как током ударило. Ах ты, сукин сын! Вот кто, оказывается, дорогу заминировал. Ну, ладно, не будет он сейчас хай поднимать, пусть ребята спят, намаялись за день. Но завтра утром этого архаровца в штаб сведет. Там ему покажут, как свою же братву в заблуждение вводить.

Проснулся Карайбог утром и первым делом глянул на лавку, где шоферы спали. А их и след простыл. Карайбог кинулся к хозяйке:

— Тут два обормота ночевали. Куда смылись?

Хозяйка только ухватом махнула:

— Эк, когда спохватился! Они на первой зорьке тронулись. Да еще и ведро мое прихватили. Новое. Сноха из Рязани на майские праздники привезла.

Весь день Карайбог ходил мрачный, не подступись. К вечеру признался Назару:

— Темные мы с тобой в военном деле люди. Кровь из носу, а я всю боевую технику, пехоте положенную, изучу. Не буду дурака праздновать! Хватит!

2

Какой трудный, непереносимо тяжелый декабрь! Свирепый обжигающий мороз, занесенные снегом дороги, сожженные деревушки — портянки высушить негде. В низком мутном небе с утра до вечера рев вражеских «юнкерсов» и «мессершмиттов». Голодно. Тылы застряли в снегах еще где-то под Рязанью. Сухари. Концентраты. Мелкая картошка, найденная в заброшенных погребах, — вот и все снабжение.

И все же как радостно на душе! Наступление! Вперед! Умываются кровью гитлеровцы в подмосковных лесах. Так им и надо!

…В одной деревушке под Михайловом, от которой осталось лишь несколько черных оголенных печей, отделение старшего сержанта Карайбога наскочило на тройку немецких танков. Рыже-грязные машины запутались во рвах и кюветах, занесенных снегом. Один танк, выбравшись на грунтовую дорогу, улепетывал, отстреливаясь, а два других буксовали, фыркая ядовитой синей гарью, отплевываясь озлобленными пулеметными очередями. Увидя такую картину, Карайбог проворно связал три гранаты брючным ремнем.

— Ты куда? — испугался Шугаев.

— Душа горит! Опротивели мне фашистские жестянки. Я их сейчас разделаю, как бог черепаху.

— И я с тобой.

— Не боишься?

— С тобой — нет!

— Готовь связку.

Подполз командир взвода:

— Сам решил?

— Вместе с Шугаевым.

— Только поаккуратней, ребята. И так во взводе бойцов мало.

— Постараемся, товарищ лейтенант. Помирать еще не охота.

Поползли, хоронясь в снежных сугробах.

— Бери того, что правее! — распорядился Семен. — И не спеши. Под брюхо целься. У танка, как и у бабы, брюхо самое слабое место. Гусеницы беспременно разворотишь.

Назар боднул головой:

— Ясно!

Два взрыва раздались почти одновременно. Один танк завертелся на месте, по броне другого побежал бледный дневной огонь. Люки танков открылись, и на снег начали выскакивать гитлеровцы. Бойцы взвода, залегшие в сторонке, открыли огонь из автоматов и ручных пулеметов.

За несколько минут все было кончено. Вытирая шапками и рукавами потные, в копоти лица, Карайбог и Шугаев обошли вражеские танки. Один горел, бледно-зеленоватые языки огня прыгали по броне. Густо тянулся гнусный смрад горящей краски и железа. Второй танк, накренившись набок, уткнулся орудием в сугроб. Теперь вблизи, рыже-грязные, с облупленными белыми крестами на боку, они не только не были страшны, но казались ничтожными, как кучи утиля.

И совсем уж жалким был вид лежащих вокруг машин перебитых гитлеровских танкистов. В летнем замызганном обмундировании, в панических позах, они вызывали брезгливость. Посмотрев на развороченные машины и убитых танкистов, Семен Карайбог сказал бойцам отделения:

— Будет скоро Гитлеру крышка. Это как пить дать!

