В тот день, когда моя жена родила ребенка, я нашел перед воротами нашего дома мертвую чайку.

Еще только забрезжил свет зари. И я вышел, чтобы размяться на улице. Сделал несколько движений, а потом заметил за решеткой ворот яркое белое пятно. Подошел, увидел ее, неподвижную. Морская странница, не боящаяся штормов, так потерянно лежала, прижавшись к земле.

Митико еще спала. Да и срок подходил. Я не хотел ее отвлекать. Да и выкинуть эту бедную птицу не посмел. Даже не нашел в себе сил позвонить в ветклинику, заказать у них машину ее забрать. Так стоял возле мертвой чайки и смотрел на нее.

Чайка… Камомэ…

Я боюсь чаек, потому что они напоминают мне о ней.

Но смотреть долго на это неподвижное тело было невыносимо больно. Я потрогал ее — не дернулась. Позвал — не отозвалась. Вздохнув, пошел искать маленькую лопату, которую жена использовала, когда делала клумбу для цветов и пересаживала бонсай. И похоронил чайку в собственном саду.

Камомэ… я только это смог сделать для тебя. Нет, даже не для тебя. Не для тебя вообще.

* * *

Когда-то я был простым ребенком. Жил обычной жизнью. Как все. Как и много других. У меня не было какой-либо особенной мечты, каких-либо грандиозных планов. Я даже не собирался стать героем и спасать мир. Я просто жил. В обычной деревне у моря.

Я играл с детьми. Те же игры, что, должно быть, известны другим. Так же сгибал мизинец, соединяя с мизинцем кого-то из других детей, обещая исполнить обещание. Тогда я был уверен, что впереди бездна времени, чтобы исполнить каждое свое обещание. И каждое свое обещание я исполнял. Но тогда и обещания были другие, попроще.

Потом пошел в школу. В шесть лет. Как и все.

Жизнь моя была самая обыкновенная.

Когда сестре соседа исполнилось семь — мне тоже тогда было семь — ее дедушка рассказывал нам историю о каппе и одном пройдохе, который уже где-то слышал, что при появлении каппы нельзя бояться и убегать, а надо сразу поклониться. Тогда каппа тоже поклонится и выплеснет волшебную воду из гнезда волос на голове — тогда он станет совсем беспомощным и можно будет смельчаку загадать желание. Тот пройдоха так и сделал. И мы, дети, в тот день были очень впечатлены сказкой скрюченного сморщенного старика. Даже при том, что тот сам каппы никогда в жизни не видел. Мы тогда остаток вечера и полторы недели спустя обсуждали ту истории. Ребята предполагали, что бы они попросили, если удалось увидеть каппу и лишить его волшебной силы. Кто-то коньки, кто-то — свою лодку, кто-то — сладости. Я ничего не загадал. Просто… идей особых не было. И дети тогда шумели и ворчали, что совсем скучная у меня жизнь, раз нет никакой даже самой завалящей мечты.

Но что поделать?.. Мы жили скромно, но я не знал другой жизни и ни о чем другом как-то и не мечтал. Разве что начать выходить в море, как папа и дед. А то деду скоро станет совсем трудно.

А потом врач на осмотре попросил вдруг позвать в школу мою мать. А потом мы внезапно поехали в город, к дальним родственникам. Я счастлив был пуститься в первое мое путешествие по новым краям, увидеть других людей. А глаза у мамы почему-то были заплаканные. Но я тогда ничего не понял. Я тогда не понимал ничего.

И не к родственникам мы почему-то поехали, а в больницу. Я удивился. Я боялся, что с мамой что-то случилось. Я испуганно спросил, все ли у нее хорошо. Но она, устало улыбнувшись, тихо ответила: «Да, сынок». И я, получив ее ответ, совсем успокоился. Я тогда не думал ни о чем. То есть… может, там кто-то из наших родственников теперь работает?..

Но там наших родственников не нашли. Мама почему-то отдала меня врачам и торопливо ушла.

Они долго меня мучали. Мы остались в больнице на всю ночь.

Утром меня разбудили рыдания матери. Я схватил ее руки, сжал в своих и потребовал сказать, что случилось и кто у нас умрет?..

Она долго не могла успокоиться, а потом едва слышно сказала:

— Ты. Ты, должно быть, рано умрешь.

Так закончилась моя спокойная жизнь.

Мы, конечно, навестили родственников, получили от них, почему-то хмурых и невыспавшихся, много гостинцев и поехали на поезде назад.

Я теперь узнал, что моя жизнь не навсегда.

Что у меня какое-то другое сердце.

Я с таким долго не проживу.

Обычно, как все, жить не смогу. Мне нельзя слишком много и слишком резко двигаться. Мне теперь бегать нельзя.

Тот вид болезни никто не лечил.

Никто не умел.

Так закончилась моя спокойная жизнь.

Так, в один день моя жизнь была разрушена. Родители, испугавшись за меня, запретили мне играть с другими детьми. Единственным дозволенным мне развлечением осталось чтение. То есть, осталась еще учеба, но учиться я и прежде не любил. Да, я ходил в школу, но когда все бегали и играли, я сидел где-нибудь в стороне и только смотрел. Даже вскакивать и громко кричать мне было нельзя. Даже когда наш класс и команда нашей школы выигрывали. Даже когда вдруг проиграли. Мне «рекомендовали воздержаться от острых эмоций». Это было ужасно уныло. Тоскливо.

Прежде я жил обычной жизнью, но внезапно утратил все привычные мне удовольствия. Настоящую ценность здоровья я понял только тогда, когда заболел. Уплывшая рыба кажется большой, ага.

Мне было уже двенадцать лет, когда в наш дом пришел какой-то молодой врач. Он сказал:

— Я читал документы в архиве осакской больницы. И про ваш случай. Сейчас у врачей всего мира мало опыта лечения этой болезни. То есть, кто-то уже пытался, но те пациенты умерли, во время операции или спустя несколько дней. Но я хочу изучить эту болезнь! Больше, чем мои предшественники. Я хочу победить ее! — он сжал кулаки, яростно блеснули его черные глаза, правда, под взглядом растерянным дедушки и, заискрившимся надеждой, мамы, он смутился, плечи поникли, — Но у меня тоже нет опыта. Я только читал записи других врачей. Переводил статьи заморских ученых, потерпевших неудачу. Я… — он замялся, но все же сказал. — Я хотел бы прооперировать вашего сына. Но, увы, я не могу вам гарантировать, что он выздоровеет. Что он будет жить, — он смутился еще больше, — Простите, что я обратился к вам с такой просьбой.

Услышав его слова, моя мать зарыдала, а отец глубоко задумался. Дед серьезно взглянул на меня. Врач записал нам свой адрес, телефон, имя и фамилию и уехал. У него даже визитки еще не было. Очень молодой. Наверное, и в других операциях у него тоже могло не хватать опыта.

После того, как он ушел, кутаясь в старый, простой плащ, в доме стало пугающе тихо. Прошло всего часа два-три, но они показались вечностью.

Все молчали. Все смотрели на меня с жалостью. Сестры, старшая и младшая, смотрели, как я нервно ходил туда-сюда с книгой, и плакали. Бабушка сбежала готовить еду, вдруг уронила тарелку — и звук бьющейся посуды в тишине и всеобщем молчании вышел ужасно резким и оглушительным. Все дернулись, где я теперь сидел. Дернулся я. Дернулось и странно забилось мое сердце от охватившего меня ужаса. Они ведь не дадут меня ему убить?.. Хотя… я вполне мог умереть и сам. Когда-нибудь я умру. Раньше других. Это тоже пугало.

Даже при том, что души умерших возвращаются на праздник Обон и я тоже, должно быть, вернусь. Тогда меня будут встречать сестры, потом они с мужьями и их дети. Они будут ставить угощения для меня и других умерших, делать фигурки из овощей, на которых мы будем кататься. Но почему-то я этого не хочу! Совсем-совсем не хочу уходить так! Странно, с чего вдруг вспомнил про Обон?.. Сегодня вспоминать о нем было жутко.

Бабушка опять разбила тарелку. Мама, вздохнув, вскочила и побежала ей помогать, не слушая ее ворчанье, что та хотела побыть одной.

Примерно через час — я уже устал за часами следить — дедушка подошел ко мне и сжал мою руку.

— Такэси, а что бы выбрал ты сам?.. Увы, есть вероятность, что эта операция будет опасной. Шансы, что тебя вылечат, малы. Врач не стал врать. Но всю жизнь прожить больным и хилым не менее ужасно, чем внезапно умереть. Скажи, ты сам хотел бы попытаться изменить свою жизнь?..

Но мне было только двенадцать лет! Для меня, ребенка, это был ужасный выбор!

— Я обещаю, что поддержу любое твое решение, — добавил дедушка.

Но позволят ли отец и мать мне самому совершить такой сложный выбор?.. Но… если бы они и позволили… что я должен был выбрать?! Конечно же, я боялся умереть из-за операции. Жить с разрезанным сердцем. И еще я страшно боялся вырасти слабым. О, зачем дедушка спросил у меня, что бы я хотел выбрать сам?! Зачем я вообще смог родиться, с таким-то ужасным телом?! Почему они так рано это узнали, эти врачи?.. О, эта жизнь так несправедлива!

Прошел еще один час, но родители молчали. Глава семьи сидел рядом и внимательно смотрел на меня. Я смотрел на часы, избегая встречаться с ним взглядом.

Я не знал, что мне выбрать, если к моему мнению все-таки прислушаются. И время тянулось так мучительно! Эта вся моя жизнь… моя отвратительная жизнь! О, почему я получил ее именно такой?! Те, кто стали калеками на войне, хотя бы защищали свою родину! Хотя бы успели сделать что-то красивое! Хотя бы попытались. А я… я даже попытаться не могу! Те, кто стали калеками после несчастного случая, до того часть детства или даже часть взрослой жизни спокойно жили! А я… я с самого начала был таким. И зачем врачи рассказали? Лучше бы я счастливо бегал, а потом внезапно упал!

— У тебя хотя бы есть выбор! — шепнул мне дед. — Не у всех он есть. Можно сказать, тебе повезло.

— Нет! — сердито сжал кулаки, — Какое же это везение, если я могу умереть прямо у него на столе?!

— Так… отказываешься? Не хочешь даже попытаться?..

— Я не знаю, — плечи мои поникли, — Я ничего не знаю. Совсем.

— Тогда думаем дальше, — он улыбнулся.

Погода испортилась. Темные-темные тучи закрыли собой все небо, хлынул ливень. И росчерк молнии, казалось, раскроил небо пополам. Как и мою жизнь… то обследование. То признание внезапно приехавшего молодого врача. Я не хочу быть подопытной крысой! Даже если благодаря моей смерти другие смогут жить!

Мне стало нестерпимо больно. Вскочил и бросился на улицу. Дедушка кинулся за мной, но на улице поскользнулся на луже, упал. Я очень любил его, но я не хотел выбирать. Мне хотелось только одного: убежать далеко-далеко. От этой жизни. От родителей, которые сделали меня таким. Таким ужасным. Бесстыдным. Но я хотел убежать!

Хоть куда-нибудь. Далеко-далеко. И не вернуться! Просто пробежать, хотя бы один единственный раз! Наконец-то побежать несколько лет спустя. Наконец-то пробежать под дождем, чувствуя себя свободным и чистым! Даже если мне придется заплатить за мой побег жизнью.

Я бежал долго-долго. Я еще не разучился! Хотя намного больше уставал. Но я страшно боялся, что они бросятся за мной.

Хотя, задыхаясь — сердце билось ужасно быстро, невыносимо билось, и в груди кололо — остановился и обернулся. Никто не бежал за мной. Я остался один. Они оставили меня одного.

Долго стоял, задыхаясь. Сердце никак не могло успокоиться. И, кажется, там кололо.

Дождь все лил и лил, хлестал меня толстыми струями. Ледяными. Я страшно замерз. Но я потерял дорогу. Точнее, дороги у меня не было. Никакой.

И, сколько-то отдышавшись — но резь в сердце не прошла — я пошел вперед, у берега. Смотря на бушующее море, на поднимающиеся волны. Море было таким сильным! Не таким как я. А я… что я могу?.. Да ничего!

Ливень внезапно остановился. Но все еще метался ветер и будто подталкивал меня к обрыву. Туда, где пенилась вода и хлестали по скалам огромные волны. Море было сильным. Не таким жалким, как я. Море всегда было сильнее людей.

А в небе неустрашимо парила одинокая чайка. Когда я заметил это маленькое белое пятно среди темноты, то застыл растерянно. Она… одна… она не боялась ни ветра, ни ливня. Она одна дерзнула летать посреди бури! Она была сильной. Потрясающе сильной! И ужасающе смелой! Не такой как я.

Чайка в этот миг еще и прокричала что-то, резко. И, как мне показалось, торжествующе. Летать среди бури и кричать в полный голос… или даже… петь?.. Смелая!

Вздохнув, опустил взгляд себе под ноги. Пошел, плечи опустив, по мокрым камням. В груди все еще резало, но уже не так сильно. Дыхание выровнялось. Я уже отошел от дома ужасно далеко. Может… не возвращаться?..

Странно, я ни разу не поскользнулся. Ни разу не упал. Странное везение в этот ужасный день. Глупое везение. Если бы меня внезапно смыло за скалу водой или смахнуло ветром… Но я был ужасно трусливым. Боялся, что сразу не захлебнусь. Помнил, как больно падать на камни. А тут было высоко. Почему я такой слабый?.. Я ничего решить не могу! Бесполезный… совсем. Я даже не хочу умереть, помогая науке и другим людям, которым так же не повезло пойти по этому пути как и мне. Эта моя скучная жизнь ужасна, но это предложение внезапно отдать ее… я не могу. Я совсем не могу решиться!

Вдруг ужасный раскат грома заставил меня вздрогнуть. Огромная молния на мгновение расколола бездонное небо на осколки.

Свет от этой жуткой молнии выхватил худенькую девочку, стоявшую у самого обрыва. Сильный ветер трепал ее длинные промокшие волосы и промокший подол белого платья. Совсем простого. Она даже не шевелилась. Маленькая девочка решительно стояла посреди бури! У самого обрыва.

— Эй! — кинулся я к ней, — Эй, там опасно! Отойди от обрыва!

Она не спеша повернулась ко мне. Новая молния осветила ее бледное худое лицо.

Она… улыбалась!

— Эй, отойди от обрыва! Если ты упадешь…

Она нахмурилась, продолжая улыбаться.

— Не прыгай! — отчаянно прокричал я.

У меня снова резало в сердце, но я боялся, что она хочет спрыгнуть. Что я не успею — и ее худенькое тело окажется на камнях внизу.

Я отчаянно бежал к ней, внезапно забыв о боли.

Кто-то другой стал для меня важнее меня самого.

Но упрямая девочка, внимательно смотревшая на меня, только рассмеялась. Она совсем себя не жалела!

Сильный росчерк молнии расколол небо пополам. И мою жизнь разделил на две половины.

* * *

В эту ночь небо снова затянули черные тучи. Задул сильный ветер. Хотя здесь, в столице, встречать шторм было уже не так страшно, как в рыбацкой деревушке у моря. Хотя и все равно мрачновато. Или во всем был виноват тот день, который мне внезапно напомнило почерневшее небо, закрытое от взора?.. Бездонная ясная глубина дневного неба, полная свободы и простора, превратилась в темную жуткую бездну. Заметно потемнело на улице.

Поежившись, я пошел в спальню. Там Митико крепко спала, положив теплую нежную ладонь на животик нашей дочки, поверх мягкой белой кофточки. Когда я увидел их двоих, безмятежно спящих, сердце мое успокоилось.

Это была очаровательная девочка рядом с самой обворожительной женщиной на свете. Да и родилась наша малышка быстро. В моей больнице, у врачей, которых я знал и которым доверял. И до больницы мы успели доехать вовремя. После операции больших осложнений не было. Девочка получилась здоровой. Когда друг вышел и сказал мне, я очень обрадовался. Все хорошо сложилось. Хотя… ждать ее нам пришлось целых двенадцать лет!

Двенадцать лет… такой упрямый ребенок! Но раньше она не захотела приходить, хотя мы давно уже ждали ее.

То есть, мы ждали ее около одиннадцати лет. Лет пять назад забеспокоились, начались обследования. Ничего заметного и серьезного врачи не обнаружили, но наш первенец так и не приходил.

Мы ждали ее бесконечно долго, изучили тьму патологий и как ухаживать за ребенком — мы хотели оградить нашего малыша или малышку от всевозможных бед и стать ей самыми лучшими родителями. Потом мы прошли сколько-то лечений.

Примерно год назад врачи сказали, что наша мечта, похоже, неосуществима. Просто… так почему-то сложилось именно у нас.

«Я бесполезна, прости!» — сказала в тот день Митико.

«Ничего, главное, что ты со мной» — сказал я ей тогда, заставив себя улыбнуться.

Мне уже приходилось улыбаться родственникам больных, когда есть еще какая-то надежда, но она уже вот-вот исчезнет. Улыбаться и говорить что-то обнадеживающее. Или отчаянно искать слов о том, что им еще есть о ком заботиться. Если есть. Улыбаться, пытаясь обнадежить тех, кто мне доверился. Хотя я мало кого из них разочаровал. С годами — намного реже. Но говорить такое и улыбаться с надеждой собственной жене…

«Ничего… — тихо сказала жена, прижимаясь ко мне, — Даже если я как женщина никому не смогла подарить жизнь, я не забуду, сколько жизней смог подарить мой супруг другим!»

