В истории, рассказанной отцом, мне будто бы привиделся фотограф-иностранец и Хикари, с которой я была знакома. И… отец, еще не услышав о моем знакомстве с ними, уже рассказал мне историю про них! Про их прошлое и даже… будущее?.. Так… Синсэй приехал, чтобы найти и защищать нашу Хикари? Или просто был привлечен какой-то смутной тоской по былой родине, где в прошлой жизни жил, а жизнь снова соединила тропы его и девушки, которую он когда-то любил, но с которой расстался по воле несчастных обстоятельств?.. Но… как мог отец узнать об этом?!

— Мне почему-то вспомнился тот фотограф-иностранец, — Аюму наконец-то смогла улыбнуться.

Тихо призналась:

— И мне тоже.

Но… могла ли эта история быть про моего знакомого, ну, едва знакомого, иностранца, представившегося мне как Синсэй, и Хикари, которую я знала?..

После еды Аюму пробовала проявить интерес ко мне — насколько могла, старалась отвлечься от своих переживаний ради меня — и расспрашивала меня про мою маму, какая она. Папа принес наш семейный фотоальбом. Раньше это была просто вещь, одна из общих семейных наших вещей. Но после того как исчезла мама, эта простая прежде вещь стала нашей святыней, как уже единственный след запечатленного маминого лица.

— Сеоко очень похожа на маму, — улыбнулась моя подруга после третьей страницы, когда пошли мои фотографии с прошлого года.

И сердца моего печаль коснулось. Ведь мало фотографий было в нашем семейном фотоальбоме. Мы как-то редко фотографировались. И прошлый год я прожила беззаботно, ни о чем особо не думая и печалясь только, когда папа не мог сразу дать мне денег на покупку нового томика одной из любимых историй манги, когда тот только что вышел. Да расстраивалась, что дети в школе не хотят со мной дружить. Вздыхала на уроках математики, потому что счет ненавидела. Но… какими же мелкими были мои проблемы тогда! Я… стыдно признаться, я даже иногда ворчала на маму, что сегодня мне хотелось поесть какой-нибудь другой еды, не той, которую она приготовила. А потом… мама ушла и не вернулась. И все прежние проблемы вдруг показались какими-то пустяковыми и лишними. Все-таки… все-таки, грустно, когда кто-то уходит от нас!

Хотя… если уж говорить честно… А я не хочу вам врать, если честно. Я же решилась рассказать вам мою историю. А что вы о ней подумаете… Поверите ли мне?.. Это уже на ваш выбор. Договорились?..

В общем, если честно. Если совсем честно.

Прошло около двух месяцев, как мама куда-то исчезла. И почему-то я отчасти уже стала привыкать, что дома только я и отец. И к пустоте, которая осталась дома и обычно первой встречает меня, когда я прихожу, я уже тоже понемногу начала привыкать. Хотя тоска по ушедшей все еще жила в моем сердце. Пожалуй, совсем кого-то забыть невозможно.

Но вроде бы мертвых женщин еще не находили?.. Таких как мама точно. Сатоси-сан бы сказал. Он ведь мог бы мне сказать?.. Или хотя бы папе сказать. Но папа бы мне рассказал. Но папа мне ничего такого не говорил. Выходит, моя мама могла быть еще живой.

А вот добрый Каппа уже умер. Его уже точно не вернуть. А мама моя вернуться еще может. Поэтому, наверное, мне было немного легче, чем сейчас Аюму.

Подруга неожиданно расплакалась. Рескэ молча сел рядом с ней и осторожно обнял. Мальчик сегодня был непривычно молчаливый. И пугающе серьезный. Не носился по дому, не прыгал. Говорил тихо. Сейчас, кажется, он отчаянно пытался изображать из себя взрослого мужчину, на которого старшая сестра могла бы положиться. И в чьих объятиях могла бы выплакаться. Она плакала, а он молчал. Хотя его глаза тоже увлажнились. Но дальше плакать он не стал. Он старательно пытался поддерживать ее.

— Простите меня! — растерянно сказала Аюму, — Я просто вспомнила нашего Каппа. Нашего пса. Он недавно умер.

Папа вздрогнул и посмотрел на нее как-то внимательно. Может, он вспомнил ту историю о чудовище, которое прошло через много трудностей и смерть, чтобы в новой жизни родиться уже собакой, а потом прожил еще лучше и еще честней возле женщины, которую когда-то любил и пощадил, чтобы потом, мученически погибнув, в третьей жизни подняться уже до уровня человека? Ведь вряд ли папа забыл свою историю, когда рассказал? Месяца полтора прошло. Хотя бы основное он должен был помнить?

Но… знал ли он? Знал ли мой отец, что рассказал историю, которая начала сбываться?! И что рассказал историю о псе, который, быть может, жил уже не раз и даже был чудовищем в прошлом?..

— Я… читал газету. Вчера и сегодня, — робко сказал мой отец и осторожно погладил гостью по волосам.

Ауму долго плакала и все извинялась, что никак не может успокоиться.

— Так бывает, — сказал мой отец наконец, — Люди плачут, когда им больно. А тебе больно, Аюму.

Он назвал ее по имени. И вдруг ладонь его, которой гладил девочку по волосам, остановилась. Аюму… Может, папа вспомнил, что в другой его истории была девочка по имени Аюму?

Но…

Постойте-ка!

Девочка по имени Аюму была героиней другой его истории! Та, которая подружилась с кицунэ Амэноко.

Только… только в этой жизни не было лисы-оборотня по имени Амэноко. Аюму дружила только со мной. Нет, еще с тремя девочками. Хотя… Думаю, с четырьмя: хотя Хикари держалась обособленно, однако же на День девочек она к ней в гости заходила. И Дон Ми. Дон Ми, девочка, чья мама была из Кореи. Девочка, которая умела играть на хэгым. И… девочка, которая одела материнский ханбок и играла на хэгым у окна, заворожив своей игрой японского полицейского.

Только…

В той поэтичной пронзительной истории о колдовстве музыки над человеческими сердцами была не только девушка, играющая на том же инструменте, но и глава стражи, кореец, служащий корейского императора, который был заворожен музыкой, которую внезапно услышал.

А в нашей жизни был японский полицейский Сатоси-сан.

Так… Папа, какие же истории ты рассказываешь?.. Ты умеешь видеть будущее? Ты спокойно видишь жизненные тропы людей в прошлом и настоящем, и будущем?.. Или… ты бог, который сам ткет чьи-то судьбы, сочиняя про них истории?..

Покосилась на нашего доброго участкового. Взгляд того как раз скользнул за окно. Сам собой. Хотя до того он только на Аюму смотрел, долго.

Но сейчас полицейский посмотрел в окно, на улицу. На мгновение. А по улице как раз топала, припрыгивая, Дон Ми с небольшими пакетами из магазина.

Дон Ми вдруг отчего-то остановилась. Хотя прежде не смотрела по сторонам, а только вперед. А тут вдруг обернулась. Вдруг посмотрела. Прямо в сторону нашего окна.