Семен Карайбог и раньше не сомневался, что в конце концов Красная Армия разобьет фашистов. Но победа была далеко-далеко. Гитлер рвался к Москве! Теперь же он подумал, что победа над фашистской Германией не такая уж далекая штука, как казалось раньше.

— Надо только, ребятки, вперед дружней рваться. Без остановки гнать гитлеровцев, не давать им, аспидам, передышки. Бить и в хвост, и в гриву!

И они гнали врага. Уже остались позади и Михайлов, и Епифань, и Белов, и Мещевск. А у старшего сержанта Семена Карайбога одна команда:

— Бить их, гадов, гнать до самого Берлина! У немцев всегда так получается: замах рублевый, а удар хреновый.

Пожилой боец, по фамилии Федотов, покачал головой:

— Не такой уж хреновый, если до Москвы дошли!

— Ну, и что ж с того, что дошли. Поцелуй пробой и катись домой. У нас, у русских, какой характер? Как в песне поется: нас не трогай — мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим. Ясно?

— Оно, конечно, — без особого энтузиазма согласился Федотов. Чувствовалось, что с отделенным он соглашается для виду, а в голове у него другие мысли. Смешно говорить о Берлине, когда немец стоит под Москвой!

Старший сержант Карайбог без труда разгадал, какие тайные сомнения одолевают Федотова. Худое обмороженное лицо Семена еще больше почернело, в уголках обветренного рта вскипела сердитая слюна.

— Ты, Федотов, разные свои мыслишки из головы выбрось и наплюй. У меня от них душа горит. Твой дом где? За Уралом! Вот ты и спокоен: немец до Урала не досягнет. А у настоящего советского человека везде родной дом, родная земля: и в Смоленске, и в Минске, и в Бресте! Понял, ядрена редька! И в нашем советском доме немцам не быть. Так и заруби на своем кирпатом носу. А почему не следует на чужое добро зариться, мы немцам в Берлине объясним. Сами поймут и другим не посоветуют. Вот так, Федотов!

— Самолетов у них сколько и танков. Сила! — не сдавался Федотов. Карайбог совсем рассвирепел:

— Ты меня танками и самолетами не пугай. Вон их танк стоит! А что он такое? Железный лом, хрен ему цена. Нет, нас железом не возьмешь! И на испуг не возьмешь! И запомни мое слово, Федотов: будем мы с тобой еще в Берлине. Я лично до тех пор не успокоюсь, пока самого Гитлера ногтем, как вошь, не придавлю. У нас у всех один теперь, по-рабочему говоря, промфинплан, а поскольку ты, папаша, колхозник, то у тебя должна быть одна заповедь, как сказал товарищ Сталин: «Бей врага!» Ясно?

Федотов угрюмо замолчал, побоялся продолжать спор. Раз у старшего сержанта на губах пена зашелушилась, лучше прикусить язык. Такой он горячий, аж шкварчит.

Как-то во взвод пришел политрук и принес свежие газеты: «Правду», «Красную звезду», «Красноармейскую правду» и другие. Карайбог взял в руки небольшой листок в половину московской «Правды», подозвал Назара:

— Знаешь, Назар, как наша армейская газета называется?

— Не читал.

— А зря! Называется она просто и всем понятно: «Бей врага!»

— Так и называется?

— Так. Читай! — И Карайбог сунул Назару небольшой листок двухполосной армейской газеты. Она действительно называлась: «Бей врага!»

— Правильное название! — одобрил Назар.

— В самый пупок, как говорила тетя Мотя, что против кирпичного жила. Вот бы к ней хоть на часок завалиться. Большая мастерица она по части самогоноварения. Воспринять бы дозу — и можно фашистов руками давить. И никаких гвоздей!

— Злости у тебя, Сема, много. Есть же и среди них люди рабочие, крестьяне.

— Не могу я их жалеть, пока они нашу землю топчут.