«Тебя это утешит?» — внимательно заглянул ей в глаза.

«Да!» — пылко сказала моя главная женщина, судорожно сжимая мои рубашку и пиджак в хрупких пальцах.

Кажется, она тоже врала. Тоже не хотела показывать, как ее это все расстраивает.

С того дня мы перестали ждать.

Это было ужасно! Невыносимо! Я, будучи врачом, не мог помочь собственной жене! Хотя Митико права: зато я помог многим другим. Но… даже ей… почему даже ей?!

Надо было как-то жить дальше. Митико надо было как-то найти сил, чтобы снова мне улыбаться, будто ничего ужасного не произошло. А мне надо было получить новый запас сил и терпения, чтобы снова обнадеживающе улыбаться больным и родственникам моих пациентов.

Да и жизнь не заканчивалась с крушением надежд. Жизнь не закончилась даже с крушением большой и яркой мечты. Просто… она, жизнь, намного больше. И любая мечта, как бы глубоко она ни засела в сердце, как бы прочно не укоренилась в представлениях ближайшего и далекого будущего, как бы дорога душе она ни была — это только часть жизни, огромной, многогранной. Но у меня была еще работа — моя возможность приносить кому-то из людей радость и облегчение — и Митико, женщина, рядом с которой я снова стал улыбаться. Наши близкие — это тоже часть этой большой многогранной жизни. И мы не можем их всех разом потерять. То есть, можем, но о случаях войны, эпидемий и катастроф я думать не хочу. Просто… я что-то делаю. Я делаю, что могу. Я делаю все, что могу.

Сдавшись в войне за жизнь и рождение своего ребенка, я купил себе велосипед. Велосипед — не слишком-то и серьезная замена живому человеку, да и так чтоб я безумно о нем в детстве мечтал — этого не было. За состязаниями велосипедистов я тоже как-то прежде не следил особо. Просто надо было отвлечься. Размять ноги, которые затекали во время многочасовых операций. Сделать ноги сильнее — это и в работе бы мне пригодилось. Да и возможность иногда выбраться в тихое место, где можно ездить… долго ехать, любуясь окрестностями… ну, не чудо ли?.. Тем более, в детстве я и помыслить не мог, что однажды я это смогу. Все-таки, это была моя победа. И, если честно, вначале я купил велосипед именно из-за этого, вообще не думая о сильных ногах. В моей жизни была большая победа. А о ногах подумал уже за тем.

А жена пошла учиться европейским классическим танцам. Хотя я только одно лишь выступление ее сумел посетить и то случайно так сложилось. Сам-то и учиться не начинал. Такой неумеха! Месяца два спустя, вернувшись домой, я обнаружил там жену, обнимавшую гитару. Ну да, гитара — это уже полегче. В те редкие выходные и малочисленные вечера, когда была не моя смена, и тяжелых пациентов каким-то чудом не обнаруживалось, я мог сидеть рядом с Митико, а она, забываясь, мне играть. Вскоре она уже начала играть красиво. И в нашу жизнь внезапно и не запланировано вошла новая красота — красота музыки. Я, кстати, понял еще один вид лекарства, которым можно отвлечь пациентов от грустных мыслей и тишины.

Жизнь как-то наладилась.

А полгода спустя Митико вдруг обнаружила, что беременна!

Упрямый ребенок! Мы ждали ее целых двенадцать лет!

Но она наконец-то пришла.

Я еще какое-то время любовался женой и дочерью. Потом, тихо улыбнувшись, покинул спальню и бесшумно затворил за собой дверь.

Вышел на кухню, потянулся за стеклянной банкой с кофейными зернами и замер. Сердце на миг перестало биться, а потом зарядило намного чаще. Почти как хлынувший дождь.

Снова непогода! Хотя в кругу семьи бури переносятся намного легче.

Тут огромная молния разорвала струи дождя, расколола мрак неба.

Я выронил банку, снова вспомнив тот день. Забыл собрать стекло и просыпавшиеся зерна. На плохо гнувшихся ногах подошел к окну. Коснулся ладонью стекла. Сейчас небо казалось ближе, настолько ближе, что я могу коснуться его рукой. Но холодные струи дождя больше не морозили тело. Но каждый ужасный росчерк молний будоражил душу и будил воспоминания.

Митико подошла внезапно, осторожно обняла меня со спины. Прижалась к плечу щекой.

— Как мы ее назовем? — тихо спросила она.

Сначала неожиданное рождение нашей негодяйки, чуть поспешившей, потом череда сложных пациентов и срочных операций… словом, как мне ни стыдно в этом признаваться, но об имени дочери я не сразу подумал. Но, впрочем, Митико этим вопросом отвлекла меня и от бури, что творилась снаружи, и от бури, что лютовала внутри.

— Мы назовем ее… — глухо произнес я, смотря на струи воды, стекавшие по стеклу, — Может… Юмэ?.. Как?..

Мне вспомнился тот миг, когда вчера жена обнимала малютку, а я стоял у двери и смотрел, не смея нарушать их нежное уединение и покой.

— Юмэ… — повторила жена, смакуя звучание на вкус, — Иероглиф «мечта», да?

— Да, — голос мой звучал хрипло.

Из-за новой молнии расколовшей мрачное небо. Как и тогда…

Но Митико засмеялась, разбивая мои мрачные мысли и воспоминания.

— Это отличная идея!

Осторожно выпустив меня, осторожно сдвинув ногой рассыпавшиеся зерна кофе и осколки, побежала в спальню. Нет, просто быстро пошла. Ей не терпелось поделиться с дочкой радостью. Еще бы, сам папа придумал ей имя! Выбрал-таки время.

Смутившись, я пошел искать, чем бы мусор смести. Так, готово. Успел. Она ноги теперь не поранит. Ах, да, стекло и кофейные зерна надо выкидывать раздельно. Где тут у Митико мешки для органических расходов и стекла?.. Или осколки с целыми стеклянными вещами нельзя?.. Надо бы уточнить.

— Юмэ, а вот и наш папа! — послышалось сзади.

И я смущенно замер с совком.

— Юмэ-тян, папа сам выбрал тебе имя! Папа у нас такой заботливый! Ох, да я сама!

Торопливо заслонил собой мешки для мусора.

— Не мужское это дело! — возмутилась жена.

— А вдруг тебе еще больно наклоняться?!

Она замерла. Но, судя по смущенной улыбке, я правильно сказал. Хотя бы моя забота ей будет приятна.

— В этот день с громом и молниями наша малышка получила имя… ой, а буря-то уже успокоилась!

Я повернулся к окну и растерянно застыл.

Буря закончилась. Утихли молнии и гром. Сильный ветер разносил по чистому голубому небу обрывки слегка серых облаков. Буря закончилась… осталось только чистое ясное небо.

Митико опять зашептала что-то ласковое Юмэ.

Юмэ… мечта, которая исполнилась.

Когда я посмотрел на дочку, она неожиданно повернула свою маленькую голову и посмотрела на меня. Именно на меня! Когда увидел ее большие глаза, в моем сердце воцарилась безмятежность. Прежде я только с двумя бывал так спокоен: с Митико и Камомэ.

Камомэ… девочка, чье имя записывалось иероглифом «чайка»… То есть, этого хотел я.

Камомэ… в то утро, когда я увидел мертвую чайку, я вспомнил тебя. Я даже не смог выкинуть ту птицу. Не смог отдать то тело другим. Только закопал в своем саду. Но для тебя… я…

— Мой замечательный муж всегда исполняет свои обещания! — жена безмятежно улыбнулась мне, — Теперь-то я, мой любимый муж и наше дитя сможем вместе гулять в парке.

Резко отвернулся от нее, стал смотреть в окно. Голос мой дрожал, когда произнес:

— Нет, одно обещание я не смог выполнить.

— Я уверена, что случилось что-то серьезное — и это помешало тебе. Ты всегда выполняешь, что обещал, — ласково сказала жена.

Теперь небо над пригородом Токио было голубое-голубое. Но я по-прежнему вспоминал другой день, смотря на него. Сложный день. Тяжелый. Полный мучительной боли. Ту молнию, расколовшую небо и мою жизнь пополам.

Запоздало признался:

— Тогда мне помешали сложные обстоятельства. Но мое сердце до сих пор болит.

— Ты из-за той девушки захотел стать врачом?

Резко развернулся и посмотрел на жену.

— Разве я говорил, что выбрал путь врача из-за какой-то девушки?

— Ох, прости! — она смутилась, — Я слишком много болтаю.

Вздохнул. Устало попросил:

— Не извиняйся.

В конце концов, жена тут не при чем. Ее тогда и близко около меня не было. А еще у нее на руках притихла и внимательно смотрит на меня наша дочка. Наша драгоценная, долгожданная Юмэ. Сбывшаяся мечта.

Я почему-то пристально взглянул в серьезные глаза Юмэ. Ее глаза… сегодня они мне неожиданно напомнили ее. Серьезный взгляд Камомэ…

Вздохнул. И признался:

— Ты угадала, Митико. Я из-за одной девушки захотел стать врачом.

Отвернувшись, снова стал смотреть на отмытое и посветлевшее небо.

Сколько-то выждав, супруга грустно спросила:

— Та девушка… она умерла из-за болезни? Ох, прости, у меня уши как у зайца!

Улыбнулся, стоя к ней спиной. Серьезно сказал:

— Просто ты женщина.

Долго смотрел на изменившееся небо. Митико молча ждала. Да и дочка как-то притихла. Уснула, наверное. Или разглядывает кухню своими большими серьезными глазами.

Наконец я признался:

— Да, Камомэ умерла из-за болезни. Мне было очень больно и страшно, когда узнал. Но я в тот день подумал, что если я сам стану врачом, то смогу спасти других детей из бедных семей.

Повернувшись, увидел растерянность на лице жены. И серьезный, испытующий взгляд Юмэ, сосредоточенно сосавшей большой палец.

— Митико, ты… ты об этом не думала? Разве это не могло быть причиной?

— Конечно, мне было интересно, почему приглянувшийся мне парень захотел стать именно врачом. Тем более, первым врачом в семье, — улыбнулась жена.

Присела на стул, продолжая обнимать Юмэ. Видимо, устала.

Я пошел искать запасы молотого кофе. Сам заварил.

Смотря, как я вожусь с чайником и чашкой, Митико тихо добавила:

— К тому же, ты перед свадьбой признался, что в детстве был тяжело болен, — нахмурилась, — Мог и не выжить.

Я присел напротив. Немного подумав, передвинул стул и сел рядом к ней.

Митико продолжила:

— Я подумала, тебя подтолкнула к этому благодарность твоему врачу. Получается, он совершил невозможное, — снова улыбнулась, широко и светло. — Подарил мне тебя.

Смущенно улыбнулся ей, как и когда-то в первый раз, когда бежал на лекции мимо цветочного магазина.

Сначала пролетела струя от пулевизатора — и я отшатнулся от неожиданности. А потом заметил, как красиво опадающие капли играют радугой в солнечных лучах. Кажется, это был первый день за много лет, когда я снова заметил на улице солнце. А потом растерянно перевел взгляд туда, откуда вылетела вода, вдруг зажегшаяся светом. И мне смущенно улыбнулась худенькая девушка из-за заросли цветов. Тоже разноцветных. Вторая радуга. Я тогда еще не понял, что новой радугой в моей жизни станет она. Но в ответ на ее виноватую улыбку и сам смущенно улыбнулся. Потом запоздало вспомнил про учебу — и убежал.

— Впрочем, это не имеет значения, — сказала неожиданно моя женщина.

Вскочил, возмущенно вскричав:

— Не имеет значения?! Ты так думаешь?!

За окном за ее спиной снова было светлое небо умытого пригорода столицы. Но в моих ушах снова звучали раскаты грома и яростный шум волн, пытающихся опрокинуть скалу и пробить камни подо мной.

Молния. Огромная молния, разбивающая небо на две неравные части. Девочка в белом платье у обрыва. Она… улыбалась, стоя на краю…

Жена сжала мою руку, вырвав из тяжелых воспоминаний. Снова успокоила меня. Так как могла меня успокоить она после тяжелого дня или неудачной операции, это ни у кого не получалось. Просто грустный взгляд. Просто объятие хрупких белых рук. Боль как будто становится меньше или просто делится на двоих.

— Прости, я совсем другое хотела сказать! — виноватый взгляд.

Я молчал. Жена смущенно потеребила рукав свободной рукой — другой продолжала обнимать дочурку, по-прежнему внимательно смотревшую на нас большими и серьезными глазами.

— Разумеется, причина, по которой мой любимый мужчина выбрал профессию врача, важна! Но…

— Но?..

— Если сравнивать причину и последствия твоего решения, то, на мой взгляд, последствия важнее. Ты спасаешь людей — это самое важное! В прошлом, в настоящем и в будущем. Ты лечишь и богатых и бедных. Стал знаменитым врачом. И все же часть своей выручки тратишь, чтобы сделать возможными операции для бедных людей, — Митико нежно улыбнулась мне. — Мой муж — замечательный человек! Поэтому я не слишком-то и думала о причине. И прежде не спрашивала, почему ты захотел стать врачом.

— Вот как…

Ее слова меня успокоили. А то временами родственники ворчали, что я слишком много денег трачу на благотворительность, на чужих мне людей. Не все, конечно, но находились. Чужие люди тоже не всегда понимали. Некоторые просто считали, что я мечтаю стать знаменитым такой ценой. Иногда последние пускали гадкие слухи. Но жена ни разу не высказывалась по поводу моих трат. Я не понимал, что же она чувствует и думает на самом деле, поэтому волновался. Впрочем, сегодня я понял, что она и в этом поддерживает мои стремления. А деньги… да у нас их было достаточно, чтобы я мог поделиться с кем-то еще.

Юмэ неожиданно заплакала.

— Кажется, юная принцесса хочет завтракать, — улыбнулся им.

Жена улыбнулась, а девочка…

Девочка, вытащив палец изо рта, плакать перестала и как будто посмотрела на меня обиженно. Да вроде не за что еще ей дуться на меня.

Отпил кофе, который уже немного остыл.

Обычно вкус этого напитка горький, но сегодня я совсем не чувствовал его вкуса. Даже недоуменно в чашку заглянул, не насыпал ли я на дно что-нибудь другое, задумавшись. Нет, цвет был именно тот. Запах… запах, как запоздало заметил, тот самый. Просто… просто сегодня в моем сердце воскресли воспоминания о Камомэ-тян. Много воспоминаний…

— Я, пожалуй… — поднялся и замялся, смущенный.

— Хочешь покататься? — улыбнулась Митико.

— Да! — торопливо выдохнул я, — Пожалуй, да.

— Отдыхай, — улыбнулась жена.

Она, похоже, поняла, как мне страшно сегодня смотреть на небо после бури.

Торопливо ушел переодеваться, вооружился велосипедом и сбежал.

Минут через пятнадцать езды по окрестностям мне позвонила медсестра из нашей больницы, моя ученица:

— Такэси-сэнсэй, авария произошла. Девочка выбежала на дорогу и…

— Хорошо, я приеду, — оборвал ее я.

Постояв в задумчивости, вызвал такси и отправился в больницу вместе с велосипедом.

Все-таки, мне в чем-то повезло. Ни меня, ни кого-то из близких никогда не сбивали машины. А еще я мог успеть ей помочь. Той девочке. Хотя бы одной.

* * *

Однажды, когда случилась ужасная буря — над морем и в моей душе — я увидел стоящую у обрыва Камомэ. В тот день, хотя я был ужасно напуган, я впервые перестал волноваться о себе и задумался о ком-то другом.

В тот день я умолял ее отойти от края. Но ветер шумел так сильно, ливень так ужасно молотил по камням, делая их ужасно мокрыми и скользкими, что она, кажется, совсем не расслышала меня. Или, может, не хотела слышать?.. Но тогда… вдруг тогда?..

Я подбежал к этой тупице, схватил за руку и оттащил подальше от обрыва. Идти по мокрой скале было тяжело. Ветер, казалось, торжествующе взревел, желая отдать морю не одну, а сразу две добычи. Но я не хотел отдавать этой буре ее! Я упорно шел, сдуваемый жуткими порывами обратно, снова к краю, близко к краю. Досадовал, что такой слабый. Правда, сегодня досадовал от того, что могу не успеть оттащить ее. Ее рука была такая холодная! Боялся, она заболеет от холода и дождя. Я тащил ее, тащил, а ветер упирался и пытался скинуть нас с обрыва. Обоих.

Потом мы стояли под морской сосной, сгорбленной, невысокой, пропускавшей из-под редких ветвей и хвои почти все ледяные струи. Девочка спокойно стояла, смотря куда-то вперед. Даже когда я решился отпустить ее руку. Как будто и не заметила!

— Ты дура? — проворчал я, не дождавшись никакой реакции, — В такую бурю опасно ходить у обрыва!

Незнакомка улыбнулась — и мне от ее беспечной улыбки стало еще холоднее. И вообще эта улыбка была безумной в таких обстоятельствах!

— Мне все равно, — спокойно призналась девочка.

Снова схватил ее запястье.

Наконец-то появились эмоции на ее лице! Погрустнев, она попросила:

— Отпусти мою руку!

Возмутился:

— Ни за что! Всего один лишний шаг — и твоя жизнь может закончиться!

— Моя жизнь уже закончилась, — почему-то спокойно произнесла девочка.

