Солнце, с трудом прорвавшись сквозь густые тучи, упало на кресты возле разрушенной крепости, на останки замка. Один из людей, прибитых к крестам за руки и ноги, вздрогнул, закашлялся. Однослойные веки дернулись, темно-карие глаза с мукой посмотрели на окружающий мир, на лица умирающих, висящих на крестах напротив него. Со лба, прикоснувшись к толстым черным жестким волосам, по выступающим скулам скатились капли пота. Открыв рот с потрескавшимися губами, он прошептал:
— Сумимасэн, Судзуки! Сумимасэн! Корэ ва… корэ ва дзэнбу ватаси-но сэй дэ…(1)
После этих слов, идущих из глубины его души, силы покинули его — и он опять лишился чувств.
— Опять дрыхнешь? — возмущенно взревел учитель, замахиваясь на спящего линейкой.
Мальчик вздрогнул, взглянул снизу вверх мужчину, грозно нависшего над ним. И… не испугался. На лице его темнели синяки от вечного недосыпа, в глазах змеей свилась усталость. Одноклассники, предвкушающие разборку, которая нарушит скучное течение урока, огорчились. Впрочем, всего лишь на мгновение: что-то дрогнуло в них от вида его сгорбленной спины, опущенных плеч. А те, кто сидели впереди и видели его лицо… те потрясенно замолкли. Кому-то из них ночью снились эти страшные пустые и измученные глаза. — Ты что, вагоны по ночам грузишь? Или что? — спросил математик уже мягко, с оттенком дружелюбия и заботы.
— Нет… — бесцветным голосом ответил Виталик.
— А что же? — учитель не отставал: его всерьез начало беспокоить вечно измученное лицо этого мальчишки.
— Просто… Я не могу уснуть… ночью…
— У тебя родители пьют? Они тебя бьют? Они кредитов набрали, а возвращать нечем? Кто-то сильно заболел из родственников? Или что? — взволнованно затараторил учитель, — В чем дело?
— Они… все в моей семье хорошие! — пылко ответил Виталик, — Никто не пьет! Даже не курят! Отец нормально зарабатывает… Всех нас научил жить по средствам… К счастью, все здоровы… Но… я часто не могу уснуть… лежу в темноте с открытыми глазами… и не могу уснуть… Или мне снится тот кошмар…
— Какой кошмар? — участливо спросил учитель.
И класс заинтересованно притих.
— Тот мужчина на кресте… — Виталик устало потер лоб. — Или это меня распяли?
— Распяли? Тебя? Ты, че, Иисус, что ли? — хмыкнул главный хулиган класса.
— Нет… — едва слышно ответил ему Виталик, — Я не настолько самонадеян, чтобы считать, будто мне снится именно он… чтобы считать себя им…
— Вообще, через ту же мучительную казнь прошел не только Иисус Христос, — мягко уточнил математик, — Эх, дети, дети! Что за хрень вы смотрите по вечерам?! Это ж надо, чтобы такое ночью снилось!
— Его слова… — тихо произнес ученик, не услышав его, — Его слова постоянно звучат у меня в голове… меня передергивает от этих слов… От них становится так больно!
— Какие слова? — учитель заглянул мальчику в глаза.
— Я… не понимаю их… Этот язык я… не знаю…
— Так ведь это ж сон! — преувеличенно бодро произнес взрослый, — Неудивительно, что язык непонятный!
Хлопнула дверь, впустив в класс невысокого худого мальчишку.
— Таак… Максим Петренко! — мрачно пророкотал математик, — Где тебя носило?! Уже третий урок у твоего класса, а ты только появился.
— Ну, мой отец… он опять… — Максим робко потупился, — Он опять заставил меня быть в церкви, на утренней службе! В своей любимой церкви в другом районе.
— Ах, вот оно что! — вздохнул математик.
Если вначале он и любовался Максимом и тем строгим и одновременно заботливым воспитанием, которым окружил того отец, рьяный христианин, то теперь методы Петренко-старшего начали его угнетать.
— Ну, давай, садись скорее! Что в дверях застрял?
Максим молча и робко заскользнул в класс, устроился на одной парте рядом с Виталиком. Тот взглянул на него задумчиво, но новоприбывший его и взглядом не пожаловал. Вот уже полгода, как Максима перевели в эту школу — в прошлой Петренко-старший пришел в ужас от друзей сына и насильно вырвал его из школы и из компании — и с тех самых пор эти двое, делившие одну парту, толком и не разговаривали. Как-то… так случилось.
Наверное, это была ненависть с первого взгляда. Возможно, что со стороны одного лишь Максима: его сосед иногда делал попытки завести разговор, на что получал молчание или, в особо выдающихся случаях, недовольный взор. Со всеми прочими одноклассниками набожный Петренко-младший общался вполне себе дружелюбно. Но вот в случае с соседом почему-то никак не мог себя пересилить. Сказать, что не было слухов в 543 школе — это нагло соврать, так как все кому не лень и даже самые отъявленные лодыри строили догадки. Популярная версия: Виталик и Максим уже давно были знакомы и крупно поцапались из-за какого-то неприятного случая.
Остаток третьего урока Виталик прозевал и проморгал. Уснул перед самой переменой — и благополучно ее проспал. Так же проспал и четвертый урок — сердобольная учительница рисования вечно жалела этого мальчишку с замученным лицом. Она же была самым яростным нападчиком на родительских собраниях — обрушивалась на родителей Виталика настоящей лавиной, метала гром и молнии… пока те еще ходили на собрания.
Вскоре после начала пятого урока Виталик проснулся. Видимо, полный ненависти сверлящий взгляд учительницы русского языка его вконец пробрал. Говорили, что Вера Алексеевна одним только взглядом могла поднимать мертвых на ноги. Пожалуй, стоило сдать сей занимательный субъект ученым или репортерам с телевиденья, жаль только никто из ее учеников так и не решился оказать посильную помощь развитию науки.
Проснувшись, Виталик широко зевнул и сладко потянулся. Руки, сцепленные в замок, сначала поднялись над его головой, потом бодро поползли вправо — смотрящие на него с трудом удержались от искушения повторить сей соблазнительный жест — и, наконец, влево. Опуская руки, он смахнул на пол карандаш Максима.
Дальнейшее одноклассники долго не могли забыть: тихий и добрый Максим среагировал мгновенно — резко развернувшись, он сильно ударил Виталика по лицу.
— Максим… за что? — Вера Алексеевна, всегда полная сил и энтузиазма сворачивать горы, вдруг начала запинаться.
— Я… — Максим посмотрел прямо в глаза побледневшему соседу, закрывшему ладонью краснеющую щеку, — Я его ненавижу.
И в его темно-карих глазах, окруженных густыми черными ресницами — тема многих восторженных девичьих охов и ахов — все разглядели глубокую и ужасающую ненависть.
— З-за что? — голос учительницы дрожал.
— Просто так. Ненавижу, — процедил Максим сквозь плотно сжатые зубы.