— Все-таки в их армии большинство рабочие и крестьяне. Знаешь, сколько немцев за Тельмана голосовало? Пять миллионов! Должны же они за ум взяться.

— Жди! На Украине так говорят: пока солнце взойдет, роса глаза выест. Бить их надо, как зверей, смертным боем. Пощады от меня не дождутся. Почитай в газетах, что они творят. Душа горит!

…Только утром был такой разговор между друзьями, а вечером произошел случай, который и решил их спор. Рота ворвалась в маленькую, неизвестно каким чудом уцелевшую деревушку. Вероятно, не успели гитлеровцы поджечь избы: стремительно нажали наши бойцы. Дело шло к вечеру, и комбат дал приказ:

— Ночуем!

В поисках ночлега Карайбог и Шугаев подошли к крайней избе. Темно, глухо. Карайбог постучал. Никто не ответил. Тогда Семен толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Из темной избы пахнуло теплом и еще каким-то сладковатым запахом — жилая. Вошедший вслед за ним Назар Шугаев чиркнул спичку:

— Есть хозяева?

На печи кто-то заворочался:

— Есть!

Голос шепелявый, старушечий.

— Что, мать, у тебя темень такая, как у попа под рясой. Разве электричества нет?

— Какое теперь электричество! — вздохнула на печи старуха. — По нынешним временам ни в Михайлове, ни в Епифани его нету. — Помолчав, добавила: — На столе каганец. Справный.

Назар еще раз чиркнул спичку. На столе в блюдце с темным жиром плавал кусок пробки с продетым сквозь него тоненьким фитильком. Маленький синеватый язычок зачадил, колыхаясь и вздрагивая.

— Святое освещение! — оглядел избу Карайбог. Кроме непокрытого деревянного стола да печки, в ней ничего не было. Даже на голой черной стене не видно обычных семейных фотографий.

— Ты что, одна живешь?

— Какая теперь жизня, — заворчала хозяйка. — Внук был, в мэтэсе на тракторе работал. Воюет.

— А печь жарко топишь, — поставил Назар винтовку в угол и протянул озябшие руки к загнетке.

— Немцы так натопили.

— Недавно, выходит, смылись?

— Сегодня утром. Да проворно так. В одну мыть собрались — и айда!

— Значит, квартира освободилась. Так мы у тебя и переночуем. Не возражаешь? — Карайбог опустился на лавку, снял с плеч автомат, противогаз и вещевую сумку. Ноги гудели и, казалось, стали толстыми, как бревна.

Назар все еще стоял у печи, не в силах оторвать задубевшие на морозе руки от идущего из нее тепла. Вместе с теплом из печи или из подпечья шел несильный, но устоявшийся сладковатый запах. И нельзя было понять, откуда он берется.

Видно, запах почувствовал и Карайбог. Посопел носом и полез в карман за кисетом, в котором держал особую, в Шилове на базаре раздобытую кременчугскую махорку.

— А гитлеровцы тепло любили. Ишь как натопили — до сих пор печь не охолонула, — заметил Назар.

— День и ночь топили, окаянные. Промышляли они тут.

— Чем промышляли? — переспросил Карайбог.

— Сапогами промышляли. Вон в углу лежат.

Действительно, в темном углу (потому сразу их и не заметили) было свалено в кучу пар десять сапог. Как успел рассмотреть Карайбог, сапоги все если и не новые, то, во всяком случае, крепкие, справные. Среди юфти поблескивал и хром.

— Сапожничали?

— Паралик бы расшибил таких сапожников, — сердито прошепелявила старуха и закашлялась.

— Где ж они столько сапог схлопотали?

Старуха промолчала. Может быть, не услышала вопроса или не захотела распространяться на эту тему. Потом все же заговорила:

— Рассказывать и то муторно. Держит же земля таких иродов!

— Ты ясней выражайся, — недовольно заметил Карайбог. — Чем они занимались?