Мне стало грустно от ее слов и реакции. И вообще я не мог ей поверить. Вот, она дошла сюда в такую бурю — и ее не сдуло! И, хотя ее рука была холодной, она стояла передо мной. Тихо дышала.

— Но почему?..

— Я заболела.

Как я?..

Встретить кого-то с такой же бедой было неожиданно. И больно. И я вдруг понял, что я не один такой, кому в этом мире не повезло. Впервые заметил кого-то другого. И я не знал, что ей говорить теперь. Я даже сам себе помочь не мог.

Она, пользуясь моим замешательством, вырвала свою руку.

— Я тяжело заболела, — равнодушно произнесла девочка, — Поэтому мне все равно, что может случиться потом! — и она выскочила из-под худого прикрытия скрюченных ветвей.

Дождь еще лил. И обрыв был недалеко. Я должен был схватить ее, но…

Девочка, раскинув руки, словно хотела обнять эту сосну, прошлась, кружась, под струями дождя. И вдруг… она запела.

В ее песне не было слов. Только ее голос. Но ее голос проник в мое сердце, заставив замереть. А она пела. Пела и дождь почему-то ей не мешал. Только девочка и ее песня. Песня, спетая под аккомпанемент бури. Песня, рожденная среди громовых раскатов. В софитах загорающихся и раздирающих мрак молний. Странная песня, пробирающая до глубины души… Белое пятно платья, которое яростно трепал ветер, которое выделялись на фоне потемневшего воздуха и почерневшей воды. Нежно-белое на фоне бугристой темной скалы. Нежно-светлое у заскорузлой старой-старой сосны. Раскаты грома и отблески молний сливались с песней девочки, рождая какую-то диковинную мелодию…

Ни до того дня, ни когда-либо после, я не слышал столь красивой и столь необыкновенной песни!

* * *

Сегодня снова разыгралась непогода. Поздняя ночь. Хотя сегодня я хотя бы успел вернуться домой. Шел из такси, продуваемый лютым ветром. Шел, промокший от ледяного дождя.

Но в ушах снова звучала ее песня, делая мой путь светлее. Песня девочки, дерзнувшей петь в сердце бури…

Горячей ванне не растопить замерзшего сердца. Чистой воде — пусть даже меня сегодня пустили погреться в ванной первым — не отмыть боли с души.

Иногда меня преследуют бури. Но порою из глубины бури звучит ее песня. Лишь воспоминание о ее песни. Лишь осколок старой мечты.

В кухне я снова не чувствовал вкуса и запаха кофе.

— Скажи, Такэси… — Митико внезапно появилась возле меня и крепко обняла, — В то утро, когда захотела родиться Юмэ, что ты делал так долго в саду?

Она, должно быть, хотела отвлечь меня от гнетущих мыслей невинным вопросом. Только мне стало еще больней. Ну да, впрочем, жена и не знала… я же так ей всего не рассказал.

Попробовал отделаться от неприятного разговора:

— Маленькая принцесса уже трапезничала?

Митико присела на ближайший стул. И улыбнулась.

— Да, Юмэ-химэ уже соизволила поесть.

Встал за ее спиной, будто желая обнять. Просто чтобы супруга моего лица не видела.

— И что же Юмэ-тян делает сейчас?

— Путешествует во сне, — обыграла жена другое значение иероглифа имени дочери.

— Вот, значит, как… — я потянулся и ухватил чашку.

Фуу, ну и вкус! Когда кофе стал настолько мерзким?!

— Ты теперь пьешь холодный кофе? — засмеялась Митико. — Что, настолько вкусно?..

Честно сознался:

— Гадость!

Женщина перестала смеяться.

— Что случилось, Такэси?

Вздохнул. Запоздало признался:

— Я в то утро нашел у ворот мертвую чайку. И похоронил в нашем саду. Надеюсь, ты не против?

— Я не заметила, — грустно призналась Митико, накрыла мои руки своей, — Эта птица напомнила тебе о той девочке?

Хрипло сказал:

— Ту девочку звали Камомэ.

Девочка по имени Чайка… Чайки все ассоциируются только с ней.

Хотя, если честно, ту девочку звали вовсе не Камомэ. Но когда я спросил ее имя, она попросила звать ее Камомэ. И с тех пор я начал звать ее Камомэ-тян.

Жена долго молчала. И немного ослабело ее прикосновение.

Я осторожно опустил ее руку ей на колени и отошел смотреть в окно.

Там, во мраке, ветер хлестал ветвями деревьев друг о друга, заставляя наших других соседей сцепиться между собой. Вот, протрещала какая-то ветвь, сломавшись и падая. Если не целое дерево упадет. Иногда из-за одного обстоятельства ломаются целые судьбы…

Ветви снова сцепились между собой. Я, замерев, наблюдал за их схваткой, видной лишь отчасти, вокруг яркой светящейся хризантемы фонаря. Так ведь и чувства внутри меня: мечутся, воют, гнутся, хрипят, скрипят, трещат, ломаясь, и опадают… на дно моей души. Невысказанные…

Буря металась на улице, между сжавшихся домов. Буря металась внутри меня. Только теперь я не слышал ее голос, поющий из мрака. Зовущий меня от обрыва. Не видел сияющего как надежду пятна белого платья. Камомэ… почему?.. Почему все так обернулось?.. Я ничего не смог… но я так хотел… Я хотел! Я учился, чтобы тебе помочь! Я учился жить. Я учился быть сильным. Я стал другим, чтобы помочь тебе! Но… я не смог.

— Ты ее любил? — вдруг серьезно спросила Митико.

Глухо признался:

— Тогда я совсем не задумывался о таких вещах.

Жена встала и пошла к чайнику. Я прошел по кухне, пытаясь уйти подальше то ли от нее, то ли от себя самого. Снова остановился у окна. Снова посмотрел в сердце бури. Единственное сердце, которое не поддается скальпелю хирурга — сердце жизни. Сердце жизни само выбирает, биться ему или нет, сколько ему биться в чьей-то груди.

Протрещала ветка, падая и ломаясь. Хотя другие ветки подхватили ее, будто другие деревья пытались помешать упасть части себя, одной из своих, она все равно, повисев лишь чуть-чуть между заботливых веток-рук своих, вырвалась, выпала из их тесных объятий. И упала. Снова упала ветка. Еще одна ветка упала.

Так ведь и люди… они иногда сами выбирают, когда им уйти. К несчастью, кто-то даровал нам это право. Право решать, как жить. Право решать, как уйти. Хотя бы отчасти эта жизнь зависит от нас самих и нашего выбора.

Снова трещали ветки под напором бури. Я сжался весь, сжал руку на окне.

Снова ломались ветки… снова ломались люди… снова ломались судьбы. А я… я стоял один у этой бури. И я не все мог изменить. Ужасное чувство!

Сегодня воскресенье. Больше нету срочных вызовов на работу. Я свободен. Однако я больше всего ненавижу именно выходные. Ведь именно когда у меня нету важных дел, в голову начинают лезть разные грустные мысли.

Да, я опытный врач, но и у меня бывают поражения. Митико способна меня успокоить. Но когда ее нету рядом, я не могу справиться с внутренней болью. Тогда я начинаю думать, что мир несправедлив.

Почему в жизни есть болезни?..

Как врач, я сражаюсь с болезнями. Путь врача тяжел. Но я рад, что совершил именно этот выбор: я люблю мою работу. Я врач — и поэтому я могу сделать этот тяжелый и несправедливый мир хоть немножко лучше, привнеся в него хоть немного добра. Я увеличиваю число здоровых людей и, таким образом, увеличиваю число людей счастливых. Хотя, конечно, люди разные есть. Не все становятся счастливыми, получив здоровье или имея его. Поэтому я не буду утверждать, что здоровье непременно приносит счастье. Да и в этой жизни хватает неприятных вещей. Впрочем, я — врач, и поэтому я борюсь с неприятностями и делаю этот мир хоть немного счастливее. Я все-таки не жалею, что я стал врачом. Из-за нее…

Вернувшаяся жена поставила на стол передо мной чашку с горячим кофе.

— Думаю, горячий кофе намного вкуснее холодного, — сказала Митико, улыбнувшись мне.

— Верно, — улыбнулся ей в ответ.

Приготовленное ее руками кофе вернуло в мою душу покой. Странно, но… ей опять это удалось!

— Как тебе удается всегда готовить такой вкусный кофе? — смеясь, спросил я.

— Я знаю секретный магический рецепт, — жена рассмеялась.

Я медленно опустошил чашу. Потом сжал руку моей верной спутницы.

— Митико…

— Что?

— Ты… ревнуешь? Меня к той девочке?..

— Нет, что ты! Я не ревную тебя к Камомэ-тян! — призналась она серьезно.

— Понятно…

— Вообще-то, я ревную тебя к твоей работе, — Митико опять засмеялась, — Но, работая, мой любимый муж спасает много людей, поэтому я не имею права жаловаться.

Из спальни послышался плач Юмэ.

— Похоже, юная принцесса ненавидит оставаться в одиночестве.

— Ага, — сказала жена и побежала к дочери.

Впрочем, теперь мы втроем. Ветвей и объятий в нашей семье теперь стало больше. И мы еще крепче будем поддерживать друг друга во время бурь. Я постараюсь, Митико! Я буду стараться, правда!

Только… прости меня, Камомэ! Я твою песню уберечь не смог. И обещание, данное тебе, я не исполнил. Если я когда-нибудь встречу тебя по ту сторону Желтой реки, я обязательно извинюсь. Если существует Желтая река. Если в царстве мрака можно встретиться. Если оно именно такое: ведь люди разных народов много чего говорят о той стороне. Но, впрочем, я врач. Я не буду пропускать людей на ту сторону. Скольких сумею, я постараюсь задержать с этой стороны. Чтобы они снова видели чистое небо, когда буря закончится. Чтобы они снова вдохнули этот изумительно чистый воздух — почему-то особенно сладкий и чистый после бури и дождя. Чтобы они снова почувствовали придерживающие их руки. Спасибо этим упавшим ветвям, подбодрившим меня!

* * *

Следующие двенадцать лет пролетели очень быстро. Я усердно работал, помогая людям задержаться еще хоть немного в жизни и больше важного и радостного успеть, играл с дочуркой, смеялся вместе с женой. Дочурка та еще упрямица, но благодаря ее приходу я стал еще более счастливым.

Юмэ обожала петь. Она пела, когда была счастлива. Она пела, когда грустила. В выходной она могла пропеть весь день напролет. А еще моя девочка безумно любила слушать музыку. Она любила подпевать, когда слушала музыку. Когда дочка была дома, то в комнатах все время звучали то ее песни, то ее любимая музыка. Там, где была Юмэ, тишина долго не жила.

Также дочка не могла долго усидеть на одном месте. Кстати, она еще и любила танцевать. Дни, когда Митико и Юмэ танцевали вдвоем, дни, когда Митико играла на гитаре, а дочка двигалась под ее музыку, были самыми красивыми днями в моей жизни.

Когда нас стало трое, я стал еще больше стараться, чтобы моим двум женщинам было всего вдосталь. Я даже стал немного известен за пределами Нихон. Люди еще больше начали мне завидовать, но, впрочем, некоторые стали еще больше меня уважать. Даже случайно услышав завистливые разговоры сотрудников, особенно, болезненную сплетню, что я стал любовником дочки главного врача больницы — и потому-то теперь живу так хорошо, я спокойно и тихо шел мимо. Даже когда они пару раз меня заметили. Даже когда стали извиняться напугано, боясь, что я поспособствую их увольнению или, хуже, всем про этих двух болтливых девчонок расскажу. Во второй раз они еще бежали за мной, умоляя простить их. Одна даже встала на колени. «Делайте лучше свое дело!» — проворчал я и ушел. Больше они за глупыми разговорами мне в перерывах не попадались. Или сплетничали уже с умом, наедине.

Да мне, впрочем, было все равно, что люди говорят. У меня уже было две любимых, заботливых женщин, так похожих друг на друга. Да, впрочем, вторая была чем-то похожа на меня. У меня были драгоценные часы, которые мы проводили вместе. Чего мне было желать еще? Разве что больших успехов в спасении пациентов, но и тут я старался как мог. И сколько-то со временем удачи благодаря опыту и знаниям новым и старым возросло. Хотя я не любил отрываться от больницы и ездить на конференции по родной стране. Да, я уважал моих коллег, кем-то из них даже восхищался, но уверенней себя чувствовал, когда самую тяжелую работу выполнял сам.

А еще Юмэ любила разглядывать фотографии разных стран. Когда она еще была маленькой, она иногда серьезно говорила, смотря на фото с пейзажами другой страны:

«А я здесь была».

Странно, мы с семьей крайне редко путешествовали куда-либо. Я же часто был на работе. И все-таки Юмэ говорила:

«Я видела это место во сне».

Я только улыбался, слушая ее причуды. Да, впрочем, лишь бы и дальше она рассказывала что-то, играя, разглядывала что-то с такой заинтересованной мордочкой.

Как-то раз мы вместе смотрели фильм о людях, приехавших в Лондон из Америки. И вдруг моя дочка — ей тогда было пять лет — сказала:

— Это место я тоже видела.

Я улыбнулся:

— Возможно, ты во сне уже успела совершить кругосветное путешествие.

Дочка сильно задумалась. И вдруг серьезно сказала:

— Да, когда-то я путешествовала по всему миру.

Митико притворно нахмурилась:

— Наверное, из-за этого нам пришлось так долго ждать, когда же ты наконец-то к нам придешь.

— Ага! — дочка засмеялась, потом, посерьезнев, сказала: — Но вам спасибо, что вы подождали меня.

Улыбнувшись, спросил:

— Так, почему же ты все-таки пришла в наш дом?

Юмэ серьезно посмотрела на меня и вдруг не менее серьезно призналась:

— Знаешь, папа, в мире самое лучшее место — рядом с тобой.

— Я ревную! — Митико рассмеялась.

— Разумеется, тебя я тоже люблю, мамуля, — серьезно заявило дитя. — Но, все-таки, для меня самый любимый человек в мире — это папочка.

Я ухмыльнулся:

— И за что же ты меня так сильно любишь, Юмэ?

— Не знаю, — дочка серьезно почесала нос. — Но мой папа — самый классный в мире.

— Благодарю за столь высокую оценку, — улыбнулся ей.

Какие же забавные иногда эти дети! Да, впрочем, хорошо, когда у них есть возможность не вырастать раньше срока. По крайне мере, покуда я спокойствие своей маленькой принцессы достойно хранил.

Когда Юмэ пошла в школу, началась тяжелая пора для нее. Моя девочка любила петь, танцевать, слушать музыку. Другие занятия ей совершенно не нравились. Учителя много жаловались на нее.

Однажды, Митико не выдержала. Отозвала меня в наш маленький сад и сердито прошептала:

— Ты ее отец, Такэси! Ты обязан ее отругать. Она совсем не слушает учителей. Боюсь, она вырастет капризной и эгоистичной.

Но для моей Юмэ ее песни, танцы и музыка были важны как для птицы — крылья. Я за свою жизнь видел немало людей, потерявших свои крылья. Это было очень печальное зрелище. Я хотел уберечь свою дочурку от этой мучительной участи. Поэтому просто я нашел для нее другую школу, с уклоном на изучение музыки и искусства. Там было много уроков пения, музыки и танцев. Юмэ была очень счастлива. Она расцвела.

Однажды я спросил у дочери:

— Юмэ, кем ты хочешь стать, когда вырастешь: актрисой или певицей?

Девочка посмотрела мне в глаза:

— Я хочу стать врачом, папа.

Тут я впервые серьезно на нее рассердился: не хотел, чтобы она пережила все падения как я. Я так старался молчать, когда кто-то умирал у меня на руках, но она… зачем этой отзывчивой и веселой девочке идти по этому пути через ад? Она даже не представляет, сколько это ответственности — хранить доверенные тебе жизни! И сколько боли, если их потерять! Сколько льда становится во взорах близких пациентов, которые вчера еще с надеждой заглядывали тебе в глаза, а сегодня обсуждают, как провожать своего дорогого человека!

Вскричал, сжав плечи этой упрямой девочки:

— Зачем ты хочешь выкинуть свой талант к пению на помойку? Ради моей любви и уважения? Разве ты думаешь, что я хочу, чтобы ты жертвовала чем-то дорогим тебе из-за меня? Разве я после этого смогу звать себя любящим отцом?!

Худенькая рука сжала мое запястье. А вторая меня похлопала по другой руке. Опомнившись, ослабил хватку. Надеюсь, я не слишком крепко ее схватил? Я не причинил ей боли?..

— Ты неправильно понял, папа. Я хочу стать другим врачом.

Я был растерян. Уточнил:

— Так… каким же врачом ты хочешь стать?

Дочка широко улыбнулась. Глаза ее мечтательно зажглись:

— Я хочу стать врачом, который лечит души.

С облегчением выдохнул.

Все-таки, она хочет стать психиатром или психотерапевтом. Там не так много ответственности. Хотя, увы, иногда их пациенты все-таки кончают с собой. Или их приводят после этого, со сломанными крыльями и кровоточащей душой, когда они смотрят пустыми убитыми глазами на мир и на людей и не понимают, для чего им дальше жить. Все-таки, я коллегам, работающим с психикой людей, не завидую: у них тоже серьезное и ответственное дело. И им тоже приходится лечить чужие судьбы. Но моя малышка… к чему эта боль ей?

Проворчал, похлопав ее по щеке:

— В этом мире много трудностей и боли, Юмэ. Невозможно полностью вылечить человеческие сердца от боли.

