Охота на Сезанна

Свон Томас

Томас Свон – бывший копирайтер и телевизионный продюсер, вице-президент рекламного агентства. Выпустив в 1997 году искусствоведческий триллер «Охота на Сезанна», он в одночасье проснулся знаменитым – книга стала бестселлером, удостоилась массы критических похвал; Свона даже называли «американским ответом Йену Пирсу», выбрали президентом Нью-Йоркского отделения Ассоциации детективных писателей Америки.

В этом романе таинственные преступники уничтожают по всему миру – в петербургском Эрмитаже, в лондонской Национальной галерее, в частных собраниях – автопортреты Сезанна с явной целью взвинтить до небес цены на уцелевшие картины. Когда же после уничтожения очередного полотна убивают, причем крайне экзотическим способом, куратора британской коллекции, в которой этот автопортрет хранился, ставки поднимаются еще выше…

 

Глава 1

Санкт-Петербург, несмотря на запущенность, оставался жемчужиной среди российских городов. Город пережил революцию, девятьсот дней блокады во время Второй мировой войны, когда погибло около миллиона человек, затем благотворное невмешательство со стороны властей в течение десятилетий правления коммунистов. Это город островов и мостов, построенный на берегах Невы. Вопреки всему, главные учреждения Петербурга сохранились, так же как и дух горожан, которые с любовью называют свой город Питером, как называли и тогда, когда он носил имя Петроград или Ленинград. Невзирая на все невзгоды, университет, библиотеки и музеи держались с удивительной стойкостью.

А один музей, Эрмитаж, даже переживал возрождение. По указу Екатерины Великой роскошные залы Зимнего дворца были превращены в художественные галереи. Со времен Петра Великого и до революции агенты императоров и императриц разыскивали по всему свету шедевры, в результате в царской коллекции оказалось восемь тысяч картин и в пять раз больше рисунков. Собрание Эрмитажа занимает четыре здания; в гигантском музее тысяча залов и сто семнадцать лестниц.

Было раннее утро. Спугнув голубей, копавшихся в мусоре на широком тротуаре, молодая женщина уверенно прошла к служебному входу. Каждое утро Елена Петрова приходила в музей рано. Она была предана делу, кроме того, недавно защитила диссертацию по западноевропейскому искусству, что принесло ей признание и повышение по службе. Ее назначили помощником хранителя в отделе западноевропейской живописи и скульптуры 1850 – 1917 годов – должность чрезвычайно ответственная. Собрание картин этого периода в Эрмитаже было одним из самых больших в мире и считалось поистине бесценным.

Елена несла с собой тяжелую матерчатую сумку, в которой лежали книги и блокноты, а также термос с крепким чаем и большая плюшка с корицей, испеченная ее бабушкой. Из окна в приемной она видела, как лучи восходящего солнца отражались от шпиля Петропавловского собора в исторической крепости на другой стороне Невы.

Каждый день, еще до появления остальных сотрудников, Елена проходила по длинным коридорам и галереям, где она могла побыть одна, в тишине. Сначала она отправилась в Малахитовую гостиную, чтобы прикоснуться к резной фигурке купидона, который стал ее личным талисманом, а потом поднялась в галереи, где размещались ее любимые художники. В зале 318 находились, помимо других, работы Писсарро и Сезанна. Елена объединила творчество этих живописцев, повесив их картины на одну стену; она знала, что художники были близкими друзьями и что близких друзей у Поля Сезанна было немного.

Два окна в небольшом зале выходили на Дворцовую площадь и Александровскую колонну из красного гранита, высотой около девяноста футов, освещенную сейчас ранним солнцем. Елена медленно вошла в зал, ее взгляд скользнул по пейзажу Коро, по двум деревенским сценам Писсарро. Рядом с дверным проемом висели две картины Сезанна: пейзаж и «Автопортрет в каскетке».