Еще несколько месяцев школа кипела и клокотала — учителя и родители бурно обсуждали Петренко-младшего и Петренко-старшего. Тут часто повторялись: «В тихом омуте черти водятся», «Яблочко от яблоньки недалеко падает» и «Ну, как у такого отца может быть ТАКОЙ сын?!».
Именно из-за того случая Сергей Петрович, сторонник доброго воспитания и вразумляющих разговоров, впервые поднял на своего сына руку. Мальчик устоял на ногах и поднял на отца свои пронзительные темно-карие глаза. Ни у кого в родне Петренко и его бывшей жены не было таких глаз — все щеголяли серыми и, особенно удачливые, голубыми. Да и русыми были, не то что Максим, с его темно-каштановыми волосами. Увидев в первый раз своего сына, Петренко помрачнел. А через семь лет развелся со своей набожной и кроткой женой. Он ничего никому не объяснил, но родственники поняли, почему. Да, Сергей Петрович люто ненавидел глаза сына. Правда, до сих пор это скрывал от него самого. Но сейчас, когда десятилетний Максим холодно посмотрел на него, что-то взорвалось внутри отца. Он проорал:
— Мерзавец! Весь в мать! В эту шлюху!
То, что жена была до замужества невинна, Петренко-старший помнил. То, что она не смотрела на мужчин в его присутствии, замечал неоднократно. Про свой добрачный опыт не высказывался, считая, что он поступал вполне себе нормально, по молодости и по глупости. Дядю, заикнувшегося было после развода родителей Максима о телегонии и былых подвигах племянника, едва не удушил на месте. Родственники и друзья, бывшие тогда в гостях, едва их разняли. При новом семейном собрании, по случаю чьей-то свадьбы, Сергею Петровичу мягко предложили помириться с дядей, на что тот ответил крайне грубо. Дядя, обидевшись, проорал: «Побойся Бога! Мариша не причем! Это все ты! Ты и твои «подвиги»!». Разумеется, с тех пор дядя и племенник ни разу не говорили, а на родственные собрания не ходили или же игнорировали друг друга. Допытать Марину, мать Максима, особо заинтересованным родственницам Петренко-старшего не удалось: после развода она предприняла неудачную попытку отравиться, потом, когда ее откачали, едва живая уехала в другой город. Куда — никто не знал. Девяностосемилетний дед, который всем в обширном клане Петренко кем-то приходился, как-то сказал, что «видел Маринку в монастыре, когда паломничал». Впрочем, дед этот был весьма чудной, поэтому ему никто не поверил.
— А ты сам-то святой? — с ненавистью спросил сын, глядя на отца ледяными темными, почти черными глазами.
— Ты… ты… — Петренко-старший сжимал и разжимал кулаки.
— Я могу тебе верить? — продолжил Максим, не отрывая этого мучительного взгляда от его глаз.
— Ты… я… Да как ты вообще посмел во мне усомниться?!
— Просто… я не верю тебе, — спокойно отчеканил мальчик острые слова, от которых защемило сердце, — Кричал, что никогда не посмеешь не то что ударить, даже обидеть словом своего дорогого ребенка. А теперь?! И так ли мама была виновата? Может, кто-то из наших предков был нерусским?
— У нас в роду были только русские! И православные! — прохрипел отец.
— Тогда что за странные знаки на ножнах старого кинжала, который лежит в верхнем ящике твоего комода?
— Просто царапины… Ты лазил в моих вещах?!
— С тех пор, как себя помню, меня манил верхний ящик твоего комода, — равнодушно продолжил сын, — Много лет я сдерживался, считая недопустимым смотреть туда. Три года назад, в тот же день, когда ты развелся с матерью, меня потянуло к верхнему ящику твоего комода. Страшно потянуло. Ты задержался в церкви в тот день. Я вошел в твою комнату. Остановился у комода. Не сразу открыл его. Увидел ровно сложенные носки и белье. Точно так же ровно, как и вещи в моей комнате. Но что-то было не то… что-то было не так… Я протянул руку — и нащупал что-то в левом углу ящика. Достал то полотенце, в которое было что-то завернуто. Не помню, как открыл его… И рисунок на ножнах кинжала приковал мой взгляд… Кажется, я его уже где-то видел. Я вытащил кинжал… Мне было нестерпимо больно смотреть на его острое лезвие… Я коснулся его пальцем. Капля крови скользнула по лезвию. Мне стало тошно, когда смотрел на кровь. Едва заставил себя обтереть кинжал… убрал на место… Закрыл комод. Вышел на улицу. Не помню, куда я шел… Казалось, что моя жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Я шел… Я вроде бы был живой… Но почему-то я ничего не чувствовал…
На несколько минут Максим замолчал. Отец напряженно смотрел на него.
— Почему-то я стоял на мостовой… Рука сжимала гранитное ограждение… В лицо бил свежий сильный ветер… Я вдохнул воздух… Я слышал, как внизу вода бьется о каменное побережье… Мне казалось, что сейчас мир взорвется… Осколки камня брызнут во все стороны… Стена подо мной сломается… Закричат люди вокруг меня… Мир покачнется… и я с криком рухну в холодную воду… Страшный корабль выстрелит — и что-то темное пролетит надо мной… и когда я уйду под воду, то обломки стены будут тонуть вместе со мной… что-то тяжелое на моем поясе… Удар камнем… и саднящая боль в ноге…
Рука Максима вытянулась перед ним, словно он хотел за что-то уцепиться. Когда отец рванулся к нему, то мальчик уже отшатнулся, натолкнувшись на стену. И сполз по ней. Его дыхание было горячим. И лоб горел.
«Видимо, этот проклятый Виталик чем-то замучил моего Максимку! — мрачно подумал мужчина, — И правильно мой сын сделал, ударив его! Так ему и надо, этому малолетнему преступнику!»
«Я бы и сам ему врезал!» — негодовал он, опуская сына на свою кровать — от гостиной до его комнаты было ближе. И, позабыв снять с ног сына уличную обувь, позабыв, что сам в домашних тапках, нащупал в кармане своей куртки кошелек, выхватил его — и побежал в аптеку.
Уже только выйдя из аптеки, подумал, что, кажется, сначала надо было позвать врача. Сердце Сергея Петровича бешено колотилось… Казалось, что все потеряно, что он потеряет навсегда… Кого? Сына? Так от простуды же не умирают? Или… это что-то другое? Но нельзя так… нельзя опять его потерять! Опять? Что за бред?! Он, кажется, переволновался… Так, вернуться в аптеку за валерьянкой… Такой паникер-родитель врачу только навредит… испортит условия… А этот проклятый кинжал… Почему он тогда забрал у бабки эту чертову «драгоценность»?! Так, нельзя ж православному человеку этого рогатого поминать… не к добру это… Почему не выкинул кинжал? Он манил его… Нет, никаких злых мыслей по отношению к кинжалу и жене не возникало. Просто хотелось сжать кинжал… как последнее напоминание, о чем-то дорогом, но навеки потерянном…
Он стоял на стене крепости… Ветер трепал пряди черных волос, выбившиеся из пучка на затылке, хлестал ими по выбритому лбу и выбритой передней части головы… Рука сжимала ограждение… В лицо бил свежий сильный ветер… Молодой мужчина резко вдохнул воздух… Ему казалось, что еще мгновение — и он задохнется. Он слышал, как внизу вода бьется о берег…
Не он первый заметил большой иноземный корабль, скользящий на некотором расстоянии от побережья к крепости:
— Коомоодзин!!!(2) — проорали чуть дальше на стене.