Сатоси-сан вопросительно поднял брови. Девочка на улице повесила второй пакет на вторую руку и освободившимися пальцами сложила знак окэй. Мол, все отлично. Полицейский улыбнулся и кивнул. Девочка помахала ему рукой, опять распределила пакеты по обеим рукам и также бодро потопала дальше. Нет, может, пакеты были и тяжелые — она много всего купила — просто у нее сегодня было отличное настроение.

— Ох, простите, я отвлекся, — смущенно сказал молодой мужчина, возвращаясь телом, взглядом и мыслями к нам, — Знакомую увидел. У нее маму внезапно увезли в больницу из-за обострения болезни. Но сегодня у девочки хорошее настроение. И она жестом показала мне, что все в порядке. Значит, мама ее идет на поправку. Я этому рад.

— Ох, не Дон Ми ли проходила? — вскочила Аюму и бросилась к окну.

Но девочка, родившаяся сразу и дочерью Страны восходящего солнца, и дочерью Страны утренней свежести, уже была далеко. Она домой спешила. И нас уже не слышала. И вообще, мысли ее и душа были уже далеко от нас. Еще бы! Ведь мама ее начала поправляться! А она так переживала, когда мать заболела, когда внезапно упала дома и кричала от боли. Но теперь сердце Дон Ми было совершенно спокойно.

— Может даже, ее мать выписали сегодня? — предположил наш участковый.

— Или она хочет принести маме обед или ужин сегодня, — не смотря на собственное горе, Аюму все-таки улыбнулась думая о внезапном счастье своей знакомой или даже подруги.

— Да, и так может быть, — серьезно кивнула я.

Потом мы вспомнили уже об Аюму. Тем более, что полоски слез еще не просохли на ее щеках. Тем более, что Рескэ вдруг проворчал:

— У нас Каппа умер, а она себе прыгает! Даже не спросила, как наши дела, хотя нас увидела!

Сатоси-сан опустился на колени возле своего юного друга. Ну, не даром же у них было столько больших и страшных секретов, о которых они по-мужски, как два взрослых серьезных мужчины, поклялись не говорить никому!

Молодой мужчина обнял своего юного приятеля, встрепал ему волосы. И грустно сказал:

— Такова жизнь, мальчик. В нашем мире множество людей. Несколько миллиардов даже. Эти люди и мы — как море и несколько капель. Или даже как океан и капли. И каждое мгновение в этом мире кто-то страдает, а кто-то — радуется. Кто-то болеет. Кто-то выздоравливает. Кто-то умирает. Кто-то опять падает. А кто-то встает на ноги. Когда я плачу от боли, кто-то радуется чему-то хорошему. Когда я буду радоваться, кто-то в те же мгновения будет кричать от боли. Или даже умирать от боли. Наша жизнь — сложный узор из контрастных нитей. Темных и светлых.

— Значит… — Аюму подняла на Сатоси грустные глаза, — Когда я сейчас плачу, в этом мире тоже кто-то плачет?

— Тысяча человек, наверное, плачет. Или несколько тысяч.

— Или миллионы, — серьезно сказал Рескэ и опустил голову.

Какое-то время мы все грустно молчали. Что могут сделать несколько капель воды против всего моря? Ведь мы часть его. Мы часть всеобщей радости. Мы часть всеобщего горя. Такие разные. И такие похожие одновременно! Где бы мы ни жили, в каких бы богов не верили, в какую бы одежду не одевали тела, на каких бы языках и какими бы разными звуками ни говорили, однако же… мы похожи! Нам всем бывает порою радостно, а порою — очень больно. Почему же люди иногда ругают людей, не похожих на них? Почему кого-то обижают за инаковость? Мы все одинаковы! Просто потому, что мы все — люди.

— Я иногда думаю, что все люди — как клетки одного большого тела, имя которому — человечество, — вдруг добавил наш полицейский, — Ведь в каком бы месте не сковырни ножом — кровь потечет красная. Одна кровь на все тело. И больно от раны в любых местах, если ковырять ножом.

— Я понял, — серьезно кивнул мальчик, — Если я опять встречу Дон Ми, а она не спросит меня ни о чем, но начнет опять прыгать или говорить о своей радости, я не буду ее бить. Потому что когда она в следующий раз будет плакать, то я, возможно, уже буду радоваться. Даже если она о том знать не будет.

— Но иногда мы плачем с другими, — грустно заметил мой отец, вздохнул, — Хотя бывает, что чья-то радость становится и нашей радостью… — вдруг тепло улыбнулся, смотря на молодого полицейского, — А все-таки, какое у вас большое сердце, Сатоси-сан! Вы все про всех знаете, со всеми радуетесь их радостям, со всеми печалитесь ихнему горю!

— Нет, что вы! — смущенно замахал руками молодой мужчина, — По сути, я со многими знаком очень поверхностно, а так чтоб серьезно знать… я знаю немногих. Вы зря меня хвалите. Я… я, наверное, просто больше реагирую на тех, кто рядом. А вот когда слушаю новости о чем-то, случившемся в другой стране… признаюсь, мне не всегда становится грустно, когда там у кого-то в другой части мира случилась какая-нибудь гадость. Не переоценивайте, пожалуйста, меня.

— Но все-таки вы довольно много знаете о людях нашего района, — отец мой с улыбкой покачал головой.

— Но только о людях нашего района, — Сатоси-сан вздохнул, — И, признаюсь, в полицию я пошел не ради помощи другим. Я еще в детстве грезил о жутких драках с бандитами, об захватывающих погонях, об трудных расследованиях. Я с оживлением смотрел взрослые фильмы о борьбе преступников и полицейских. И даже… — взгляд смущенно потупил, — Даже любопытно смотрел на сцены из детективов, про расследование в моргах. Я не чувствовал боли убитых, не сопереживал их близким. Меня только драки привлекали и волновали. Погони. Опасность. Смерть и боль. Ведь все это являлось следствием чьей-то боли и к чьей-то боли в дальнейшем вело. Но я тогда не задумывался об этом. Я… можно сказать, что я даже хотел быть причастным к чьей-то боли! Я даже хотел стрелять в плохих людей. Мне казалось тогда, что это правильно, чтоб все злые люди были уничтожены, а добрые люди после жили спокойно и счастливо. Мне тогда казалось, что этого будет достаточно — просто победить плохих людей или даже их уничтожить. Это потом, намного позже, я понял, что в душах людей живут и зло, и добро. И, в большинстве случаев — они вместе всю жизнь в их душе проходят, вместе следы оставляют в их поступках и в жизни, их жизни и жизни соприкасающихся с ними людей.

Мы какое-то время молчали. Я даже ощутила какую-то толику разочарования в этом мужчине, которого прежде считала благородным героем. Ну, почти. До того, как он рассказал мне и Синдзиро, что в детстве и юности был отчаянным хулиганом.

— Но, кажется, что-то изменило ваше мнение? — вдруг серьезно спросила Аюму.

— Да, — молодой полицейский расплылся в улыбке, — Я встретил то, что изменило мой взгляд на жизнь.

