Грустна моя дорога на земле,

В слезах и горе я бреду по свету,

Что делать?

Улететь я не могу,

Не птица я, увы, и крыльев нету.

Яманоуэ Окура (1)

— Вот и зима началась, — сказала кормилица где-то неподалеку.

Она сказала — и проснулась я.

Под одеяниями даже сейчас, когда много слоев поверх меня положили ее теплые руки, холодно было. И летние кимоно, и зимние. Но не грели меня они. А лицу было еще холоднее. Вылезать из постели моей не хотелось.

Приподнявшись, огляделась.

Двери раздвижные задвинуты плотно, только лишь тусклый мягкий свет струится через бумагу, которой они оклеены. Тускловат свет. Видно, пасмурно сегодня на улице. А кровать мою загородили ширмами. Только все равно скользил откуда-то из щели холод. Вылезать совсем-совсем не хотелось. Только руку высунула из-под краев одеяний — и тотчас же убрала обратно.

— Снег идет — и будто сливовые цветы лежат на ветках, — задумчиво мама моя отозвалась, стоявшая где-то близко от нее. Верно, на сад смотрела.

— Как же холодно! — отозвалась кормилица, — Я боюсь, как бы ни заболели вы, цветы мои драгоценные, в эту суровую зиму. Ох, что же господин все не едет, да не едет?!

— Может… — голос мамы дрогнул, — Он и не приедет больше? В столице много прекрасных цветов. И они распускаются. Год за годом цветы распускаются в цветниках и на ветках новые. Только я не молодею. Старею я. Может, уже и вовсе не хороша?

Села. Сползли на колени мои кимоно, укрывавшие меня. Холод обнял меня. Но мама, кажется, была расстроена. Надо к ней подойти. И обнять ее, согреть своими руками. Что-то доброе ей сказать.

— Погоди-ка… слышишь, одежды шуршат?

— Видно, Хару уже проснулась.

— Или же ворочается, не спит. Холодно.

— Может, вставать уже пора?

— Нет, пусть еще поспит.

И одежды ее зашуршали по направлению к моим покоям. А раз она хотела, чтобы поспала я еще, то легла я и притворилась спящей.

Седзи раздвинулись. Легкое шуршание одежд вошло в комнату. И, чуть погодя, приблизилось, обхватило меня легким ароматом. И поверх кимоно, под которыми я лежала, легло еще одно, которое мама скинула с себя. И прикрыла меня. И зашуршали ее одежды, уходя. Я глаза приоткрыла и подсмотрела.

Хоть и постарели, чуть обтрепались ее одеяния, когда-то как и слова отца поражавшие своей пышной красотой, но все же благоухали они также. И мама моя, двигающаяся медленно и изящно, понемножку переставляя ноги, по чуть-чуть, была прекрасной. А какие красивые были ее блестящие черные волосы! Густые, прямые, спадали они до самого пола и даже чуть шли за нею, поверх шлейфа ее верхней накидки.

Только замерло сердце в груди моей. Я приметила вдруг в ее роскошных черных волосах две нити седины!

Вот захлопнулись седзи. И до того увидела я в сужающуюся щель — а она меня не видела — как сомкнулись, как сжались мамины губы. Словно рот закрыла, чтобы слов не вымолвить. Или… сердце?..

Я лежала под восемью уже одеяниями, летними тонкими, и парой зимних, подбитых ватой. Стало чуть теплее телу. Только сердце при мыслях о маме болезненно сжималось. Расстроена мама моя была сегодня, сильно. Но как обычно прятала. Вот, ушли, отдалились от меня ее чувства, шуршащие, словно полы ее одежд.

— Жаль, что сад наш зарос, — сказала нянюшка уже чуть подальше.

— Некрасиво стало, — мать сказала, к ней подходя, — Портят сорные травы и кусты эти вылезшие красивые линии сада.

— Я… я их вырву всех! — рассердилась служанка.

— Ты их вырвешь, — сказала мама как-то глухо, — Жаль, что чувств из сердца так не вырвать легко, как стебли сорных трав!

Постояли они, молча. Видно, на сад смотрели заросший. Да только на что там было смотреть? Разве что на то, как медленно и кружась падал снег, будто падающие лепестки белых слив.

— Девочке нашей шестнадцать весен станет в том году, — добавила кормилица, — Может, пора уже провести обряд надевания мо? Да присматривать жениха?

— Да какие тут женихи? — хозяйка усадьбы ответила злобно, — В этой-то глуши! Не за кого ее тут выдавать.

Чуть помолчав, добавила, уже грустно и устало:

— Да и нету у меня шлейфа нового для нее. И… и, признаться, что и краски зубы чернить нам двоим не хватит. Погодить бы немного.

— Или, может, господину написать? — вдруг служанка встрепенулась, — Ведь не дело же! Выросла наша Хару. А платья донашивает старые, что я из ваших одеяний старых шью! И мо нам новый ей не подарить, красивый! И зубы ей нечем чернить, как пристало! Да что же это делается, боги? Да за что же вы так жестоки к этому дому-то?!

— Не надо! — хозяйка ответила резко, — Не пиши ты ему! Ежели сам не вспомнит — и не пиши. Если сердце совсем жестокое у него, что и до малютки своей ему дела нет совсем, то не пиши! О, умоляю тебя, Аой! Не пиши ему!

Аой… она умеет писать?! Неужели, она из какой-то богатой семьи?..

Села, прислушиваясь. Соскользнули с меня одеяния, под которыми спала. И слабее аромат стал: уже не под подбородком, а на коленях моих лежало мамино кимоно, пропитанное ароматом курений.

— Да только как же ж жить-то мы будем? — нянюшка запричитала, — Нам и есть почти нечего!

И… и вдруг мама моя запела:

Высокие дюны,

Высокие дюны,

Высокие дюны.

На самой высокой вершине

Белым камнем сверкает

Драгоценная камелия,

Рядом с ней — драгоценная ива.

Как бы их получить?

Са му…

И тебя, камелия, и тебя, ива.

И белый шнурок, и цветной шнурок –

На вешалку для платья я повешу оба.

Драгоценная ива.

Ах, но что же это?

Са…

Ах, но как же,

Ах, но что же это?

Слишком поспешило сердце мое.

Лилии в саду.

Са…

Лилии в саду

Утром расцвели,

Первые цветы.

Вот бы мне взглянуть

На нежные лилии.(2)

Я слушала ее голос. Слушала и снова уснула.

Прекрасна цветущая сакура, но недолог век ее цветков. Вот и осыпались ее лепестки. Вот и истаял дым погребального костра. Куда теперь попала моя бедная мама? В рай ли? В ад ли? Одно хорошо: теперь думы о моем отце перестанут ее тревожить. Не будут промокать от слез рукава ее одежд каждую ночь. Но и тепло ласковых маминых рук более не ощутить мне.

Я с грустью смотрела на сад. Слуг почти не осталось: они не захотели служить обедневшим господам. Сад зарос. И сорные травы почти скрывали меж собою цветы. Да укрывали под собою основания стволов изогнутых сосен, лишая мир их красоты.

Дом разрушался. Темное дерево казалось еще темнее. Стала рваться тонкая бумага на раздвижных перегородках. И, если раньше сквозь седзи проходил только нежный тусклый красивый свет, то теперь дерзко лучи солнца прорывались, подчеркивали прежде сглаженные очертания немногочисленных предметов, да еще ярче выхватывали все, что стало старым, что разрушалось. Ужасен и печален каждый одинокий день в таком строении!

И когда наступила Четвертая луна, когда в 1-ый ее день во всех домах началось коромогаэ, в нашей старой усадьбе зимнее убранство покоев не снимали, не заменяли летним. Старые занавеси остались висеть, старые шторы. Ветхая и рваная бумага осталась на седзи. Да циновки из рисовой соломы мы не меняли. Летние занавеси и шторы, что были новее, да некоторые наши вещи, самые приличные, мы с кормилицей продали по дешевке, чтобы устроить погребальные и поминальные обряды для мамы. Какая уж тут «смена одежд»! Разве что померанцы в округе цвели, как и положено им цвести в Четвертой луне. Да голос кукушки раздавался, как и надлежало, бередил душу.

Я не могла подбирать кимоно так, чтобы друг из друга в вороте, рукавах и подоле выглядывали слои приятных оттенков. Только верхнее платье, доставшееся от матери. Пообтрепалась его вышивка. Да тонкое однослойное хитоэ. Я не носила в просторных рукавах ни красивого веера, ни бумаг для записи.

И куда нам до тех, кто вкушал ити-дзю сан-сай! Рис был, а вот закусок в лучшем случае случалось две, да и то в случаях совсем уж особых. Закуска из рыбы стала редкостью в нашем жилище. Тофу, натто или бобы варенные. Или закуска из корнеплодов, да трав диких, которые моя кормилица и нянюшка ходила собирать для нас. Уставали ноги ее. Но за дары леса и гор можно было не платить ничем, кроме нашей сердечной благодарности. Да изредка соления. Но в этом году бог бедности, видно, поселился у нас — и овощи мало уродились.

Крохотные шелковые мешочки от благовоний, оставшиеся от мамы, потускнели. Когда-то по темно-синему фону золотые цветки и переплетенные ветки вились, а теперь — просто темно-серый комок ткани, грязный. Когда-то тускло-золотой был, с огромными золотыми цветами и нежными светло-зелеными завитками узора веток, а стал уж просто тускло-коричневый. И, сколь ни подносила я их к лицу, сколь ни напрягалась, ни замирала напугано, внимательно вслушиваясь, уж и не слышала их ароматов. А раньше они пахли. Такие цветные были, яркие. Лежали в ящиках шкафов или на полке возле обуви, передавали вещам свои восхитительные ароматы. А теперь их не было. И даже мамина шкатулка с ароматическими палочками опустела. Опустела шкатулка с благовониями. Уж как ни берегла я их, но так хотелось хоть иногда доставать по чуть-чуть, собирая благовония, зажигая палочки. Чтобы закрывая глаза, слушать запах и мои ощущения. И вспоминать дни, когда мы сидели еще рядом с мамой, а они пахли. Они так ярко и так нежно когда-то пахли!

Мама говорила: отец мой был прекрасен как принц Гэндзи. Но я не думаю, что Гэндзи прекрасен. Да, он превосходил всех в искусствах танца, стихосложения, изготовлении благоуханий, каллиграфии, игре на музыкальных инструментах. Да, он одевался изящно и внешность имел необыкновенную. Но будучи влюбленным в свою жену Мурасаки, этот мужчина продолжал захаживать к другим женщинам. Как она страдала, бедняжка! Впрочем, не она одна. Так уж сложилось в этом мире, что жизнь женщины — это жизнь, полная страданий.

И снова мои рукава промокли от слез.

Обессилев, уснула.

И снился мне императорский дворец. Дамы в прекрасных многослойных нарядах. Нижние кимоно, от которых видны только края, и верхние кимоно подобраны со вкусом. Ширмы, расписанные деревьями и цветами, украшенные прелестной каллиграфией. Роскошно обставленная комната. Я сидела в ней. За ширмой сидел какой-то мужчина и играл на флейте. Какие дивные звуки извлекал он из своего инструмента! И вот вошел мальчик-посыльный. В руках поднос. На нем сложенный лист красной бумаги с золотой пылью и прелестная ветка сливы с красными цветами.

«Письмо от наследника престола!» — провозгласил посланник.

Мужчина оборвал игру, взял поднос, передал мне:

«Дочка, ты ему понравилась. Как я счастлив!»

Я знаю, что ты счастлив. Быть может, я стану матерью нового наследника, потом — матерью императора. О, какой очаровательный почерк у наследного принца! Очарованьем и страстью веет от его горячих строк, от искусно сложенного стихотворенья. Я подбираю красивый лист бумаги. Растираю тушь. Мне полагается ответить. Сказать, что я не верю, что все меняется в этом мире, и сердце наследника — не исключение. Хотя на самом деле я хочу написать, что люблю его, что он прекрасен…

Чей-то голос издалека. Вот и улетел, словно потревоженная птица, мой сон. Ох, незнакомый голос! У ворот. Сбежать и спрятаться. Нужно как можно дальше спрятаться!