Елена подошла к портрету и с ужасом заметила, что с ним что-то не то. Она сделала еще шаг, и ей показалось, что лицо Сезанна закрашено. Елена дотронулась до портрета и обнаружила, что краска на том месте, где была голова, превратилась в желеобразную массу, которая отваливалась от полотна, а светлое пятно – это побелевший холст.

В ужасе и отчаянии глядя на картину, Елена вскрикнула, схватилась за лицо. Несколько минут она не могла двинуться с места. Ее переполнял гнев. «Что за изверг!» – воскликнула она, развернулась и побежала. Остановилась она только у величественной лестницы. Сев на верхнюю ступеньку, Елена опустила голову, обхватила руками колени и заплакала.

 

Глава 2

Аукционные залы Кристи размещались в Нью-Йорке с того самого момента, как лондонский аукционный дом, который существовал уже двести лет, обосновался в Америке в 1977 году. На аукционе Кристи, так же как и на аукционе Сотби, всегда конкурировавшем с Кристи, какое-нибудь незаметное полотно могло получить статус великого только потому, что кто-то платил за него гораздо больше реальной стоимости. Узкий круг ценителей искусства помогал определить резервированную цену – низшую отправную цену, которая конфиденциально оговаривалась продавцом и аукционным домом. За меньшую сумму картина просто не могла уйти с торгов. Предпродажная цена выше резервированной и оглашается заранее, чтобы покупатели приняли ее как объективную.

Аукцион широко разрекламировали в средствах массовой информации, потенциальных покупателей специально оповестили, так что нынешние торги привлекли как серьезно настроенных коллекционеров и арт-дилеров, так и тех, кто пришел из любопытства. Собравшиеся толпились в центральном квадратном зале с высокими потолками. Примыкающий зал поменьше заполнился еще за час до начала аукциона. Серьезные участники торгов держались у аукциониста на виду, тех же, кто хотел сохранить анонимность, заменяли подставные лица или служащие Кристи, расположившиеся у телефонов сбоку от кафедры аукциониста. Здесь же находились репортеры, привлеченные присутствием бомонда и звезд шоу-бизнеса, которые посещали аукционы, чтобы развлечься и, может, заодно пополнить свои коллекции.

Все внимание было сосредоточено на «Портрете мужчины с алебардой» Якопо Понтормо. На картине художник изобразил юношу с алебардой и со шпагой в ножнах. Почти двадцать лет портрет входил в собрание Фрик в Нью-Йорке. Считалось, что Чонси Деверо Стилман поместил картину в музей навсегда. Неожиданное решение выставить полотно на продажу весьма опечалило музей, но зато сулило огромную выгоду Фонду Стилмана.

Художник Якопо Понтормо жил уединенно и, как свидетельствуют источники, в самом начале шестнадцатого века учился у Леонардо да Винчи. Репутация Понтормо нуждалась в рекламе и получила ее, когда в молодом человеке на портрете был опознан флорентийский правитель Козимо Медичи. Это заявление вызвало оживленные споры в среде историков искусства и ряд противоречивых сообщений в прессе. Полемика оказалась на руку Кристи, который всячески подогревал эту шумиху, чтобы поднять предпродажную цену до двадцати миллионов долларов.

Люди стояли в пять рядов, в зале стало душно и жарко. Эдвин Редпат Ллуэллин сидел на привычном для него месте, в первом ряду с краю, и обмахивался табличкой с номером восемнадцать.

Будучи завсегдатаем аукционов, Ллуэллин умел вовремя предложить цену и почти никогда не вступал в торг, если не имел достаточно полного представления о художнике, картине или о своих соперниках. Одевался на торги он всегда одинаково: серые брюки, белая в голубую полоску рубашка, галстук, элегантно-потертый синий клубный пиджак, из кармана которого выглядывал носовой платок. В руках он держал каталог, в котором детально описывался каждый лот, и театральный бинокль. Ллуэллин слыл настоящим знатоком искусства, способным четко выразить свои симпатии и антипатии. Кроме того, он был богат, разведен и являлся членом попечительского совета музея Метрополитен. Ллуэллин сделал несколько предварительных пометок в каталоге и теперь, устроившись поудобнее, наблюдал, как заполняется помещение. Те, кому не хватало места, размещались у стен и в глубине зала. Ллуэллин увидел знакомые лица: хитрый Дюпре из Парижа, лондонская акула Элтон, Такава из Токио.