Воины следили за чужим кораблем с замиранием сердца. Друг? Враг? Помощь Иисуса? Или… посланник Сатаны?
— Судзуки!!! — крикнули снизу, — Нэмуранайдэ!(3)
Воин посмотрел вниз, на внутреннюю площадку в крепости.
Невысокий самурай, примерно одних лет с ним, погрозил ему рукой. На несколько мгновений отвернулся, слушая приказ начальника. Потом, как почувствовал, посмотрел вверх, улыбнулся Судзуки. Вытащил из-за ворота кимоно простой крест, поцеловал его. Затем выхватил катану из ножен и поднял над головой. Судзуки улыбнулся в ответ. Выхватил свой длинный меч и также поднял над головой…
Крики на стене отвлекли его.
Огромный корабль иноземцев подплыл ближе. На палубе суетились красноволосые. Они двигались между своих безобразных сооружений, что-то таскали…
— Тэки!!!(4) — опомнившись, проорал Судзуки.
Первый вражеский удар лизнул по стене около него…
Казалось, что мир взорвался… Осколки камня брызнули во все стороны… Стена под Судзуки сломалась… Закричали люди вокруг него… Мир покачнулся… и он с криком рухнул в холодную воду… Страшный корабль выстрелил опять — и что-то темное пролетело над падающим Судзуки… И когда воин ушел под воду, то обломки стены тонули вместе с ним… Катана выпала из руки от удара об воду, но короткий меч остался… тяжелый… невыносимо тяжелый… он тащил на дно… обломок вгрызся в воду возле ноги… саднящая боль в голени…
Петренко-старший в тот же день, еще до прихода врача, решил избавиться от кинжала. На всякий случай. Врач сказал, что болезнь вызвана большим нервным напряжением. Едва он ушел, отец рванулся к комоду. Потом с усилием заставил себя обождать — надо было сыну холодное полотенце на голову положить или лекарство дать.
А когда позже схватил сверток, развернул и посмотрел на кинжал…то не смог с ним расстаться. Как будто приковало его к себе проклятое лезвие. Дрожащими руками затолкал кинжал в ножны, дрожащим пальцем провел по царапинам на ножнах. Сейчас и он подумал, что эти линии напоминают какой-то узор. Который имел какой-то смысл. Но мог ли быть смысл в каких-то царапинах? Что за бред?!
Мужчина мрачно захлопнул ящик. Потом нервно оглянулся на сына — тот все еще лежал на его кровати, в ботинках. Которые, кстати, надо было снять.
Рука Максима дернулась, сгребла покрывало.
— Но-бо-ру… — прошептал он.
— Что? — отец торопливо подскочил к нему, — Что ты сказал? Воду набрать? Так я сейчас…
Мальчик тяжело дышал, пот скатывался по его лицу. Он провалился в забытье… Он видел такой яркий сон…
Сумерки спустились на город. Два подростка крались по улицам между скоплений деревянных домов. Тот, который был ниже, уверенно шел вперед. Тот, что следовал за ним, повыше, все время пугливо оглядывался, сжимал рукоятку короткого меча.
— Нобору! Может, не стоит?
Темнота сгустилась. Площадь, на которой был манеж для лошадей, казалось, была поглощена мраком. Ивы, росшие вокруг манежа, своими силуэтами напоминали скрюченных и сгорбленных чудовищ. Темнела над домами пожарная вышка с большим колоколом. Луна освещала город очень лениво, лишь кое-где выхватывая из темноты силуэты строений.
— Ты сын самурая или сын торговца? — язвительно отозвался шедший впереди.
— Да как ты смеешь?! — прошипел идущий вторым.
— Вот то-то и оно! А я уж подумал, что ты испугался еще не услышанного кайдана или ночного города, — хмыкнул Нобору.
— Прирежу! — прошипел возмущенный спутник.
Насмешник захохотал.
— Кто здесь?! — проорали невдалеке.
Второй из приятелей зажал рот первому и дернул его в сторону. Еще не хватало попасться воинам, обходящим улицы! Порядочные мужчины в это время уже спят или развлекаются в Есивара. Бродят только стражи да лихие люди.
— Кто?! — проорали уже ближе.
Невдалеке из-за дома выскользнуло яркое пятно света, заключенное в бумажный фонарь. И обрисовалось несколько фигур взрослых мужчин — у них рукояти катан топорщили одеяния.
— Вот …! — тихо выругался высокий подросток.
Низкий схватил его за руку и потащил назад — он хорошо знал улицы Эдо(5), так как родился и вырос здесь.
— А ну стоять!!! — заорали охранники ночного города — и бросились следом.
Могут и зарезать, если в темноте сочтут за простолюдина. А двое подростков, еще не закончивших обучение, да с одними лишь короткими мечами, против нескольких вооруженных взрослых вряд ли выстоят. Разве что зарезаться… Но жить хочется!
Сердце бешено колотилось… Он сам этого города не знал, не представлял, где улицы, а где — жилища. Единственное, что оставалось — это рука Нобору, тащившего его в темноте. Оставалось только положиться на недавно обретенного друга и судорожно цепляться за его ладонь, забыть обо всем — и влиться в ритм его бега, чтобы не запнуться, не выпустить спасительную руку, не отстать… Сзади слышался топот преследователей…
«Ну, Судзуки, и сволочь же ты! — завтра скажет ему Нобору, — И сдались тебе эти рассказчики страшных историй, вздумавшие устроить поединок между собой и зрителями в одном из заброшенных домов?!». Скажет — и будет совершенно прав. Если завтра наступит… для обоих…
Деревянная сандалия соскочила с правой ноги. Судзуки споткнулся, упал, выпустив руку друга. Тот едва успел нырнуть за какой-то прилавок и ряд бочек, неимоверным усилием втащил друга за собой, зажал тому рот. Они сидели рядом. Плечо Судзуки упиралось в грудь Нобору: он чувствовал как бешено бьется у его спутника сердце. Преследователи остановились неподалеку.
— Ну и где эти…?
— Кто из них упал… где-то рядом.
— Сейчас найдем! Им мало не покажется!
— Думаешь, поджигатели?
Сердце Судзуки камнем обвалилось вниз.