Забилась в темном углу. За какими-то старыми вещами. За немногими оставшимися старыми ширмами. Сжалась за стволом стойкой сосны, подаренной когда-то матери с пожеланием долголетия.

Чужаки бродили по моему дому, негромко разговаривая между собой. Яркий аромат вдруг коснулся меня: среди них есть аристократ. Что лучше — попасться аристократу-ветренику или в руки разбойникам? Не знаю. О, только бы не нашли меня!

Словно пена на воде,

Жизнь мгновенна и хрупка,

И живу я, лишь молясь:

О, когда б она была

Прочной, крепкой, что канат!(3)

Преданная кормилица вышла к людям, вторгнувшимся в мой дом. Умоляла уйти, просила ничего не трогать, призывала на помощь богов. Из ее сбивчивых слов трудно было что-то понять. Бедная женщина! Ты не выстоишь против них и себя погубишь!

И вот кто-то приближается к моему убежищу. Все ближе запах его духов. Отодвигает короб, за которым пряталась. Мне остается только заслонить лицо рукавом. Неприлично показываться мужчине!

Ласковый голос, нежное касание. Когда-то это сгубило мою маму. Мне страшно, мне горько, мне стыдно, мне душно! Звон в голове. Мир тускнеет. И уплывают вдаль его лицо, звуки чьих-то голосов. Неужели, я погибаю?.. И скоро смогу увидеть ту, что привела меня на свет?..

Так непрочна она,

Парча алых листьев осенних!

Только иней с росой

наконец-то выткут узоры,

как уже все порвалось, распалось…(4)

Прикосновенье нежных ладоней. Мама, это ты! Мы встретились с тобою, мамочка!

Открываю глаза. Надо мной склонилась взволнованная кормилица. Значит, жизнь моя не окончена. И долгожданная встреча с самой близкой, с самой дорогой мне не состоится. Слезы бегут по щекам.

— Не плачь, моя милая Хару! Все плохое осталось позади, — уговаривала меня добрая женщина.

Мои слезы не кончались. И из ее глаз брызнули слезы.

— Хару, теперь пришла и твоя весна!

— Они ушли? — вспомнив о чужаках, испуганно спросила я. — Скажи, кормилица!

— Они вернутся. Хвала богам, они вернутся.

— Да что же это такое? — от ужаса перестала плакать. — К чему им нарушать наше уединенье?

— Возрадуйся, Хару. Твой отец разыскал тебя. Он более не оставит тебя. Ты переедешь в столицу. Будешь жить в богатой усадьбе. Носить прекрасные наряды. Твой отец — один из лучших музыкантов — поможет твоей игре стать более совершенной. Даст все необходимые знания, которые нужны девушке твоего круга. Он проведет обряд одевания Мо…

— Но я не хочу в Киото! Не хочу уезжать отсюда!

— Глупышка, ты даже не представляешь, какое счастье подарили тебе боги!

Но я не хотела такого счастья! Я так хотела увидеть маму еще раз! И вот, мне не удалось уйти. Мне нужно жить, жить в этом ужасном и печальном мире, полном страданий!

Отчаяние мое было безутешно. Я пряталась в углу комнаты или лежала на своем ложе. Мне было страшно! О, как мне было страшно жизни, расставанья с домом, где я родилась и провела свою короткую и грустную жизнь. Верно, вырастающим птицам так же печально покидать родное гнездо.

Отец вернулся. Захотел поговорить со мной. Долго сидел, пытаясь меня разговорить, потом отодвинул старую ширму, разъединявшую нас. Вскрикнув, спрятала лицо за рукавом. Как стыдно: мужчина увидел мое лицо!

— Ты очень похожа на меня, дочь, — голос его потеплел. — И очень красива. Лучшие кавалеры столицы будут страдать, заслышав о тебе. Пожалуй, сам наследник престола потеряет покой. Возможно, ты станешь его любимейшей наложницей, затем женой и матерью его первого сына.

Все девушки моего круга мечтали о том, чтоб родить императору наследника. Но я не мечтала. Мне бы только увидеть маму! Мою любимую маму! Хоть разок! Хотя бы мельком во сне!

А отец мой сидел рядом, не желая уходить, да что-то говорил, говорил… С непривычки, меня дурманил запах его духов, таких ярких. А его просторное одеяние да шаровары, присобранные у щиколоток шнурами, растекались морем по старым циновкам. И не сразу я поняла, что верхнее одеяние на нем черное. Что носит мужчина высокую черную шапку эбоси. И поняла вдруг, что родитель мой был богат. Что он, выходит, был из чиновников Первого, Второго, Третьего или Четвертого ранга! Мой отец был богат… богат… Так почему же мы с матерью в нищете такой были?.. Почему мою мать не смогли проводить толком? И лицо его с бровями выбритыми, да две жирные точки на лбу — брови нарисованные — мне вдруг показались до ужаса отвратительными, а узоры на шароварах его — до ужаса нелепыми.

Не дождавшись от меня каких-либо слов, отец резко позвал служанок. И две молоденькие девушки вплыли, опустились передо мною на колени, уложили передо мною наряд из шести слоев кимоно. И дыхание мое замерло от восторга. Моэги-гасанэ, вот ты какое! Светло-зеленые кимоно на синей подкладке. Да все шесть сложены так же, чтоб надеть. И оттенки светло-зеленого сверху и синего постепенно становятся гуще и сочней. Отец улыбнулся через силу — недоволен был моим приветствием — и вышел, велев им переодеть меня. И девушки быстро облачили меня в новые одежды. Но, когда я робко двинулась к седзи, остановились

— Вы кое-что забыли, госпожа! — сказала старшая, пряча улыбку.

— Что же? — напугано обернулась.

А одежды новые так мило шелестели, перетекая следом за моими движениями! И предательская радость снизошла в мою душу. Впервые я была одета так красиво!

Девушка подплыла ко мне, да подняла верхнее кимоно, накинула мне на голову. А поверх него одела широкополую шляпу.

— Вот так идут достойные девушки, когда передвигаются вне повозки.

— Благодарю, я запомню ваши слова.

Они рассмеялись. И сказали, что сами будут одевать меня. И мне вовсе не надо следить. Просто мне надлежит знать, как благородной девушке надлежит себя вести. И тут же заизвинялись. Что обидеть меня не хотели. Что не собирались меня задеть. Просто все должны знать, что юная госпожа обучена хорошим манерам, что она — девушка достойная.

Вскоре за мной приехала вторая повозка, запряженная быком. Бык был большой и страшный. Увидев его вблизи, я испуганно шарахнулась назад. И не придержи меня отец, так бы в подолах запуталась. Меня не спрашивали, хочу ли я переехать в столицу. Отец, слуги, и преданные мне, и сопровождающие моего родителя — все они радовались, пророчили мне блестящую судьбу. Но подарки судьбы не вечны. Рано или поздно они исчезнут. Так отчего же люди мечтают о них, как о величайшей драгоценности? Я бы очень хотела спросить это у верной кормилицы, но не осмелилась и вошла в повозку. Дверь закрылась за мной, отделив меня от мира и от моего прошлого.

Я лишь пыль на ветру,

что мчится, покоя не зная,

неизвестно куда, –

и неведомо мне, скитальцу,

где найду пристанище в мире…(5)

Так сказал какой-то поэт о себе. Однако слова его, застывшие в сборнике, были как будто и обо мне.

Дорога была долгой, утомительной. Повозку трясло. Да под тряпичный полог порою проникал сильный пронизывающий ветер. Я прислушивалась к разговору слуг, к пению ветра и шелесту листвы. Однажды, не удержавшись, чуть-чуть приоткрыла окошко и выглянула в щелку. Боги, как красиво! Я впервые вижу настоящие реку и горы! Не на ширмах, не на картинках к старинным повестям, а так, какие они есть на самом деле. А эти горы воистину огромны!

Весенний дождик

На воде

Узоры ткет,

А горы

В зелень красит.(6)

Так говорилось в одном из прочитанных мною стихотворений. Я и представить не могла, что это может быть так прекрасно.

О, нет, ничто

С весною не сравнится.

И если б знать,

Как время это

Навсегда продлить…(7)

Грусть, легкая и нежная, как весенний снег. И такая же короткая. И точно так же красивая. Впервые мысль о расставании с домом перестала причинять мне боль. Вспомнились десятки стихотворений. А глаза неотрывно следили за подплывающим, поравнявшимся со мной и уплывающим вдаль от меня пейзажем.

Очередная остановка. Путь. Сокровище за окном. Темнеет. Вечер. Луна. Какая-то усадьба. Слуги тамошнего господина с факелами. Вот отец, вышедший из своей повозки. Вот хозяин усадьбы, выбежавший ему на встречу. Облако, прикрывшее луну, уходит. И в лунном свете я могу разглядеть лицо хозяина. Он молод и красив собой. Хотя одет попроще, чем мой отец. Верхнее его одеяние не черное. Темно-фиолетовое. И как он вежливо разговаривает с моим родителем. О, заслышал обо мне, оживился. Ах, он смотрит в сторону моей повозки! Надо спрятаться. Как сердце бьется! Кажется, оно вот-вот выскочит из груди. Он не должен был увидеть меня через щель, да еще и ночью, но мне страшно.

Хозяин отправил кого-то, чтоб приготовили для нас комнаты. Затем меня провели в дом, пряча от слуг и от знакомого отца. Ночью я не могла уснуть. Слушала доносившиеся издалека протяжные звуки флейты и кото: это мой родитель и хозяин играли и любовались луной. Мне нельзя было показаться и уж тем более присоединиться с ним. Можно было только наблюдать издалека и слушать. Что ж, такова женская доля.

Поутру хозяин прислал мне стихотворение, записанное изящным почерком на синей бумаге:

«Хоть говорят:

«Не уходи, помедли»,

Весну не удержать.

Прощанье

Так печально…»(8)

Отец настоял, чтоб я ответила на послание. Поднес мне лист белой бумаги с золотыми брызгами, до того красивой, что было жалко расставаться с ней, до того тонкой, что казалось, прикоснусь — и она рассыплется. Взяв кисть, я написала на поданном им листе:

«Ах, если б навечно

Рукава пропитались

Ароматом сливы…

Уйдет весна,

Но память сохранится»(9)

Меня со всеми осторожностями провели к повозке. Я вошла в нее. Дверь закрылась, отделяя от меня еще один кусочек жизни, уходящий в прошлое. Мы продолжили путь.

Недели через две добрались наконец до усадьбы отца. Проводили меня в мои новые покои. Молоденькие красивые прислужницы шумной стайкой окружили меня. И наперебой стали засыпать меня похвалами:

— Ах, какая у вас белая кожа, госпожа!

— Ах, как черны, густы и длинны ваши прекрасные прямые волосы!

И увели меня переодевать в новые наряды. Их было столько, что укрывали почти целиком пол просторной комнаты, там, где не стояло шкатулок и ширм. Такие яркие! Такие нежные! И они лежали, проглядывая друг из-под друга. И было там нижних платьев даже на двенадцать слоев! Взгляд мой упал на незнакомое сочетание цветов — темно-желтых на светло-желтой подкладке.

— Это ямабуки-гасанэ, — объяснила с поклоном молоденькая служанка.

Вот значит, какое оно, одеяние керрии!

— Его носят зимой, — добавила девушка тихо, — Но, впрочем, и весной тоже носят. Вы можете одеть его сегодня. Вы хотите?

Хотела ли я облачиться в новые прекрасные одежды?.. Конечно! Хотя тоска по матери, не носившей такой красоты, больно сжала мое сердце. Я чувствовала себя предательницей. Но я также ощущала себя такой счастливой… Первый день, когда на мне было одеяние в двенадцать слоев. Первый день, когда я почувствовала себя девушкой из знатной семьи или даже самой химэ!

Два дня я отдыхала с дороги, да ходила по моим большим-большим покоям, любуясь ширмами, золотистыми с ирисами. Да лаковыми шкатулками с золотыми изящными узорами. Перебирала благовония.