Моя малышка нахмурилась, потом серьезно ответила:

— В мире много несправедливостей. Поэтому я хочу исцелить всю боль, которая живет в сердцах людей.

Вот упрямый ребенок! Но… она вся в меня!

Я погладил ее по голове — и отправился пить кофе. Дочка обогнала меня еще до кухни со спасительным запахом свежего кофе и встала передо мной, заслоняя от меня проход.

— Пап…

— Ась?

— Я хороший ребенок, правда?

Я рассмеялся. Она была очаровательна, моя маленькая вредина. Какой музыкальный диск ей захотелось купить на этот раз? Или хочет вытащить меня и мать на концерт? Хотя бы Митико пусть сходит, отдохнет. Сможет обсудить с ней вместо меня, если я по графику опять не смогу. Или уеду из концертного зала из-за срочного вызова.

— Угу.

— На уроках пения и музыки я самая лучшая в школе, так?

— Ага.

— А еще папа всегда исполняет свои обещания, верно?

Когда она в упор посмотрела на меня, я почему-то вдруг вспомнил про Камомэ. И про то обещание, которое так и не исполнил.

У меня до сих пор сердце болит при воспоминании об этом. Но что я мог поделать? Камомэ умерла. Она умерла еще до нашей встречи. И поэтому наша с ней встреча ничего изменить не могла. Нет, моя-то жизнь изменилась — и я смог изменить много жизней других — хотя бы на мгновение подарить им шанс еще больше сделать важного и еще хотя бы каплю познать счастливого, но вот жизнь моей маленькой подруги…

— Папа! Ну, пап! Ты чего молчишь? Ты меня совсем не слушаешь! — Юмэ дернула меня за рукав.

— Со мной все нормально, — как обычно соврал я.

Если они могут спокойно шутить и даже вредничать, не подозревая о моей боли, то моя боль — не слишком уж и тяжелая жертва.

— Нет! Неправда! Совсем не нормально! — упрямица обиженно надула губы, — Я хочу, чтобы ты выслушал меня!

Вздохнул.

— Так… о чем же ты хотела мне сказать?

Она серьезно заглянула мне в глаза. Подлизывается. Видимо, все-таки концерт. Может статься, даже в другом городе. И она непременно хочет, чтобы мы съездили туда втроем.

— Папа всегда выполняет свои обещания, правда?

Эти слова раскаленным ножом резанули по сердцу.

— Я целый год была примерным ребенком, хорошо училась, стала лучшей на пении и музыке! Поэтому ты обязан исполнить свое обещание! — Юмэ расплакалась, — Я хочу съездить в путешествие вместе с тобой!

— Но мы достаточно путешествуем! Насколько в моих силах…

— Но я хочу взлететь в небо словно птица! — глаза девочки мечтательно засверкали, она сжала тонкие пальчики в кулачки. — Я так хочу взлететь в небо, летать словно птица! Но у меня нету крыльев… — она вздохнула. — Поэтому я хочу взлететь хотя бы на самолете!

Ворчу:

— А я ненавижу самолеты!

— Но почему? — дочка растерянно распахнула глаза. — Разве неинтересно летать на самолете?

Я сбежал от нее в туалет. Закрыв за собой дверь, в очередной раз вздохнул.

Эта упрямая девчонка постоянно напоминает мне о том обещании, которое я не смог выполнить! О, как же это больно!

* * *

Когда гроза закончилась, то и песня ее закончилась. И она, словно ослабев, присела на скалу близко от обрыва. Но хотя бы не стремилась туда спрыгнуть! Хотя я все равно беспокоился за нее.

Хотя, если она сказала правду, то лезть к ней с какими-то советами бессмысленно: ее болезнь будет медленно точить ее силы или всегда следовать за ней, отравляя ее жизнь. Тем более, у меня сегодня появилась какая-то надежда на спасение и возвращение к нормальной жизни, а у нее, похоже, такой надежды не было. А была бы — она не стала бы так расстраиваться. Да и к чему ей говорить о моей надежде, пусть даже шанс мой совсем призрачный? Только душу ей растревожу!

И я просто присел на камень возле нее.

Мы сидели у обрыва и молчали. Вода делала скалу мокрой и холодной, струи воды стекали мимо нас, впадая в море. Эта большая, великая жизнь будет продолжаться вне зависимости от того, где находится одна какая-то капля. Будет или нет жить она, буду или нет жить я — в этой жизни ничего не изменится. Это были невыносимо пугающие мысли.

И еще меня раздражало, что эта девочка так спокойно играет со смертью, стоя у обрыва над бушующим морем.

Хотя на что надеялся я сам, убежав из дома в бурю?.. Чего я хотел?.. Просто упасть каплею в море — и обрести свободу? Или найти выход, вырвавшись из своей тесной клетки, в которую превратился мой дом с моими добрыми близкими, или… просто… моя жизнь стала моею клеткой? Так чего я хотел? Или я где-то внутри себя надеялся что-то найти, вдохнув посвежевший воздух после дождя?

Воздух после дождя становится невыносимо сладким и дарит ощущение торжества и свободы. Мне даже захотелось улыбнуться на миг, но я не посмел, вспомнив о ней. Ведь у меня еще был шанс. А она сказала, что у нее не было ничего. Сколько ей осталось?.. Эта девочка умолчала о том. Хотя, наверное, думы об этом не могли ее тревожить. Но я не знал, что ей сказать. Не знал, как ее утешить. Мне прежде не попадалось таких людей как она. Я был первым, кто влип как я на моих глазах. Я совсем не представлял, что мне делать.

Нет, мне не нравилось, как она играет со смертью и с бурей, но я не стал ей ничего говорить. И она больше ничего мне не сказала. Просто молчала. Грустно смотрела куда-то на море, раскинувшееся за обрывом, темное, все еще волнующееся. Она нахмурилась на миг, а потом, шумно выдохнув, перестала хмуриться. Смирилась?.. Сколько ей осталось? Но я не хотел расковыривать ее рану сильней, если об этом спрошу. Она молчала, и я тоже молчал. Так и сидели, молча, рядом друг с другом.

Где-то впереди нас темное, бушующее море сливалось со светлеющим небом. Вода и воздух становились едиными. Ветер постепенно раскидал прочь обрывки темных облаков — и небо стало уже светлое. Красивое, чистое небо. Чистый воздух. Покой…

Мы с этой девочкой почти ничего не знали друг о друге, но рядом с ней было так спокойно! Я даже на какое-то время забыл, что я болен и что у меня появился выбор, забыл о тех годах, когда жил со своей болезнью, смирившись с тем, что буду постепенно угасать. Забыл злые мысли о том, что каждый год на Обон мои сестры и их дети будут вешать фонарики и резать фигурки из овощей, чтобы встретить и пригласить в дом души предков и мою среди них, а я буду робко заходить за другими, давно ушедшими, взрослыми и сильными, хотя и невидимыми, тихий, мелкий, щуплый.

Но потом я задумался, что она не из моей деревни — лицо совсем незнакомое. Да и в школе, куда собирались дети с нескольких деревень, я тоже никогда не видел ее. И нас ведь было не так и много в школе, чтоб я не мог запомнить ее! Откуда она взялась?.. Да, наверное, ее привезли в одну из соседних деревень к местным родственникам из города. Может, в надежде, что жизнь на природе сможет улучшить ее состояние. Или… просто чтоб проводить? Но она до сих пор ничего не сказала о том. Она выглядела немного грустной, но, кажется, уже смирилась. Мне стало совестно, что у меня есть маленький шанс, что я смогу вылечиться и жить.

И я просто сидел рядом с ней. Молча.

Грустно сидеть рядом с больным человеком и думать, что ты-то совсем не бог. Что я вообще не могу творить чудеса. Хотя мне очень хотелось что-то сделать для нее. Хотя бы подарить ей конфету. Но у меня конфет при себе не было. А она так ничего и не рассказала больше о себе, так что я совсем не представлял, что ее сможет порадовать. От усталости — тело напомнило мне внезапный и долгий забег — и от холода голова моя не очень хорошо соображала. Но что же делать?

Но мы просто сидели рядом, и я просто молчал.

Я хотя бы просто могу составить ей компанию. Хотя, наверное, это не слишком-то и большое утешение.

Но почему родственники отпустили ее гулять одну у моря в грозу?! Или она убежала как и я?..

Мы долгое-долгое время ничего друг другу не говорили. Она о чем-то думала, смотрела на море. Я притворялся, что тоже задумался, хотя иногда продолжал смотреть на нее.

Небо прояснилось, робко выглянуло на нас солнце. Хотя мы не смогли высохнуть и быстро согреться под его скупыми лучами в остуженном бурей воздухе.

Было мокро сидеть, да и камень был до омерзения холодный. Эдак я простужусь!

Но девочка все еще сидела и смотрела на море, задумавшись. Печальная. И я продолжал быть рядом. Просто быть рядом. Вдруг ей и правда хочется, чтобы кто-то сейчас сидел рядом с ней? Вдруг она хотела посидеть и просто помолчать рядом со мной? Хотя я не был в этом уверен. Я ведь ничего не мог знать о ней наверняка. Это сложно. И я снова почувствовал себя слабым и беспомощным. Но, что еще хуже, бесполезным.

Она первая разрушила наше молчание:

— Зачем ты в бурю сбежал из дома?

Почему-то честно признался:

— Кое-что плохое случилось.

За первым словом из меня вылезло второе, потом еще одно…

Она слушала внимательно и серьезно, смотря на меня.

И, слово за слово, я выложил ей все. Потом вспомнил, что не собирался ей говорить про мой призрачный шанс на обретение здоровья. Просто… кажется, это и правда меня волновало. И меня волновало, что она так хорошо умеет слушать.

— Это такой тяжелый выбор! — пожаловался я наконец и тяжело вздохнул.

— Но у тебя хотя бы есть выбор, — устало улыбнулась она.

И мне снова стало совестно, что выбор этот у меня есть. Хоть и мелкий. Хоть и совсем ненадежный.

— А у меня выбора не было… — она посмотрела море.

Да, у меня жизнь сложная, но, по сравнению с ее жизнью, у меня все еще терпимо. Вот, я даже смог пробежать сколько-то — и не упал после этого замертво. Так почему-то немного начинаешь ценить свою жизнь, если встречаешь того, кому еще хуже. Вдруг вспоминаешь, что такие еще существуют. Что мне, оказывается, в чем-то еще повезло. И местами становится немного совестно. Мне же в чем-то еще повезло.

— Значит, у тебя совсем нету выбора? — грустно спросил я.

Зачем-то спросил. Вот дурак! Вот зачем ей напомнил и ковырнул ее рану своими грязными ногтями?!

— У меня выбора не было, — ответила она спокойно, смотря куда-то вперед на море.

Туда, где оно вливается в океан.

Девочка подняла голову и посмотрела на небо.

— Я люблю небо и песни, — неожиданно призналась она. — Если бы можно было родиться заново, то я стала бы птицей. Так я тогда думала… Так ведь я смогла бы летать в небе, ощущая себя свободной, идти, то есть, полететь туда, куда хочу, а еще — петь песни в небе! Правда… — она вдруг вздохнула и сжала подол мокрого белого платья, — Правда летать в небе одной одиноко…

— А другие мечты у тебя есть? — уточнил я, надеясь услышать что-нибудь попроще.

Что-то такое, где бы и я мог ей пригодиться.

— Другие… — она огляделась, потом снова повернулась ко мне, красиво улыбнувшись, — Знаешь, я мечтала увидеть весь мир! Когда к нам приходили моряки, я слышала об их путешествиях… я любила книги с картинками об домах и одеждах других народах… все такое другое у них! Все совсем необычное! — вздохнув, опустила голову, разглядывая мокрую холодную скалу, до сих пор не прогретую слабым солнцем.

Как будто самим заболевшим после грозы или обессилевшим, сражаясь с бурей, заслонившей от него землю.

Да нет! Амэтарасу — сильная богиня! Вот уже сколько-то тысячелетий охраняют наш народ потомки ее внука!

— Просто… я боюсь уехать далеко от своей деревни! — внезапно горестно выдохнула она, не смотря в глаза мне.

Просто… наверное, вы слишком бедны, чтобы твои родственники могли позволить себе путешествие, хотя бы чтоб порадовать тебя, хотя бы напоследок. Просто к кому-то в деревню из города привезли. Как бы путешествие. Как бы.

Но она не стала об этом говорить. И я промолчал. Пусть делает вид, что ей просто страшно покинуть деревню.

— Если б боги услышали меня, я бы попросил, чтобы они исполнили твою мечту! — внезапно пылко признался я, но под взглядом растерянным ее голову опустил, глаза опустил к холодной скале, — Прости, я не очень уверен, что они существуют. Я же просил, что бы я стал здоровым! А они… ничего не сделали.

— Но этот врач… — начала она и запнулась.

— А из-за этого врача я могу умереть. Прямо на операционном столе.

Она вздохнула. И промолчала. Снова подняла голову к любимому небу, такому далекому от нас.

По небу как раз плыл самолет. Светлый, упрямый, он своим существованием отрицал былые законы мирозданья, в которых люди не способны летать.

Точно, самолет!

— Самолет!!! — радостно закричал я, вскочив.

Я схватил ее за руку и заставил подняться. Она лишь удивленно посмотрела на меня, когда сжал ее худую бледную руку, но подчинилась.

— Видишь, самолет?.. — я указал туда, где он отрицал законы мироздания и былые человеческие убеждения.

То есть, туда, где он только что был. Там остался след, две воздушных белых полосы, словно из облаков. Или и правда из облаков?.. Я и правда об этом не знал. Я вообще мало знал про самолеты, но если я научусь…

— Слушай… — я не знал ее имени, но я хотел говорить, потрясенный до глубины души моей внезапной идеей, — Знаешь… а давай я попробую?.. Я схожу к тому врачу. И, если я выживу, я пойду учиться. Я научусь делать самолеты! И однажды я построю красивый и быстрый самолет для тебя! И на нем мы поднимемся в небо! Тогда ты поймешь, каково это, летать в небе! И тогда ты сможешь исполнить свою мечту в этом небе запеть!

Она изумленно хлопнула ресницами. И как-то странно мне улыбнулась. Но она улыбнулась! Наконец-то!

— Красиво, да.

И я застыл, потрясенный ее доверием. И этой внезапной неожиданной мечтой. Я… и смогу делать самолеты?.. Я… смогу исполнить чью-то мечту подняться в небо?.. О, это чудесно! Это просто восхитительно!

Только… она печально молчала, смотря на меня. Она пыталась улыбаться, но что-то ее тревожило.

Скажи, а я… я успею сделать для тебя самолет?.. Сколько тебе осталось?.. Твоя болезнь та, что быстро отбирает жизнь, или долго идет жестокой спутницей, отравляя ее?.. Я… смогу?..

— Да, это было бы здорово! — внезапно еще шире улыбнулась она.

Или и правда обрадовалась, или просто не хотела меня расстраивать, раз уж я сказал, что что-то хочу сделать для нее. Но я правда хотел что-то сделать для нее! Для всех! Сейчас, когда я увидел тот самолет и ее усталые, но довольные глаза, я снова захотел жить. Я был даже готов пойти и отдаться в руки того молодого хирурга! Хотя бы… хотя бы просто попробовать! Просто ужасно просто жить и медленно угасать, не надеясь ни на что.

Но эта девочка подарила мне надежду. Она подарила мне красивую мечту.

— Тогда… — я запнулся, глядя в ее черные, усталые глаза, — Тогда я пойду бороться с моей болезнью! Я, конечно, не бог, но… но люди умеют делать самолеты! Люди уже научились делать себе искусственные крылья! И я тоже научусь! Ряди тебя.

Я осторожно взял ее тонкие бледные руки, сжал ее ладони в своих.

— Я обязательно стану сильным! Я постараюсь! И однажды мы с тобою вместе сможем взлететь над землей! Я обещаю! То есть, я не бог, но… но я обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы ты и я смогли однажды подняться над землей! Я постараюсь выжить. Я буду лучше учиться, я пойду учиться туда, где учат на инженеров, делающих самолеты…

Она молчала и улыбалась, внимательно глядя на меня. Рук своих не отняла. Так я успею?.. У меня есть шанс успеть?..

Но она так и не сказала об этом. Но, видно, что ее хоть немного согрело мое желание что-то для нее сделать.

— Но… только… — я запнулся, заметив на себе ее внимательный взгляд, потом все-таки сказал, но не то, что вначале хотел спросить: — Но ты так и не сказала мне свое имя.

— В моем имени нет ничего особенно, — девочка нахмурилась.

Но руки не забрала.

Я сжал еще крепче ее тонкие пальцы, словно надеялся, что этим смогу задержать.

— Нет, это важно. Очень важно имя девочки, ради которой я буду делать самолет.

Она мило улыбнулась. И, молчанием своим меня изведя, наконец-то призналась:

— Если тебя так волнует, как меня зовут — зови меня Камомэ.

— Чайкой?.. — удивленно поднял брови.

— Да, иероглифом «чайка» пишется мое имя.

И она как-то странно улыбнулась, внимательно смотря на меня.

— Чайка… — повторил я, смакуя звучание ее имени.

Имени, которое она решилась доверить мне.

Хотя я не слышал, чтоб у кого-то в нашей или ближайших деревнях было имя Камомэ. И у родственников знакомых вроде тоже не было такого имени. Тем более, никто не говорил, что из города привезли девочку с таким именем, лечиться или умирать вдали от городской суеты.