Улицы Эдо, в отличие от прошлых столиц, вообще были препогаными: кривые, предельно узкие, чтобы ни пули, ни стрелы, ни вражеская конница не могли там разгуляться. Враги являться в гнездо военного правительства не спешили. А вот огонь шлялся по улицам с удобством для себя. Мелкая оплошность — и может начаться пожар. Да и пожарные — на это почетное дело никто добровольно идти не хотел, так что набирали всякий сброд — справлялись не всегда. Так что самым страшным преступлением из всех возможных считали поджог города. И преступников сжигали живьем. Ночь сегодня, как назло, не туманная и вполне может начаться пожар. И если Судзуки и Нобору схватят и сочтут за возможных поджигателей…
— Кажется, где-то тут должны быть… — задумчиво произнесли в паре шагов от их укрытия.
Свет фонаря проник между прилавком и стоявшими возле него бочками. Сейчас найдут…
Судзуки чувствовал, как задрожал его друг. И зачем было втягивать в эту рискованную прогулку Нобору? Пошел бы один. Один бы и попался, если что. Хотелось сказать «прости!», но тогда их найдут на несколько мгновений раньше.
— Пусть только попадутся нам, поганцы! — ворчал один из стражей.
— О, смотрите, чье-то гэта валяется!
— Да, они точно тут рядом споткнулись. Ищите лучше!
— Пожааааар! — возопили неподалеку.
Из чьих-то рук выпал меч. Впрочем, ошарашенный самурай его тут же поднял. И, наклонился он так, что сейчас поднимет взгляд и заметит в щели под прилавком…
— Пожааар!!! — опять проорали неподалеку. — Гоорииим!!!
— Ох, опять! — простонал воин, резко выпрямляясь, — Побежали!
И они скрылись туда, откуда удалялся вопль об огне. Вопль неожиданно прервался, а вот языков пламени над крышей не показалось. По ближайшим улицам забегали переполошившиеся люди. На пожарных вышках уже вовсю звонили в колокола.
— Горим! — шепнули прямо за их спиной.
Судзуки и Нобору шарахнулись в противоположную сторону, упав друг на друга. Мельтешение фонарей по улице и тусклый лунный свет, вырвавшийся из-за облаков, выхватили из мрака худую мальчишескую фигуру в дранном юката.
— Зарежу!!! — возмущенно заорал Нобору.
На сей раз шарахнулся в сторону насмешник.
— Да я ж вас спасал… — завидев хищно блеснувшее лезвие, оборванец кинулся прочь, в гущу паники.
Видимо, отрываться от преследователей он умел.
Нобору подскочил, мрачно затолкнул короткий меч в ножны — и помчался за оскорбившем его. Судзуки ничего не оставалось кроме как бежать за ним.
Испуганные крики немногочисленных женщин и детей, из семейств торговцев… Босые пятки удирающего оборванца… Пожарные — большей частью в одних только набедренных повязках, так как одеться не успели — заполонили улицы мельтешением цветных татуировок… Разъяренные самураи, ловящие «поджигателя»… Несколько женщин из веселого квартала, отчаянно семенящих в тесных ярких кимоно. Босые, разумеется, ибо в их жуткой обуви не побегаешь, а жить хочется даже этим грешницам… Вгрызающийся между людей Нобору… Рывок… почти поравнялись…
Нобору нагнал насмешника, заграбастал за ворот, рванул к себе… Ветхая ткань оборвалась — и осталась в руке преследователя. На открывшейся спине свился маленький дракон. Ого, а спаситель-то из пожарников! Вот только, если его Нобору догонит…
— Нобору!!! Стой, Нобору!!! — отчаянно кричал Судзуки, но слова его тонули в общем шуме города и колоколов, гудящих на пожарных вышках.
И приходилось бежать, бежать, сломя голову…
Губы спеклись, движения давались с трудом… Но если Судзуки остановится, то разгневанный друг догонит того нахала — и прирежет-таки. А тот придурок все ж таки отвел стражников от них двоих. Можно сказать, что жизнь спас. И приходится бежать, бежать, когда уже страшно хочется упасть где-нибудь… Но тогда затопчут… И какая уж тут благодарность, если спасителю жизнь не уберег? А если ты — человек неблагодарный, то и не человек вовсе! К демонам тогда жизнь, так как не пристало марать ее неблагодарному своим присутствием. И, что самое препоганое, сам-то Судзуки из воинов, чистокровных, а им надо быть идеальными. Они же выше всех этих торговцев и прочего сброда, выше крестьян! Но до чего же мучительно и тоскливо быть идеальным!
И потому он бежал… и бежал… уже город, переполошенный оборванцем-пожарником, стал затихать, не увидев нигде никакого пожара, а он все еще бежал…
Наконец, они все остановились. Уже рассветало. Светлело небо над каналом Канда-дзесуй, обеспечивающим город Эдо питьевой водой. Канал изгибался вместе с дорогой, идущей справа от него. Дорога та, в свою очередь, извивалась у подножия горы Цубакияма. Вот только в это время камелии, прославившие гору и давшие ей название, уже отцвели. И сакуры отцвели. И только скрюченные высокие сосны, кто с кряхтением, а кто и с гордо вздернутой кроной, смотрели на небо.
— Прирежешь своего спасителя? — хоть оборванец и дышал тяжело, однако ж на губах его играла дерзкая усмешка.
— Да пошел ты! — Нобору до того выдохся, что уже даже не нашел в себе сил уточнить желаемое направление, куда полагалось исчезнуть наглецу.
— Спасибо тебе за помощь, незнакомец! — сказал Судзуки, за что получил негодующий взор приятеля, — Но вот способ, которым ты вздумал нас спасти…
— То ли он награды от нас хотел, то ли мстил за что-то эдосцам! — прошипел вспыльчивый отрок, наскребя с чуток сил.
— Ты прав, — незнакомец перестал ухмыляться, — Я в любом случае что-то обрету, даже если ты и пожадничаешь дать мне награду.
Долго-долго все молчали, глубоко дыша. Постепенно молодость взяла свое и, невзирая на сумасшедшую бессонную ночь, одарила подростков новой порцией сил.
— Кто ты вообще такой? — проворчал Нобору, — И за что так ненавидишь горожан?
— Из-за пожаров в Эдо из семьи остались только я и отец, — хрипло сказал незнакомец, сжав исцарапанные руки в кулаки, — А потом отца обвинили в одном из поджогов. Он был ни причем, но им надо было сорвать на ком-то злость. Он тогда уже ронином стал: служба после гибели остальных у него не ладилась и хозяин выгнал его. Потом неожиданно опять пожар… Всех из тюрьмы отпустили, наказав вернуться позже. И пленники вернулись, когда новый пожар стих. И среди этих честных придурков был мой отец.
— И его сожгли живьем, потому что надо было на кого-то все свалить? — Судзуки вздохнул.
Юный пожарник смолчал, только так сильно прижал грязные ногти к ладоням, что потом, когда разжал кулаки, на коже были кровавые полукружья. Сын самурая, лишившийся из-за пожаров всего, и сам от отчаяния пошел в пожарники, где нес тяжелую и грязную службу среди всякого сброда.