Или, слегка отодвинув седзи, садилась возле них, да подглядывала в узкую щель за зданиями поблизости, за слугами, которые проходили мимо. За прекрасным маленьким садом, в котором сейчас отцветал померанец и зацветали цветы унохана, чьи белые гроздья, если вглядеться, напоминали звезды. За распускающимися нежно-сиреневыми шапочками-цветами павлонии. Если лепестки унохана заострялись к краю, то лепестки павлонии, наоборот, шли нежными волнами. Цветки унохана казались острым, а павлонии — такими мягкими!

Любовалась маленьким прудиком и поросшим мохом камнем возле, олицетворявшим гору. Чуть погодя, заметила два камня поменьше, лежащих за этим. Словно горная гряда! Но нет, разве могут эти старые камни сравниться с величественными горами?! Но из усадьбы отца, увы, совсем не видно гор. Так что остается только смотреть на эти камни.

А в пруду, судя по речи слуг, жили золотые сомы. И девочки приходили, кормили их. Мне тоже хотелось выйти и посмотреть на рыбок, которых у нас с мамой никогда не было, но я боялась выходить. Да и слуги часто сновали мимо, туда-сюда. Но вроде бы никто не замечал, что я подсматриваю за ними? Или же тонкая бумага между реек выдавала мой силуэт? Но, по крайней мере, слуги просто проходили мимо. Может, они не замечали меня, не слышали шелеста моих одежд, когда я редко-редко решалась пошевелиться, меняя позу. Или и они только притворялись, что не слышали.

А еще здесь было очень шумно. Намного больше шума, чем в родной моей местности, далекой от столицы. Еще бы, сам Киото! Да и, как мне обронила моя кормилица, отец мой жил аж на 1-ой линии! Но, хотя она и обещала, что найдет для меня возможность выбраться наружу, я страшно боялась выходить в город, на люди.

Хотя слуги как-то обсуждали пышный праздник мальвы, устроенный в прошлом году. И мне вдруг страстно захотелось посмотреть на праздничную процессию. Говорят, ее устраивают такой роскошной в столице! Вот даже странники в родной моей усадьбе, пущенные на ночлег в комнаты для слуг, обсуждали ее. Нет, кажется, я все же хочу пройтись по столице. Особенно, в праздничный день.

На третий день с утра зашел отец.

— Я с твоей кормилицей поговорил. Эта женщина сказала, что ты родилась шестнадцать зим назад. Совсем уже взрослая. Надо бы уже провести обряд одевания мо. Готовься. Этим вечером мы проведем его.

Вечером пришли молодые служанки, облачили меня в янаги-гасанэ, одеяние ивы. Белые кимоно на зеленой подкладке. Светлые просторные штаны хакама под ними, подвязанные красивым шнуром. Девушка, помогавшая мне облачиться в хакама, волновалась, и шнур упал, развязавшись.

— Ваш супруг скоро прибудет! — рассмеялась та, что была полнее и ниже.

— Что?! — резко развернулась.

— Говорят: коли подвязки с хакама сами развязываются, значит, некий мужчина в тоске думает о вас! — девушка рот прикрыла рукой, — Или, может, кто-то уже влюблен в вас, госпожа?

Торопливо закрыла вспыхнувшее лицо просторным длинным рукавом, взмолилась:

— Ах, не шутите вы надо мной так!

И они испуганно притихли. Заизвинялись. А когда я чуть опустила руку, то увидела, что они робко сидят возле меня, опустившись на колени, виновато головы склонив. Я осторожно, боясь запутаться, опустилась на колени возле самой высокой из них, робко коснулась ее плеч.

— Не волнуйтесь! Я вас прощаю. Что ж поделать, если есть такое поверье!

— Ах, какая вы добрая, госпожа! — выдохнула девушка с благодарностью. И, кажется, очень искренно.

Но, впрочем, она поднялась тут же, резко.

— Но нам надобно уже идти!

— Нам госпожу надо расчесать! — испуганно вскрикнула другая.

И торопливо, с поклоном протянула той, высокой, гребень.

Они тщательно расчесали мои волосы, рассыпаясь в похвалах их длине и густоте, хваля, что они такие прямые, красивые-красивые. И я поняла, что правы были мама и кормилица, которые заставляли меня беречь мои волосы, хотя за ними было так тяжело ухаживать. Сейчас я стояла в двенадцатислойном наряде, а волосы струились по моей спине и плечам почти до самых моих колен.

— Какая вы красивая! — восхитилась одна из девушек, отступив от меня с гребнем.

А может, им просто хотелось, чтобы я была добра к ним?..

Затем эти четверо вывели меня и провели по длинной галерее. И еще по одной. И еще. В просторные покои, где собралось много людей. И среди них было семеро мужчин и более того женщин. Стыдливо вспыхнув, торопливо прикрыла лицо рукавом.

— Здесь свои! — громко объявил отец, приближаясь и осторожно рукою моего затылка касаясь, — Только наша семья. Ну-ка, дай-ка нам на тебя полюбоваться, Хару!

И, повинуясь воле родителя, я отчаянно убрала преграду из двенадцатислойного рукава, вставшую было между мною и ими.

— Красавица! — сказал серьезно седовласый мужчина в уборе высшего сановника.

— Худовата, — сердито шепнула своей соседке женщина лет тридцати в великолепнейшем одеянии, — Но лицо милое, может, для придворной службы и подойдет.

Она сидела поодаль, у прекрасной китайской старой ширмы. И чудесные узоры вились на ее двенадцатислойных кимоно, белых сверху, да коричневых или сиреневых снизу. Кажется, это одеяние вишни? А как складки чудесно лежат возле нее! И волосы ее длинны. Так изящно волнами растекаются возле! Наверное, когда она идет, пряди ее волос струятся за нею по земле. Нет, по верхней накидке из драгоценной парчи, что, вероятно, тянется следом за ней. Ох, я слишком долго смотрю на нее! Как бы она ни обиделась и не рассердилась!

И напугано взгляд потупила.

— Это моя госпожа из Северных покоев, — сказал отец, приветливо улыбнувшись этой изящной даме.

Госпожа из Северных покоев… Главная жена моего отца. Значит, это женщина, которая ему была дороже моей бедной матери!

— Рядом с нею сидит госпожа из Южных покоев. И, поодаль, из Восточных.

Я робко проследила туда, куда он указывал своим веером. Все его женщины были прекрасны. Молоды, одеты роскошно, как будто императрицы. Благоухают ароматами, с которыми я прежде не встречалась. И даже складки их двенадцатислойных кимоно, и даже пряди длинных густых волос лежат так красиво… так изящно… Но, если бы мою бедную маму одеть так же, разве она была бы хуже их?

Госпожа из Восточных покоев, более полная, чем кто-либо из здесь присутствующих женщин, вдруг улыбнулась мне, обнажая черненные зубы.

Отец представил мне мужчин нашей семьи, меня вынуждая стоять, руки опустив, да мое лицо им обнажая. Но я редко решалась взгляд поднимать на них. Не пристойно девушке открывать свое лицо мужчине! Но если родителю моему так угодно, то я хотя бы не буду смотреть им в глаза.

— Милая и скромная, — сказал довольно тот седовласый мужчина в верхнем просторном черном одеянии. Он оказался чиновником Второго ранга. — Но… пора бы начинать! Начнем?..

Незнакомая мне молоденькая служанка принесла складчатый шарф, из китайской парчи, светло-зеленый с золотыми крошечными цветами и всполохами редких изящных листьев.

И двоюродный дед моего отца, тот, Второго ранга, как самый старший по званию, подошел ко мне и, приняв роскошный шарф, осторожно привязал его лентами сзади к моему поясу. А после он подвязал мои волосы чуть ниже лопаток. После велел мне сесть. И ко мне подплыла, шурша одеянием цвета керрии, молодая дама — какая-то из родственниц, но я от волнения не запомнила, какое у нее имя, ранг и откуда она.

Она велела мне открыть рот и обнажить зубы. И медленно, аккуратно, изящно двигая тонкою рукою с длинными рукавами, нанесла на мои зубы черную краску.

Так я стала взрослой. С этого дня я буду чернить зубы. Но отец мой богат, так что я могу не беспокоиться, что краски не хватит. Позже я научусь сбривать брови. Или это будут делать служанки?.. И буду рисовать на лбу жирные черные точки новых, красивых бровей. И… с этого дня они начнут подыскивать мне мужа. Я… скоро стану матерью сама? Но как?.. Разве я что-то умею?..

И, разволновавшись, я нарушила просьбу моего отца, закрывшись-таки широким длинным рукавом.

На следующий день, 4-ый день Пятой луны, шел противный сильный дождь. Стало прохладнее. Служанки, пришедшие нарядить меня, рассказывали, что вчера воины из Шести служб сторожевой охраны украшали носилки полынью и аиром, да ставили по обе стороны лестницы дворца Сисиндэн. А сегодня балки всех дворцовых зданий будут выстилать аиром и полынью, ведь завтра праздник 5-го дня Пятого месяца!

— Но для чего? — удивилась я.

— Эти травы отгоняют злых духов, беды и болезни! — серьезно ответила девушка, что была выше остальных.

А в празднество 5-го дня Пятой луны перед дворцом императора проводили состязания по стрельбе верхом. Погода выдалась хорошая. И отец туда с утра ушел. Он заходил ко мне, в одеяниях с узором из листьев аира. С украшенным живыми стеблями аира головным убором. Мне принес несколько мешочков из парчи, украшенных пятицветными шнурами. Кусуда-ма, внутри которых были измельченные аир и полынь. Велел подвесить их к столбам здания, где я живу. И не снимать до 9-го дня Девятой луны. Сказал, что они меня охранять будут, от демонов и болезней. И, хотя это был старый обычай, мне на душе стало легко и тепло от его заботы обо мне. И кусуда-ма я привязывала к столбам сама.

Служанки говорили, что отец в тот день допоздна засиделся в императорском дворце. Но, впрочем, не мое это дело. Хотя, признаюсь, я бы и сама хотела бы пройтись по павильонам императорского дворца. Там, кажется, должно было быть еще красивее, чем здесь. Не то, чтобы я хотела… Не то, чтобы я хотела стать такой же богатой, как люди из императорской семьи. Но это же интересно, как все выглядит там? В покоях потомка самой солнечной богини?..

Отец, старший дядя и дружелюбная госпожа из Восточных покоев взялись обучать меня игре на кото и бива, рассказывать мне о разных тонкостях этикета.

Я впервые вышла из отцовской усадьбы в 15-ый день Пятой луны. Первый мой выход из дома случился в день одного из великолепнейших праздников страны, день Аой мацури! Или же, как его прежде называли, Праздник Камо, за то, что он устраивался на территории двух святилищ Камо, верхнего и нижнего.

Пятая луна коварна и приносит много влаги. Часто идут ливни, порою даже выпадает снег. Из-за обильных дождей порою случаются даже наводнения, наносящие много разрушений, причиняющие немало бед людям.

В один год наводнений случалось ужасающе много, а разрушения из-за них были воистину чудовищными. Во всех храмах умоляли богов смилостивиться и более не губить людей, молили о прекращении дождей. Некоторые уверяют, что бедствия случились неспроста, ибо люди в ту пору недостаточно почитали богов и много-много грешили, а боги решили наказать их. Иногда даже говорят, что все эти бури, ливни и наводнения устроили сами боги святилищ Камо. Так или иначе, то ли чтобы отблагодарить богов, избавивших людей от стихийных бедствий, то ли еще прежде, чтобы вымолить защиту и прощение, богам были поднесены листья мальв. Листья аой имели особую форму и обладали чудодейственной силой. Богам подношение понравилось или они сочли, что люди достаточно уже наказаны. И дожди прекратились, а вода перестала крушить все на своем пути, улеглась добрее. С той-то поры стали праздновать Аой мацури, в благодарность заступникам-богам.

Несколько сотен людей, из знатных семей и слуг, собрались в императорском дворце Госе к часу змеи. И в середине часа змеи роскошная процессия отправилась через город, вдоль реки Камо, к святилищам Камо. Возглавлял процессию императорский посланник, родственник микадо, ехавший на породистой лошади. За родственником императора следовала громадная повозка гисся, с двумя огромными колесами, в которую был запряжен черный бык. Деревянная, покрытая черным лаком, с орнаментом из листьев аой. Крыша ее была наподобие пагоды храма, с нее нежно-сиреневыми ручьями стекали гроздья цветов глициний, переплетенные с листьями мальвы. Спереди и по бокам повозку прикрыли золотистыми циновками. Гисся напоминала жилище с дверями и окнами.