— И что же это? — заинтересованно подались к нему я, Аюму и Рескэ.

— Картина, — признался молодой мужчина чуть погодя.

— Картина?! — наши лица вытянулись.

— Разве может одна картина изменить чью-то жизнь? — проворчал брат моей подруги.

— Иногда может, — улыбнулся Сатоси-сан.

И мы стали его расспрашивать, что же та за картина, которая так изменила его жизнь?

Оказалось, в Осака недавно появился новый художник, Сусуму Такахаси, придумавший себе творческий псевдоним Реку Бео. Что записывается иероглифами «зеленый, цвет молодой зелени» и «кот». Собственно, он и стал известным благодаря первой своей картине Мидори Нэко, «Зеленый кот», или, как ее иногда еще называют, «Кот цвета молодой зелени». Картина та не может оставить равнодушным никого из тех, кто на нее смотрел. Люди или злятся, увидев ее — и уйти спешат. Или мечтательно ее разглядывают, некоторые останавливаются возле нее надолго. Она будит много чувств в душах людей.

— Сусуму-сан не сразу решился показать ее людям. Как признался в недавнем своем интервью — я слежу за ним — он еще в детстве обожал рисовать. Но выбрал совсем другой вуз, технический, — молодой полицейский вдруг моему отцу подмигнул, — Тоже компьютерщик, кстати, по профессии. Но недавно давняя страсть вернулась. И он сначала нарисовал своего необыкновенного Мидори Нэко, потом решился нарисовать что-то еще. Я видел его самую первую картину, когда еще жил в Осака. Она мне потом иногда даже снилась. Но потом забыл ее. Но случайно увидел его интервью в газете, посвященное его очередной картине. И тут у меня что-то в душе перевернулось и заискрилось. Там был воин, защищающий собой раненного мальчика. Мальчик плакал. А где-то на горизонте, из облаков, за ними подглядывал любимец художника, Мидори Нэко. И когда я увидел ту картину, я не смог…

В глазах молодого полицейского появились слезы. Он не сразу продолжил говорить, но когда заговорил, его голос дрожал:

— Я не смог ее забыть. Я тогда впервые задумался, зачем нужна людям сила? Зачем нужна сила воину? Я тогда уже учился на полицейского. И страшно злился, что меня еще не зовут охотиться за жестокими преступниками. Я ведь так старался! Учился драться, психологию изучал, криминалистику. Я собирался стать хорошим воином. Но на той картине сильный воин защищал слабого напуганного мальчика. И все во мне тогда перевернулось! Я вдруг подумал, что сила и оружие могут служить как разбою и устрашению невинных и слабых, как кровавым поединкам двух сильных воинов, так и защите слабых и обиженных. И в тот день я вдруг понял, что защищать других я хочу намного больше, — Сатоси-сан положил руку над сердцем, — Что именно защита людей в моем сердце. А не драки с перестрелками. Не погони. Все это я хотел делать, чтобы помогать другим людям. Защита других, защита слабых, возвращение справедливости — вот что было моею мечтой и целью в основе своей. Хотя я и не сразу решился. Но я все же решился, что буду стараться именно заботиться о людях. Да, моя работа порою скучна, — грустная улыбка тронула его губы, — Ведь якудза и просто мошенники, большие и маленькие, творят беспредел и пакости не ежеминутно, а время от времени, а часть своих жизней они просто живут, как и все люди, тоже отчего-то плачут, тоже отчего-то радуются. Словом, таких чтоб выдающихся событий случается не каждый день и даже не каждую неделю. Но зато я могу помогать людям, — он широко улыбнулся, — И мне нравится помогать людям, — чуть помолчав, в пол глядя, добавил, — Помогать другим мне нравится больше, чем стрелять в преступников.

— Какой интересный художник! — подпрыгнул Рескэ, — Интересно, если я увижу его картины, что станет со мной?.. Кем я стану, увидев их?..

Так… мой отец не один такой?.. Есть еще люди, как-то влияющие на судьбы других?..

— Кто же те люди, что влияют на судьбы других? — почему-то добавила я вслух.

— Это особые люди, — улыбнулся мне Сатоси-сан, — Быть может, это люди, которые говорят из сердца. В чьих речах слова рождаются не из ума, а из души. И, когда душа говорит, она может говорить с другими душами напрямую. Быть может, нас волнуют только слова, которые мы слышим от другой души? А слова ума… как много слов пустых мы говорим! Каждый день слова, слова… обсуждаем много пустого. Из ума… Цепляем других словами из ума, когда что-то сердито или слишком гордо говорим. А у души слова другие. Добрые. Они чувства будят. Они будят другие души. Они играют на струнах других душ какие-то особые, необычайно красивые мелодии.

Мы еще о чем-то говорили в тот день, но все остальные словами были пусты. Вежливости, глупые обсуждения каких-то будничных мелочей. Разве что слова, обращенные к Аюму, были искренними, сказанными в попытке как-то ее поддержать. А так-то… Кроме слов поддержки для несчастного, кроме слов о выборе жизненного пути, внезапного откровения кого-то из знакомых, после ставшего более открытого нам и близкого, разве есть слова, важнее и глубже их? Разве что слова любви?.. Или слова дружбы, которая проходит через испытания?.. Или слова искусства, в котором поет чья-то душа и даже заставляет петь души других?.. Так-то в мире не столь уж и много ценных слов. И не так уж и много глубоких разговоров, о сокровенном, о накипевшем, о волнующем.

Я потом думала. Думала и думала. Я могу найти такие слова, чтобы мама к нам вернулась? Если когда-нибудь встречу ее?..

Я вообще… я смогу когда-нибудь сказать кому-нибудь слова, которые пробудят душу или останутся ценным следом в чьей-то душе?..

Я много слов говорю. Я говорю каждый день. Но если так подумать… как много лишних слов мы говорим! Изо дня в день, изо дня в день…

Учитель в школе дал нам задание, одно из последних: попробовать самим написать какую-нибудь историю, все равно какую и как угодно нам. Хоть добрую, хоть злую. В любом жанре. О чем угодно. Просто мы заканчиваем младшую школу и скоро пойдем в среднюю. Просто мы еще очень мало знаем про нас самих, что нам нравится, что мы делаем лучше других. Но в будущей взрослой жизни, которая приближается, нам надо кем-то становиться. Выбрать профессию. Выбрать дальнейший путь. Мы еще дети, но хорошо бы нам хоть раз хоть ненадолго об этом задуматься. Может быть, написать историю, какими мы бы хотели стать в будущем?..

Но мне не хотелось думать о будущем. Я, пожалуй, и о себе-то почти ничего не знала сейчас. И уж тем более, никогда не задумывалась, какую мне выбрать профессию! Казалось, это еще так далеко. Ведь еще надо закончить младшую школу, пойти в среднюю, закончить среднюю, пойти в старшую, закончить старшую, а там… Ну, вроде бы считалось престижным после школы пойти в какой-нибудь университет. Там как бы больше по специальности. Потом уже после выпуска где-то работать. А так-то… Ну, откуда мне знать, куда я пойду и чего хочу?!