— Я буду учиться еще усерднее, — сказал Судзуки, не глядя на него, — И если учитель похвалит меня или кто-то пообещает награду, то я попрошу, чтобы он взял в ученики и тебя.
Оборванец вздрогнул, впился в его лицо взглядом. Потом улыбнулся, сощурив глаза. И хрипло сказал:
— Звать меня Кэйскэ.
— Судзуки, — отзывчивый отрок вернул ему улыбку.
Нобору долго молчал, потом мрачно представился.
Рассветало… Город Эдо успокаивался после кошмарной ночи. Отряды пожарников матерились на мерзавца, поднявшего ложную тревогу. Горожане, конечно, злились, но в целом были рады, что хотя бы на этот раз все обошлось. В резиденции бакуфу готовили доклад о ночном происшествии для сегуна Токугава…
На следующий день Петренко-старший явился в школу с разборками. Он нашел несчастного Виталика и обрушил на того такой шквал ругательств и нотаций, что учителя толпой ринулись: кто разнимать их, а кто — звать на помощь директрису. Часть уроков благополучно — с точки зрения детей — была сорвана. Наконец, лавина гнева Сергея Петровича была исторгнута, попортив нервы не только Виталику, но и добросердечным зрителям из учеников и учителей.
«Знаешь, — шепнул приятелю одноклассник Максима и Виталика, — Я боюсь хороших людей: у них цель жизни — это найти плохого человека — и зверски растерзать его».
Шепот, прозвучавший среди утихающих страстей и словесной дуэли директрисы и Петренко-старшего, вышел оглушительным. Возмущенный родитель вспомнил, что он, между прочим, верующий и вообще хороший человек, так что орать на ребенка, да еще прилюдно, ему не пристало, потому смутился и замолк. Виталика давно уже колотило. Он побелел до жути и, казалось, вот-вот хлопнется в обморок, а то и что похуже. Так что вскоре главные соперники — родитель и директриса разошлись — и собравшаяся толпа начала рассасываться. Вера Алексеевна, прославившаяся не только даром поднимать мертвых своим взглядом, но и вообще как главная грымза школы, ласково похлопывала Виталика по плечу. Вдруг мальчик, раздавленный ужасом от пережитого, встрепенулся и произнес:
— Маттэ, Кэйскэ!(6)
Почему-то Сергей Петрович обернулся, будто бы окликнули именно его. И растерянно посмотрел на недавнего врага.
— Маттэ, Кэйскэ! — сказал Виталик еще громче, — Маттэ… кудасай…(7)
— Наркоман хренов! — проворчал Петренко, — Малолетка, а уже…
Тут сухонькая старушка на одном дыхании выдала настолько цветистую и нецензурную тираду о том, что из-за склочного взрослого ее ученик свихнулся, что все отшатнулись. После того случая Вера Алексеевна долго занимала первые места в анонимных школьных хит-парадах самых жутких и милосердных учителей. Даже Петренко-старшего, вообразившего себя непогрешимым, тогда пробрало до глубины души: он ярко покраснел. И поспешно ушел.
Закат раскрасил кровью небо над разрушенной крепостью и останками замка. Жгучий огненный диск, обессилев, пошел вниз, намереваясь то ли разбиться о землю, то ли утонуть в небе. Холодало. Воин, распоротая рана на щеке которого только-только начала запекаться, угрюмо шел между двух рядов крестов с распятыми людьми. Он не смотрел на осужденных. Плечи его были опущены, словно жуткая тяжесть пригибала его к вытоптанной дороге. Один из осужденных вздрогнул и с трудом разлепил веки, когда мимо него прошуршала чья-то одежда:
— Маттэ, Кэйскэ!(6) — хрипло позвал он.
Рука охранника еще судорожнее сжалась на рукояти катаны.
— Маттэ… — голос умирающего дрогнул, — Кудасай…(7)
Самурай резко развернулся.
— Судзуки о мита но?(8) — едва слышно спросил умирающий.
— Айцу о минакатта дзо,(9) — проворчал охранник.
И, повернувшись к осужденному спиной, продолжил свой путь, уже ни на чьи крики и стоны не реагируя. Костяшки пальцев, судорожно вцепившихся в рукоять его катаны, побелели. Глаза были пустые… и мертвые… лицо превратилось в каменную маску… Кажется, он умер сам, до того, с кем говорил…
Отношения между Максимом и Виталиком оставались напряженными до десятого класса, до того, как Петренко-младший неожиданно бросил школу. К тому времени от былого добродушного и дружелюбного Максима почти ничего не осталось: после выздоровления он замкнулся и все время беседовал с книгами. Петренко-старший промолчал, что в десятом классе сын опять совершил какой-то мелкий проступок, а потом, получив очередную порцию упреков и укоризны, схватил икону с отцовского комода — и разбил об пол. Точнее, отец опять дурно отозвался о бывшей жене, а нервы Максима не выдержали. Вот он и разбил одну из икон, которыми его родитель так дорожил. И выбежал вон.
Едва захлопнулась дверь за Максимом, Петренко-старший сполз на пол. Он невидяще смотрел на обломки, пока ночная тьма не спрятала их. Максим домой так и не вернулся…
Максим долго шел по улице. Он не понимал, куда идет… Казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. И в будущем ничего нет. Он шел… Он вроде бы был живой… Но почему-то ничего не чувствовал…
— Нобору, ты правда считаешь, что это хорошая идея? — тихо спросил Судзуки, вертя в руках короткий меч, извлеченный из ножен, — Думаешь, этот заграничный бог, чьи служители допекают нас своими нравоучениями, действительно стоит того, чтобы отказаться от религии наших предков?
— Чем же тебе не угодил Иэсу(10)? — возмутился молодой мужчина, сидящий за низким столиком напротив него.
— Его служители хают всех других богов. Кричат, что наши предки будут гореть в аду, поскольку не знали Иэсу и не молились ему. Служители Будды, не смотря на свое рвение, однако же не столь рьяно нападают на ками и богов, которым поклоняются в других храмах.
— Я покажу тебе, какой это славный бог! — пылко сказал Нобору, стукнув чашей по столу, — Это… ты не представляешь, какая эта вера… какой бог… для него все равны! Он призывает заботиться о людях! Он ценит добрых людей! Я… я покажу тебе и Кэйскэ, когда он приедет, какой это славный бог!
— Уж лучше бы о наследниках подумал! — вздохнул его приятель.
— А ты…
Судзуки задумчиво улыбнулся.
— Она красивая? — заинтересовался Нобору.
— Нет… у нее обыкновенное лицо. Но она добрая и заботливая. Я встретил ее в лесу, помог дотащить тяжелую ношу. Она меня очень вкусно накормила и долго рассыпалась в благодарностях. И я пообещал, что всегда буду о ней заботиться и защищать ее, — лицо у молодого самурая стало мечтательным.