На черной шкуре быка и на повозке, покрытой черным лаком, ярко выделялись переплетения оранжевых шнуров и многочисленных больших кистей. Быка за два больших оранжевых каната торжественно вели два мальчика в оранжевых одеждах, с вытканными зелеными листьями мальв. Головы мальчиков были ничем не прикрыты. Им помогала свита императорского посланника: люди, одетые в белое, украшенные листьями аой, в соломенные сандалии обутые. На головах у них были черные шляпы эбоси, сделанные из накрахмаленного шелка или бумаги, да сверху покрытые черным лаком. Шляпы без полей, с высокой тульей и двумя шнурами под подбородком.

Следом за ними катилась повозка с принцессой, которая станет жрицей в Камо, сопровождающие ее родственники из императорской семьи, да высшие придворные. Все в парчовых костюмах с красивыми набивными сложными рисунками. Верхние одеяния мужчин отличались лишь по оттенку, светло-пурпурному или потемнее, а нижние одеяния у всех сшиты из белого шелка-сырца. У некоторых, впрочем, шла яркая кайма вдоль подола или даже расцветка была пестрая-пестрая, или просто полосатая.

— Где-то среди них идет наш господин, — шепнула мне взволнованно госпожа из Восточных покоев.

Но, как я не вглядывалась в лица аристократов, проходящих и проезжающих мимо нас в повозках с быками и на лошадях, я не смогла разглядеть моего отца.

После аристократов шли уже воины, музыканты и танцовщицы. Несколько мужчин несли огромные красные зонтики, пышно украшенные цветами, такие тяжелые, что их приходилось держать обоими руками. Ради хорошего урожая, расцвета природы, юности и новой жизни.

Мы, впрочем, не ходили к дворцу Госе, а дожидались торжественного шествия на улице. Я, жены моего отца, прочие родственники, слуги. И, чуть позже показались два моих брата. Мы любовались пышной яркой процессией, а потом отправились следом за ними.

Сначала останавливались в храме Симогамо, затем двигались в храм Камигамо.

В 15-ый день Пятой луны я впервые увидела танцы.

Под звуки гонгов, барабанов и бамбуковых флейт люди в красных одеждах танцевали адзума-асоби. С песнями. С песнями во время танцев.

— Сейчас начнется танец суруга, — шепнула мне госпожа Северных покоев, — Когда-то в провинцию Суруга спустилась небожительница — и показала этот танец тамошним людям.

Надо же! Танец, подаренный богиней! И я смогу увидеть его! Вот, значит, как танцуют в небесной стране боги!

Музыканты сменили ритм — и танец богов начался. Впрочем, несмотря на завораживающие движения танцоров, за ними выделялись и сами музыканты, в лиловых одеждах, со шлейфами, на которых выткали животных.

В усадьбу мы вернулись уже к вечеру, в час петуха или даже в час собаки. Я только-только в своих покоях прилегла, на кимоно, что оставила с утра, только-только глаза прикрыла, как меня уже разбудили легким касанием к плечу.

— Не спи, Хару, — сказала с улыбкой госпожа Восточных покоев, сидящая возле моей постели, — Мы собираемся на совместную трапезу.

Ох, сегодня все соберутся вместе? И даже приглашают меня? Как тут можно спать?..

Она скрылась, шурша одеждой. Сменить наряды, на которых осела дорожная пыль. За ней изящно поспешили ее шесть молоденьких прислужниц. И я торопливо последовала ее примеру. Уже успела обрядиться в три кимоно аой-гасанэ, зеленые и украшенные вышивкой сверху, с гладкой лиловой подкладкой — ведь сегодня же праздник мальвы — как вбежали мои служанки. И, ворча, что я утруждаю себя, а девушке из знатной семьи это не подобает, стали одевать меня сами. Поверх двенадцатого кимоно они надели на меня вышитую шелковую накидку коутики, зеленую. Причесали меня. От волнения старшая из них случайно дернула мои волосы слишком сильно. Мне было больно, но я промолчала. В обычное время они были осторожны, но сегодня был Аой мацури, и мы все были переполнены новыми ощущениями, все волновались.

Вся семья собралась в просторном помещении в Северных покоях. Точнее, почти вся, ведь одной женщины, так и не ставшей женой отца, среди нас не было и никогда уже не будет. Или же моя бедная мать была не единственный возлюбленной отца, которую он навещал?

Когда я медленно шла по коридору, и, притворяясь спокойною, посматривала сквозь приоткрытые или в спешке распахнутые седзи на роскошное убранство покоев главной жены отца, сердце мое обжигало пламя злости. Адское, нестерпимое. О, в какой красоте жила все эти годы госпожа Северных покоев! Да, ей было четырнадцать, а отцу двенадцать, когда их родители устроили их свадьбу. Она пришла в его жизнь раньше моей матери и меня. Но почему?.. Чем она хороша? Она живет в достатке, купается в роскоши, но мама… О, моя бедная мама!

Однако же, увидев главную жену отца, я попыталась ей улыбнуться и низко поклонилась. Она — хозяйка этого поместья. И, когда мне будут искать жениха, слово ее будет весомо. Она может устроить так, что меня отдадут молодому чиновнику, назначенному в дальнюю провинцию — и я, быть может, никогда уже не вернусь в столицу. Или может посоветовать нашему господину отдать меня старому, совсем старому чиновнику. И, может быть, даже не первой женой. Может быть, только одной из наложниц, которую его жены, более старшие чем я по статусу, будут меня обижать.

Когда мы все расселись — дамы за ширмами и занавесами, а мужчины открытые друг другу — и когда дождались отца, сменившего одежды, но по-прежнему носящему эбоси, слуги внесли крохотные маленькие столики на ножках, а на них — море разнообразных маленьких тарелочек, лакированных, кое-где даже с золотыми узорами или пылью золотой, безумно красивых. Я смотрела на них, как зачарованная! Впрочем, еда, разложенная на них, была сама по себе тоже очень хороша. Когда передо мной поставили поднос — передо мной последней из присутствующих господ, как самой младшей по возрасту и статусу — мне мою еду страшно было есть, до того она была красивая!

Варенный рис, ослепительно белый в темной посуде. Суп. Три закуски. Соления из выращенных в Киото овощей: тонкие кусочки репы, замоченные в уксусе с морской капустой и красным перцем, а также баклажаны и сисо, приготовленные вместе. А потом я заметила перламутровые вставки на столике-подносе и, сдвинув тарелки, долго разглядывала это чудо, переливающееся радугой. Потом, вдруг подняв взгляд, увидела, что отец смотрит на меня и улыбается. И что-то господину, сидящему рядом с ним, шепнул.

Время шло. Я совершенствовалась в игре на кото и бива. Изучала образцы каллиграфии, принесенные мне отцом и училась их копировать. Училась подбирать ароматы. Разучивала стихи из антологий и семейных сборников.

Все наперебой восхищались мной. Но, может, просто я была единственной его дочерью? Может, поэтому?.. Хотя в словах приветливой госпожи Восточных покоев я как-то не сомневалась, да и к двум из моих пяти служанок я испытывала добрую привязанность.

Но, все-таки, я была единственной дочерью моего отца. Да, сыновья могут выслужиться на придворной службе. Они могут прославиться в музыке, поэзии, живописи. Но дочери — это самое ценное. Если отец найдет своей дочери богатого и влиятельного жениха. Он даже дедушкой следующего наследника престола стать может! Я слышала разговоры служанок, вольно или невольно. Я поняла, что даже девочка из провинции может стать полезной, если отдать ее в императорский дворец или за очень влиятельного сановника.

Порой в мое сердце проникали злые и обиженные мысли: «Не будь я единственной его дочерью, разве разыскал бы он меня?». Или же его позвала в нашу с матерью усадьбу моя кормилица, тайком, пока моя бедная мать еще была жива или, наоборот, когда ее уже не стало, чтобы отец мой приехал за мной, если не из любви к умершей своей любовнице, так хотя бы, чтобы позаботиться об их общем ребенке?..

Еще мать при жизни говорила мне, что у нас не осталось в живых родственников по ее линии. Вот как ее отец получил назначение на должность в дальней провинции, так вся его семья туда и переехала. Но ни дед мой, ни супруга его не выдержали суровой жизни в провинции. Как и двое старших братьев моей матери. Как и ее младшая сестра. Выжила только моя мама. Стараниями верных слуг, стойко терпевших все лишения и невзгоды, не ушедших к другим господам. Но слуги были старые. Какие-то из слуг умерли бездетными. А одной супружеской четы родились две дочери — и их отдали замуж, одну даже за господина из столицы, правда, невысокого ранга. Мать моя даже настояла на этом, чтобы хотя бы у дочерей ее верных слуг была спокойная жизнь. О, моя бедная добрая матушка! Но, впрочем, дочка другой супружеской четы, служившей у нас, замуж выходить и оставлять нас не захотела. Хотя и случился у нее роман с каким-то из проезжих господинов. Но моя милая Аой, моя кормилица, моя нянюшка, осталась с нами. Вот только, что стало с ее маленьким сыном, мне неизвестно: она и хозяйка нашей усадьбы не говорили об этом при мне, а я сама и не расспрашивала.

Ох, что я могу? Я просто женщина. Слабая. Беспомощная. Они все решат за меня. Разве что я прославлюсь в каком-либо виде искусства. Но нет, я скоро поняла, что я была самой обычной. Просто девушка из знатной семьи.

Дни текли. Отец все более и более гордился моими успехами. Ранее он строил планы, кто из аристократов достоин того, чтоб стать его зятем. Сначала шептался об этом с госпожами Северных покоев и Южных. Потом начал говорить даже при мне. Сначала тихо, а позже — громко.

Со временем мой родитель начал подумывать о том, чтоб ввезти меня во дворец. Говорили, что наследник престола уже всерьез увлекся одной из своих наложниц.

«И что же? — читалось на лице моего отца, — Так же спокойно, как оставил предыдущую, принц оставит и эту. И что до того, что они произнесли любовную клятву? Он легко произнесет ее для тебя, Хару. Ты прекрасна. Ты займешь все его сердце, всю его душу и более никого не пропустишь туда. Придет время, когда ты родишь нового наследника престола. А я смогу тогда серьезно влиять на императора».

Но я сама прекрасно понимала, что если наследник когда-то и оставит одну из своих любимейших наложниц ради меня, то спустя время он так же спокойно сможет оставить и меня ради другой дамы.

А мне тогда останется только тосковать о его былой благосклонности да радоваться его редким визитам, случившимся из вежливости или только из жалости. Но, быть может, он подарит мне дитя? Тогда я хотя бы смогу вкусить радости и тяготы материнства.

Я не мечтала о чем-то большом. Отец, увы, мне рано показал, каким переменчивым может быть пылкое мужское сердце.

Как-то вдруг в столице поползли слухи обо мне. Я все же подозреваю, что это отец мой устроил. Что-то сказал обо мне кому-то, такое… такое…

Неожиданно у меня объявилось множество поклонников. Они жаждали взглянуть на меня хоть украдкой, убедиться, так ли я красива, как обо мне говорят, проверить, так ли я талантлива, как шепчут слухи. Они испортили забор, сделав в нем пять дыр чем-то острым. И, судя по размеру, они туда ходили компаниями, подсмотреть, не пройду ли по тому внутреннему дворику я.

Отец, конечно, иногда отправлял слуг упрашивать подглядывающих господ не стоять за забором, но как-то не очень сразу. И иногда даже забывая прогнать их. Так что случалось, что по часу или по несколько мужчины, юные, зрелые или даже старые — но старые всех реже — за забором все-таки стояли, стояли да смотрели. Выжидали. Томились. Мечтали меня увидеть. И слуги наши те дыры не спешили заделывать. Но мне, впрочем, мой господин запретил ходить по тому дворику в ближайшие месяцы. А если очень уж понадобится, строго-настрого наказал лицо прикрывать рукавом или веером. Причем, веером самым дорогим из всех — веер мой отец у лучшего из мастеров столицы заказал.