Грустно сказал:

— Наверное, на самом деле тебя зовут вовсе не Камомэ.

Было неприятно, что она мне не очень верит.

— Но я — чайка, — она грустно улыбнулась.

И вдернула свои тонкие пальцы из моих. Отступила, сжимая белый подол, пряча обгрызенные ногти, под которыми набились полоски земли.

Впрочем, она совсем от меня не ушла. Она хоть немного мне поверила. И я по-прежнему хотел ее поддержать.

— Тогда жди меня, Камомэ! Я пойду к тому врачу. Я стану инженером. И свой первый самолет я назову «Чайкой». И приеду, позову тебя полетать на нем. Я буду очень стараться и много учиться, чтобы я смог вернуться к тебе поскорей.

Я ведь не узнаю, дождешься ли ты меня!

Она подхватила мою правую руку, сжала в своих тонких холодных пальцах, так и не потеплевших, хотя я ее руку долго держал.

— Если ты сделаешь для меня самолет, то я приду с тобою взлететь. И когда мы поднимемся над землей, тогда я спою для тебя мою самую красивую песню! Обещаю! — как-то странно вдруг улыбнулась, как-то пугающе грустно, — Тогда ты будешь учиться делать самолеты, а я — буду учиться петь.

— Но ты уже умеешь петь! — возразил я, — Я же слышал!

— Я спою для тебя мою самую красивую песню! — она легонько похлопала по моим пальцам своими бледными и холодными, заставив невольно вздрогнуть от ощущения холода, вдруг торопливо отдернула свои руки, грустно посмотрела на меня, — Только… — и запнулась.

— Только? — спросил я встревожено.

Я… не смогу?.. Ты… хотела сказать «я не дождусь»?..

— Только вдруг уже есть у кого-то самолет с именем «Чайка»? — смущенно улыбнулась она.

— Тогда назовем его «Чайкина мечта» или «Песня чайки».

— Да, так лучше! — она широко улыбнулась. Довольная.

Ну, я хотя бы тебя подбодрил. Но я постараюсь успеть!

— Тогда… — запнулся, вновь заметив на себе ее черные, внимательные глаза.

Ветер, подув, тронул мои подсохшие волосы, короткие. А ее, мокрые, черным драным покрывалом стекали по ее плечам и худенькой пока груди.

— Тогда я пойду. Я сегодня же позвоню тому врачу. И скажу, что я решил. Что я готов. Тогда, если я выживу, я уже скоро начну учиться. И так я скорее сделаю свой самолет.

— Хорошо, — грустно улыбнулась она, — Иди.

И я, развернувшись, пошел прочь.

— Твой дом в той стороне! — полетело мне вслед.

— А ты знаешь, где я живу? — растерянно повернулся к ней.

— Но ты пришел с той стороны, — девочка смущенно указала рукой.

— А, да, — сам смущенно улыбнулся.

Мы какое-то время смотрели друг другу в глаза, а потом, сделав усилие, я отвернулся и пошел домой. Точнее, пошел к тому врачу, который хотел попытаться сделать для меня чудо. Хотя бы попробовать.

— Постой! — отчаянно прокричала она.

— Что? — я снова к ней повернулся.

— Это… знаешь… — и она смущенно запнулась, опустив голову.

Не хотела мне говорить, где она живет? У нее такие злые родители? Или… она не хотела расстраивать меня, признавшись, что не дождется? Вдруг она была уже уверена?

— Ты… — девочка робко посмотрела на меня, потом, оживившись, выдохнула: — Ты ведь не сказал свое имя! Когда ты вырастешь… а люди меняются, вырастая… как я узнаю тебя, если не знаю твоего имени?..

Или ты просто подумала, что даже если я выздоровею, то я изменюсь и больше не приду?!

Обидно стало. До боли в сердце обидно! Так и сжалось от горечи что-то внутри!

На она смотрела на меня с надеждой. Эта девочка, подарившая мне мечту. И я уже обещал ей, что я вернусь. Что я постараюсь ее мечту исполнить. И она заметно обрадовалась моему желанию помочь. Даже если сейчас мы расстанемся насовсем. Даже если я не вернусь… или я просто не успею вернуться. Она как будто знала чего-то такое, чего не знал я.

Но она мне верила.

И я притворился, что поверил, что она мне верит. И, заставив себя улыбнуться, сказал ей:

— Я — Такэси. Такэси сделает самолет. Такэси назовет его «Песней чайки» или «Чайкиной мечтой».

— Хорошо, — Камомэ счастливо мне улыбнулась, — Я буду ждать, когда ты вернешься, Такэси.

Только грусть мелькнула в ее темных глазах.

Я заставил себя отвернуться и ушел.

То есть, я сделал несколько шагов и обернулся.

Она стояла на том же месте, зябко обнимая худые плечи.

— Дождись меня, Камомэ! — прокричал я, — Такэси сделает тот самолет!

Даже если Камомэ никогда не сможет подняться на нем.

— Я верю тебе! Иди! — грустно улыбнулась она, — Тебе нельзя еще больше заболеть.

— И ты не смей болеть! — сердито проорал я, — Иди погреться домой!

Как будто это могло что-то изменить!

— Я приду погреться домой, — тихо сказала она.

Кажется, именно это сказала она.

А я отвернулся, чтобы она не видела моих слез.

Я же обещал ее поддерживать. Но я не мог не плакать, думая, что ее здесь не будет, когда я вернусь. Впрочем, на моей спине глаз не было, а я старался ровно идти, и голову подняв. Закусил до крови губу.

Я же обещал. Я же обещал ей, что вернусь!

Пусть она верит.

Хотя бы последние свои дни и часы пусть она верит, что я однажды вернусь. И в небо однажды взлетит наш самолет.

Я…

Мне безумно больно, но я должен стать смелым.

Я должен уйти, будто я смелый сейчас.

Нет, не так.

Я должен сейчас уйти, чтобы исполнить ее мечту.

Я же…

Я ей обещал!

* * *

— Папа! Папуля! Ты в порядке или нет? Мне скорую вызвать?

Сдать врача скорой? Придумает же!

Но голос моей малышки вырвал меня из тех мрачных воспоминаний.

— Тогда я побежала скорую вызывать! — припечатала она.

— Что?! — вскочил я с закрытого унитаза.

— Ну, тебе же плохо. Сидишь там долго и молчишь. Вообще меня не слышишь!

Я… ее не слышал? Совсем задумался! Но, впрочем, у меня остался еще кто-то, кого я могу защищать. Хотя б от лишних волнений.

— Погоди же! — я все же в тесный коридор вышел, — В порядке я! В полном порядке я!

И столкнулся с укоризненным взглядом моей малышки.

— Это хорошо, что с тобой все хорошо, — серьезно произнесла она, внимательно смотря на меня.

— Ох уж упрямый ребенок! — сорвалось с моих губ

Сам смутился, что внезапно обругал ее.

— Но я же твоя любимая дочь? — коварно улыбнулась девочка.

— Разумеется, — улыбнулся ей.

Юмэ счастливо рассмеялась.

— Значит, мы полетим на самолете в путешествие?

Остатки моего самообладания улетучились. И я кинулся бегом из дома. Подхватил мой велосипед. Уехал, куда глаза глядят.

От дочки подальше. От жутких ее просьб. Туда, где самолеты не летают. Я не взлечу на самолете ни за что! Я же обещал Камомэ, что в небо мы поднимемся вдвоем! Я только ей обещал. И ничего сделать не смог.

Отъехав далеко от дома, за чертой города остановился. Поднял глаза к небу. Небо сегодня было чистым. Только над этим местом, над этим городом чайки не летали. И к лучшему. Я и ту, умершую, забыть не смог. И я никогда не смогу забыть Камомэ.

Я люблю мою дочь, но я правда не смогу подняться с нею в небо на самолете! Я не хочу с нею взлетать!

— Знаешь, Камомэ… — сказал я тихо, смотря небо, — Иногда мне тоскливо до жути. Ты больше не можешь умереть. Ты уже умерла. Может быть, там ты уже не чувствуешь боли. А я вот все еще живой. Мне до сих пор приходится жить. Но вспоминать о тебе, встречать всплывающие эти воспоминания так больно!

Вздохнул.

Машин пока не было, и я мог спокойно стоять и говорить с ней. Не знаю, зачем я говорил это вслух. Но молчать уже не мог.

— Знаешь, Камомэ… В тот день, когда я вернулся, я стоял и кричал. Я звал тебя. Два часа как дурак стоял у обрыва и звал тебя! В это время ты могла летать надо мною, но сделала вид, что не слышала меня. Или это была не ты?..

Небо молчало. Лишенное белых птичьих крыльев.

— Знаешь, Камомэ… — продолжил я, — Иногда, оставшись в одиночестве, я плачу. Я спрашиваю у судьбы: «Почему?!», раз за разом задаю небу этот бессмысленный вопрос, как будто там кто-то может еще услышать меня. Но, если честно… кажется, я понимаю причину твоего молчания. Ведь ты умерла. Ты уже умерла. Ты уже могла петь в небе, но побоялась признаться в этом живому человеку.

Из груди моей вырвался новый вздох.

— Знаешь, Камомэ… я иногда задаюсь вопросом… а ты меня до сих пор помнишь?.. Помнишь тот один день нашей короткой юной дружбы? Ты уже успела облететь вокруг света, как и хотела? Все-все успела уже увидеть? Или так и не решилась отойти далеко от своей родной деревни?.. Может, ты все еще где-то там, но все еще боишься?..

Я оставил велосипед и устало сел на край дороги. Устало взглянул на небо.

— Знаешь, Камомэ… я все еще хочу вернуться на берег моря, к тому обрыву. Я мечтаю еще хоть раз услышать твою песню. Я до сих пор не смог ее забыть. Только… я теперь боюсь. Я до сих пор боюсь, что ты не ответишь мне, если я еще один раз приду к обрыву и снова буду звать тебя, — сжал рубашку на груди. — Боюсь, мое сердце во второй раз не сможет этого перенести. Хотя… знаешь, Камомэ?.. Благодаря тебе и твоей вере в меня я стал сильным. Я смог стать сильным! Жаль… мне очень жаль… я так и не смог сделать ничего для тебя. Я не выполнил моего обещания, Камомэ. Мне очень жаль, что я не сдержал его.

Ладонями лицо закрыл. Даже шум машины вдалеке, приближающейся ко мне, меня не пугал. Да и в стороне я сижу. И просто… не пугал.

Снова заговорил, словно она могла меня расслышать:

— И, знаешь, Камомэ… у эскимосов есть странное поверье: они уверены, что душа умершего превращается в чайку. То есть, если они правы, то у людей после смерти все-таки появляются свои крылья. Может, когда-нибудь мы вдвоем уже сможем подняться в небо? И я смогу сказать тебе: «Прости, я не исполнил твою мечту!». Но, может… если я смогу… если все после смерти смогут стать чайками, то вдруг и я смогу подняться в небо с тобою вместе?.. Я не жду твоей песни. Не надо мне петь, Камомэ. Я этого, правда, не стою. Я только лишь хочу извиниться.

Под моими ладонями потекли полоски горячие.

Прогудела, проезжая машина. Нет, остановилась.

— Вам помочь? — голос молодой, ладонь чья-то плечо робко тронула. — Может, я скорую позову?..

— Нет, — смущенно улыбнулся молодому мужчине. — Все в порядке. Со мной, правда, все в порядке. Я просто вспомнил одну девочку. Подругу моего детства.

Он с грустной улыбкою кивнул: сам тоже кого-то уже провожал. И попросив меня быть осторожным, все же вернулся в машину к своей юной спутнице и уехал. Хотя бы они уезжали вдвоем. Хотя они тоже не умели летать.

* * *

Прошло около года с того злосчастного дня, когда Юмэ пристала ко мне с той жестокой просьбой.

Я стал иногда ездить с женой и дочерью на осэн к другим городам Нихон. Но был непреклонен: никаких путешествий на самолетах. Я не хочу и все. Точка.

Юмэ мрачнела, кусала губу, но быстро сдавалась, непривычная к моему упорству.

Работы было как обычно. Еще и меня помощником главного врача выбрали. Стал лекций много для студентов читать. Показывать молодым, как надо себя вести на операциях, опыт отдавать. Не все же время мне тут быть. Надо опыт мой, песню жизни моей, передать после себя другим.

* * *

Непредсказуемы дороги судьбы.

Врачей нашей столичной больницы пригласили на важную международную конференцию в Германию. Столько всего было причин для этой поездки, что отказываться было уже неудобно. Тем более, я с моим новым местом… Да и страшно было оставить всех, пациентов и учеников, но глава настаивал, чтоб от нашей больницы поехал именно я.

— Развеешься, — сказал мне. — Ты, кажется, еще никогда не летал?

И, голову опустив, списав на простое волнение перед поднятием на высоту, я вертел в дрожащих руках чашку.

— Надо тебе отдохнуть уже, — он заметил.

Я вздрогнул.

Заставят меня уволиться?.. И… и я даже тем молодым помочь не смогу? Тем-то парням как раз жить и жить. А пороки у них сложные, молодым доверить их страшно. А они с такой надеждой смотрели на меня, узнав, что я буду их оперировать!

— Нет, просто отдохнуть. Отпуск, путешествие, общение, хотя бы с единомышленниками, — он похлопал меня по плечу. — А потом вернешься и продолжишь. Не волнуйся, самых сложных твоих пациентов я возьму на себя. Ведь ты мне веришь?

С трудом подавив вздох, выдавил из себя улыбку.

Поднялся, чашку поставив. Вышло неожиданно резко.

— Хорошо, сэнсэй. Я поеду.

— Замечательно, — главный врач похлопал меня по плечу, — Верю, что ты поддержишь нашу репутацию, — хитро прищурился. — И, зная тебя, уверен, что и опыта нового, идей полезных ты привезешь. Больше, чем кто-либо иной. Ты до сих пор не перестаешь учиться.

Смущенно улыбнулся. И, сославшись на занятость, пару раз извинившись, покинул его кабинет, оставив его хороший чай недопитым.

Дома меня ждало еще одно потрясение: Митико призналась, что она снова беременна!

— Значит, полететь со мной ты не сможешь…

— Полететь? Тебя шлют куда-то по работе? — радостно улыбнулась она. — О, я знала, что моего мужа должны когда-нибудь оценить по достоинству! Ты столько трудишься.

— Да куда больше-то? — смущенно улыбнулся. — Меня и так уже повысили. Я…

— О, тогда я с тобою полечу! — в кухню ворвалась сияющая от радости Юмэ.

И, прежде чем я успел что-либо сказать, прежде чем я возражение успел придумать, дочка бросилась к матери, сжала ее руки:

— Не переживай, мамочка, я сама буду папе готовить! Буду сама складывать ему обед. Он всегда будет накормлен.

— Да не надо…

В меня уткнулись два сердитых взгляда.

— Нет, надо! — отрезала внезапно потвердевшая Митико.

А коварная Юмэ довольно улыбнулась.

Через неделю мы стояли в аэропорту. Я сжимал ручку чемодана, Митико на прощание в очередной раз обнимала Юмэ. Негодница не выглядела огорченной предстоящей разлукой с матерью: наоборот, глаза ее светились.

— Да не переживай ты так! — сжала плечо мое Митико.

И люди на нас неодобрительно косились. Кроме иностранцев и молодых.

— Ну, правда, у нас хорошая техника. И самолеты вообще не так часто падают.

Вздохнул.

— Пойдем, папа! — оторвалась от матери дочка-предательница, обняла меня и чемодан, — Нам нельзя опоздать. Иначе репутация твоей больницы пострадает, если ты не прилетишь.

Вздохнул.

— Нет, мы не опоздаем.

Робко оглянувшись, слегка обнял жену. Уж целовать-то я ее почти всю ночь целовал. Так и не спали сегодня. Но она хоть потом отдохнет. А я… мне страшно было все дни до полета. Просто жуткий страх. Будто должно было случиться что-то плохое.

— Пойдем чемодан сдавать! — потянула меня за рукав Юмэ, в блокнот заглянула, — А потом мы…

— Да знаю я! Знаю! — сорвался на крик уже.

Тут взгляды удивленные людей на нас заметил.

Сухо бросил:

Пойдем, Юмэ!

— Да, пойдем к моей мечте! — бодро сказала эта упрямая девчонка и первою потопала вперед к нужному помещению.

Так бодро пошла, что забыла даже обернуться на мать! Ну, я ей устрою! В самолете. Нет, в гостиничном номере. Ведь должны же мы долететь. Верю, что долетим.

Оглянувшись в последний раз на Митико — жена улыбнулась и помахала мне рукой — я поспешил к залу для проверки и сдачи багажа.

Дальнейшее, происходившее в аэропорту, помню смутно. Уже у ожидающих посадки услышал обрывок чьего-то разговора.

— …Не страшно тебе?..

— Да он же старался. Этот самолет — его первое детище.

Вздохнул.

Я так и не сделал ни одного самолета, а кто-то стал инженером или конструктором! Кто-то делает новые модели самолетов до сих пор!

Голову опустил, избегая смотреть на людей.

Прости, Камомэ! Я не исполнил моего…

— Пойдем! — Юмэ потянула меня за рукав, — Посадка наконец-то началась!

— Только еще началась, — вздохнул.

— Но это же самолет! Настоящий! Мой первый! — не смутилась она.

Я был так несчастен, а глазенки ее так счастливо блестели! Захотелось ее ударить внезапно. Сам себя испугался.