— Надеюсь, вскоре покажешь мне своего сына! — Нобору, ухмыльнувшись, потянулся через стол и хлопнул друга по плечу.
Мужчины, сидящие за их столом и соседними, захохотали.
— А позже хочу женить своего сына на твоей дочери, — продолжил молодой воин, — А свою дочь отдам за сына Кэйскэ. Так наша дружба обрастет еще и кровными узами.
— Барсук еще в норе сидит, а они о цене торгуются! — хохотнул кто-то.
— Я собираюсь долго жить, — усмехнулся Нобору, — Хочу успеть сделать все, что задумал.
Небо в тот день было очень светлое, пронзительно голубое и чистое… Слишком чистое…
— Кто там? — устало спросил Петренко-старший, открывая внутреннюю дверь.
— Я — Виталий Звенигородский! — бодро доложил юноша за дверью и затараторил, надеясь быть услышанным, пока внутренняя дверь не закрылась, — Ученик восточного факультета и будущий ученый-историк. Интересуюсь историей Японии. Пишу диплом на тему восстания на полуострове Симабара. Это с японского острова Кюсю.
— А я-то тут причем? — проворчал хозяин квартиры.
— Ваш предок, Судзуки… К несчастью, неясно, имя это или его фамилия… Он был среди второстепенных или третьестепенных участников восстания… — продолжил докладывать незнакомец.
— Быть такого не может! — возмутился Сергей Петрович, — Все мои предки — чистые славяне! И православные! — и защелкал замком, собираясь отрезать себя дверью от навязчивого парня.
— А как же ваш сын?! — отчаянно проорал нахальный гость, отчего рука хозяина замерла на ручке, — Разве Максим похож на чистого славянина?! — и, пользуясь временным замешательством мужчины, продолжил строчить предложениями: — Мы с ним несколько лет учились в одном классе! Я его вдоволь рассмотрел! Хоть у него и двойные веки, хоть форма глаз как европейская, однако ж глаза у него почти черные! Волосы толстые, жесткие! А какие у него скулы? Неужели, не заметили, что они похожи на скулы азиатов?! А еще он невысокий, узкоплечий! И, когда все наши парни уже гордились появляющейся бородой, он еще был как мальчишка! А его лицо?! Он же выглядел немного младше своих лет! Надо быть слепым, чтоб не заметить влияния азиатских генов! Конечно, он не чистокровный азиат: уже сколько веков прошло. И теперь в нем лишь отголоски от предков, но…
— Ну-у… — слабо промычал потрясенный Петренко.
И Виталий, почувствовал слабину, добил его:
— А кинжал Судзуки с иероглифами все еще у вашей семьи? Я читал о нем в архиве.
— Это царапины! — сдавленно отозвался мужчина.
Имя Судзуки как будто царапалось невидимыми когтями. И прямо по сердцу.
— Это иероглифы! — возмущенно завопил юный исследователь, — К несчастью, былые исследователи, чьи записки я нашел в архиве, не знали японского языка, а потому смысла тех иероглифов не записали, но… А можно взглянуть на кинжал? Умоляю вас! Ради науки!
Дрожащей рукой Сергей Петрович распахнул замок на внешней двери и впустил гостя. Глаза Виталика пылали энтузиазмом и счастьем. Наконец-то! Наконец-то он увидит тот самый японский кинжал! Прикоснется к вещи, принадлежавшей тому самому Судзуки!
— А что за восстание-то было? — уточнил хозяин, жестом приглашая гостя на кухню.
Пока он ходил за свертком — за несколько лет рука его отчего-то так и не поднялась выкинуть треклятый кинжал — Виталий тараторил с кухни. Из его слов Петренко понял, что то самое Симабарское восстание было в 1637-38-х годах. И это самое крупное вооруженное выступление в эпоху Токугава (1602–1868). То ли гнет налогов и зверства феодалов-дайме стали невыносимыми, то ли власти слишком жестко выжигали приверженцев распространяющегося христианства…
В общем, восставшие шли под христианскими знаменами и лозунгами. Или же виноват был новый местный дайме, Мацукура Сигэхара? Тот отбирал у крестьян весь рис. Жен и дочерей неплатильщиков хватал — и они умирали под пытками. И первым применил изуверскую казнь, когда поджигали соломенный плащ, надетый на связанного крестьянина. Непосредственный повод выступления — пытка крестьянки на глазах у ее отца. Крестьянин не выдержал зрелища — и убил чиновника, проводившего пытку. А среди крестьян были самураи, слуги бывшего дайме, не последовавшие за своим господином и лишившиеся дохода: формально они опустились до уровня крестьян, однако же хорошо владели оружием.
Если верить материалам, основанным на хронике дайме Мацукура(11), то всего в боевых действиях приняло участие 23 888 крестьян (из них 11 552 — женщины), а помощь им оказали 3783 крестьянина (из них 1720 — женщины). И еще крестьяне с острова Амакуса, о которых в той самой хронике точных сведений нет. Может быть, в замке Хара, последнем прибежище восставших, находилось более 30 тысяч человек. Восставшими в Симабара, как и восставшими в Амакуса, руководил шестнадцатилетний Амакуса Сиро. Сын самурая. Последователи прозвали его Мессией. И утверждали, что он творил чудеса.
Голландцы обстреливали замок Хара с моря. Хотя христианская религия и призывала любить ближних, однако же голландцам это не помешало стрелять в японцев-христиан. После подавления восстания, в благодарность за помощь, только голландцам позволили торговать с Японией. И около двух веков голландцы были единственными европейцами, которые торговали с японцами.
Получив в руки ножны с кинжалом, Виталий впился взглядом в перекрещивающиеся царапины.
— Это иероглифы «новый» и «жить»! — вскоре объявил он, — Вместе читаются как Синсэй. Переводятся как «Новая жизнь». Вероятно, их выцарапал сам Судзуки, уцелевший после симабарского восстания. Наверное, он хотел временно затаиться среди рыбаков. А непогода вынесла судно, на котором он был, в Россию. Учитывая, что рыбацкие суда того времени были крайне плохие, рассчитанные только на плаванье в прибрежных водах, ему крупно повезло, что он вообще смог выжить.
Проводив гостя и закрыв за ним двери, мужчина сполз по стене на пол.
— Как сказал Сократ: «Я знаю, что я ничего не знаю», — с отчаянием произнес Петренко-старший.
Когда-то, услышав это изречение древнего философа, он счел его дураком, а теперь же все так обернулось, что Сергей Петрович, считая себя умным, правильным и непогрешимым, вдруг узнал, что ничего толком не знал. И, оказывается, Сократ был в чем-то очень даже прав, а он… он… И мужчина в ужасе обхватил голову руками.
Когда сын разбил его икону, Сергею Петровичу казалось, что хуже быть не может. Сын, надежда и гордость, совершил столь ужасное! А если об этом узнают? Как после этого людям в глаза смотреть-то? Поэтому он искренне обрадовался, когда сын молча покинул дом. И даже изобразил возмущенную добродетель.