— Нашли занятие! — Старуха несколько приподнялась. Теперь стала видна ее замотанная платком голова и бледное истощенное лицо со скорбным оскалом рта. — Двое у меня гитлеровцев жило. И что придумали, окаянные. Ходили на огороды, где наши солдаты побитые лежат. Много их там полягло, бой был. Окостенели, понятно, на морозе. Сапоги с них так не снимешь. Ну, эти гитлеровцы и приловчились. Топором ноги отрубят, притащут в избу, в печи оттаят, а потом и снимают сапоги. Вон сколько наживодерничали. Только забрать с собою не успели. Шибко бегли. Едва свои сапоги на ноги натянули.

В избе стало тихо. Только шипит да пофыркивает каганец.

— Н-да! — протянул Карайбог и, не закурив, спрятал кисет в карман. Непонятный сладковатый и поначалу вроде несильный запах теперь, казалось, наполнял всю избу, так, что и дышать невмоготу и даже каганец мигает и вздрагивает.

Назар отошел от печки, обтер руки полой полушубка.

Карайбог неожиданно встал, подхватил свой автомат и сумки:

— Пойдем-ка, Назар, поищем другую избу.

Вышли во двор, отдышались.

— Ну, Назар, что теперь скажешь? Это уже не газетка. Факт! Как же после такого можно говорить, что у меня злости много.

Назар молчал. В горле колом стоял тот сладковатый, тошнотворный запах:

— Дела! — И вздохнул: — Согласен, правильно наша армейская газета называется, лучше не скажешь: «Бей врага!»

3

До войны старший лейтенант Сергей Полуяров и не подозревал о существовании на белом свете такого городка — Кировск. В первый раз услышал о нем, когда неожиданно вызвали в штаб армии и приказали отправиться в этот самый Кировск и лично вручить пакет командиру стрелковой дивизии, занимающей оборону в районе города.

В оперативном отделе штаба армии Полуярову разъяснили, что городок и находящаяся в нем дивизия почти окружены противником, что проехать туда можно лишь одной лесной дорогой, на санях, да и то в ночное время. Но и единственную лесную дорогу вражеские лыжники порой перерезают, так что надо держать ухо востро.

В общем, ситуация не очень оптимистическая, но рассуждать, естественно, не приходилось.

Выехали вечером, когда совсем стемнело. Повозочный Фокин, хмурый пожилой боец, сидел впереди на розвальнях по-турецки: боялся застудить ноги, подпорченные ревматизмом. Всю дорогу молчал, на вопросы Полуярова отвечал односложно: «да», «нет» — и был явно не в духе.

Причин радоваться у Фокина и не было. Что хорошего в том, что приходится на ночь глядя ехать прифронтовым незнакомым лесом, где, того и гляди, можно напороться на фашистов. Не будь проклятой войны, лежал бы Порфирий Фокин сейчас с бабой на печи и грел простуженные на торфоразработках ноги.

Фокин оказался опытным повозочным, умел обращаться с лошадью, и гнедой, малорослый, но упитанный конек, слушаясь малейшего движения вожжей, шел легкой спорой рысцой, потряхивая косматой гривой и поёкивая селезенкой.

Дорога лежала через низкорослый, реденький лес, весь запорошенный снегом. Порой деревья расступались, и путники выезжали на лесную тихую полянку, что было ни к чему — больше вероятности попасть на глаза гитлеровцам.

Было темно, но конек сам отыскивал наезженный путь, притрушенный недавно выпавшим снежком.

Ехали часа три и за всю дорогу не встретили ни одной живой души. Вокруг тишина, и даже не верилось, что едут они по самой передовой, где стоят друг против друга две настороженные, готовые к смертному бою армии. Лишь порой издалека доносились глухие взрывы: вероятно, наши «ночники» бомбили вражеские позиции.

За всю дорогу лишь раз слева между деревьев волчьим глазом мигнул огонек: не то фонарь, не то окошко. Фокин на всякий случай взял несколько правей: огонек мог быть и немецким.