Полагаю, отец был не последним, кто приложил руку к распространению этих слухов о моей несказанной красоте и моих нескончаемых достоинствах.

Спустя неделю или две все эти новоявленные поклонники осмелели и вздумали мне писать. Красивая бумага, роскошная вязь иероглифов, ветки цветов, приложенные к посланиям. Отец мне наказал в ближайший месяц молчать.

Я испугалась, что эти мужчины и юноши уйдут, разгневавшись.

Но нет. Они ходили часто, стояли, ждали, томились, мечтали…

И писем через месяц стало больше. Мне уже каждый день приносили десятки посланий от воздыхателей. Я не хотела даже смотреть на написанное. Шутка ли, столько всего прочесть и всем ответить! Отец читал все послания. Выслушивал сведения, собранные госпожами Северных и Восточных покоев через слуг. А мне он принес свитки с копией Манъесю — и велел учить стихи из этой антологии.

В конце Седьмой луны отец стал временами приносить чьи-то письма мне, велел читать и мне их и даже отвечать на них. Тем, кого он счел достойными переписки со мною. Уже настаивал, чтоб отвечала тем господам.

— Чтобы эти господа не сочли тебя жестокосердной, — говорил он.

— А другие сочтут, — заметила я из-за разделявшей нас ширмы.

— Что нам до них? — проворчал мужчина.

— Но отец, разве не мечтаешь ты, чтобы я отправилась во дворец? — спросила я растерянно, — К чему мне отвечать этим господам? Вдруг они будут слишком сильно мечтать обо мне?

— Чтоб они больше говорили о тебе, чтоб больше хвалили тебя, — ответил мой господин, степенно обмахиваясь красивым веером, — Тогда и наследник престола сочтет тебя интересной. Но, прежде чем передать письма служанкам, приноси их показать мне. Я прослежу, чтобы ты отправляла только написанное изящным почерком, на достойной бумаге.

— Но… мой господин… А вдруг кто-то из этих мечтателей умрет с тоски? Ведь у некоторых несчастных влюбленных и такая беда случается!

— О, если кто-то из них умрет от безответной любви к тебе, то это даже скажется полезно для твоей репутации, — отец усмехнулся вдруг, — Вполне естественное дело, чтоб из-за самых лучших красавиц и из-за лучших поэтесс страны мужчины в тоске умирали.

— Так выходит, что красота может быть опасной? — я тяжко вздохнула.

— Но красота ее благоуханием и мелодией талантов делает нашу жизнь красивее, — хозяин усадьбы опять улыбнулся, — Так почему бы ей и не быть опасной? Да, пожалуй, чем она опасней, чем дорога к сердцу красавицы сложней, тем и интереснее мужчине стремиться к ней.

Он был очень расчетлив, мой родитель. Да и понятно: кто из аристократов не мечтает стать отцом любимой жены императора? Дочек в цветочной столице много, быть может, микадо разделит сердце между ними всеми или частью из них. Но, впрочем, я помнила, что наследником станет только один из сыновей будущего императора. Так веками случалось, что трон доставался только одному из детей прежнего императора. Разве ж это мой сын будет?.. И потому мечтою отправиться служить микадо я не горела.

Шла Восьмая луна. Все еще было жарко и сухо. Трудно было уснуть из-за постоянного стрекота цикад. Вместо того, чтобы спать, людям оставалось наслаждаться их трескотней. Ведь если вслушаться в пение цикад и найти в нем хоть какую-то долю красоты, им можно наслаждаться, избавившись от гнева. Выходить на улицу совсем не хотелось — моя нежная кожа сразу же могла обгореть на солнце. И, пользуясь тем, что женщинам положено большую часть жизни проводить внутри дома, я этим правом наслаждалась. А вот отцу и другим родственникам из мужчин приходилось выходить — на службу в императорский дворец или на встречи к приятелям.

Звуки цитры

И шелест сосновых

Ветвей — ветерок.

Под музыку эту

Цикада поет.(10)

Приближалось время тайфунов. Люди становились более нервными. Впрочем, жара в этот год была ужасная, так что, пожалуй, тайфунов даже ждали с надеждой, ведь они могли пополнить запасы воды. А будет больше воды — и будет больше урожай риса и мандаринов.

Люди лакомились блюдами из угрей.

Аристократы воспевали метелки мисканта и цветущие кусты хаги, все чаще стали рассказывать стихи про улетающих диких гусей и крики оленей в горах. Или кто-то в доме был влюблен?..

Осенние поля

Оделись.

Качаются метелки мисканта,

Рукавами машут,

Манят, зовут.(11)

А впрочем, я жила, не зная любовных терзаний, не ведая горя, всегда сыта и нарядно одета. Служанки исполняли все мои скромные просьбы. Я помнила, что лично у меня нету своих сокровищ, а то, что мне дарили отец и его жены — это было их благодетельностью или вежливостью, делом их доброй воли, но не их обязанностью.

Отец подыскал мне свитки с повестями. Я читала истории, разглядывала картинки к ним. Повесть о прекрасной Отикубо. Повесть о дупле. Торикаэбая-моногатари. Записки у изголовья. Свежие свитки с Повестью о Гэндзи…

Мне казалось, что так всегда и будет. Но я уже привыкла к жизни в столице. И без возлюбленного мне вполне спокойно жилось. Хотя, правда, иногда было все же интересно, почему люди так торопились и так страдали, когда в их сердце просыпались те чувства, зовущиеся любовью?.. Но, впрочем, что повести, что две моих служанки болтливых не раз говорили, что боль часто следует по пятам за любовью. Так что влюбляться в кого-то я не торопилась. Или то — выбор самих богов?..

Осенний ветер

Доносит крики

Первых журавлей.

Чье посланье

Они принесли?(12)

Однажды я играла в Го с Мурасаки, самой интересной и забавной из моих служанок. Вдруг со двора донесся какой-то шум. Мы испуганно прислушались.

Молодой мужской голос кричал о состязании, о моем отце… Ох, что-то случилось с отцом! Говорят, сейчас его внесут в дом. Он даже ходить не в силах? Боги!

Я подобрала подолы одеяний, выскочила из дома, пробежала мой сад, чужой сад и подскочила к воротам. Вот какие-то люди внесли на руках моего отца. Лицо его исказилось от боли. Да что с ним? Отчего?..

Бросилась к отцу, что-то кричала ему… Кажется, просила не умирать. Несшие его чужие слуги и следовавшие за ними господа, изумленно остановились, во все глаза разглядывали меня. Лицо родителя на сей раз исказилось от гнева. Запоздало вспомнила о приличиях. Ахнула, закрылась рукавом. И, спотыкаясь, придерживая одеяния другой рукою, бросилась в дом прятаться. Под ноги что-то попало. Я запуталось в полах кимоно. Упала. Было больно, но еще сильнее были стыд и досада. Я не хотела огорчать моего отца!

Прибежали служанки, подняли меня, увели в дом. И, сетуя на мою неслыханную глупость, на мое потрясающе бесстыдное поведение, переодели в чистые одежды, обработали царапину на моей руке. Я то и дело спрашивала, как мой отец, сильно ли он пострадал, будет ли жить?.. Кто-то из служанок, вняв моим мольбам, то и дело уходил проверить. Но пока никаких внятных ответов не приносили. Неужели, он умрет, как и мать? Не так давно он был не интересен мне, не нужен и вот — несчастье, а сердце мое кричит от горя, от страха за него.

Мои глаза увлажнились. Рукава, в которых прятала лицо, стали промокать от слез.

Текуч, изменчив

Этот бренный мир.

Тело — лишь

Роса, повисшая

На летних травах.(13)

Служанки напрасно пытались меня успокоить. Я разозлилась от их ласковых слов, от уверений, что все будет хорошо. Прогнала их всех, даже любимую мной Аой. Кормилица, впрочем, долго еще сопротивлялась и не хотела покидать меня. Намного дольше, чем было прилично. Но она выкормила меня, она гладила мне волосы и рассказывала сказки, терпела мои шалости столько лет. Поэтому я на нее долго не гневалась. И попросила под конец уже с мольбой хоть на время оставить меня одну. И наконец добрая женщина все же ушла из моей спальни.

Я долго лежала, задыхаясь от рыданий. Тревога мучила меня, разъедала мое сердце. Не выдержав, я поднялась. Вытерла слезы. И побрела по зданию, прячась за ширмами, в то крыло, где находились покои отца. Не дойдя, испугавшись шума беготни и чьих-то взволнованных голосов, спряталась за одной из ширм. И стала вслушиваться, надеясь хоть что-то узнать о состоянии отца.

Я долго стояла, ничего не понимая. Сердце разрывалось от отчаяния и страха.

Неожиданно послышались шаги. Кто-то быстро шел. По направлению к тому месту, где пряталась. И шаги были не женские легкие, а мужские, уверенные. Ох, я и так сегодня опозорилась! Что подумают обо мне люди, если я опять покажусь незнакомцу?.. Как долго будут говорить о моем легкомыслии, моем бесстыдстве, торжествуя от злости.

Метнулась. Надеясь скрыться, пробежала между ширмами. Сейчас будет заветный проход…

И натолкнулась на опередившего меня. Отшатнулась, запуталась в полах кимоно. И упала бы, не поддержи меня незнакомец. Невольно взглянула на него. У него была простая, ничем не примечательная внешность. Такими же были и его одежды. Брови выбриты, нарисованы точки выше. Цветная верхняя одежда — он невысокого ранга.

И вдруг молодой мужчина улыбнулся, показав почерненные зубы. Он был из знатной семьи.

Но когда наши взгляды встретились, сердце мое замерло на миг, а потом забилось очень быстро. Он держал меня осторожно и нежно. И смотрел на меня. О, боги, что я натворила! Показалась мужчине, оказалась близко к нему. И ничто не разделяло нас! Ни единой ширмы не было между нами! Если несчастье не убьет моего отца, то известие о моем дрянном поведении точно это сделает! Или он разозлится и убьет меня!

Рванулась, готовясь пинаться, кусаться и царапаться, если юноша не отпустит меня. Не важно, что дамы так себя не ведут!

Но незнакомец сразу же отпустил меня. Я подхватила одежды, чтоб не мешали бежать, и бросилась прочь. Запоздало мне полетело вслед:

— Вас не просто так назвали «Весною», госпожа Хару. Вы прекрасны, как сама весна!

Я добежала до моих покоев, забилась в какой-то темный угол. И до вечера просидела там, сжавшись в комочек. То ждала, когда набегут стайкой служанки и начнут укорять меня за новый дурной поступок, то тряслась, воображая, что тот юноша незаметно крадется ко мне, то боялась, что вот-вот в комнату ворвется разгневанный отец. Очень хотелось оказаться подальше от Киото, в каком-нибудь горном монастыре. Закрыться там в маленькой келье, до конца моей жизни молиться милосердному Будде, умоляя его о прощении. О, что я наделала! Что я наделала!

Вечером явилась моя кормилица и, подбадриваемая молоденькими служанками, вытащила меня из моего плохого укрытия. Я ждала упреков, укоризны. Но им не было известно о моем проступке. К тому же, они принесли радостную новость: повреждения отца оказались не столь серьезны, как остерегались ранее. Мой родитель выздоровеет. Он будет жить! Боги, какая радость: мой отец будет жить! О, как я благодарна вам, боги!

Меня накормили и, вняв моим мольбам, вновь оставили одну. Я легла на мое ложе, накрылась одеждами. И уснула бы, не подойди ко мне Аой со светильником. Свет, принесенный ею, нарушил полумрак у моего ложа. И к источнику света поодаль от меня добавился новый источник света. Как тут можно уснуть?..

А служанка опустилась возле меня на колени, около моего изголовья. Что там такое?.. Ох, а вдруг отец?..