Но учитель очень просил нас рассказать какую-нибудь историю. Какую угодно. И учитель он, в общем-то, был хорошим. Нас не мучил. Добрый, отзывчивый. И раз ему очень хотелось получить хотя бы пару историй от нас, то кому-то надо было эти истории сделать. Хотя бы одну принесу я! Чтоб хотя бы один человек написал свою историю для него. А остальные пусть сами думают. Даже если они не смогут, то хотя бы я исполню желание нашего милого учителя.

Правда, я не знала, каким будет мое будущее. Я боялась думать, что мама так и не вернется. И я боялась проболтаться, что она ушла. Даже если она ушла к другому мужчине, изменив моему папе. Даже если она останется у чужого мужчины навсегда. Я не хотела предавать ее — и рассказывать другим об ее внезапном исчезновении, о том, что ее нету дома. Поэтому я всех, кого знала: и Синдзиро, и Рескэ, и Аюму, и Сатоси-сан просила никому не говорить об этом. Ну, кроме полицейских, коллег Сатоси-сан, которым тот немного рассказал и которые до сих пор пытались своими способами найти какую-то информацию о моей пропавшей маме. Наш участковый полицейский очень их об этом просил и они вроде как согласились, хотя бы, чтоб я знала, что моя мама жива, хотя и не рядом, и меньше волновалась за нее. Даже если взрослые ругаются… даже если взрослые много ругаются! Ведь семья — это что-то важное, правда? Важные же все узы, которые протянулись между нами оттого, что мама и папа встретились, слились в любовном порыве и родили меня, частичку их двоих и человека, в котором слились две их семьи.

Тем более, я никогда не думала о будущей моей профессии. Ах да, я вам, кажется, об этом сказала.

Простите. Я не умею рассказывать истории. Но очень хочу рассказать о случившемся. Хотя бы так. Хотя бы в моем дневнике. Прежде, чем я уйду. То есть… Простите, я очень несвязанно рассказываю! Рассказываю, как рассказывается, как вспомню, хотя и стараюсь рассказать все по очереди, что за чем происходило. А верить мне или нет — это уже на ваше усмотрение.

И, если честно, я никогда не мечтала ни о чем таком, что могла бы делать, что бы любила делать. Я была самой обычной девочкой. Жила с папой и мамой, потом ходила в детский сад, потом вот пошла в младшую школу. Ела ту же еду, что и другие. Ну, не считая бобов. На бобы у папы была аллергия, поэтому мама их никогда не покупала. И в ресторане мы их никогда не заказывали, когда иногда ходили втроем в ресторан. Я смотрела те же мультфильмы, что и другие дети. Ну, которые как раз шли по телевизору. Каюсь, я иногда подсматривала одним глазком взрослые фильмы, когда выбиралась из кровати, чтоб сходить кое-куда. Ну, по нужде. Вы ж не подумали, что я просыпалась среди ночи, чтобы бродить где-то вне дома?! Тьфу, бред! Мне зачем?! Я ж не привидение, чтобы бродить ночью по улицам Киото. И, уж тем более, если я жила в Киото, то я не могла за ночь одну или за часть ее оказаться совсем далеко от этого города, правда?..

А, еще я прочла три книги у мамы и папы из комнаты. Которые вроде бы не для детей были. Я еще тогда спросила, мучаясь от терзаний совести, что тайком читала их книгу, тогда еще одну и самую первую из взрослых. В общем, я их спросила, чем взрослые книги отличаются от детских и почему детям нельзя взрослые книги читать? Ну, я еще хотела узнать, что такого страшного со мной сделают, если узнают, что я их книгу читала. Да, признаюсь, трусила и хотела еще и это сказать. Папа серьезно сказал, что просто дети взрослые книги не поймут. А мама тогда серьезно промолчала, хотя и глянула внимательно на меня. Но, если честно, я вполне понимала эти взрослые книги! Там люди тоже радовались и тоже грустили. Разве что взрослые книги были намного грустнее детских. Я потом еще две книги прочитала тайком, чтоб убедиться в моих догадках. Почему-то взрослые чаще делали всякие глупости и зло другим. Они почему-то меньше ценили друзей, чем дети. Чаще выкидывали своих друзей и родных ради каких-то «больших дел» или денег. Хотя… нет, если уж совсем друзей, то ведь друзья ж друзей не выкидывают?.. Если выкинули, то какие ж они после этого друзья?..

Ой, что-то я совсем отвлеклась! Простите!

В общем, я была самым обычным ребенком. Ну, кроме того, что дети со мной не дружили. Но, если честно, то я заметила, что так не повезло не мне одной.

Короче, я не знала, что б такого рассказать в истории о моем будущем.

Но что-то рассказать я хотела.

Хотя бы ради нашего доброго старого учителя.

Хотя бы чтоб одну историю он точно получил от нашего класса.

А остальные одноклассники пусть делают, как хотят!

Ой, нет… Я ж еще забыла сказать!

Во взрослых книгах я еще не очень понимала эту «любовь». Которая «страсть». То есть, я понимаю, почему люди женятся и делают детей. Дети же очень милые. Куда же без детей? Какая-то семья не семья, если есть он, она, но нету детей, вообще, ни одного. Но я не понимала, что за «страсть» иногда на взрослых находит, что они забывают обо всем? Что предают невест, супругов, друзей, родину… Короче, всех могут предать ради той «любви», которая «страсть». Что могут прямо помереть с тоски или прямо ножом в себя, если тот, другой человек, выберет не их. Ну, даже если не их врага, друга или сестру, то просто не их. Вот. А потом эти влюбленные слипаются, слипаются, слипаются… Ну, короче, от той «страсти». Ну, вы поняли, да?.. Я все-таки стесняюсь об этом подробно говорить. Хотя если вы взрослые, то вы наверняка и сами знаете. В общем, в тех книгах люди слипались, слипались, слипались… И так несколько раз, несколько дней или даже несколько лет. И им просто очень нравилось слипаться. А потом у них там что-то внутри потухало. И они жили уже как-то уныло рядом друг с другом. Или вообще уходили слипаться к другим, хотя прежде ради своей любви готовы бросать других «возлюбленных», супругов, друзей, родину и вообще. В общем, эту «страсть» я как-то вообще не понимала. Никак. Тех, кто еще женился и делал детей, я вполне понимала. А тех, со «страстью», нет.

Ой, я что-то опять не туда…

Ну, вы поняли, да?.. Вроде.

В общем, я решила записать историю о прошлом! Тем более, что учитель сказал, что можно записать какую угодно историю. И, поскольку мне нравился такой поэтичный период Хэйан, то я решила свою историю записать будто в жанре дзуйхицу. Мол, дневник какой-то придворной дамы периода Хэйан. Разумеется, молодой. И, разумеется о любви. Ну, и местами о природе и погоде. Короче, как тогда любили рассказывать.

А поскольку тогда очень любили добавлять к прозе стихи, я решила, что и в моей истории тоже обязательно должны быть стихи. И, для большей убедительности, вооружилась новыми изданиями старинных антологий со стихами. Перечитала книги в школьной библиотеке, читала книги в библиотеке в городе.