Максим в дальнейшем не предпринял ни единой попытки связаться с отцом, а тот, в свою очередь, пропускал мимо ушей слова родственников о «блудном сыне». Если их вначале и пытались хоть как-то помирить, то потом, не выдержав двойного груза неслыханного и ослиного упрямства, махнули на них рукой. Дед Василий, впрочем, тогда ворчал, что «ослы — это ангелы по сравнению с этими детьми», подразумевая под этим обоих Петренко. Деда, однако же, никто не слушал: гордая и интеллигентная молодежь сочла тот выпад очередным подтверждением, что у их весьма пожилого родственника уже хроническое старческое недержание опыта, которое ничем не излечимо. И, как это обычно и делает молодежь, которая себе на уме, деда Василия не слушали.
Максим как-то общался с родственниками, даже вначале пожил некоторое время у деда Василия, после чего рано повзрослел и вовсе выпорхнул из гнезда. Причем, даже слишком уж нагло из гнезда выпорхнул — и родственники в большинстве своем этого принять и понять не могли — забросил Родину и подался изучать края далекие. Да еще и профессию себе низменную нашел: стал каким-то журналюгой. А те, как считал клан Петренко, кроме раскопок в чужом белье да раздувания скандалов ничего не делают.
Но, выходит, что он, отец его, совершил нечто еще более ужасное: усомнился в преданности и честности самого кроткого, теплого и любящего человека, которого когда-либо знал — своей Марины. Не выяснив ничего, не дав жене ни слова сказать, подозревал, кипел от ненависти, срывался на ней, изливая потоки словесного яда, ревновал, а потом и вовсе рубанул с плеча, выставив ее из дома. И ее неудачная попытка отравиться не нашла в его сердце никакого отклика, наоборот, ему казалось, что так ей и надо, мерзавке. Она так сделала, потому что мучилась от чувства вины. А потом, после развода, бывший муж всячески крушил и топтал образ матери перед своим ребенком.
Поначалу казалось, что ребенок на его стороне и авторитет его матери уже никогда не восстанет из пепла. А потом такое кощунственное отношение к отцовской иконе! Но, выходит, что сын просто взял пример с отца, растоптав чью-то святыню. И, может ли разбивание иконы сравниться с тем, как отец год за годом топтал душу своего ребенка? И, выходит, что сын не очень-то и виноват. А он, Сергей Петрович, сам в себе заблуждался. И, когда наконец-то заглянул внутрь себя, то увидел там нечто столь отвратительное и ледяное, что жить, казалось, дальше уже нет никакого смысла.
— Я знаю, что я ничего не знаю… — убито повторил мужчина.
Все было разбито, все было разрушено… им самим… с него началось крушение его семьи! И это ужасно! Осознание этого пробирает невыносимой болью, потому что сам во всем виноват… Так сладко, так приятно сваливать вину на другого, втаптывая его в грязь за свои мучения, но когда ты сам виноват и когда ты с опозданием это понял — ужаснее быть уже не может ничего!
Внезапно мужчина сорвался с места и бросился к телефону.
— Деда Василия можно? Василий Юрьевич, умоляю! Я был дураком! Полным идиотом! Марина ни в чем не виновата! У меня один из предков — японец. Его кинжал мне передала Настасья Петровна. Максим унаследовал какие-то его черты. Ты знаешь, где сейчас Марина? Я очень хочу извиниться! Я был… — и ничего в своей жизни Петренко-старший не ждал так сильно, так взволнованно, как ответа родственника.
Виталий же, выйдя из дома бывшего одноклассника, долго смотрел на чистое голубое небо, потом побрел куда-то, не разбирая дороги.
Впервые за всю его жизнь, с того самого дня, когда ему начал сниться распятый азиат, у Виталия стало спокойно на душе. Он уже не помнил ни усталости, ни душевных мук умирающего. Забыл, как был взволнован, услышав из планшета одноклассника знакомое слово из кошмара. Тогда оказалось, что одноклассник на перемене смотрел японское анимэ. И, судя по субтитрам, то слово было мольбой о прощении. Значит, распятый азиат из кошмаров умолял кого-то его простить.
Еще до окончания школы Виталий начал изучать японский, накачав из интернета учебников. И, как оказалось, тот человек из снов говорил именно на японском языке! Он чувствовал себя виноватым перед каким-то Судзуки… Потом было углубленное изучение японской истории: Виталий отчего-то был уверен, что отгадку можно найти именно там. Однажды он наткнулся на сведения о симабарском восстании. Симабара… Это название болью отозвалось в его душе… Потом поступление на отделение японистики, новые исследования…
После того как Максим Петренко внезапно ушел из школы, Виталию начали сниться новые сны. И однажды эти сны как кусочки мозаики сложились в историю о разбитой дружбе троих друзей: Судзуки, Нобору и Кэйскэ. Нобору увлекся христианством, сам общался с христианами — и друга втянул.
Во время симабарского восстания оба были в замке Хара. А Кэйскэ оказался по другую сторону баррикад — его хозяева приказали ему расправиться с восставшими. Нобору, отказавшегося наступить на икону, распяли, как и несколько других вольнодумцев, не успевших покончить с собой. Судзуки, упавший в море во время нападения голландского судна, каким-то чудом выжил, а потом его занесло в далекую снежную страну.
— Ты был прав, Кэйскэ, — тихо сказал Виталий, смотря на пролетающую над ним чайку, — Самое нелепое и яркое приключение — это наша жизнь.
Чайка взмыла в небо, потом рванулась вниз, к земле, пролетела почти над самой головой у юноши — и опять взметнулась в голубое небо, чтобы разрезать его своими острыми белыми крыльями.
— Вот только жаль, что ты все забыл, друг Кэйскэ, — продолжил Виталий еще грустнее, — И помнит ли Судзуки? Кажется, нет. Он просто затаил на меня обиду за то, что я втянул его в тот водоворот из чужих желаний и чужого боя, где жизни, вера и преданность обычных людей не волновали никого. Просто ненавидит, но уже забыл, за что. Мне печально, что ты, Судзуки, и ты, Кэйскэ, все забыли, но… Может это и к лучшему?.. Когда я вспоминаю, что Кэйскэ был среди тех, кто расправлялся с восставшими, мне становится не по себе. Это ужасно! К счастью, я сейчас смотрю на это как будто со стороны — и мне легче думать обо всем этом. Так со временем и Судзуки забудет, за что ненавидит меня. И, возможно, мы снова встретимся. Может быть, однажды мы будем шутить и смеяться так, словно ничего не случилось. Да, время лечит раны. А память… порою ее не жалко потерять. Главное, встретиться бы снова с тем, кто дорог. Чтобы опять влипнуть втроем в какую-нибудь переделку, которая нас сплотит. И идти плечом к плечу навстречу всему, что преподнесет нам жизнь…
Был полдень. На маленькой улице никого не было кроме них двоих: парня и внимательно слушающей его чайки, бесстрашно и дерзко рассекающей небо над его головой. Небо… сегодня оно не казалось далеким и недостижим. Казалось, что стоит поднять руку — и дотронешься до него рукой.