Поднялась, взглянула на нее взволнованно. Но нет, Аой была спокойна. Она не выглядела бы такой спокойной, если бы скончался хозяин усадьбы. Да и слуги бы бегали, суетились. У моего господина было много слуг. Но тихо было сегодня. Значит, жив мой отец. Справится. Но зачем же посреди ночи ко мне явилась моя Аой?..

— Госпожа, прочтите это послание, — таинственно сверкая глазами, попросила молодая женщина. И пододвинула к моему изголовью поднос со свитком.

— Отец…

— Нет. Тот юноша, который случайно увидел вас и влюбился в вас.

Тот юноша? Боги! С тех пор, как я выскочила из-за ширм и налетела на него, он не успокоится и будет ежедневно слать мне любовные письма. А если еще и умрет от нераздельной любви и неугасимой страсти? К моим грехам добавится и грех за его смерть. Мало мне того, что я родилась женщиной, так еще и это! А как довольны будут сплетники, как счастливы они будут, приговаривая: «Ах, какая жестокая! Ах, бессердечная!».

Отвернулась от любимой моей служанки, закрыла лицо рукавом. Она не отставала, молила взглянуть на послание, ответить.

— Иначе он будет думать, что вы, моя госпожа, жестокосердная! — предупреждала кормилица.

Аой и так, и эдак убеждала меня. И добилась-таки своего. Я согласилась взглянуть на это послание, а более — ничего. Забуду его строки, как строки иных, чьи письма читала прежде.

Бумага была красива: темная, с золотой пылью, но еще красивее оказался его почерк:

«Если б достался мне напиток бессмертия, я взобрался бы на гору в провинции Суруга. Открыл бы сосуд и зажег бы подаренную богами жидкость. Она горела бы вечно и так ярко, как горит теперь в моем сердце любовь к вам.

Не встретиться нам вновь!

К чему мне жить на свете?

Погас твой дивный свет.

Увы, напрасный дар –

Бессмертия напиток»(14)

В тех письмах, что я читала прежде, с принцессой Кагуя меня еще не сравнивали. А его почерк… Как у человека, не примечательного внешне, может быть столь восхитительный почерк? О, у этого юноши должна быть необычайно тонкая душа!

— Напишите ему хотя бы строчку, госпожа! — умоляла Аой.

Видно, очень трогательно просил он ее передать мне посланье. И, может статься, горячо очень умолял ее заполучить хоть строчку ему в ответ от меня.

— Он сочтет меня легкомысленной!

— Одну только строчку! Он будет очень счастлив! — не отставала от меня служанка.

Но на сей раз я не поддалась на ее уговоры. Хотя мне и самой очень хотелось написать ему ответ. Ох, если я не отвечу, он подумает, что хотя бы крохи благоразумия у меня остались. О, что же я натворила! Что натворила сегодня!

Наступил 15-ый день Восьмой луны. Полная луна в это время года была особенно красива. Время, когда в каждой усадьбе Киото и даже во дворце господа любуются луной. Но хозяин нашей усадьбы был болен, и потому мы все, не сговариваясь, просили слуг нас не будить и даже собирались пораньше лечь спать или тихо-тихо любоваться прекрасным светилом из своих комнат.

Слуги ворчали, ведь как так, так было принято! Если мы некрасиво и тихо проведем эту чудную ночь, то как бы нас не засмеяли соседи! Слуги, увы, слишком много болтают. Но нашим слугам не хотелось уступать перед слугами других господ. Не имея своего богатства, слуги иногда хвастались роскошью своих хозяев и даже сравнивали их друг с другом. Если уж своими глазами покоев чужих не видели и празднеств — не всех же из них отправляли посыльными к соседям и на другие линии — так хотя бы обсуждали и сравнивали приготовления: сколько рулонов шелка ушло, какой новой утвари прикупили, какие одеяния пошили, сколько заказывали молитв…

Мы все же отпирались и праздновать не хотели. Мне даже пришло посланье от госпожи Северных покоев, чтоб в эту ночь я вела себя тихо и скромно — болеет наш господин, пускай отдохнет спокойно.

Но кто-то из старых слуг нажаловался на дам поместья отцу. Что мы решили не отмечать это роскошное полнолуние. И хозяин мой велел слугам передать всем господам в усадьбе, чтобы не стеснялись отпраздновать ночь полной луны как можно прекрасней. И сам обещал выбраться из постели и сыграть нам что-нибудь на флейте.

И мы любовались луной всю ночь. Слагали стихи, услаждали слух музыкой. Отец еще не должен был много ходить. Поэтому мы по очереди играли друг другу на инструментах — и в ночной тиши музыка долетала из одних покоев в другие, связывая наши души. Один смолкал и, чуть погодя, начинал играть другой. Вдвоем сразу играли только отец и госпожа из Северных покоев, дерзнувшая прильнуть к его пронзительной флейте нежными сочными переливами от струн своего кото.

И даже я сыграла.

Чужая служанка, которую я еще не видела, принесла мне стих от отца на красивой светлой бумаге:

«В небе осеннем

Сияет луна.

Налились белым светом

Капли росы,

Жемчугами блестят»(15)

Я велела принести мне еще светильников — и выбрала лист самой красивой бумаги, что у меня была, белой с золотыми блестками, выданной родителем для особо торжественных случаев. Кому как не ему мне писать послание на бумаге с каплями золота?..

И я написала отцу стихотворение на ту же тему, из тех, что знала:

«Гуляет ветер

По полям осенним,

Бросает на землю

Капли росы, ожерельем

Застывшей на стеблях»(16)

Но, впрочем, еще я хотела намекнуть, чтоб мой отец, когда поправиться, вновь зашел ко мне, чтобы поговорить со мной. И только потом подумала, что он мог и решить, будто я требую у него новых подарков — и испугалась. Отец мой был еще болен, он пострадал серьезно, а я… Я будто бы дерзко требовала у него подарков!

Если не считать моего внезапного смятения, то это была чудная ночь, полная небесной красоты и музыки. И даже я решилась сыграть одну мелодию на кото, когда притихли другие музыканты, быть может, устав. И почти сразу же за мной повторило мою мелодию бива, кажется, принадлежавшее отцу. И сыграло сразу за тем иную мелодию, мне не знакомую. И тишина застыла между садов и зданий усадьбы как-то требовательно. Я велела Мурасаки принести мне и бива — и, стараясь играть как можно лучше, попыталась повторить ту мелодию, прежде совсем неизвестную мне.

Отец мой поправился — и даже зашел с визитом в мои покои — он правильно истолковал намек моего послания, что я мечтаю вновь его увидеть. Правда, сопровождающие его слуги и дары мне тоже принесли, поставили возле меня, прежде чем удалиться. Увидев подарки, я испуганно вскричала:

— Мой господин, я совсем не имела в виду, чтоб вы…

— Я и не подумал об этом, — отец усмехнулся, — Но мне в радость одаривать мою дочку. Не лишай меня такого удовольствия! В конце концов, я много лет скорбел, будучи лишенным такой возможности. И счастлив был несказанно, узнав, что одна из моих возлюбленных подарила мне дочь. Жаль, что твоя мать не дожила до новой встречи со мной.

Отец не сказал, почему не навещал нашу усадьбу столь долго. Да и я не посмела бы спросить о том. Поэтому лишь грустно улыбнулась, добавив, что жаль, что моя мать скончалась так рано. И начала разглядывать его подарки.

Он подарил мне новую лаковую шкатулку, черную, с золотым журавлем. И несколько листов изумительно красивой бумаги для писем и брусок туши из Китая, оставляющий чуть зеленоватый след, когда ее смачивали водой. Тушь попросил сохранять для особо важных посланий и особо важных людей. И я тихо пролепетала, что так и будет. Он принес мне дорогой подарок! О, как я была рада! Но, впрочем, еще больше радовало меня, что обошлось, что мой господин поправился!

Мой господин сыграл вместе со мною, прежде чем уйти: я на кото, он — на флейте.

Но другое беспокойство не оставляло меня. Я мечтала, чтобы тот молодой незнакомец забыл о моем постыдном поступке, о том, как я выглядела.

Туда, где желтые

Патринии покрыли землю,

Тебя не позову.

Смятые цветы

Нас выдадут.(17)

В один из дней Восьмой луны опять начали сезонные чтения сутр. Сотню монахов высших рангов призвали во дворец Сисиндэн — и там они четыре дня подряд непрерывно читали Великую сутру Совершенной мудрости.

Но мне мудрости не хватало. Я снова вспоминала того незнакомца, который невольно увидел мое лицо. Я то молилась всем богам, которых знала, чтобы он забыл меня и никогда больше не вспоминал, то злилась, что он больше ни разу мне ни написал. Неужели же я была столь некрасива, что тот юноша посмел так быстро обо мне забыть?!

А написать самой ему было нельзя. Да и не будь это столь предосудительным, мне не было известно, кто он и откуда, так как я могла ему хоть что-то написать?..

Как набирают силу

Летние травы,

Растет любовь.

Пусть скрыта будет

Дымом от курений.(18)

Мне ежедневно слали письма те, чьи послания мне были не нужны. И порой родитель мой принуждал меня отвечать. Увы, я не могла написать тому единственному, кому хотела. Кажется, эта та самая боль, которую люди зовут любовью?..

Настанет вечер –

Горю светлее светляка.

Но огонь души

Не виден никому –

И оттого так холоден любимый.(19)

Еще недавно я завидовала героиням повестей, мечтая испытать любовь. Теперь я почувствовала ее. И мне стало так же горько, как было им.

Еще безнадежней,

Чем цифры писать

На текущей воде,

Любить человека,

Что не любит тебя!(20)

Шла Девятая луна. Восхитительное время прохлады, особенно приятной телу после утомительной жары Седьмой и Восьмой луны. И не было тех неприятных ветров, которые часто дуют весной. Не шли подолгу дожди. Тихая, теплая или приятно прохладная погода. Высокое голубое небо, часто даже безоблачное.

Расцветали хризантемы. Краснели листья кленов в горах и в усадьбах. В горах — искры всевозможных красок, от золотых до багряных, пересыпанных зеленым росчерками хвойных деревьев.

В 8-ой день Девятой луны по всей нашей усадьбе, да, впрочем, и по всем усадьбам Киото, на всех линиях, прикрывали цветы хризантем кусочками ваты.

А на 9-ый день Девятой луны был Праздник хризантем. Вату, пропитавшуюся росой, сняли с цветов. И протирали ею лица, чтобы жить долго-долго. Ведь где-то в Китае один из монахов пил росу с хризантем — и обрел бессмертие. Из нас, конечно же, его никто не видел, ведь никто из нас не плавал за море, но мы все-таки верили в эту историю. Да просто укрепить хоть немного слабое тело — не чудо ли?..

На 9-ый день Девятой луны отца и других придворных пригласили во дворец Сисиндэн. Там их угощали ледяной рыбой из реки Удзи и хризантемным вином. Там они любовались хризантемами и слагали стихи.

Вернувшись домой, отец красиво написал стихотворение для всех домашних, входящих в нашу семью. Он, видимо, услышал его во дворце — и оно ему очень понравилось — и ему захотелось поделиться красотой с домочадцами:

«На земле

Цветет хризантема.

Но взгляни: словно

Звезда в небе осеннем

Зажглась»(21)

Почерк у нашего господина был изумительный, а бумага послания… Ах, какая красивая была эта красная бумага! И еще он вместе с посланием каждому прислал по кленовой ветке с изящными багряными листьями.

Листья осенние

Красят багрянцем

Склоны гор.

Но облака над пламенем

По-прежнему плывут.(22)

Однажды отец вернулся из дворца с сияющим от радости лицом. Едва только бросив на него взгляд сквозь штору между нами, поняла, что мной заинтересовался наследник. И тотчас получила словесное подтверждение моей догадке. Любая девушка моего круга, услышав это, несказанно бы обрадовалась. А я почувствовала глубокую горечь: теперь мне не быть с моим любимым.

На следующий день принесли письмо от наследника.

— Пришла и ваша весна, госпожа Хару, — как ни старалась Аой, я поняла, что служанка очень сильно мне завидует.

Но моя весна, наоборот, закончилась… и лето мое окончилось. Сейчас в моем сердце сметала листья надежд с деревьев моей мечты осень.

Какому богу

Молится ветер осенний?