Я, пожалуй, вам расскажу, что получилось, ладно?..

Ох, я ж едва не забыла вам рассказать!

Ведь еще кое-что важное случилось на этой неделе! Такое, что надо бы отметить. Тем более, вы ее уже знаете: я вам об этой страшной девочке уже рассказывала, да и папину сказку про нее вам уже пересказывала.

Сатоси-сан рассказал, что в газеты попал не только Каппа, спасший Рескэ ценою своей жизни, не только сам наш участковый полицейский, но и Кикуко! Правда, она попала без фотографий. Она ж из рогатки не только по якудза тому каштанами стреляла, но и засветила в глаз тому фотографу-иностранцу, который как раз в тот час опять гулял по городу и как раз ту перестрелку заснял. А Каппу погибшего уже потом. Каппа, по-моему, был намного важнее, потому что все остальные выжили в тот день, а вот этот милый сенбернар все-таки погиб. Но Синсэй… Странно все-таки, что его псевдоним был как в папином рассказе!

В общем, тот молодой иностранец Каппу на дороге и ревущего Рескэ, которого удерживал Синдзиро, заметил уже потом. В общем, он сначала сфотографировал перестрелку молодого якудзы и Сатоси-сан. Ну, фотограф-иностранец. Потом хотел запечатлеть и Кикуко, не побоявшуюся влезть в чужую драку, да еще и только с рогаткой с каштанами. Но Кикуко, как выяснилось, внимательно следила из-за дерева не только за дракой, но и за окружающими. Зрение у нее было хорошее. Глаз меткий. Так что Синсэй она на горизонте заметила — и засветила ему в глаз, который выступал из-за фотоаппарата, каштаном сразу же, едва тот глаз и дуло фотоаппарата повернулись к ней, заметив источник вылетания каштанов. И в дальнейшем, когда он справился с болью хоть немного, он в ее сторону целиться фотоаппаратом поостерегся.

Но в газете про нее тоже написали, хотя как раз ее фото там отсутствовали. Потому что, мол, у нашего Сатоси профессия такая: людей спасать и устранять беспорядки, а вот Каппа и Кикуко никто не заставлял вмешиваться и спасать людей, но они сами взяли и вмешались, рискуя собой. Хотя и него участкового никто не заставлял вмешиваться: у него в тот страшный день был выходной.

А. Она ночь провела в местной полиции. Не потому, что хулиганила. Она же наоборот спасала жизнь Сатоси и другим людям, которые случайно оказались рядом. Она смело отвлекала того якудзу на себя, мешая ему лучше целиться и застрелить вмешавшегося Сатоси-сан насовсем. И по рукам с пистолетами стреляла, когда тот якудза целился в людей. И бабушке одной засветила в затылок, глухой совсем. Та заорала и упала на асфальт. И пуля, которая летела ей в голову, потому что она по дороге ей подвернулась, улетала в стену магазина. Так что можно честно сказать, что благодаря этой страшной девочке жертв в тот день не было. Из людей. Каппа, увы, уже умер. А, и Синдзиро не пускал Рескэ к нему на дорогу обратно. Так что, может, все-таки и благодаря Синдзиро жертв человеческих в тот день не было. Хотя Синдзиро вообще не упомянули в газете.

Но ее приятель, Тэцу, которого она всем представила как старшего брата… То есть, она говорила, что ее «саму отец Тэцу от какой-то шлюхи нагулял». Поэтому как бы она ему сводная сестра, но все-таки просит журналистов и полицейских особенно как-то об их связи с Тэцу не вдаваться. Тем более, что отец Тэцу уже умер, умер трагично, в аварии, а жил в общем-то прилично. Короче, лучше, чтоб они не заикались, что она — сводная сестра Тэцу и как так получилось. Короче, журналисты, скрипя зубами, согласились, кто-то даже прослезился от такой дочерней преданности об отце.

Но я все-таки подозревала, что Тэцу никакой ей не приятель. По крайней мере, в папином рассказе его звали тоже Тэцу, и он ей никаким братом не был, они случайно встретились. Кстати, меня опять напрягало то, как еще один папин рассказ переплетался с жизнью. Таинственное совпадение, не правда ли? Тэцу в жизни тоже звали Тэцу и его отец тоже погиб в аварии. Но про других его родственников полицейские так не расспрашивали, короче, дополнительных подробностей о том из Сатоси-сан мне выпытать не удалось. Он еще спрашивал, почему я так интересуюсь родственниками Тэцу. Я тогда смутилась. Потом додумалась сказать, что я вообще много чем интересуюсь, я же любопытная. Вроде. Но вроде любопытная, да?..

В общем, Сатоси-сан тогда усмехнулся и сказал, что я «и правда любознательное дитя». Поверил, ура! Или я и правда такая любопытная?! Но, впрочем, не это сейчас важно. Я и так сегодня слишком много отвлекаюсь.

Словом, Тэцу, спутник Кикуко, которого я и в жизни дважды с нею видела, в тот день в полицию не пришел. Мобильник его был отключен. Он пришел уже утром следующего дня. К обеду как раз. Полицейские собрались есть, накормили из сострадания Кикуко, решив, что она добрый и невинный ребенок, короче, надо бы им ее накормить. И Тэцу пришедшего тоже накормили. Он еще сказал, что был далеко. А мобильник сам выключился, потому что аккумулятор был разряжен. Вот так, некстати разрядился, когда Кикуко куда-то ушла. Невезенье, но раз Кикуко осталась жива, то можно сказать, что не слишком и толстое было невезение. То есть, у них. У нас с Каппой все ужасно закончилось.

Кстати, меня занимал еще вопрос с пистолетом, подобранным нашим Сатоси. Явно тем пистолетом, из которого некто прострелил переднее и заднее колеса машине молодого якудза и что-то в корпусе, вроде ту часть, после повреждения которой машина должна была остановиться. У нашего участкового был выходной, оружия он в тот день при себе не таскал, да и вообще его оружие нашлось, где обычно оставлял после работы. А отпечатков пальцев кого-то иного на подобранном им пистолете вообще не нашли. Странно. Кстати, некто спокойно стрелял по чужой машине, зная как заставить ее остановиться, имел пистолет, да еще и как-то избежал отпечатков пальцев на нем. Это все списали на версию, что стрелял другой якудза. И что смерть собаки совпала со случайной встречей якудз из враждующих кланов. Или тот даже в засаде где-то сидел, зная, что та машина проедет? Потому и спрятаться успел хорошо, остался незамеченным или же вовремя сбежал. Или, все-таки, он просто был якудзой, но не выдержал, что тот водитель едва не сбил ребенка, переехал таки собаку, да еще и не остановился, чтобы хотя бы извиниться. Нормальные люди хотя бы извинились. Долго бы очень извинялись.

В общем, выстрелы списали на некого якудза. И версия про то, что тот просто разгневался, что едва не убили ребенка, людям нравилась больше.