Время приближалось к полуночи, когда лес окончательно поредел и расступился, ясней обозначилась дорога, впереди появились темные пятна — дома или сараи. Начинался город.

Сразу же натолкнулись на перекладину шлагбаума, направленные на них дула автоматов и строгий окрик:

— Кто такие?

Старший сержант с двумя гранатами за поясом долго и придирчиво проверял документы, подсвечивая их карманным фонариком, и, наконец, распорядился:

— Бабанов, садись с ними и доставь в штаб полка. Там разберутся.

В штабе полка дежурный капитан куда-то позвонил и сказал, что командир дивизии еще не спит и сейчас примет приезжего старшего лейтенанта.

— А ночевать к нам возвращайтесь. Я и повозочного устрою.

Дом, в котором жил командир дивизии, был недалеко от штаба полка, и связной быстро довел Полуярова. Насколько он мог заметить, городок был маленький, провинциальный. Деревянные приземистые, редко поставленные домишки, улицы в снежных сугробах. Тишина. Порой торопливо простучит пулемет, да где-то в стороне вспыхнет и погаснет наша или немецкая ракета.

Автоматчик, стоявший на крыльце командирского дома, открыл дверь, сказал коротко:

— Ждут.

Комната, куда попал Полуяров, освещалась керосиновой лампой «молния» и была обставлена в дореволюционном провинциальном вкусе. Старомодная люстра со стеклышками и бронзой над круглым столом, потертый, с кое-где вылезшими пружинами диван и ковер с плюшевым леопардом над ним, этажерка со старыми растрепанными журналами (верно, «Нива» или «Родина», подумал Полуяров), голубая, потемневшая от времени труба граммофона в углу.

Командир дивизии, красивый молодцеватый генерал-майор, встретил Полуярова приветливо:

— Как добрались, товарищ старший лейтенант? — Голос у командира дивизии звучный, рассчитанный не на уютную комнатку с плюшевым леопардом, а на плац или хотя бы трибуну.

— Благополучно, товарищ генерал!

— Вот и хорошо. — И спросил с интересом: — Сколько вас?

— Как сколько?

— Я спрашиваю, кто еще с вами приехал? Рота, взвод, отделение?

— Только я и повозочный.

— Двое. И то неплохо. В дивизии на два бойца больше стало, — и усмехнулся.

Полуяров вспомнил все, что говорилось в штабе армии об этой дивизии. С первых чисел декабря за два с лишним месяца наступательных боев она прошла сотни километров, понесла большие потери. Осталось в ней чуть ли не восемьсот человек. Машинально Сергей прикинул, сколько приходится на роту, на взвод. С гулькин нос. Вот, оказывается, в чем соль шутки командира.

Пока генерал читал присланную бумагу, Полуяров рассмотрел его. Чисто выбритый, пожалуй, с компрессом и одеколоном. Несмотря на поздний час и домашнюю обстановку, одет по форме, хоть на доклад к начальству. На кителе орден Красного Знамени и орден Красной Звезды. Видимо, генерал боевой. Хорошо служить под началом такого командира!

— Завтра обратно? — спросил генерал, откладывая в сторону бумаги. — Ужинали? Где ночуете?

— В первом полку, товарищ генерал. Там и повозочный мой остался.

— Обратно отправляйтесь вечером. Спокойней. А завтра днем отдыхайте. В баню можно сходить. Баня у нас настоящая, мирных времен. Такой во всей армии нет. Ну, желаю здравия! Время позднее, а вы с дороги, — и сильно пожал руку Полуярова.

Утром Полуяров и Фокин решили воспользоваться заманчивым предложением командира дивизии и сходить в баню. Кто спал два месяца не раздеваясь, кто ночевал в блиндажах, в избах, только что брошенных отступившими гитлеровцами, или просто в кузовах грузовиков, тот понимает, что такое настоящая русская баня с горячей водой, мылом, веником, паром.