Нет, вздохнув, отвернулся.

Вся эта пытка с билетами наконец-то закончилась. Нет, только началась. Мне еще место досталось у окна. Юмэ обиделась. Но сосед у нас уже устроился. Не хотелось пожилого человека напрягать нашими пересадками. Да и можно ли? Я не знал. Я старался держаться подальше от самолетов и от всего, с ними связанного.

Отвернулся от дочери упрямой на окно, но вид аэродрома только рану бередил.

* * *

По правде говоря, я бы даже мог окончить школу раньше срока, если бы по знаниям нас могли отпускать раньше. Я слишком усердно занимался. Много конкурсов выиграл — ходил для тренировки и проверки. И баллы у меня были высокие. У меня, как шутили мои школьные учителя, было слишком мало шансов не поступить в Тодайдзи. И я поступил!

И два года я старался учиться. Я поступил туда, откуда мог начаться мой путь к изготовлению самолетов!

Только уже на середине второго курса я заволновался.

А как там Камомэ? Она все еще жива или… уже нет?..

После нашего разговора я вернулся в дом, а ночью сбежал к тому врачу. Пару месяцев подготовки к операции — он сам боялся больше меня, кажется — а потом несколько сложных месяцев на восстановление, когда никто из его коллег и даже я сам не верили, что я смогу выжить. Но он постоянно приходил ко мне, держал меня за руку, говорил, что я справлюсь. И я сам очень сильно хотел справиться. И мы победили!

Уже в день выписки я написал письмо себе домой. Что мы победили. Что его друг обещал устроить меня в хорошую школу в городе, а я безумно хочу учиться там, рядом с большой библиотекой. Что если родители мне поверят, то я останусь жить в доме этого врача, прибираясь и готовя ему, а он — поделится со мной половиной своей комнаты и еды. Жениться он не собирался, хотел продвигать дальше японскую науку и медицину. И что я очень хочу поступить в Тодайдзи после выпуска из старшей школы, чтобы делать самолеты. Извинялся, что не хочу стать рыбаком, как и они все.

Но дед позволил мне остаться. И они раз в месяц сушеной рыбы и водорослей присылали мне и моему врачу. Чтобы хоть как-то моего спасителя отблагодарить. Чтобы хоть как-то меня поддержать, раз уж я так серьезно решил поскорее стать самостоятельным и взрослым.

За год до моего поступления, моего врача и друга сбила машина. Скорая не успела приехать. Или те молодые врачи были слишком неопытны?.. Я до сих пор не знаю, кто виноват — судьба или те врачи?.. И водитель, увы, умчался. Вечер дождливый, людей не было на улице в тот день. А он опять сидел в библиотеке допоздна, сонный был, невнимательно, наверное, смотрел по сторонам или поскользнулся на улице.

Как я обещал ему, деду и родителям, я с первой же попытки поступил в Тодайдзи. И хорошо учился.

Но вот на втором году я вспомнил Камомэ. Точнее, я о ней никогда не забывал.

Но был такой дождливый пугающий вечер, как и тогда. И я вдруг испугался, успею ли я к ней? Родным я не сказал о ней. И ожидание стало нестерпимым. Да и я уже начал учиться делать самолеты! То есть, еще только шла подготовка, но я хотя бы начал! Я выжил в тот год и год уже проучился!

Поэтому на Обон в том году я наконец-то вернулся в родную деревню.

На вокзал встречать меня приехали дед и сестра с семьей. Вместе сходили на травяной рынок в их маленьком городе, купили вещи для могил и для украшения дома. Зашли в храм помолиться, пройдя через длинную дорогу, полную старинных, обросших мохом и новых, еще чистых каменных фонарей. Потом поехали домой, в нашу старую приморскую деревню.

Увидев дом, я растерянно остановился. Столько лет прошло! И вроде все тот же, но что-то как будто не то. Я… выше стал, поэтому дом кажется таким маленьким? Неужели, я так долго его не видел? Да, меня уже около десяти лет не было дома. Или меньше? Но вроде и окна этого прежде не было?..

— Пожар был, и старый дом сгорел, — грустно сказал дед, за взглядом моим проследив.

Я сумку и пакеты выронил.

— И вы не сказали?!

— Давно еще, — смущенно улыбнулась сестра.

— У тебя свой пожар тогда был. Ты едва не сгорел, — нахмурился глава семьи.

— Значит, когда я еще уехал к Муросава-сан… — потерянно опустился на землю, мокрую еще после вчерашнего дождя.

— Ну, а как бы тебе это помогло, если бы мы сказали? — дед устало лоб растер, — Да и мы как-то выбрались.

— Мы тогда младшую сестру замуж отдали, — сказала мать, выходя.

Рядом со мной на колени опустилась, крепко меня обняла и прижала к себе. Я слышал как взволнованно бьется ее сердце. Сердце, которое меня наконец-то увидело. Или напуганное, что я опять заболею или сейчас куда-нибудь исчезну. Мне стало стыдно за мой побег. Всхлипнув, крепко обнял мать, прижался головой к ее влажной щеке.

— Ну, хватит, хватит, — мать погладила меня по волосам влажной рукой, от которой пахло мылом. — Да, жалко, конечно, дом: несколько поколений в нем жили. Но мы же выстояли. И ты выстоял, — погладила меня по волосам дрожащей рукой, — Ты, в отличие от нас, сражался там в одиночку.

— А бабушка? — я напугано встрепенулся.

— Она потом, — отрезала она — и голос ее был таким твердым, что я ей поверил.

— А с другой стороны, не так-то все и плохо обошлось, — сказал отец, выходя, но нервно за сигаретами потянулся. — Я, кстати, циновку новую перед алтарем уже положил. И ихай уже расставил. Осталось только расставить цветы и угощение.

— Ихай… — плечи мои поникли.

Значит, подлинные реликвии при пожаре сгорели! Какой позор! Жуткая утрата! И я, мерзавец, дома не был, не попытался даже защитить наши сокровища.

Смогут ли наши умершие родственники и предки теперь вернуться на этот Обон к нам домой? И дом не тот. И, что всего хуже, вместилища для их душ сгорели!

— Кстати, мы тогда старшей сестре твоей мужа хорошего присмотрели, — отстранившись, мама утерла слезы и зятю улыбнулась.

Тот, смущенно улыбнувшись, потупился, стал разглядывать землю у своих ног. А сестра, руку его обхватив, прижалась головой к его плечу: они оба невысокие были и худе, но он все-таки повыше.

— Но ихай-то сгорели! — я не мог сдержать своего отчаяния и раскаяния, — И я не вмешался… убежал! — лицо руками закрыл, не в силах смотреть в глаза родных.

— Да не сгорели наши ихай! — отец плечо мое сжал, — Не плачь уж.

— Да как так?! — потерянно глаза на него поднял, лицо свое для взглядов их освободив.

Веселых почему-то взглядов. Но дом же сгорел! И священные таблички тоже!

— Так когда мы отгуляли на свадьбе Манами и ушли ее и мужа на вокзал провожать — он был не местный и увез ее за собой, в Осаку — один из фонарей в деревне упал. Наш дом загорелся, соседний. Мы-то все ушли провожать, всей деревней, кроме старого Суму и Мисару, который тогда сломал ногу и провожать Манами пойти не смог, — отец с улыбкой на мужа старшей дочери посмотрел, а тот стоял, красный уже от смущения и взгляда не смог поднять на нас, — Так Мисару, хромая, залез в наш горящий дом, потом к соседям — и вытащил, в рубашку свою завернув, наши и их ихай. Потом уже пожарных вызвал.

Я невольно оглянулся. Тут только заметил, то и соседей слева дом уже не тот. И деревья там уже растут другие, намного моложе. Ох, и у нас. Но…

— В общем, возвращались мы вечером, поздно. Пожарная машина мимо нас проехала. Проводили ее взглядами недоуменно. А они вдруг притормозили, посмотрели на нас и сказали, что сочувствуют и молиться будут «чтобы парень тот поправился». Мы растерялись. Но побежали уже, почуяв беду. Приходим, а там у нас пепелище, да от дома соседей остался обгорелый остов, — невольно отец разговорился о том дне, хотя сначала и не собирался. — Дед Суму вышел, ковыляя. Сказал, что Мисару в город уже увезли. Отец так тогда и на землю упал, на колени. Женщин заплакали. А Суму вдруг протянул нам рубашку обгорелую и в копоти. Мы сначала так и не поняли, это нам к чему. А он вдруг улыбнулся и говорит нам: Ихай там. Ихай. Мисару вынес». Руки дрожали старее, он край уронил. И таблички с именами наших родственников проспались. Немножко обгорели края у нескольких, но все до единой еле! Мисару потрясающий! — с эмоциями совсем уже не справившись, отец подошел к зятю, с пунцовыми щеками и ушами уже, крепко его обнял.

— Ну, хватит уже! Хватит! — взмолился Мисару, смущенный уже донельзя.

— Я в тот день уже подумал: лучше жениха нам для нее не сыскать! Не думая совсем о себе, хромающий, полез в огонь, чужие чтоб защитить ихай! Парень просто потрясающий!

— Только дома сгорели. Я пожарную вызвать не успел вовремя… — Мисару, не поднимая глаз, смущенно растр руку, задрав длинный рукав и невольно открыв нам несколько ужасных шрамов от ожогов.

Я сам уже осторожно от матери отстранился, вскочил и брата своего обнял.

— Ну, хватит! Хватит вам! — смутился он сам, — Все же так делают! Все стараются спасти ихай. И я только… ну, Такэси, хотя б ты…

И я, засмеявшись облегченно, Мисару уже отпустил.

Ихай уцелели!

— Все не так уж и плохо обошлось, — снова улыбнулся отец, — А еще в тот год письмо пришло. Мы уже боялись, что не дождемся. Но наш дорогой Такэси выжил! Выкарабкался. Смог! — подошел и меня уже обнял, осторожно.

— Простите, я сбежал… — теперь уже у меня щеки начали гореть.

Да, кажется, и уши заодно. Уже Мисару смеялся, смотря на меня. Хотя я совсем не злился на него. Странно, я тогда не думал, то тот мальчишка, который случайно наступил мне на ногу в школьном коридоре, а потом сломал ногу, упав со скалы, к моему возвращению станет уже мужем моей сестер и потом ее детей! Чего только не происходит за время долгой разлуки!

— Зато какой боец у нас выжил! Ух! — отец плечи мои сжал, — Потом нас покатаешь на самолете твоем, да?

— Да, я его обязательно сделаю, — улыбнулся.

— Ну, пойдемте уже в дом! — мама приветливо распахнула входную дверь, откуда повеяло запахами ед.

Я с наслаждением принюхался, вдыхая полузнакомые, родные запахи моего детства. Все как тогда приготовила.

— Сначала угощения предкам! — отрезал отец.

— Да, сначала закончим подготовку, а потом уже все вместе поедим, — поддержал его глава семьи.

Против моего деда идти уже никто не хотел.

— Осталось повесить фонари! — подпрыгнул старший племянник.

— Нет, фонари уже потом, — его бабушка нахмурилась, — Такэси с долгой дороги.

Нет, кое-кто все же решился.

— Нет, сейчас! — мальчик обиженно надул губы.

— Сейчас, сейчас! — улыбнулся его отец и пошел вперед.

Я только сейчас обратил внимание, что он по-прежнему прихрамывает. Значит, еще тогда…

Фонари мы с Мисару вместе повесили на столбах и на балке у дома.

— Прости, я тебе тогда на ногу в коридоре наступил, — тихо и смущенно сказал Мисару, подавая мне фонарь и смущаясь смотреть на меня, — Ты тогда расселся с книжкой в коридоре, а меня родители вчера отругали за двойки. Я злой был. Хотя, разумеется, мне не стоило.

— Забудем! — оборвал его я.

И он напряженно за новым фонарем потянулся.

— Главное, что ты спас наши ихай, — сжал его плечо.

Он робко мне улыбнулся. Смешно, он же мой сэмпай!

— И будешь теперь спасать мою сестру.

— Разумеется, — брат уже усмехнулся.

За столом он уже шутил, а я — смеялся его шуткам.

Мать и сестра как раз уже угощения перед ихай расставили и нам накрыли на стол, покуда мы возились с фонарями.

Потом на кладбище все дружно сходили. Могилы убрали, цветы разложили, угощения. Палочки курительные зажгли. Заодно отнесли палочек и еды на могилу деда Суму: того-то жена уже умерла, а детей у них не было. Да, заодно прибрались и у могилы его жены, палочки принесли, цветы, угощения. Если сочтут, что мы и их приглашаем в гости, то пусть. Их, кажется, некому приглашать. Или кто-то остался еще в другой местности? Надеюсь, те вспомнят о них тоже в Обон. Должны вспомнить.

— Еще ветки сакаки и коямаки! — строго напомнила мать.

Снова расставляя тарелки с фруктами и моти на могилах своих деда и бабушки.

Мы с сестрой кинулись украшать могилы еще и хвойными ветками.

— И деду Суму отнести, — напомнил наш глава семьи.

И Мисару пошел, прихрамывая. Деду Суму и жене его отнес, украсил, как положено совсем и их могилы. Вспомнили своих, помолились, пригласили посетить наш дом на праздник. И уже пошли в новый отстроенный дом.

Да хотя все свои живы: есть кому их вспомнить. И Мисару потрясающий, спас наши ихай! Жаль только мне родственники ничего не сказали: ни про пожар, ни почему дед и отец доверили вдруг старшую мою сестру главному местному двоечнику. Да еще и дважды разбившему директору школы окна. Хотя говорил, что случайно. Они, говорил, просто играли в футбол невдалеке. Да, правда, может случайно. Хотя, по правде сказать, кальмаров он хорошо ловил. Рыбу неплохо. Раз добыл жемчужину — и дети всей нашей деревни и соседних ему страшно завидовали. Как только сумел?..

Вечером факелы зажгли и фонари. Много-много белых фонарей зажгли на домах и по улице. Чтобы духи предков не заблудились. Чтобы точно дошли.

На следующий день начался праздник для нас и для пришедших духов. За ночь, на свет многочисленных белых фонарей предки должны были уже дорогу найти. Да и жили же они тут до нас. Хотя, наверное, для них намного больше всего изменилось в деревне, чем для меня.

Мисару выиграл бутылку сакэ, когда мужчины деревни и парни пили на спор сакэ из банок, с которых сняли этикетки. Сакэ моему деду подарил. Тот принял, усмехнувшись. Дети и молодежь танцевали бон-одори, одев юката с изображениями фуки и закрыв лица и головы черными полотнищами, лишь с прорезями для глаз, поддерживаемое на голове белыми хатимаки. Они долго танцевали, потом к танцу присоединились все, кто мог стоять на ногах, и стар, и млад. И я самозабвенно танцевал часа три или два. Пусть духи предков полюбуются на наш праздник и порадуются! Сами-то они уже не могут танцевать, но мы станцуем за них. Пусть видят, что остался кто-то, кто будет в Обон их развлекать. Пусть видят, как мы искренне выражаем им свою благодарность и как пылко мы их благодарим, выказывая благодарность за жизнь, которую они сохранили для нас и вручили нам из своих худых, сильных рук.

А еще я всею душою благодарил свою жизнь и Муросава-сан за то, что сегодня я по-прежнему живой и даже могу танцевать со всеми. Даже могу сам повторить разученные прежде движения! Вижу горящие от счастья глаза моих близких и давних друзей, которые танцуют вокруг меня!

Ох, благодарю вас, Муросава-сан, за то, что подарили мне этот чудесный миг, моего возвращения домой и радость в глазах моих родных, увидевших живого и крепкого меня! Благодарю всех прежних и нынешних врачей, которые хранили, хранят и будут хранить людей! Благодарю этот освежающий ветер, дующий на мое разгоряченное танцем тело! Это красивое светлое небо! Эту красивую белоснежную чайку с росчерками черной туши на голове и кончиках крыльев…

Чайка…

Я споткнулся. И застыл, смотря на небо.

Чайка… Камомэ…

Ох, Камомэ!

Дед Суму уже умер, но мой дед был еще живой.

Он нашелся дома. Пил чай, смотря в окно. Нет, на дерево, у которого любила вязать летними вечерами бабушка. Бутылка сакэ, выигранная Мисару, стояла возле чайника, не открытая.

— Позволишь?.. — робко на кухню вошел.

— Конечно, садись, — глава семьи, ко мне повернувшись, мне улыбнулся, — Я рад, что ты вернулся домой. Сейчас чаю тебе налью… — приподнялся уже, взявшись за угол стола.

— Сиди уж. Я сам, — остановил его, осторожно сжав плечо. Сам себе чистую чашку достал. Сел напротив. Нет, подумав немного, сел с ним рядом. Так как-то ощущения близости больше. Да и это милое, теплое чувство возвращения домой. Когда душою и телом уже устал. Даже если стены и вещи уже чужие, зато люди близкие мои все еще здесь. И хорошо. И за ихай спасенные я еще раз поблагодарю Мисару.

Дед неторопливо чаю мне налил, чайник неторопливо отставив, чашку мне протянул, рисунком к себе. Я ему улыбнулся и, чашку приняв на ладонь, глядя ему в глаза, перевернул рукою другою рисунком к себе. Отпил. Ох, этот блаженный вкус детства!

Я медленно пил чай, наслаждаясь родным вкусом — у него получилось в точности как у бабушки — о чудо! А старик с улыбкой смотрел на меня. Довольный, что я вернулся. Я понял.