Ночью Виталию приснился здоровый и счастливый Судзуки. Он улыбнулся ему и сказал по-японски:
— Благодарю, Нобору!
И с тех пор Виталию больше никогда не снились кошмары…
Судзуки не помнил, куда шел… Ему казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Он шел… Он вроде бы был живой… Но почему-то Судзуки ничего не чувствовал… Сердце было выжжено…
Его выловили рыбаки. Каким-то чудом не успел утонуть. Но от ударов обломков сильно пострадал. Когда оклемался, то восстание в Симабара было подавлено. И остатки христиан разыскивали и убивали. Бакуфу не понравилось, что иноземные миссионеры рьяно лезли в их политику. Да еще и это крупное восстание… От христиан было решено избавиться. Раз и навсегда.
Хикари, так и не дождавшаяся мужа, тайно приняла «его» веру, носила крест. Она хотела что-то сделать ради него. Когда ее схватили и потребовали отказаться от ее религии, наступить на икону, она воспротивилась. За что была обезглавлена и сожжена вместе с деревней, где жила — другим в назиданье.
У Судзуки не осталось ничего кроме мести. Он собрался затаиться среди рыбаков, а потом напасть на врагов. Он узнал, что среди подавлявших восстание был и Кэйскэ. Только боги распорядились иначе: буря напала на вышедших в море рыбаков — и унесла их судно в далекую страну. Судзуки был единственным, кто выжил. Очнувшись на чужом берегу, не знал, как ему вернуться домой. Туда, где прежде был его дом… и два верных друга, с которыми они много пережили вместе… два бывших друга…
Судзуки не помнил, куда шел… Ему казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Он шел… Он вроде бы был живой… Но почему-то Судзуки ничего не чувствовал… Сердце было выжжено…
Позже он выцарапал на своем коротком мече, единственном напоминании о прошлом, иероглифы «Синсэй», что означало «новую жизнь». Он надеялся, что хотя бы в следующей жизни сможет вернуться — и расплатиться по счетам. Ему надо было хоть на что-то надеяться, иначе бы он свихнулся в этой ледяной стране среди чужих пугающих лиц и жуткого непонятного языка…
Максим Петренко, репортер политических и спортивных новостей, скрывавшийся под псевдонимом Синсэй, брел по земле главного из японских островов. На этой неделе он впервые приехал в город Киото. Он не знал, что такого особого случилось сегодня — все было, как и прежде, в течение года, с тех пор как Максим приехал работать в Японию. Просто какая-то тяжесть, временами ощутимо сдавливающая душу, неожиданно исчезла. И стало на душе легко и спокойно.
Он не помнил, куда шел… Ему казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Но в его силах записать на этом чистом листе новую историю, такую, какую он захочет…
Брань на японском и чей-то жалкий умоляющий лепет привлекли его внимание. Парень развернулся.
Шесть штук малолеток, кажись, учениц средней школы, прижали худенькую девчонку, судя по школьной форме, одноклассницу или просто одношкольницу, к стене. И теперь, матеря ее, отбирали карманные деньги, а заодно и всячески высмеивали «уродку». Внешности перепуганная малявка была самой обыкновенной. Она дрожала от ужаса, отчего ее волосы, собранные в два тощих «хвоста», подрагивали.
— Заткнитесь!!! — заорал Максим по-японски.
Нападать на взрослого, да еще и иностранца, пигалицы побоялись — и шустро слиняли. Осталась только жертва, бледная и испуганно моргавшая.
Спустя некоторое время или же под воздействием дружелюбной родной речи девочка успокоилась. И поведала о своей печальной жизни. Собственно, ее вины не было, ну, разве что только в том, что родители одноклассниц все время пропадали на работе или терроризировали своих отпрысков учебой. Максим был наслышан о том, как здешние дети измываются над морально слабыми сверстниками, срывая на них всю горечь и злобу. Ему было тошно от этого, но не мог же он уследить за всеми! Впрочем, он решил, что Хикари в обиду никому не даст. К счастью, она жила в том же районе, где и решил временно поселиться он. Просто… она так доверчиво на него смотрела…
И когда Максим называл ее по имени, то ее глаза, казалось, лучились от света, такого же света, как и в ее имени. И когда он звал ее по имени, то на душе у него как-то теплело… Словно он наконец-то нашел что-то важное, что, казалось, когда-то насовсем потерял… Они шли по улице, почти вплотную друг к другу, болтали о всяких глупостях и много смеялись…
Молодые парень и девушка, судя по броской одежде, шипастым сережкам и красным прядям в волосах, студенты, наслаждавшиеся последними днями вольной молодости, увидев их, примолки, а чуть погодя стали с жаром обсуждать. Парень проворчал, мол, малявка якшается с иностранцем. Его девушка возразила, что те двое так здорово ладят, словно уже много лет вместе, и вообще, из них такая сладкая, ну просто конфетная парочка! На что парень обозвал ее дурой, у которой голову снесло от моды на европейцев и иностранной киношной бредятины. Подруга, ухмыляясь, сказала, что иностранцы не в ее вкусе. А вот есть один знакомый парень, так тот вообще просто неотразим. Помрачнев, молодой японец уточнил, от кого ей снесло голову на этот раз. Получив тщательное описание собственной внешности и привычек, вначале впал в ступор, потом смягчился. И даже невнятно пробурчал, что подруга так, в общем, вполне себе ничего. За что получил слабый удар по голове. И впервые в жизни узнал, что вообще-то его девушка — это королева красоты.
Максим и Хикару, подслушавшие их разговор, расхохотались.
Ярко светило солнце. Жара шла на убыль. Небо было голубое-голубое и необыкновенно чистое…
Примечания:
(1) — Сумимасэн, Судзуки! Сумимасэн! Корэ ва… корэ ва дзэнбу ватаси-но сэй дэ… — Прости меня, Судзуки! Умоляю, прости! Все это… я во всем виноват… (яп.)
(2) — Коомоодзин!!! — Голландцы! (яп.)
(3) — Судзуки!!! Нэмуранайдэ! — Судзуки, спать не смей! (яп.)
(4) — Тэки!!! — Враги!!! (яп.)
(5) Эдо — нынешний Токио
(6) — Маттэ, Кэйскэ! — Кэйскэ, подожди! (яп.)
(7) — Маттэ, Кэйскэ! Маттэ… кудасай… — Кэйскэ, подожди! Постой… Остановитесь, умоляю вас! (яп.)
(8) — Судзуки о мита но? — Ты видел Судзуки? (яп.)
(9) — Айцу о минакатта дзо — Этого парня я не видел (яп.)
(10) — Иэсу — Иисус Христос
(11) — История Японии. Т.1. С древнейших времен до 1968 г. М., — стр. 584-585