Ллуэллин переводил свой маленький, но мощный бинокль с одного ряда на другой, и тут его взгляд остановился на высокой женщине. На шее у нее была нитка жемчуга, а из кармана приталенного светло-серого костюма виднелся яркий платок. Она листала каталог и вдруг подняла глаза и посмотрела прямо на Ллуэллина. В бинокль он видел женщину совсем близко – достаточно протянуть руку, и коснешься ее. Белокурые волосы зачесаны назад и покрыты широкополой шляпой, кожа на ярком свету почти белая, на щеках мягкая тень. Она облизнула губы и неожиданно улыбнулась. Ллуэллину показалось, будто он попался на том, что подсматривает. Он ответил ей смущенной улыбкой и дружески помахал рукой.

Торги начались. Восемнадцать незначительных картин ушли с молотка за двадцать минут. Каждую продали быстро: аукционист называл цену, нараспев повторял ее, приговаривая: «Кто больше?» – и наконец объявлял покупателя. Настала очередь Понтормо. Ллуэллин служил в отделе приобретений музея Метрополитен и разделял мнение большинства, настроенного против покупки полотна. Его доводы были чисто субъективными. Старые мастера наводили на него скуку, а юноша на портрете к тому же имел высокомерный и наглый вид. Впрочем, ни мнение Ллуэллина, ни мнение комитета не имело значения. Джеральд Бонтанномо, директор музея, крайне редко прислушивался к советам, если речь шла о крупных приобретениях.

Стартовая цена составила двадцать миллионов долларов. Даже Ллуэллин, который обычно спокойно относился к деньгам, считал эту сумму неоправданно высокой. Через две минуты она стала вообще запредельной. До двадцати восьми миллионов дотянули трое, до тридцати – двое: музей Гетти, представитель которого находился в зале, и аноним, торговавшийся по телефону.

Цена быстро достигла тридцати пяти миллионов. Торг закончился на тридцати пяти миллионах двухстах тысячах, и новым владельцем картины был объявлен музей Гетти: «Портрет мужчины с алебардой» оставался в Соединенных Штатах. Было продано еще с десяток незначительных картин и один Брейгель, который немного заинтересовал Ллуэллина, но только с коммерческой точки зрения. Это игра. Если приобрести полотно по низкой цене, можно выждать годик и продать. Ллуэллин перестал поднимать табличку, когда цена поднялась до полумиллиона. Картину так и не продали. Ллуэллину и другим посвященным стало ясно, что никто не предложил резервированную цену. В опустевшем зале остались только дельцы и агенты, ищущие выгодных сделок.

Ллуэллин по-прежнему сидел на своем месте, делая пометки в каталоге. Это стало для него своеобразным ритуалом: он собрал уже несколько десятков каталогов, куда записывал суммы, за которые ушли крупные вещи, и свои наблюдения о том, как торгуются серьезные покупатели. Когда он поднялся, в зале оставалось всего несколько человек, и среди них – блондинка в сером костюме.

– Мне жаль, что вам не повезло с Брейгелем,– сказала она с легким акцентом, когда Ллуэллин проходил мимо.

Он остановился. Блондинка была почти такой же высокой, как и он.

– Мне просто нужна была какая-нибудь картина для выгодной сделки. Два года назад эта картина стоила практически столько же.

– Вы мистер Ллуэллин? – спросила она.

– Да. Но я что-то не припоминаю вашего имени, – ответил он, допуская, что они, возможно, уже встречались раньше.