Я молчал и, подглядывая на него иногда от своей чашки чая, видел, как он откровенно любуется мною. Ну да, ожидал, что приедет прыщавый, худой мальчишка, а приехал рослый здоровый парень.

А потом снова вспомнил про не — и сердце болезненно сжалось. Дождалась или нет?..

— Дедушка, ты же всю жизнь у моря живешь, правда?..

— Разумеется, — он задумчиво потеребил короткую бороду.

— Помнишь тот год, когда я убежал?..

— Как такое забудешь? — он вздохнул.

Опустил глаза усталые в полную еще чашку.

Замучил я их тогда.

— И врача Муросава-сан помнишь?

— Всегда помнить буду! Он подарил тебе жизнь!

— Прости, что заставил вас всех поволноваться, — голову виновато опустил.

— Я даже рад, что ты оказался достаточно смелым, чтоб попытаться.

— А бабушка…

— Это просто старость, — он вздохнул. — Кое-что люди могут. А старость неизлечима. Пока. Разве что ученые решат эту проблему в будущем. Хотя, говорят, тогда нам на Земле места может не хватить.

— Надеюсь, ученые что-нибудь придумают, — улыбнулся, — хорошее.

— Жалко Муросава-сан, — дедушка вздохнул.

— Да, жалко, — вздохнул.

Мы сколько-то молчали, вспомнив моего учителя.

Крик чаек над домом меня разбудил.

— Скажи, дедушка… — начал и запнулся.

— Что?

— Была тут одна девочка…

— Девочка? — он хитро улыбнулся.

— Она вдохновила меня попытаться. Я ей обещал сделать самолет и вместе взлететь.

— Вот как? — мужчина хитро улыбнулся и наконец-то отпил чая.

— Только я не знаю ее имени. Она сказала, что ее зовут Камомэ…

Он с громким стуком поставил чашку на стол.

— То есть, она могла соврать. Вроде у нас не было девочек с таким именем? Я и в школе не видел, а там всех знал. Разве что новые переехали… незадолго до моего побега.

— И где… — старик запнулся, — Где ты ее встретил?

— У моря. Мы поговорили. И я призадумался, что у меня все-таки есть надежда.

Он снова поднял чашку, приготовился слушать.

— В день бури. Когда я в грозу удрал из дома после приезда врача, — я смотрел в окно за его плечом, — Она стояла на краю обрыва в простом белом платье, босая. Ветер трепал ее платье и волосы. Хотя они были достаточно мокрыми. В такой-то дождь! Но ветер был сильным. И она пела мне песню. Очень смелая девочка. Но, боюсь, она не сказала мне своего имени честно. Она сказала: «Зови меня Камомэ». Как кандзи «чайка».

Чашка выпала из рук дедушки и оглушительно разбилась, заставив меня вздрогнуть. Старик в ужасе смотрел на меня.

— Что… — запнулся, но, трижды тяжело вздохнув — он продолжал как-то странно смотреть на меня, как-то даже напугано — все же уточнил, — Что… та девочка… она умерла?..

— Она… — глава семьи запнулся, — Она давно умерла.

— Значит, еще в тот год? — голову обхватил руками.

А я не знал! Зачем я сбежал?! Мог поддержать ее тогда! Или хотя бы на время вернуться домой, заверить, что я выжил и ушел учиться самолеты делать. Вдруг ей это было важно? Но поздно уже сейчас. Поздно…

— Н-нет, — голос старика дрожал, — Хироми Хиросаки умерла еще во время войны.

— Что?.. — глаза на него поднял. — Я тебя не очень понимаю.

— Ее давно среди живых нет, — дед подпер голову рукой.

Долго молчал, оставив меня в недоумении. Потом, руку протянув, нервно отпил из моей чашки. И начал рассказ:

— Еще до Второй Мировой войны это было. В моей деревне жила очень бедная семья. Питались только тем, что ловили в море. Но жили дружно. А во время войны их старшая дочь сильно заболела. Чахла на глазах. И врач сказал, что не может помочь. Надо бы ее в столицу, травы редкие, операция. Что-то такое… сложное. У них денег не было. Война… а еще ее мать внезапно оказалась беременной. Седьмым ребенком уже. Она усталая как-то ругалась на шаливших детей. Закричала: «Если снова родится дочь — я сама ее задушу!». Хироми тогда расплакалась. Мы, дети, видели, но не знали, чем помочь. У нас самих денег не было. Все сложно жили. Да и со старины беднякам иногда приходилось спасать старших детей… так… — старик вздохнул. — Но Хироми испугалась за нерожденного ребенка, брата или сестру. Проплакала полдня, а потом ушла. Через два дня ее тело нашли на скалах у воды, ужасно разбитое. А над нею кружилась одинокая чайка. Должно быть, она сама спрыгнула.

Не хотела, чтобы от нее семье много хлопот было. Мать, разумеется, плакала. Кричала, что ничего такого не имела в виду, что она просто устала, что просто накричала сгоряча. Но Хироми было уже не вернуть. Только одинокая чайка кружилась над их домом, отчаянно, пронзительно крича, словно от боли или от ужаса. И от криков той чайки всем становилось только хуже.

— А следующий ребенок? — спросил я, напрягшись.

— Разумеется, мать его берегла. В день его рождения, кстати, тоже над их домом летала одинокая чайка, только кричала как будто уже торжествующе. Каждый день прилетала туда, кружилась вокруг дома, словно хотела понять, жив ли малыш?.. Успокоилась только когда мать начала выносить дочку на улицу. А когда однажды, не спавшая и уставшая, вдруг попросила чайку не кричать, не будить малышку, то чайка сразу же улетела.

Он вздохнул, лицо растер.

— Вообще, мы с того года видели порою одинокую чайку над обрывом. И над местом, где нашли тело разбившейся Хироми. Люди стали поговаривать, будто то призрак ее возвращается, не в силах забыть обиды. Но над маленькой сестрою ее иногда летала чайка и не кидалась на нее. Словно просто прилетала посмотреть, как там девочка растет. А когда… — вздохнул, — Когда сбросили бомбы на Хиросиму и Нагасаки, люди говорили, что видели стоящую у обрыва девочку в простом белом платье. Она смотрела туда, где погибли люди. Множество людей… много людей погибло в ту войну… у всех.

— Но… — мои руки задрожали, — Ты думаешь, я видел только призрак Хироми?..

— Так у нас никогда не было тех, кого называли Камомэ, — дедушка вздохнул. — То есть, может, и были, до войны. Но после Хироми в нашей местности боялись давать это имя детям. Боялись, они повторят ее судьбу. Или что она обидится. Она же жизнь уже отдала, чтобы другая девочка смогла жить.

Я расплакался и выбежал из дома.

Ноги сами принесли меня к морю. На тот самый обрыв. Только на этот раз сердце спокойнее билось в моей груди. И я не задыхался, как тогда.

Я узнал то место сразу, хотя сегодня был солнечный светлый день, и море сегодня было тихое.

Над обрывом летала одинокая чайка.

— Камомэ! — прокричал я, — Отзовись, Камомэ! Это я, Такэси! Я вернулся!

Но чайка как будто не обращала внимания на меня.

— Я выжил, Камомэ! — отчаянно прокричал я.

И тишина. Пугающая тишина. Она даже просто не кричала мне. Того, что можно было счесть за приветствие. Или… она мне не верит?..

Стало обидно и больно.

— Я выжил, Камомэ! — снова прокричал я, — И я пошел учиться! Я теперь учусь делать самолеты! — слезы снова заструились по моим щекам, — Я не знал, что тебе этого не надо, Камомэ! Я не знал, что у тебя уже есть крылья! Но я правда хотел сделать для тебя самолет и подарить тебе крылья! Я не знал, что ты уже умерла!

Мимо проходящие дети косились на меня. Но мне было все равно.

— Камомэ! — отчаянно прокричал я, — Ответь же мне, Камомэ! Ты же раз уже пришла! Я же знаю, что ты уже умерла!

Дети, переглянувшись, побежали прочь от меня. К деревне. Соседней. Мне все равно. Пусть люди думают все, что им угодно. Только…

— Камомэ, ответь мне хоть что-нибудь!

Долго я ее звал. Чайка просто молча парила над морем и надо мной. Другие чайки почему-то избегали подлетать к ней, словно не считали ее своей.

А потом мои родители пришли, поседевшие. Пришел, ковыляя, дед.

Я врал, что просто вспомнил старую знакомую. Хотя дед внезапно сказал, что все им рассказал.

— Спасибо, что вдохновила нашего Такэси, Камомэ! — прокричала моя мать, поклонившись ей.

Но птица продолжала молча парить над морем. Да и что ей до нас? Даже если это была она, то какое ей дело до нас? Ей, у которой уже были свои крылья. Той, которая могла петь в небе, когда хотела!

В тот день, не выдержав боли в сердце и косых взглядов соседей — они решили, что я спятил и так подло, сначала приехав порадовать моих родных, подло приехал лишь много лет спустя, а надо было раньше — я сбежал обратно в Токио.

С тех пор я больше не приезжал в родную деревню. Я боялся. Даже на похороны деда не приехал. Мне было очень стыдно, но я боялся, что люди будут плохо думать о моих родственниках, если я опять сорвусь. Или что сердце мое уже не выдержит ее безмолвного презрения ко мне, человеку, который дерзнул пообещать ей и небу, что я однажды смогу подарить ей крылья.

В день похорон дедушки был такой же холодный и дождливый день, как и в день смерти Муросава-сан. Я вышел зачем-то гулять под дождем.

Я должен был жить. Должен был дальше учиться. Я же им обещал. Но сил дальше идти не было. Сил не было жить. Раз Камомэ не были нужны крылья — у нее уже были свои — то зачем это все? Зачем те тяжелые ночи в больнице, та моя борьба? Зачем слезы родных, которых я кинул, чтобы учиться и выжить?! Зачем те бессонные ночи над книгами? Ведь моей Камомэ не нужны были искусственные крылья. У нее уже были свои. Она даже не захотела говорить со мной. Хотя знал уже ее секрет. Хотя я такой ее принял. Я понял теперь, почему у нее тогда были тогда такие холодные руки, а я никак не мог их согреть. Хотя она когда-то приняла меня. Или… она никогда не принимала меня. А я… я обещал птице, что помогу ей летать! Вот дурак!

Передо мною улицу переходил старик. Сделал несколько шагов от светофора. Упал. Включился красный свет.

Нет! Я не выдержу новых потерь! Только не он!

И я бросился к нему, разбрызгивая лужи. Мимо отчаянно сигналящих машин. К счастью, редких.

У старика случился сердечный приступ. К счастью, я слушал достаточно разговоров Муросава-сан и его друзей. Я смог поддержать этого старика. Я на своих руках дотащил его до больницы. Ну, почти. Уже за улицу или две нас заметили. Водитель остановился, пустил к себе, быстро довез. И мы вместе сидели у реанимации, ждали, волнуясь, результатов. Потом, узнав, что все обошлось, этот милый мужчина домой поехал. А я остался ждать в коридоре. Родственники придут утром — и я успокоюсь. Я хотя бы его не брошу.

Утром меня разбудили осторожно его дочь и жена. Благодарили, что не бросил. Я смущенно отвечал, что я помогал не один. И врач тоже меня хвалил.

Потом меня покормили вместе с врачами. Ругались, что сидел в мокром, простыл, чихаю. Я только улыбался, ведь тот старик был живой! Хотя бы кто-то в моей жизни остался живой. Я кому-то смог помочь! Хотя бы одному! Хотя, конечно, в основном все делали врачи.

Я с любопытством оглядывался на врачей и медсестер. Они казались мне какими-то другими людьми. Едва ли не богами. Ведь они возвращали людям их близких! Много раз возвращали. Вопреки судьбе и несчастьям!

Потом меня молоденькая и веселая девушка позвала к старику. Мол, он очнулся и хочет лично меня поблагодарить. И здорово, что я еще не ушел. И, хотя она обегала всю больницу — по ее словам — и хотя я был мокрый и чихал, а она — лохматой и невыспавшейся, она почему-то шутила. И больным, мимо проходя, успевала сказать что-то веселое.

В лифте я не выдержал, спросил, зачем столько шутить, когда все так серьезно.

— Если не шутить, зачем вообще жить? — засмеялась она. Но, отсмеявшись, девушка добавила уже серьезно: — Ведь врачи своим поведением могут скрасить им тяжелые часы выздоровления, волнение перед операцией или просто поддержать в последние часы. От врача многое зависит.

В тот миг я остановился.

От врача многое зависит! Врачи могут совершать чудеса! Врачи одни борются с бурями чужих болезней и несчастий! О, как же я раньше об этом не подумал? Врачи как боги! Боги на земле! И я… я им даже завидую. Они помогают людям, дарят им время, чтобы вернуться к семье и своим любимым делам. Помогают задержаться, чтобы люди могли вернуться к врачам. И… и если бы в деревне Камомэ был хороший врач… тогда, во время войны… вдруг Камомэ бы не понадобилось так умирать?.. Но… но даже если моя Камомэ умерла… то есть, она никогда не была моей. И никогда со мной не будет. Но даже и без Камомэ в мире много девочек и мальчиков, которым нужна врачебная помощь, чтобы они смогли жить. И старикам.

А когда тот старик благодарно сжимал мои руки, бесконечно благодарил, что я его не бросил, когда я видел его счастливые слезы и успокоенные слезы его близких — они получили его назад, на несколько часов, недель или даже лет — я окончательно решил все для себя.

Тем более, я очень благодарен Муросава-сан за то, что он меня не бросил.

Я тоже стану врачом!

Я стану хорошим врачом и буду помогать тем, кому простые врачи помочь не смогут.

Я стану богатым врачом — со временем им обязательно стану — и буду помогать бедным детям вроде Камомэ.

Даже если я не смогу вырвать жизни людей у смерти навсегда, я смогу отобрать кого-то у нее на время. А время драгоценно. В свое время можно побыть с близкими и сделать что-то хорошее.

Скандал был большой, но я два дня стоял у университета на коленях. И меня перевели на медицинское отделение.

И мое обещание Муросава-сан и родным я исполнил: я закончил Тодайдзи.

Правда, на врача.

Но, думаю, Муросава-сан меня бы понял. А близкие просто сказали — по телефону — что поддержат меня во всем, но просили, чтобы я был счастлив на новом моем пути.

И я был счастлив.

Да, я не бог. И я не могу подарить людям крылья. Но я отныне дарю им время. А уж они сами вольны выбирать, на что его потратить.

Во время учебы, проходя мимо цветочного магазина, я увидел Митико…

Сначала пролетела струя от пулевизатора — и я отшатнулся от неожиданности. А потом заметил, как красиво опадающие капли играют радугой в солнечных лучах. Кажется, это был первый день за много лет, когда я снова заметил на улице солнце. А потом растерянно перевел взгляд туда, откуда вылетела вода, вдруг зажегшаяся светом. И мне смущенно улыбнулась худенькая девушка из-за заросли цветов. Тоже разноцветных…

* * *

Самолет затрясло.

Я напугано повернулся.

Мигал свет, и начали волноваться люди. Кто-то заплакал, кто-то — молился.

Дочки рядом не было! Что… время теперь потерять и ее?! Нет!!!

Я поднялся, огляделся.

Облегченно выдохнул, увидев Юмэ, идущую между сидений.

Самолет снова дернулся, но она устояла на худеньких ногах, потом добежала ко мне, потянувшись через нашего притихшего соседа, потянула меня за рукав:

— Пап, пап, почему стюардесса плачет в туалете? Даже дверь не закрыла? — громко спросила Юмэ, подошедшая по проходу к нашему соседу.

Другие люди на ее голос начали оборачиваться.

— Случилось что-то плохое?

Вторая стюардесса упала на колени, вцепившись в соседнее кресло. Молоденькая девушка. Боялась. Белое-белое стало лицо. Как бы до сердечного приступа не дошло! Или только обмороком отделается? Надо бы подойти и посмотреть.

Самолет снова тряхнуло.

— Да что такое? — вскричал толстый мужчина с побагровевшим лицом, — Но мы платили за обслуживание хорошее! Где персонал? Почему они бездействуют?! Эй, кто-нибудь! Ответьте!!!

Но от его воплей стало только хуже. Люди еще больше перепугались.

— Крыло горит! — отчаянно заорал кто-то, указывая в иллюминатор.

Начались крики. Люди повскакивали. Как бы бегать не начали. Как бы ни стали ломиться к пилотам. Если им помешать, если их сбить, то шансов вообще не будет.

Молоденькая стюардесса, отчаянно дрожавшая, поднялась, цепляясь за крайнее кресло слева.

— Сохраняйте спокойствие! — попробовала перекричать она крики и брань пассажиров. — Верьте нашему капитану! Он…

Но ее никто не слушал.

Самолет снова качнуло. Крики раздались отчаянные. Кто-то рыдал. Рыдал мужчина через проход.

Вдруг моя дочка, вцепившаяся в подлокотник кресла нашего соседа, разжала руки.

— Держись! — прокричал я.

Но она ступила на середину прохода.

Самолет качнуло, я вцепился в спинку сиденья спереди, чтобы удержаться.

Свет мигнул и исчез.

Странный звук нарушил напуганную тишину.

Красивый, чистый… голос?..

Свет мигнул и снова загорелся.

Юмэ стояла посреди прохода, широко расставив худенькие ноги в пышной юбке. И, руку положив на сердце, пела. Простая песня без слов. Но ее мощный, звонкий, чистый голос… казалось, он попадает прямо в сердце.