Проинструктированные в штабе полка, как добраться к бане, и предвкушая предстоящее наслаждение, Полуяров и Фокин отправились в путь. Собственно, баня была почти рядом, но открытое пространство, за которым она находилась, простреливалось гитлеровскими снайперами, и надо было идти в обход, вдоль домов, делать изрядный крюк.

Выйдя на площадь, где темнело кирпичное здание бани, Полуяров и Фокин почувствовали нетерпение, даже боязнь, что баня исчезнет, как мираж.

Утро выдалось солнечное, морозное, ночной снежок, еще не тронутый солдатским сапогом, искрился и переливался. Не слышно и немецких снайперов. И вообще вокруг тишь да благодать.

— Махнем напрямик, — предложил Полуяров. — Тут всего три минуты ходу.

— Можно, — флегматично согласился Фокин. С больными ногами ему тоже не хотелось плутать по задворкам.

Но не успели они дойти и до середины площади, как неизвестно откуда выпущенная пуля тонко взвизгнула у уха Полуярова. За ней вторая, третья… Взрывая стеклянную пыльцу, они тыкались в снег. Стреляли явно по ним. Старший лейтенант и повозочный дружно повалились на землю.

Глупо лежать на открытой со всех сторон площади, как на белом блюде. Ползти назад! В этом было что-то обидное, как-никак приехали они из штаба армии. Да и кто гарантирует, что при ретираде немецкий снайпер не всадит пулю в зад. Не лучшее место для ранения.

Все взвесив, Полуяров крикнул:

— Вперед! — и, подхватившись, бросился к бане. Сзади засопел, усердно молотя снег валенками, Фокин.

Добежали благополучно, если не считать, что одна шальная пуля вырвала клок из опущенного уха фокинской шапки.

— Видать, счастлив мой бог, — тяжело отдувался повозочный, рассматривая дыру. — Такая штука похуже ревматизма.

Несмотря на ранний час, баня шумела. Когда и помыться солдату, как не в обороне! Пристроив свое обмундирование и автоматы в предбаннике, Полуяров и Фокин с трепетом и замиранием сердца переступили порог парной.

Все было как в сказке! Горячий пахучий пар ходил тугими волнами, захватывавшими дух. Журчала, плескалась и пела вода. Вздохи, охи и ахи, блаженно-счастливые восклицания: «А ну, поддай еще!» «Три ее, анафемскую, промежду лопаток!» «Обдай горяченькой!..» — сливались в радостный хмельной гомон.

Праздник плоти, да и только!

Полуярову показалось, что никогда в жизни он не испытывал большего удовольствия. Распаренное красное тело дышало всеми порами. Хотелось без конца сидеть на теплой мокрой лавке, погрузив ноги в шайку с горячей водой, и дышать жарким волшебным паром.

— Пивца бы теперь испить, — мечтательно вздохнул Фокин и смачно крякнул. — Или по крайности кваску забористого, чтобы душа встрепенулась.

Было такое впечатление, что они смыли с себя все тяготы и усталость долгого зимнего наступления и опять полны сил, бодрости и никакая война им теперь не страшна.

Внезапно дверь с грохотом отворилась, и в баню вместе с морозным клубком воздуха ворвался пронзительный, как разрыв мины, голос:

— Немцы! В ружье!

И сразу же с дребезгом и визгом посыпались оконные стекла, — видно, прошлась по ним меткая очередь.

Замешательство длилось одно мгновение, не больше. Никто не крикнул: «Слушай мою команду», никто не приказывал, может быть, потому, что все были без знаков различия, в чем мать родила. Просто полсотни голых, распаренных, мокрых, намыленных тел бросились в предбанник.

Одеваться не было времени — никто и не одевался. Хватали свои винтовки, автоматы, гранаты и голыми выскакивали наружу.

Полуяров по рассказам знал, что есть такие любители, особенно сибиряки, которые выбегают из горячей парной голыми на улицу, кувыркаются в снежных сугробах и потом, как ни в чем не бывало, снова отправляются париться.