– Я Астрид Харальдсен, и я прощу прощения за… – она будто подыскивала нужное слово, – если я несколько навязчива.

Ллуэллин тепло улыбнулся и приветливо посмотрел на нее. Он выглядел очень элегантно в своем синем пиджаке: копна седых волос, бронзовый загар – недавно он провел неделю с друзьями во Флориде, на острове Юпитер.

– Вы часто бываете в подобных местах?

– Только начинаю. В основном я хожу на маленькие аукционы.

– Коллекционируете?

Ллуэллину было приятно, что его выделили из всех.

– Это слишком дорого. – Она взглянула на каталог, который машинально сворачивала и разворачивала. – Я дизайнер. Интерьерный, – быстро добавила она. – Ищу необычные вещи для своих клиентов.

– Сегодня было не густо. Вообще-то, полная ерунда Галереи Дойла предоставили бы вам больший выбор.

Она впервые посмотрела ему прямо в глаза:

– Я хотела познакомиться с вами.

– Как мило, – он застенчиво улыбнулся, – очень мило.

Когда их глаза встретились, Ллуэллин ощутил внутреннюю силу Астрид, почти гипнотическое воздействие. Она, без сомнения, возбуждала его. Но она отвела взгляд, и возникшие было ощущения стихли.

Ллуэллин определил верно: она из Скандинавии. Похоже, решительна.

– У вас есть визитная карточка?

Впрочем, визитки она держала наготове.

– Портфолио. Я хотела бы показать его вам.

Он взглянул на ее визитку, где был указан адрес: отель «Уэстбери».

– Отлично, мы почти соседи!

Она улыбнулась:

– Я ищу квартиру. В отеле ужасно дорого.

К этому моменту Ллуэллин еще лучше разглядел Астрид Харальдсен. Шелковый костюм, по всей вероятности от Джорджо Армани, розовая блузка с дорогой отделкой, туфли стоят долларов триста. Умелый макияж: только румяна, и губы сделаны пополнее. С подводкой и тенями возиться она не стала, подчеркнув лишь изогнутые брови над светло-голубыми глазами, на которые он обратил внимание, когда рассматривал ее в бинокль. Хороший нос, и, вероятно, думал Ллуэллин, нос – это еще не самое лучшее. «Духи „Шалимар"», – промелькнуло у него в голове, – из тех, что ему по вкусу.

Он прервал неловкую паузу:

– Ну, вот мы и познакомились. Что же я могу для вас сделать?

– Помогите мне найти клиентов. Может, вашим друзьям или вам нужен дизайнер? – Она чуть помедлила и произнесла; – Поскольку я здесь недавно и нуждаюсь в рекомендациях, я не потребую платы.

«А она не теряет времени даром», – подумал Ллуэллин.

– У меня есть друзья в «Макмиллане». Возможно, там что-нибудь найдется для вас.

– Я работала вместе с лучшими дизайнерами Норвегии и Дании и с одним очень хорошим в Лондоне.

– Позвоните мне через неделю, – сказал он. – Посмотрим, что я смогу сделать.

– Я вас не разочарую. – Она снова встретилась с ним глазами. – Спасибо.

Вот опять. Ллуэллин вновь почувствовал, что она излучает какую-то необычную энергию. Астрид развернулась и пошла к выходу. Он смотрел на нее, все еще улыбаясь, и про себя добавил в список ее достоинств роскошные ноги.

У двери Ллуэллина остановил невысокий человек с удивительным голосом и лучистыми глазами, которые светились на его маленьком круглом лице.

– Кто такая?

Ллуэллин показал ему визитку Астрид.

– Интерьерный дизайнер, только что из Европы, ищет работу. Интересуешься?

– Слишком высока для меня. Мы никогда не сможем смотреть друг другу прямо в глаза. – Он рассмеялся. Это был Харви Дункан, директор отдела импрессионизма и современной живописи в Кристи.– Как тебе Понтормо?