И в салоне внезапно стало тихо-тихо. Кто-то даже приподнялся, выискивая источник этих звуков.

А Юмэ, стоя посреди бури, продолжала петь. Долгую песню без слов. Словно она не боялась ничего.

Растерянно посмотрел на дочку. Сердце замерло.

Она и правда ничего не боялась.

И ее спокойствие передалось другим. Глаза людей зажглись восхищением.

Самолет сильно встряхнуло, другие — и несчастная стюардесса — попали, а Юмэ устояла.

Она пела. Стюардесса жалобно смотрела на нее. С носа разбитого стюардессы текла кровь. Но она как будто забыла о боли. Как будто ее совсем не замечала. Она смотрела на Юмэ. И все смотрели сейчас на мою дочку.

А она просто пела. Пела беззаботно и так спокойно, словно ей не важно было, что с нами всеми будет.

И, хотя положение наше было ужасно, ее пение стало целительной красотой для наших усталых и взволнованных душ.

Ее чистая, нежная песня… ее громкая песня… живительная, словно легкий ветер… песня, рожденная в центре катастрофы… песня, рожденная в сердце бури…

Все прошло в тумане. Жизнь ушла в туман. И два дня в отеле чужого города, и разговоры с врачами и психологами, вызванными главой авиакомпании в аэропорт… И даже часть конференции: я только к третьему дню опомнился, выступил, что-то сказал, вспомнив свой опыт и какие-то старые свои знания. Да, впрочем, всем было известно, что мой первый самолет едва не разбился — и мое смятение и витание в облаках поняли и приняли. Потом еще пара дней, когда я уже очнулся и вспомнил, что являюсь специалистом и надо бы защитить честь родной страны, привезти новые сокровища знаний. Хотя когда я выходил из зала в коридор, то голоса людей смазывались, а сердце мое — заблудившееся, видно, мое сердце — снова возносилось к облакам и застревало где-то в небе. Сердце сбивалось с привычного ритма, а с глубин памяти или души снова всплывала ее песня… песня, рожденная в центре бури! Я никогда в жизни ничего более прекрасного не слышал!

И… я не хотел забывать ее песню! Если б можно было только попасть в центр бури и услышать опять ее… я бы не отказался услышать ее песню снова! Этот чистый, звонкий, свежий голос… это безграничное спокойствие, с которым девочка встретила возможную гибель… эта стойкая уверенность, что даже если мир рухнет, она еще продолжит петь… и песня будет обволакивать мои внутренности и утаскивать за собой, на глубину… то ли в бездну бури, то ли на дно снов…

С того первого и яркого своего выступления моя дочь притихла. Она пряталась от репортеров за моей спиной, от вспышек камер и от благодарных рук пассажиров, тех, которые возвращались, искали нас, чтобы сказать ей спасибо.

— Как вы додумались до такого? — расспрашивали притихшую Юмэ.

— Это получилось как лебединая песня! — пылко сказал другой журналист, европеец, если я правильно его понял.

Я, к стыду моему, никогда не слышал, как поют лебеди, хотя много раз видел их зимой.

— Мне больше нравятся чайки, — робко сказала Юмэ из-за моей спины, сжимая ручонками мой пиджак и пряча за моей спиной свое лицо.

И, хотя по сравнению с заморскими журналистами я был намного ниже и худей, однако же для дочурки спина моя в тот день получилась надежной защитой, за которой она цунами из журналистов и их вопросов перетерпела.

Мы уходили в номер, я звонил Митико, потом, убедившись, что у нее все хорошо и что она знает, что у нас все хорошо, без сил падал на кровать. Смыкал веки, чтобы снова упасть в катастрофу и волнения пассажиров, чтобы снова услышать, как гаснет свет и в затянувшемся напуганном мраке внезапно раздается светлая песня, спетая чистым голосом. Песня без слов…

Последний день конференции был покороче: понедельник, всем уже надо было расходится на работу, по родным своим больницам и пациентам — и мы с Юмэ наконец-то выбрались на прогулку по немецкому городу. Правда, сил у меня идти куда-то далеко уже не было, да и Юмэ как-то притихла. Она вообще была какая-то притихшая на чужой земле, шла, прижавшись ко мне, сжимая мой большой палец как в детстве или ухватившись за край моего пиджака. Ну да это путешествие и этот полет изрядно нас вымотали. Хотя я бы хотел каждую ночь гасить свет моей комнаты и погружаться в падение во мрак, внезапно освещенный ее песней…

В аэропорту Нихон нас встречало много людей. Хотя я подозревал, что героем был не я, а одна храбрая японская девочка, отвлекшая людей и, может, спасшая их от большей потери, разрушив их панику.

Гордился ли я ей, когда ее восторженно обступили наши соотечественники, а многочисленные руки и цепкие глаза ловили под прицел объективов? Гордился, разумеется. Такая маленькая, а уже стала известнее своего отца. Да и она, оказавшись на родной земле, заметно оживилась. Да на вопросы журналистов — уже своих — и на родном языке отвечала вполне бойко. Хотя слова от волнения немного путала.

— Да, она любит петь.

— Нет, она летает в первый раз.

— Было ли страшно, когда самолет взлетел?

— Нет, не было.

— То есть, вам понравилось летать?

— Да, это было здорово! Такое чувство, когда самолет взлетает… такое… знакомое…

— Было ли вам страшно, когда началась паника?

— Да, пожалуй.

— Но что же вас вдохновило запеть?

— Такое чувство… такое чувство… — Юмэ прижала ладошку к худенькой груди. — Что это надо было сделать.

— Будете ли вы снова летать на самолете?

— Разве что во сне. Я часто летаю во сне, — девочка засмеялась. — То есть, нет. Вру. Простите, господин репортер. Я еще буду летать. Я еще хочу увидеть весь свет. Еще раз. А не только во снах и на фото в газетах.

Поняв, что слава мою дочь с ног не сбила, да и ее оживленное лицо журналистов и зрителей, вольных и невольных, интересует больше моего, я робко отступил в сторону. Люди тот час же воспользовались возможностью оказаться поближе к храброй девочке и засыпать ее шквалом новых вопросов и блеском новых вспышек. Многие тянулись сфотографироваться с ней, а она не хотела лишать их такой радости. Или просто держалась и улыбалась от вежливости. Даже оказавшись совсем одна в море бушующих рук, глаз и ртов, с волнами вздымающихся и опускающихся мобильных телефонов.

Вздохнув, я отступил еще дальше назад. Намеревался найти автомат и выпить чашечку кофе. А лучше две. Потом вернусь за ней — надо уже вернуть ее домой. Митико, наверное, уже волнуется. По новостям-то могли уже объявить, что мы вернулись на родину. Даже если не по центральному каналу. Соседи, если что, донесут.

Вот только… будут ли и позже ее одноклассники с нею дружелюбными? Не будут ли завидовать?.. Люди не любят тех, кто не как все. Дети особенно. Странно, что подростков и юных потом бросает в другую крайность. Да, собственно, весь этот мир такой: людей и явления постоянно бросает в другую крайность, когда они достигают пика в чем-то одном. То японцы закрываются от влияния европейцев, то европейцы снова к нам лезут, а мы активно начинаем у них учиться. То европейцы охотятся на ведьм, то ведьмы становятся излюбленными героями детей и взрослых, пестрят со всевозможных обложек книг и фильмов.

— Господи Такэси! Господин Такэси!

Стоило мне почти дойти до кофейного автомата, как молодой соотечественник с огромным букетом цветов мне дорогу преградил. Кажется, я разозлился на него больше, чем на загоревшийся двигатель самолета. От крепкого запаха лилий с его букета сморщил нос и невольно чихнул.

— Простите, я вовсе не знал, что у вас на них аллергия, — смущенный молодой человек со смутно знакомым лицом торопливо спрятал букет за спину, впрочем, прежде он выбрал его столь большим, что тот за его спину целиком не лез. — Столько всего учел, а вот это… ох, простите!

— Это Юмэ? — со вздохом спросил я. — Я передам.

Мы посмотрели на волнующееся человеческое море и гребни волн из поднимающихся и опускающихся мобильных телефонов.

— Нет, это вам! — неожиданно произнес он, несказанно меня удивив. — Вы, верно, меня совсем не помните… да это и к лучшему. Я только… — запнулся и взгляд, робея, опустил. — Я только хотел сказать вам спасибо. И извиниться. Да, я хотел извиниться за весь этот самолет.

— Простите, я вас не совсем понял.

Я невольно сдвинулся к источнику кофейного запаха. Он понял и сразу отступил. Хотя маячил возле, покуда я добывал себе божественный напиток. Но вежливо ждал, покуда я, смакуя, медленно пил. Да, кажется, лучше было бы открыть бутыль с сакэ?.. Это была сумасшедшая неделя.

— Этот самолет… он, как бы так сказать… он мой! — выдохнул он, краснея и задыхаясь.

Букет, видный из-за его спины, задрожал в спрятанных руках.

— Этот самолет принадлежит вам? — я вскинул брови, но не удержался от искушения и еще один глоток отпил. — Постойте, вы — начальник авиакомпании? Пришли извиниться? Но почему передо мной? Там ведь несколько вернулось из тех пассажиров. Вам бы, может, еще можно их сразу поймать в здании аэропорта.

— Нет, этот самолет… я вовсе не начальник, — он смущенно двинул ноздрями. — Хотя он принадлежит мне.

— Для миллионера вы слишком нервный.

Это было не хорошо, но его смущение меня забавляло. Или я после кофе расслабился и раздобрел? Так хорошо: люди шумят в стороне, я стою один, стаканчик любимого мокка в руке — и от его аромата и тепла меня никто не отвлекает. Ну, почти никто. Но что ему все-таки от меня надо?..

— Я сделал этот самолет! — выпалил он, задыхаясь от ужаса.

И смотрел на меня так, словно ждал, когда я воткну лезвие ему в живот. Должно быть, бедолагу уже замучили сотрудники аэрофлота и начальники его предприятия.

— Вас уволили? — со вздохом уточнил я, сдвинул брови, когда он напрягся. — Молодой человек, надеюсь, вы не собираетесь наложить на себя руки? Я понимаю, что ситуация критическая, но, будучи врачом, я подобных действий не одобряю. Даже если вам все равно, мы каждый раз расстраиваемся, когда кого-то не спасли. И к нам же ходят ваши огорченные родственники с упреками. Или, хуже, жутко ругаются в стенах больницы, выясняя, кто больше был виноват, — меня передернуло от свежих воспоминаний. — Короче говоря, это ужасное дело.

— Нет, что вы! — он взмахнул букетом, заставив меня отшатнуться.

Каким-то чудом я не расплескал оставшуюся половину кофе. И сейчас отчаянно прижимал его к себе. Просто… когда еще выдастся свободная и спокойная минута?.. Ну, относительно спокойная.

— Я бы не посмел… я бы никогда не посмел выкинуть жизнь, которую вы мне подарили!

— Я?! — не будь я таким увлеченным студентом, что будущим инженером, что будущим медиком, я бы, может, всерьез испугался или заинтересовался после этих слов.

Но тут я точно помнил, что кроме Митико у меня никого не было.

— Мне очень стыдно, но я…

Тут я приметил развернувшуюся к нам пару глаз и объектив.

— Давайте кратко, если вы не хотите, чтобы нас поймали, — шепнул я. — А я, признаться, не хочу: мне еще надо заехать на работу и навестить жену. Дочку вернуть домой.

— Вы меня совсем не помните… — его лицо грустно вытянулось. — Да и не стоит… после того, что я натворил…

— О, господина Такэси встречает какой-то его знакомый! — радостно сказал журналист и сердито обернулся на напарника с камерой, проверяя, успел ли тот запечатлеть нас, беседующих вдвоем. То есть, уже нет. — Или бывший пациент?

— Да, я его бывший пациент! — глаза молодого мужчины зажглись восторженно. — Представляете, я был из очень бедной семьи, на операцию для меня у нас денег не было, но Такэси-сан очень благородно подарил моему отцу свои накопления! И я смог выздороветь с его помощью!

Я, конечно, понимал его благородный порыв привлечь и ко мне заслуженную волну всеобщего одобрения, но прямо сегодня… сейчас… о, нет!

Пришлось опустить стаканчик с остывающим кофе и заверить журналистов, что я помню этого парня, что я всеми силами за то, чтобы у молодых и талантливых людей было будущее, что я знаю фонд, где малоимущие родители могут найти помощь и… словом, я как мог старался отвлечь их внимание от моей скромной персоны. А этот подлый парень стоял рядом и растерянно на меня смотрел.

— А вообще в этом можно усмотреть красную нить судьбы! — восторженно обернулся к коллегам один молодой и неприлично растрепанный журналист, судя по потрепанному пиджаку и штанам, неудачное место занявший возле Юмэ, если вообще смог прорваться к ней. — Господин Такэси когда-то выложил собственные деньги, чтобы помочь в проведении операции для господина Мидзура, может, сам лично участвовал. А теперь господин Мидзура сделал самолет, на котором господин Такэси благополучно долетел. То есть, почти долетел до Германии. Но главное, что самолет все же смог приземлиться благополучно. Конечно, в этом есть заслуга опытного экипажа, но, будь самолет совсем плох, опыт и самообладание капитана никого бы не спасли. Как, кстати, называется ваш первый самолет, господин Мидзура?..

— Я еще не придумал… — смущенно потер лоб молодой конструктор, повернулся ко мне. — Господин Такэси, а что любит ваша дочь?

— Петь, — я улыбнулся. — Да еще и чаек, пожалуй.

— О, тогда я назову его «Песня чайки»! — радостно сказал молодой ученый. — И, если меня не уволят, я создам новую модель, которая не будет падать и загораться никогда!

— О, «Песня чайки»? Звучит романтично! — радостно вскричал помятый молодой журналист.

А у меня сердце остановилось. На миг лишь, но это мгновение показалось мне вечностью. Той вечностью, за мраком которой снова был обрыв у моря и девочка, стоявшая под светом медленно открывавшегося неба, радостно мне улыбалась, когда я обещал сделать самолет и посвятить его ей. Я так и не сделал никакого самолета, но… но мой молодой пациент создал свой первый самолет, на котором я полетел и даже назвал его «Песней чайки». Я ведь обещал ей, что свой первый самолет я назову «Чайкина мечта» и «Песня чайки»! Я обещал ей…

— Чайкина мечта… — выдохнул я потрясенно.

Люди в тот миг расступились, открывая мне замученную ими Юмэ. Но, стоило моей малышке увидеть меня, как глаза ее восторженно засияли, она улыбнулась и улыбка на ее бледном худом лице…

Я вдруг узнал эту улыбку!

— Камомэ! — потрясенно выдохнул я.

Ноги у меня подкосились.

Я упал в руки парня, который подарил мне самолет для нее. Вспыхнул, взлетев, запах смятых цветов, люди отпрянули, а потом пододвинулись.

— Камомэ…

Она протолкалась между людей, сжала мою ладонь своими худенькими холодными пальцами. Совсем другое лицо, но ее глаза… эти глаза… как я мог их забыть?.. Я больше не забуду ее никогда!

— Камомэ… — прошептал я, падая в темноту.

Там, среди бури, у обрыва у моря, стояла девочка в белом платье. Сверкали молнии, гремел жуткий гром, но она просто стояла и смотрела мне в глаза. Издалека. Так далеко!

Нет, она мне улыбнулась и чайкою вспорхнула над скалой, поднялась в черное небо и белой каплей растворилась в бездне над моей головой.

Я падал, но до меня доносился ее голос… ее красивый голос… ох, этот ужасный яркий свет!

— Ну, и чего вы скажете, мой внезапный пациент? — спросил, хмурясь, глава моей больницы. Вздохнув, стянул перчатки, сел возле. — Ты меня очень расстроил сегодня, Такэси! В самолете не сгорел, в море не утонул, а вздумал помереть на моем операционном столе?! Хорош помощничек! Ну, спасибо тебе, заботливый ученик!

— Простите, сэнсэй! — я хотел было сесть, но он вскочил и насильно меня уложил.

— Лежи уж! — проворчал седовласый врач, прижимая мою руку к твердому столу. — Отдохни. Последняя неделя у тебя была нервной. Так-то вроде ничего серьезного.

— Кофе, сэнсэй! — заглянула молоденькая медсестра с подносом и чайником. Меня увидев, улыбнулась. — О, вы очнулись, Такэси-сан!

— Кофе! — радостно улыбнулся я и даже привстал.

— Нет! — рявкнул на меня наш учитель. — Кофе я тебе запрещаю пить целый месяц!

— Хорошо, сэнсэй, — покорно сказал я.

Хотя в следующий миг мы с мужчиной переглянулись и рассмеялись, к удивлению молоденькой медсестры.

Когда я приехал домой, то меня встретил запах кофе, увы! И чудесный запах свежих пирожков.

Юмэ сидела в саду, в обнимку с книгой о достопримечательностях Италии и пачкой печенья. Меня увидев, радостно подскочила. С того места, где я закопал ее тело.

— Па, как я рада тебя видеть! — девочка трогательно прижалась ко мне, потом подняла на меня горящие красивые глаза. — Папа, а куда мы в следующий раз полетим?..

— О нет!!! — взвыл я.

И, едва вывернувшись, кинулся спасаться бегством к Митико.

Хотя про себя я пообещал ей: «Когда-нибудь».

Я же уже исполнил то обещание. То есть, мы его исполнили втроем. Спасибо, Мидзура-сан!