Но я-то знала, что когда Кикуко и Тэцу дрались с якудзами другого клана, у них пистолеты при себе были! А полиция в день гибели Каппы пистолетов у Кикуко не нашла. А сама девочка-якудза отважно и нагло вмешалась в перестрелку другого якудза и полицейского, будучи вооруженной только рогаткой с каштанами. Кстати, даже стреляя из рогатки, позаимствованных у каких-то старшеклассников, точнее, выхваченной на бегу… Точнее, ну почти украденной. Хотя они потом через журналистов до полиции добрались — и рогатку им вернули. Мне Сатоси рассказал. Правда, пообщаться «со смелой малявкой» парням не удалось, так как та уже ушла. А где она жила — никто не знал. Среди жителей нашего города такой не числилось. И вообще, фамилия вроде той, что она назвала, была очень популярна среди японцев.

Короче, я помнила, что в ту страшную ночь Кикуко и Тэцу ходили куда-то вместе, дрались вместе, стреляли вместе! Короче, я подозревала, что Тэцу просто сбежал прятать пистолеты, пока Кикуко стреляла из рогатки. То ли по врагу, то ли просто отвлекая незнакомого бандита от людей, чтоб не застрелил кого-нибудь ненароком. Или она рассердилась за несчастного Рескэ, которого едва не переехали, но даже не извинились?..

Короче говоря, пистолетов у Тэцу и Кикуко не заметили и сочли их за обычных. Разве что девочку-якудза сочли просто за добрую и смелую девочку, не испугавшуюся взрослого наследника клана якудз, решившуюся защищать невольных зрителей той перестрелки. Ну, и истории о верной дружбе Каппы и Рескэ. Ага, а она недавно сама трех взрослых якудз застрелила, то ли из клана этого убийцы Каппы, то ли из другого. Воевать с другими бандитами она явно не боялась, а воевала жестоко, никого не жалея. Она… она точно не тронет меня?..

Но полиция и журналисты ей поверили, умилились и отпустили. Вот даже накормили ее и Тэцу. А куда они потом пошли — неизвестно. Сатоси-сан так точно не знал, а мне рассказал только то, что ему было известно.

Я рассказала Синдзиро, что собираюсь записывать историю вроде дзуйхицу. Ну, хотя бы немного похожую на литературу эпохи Хэйан. Тот заинтересовался, с чего бы это «у девчонки такой интерес к взрослым историям»? Я рассказала про задание учителя. И что не знаю, что думать о будущем. Хотя я не считала истории периода Хэйан взрослее тех, что нашла у папы с мамой. Как-то в старину меньше описывали, как там люди слипались от страсти. Ну, слиплись и слиплись. Ну, понравилось им. Ну, они захотели еще. И все. А, и в старину чаще детей делали, чем теперь. Вроде.

И он вдруг предложил мне сходить к нему в комнату и посмотреть на картину в его токонома. Оказывается, та картина сохранилась еще с периода Хэйан! Сокровище его семьи, перешедшее к нему, как к наследнику!

Я почему-то очень обрадовалась, что он сам пригласил меня в свою комнату. Тем более, что я в прошлый раз сама хотела получше разглядеть ту картину, похожую на старую, только тогда было слишком темно.

И я смело полезла следом за ним по лестнице. А магазина дверь мы прикрыли на щеколду. Тем более, что был уже вечер, а я прибиралась в тот день именно вечером. А до прихода папы я точно спущусь. Может, сама до дома дойду. Или упрошу меня проводить Синдзиро. Про Кикуко он же знал. Он же не отпустит меня одну, если девочка-убийца еще в Киото и на свободе?..

Комнату на втором этаже заливал свет уходящего солнца. И картину было хорошо видно. И она оказалась очень красивой! Я опустилась на татами перед ней и долго восхищенно ее разглядывала. Синдзиро перебирал книжки в тонком открытом шкафу, потом присел на свою постель из одеяла, постеленного поверх рисовых циновок, с книжкой расходов, делать пометки.

Хотя он оба кимоно, что лежали поверх одеяла и, видимо, заменяли ему одеяло, осторожно сдвинул в сторону, чтоб лишний раз не мять. Кстати, те кимоно были очень красивые. Белое и нежно-сиреневое. Ой, нет! Оно мне показалось сиреневым в темноте, но на самом деле там просто был узор из мелких цветов глицинии. Непривычный оттенок. И узор непривычный, хотя и очень элегантный.

— Это тоже семейная реликвия, — ответил мой друг, услышав шорох и повернувшись ко мне.

— Тоже древние?

— Тоже старые, — ответил он уклончиво.

— А можно потрогать?! — подскочила я к нему и его постели.

— Нет, — отрезал Синдзиро сердито.

И мне пришлось смотреть так, не прикасаясь. У, как это было сложно, сидеть около такой красоты и даже не прикоснуться!

— А почему ты их в музей не отдал? — спросила я наконец.

— Если заикнешься кому-то, что я храню старые вещи и не отдал их в музей, тебе не поздоровится, — сказал молодой мужчина спокойно, но, впрочем, глаза его как-то странно блеснули, а зрачки… Нет, глупости!

Честно пообещала:

— Я никому ни за что не скажу!

И ушла обратно к картине, подальше от этого искушения, которое так хотелось пощупать.

Прошло с четверть часа или больше. Солнечные лучи больше не лились в комнату, а солнце скрылось где-то за крышами домов. Или меньше? Не знаю, я не смотрела на часы на моем мобильнике. Я любовалась картиной. Эти два мальчика и девочка были так тщательно прорисованы! И видны были даже очертания картинок, нарисованных на внутренних сторонах больших ракушек, с которыми они играли. И усадьба. Если честно, эта картина напоминала картины периода Хэйан, но немного и отличалась. Там важны были силуэты волос, линии одежд. Обстановку прорисовывали иначе. А тут было деталей как будто побольше. Не совсем похоже на старинные картины. Хотя и очень тщательно нарисовано. Будто художник сам там сидел и рисовал то, что было у него перед глазами. Причем, он очень любил тех детей и ту усадьбу и, может быть, даже сами ракушки.

Я не выдержала — и поделилась с другом своими впечатлениями. Он ведь запретил только прикасаться к старым кимоно, но не запрещал ведь его отвлекать? Тем более, я немного держала в руках кимоно с глициниями, когда вынесла его тогда прикрыть спящего хозяина магазина. Но я ж тогда не знала, что эти кимоно такие старые! Я бы их тогда много-много ощупала! И примерила бы!

Оглянулась. Хозяин этих сокровищ еще что-то записывал. Нет, отвлекся, сдернул с волос резинку, державшую их «хвостом» на затылке. Сердито так сдернул, резко, как надоедливую вещь. И его длинные волосы по его плечам и спине рассыпались длинными ровными прямыми черными прядями. И даже по одеялу. Он сам сейчас напоминал аристократа с древних картинок. Еще бы те кимоно одел поверх серой рубашки и синих джинс! Ему бы то, с глициниями, очень бы подошло. Вот прям хоть картину с него рисуй!