– Не особенно, – ответил Ллуэллин. – Не стоит того, что заплатил Гетти.

– Согласен, – сказал Харви. Блеск в его глазах неожиданно погас. – Сегодня утром из Москвы пришло неприятное сообщение. Оно еще не попало в новости. – Он придвинулся к Ллуэллину. – В Эрмитаже уничтожен автопортрет Сезанна.

– Уничтожен?! – В голосе Ллуэллина звучало недоверие. – Как, ради бога, это случилось?

– Точно не знаю. – Харви пожал плечами. – Мы еще не получили полного отчета, но думаем, что его обрызгали какой-то кислотой. Как бы то ни было, картина погибла.

Ллуэллин глядел мимо Харви Дункана на небольшую кафедру, с которой несколько минут назад за тридцать пять миллионов долларов была продана картина, не особенно, по его мнению, выдающаяся.

– Есть идеи, кто это сделал?

Харви покачал маленькой круглой головой:

– Нет. Но я советую тебе усилить охрану твоей коллекции. Ты ведешь себя так, будто владеешь всего лишь несколькими старыми номерами «Нэшнл джиогрэфик».

Действительно, Ллуэллину в наследство досталась коллекция картин. Самой примечательной среди них был автопортрет Сезанна, который дед Ллуэллина купил в 1903 году у агента художника Амбруаза Воллара. Остальные картины все вместе стоили меньше, чем один Сезанн. Ллуэллин сам приобрел несколько ценных полотен, написанных американцами, и одно, принадлежавшее кисти Марка Фортена, канадца.

– Никто не пройдет мимо Фрейзера, и у меня повсюду тройные замки, – с торжеством сказал Ллуэллин. – И потом, там Клайд.

Фрейзер был мастером на все руки, поваром и старым верным слугой одновременно, а Клайд – нориджтерьером с ярко выраженной склонностью лаять по малейшему поводу.

Харви с усмешкой ответил:

– Да, конечно, у тебя есть Клайд. – Он посмотрел на Ллуэллина, в его глазах читалась тревога. – Мы друзья, Лу, и я не хочу, чтобы с тобой или с твоими картинами что-нибудь случилось, но помни, что есть сумасшедшие. Один из них чуть не уничтожил «Ночной дозор» Рембрандта несколько недель назад. Только быстрая работа и слой лака спасли картину. – Харви крепко, по-дружески хлопнул Ллуэллина по плечу– – Они сумасшедшие, по крайней мере некоторые из них. И человек их не остановит.

 

Глава 3

Во вторник, тринадцатого, незадолго до полудня пейджеры охранников Национальной галерии, расположенной на Трафальгарской площади, беспокойно запищали, передавая сигнал тревоги.

В галерее «А» ярким пламенем горел «дипломат» и валил густой черный дым. Это вызвало панику среди посетителей, особенно в тех залах, куда проникал дым. К писку пейджеров присоединилась сигнализация, зазвеневшая по всему огромному старому зданию. Нужна была пена, прибыла команда, упрямое пламя погасили и установили целый ряд вентиляторов для выдувания копоти и гари. Хотя «дипломат» сгорел почти полностью, было нетрудно определить, что это за предмет, по сохранившимся защелкам и металлическому замку. То, что осталось от «дипломата», сложили в пластиковый пакет.

Сотрудники из отдела охраны начали расследование. Весь этаж эвакуировали, и кураторы тщательно осмотрели каждый зал, оценивая повреждения. Через час дым развеялся, и оказалось, что ущерб нанесен только полу, прожженному в одном месте, да на картинах тонким слоем осела сажа. Случай зарегистрировали как непонятное и неприятное происшествие, виновник которого, вероятно смутившись, так и не признался и не объяснил, что произошло.