Красные листья

Бросает, словно

Жертву приносит.(23)

И я как эти листья. Принесенная в жертву честолюбию своего отца и мимолетному увлечению наследного принца. Нет, я не питала надежд стать самой любимой его наложницей, затем — его женой. Ведь только одна станет матерью нового наследника. И что же другие?..

Вот уже оговорили дату, когда я войду во дворец.

Только раз полюбить –

И столько печали.

Какие же муки –

Кому довелось

Многих любить.(24)

Отец сиял от счастья, служанки наперебой поздравляли меня. Они говорили о весне, а для меня уже была зима.

Однажды на рассвете бессонной ночи ко мне подошла подозрительно притихшая Аой.

— Госпожа, не знаю и как поступить… — произнесла она, пряча глаза.

— Опять тебя уговорили стать посланницей? Тебе не совестно таскать мне все эти ворохи ненужных писем?

— Я знаю, каково любить без ответа, — ее голос стал почти не слышным.

Так вот отчего… У тебя милосердное сердце, Аой. Но как же ты жестока со своей госпожой!

— Знаю, что не должна отдавать вам это письмо, но мне кажется… вы его ждете.

— От того юноши, кто увидел мое лицо? — сажусь на постели.

— От него.

Протягиваю руку и принимаю заветное послание. Вглядываюсь в любимый почерк.

«Я хорошо понимаю, что для вас, госпожа Хару, лучше, чтоб я молчал. День за днем я увлажнял кровавыми слезами рукава моих одеяний. И перенес невыразимые словами муки, принуждая себя не напоминать вам о моем существовании. Теперь вас ожидает во дворце наследник. Простите, я не смог сдержаться. Хотя бы раз скажу о чувствах, которыми переполнена моя душа. О, нет, я ни в чем не упрекаю вас, госпожа Хару!

Уже почти я умер.

Хотел бы только знать:

Вернусь ли к жизни,

Если тебя увидеть

Мне придется?(25)

Я не имею права просить вас о встрече. Простите меня за дерзость, моя прекрасная богиня весны! Я постригусь в монахи и уйду в горы. И до конца жизни буду молиться за вас, но более ничем не потревожу вас!»

Слезы легли на иероглифы, написанные милой рукой. Сердце болезненно сжалось. Я приготовила тушь и, выбрав алый лист бумаги, написала на нем:

«Хоть сплю,

Хоть бодрствую –

Все вижу его.

Чтоб ни случилось –

Разве сердце его позабудет?»(26)

Аой забрала послание, спрятала в рукав и быстро ушла. С грустью опустилась я на ложе. И спрятала заплаканное лицо в рукавах двенадцатислойных одежд. Мне не стоило отвечать ему. Не стоило отвечать так. Но так мало писем от него и так хотелось хотя бы в мечтах получить еще хотя бы строчку в письме, написанную его волшебным почерком!

Служанка принесла ответ так быстро, словно мой любимый поджидал у ворот усадьбы. А может, так оно и было. Дрожащими руками взяла драгоценное письмо. Слезы застилали глаза, и я не сразу смогла прочесть послание:

«Люблю тебя –

И все тут.

Скитается душа…

И уцелеет от меня

Пустое тело»(27)

В ответ послала:

«Чуть смежила глаза,

Увидела: иду

К желанному на встречу.

Пусть та дорога

Явью станет»(28)

И вновь Аой ускользнула с письмом. И снова я, трепеща, ожидала ответа.

Но молодая женщина вернулась без письма. Сообщила, что слуги начинают просыпаться, и мой любимый ушел, чтобы не навлечь на меня подозрений.

Целый день я была сама не своя. Была уверена: он придет ночью. Он должен прийти! Он должен что-то сказать, покуда меня не увезли во дворец!

И сердце не обмануло. Стемнело. Все легли спать. Накатилась тишина на усадьбу. Разве что цикады продолжали петь. Их жизнь так коротка, но пока она длится, цикады поют.

Любимый шел неслышно, но тонкий, незнакомый мне аромат его одежд помешал ему явиться незамеченным.

Вот он нерешительно замер у ширмы, заслонявшей мое ложе. Мне было слышно его дыханье. Мое сердце рвалось из груди к нему. Но разве я могу сделать шаг к нему? Сама?!

Вот, решившись, юноша опускается на колени чуть поодаль от ширмы. Тихо рассказывает о том, как был потрясен, увидев внезапно мое прекрасное лицо, о том, какими безрадостными были дни после нашей встречи.

Мне надо убежать, позвать служанок, чтобы они выгнали его из дома. Но вместо этого я почему-то слушаю его. И хотя прячу лицо в рукавах, мне вдруг начинает казаться, будто преград между нами нет.

Сердце женское — не камень. Он наконец решительно отодвинул ширму и опустился возле моей постели на колени.

— Только одну ночь… только на одну ночь позвольте мне прикоснуться к вам! Я сгораю… — шептал он.

Я испуганно сжалась. И страшно было, и не хотелось убегать от него.

Помедлив, наговорив еще ворохи красивой чепухи, он сел ближе и, осторожно обхватив мои плечи, привлек к себе. Скользнули ласково и быстро его теплые ладони по моим волосам.

— О, какие у вас густые волосы, Хару! Как шелк гладкие… — молодой мужчина вздохнул, — Я бы хотел, чтобы время остановилось, и я мог целую вечность держать вас в своих объятьях!

Он говорил и говорил… И мне все меньше и меньше хотелось, чтобы эти теплые ласковые руки отрывались от меня….

Наконец, мы произнесли любовную клятву:

— Чтоб нам в небе птиц четой неразлучной летать, чтоб нам на дереве раздвоенной веткой расти!

И, кажется, что связки моих одежд сами собой распустились… а губы его жаркие приникли к моей щеке…

Ночь подходила к концу. Ему бы уйти незамеченным, но он, поднявшись, подхватил меня на руки:

— Я хочу унести мою весну с собой.

А мне… мне бесстыдной хотелось уйти с ним. Я поняла эту горечь влюбленных, вынужденных расставаться поутру.

Любимый вынес меня из моих покоев, двинулся дальше. Вот, он выбрался из усадьбы. Счастье было так близко…

Дальше все смешалось. И сад, и заря, и долгая-долгая улица, и крики, и погоня…

Нас настигли вооруженные слуги моего господина. Меня вырвали из рук моего возлюбленного. Потащили прочь от него. Мои крики, мои рыданья никто не замечал. Лишь только раз могла я вывернуться и увидеть его, отчаянно смотревшего на меня, удерживаемого нашими охранниками. Меня утащили по незнакомому переходу и заперли в каком-то амбаре.

Там было холодно. По ночам пищали мыши. И даже бегали между свертков и кувшинов, ужасно пугая меня. Но, впрочем, поесть мне приносили, дважды в день. Еду хорошую, чтоб я не заболела. Но я плакала, отказывалась от еды. Умоляла служанок, которые изредка приходили ко мне, сказать, что стало с моим любимым. Девушки молчали, отворачивались, некоторые даже презрительно молчали. Я опозорила себя. Наследник и отец уже вели приготовление к моему переезду во дворец, а я… я пыталась сбежать! Сбежать с другим мужчиной! С тем, с кем уже соединились рукава наших одеяний на моей постели. Но мне не важно, что будет со мной, что скажет наследник, когда ему расскажут!

Почему я не могу выбрать сама?.. О, как я не хочу во дворец! Как не хочу становиться ни наложницей, ни любимой женою наследника. И даже любимой женщиной будущего государя я становиться не хочу!

И только верная Аой, принеся мне обед на третий день моего заточения, ответила:

— Наследник так разгневался, узнав, что приказал его казнить.

Что-то оборвалось во мне, что-то умерло от этих слов. Есть ли где-то в этом мире страна, где женщине позволено самой решить, кто станет ее мужем? Будет ли где-нибудь когда-нибудь такая страна? О, как счастливы должны быть женщины, рожденные в ней!

Я отказывалась от еды. Рукава моих кимоно никогда не просыхали от слез.

На шестой день мой господин позволил мне вернуться в мои покои. Но я так ослабела от волнений и слез, что сама не смогла идти. И, помедлив час или два, хозяин усадьбы позволил нашим молодым слугам вынести меня из амбара и отнести в мои покои на руках. Мужчины были серьезны, взгляд отводили.

Служанки приносили мне еду уже по три раза в день, все время разную, уложенную так красиво и заманчиво, чтоб скорее соблазнить меня ею. Я спрашивала у самых сострадательных из служанок, у верной моей кормилицы, где тюрьма в Киото, где усадьба моего возлюбленного? Но они молча отворачивались. И лишь верная моя кормилица призналась погодя, сердито, что имени и усадьбы того молодого господина никто из слуг нашей усадьбы не знал. Да и знали бы, так не помогло бы то: сил у меня не хватит, даже до ворот нашей усадьбы дойти, а родители того юноши за него не вступятся, боятся гнева императорского. Но, кажется, тайком заказали молитвы о его благополучии в столичных храмах.

Аой тоже молила меня поесть хоть чуть-чуть. Хотя бы ради нее, хотя бы в благодарность за всю ее преданность ко мне! Она плакала и грозилась, что сама перестанет есть. И вроде бы тоже перестала есть на второй день моего возвращения мои покои.

У меня сил не было уже, чтобы подойти к седзи и, чуть подтолкнув их, посмотреть в образовавшуюся щель на сад. Да мне и не хотелось смотреть на сад. Я только лежала в моей постели и много-много плакала.

Или я доведу себя до голодной смерти, или вымолю позволенье принять подстриг, чтоб до конца моей грустной жизни молиться о любимом. А не позволят мне — так я сама своевольно сбегу в ближайший монастырь и упрошу монахинь мне помочь. Да, мне ради этого придется снова есть и сколько-то времени копить силы, чтобы хватило на путь. Но я не хочу жить в этом суетном мире. Вообще не хочу жить!

Через два дня была церемония распределения должностей в столичных ведомостях. И слуги шептались, что мой молодой родственник получил ранг повыше, чем у него прежде был. Но какое мне было дело до него?.. У меня не было сил, чтобы радоваться чьим-то радостям.

Мне было так больно, словно сердце мое вырвали из моей груди, словно оторвали от меня кусок моей плоти. Неужели же мы больше с ним не увидимся?..

Через несколько дней отец велел насильно меня накормить. Слуги выволокли меня на улицу, а у меня не было сил, чтобы им сопротивляться. Хозяин усадьбы сам стоял и смотрел на все, сердито постукивая веером по своей руке. Грозился слугам их до смерти избить и всех их домочадцев до смерти избить, если они не смогут накормить меня.

Я вырывалась и плакала. Даже самые жестокосердные слуги, смотря на меня, начинали плакать. Но они больше боялись за своих родных, чем жалели меня.

Я боролась против каждого кусочка пищи, сражалась с жизнью, которая стала мне не нужна. Молилась, чтоб боги сжалились надо мной и отобрали мою жизнь или помогли стать монахиней.

Они долго мучили меня, прежде чем уйти. И все-таки вынудили меня поесть риса, мяса и овощей. Я ненавидела слуг. Я ненавидела своего отца. Лежала потом в своей постели и долго-долго плакала.

Эти пытки повторились на следующий день. И два раза в день слуги мучили меня по приказу нашего господина, вынуждая меня есть. Отец или мой старший брат, сын госпожи из Северных покоев стояли и смотрели на то, а иногда они вдвоем.

И мою кормилицу били, когда я ночью пыталась убежать из усадьбы. До крови били. Водой окатывали и снова били. Пока она уже не перестала приходить в сознание совсем. И тогда я поклялась, что буду есть сама, каждый день, только бы они оставили ее. И клялась есть трижды в день и пить отвар лекарственный, если лекаря позовут позаботиться о ней.

Прошло три страшных дня, прежде чем моя верная Аой смогла прийти ко мне. Она хромала. Бледная, болезненная. Добрая женщина просила у меня прощенья, что не смогла умереть быстро, а я была вынуждена продать свое желание в обмен на ее жизнь. И мы обе плакали, обнявшись. Долго-долго плакали, проклиная несчастную нашу судьбу.