То кимоно… кимоно с вышитыми глициниями… соцветиями с множеством мелких изящных цветов… роскошные соцветия… тонкая ручная работа… будто светло-сиреневое издалека…

О, да… мне еще вдруг страстно захотелось их примерить. Хотя бы верхнее, будто сиреневое издалека и при слабом освещении.

Хозяин был хорош не меньше. Еще и сидел по-старинному. Он сам будто сошел с картины с его изумительными завораживающими длинными и густыми волосами.

И вдруг он ко мне повернулся, будто почувствовав, что его разглядываю.

Проследив за моим взглядом, полным тоски, Синдзиро правильно подумал о моих мыслях и моем большом желании.

— Ладно, можешь прикоснуться к ним, — вдруг сказал молодой мужчина, — Иди сюда.

И я кинулась к нему, уже отложившему книгу и ручку — ручку он предусмотрительно закрыл, чтобы чернилами старые одеяния не запачкать. Я кинулась к нему, потом на бегу плохо притормозила и споткнулась о край одеяла. Но я пыталась удержать равновесие, повернулась, чтобы сойти на твердое татами рядом, потянула одеяло к себе слишком сильно…

И мы упали оба. Я и поднявшийся как раз Синдзиро, державший в руках сиреневое кимоно. То есть кимоно с глициниями.

Я упала ногами на татами, а всем остальным на одеяло. Синдзиро упал сверху — но он успел упереться в одеяло и в татами под ним руками, так что не упал прямо на меня, а завис надо мной. Его длинные волосы соскользнули по бокам от его лица, по его плечам, отрезая его лицо и мое от окружающего мира. И, судя по шороху и сиреневым пятнам в щелках между его волос, кимоно с глициниями упало на него.

Я замерла, смотря на него широко раскрытыми глазами. И сердце мое опять неровно забилось. Как и тогда, когда он подарил мне пирожок-рыбку, когда я плакала. Потом уже, работая у него, я вроде привыкла к его присутствию. И сердце как-то иначе билось, реже, когда мы только случайно встречались с ним взглядами. Но сейчас… это сердце… будто оно убежать хотело отсюда! Будто убежать хотело из моего тела! Но… я сама… я убегать отсюда почему-то не хотела.

— Совсем ничего не боишься, глупый звереныш? — проворчал молодой мужчина, продолжая нависать надо мной.

А он… очень красивый! Очень…

— Нельзя лезть к мужчинам, — добавил Синдзиро сердито, — Тем более, мелким девчонкам. Тем более, внезапно или когда они пьяные.

— Ты печень мою съешь? — я вдруг вспомнила угрозу отца.

— Или что-нибудь похуже сделаю, — кривая усмешка и пронзительный взгляд черных как ночной мрак глаз.

— А что… похуже?.. — недоуменно моргнула я.

— Поцелую. Или дальше, — он сердито сощурился.

Недоуменно уточнила:

— Что дальше?

— Все, — ответил он многозначительно.

— Слипнемся?

Он расхохотался, продолжая удерживаться на вытянутых руках, чтобы не свалиться на меня, более худую и хрупкую, чем он.

— Ну, взрослые как-то так… слипаются… — робко объяснила я, — Я точно не знаю. Они целуются, а потом… дальше…

Синдзиро вдруг согнул руки — и его лицо оказалось почти вплотную к моему, а его черные глаза — около моих. Хотя он все еще не упал на меня.

— Совсем ничего не боишься? — повторил молодой мужчина мрачно.

Уверенно сказала:

— Тебя — не боюсь.

— А почему? — заинтересованно уточнил он, продолжая быть все так же близко-близко от меня.

И сердце мое от этого забилось еще как-то более странно, неровно. Хотя и без того… Просто его глаза… его взгляд… И мы впервые были так близко друг от друга. Нет, не впервые: он же меня от Кикуко еще спасал!

Он… меня спасал. Как могла я его бояться?.. Мне было наплевать, что все его считали красивым. Но я не могла забыть, что он угостил меня тем пирожком, когда увидел бредущую и плачущую на улице. И никогда не забуду, что он меня спас в ту страшную ночь.

Твердо ответила:

— Я тебя совсем не боюсь.

Синдзиро опять отдалился, выпрямив руки — волосы его нежно скользнули по моим щекам — и грустно сказал:

— Ты просто не знаешь, какой я.

Улыбнулась ему и призналась:

— Мне хватит того, что я о тебе знаю.

— Дети такие доверчивые! — проворчал он, — Молодость, как и детство, такая глупая штука!

— Ты сам молодой, — фыркнула я.

— Нет… — произнес молодой мужчина задумчиво, — Я уже не молод. Я достаточно пожил. Так… ты вылезешь уже из-под меня? Или тебе хочется, чтобы я тебя целовал и так дальше?.. Как ты там сказала?..

Я смутилась. И, кажется, щеки мои покраснели, когда вспомнила те книги. Мне почему-то не представлялось, как я и он… Ну, и так далее.

— Так ты уйдешь или нет?! — рявкнул он сверху.

Почему-то честно созналась:

— Я не хочу уходить от тебя.

Он вдруг упал на левый бок, на локоть. Охнул от боли. Но меня не зацепил.

Грустно сказала:

— Все-таки, ты добрый. Ты не хочешь причинять мне боль.

А кимоно с глициниями, упавшее на него, сдвинулось, когда он откатился, чтобы не задавить меня, и на меня упало. Нежный шелк… Он так приятно накрыл мое тело, коснулся обнаженных запястий.

Замерла, с интересом прислушиваясь к ощущениям. А потом заметила, что Синдзиро замер, как-то странно вглядываясь в меня.

— Так похожа! — выдохнул он едва слышно.

И взгляд его погрустнел. Я не знала, что мне делать. Он расстроился. И… и, кажется, в папином рассказе был оборотень-лис по имени Синдзиро. И он любил юную кицунэ, которую звали так же, как и мою маму. Правда, та Кими осталась с хакером по имени Кин. Кин, «Грустное золото»… Кин как и мой отец… Ох, а у моего отца тоже имя записывалось иероглифом «золото»! Мне почему-то стало грустно от мысли, что мой отец и Синдзиро когда-то могли быть знакомы — и ведь были же знакомы — и могли оба быть влюблены в мою маму. Странно. В мою маму же. Не в меня. И если так когда-то было, то это была не моя история. Но почему же так грустно думать об этом?..

Молодой мужчина вдруг протянул правую руку, осторожно сдернул мою красную ленту с моих волос. И мои волосы упали по моим щекам и плечам. А он… он вдруг осторожно провел ладонью по моему виску и щеке. Растерянно сказал:

— Почти такое же лицо. Глаза. Форма носа похожа. Разве что овал лица…

И вдруг резко сел, спиной ко мне развернулся. И сказал сердито:

— Уходи! Уходи сейчас же!!!

Села. Белое кимоно, казавшееся сиреневым из-за нежной вышивки, все еще лежало на моих плечах. И мне было уютно под ним сидеть. Тепло. И едва уловимый почти выветрившийся запах духов… нет, древесины. Никогда не видела. То есть, этот запах был впервые. Но он… О, какой же прекрасный был этот запах!..