К двум часам галерея возобновила работу, и вскоре после этого, в два часа пятнадцать минут, согласно записи, молодая пара из Австралии обратила внимание охранника на одну из картин в галерее «А», небольшой автопортрет Сезанна. На картине начала растворяться краска, холст покрылся хлопьями пены размером с большую монету. Над пеной поднималось что-то похожее на дым, ощущался резкий, кислый запах. Портрет срочно перенесли в лабораторию музея, где его промыли минеральным маслом, после чего действие кислоты прекратилось. Однако спасти картину все же не успели.

Не было никакого ключа к разгадке – ни угрожающего письма, ни странных звонков. В конечном итоге никто не взял на себя ответственность, хотя было понятно, что «дипломат» подожгли специально, чтобы освободить галерею от посетителей и служителей.

О происшествии сообщали в утренней прессе. Какой-то писака из «Санди спорт», взяв цифры с потолка, совершенно безосновательно оценил уничтоженную картину в двадцать девять миллионов долларов. Еще один писал о том, что вопрос об охране Национальной галереи назрел уже давно. «Гардиан», судя по заголовкам, расценивала этот случай как национальный позор, а передовица в «Тайме» заключила, что «многое нужно объяснить касательно недостаточного надзора, если не преступного его отсутствия. Мы утратили национальное сокровище».

На следующее утро, в десять часов, директор Национальной галереи, сэр Антони Кенфилд, кавалер ордена Британской Империи 2-й степени, созвал совещание. На совещании присутствовали сотрудники отдела безопасности, охранник из галереи «А», охранники прилегающих галерей, коридоров и всех выходов из здания. Стенографическую запись вела некая мисс Хук. На совещание прибыл также Эллиот Хестон, начальник оперативной группы отдела искусств и антиквариата лондонской полиции. Начальник охраны Эван Типпет, человек очень замкнутый, находился в это время на конференции в Калифорнии. С ним связались по телефону и сообщили все, что было известно об уничтожении картины. Он задал несколько вопросов и распорядился подготовить к его возвращению подробный отчет.

Эллиот Хестон сосредоточился на самом загадочном вопросе:

– Почему именно автопортрет Сезанна? Есть какие-либо идеи?

– Ни малейшего представления, – ответил Кенфилд, – но, кто бы это ни совершил, ему есть где развернуться. В каталоге Лионелло Вентури указано, что Сезанн написал двадцать пять автопортретов. Не похоже, чтобы он мало себя любил, правда?

Хестон проигнорировал вопрос.

– В Англии есть еще портреты?

– Один. Принадлежит коллекционеру-нуворишу с юга Лондона… зовут Пинкстер. – Кенфилд передал Хестону лист бумаги. – Это самый лучший перечень автопортретов, какой мы смогли достать, но и он неполон и, к сожалению, устарел, потому что по крайней мере два портрета были проданы, и мы не знаем имен новых владельцев. Еще два находятся на временных выставках, но где конкретно, мы тоже не знаем. Есть отдельный отчет об автопортрете, являющемся собственностью одного американца, некоего Ллуэллина. Но этот автопортрет весьма загадочен, потому что никогда публично не выставлялся. У нас есть черно-белая фотография, не очень хорошая. Однако подлинность полотна неоспорима. Добавьте картину к остальным, и получится, что существует, а точнее, существовало всего двадцать шесть.

Хестон постоял, упершись руками в стол, потом вышел из зала заседаний. Широким, уверенным шагом он направился к своей машине. Высокий и худой, телосложением Хестон напоминал бегуна на длинные дистанции (кстати, в школьные годы он занимался бегом). Непослушные волосы то и дело спадали на лоб. Продолговатое узкое лицо, пытливый взгляд полицейского, очки в золотой оправе. Очки Хестону выбирала жена, она считала, что очки придают ему ученый вид. Водитель, увидев, что Хестон подходит, подъехал ближе.

– В аббатство, – сказал Хестон, садясь рядом с шофером.