А потом моя верная служанка тихо сказала, чтобы я не смела чувствовать себя виноватой перед нею. Потому что это она мне приносила письма от моего возлюбленного, потому что это она провела его ночью ко мне. И ее бы все равно наказали за то, может даже, забив до смерти. Просто отец решил повременить с наказаньем и избить ее у меня на глазах, чтобы заставить меня есть. Он надеялся, что я не смогу забыть, что она моя кормилица и няня, не смогу забыть те годы, что мы провели вдвоем в родной моей усадьбе.

— Я не хотела стать причиной ваших страданий, моя госпожа! — Аой снова разрыдалась, — Я просто подумала, что вы не слишком-то и стремитесь отправиться служить во дворце и даже не желаете стать наложницей наследного принца. У принца много женщин, а станет еще больше, если он будет следующим императором. Я надеялась, что этот несчастный юноша, так отчаянно полюбивший вас, сможет похитить вас или даже уговорить нашего господина о браке с вами. Я так мечтала, что у вас будет мужчина, верный лишь вам! Или, что хотя бы у вас будет немного соперниц. Не как у прислужниц императора и наследного принца.

Она всхлипнула и не сразу решилась добавить:

— И не так, как у господина, которого я любила. Он страшным ветреником оказался! Даже в столице, когда господин забрал нас сюда, я слышала много страшных слухов о его приключениях.

Я робко погладила ее по щеке — хотя бы по лицу ее не били — и ласково сказала:

— Я понимаю, что у тебя не было злых намерений, Аой. И ты все же позволь мне попросить прощения у тебя! Прости меня, что даже я стала причиной твоих мучений!

Мы снова обнялись с нею. И долго-долго молчали. Одинокие. Потерянные. Подавленные нашей тяжелой судьбой.

Не знаю, день тогда был или ночь. Мне было все равно. В голове осталось мало мыслей. Вошел отец. Он с того неудачного побега не заходил в мои покои, не отвечал на мои послания, которые ему передавала с доброй Мурасаки.

Аой порывалась носить послания сама, чтобы никто больше из-за нас не пострадал. Но добросердечная Мурасаки всякий раз останавливала ее и повторяла, что моя кормилица и так слишком сильно разгневала нашего господина — и лучше ей в ближайшие недели ему на глаза вообще не попадаться. Тем более, что спина ее не зажила еще. А нога перебитая не заживет никогда: так и придется несчастной женщине до кончины своей ходить, хромая.

Я молчала, отвернувшись от нежеланного гостя. И мой господин долго молчал. Наконец заговорил со мной:

— Перед казнью он сложил стихотворение…

Ушел! Растаял с дымом костра! Если и была какая-то крохотная надежда в душе моей, теперь ее не осталось. О, за какие прегрешенья в прошлых жизнях мне досталась такая злая доля?!

Родитель мой молчал еще дольше, чем прежде. Затем добавил:

— Стихотворение тронуло присутствующих. Его передали наследнику.

Мужчина прочел строки любимого. Увы, стих был на китайском языке, а женщин не учат китайскому: нам ведь вредно его знать. Но отец добавил, проясняя:

— Наследник, когда ему передали эти слова, прослезился. И приказал помиловать приговоренного.

Резко сала. И тут же упала на бок: ослабшее тело не могло даже сидеть.

Мой господин сердито добавил:

— О, том, что ты сделала с собой из-за этого безрассудного юноши, наследнику престола тоже рассказали.

С трудом приподнялась и умоляюще посмотрела в глаза родителя. Каким будут дальнейшие его слова: подарит ли он мне жизнь или убьет?

— Наследник отправился к своему отцу. И высочайшим приказом этот мальчишка, которого следовало бы убить, обязан стать твоим мужем. Через двенадцать дней я должен угощать его как своего зятя.

Слезы радости потекли по моим щекам: боги были так милостивы ко мне!

— Какая же ты глупая, Хару! — мрачно проговорил мой отец. — Жизнь изменчива. И человеческое сердце тоже. Любовь так часто проходит и порой от нее не остается и следа. Сейчас твой любимый желает быть с тобой, но где он захочет быть через несколько месяцев? Через год? Через несколько лет? — вздох вырвался из его груди. — Я велю, чтоб тебе принесли поесть… — и мой родитель направился к выходу.

Виновато сказала ему вслед:

— Простите вашу глупую дочь, мой господин!

Он промолчал. И быстро покинул мои покои.

Мир изменчив и сердце человеческое тоже изменчиво. Я помню об этом. Но я хочу, чтоб хотя бы на несколько мгновений в моей жизни настала весна!

А потом, лежа в объятиях желанного мужа, на сплетении наших одежд, думала, что я все же очень хочу хотя бы на мгновение побыть чьей-то весной!..

Много весен прошло

С тех пор, как впервые на ветках

Расцвели те цветы, –

О, когда бы и в нашем мире

Вечно длилась пора цветенья!..(29)

* * *

Примечания к Хару:

Эта история — попытка подражать японской прозе периода Хэйан (794-1185 гг.), времени, считающегося «золотым веком» японской литературы. Эта проза очень лирична, в ней использовалось много вставок-вкраплений из различных стихотворений.

Все стихи, использованные в рассказе «Хару» — это стихи японских поэтов, собранные из русских переводов японских старинных поэтических антологий периода Нара (710–794) и периода Хэйан (794-1185). За исключением (14) — это стихотворение автор обнаружил в переводе «Повести о старике Такэтори» («Повесть о Кагуя-химэ») (возможно, дата создания — конец IX — начало X века).

Стихи выбирались автором «Хару» по вкусу и по созвучию с нитью сюжета — по крайней мере, автору очень хочется на это надеяться.

Теперь перейдем к этим чудесным стихотворениям. Увы, имена многих авторов не сохранились. Так что я буду уточнять, где автор неизвестен — то есть, время стерло его имя, но стихи его остались спустя много веков — или где имя автора известно.

Так же укажу, где именно я нашла переводы этих красивых стихотворений, на случай, если кто-то из читателей заинтересуется и захочет взглянуть и на другие сокровища японской старины.

Грустна моя дорога на земле,

В слезах и горе я бреду по свету,

Что делать?

Улететь я не могу,

Не птица я, увы, и крыльев нету.(1)

Автор: Яманоуэ Окура

Поэтическая антология «Манъесю» («Собрание мириад листьев») (середина VII века)

Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 74

Высокие дюны,

Высокие дюны,

Высокие дюны.

На самой высокой вершине

Белым камнем сверкает

Драгоценная камелия,

Рядом с ней — драгоценная ива.

Как бы их получить?

Са му…

И тебя, камелия, и тебя, ива.

И белый шнурок, и цветной шнурок –

На вешалку для платья я повешу оба.

Драгоценная ива.

Ах, но что же это?

Са…

Ах, но как же,

Ах, но что же это?

Слишком поспешило сердце мое.

Лилии в саду.

Са…

Лилии в саду

Утром расцвели,

Первые цветы.

Вот бы мне взглянуть

На нежные лилии.(2)

Неизвестный автор, старая народная песня

Книга: Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (гэндзи-моногатари). Приложение. — М.» Издательство «Наука», 1992. — стр 99

Словно пена на воде,

Жизнь мгновенна и хрупка,

И живу я, лишь молясь:

О, когда б она была

Прочной, крепкой, что канат!(3)

Автор: Яманоуэ Окура

Поэтическая антология «Манъесю» («Собрание мириад листьев») (середина VII века)

Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 75

Так непрочна она,

Парча алых листьев осенних!

Только иней с росой

наконец-то выткут узоры,

как уже все порвалось, распалось…(4)

Автор: Фудзивара-но Сэкио

Поэтическая антология «Кокинвакасю» («Собрание старых и новых песен Японии»)(начало создания антологии в 905 году, по указу императора Дайго)

Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 161

Я лишь пыль на ветру,

Что мчится, покоя не зная,

неизвестно куда, –

и неведомо мне, скитальцу,

где найду пристанище в мире…(5)

Неизвестный автор

Поэтическая антология «Кокинвакасю» («Собрание старых и новых песен Японии»)

Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 181

Весенний дождик

На воде

Узоры ткет,

А горы

В зелень красит.(6)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 34

О, нет, ничто

С весною не сравнится.

И если б знать,

Как время это

Навсегда продлить…(7)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 46

Хоть говорят:

«Не уходи, помедли»,

Весну не удержать.

Прощанье

Так печально…(8)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 47

Ах, если б навечно

Рукава пропитались

Ароматом сливы…

Уйдет весна,

Но память сохранится.(9)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 50

Звуки цитры

И шелест сосновых

Ветвей — ветерок.

Под музыку эту

Цикада поет.(10)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 91

Осенние поля

Оделись.

Качаются метелки мисканта,

Рукавами машут,

Манят, зовут.(11)

Автор: Аривара-но Мунэяна

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 102

Осенний ветер

Доносит крики

Первых журавлей.

Чье посланье

Они принесли?(12)

Автор: Ки-но Томонори

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 94

Текуч, изменчив

Этот бренный мир.

Тело — лишь

Роса, повисшая

На летних травах.(13)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 50

Не встретиться нам вновь!

К чему мне жить на свете?

Погас твой дивный свет.

Увы, напрасный дар –

Бессмертия напиток.(14)

«Повесть о старике Такэтори» («Повесть о Кагуя-химэ»)(возможно, дата создания — конец IX — начало X века).

Автор неизвестен. Хотя и есть гипотеза, что автор — Минамото-но Ситаго (911–983), известный поэт и ученый.

Текст повести в интернете: ссылка не работает://modernlib.ru/books/neizvesten_avtor/povest_o_starike_taketori/read

В небе осеннем

Сияет луна.

Налились белым светом

Капли росы,

Жемчугами блестят(15)

Неизвестный автор.

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 114

Гуляет ветер

По полям осенним,

Бросает на землю

Капли росы, ожерельем

Застывшей на стеблях.(16)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 106

Туда, где желтые

Патринии покрыли землю,

Тебя не позову.

Смятые цветы

Нас выдадут.(17)

Автор: Оно-но Есики

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 104

Как набирают силу

Летние травы,

Растет любовь.

Пусть скрыта будет

Дымом от курений.(18)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 67

Настанет вечер –

Горю светлее светляка.

Но огонь души

Не виден никому –

И оттого так холоден любимый.(19)

Автор: Ки-но Томонори

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 73

Еще безнадежней,

Чем цифры писать

На текущей воде,

Любить человека,

Что не любит тебя!(20)

«Повесть об Исэ» (появилась около середины X века)

Кто автор — неизвестно. Хотя была версия, что это Аривара-но Нарихира (825–880), внук императора Хэйдзе, выдающийся поэт и покоритель женских сердец своего времени — он же был персонажем самой «Повести об Исэ».

Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 124

На земле

Цветет хризантема.

Но взгляни: словно

Звезда в небе осеннем

Зажглась.(21)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 109

Листья осенние

Красят багрянцем

Склоны гор.

Но облака над пламенем

По-прежнему плывут.(22)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 101

Какому богу

Молится ветер осенний?

Красные листья

Бросает, словно

Жертву приносит.(23)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 123

Только раз полюбить –

И столько печали.

Какие же муки –

Кому довелось

Многих любить.(24)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 173

Уже почти я умер.

Хотел бы только знать:

Вернусь ли к жизни,

Если тебя увидеть

Мне придется?(25)

Автор: Фудзивара-но Окикадзэ

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 192

Хоть сплю,

Хоть бодрствую –

Все вижу его.

Чтоб ни случилось –

Разве сердце его позабудет?(26)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 188

Люблю тебя –

И все тут.

Скитается душа…

И уцелеет от меня

Пустое тело.(27)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 206

Чуть смежила глаза,

Увидела: иду

К желанному на встречу.

Пусть та дорога

Явью станет.(28)

Неизвестный автор

Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 189

Много весен прошло

С тех пор, как впервые на ветках

Расцвели те цветы, –

О, когда бы и в нашем мире

Вечно длилась пора цветенья!..(29)

Автор: Ки-но Цураюки

Поэтическая антология «Кокинвакасю» («Собрание старых и новых песен Японии»)

Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 180