Такую экзекуцию над собственным телом он считал дикостью, варварством и уж сам ни за какие коврижки по побежал бы голым на мороз.

Так ему казалось раньше. Теперь же, схватив автомат, он вместе с другими бросился к выходу. За ним, тоже с автоматом и тоже голый, только словчившийся сунуть больные ноги в валенки, выбежал и Фокин.

Сразу же за баней начинался неглубокий овражек или русло речки, занесенное снегом. На той стороне овражка, в кустарнике, копошились гитлеровцы. Они перебегали от куста к кусту и вели беглый огонь по бане.

Полуяров упал за сугроб и, прищурив левый глаз, прицелился. Короткие его очереди терялись в беспрерывном ожесточенном огне остальных бойцов.

Схватка продолжалась считанные секунды. Не ожидая, как видно, такого отпора, гитлеровцы, слабо отстреливаясь, все дальше и дальше уходили в лес. Вскоре все смолкло.

Полуяров поднялся. Странная и неправдоподобная картина была перед ним. Голые мужчины, красные, распаренные, стояли в снегу с винтовками и автоматами в руках. Редко кто был в подштанниках, нательной рубахе или валенках, как Фокин. И то лишь те, которых в таком виде застал крик «Немцы!».

С шутками и смехом — благо не было ни убитых, ни раненых — бойцы возвращались в баню домываться. От снега и мороза их тела еще больше раскраснелись, дышали паром.

Полуяров спокойно, словно всю жизнь так делал, ступал босыми ногами по снегу, снежная пыль пристала к его бедру и боку, но ему не только не было холодно, но даже блаженная приятная теплота наполняла тело.

— Теперь, товарищ старший лейтенант, можно сполоснуться горяченькой, — весело проговорил Фокин, совсем не похожий на того угрюмого и молчаливого повозочного, каким он был до бани.

Вечером перед отъездом старший лейтенант Полуяров пошел доложить командиру дивизии. Генерал сидел за столом и что-то писал. Поднялся навстречу Полуярову. Был так же выбрит, наодеколонен, наутюжен. Значит, такая уж у него привычка.

— Уезжаете? Ну что ж, желаю благополучного пути, товарищ старший лейтенант. Будь моя воля — не отпустил бы. Мне штыки нужны. — В том, что генерал второй раз завел разговор на такую тему, виден был свой расчет: там, в штабе армии, старший лейтенант, конечно, расскажет и об этом и авось смилостивятся, подбросят… Чуть сузив глаза, командир дивизии спросил:

— А баню нашу посетили?

— Спасибо, товарищ генерал. Помылись.

— Пар был?

— И пар был, и жар был. Даже больше чем достаточно.

— Вот и хорошо. Я и сам, грешный человек, люблю, чтобы баня горячая была. Русская, с паром, — и улыбнулся. Видимо, знал об утреннем происшествии. — В московской квартире и ванна, и душ, а все же раз в неделю в Сандуны ездил.

Уже уходя, Сергей Полуяров машинально глянул на стол, за которым работал генерал. На столе стояла небольшая фотография. Узнал сразу: Нонна!

Ошеломленный, Полуяров невольно задержал взгляд на фотографии. Генерал перехватил этот взгляд. Что-то тоскливое появилось в его красивых светло-карих умных глазах. Повторил сухо:

— Желаю благополучного пути! — но руки не подал.

Полуяров вышел. Фокин покорно переминался у розвальней.

— Поехали?

— Поехали!

Лес начался сразу с окраины городка. Лошадь шла споро. Фокин, радуясь скорому возвращению во взвод, несколько раз заговаривал со старшим лейтенантом, но тот, подняв ворот полушубка и натянув ушанку, лежал на боку молча.

…Вот, оказывается, кто такой боевой генерал Душенков! Муж Нонны. С ревнивой придирчивостью вспоминал Сергей Полуяров каждое слово, каждый жест командира дивизии. И не мог найти ничего неприятного, отталкивающего. Красивый, культурный, доброжелательный, простой в обращении генерал…

Такого и могла полюбить Нонна.