Шумно принюхалась, стремясь захватить запаха побольше.

Мой друг резко развернулся, вглядываясь меня. В мои волосы, спускающиеся по старинному кимоно. В мое лицо. И этот странный цепкий взгляд…

Синдзиро вдруг сгреб меня в охапку и… поцеловал… это странное прикосновение нежных губ… мой первый поцелуй…

Я закрыла глаза, чтобы четче стали ощущения от его рук и его губ.

Но это странное, завораживающее мгновение было недолгим. Мужчина меня отшвырнул. Вскрикнув, упала на кимоно с глициниями.

— Убирайся! — проорал он, поднимаясь на ноги и мрачно смотря на меня сверху, — Убирайся из моего дома!!! Больше не подходи ко мне! Никогда!

— Совсем? — убито спросила я.

— Совсем. Я не хочу изнасиловать такую мелюзгу, — проворчал он, садясь ко мне спиной, — Я тебя вообще ненавижу. Ты уродливая.

Села. Потом поднялась на ноги. По шуршащему нежному кимоно с прекрасными глициниями. Мир, правда, расползался от моих слез. Я не хотела! Не хотела обижать моего друга. Особенно, если он любил мою мать. Особенно, если и в жизни, как и в папиной сказке, она выбрала не Синдзиро. Правда, не хотела бередить раны моего друга! Особенно, если моя мама… Но почему именно моя мама?.. Почему именно она?! И почему он теперь выгоняет меня?! Я… я больше никогда не смогу подойти к нему? И моя работа так закончится? Впрочем, нет, мне плевать на заработанные мне деньги! Плевать, если он мне никогда их не отдаст! Но… от мысли, что теперь я должна быть далеко от него, мне почему-то стало очень страшно и очень больно.

Робко спросила:

— И… мне никогда не возвращаться?

— Никогда! — отрезал он, даже не смотря на меня, — Уходи и никогда не возвращайся.

Слезы потекли по моим щекам. Но, раз он так хотел… раз ему было так противно меня видеть…

Но молодой мужчина сидел сейчас, как-то сгорбившись. Закрыв лицо ладонью, словно прятал слезы. Он, обычно такой спокойный и красивый, сегодня был какой-то другой. Измученный и усталый. И город заткали сумерки. Пока еще легкой сероватой вуалью. Эта ночь закроет от меня его лицо навсегда. Навсегда… Почему мне так жутко от осознания этого?..

Медленно, не желая уходить, прошла мимо него. А он продолжал сидеть, отвернувшись от меня, такой одинокий. Он замерзнет ночью.

Почему-то вернулась и подобрала кимоно, чья вышивка все более расползалась в наползающей темноте, напоминая просто светло-сиреневую ткань. И, подойдя, осторожно накрыла им плечи и спину Синдзиро. И отступила на шаг. Больше не успела: он вдруг дернулся, схватил мою руку, сжав до боли мое запястье. Я, правда, промолчала, что мне больно.

— Зачем ты это сделала? — спросил мужчина, как-то странно вглядываясь в мое лицо, словно хотел увидеть сквозь мою кожу.

Тихо ответила:

— Тебе же холодно.

Он резко вскочил — кимоно соскользнуло на пол, снова безжалостно смятое, но все еще такое завораживающее красивое, особенно, вблизи.

— Фудзи?! — спросил Синдзиро резко.

— Прости за эти глицинии, — смутилась я.

Рука его, держащая мою, задрожала.

— Т-ты… что ты сказала?!

— Прости, что я смяла твое кимоно.

— Фудзи… — повторил молодой мужчина как-то нежно.

— Да, жалко эти вышитые глицинии, — робко потупилась.

Он вдруг выпустил мою руку, осторожно мое лицо ладонями обнял, заставляя посмотреть на себя. Снова зачем-то спросил про глицинии:

— Фудзи?..

Недоуменно моргнула. Почему он все время говорит про глицинии? Глицинии, глицинии… А как же я?!

Грустно спросила:

— А как же я?..

— Фудзи, ты… — возмущенно начал он, но вдруг осекся.

И отступил от меня, ступая по нежной ткани кимоно, уже кажущегося просто светло-сиреневым.

— Просто похожа, — глухо сказал он.

Потерянно огляделся. Потом приметил, что сам стоит на старом кимоно. Погрустнел. Сошел с него. Бережно поднял, осторожно отряхнул, поглаживая рукой, аккуратно свернул, прижал к себе нежно-сиреневый комок.

Фудзи…

А, может, это имя? Чье-то имя?.. Не мамино, маму же звали Кими. Вроде.

Но… если Фудзи — это имя, то явно не мое. Но кимоно, наверное, принадлежало ей. Возлюбленной Синдзиро, которую звали Фудзи. Или ее имя было длиннее, а так по-простому звал ее лишь он? Но само фудзи могло записываться иероглифом «глициния». По крайней мере, на одеянии были вышиты глицинии. Одеяние, которое ему подарила какая-то женщина.

Молча повернулась и ушла.

Какая разница, позовет ли он меня обратно, опомнившись, или же сегодня прогнал навсегда? Он бережно хранит старое кимоно от той женщины. Фудзи… она ему дорога даже после разлуки. Может, он ее помнит уже много лет. Много лет? Так ему же двадцать с небольшим? Выходит, с детства? Там, на картине, были два мальчика и одна девочка в хэйанской усадьбе.

Уже когда сняла задвижку с входной двери, ведущей из магазина на улицу, застыла.

Ведь картина выглядела старой, потрепанной от времени! Даже если и не периода Хэйан, то уж явно несколько десятилетий ей было, а то и веков. Нет… не может быть! Синдзиро двадцать с небольшим. Ну, тридцать. На той картине не могло быть изображение его Фудзи, потому что их обоих тогда еще на свете не было.

И, уже выйдя за порог дома Синдзиро, вспомнив, что сегодня он внезапно меня выгнал насовсем, остановилась. Поцеловал меня и выгнал! Это… это был мой первый поцелуй! Он его украл!

Отошла еще на пять шагов от его дома.

Послышался торопливый топот из глубины — и я в надежде замерла. Его гнев прошел? Он извинится, что погорячился? И завтра утром я приду к нему прибираться, как и обычно? И завтра я снова смогу его увидеть?..

Но вместо его извинения из-за двери послышался гулкий стук закрываемой задвижки: Синдзиро запирался от меня. Навсегда. Он больше не хотел меня видеть.

И, отвернувшись, побрела подальше, не обращая внимания, куда иду.

Подальше от магазинчика сладостей.

Подальше от его хозяина.

Подальше от моего второго друга.

Подальше от мужчины, укравшего мой первый поцелуй. И даже без любви. Просто на мгновение спутавшего меня с другой.

Подальше…

Запоздало поняв, я остановилась и отчаянно оглянулась на магазинчик, внутри которого больше не горел свет, а только притаилась темнота. Такая же, как и расползающаяся по городу.

Я уходила от моей первой любви. Я… Я, все-таки, любила тебя, Синдзиро! Даже если ты меня никогда не любил.