4

Случилось так, что за начальные пять месяцев Великой Отечественной войны политруку Алексею Хворостову пришлось участвовать в наступательных боях только в декабре сорок первого года. И как это ни парадоксально, ему показалось, что наступать труднее, чем отступать.

Бегут гитлеровцы от Москвы. Пятнадцать, а то и все двадцать километров отмахивают они за день. Но отступают налегке, бросая все нужное и ненужное, отступают, зная, что вечером будет у них теплый ночлег и обильная жратва. Отступающие всегда едят сытно!

Другое дело у наступающих. Полк Хворостова, начав наступление в первых числах декабря, быстро продвигался вперед, громя отходящего противника. Далеко позади остались полковые тылы. Выпадали дни, когда, кроме сухаря да пачки концентратов или банки консервов «в собственном соку», ничего не было. Если получишь буханку хлеба, то она такая промерзшая — и штыком не проймешь.

С ночлегом и того хуже! Гитлеровцы, отступая, сжигают деревни, поселки, разрушают города. Ворвешься перед вечером в такую деревню — одни пепелища да головешки. А мороз лютует. И команда строгая: «Костров не раскладывать», «Курить в рукав», «Зажженная спичка видна на два километра» и т. п. Носятся над головой «мессеры» и «юнкерсы», загоняют в кюветы, под кусты, носом в сугробы.

И потери не меньше, чем при отступлении. Сколько отставших, обмороженных, заболевших, не говоря уже о раненых и убитых. Это Хворостов видел по своей роте: редела на глазах.

Трудно наступать! И все же разве сравнишь настроение наступающих солдат с тем, что было в июле да в августе. Рвутся вперед; кажется, дай команду, так и пойдут, почерневшие от усталости и холодов, на одних сухарях, день и ночь до самого Берлина.

В конце декабря рота Алексея Хворостова, выбив перед вечером немцев из деревни, там и заночевала. На всю деревеньку уцелело несколько изб, и в них набилось солдат по самую завязку. Утром командир дал дневку — набирайтесь сил, приводите себя в порядок.

Из разговора с хозяйкой избы Хворостов узнал, что в деревне уцелела школа, в которой жили гитлеровцы.

— Шибко бегли, немые! Не успели спалить.

По старой памяти Хворостову захотелось заглянуть в сельскую школу. Посмотреть на книжные шкафы, на парты, на классную доску, послушать, как звенит школьный звонок.

Наверно, потому, что он был учителем, все увиденное в школе потрясло его. Дело в конце концов не в том, что все в школе оказалось поломанным, разгромленным. И не в том, что в классах на полу толстым слоем — как в запущенной конюшне — лежала грязная, сбившаяся в тугой пласт солома. И не в том, что сожжены все столы и парты. Война есть война. Наивно думать, что гитлеровская солдатня проявит заботу о сохранении школьного имущества.

Хворостова потрясла явная и наглая циничность их действий. Сорвали тропининский портрет Пушкина и бросили у входа — вытирать ноги. Один класс превратили в отхожее место — не хотели или боялись выходить на мороз. Книги Толстого, Чехова, Горького, Маяковского изорваны без всякой нужды, для развлечения. Голубой школьный глобус проткнули и вырвали клок как раз на том месте, где размещается Советский Союз.

За полгода войны Хворостов, казалось, уже привык к горю, крови, смертям, пожарищам. Но картина наглого надругательства над всем тем, что было его жизнью, возмутила Хворостова. Все, что накапливалось в груди изо дня в день, нагнеталось, теперь спрессовалось, стало камнем, легло на сердце. Нельзя жить, дышать, ходить по земле, читать стихи и слушать музыку, пока не будет разгромлен фашистский зверь. Надо бить его, гнать и уничтожить в его собственном логове — в Берлине!