Машина обогнула Трафальгарскую площадь и выехала на Уайтхолл, затем, миновав правительственные здания, выбралась на Виктория-стрит. Хестон вошел в Вестминстерское аббатство через западную дверь, столкнувшись с группами туристов. Пройдя мимо северного нефа, он направился в трансепт и остановился между клиросом и высоким алтарем. Играл орган в сопровождении духового трио. «Странно, – отметил про себя Хестон, – возможно, репетиция перед важным событием». Хестон повернулся к клиросу, где, как он и предполагал, в первом ряду сидел мужчина и увлеченно писал что-то в записной книжке, которую держал на коленях. Хестон обогнул группу туристов, сзади подошел к сидевшему, наклонился и сказал с сильным акцентом:

– У вас есть разрешение сидеть здесь?

Не поднимая головы, тот ответил:

– Какой гнусный акцент, Эллиот.

Хестон улыбнулся и сел рядом с мужчиной, внимание которого по-прежнему было приковано к записям. Обычно Хестон приходил в аббатство, чтобы найти этого человека на клиросе или, если было очень много народу, в тихой маленькой часовне Святой Веры. Как-то Хестон присутствовал на мемориальной службе по известному помощнику комиссара из Нового Скотланд-Ярда, в другой раз он был здесь на пасхальной службе по настоянию жены. В остальных случаях Хестон не часто посещал это великолепное аббатство и знал его главным образом как приманку для туристов или же убежище для Джека Лаконта Оксби, старшего инспектора отдела искусств и антиквариата.

– Меня они знают, а вот тебя могут попросить уйти с клироса, – сухо заметил Оксби.

– Тогда используй свое влияние, потому что мне нравится вид отсюда. По какому поводу музыка?

– В честь короля Эдуарда Исповедника, – ответил Оксби. – Это его девятьсот девяностый день рождения.

– Так давно родился? Кажется невероятным. – Хестон надеялся, что ему удастся вызвать улыбку у собеседника.

Оксби повернулся. Нельзя сказать, что он был высоким, но было в нем что-то величественное, и даже когда он сидел, ему удавалось смотреть Хестону прямо в глаза, хотя тот был выше на несколько сантиметров. Оксби имел довольно длинный нос, но не нос обращал на себя внимание, а замечательные глаза и голос Оксби. Глаза были великолепны: серо-голубые, они выражали любопытство или сочувствие, смех или решимость, в зависимости от обстоятельств; а мощный баритон был хорош как в пении, так и на сцене. По-французски он говорил свободно, как парижанин, а по-итальянски – с быстротой и непринужденностью настоящего флорентийца. Специалист по несметному количеству акцентов и британских диалектов, Оксби мог изобразить адвоката из Глазго или портового грузчика из Ливерпуля.

Улыбка исчезла с лица Хестона.

– Кое-что случилось, у тебя новое задание.

Глаза Оксби расширились, он желал услышать больше.

Положив на записную книжку Оксби номер «Сан», Хестон молча ждал, пока Оксби рассмотрит кричащий заголовок и фотографию картины до уничтожения.

– Я знаю, что ты только что из-за города, но неужели ты газет не читаешь?

– Читаю, только не эту, – презрительно фыркнул Оксби, пристально глядя на первую полосу газеты. – Лучше скажи, что произошло.

Хестон забрал газету и похлопал ею себя по ноге.

– Рассказывать-то почти нечего. Кто-то отвлек внимание, потом разбрызгал на картину кислоту или растворитель и исчез. – Он добавил те скудные детали, которые удалось собрать.

Оксби открыл чистый лист в записной книжке.

– Сколько сейчас стоит автопортрет Сезанна?

Хестон засмеялся:

– Кругленькую сумму, думаю. Я их не покупаю. Зависит от размера, каждый, наверно, миллионов десять—пятнадцать? Или больше?

– Намного больше, – уверенно сказал Оксби. – И вероятно, еще больше после того, как одна из картин устранена.

– Я думал об этом. Интересная версия.

– Известно, сколько существует автопортретов?

– Кенфилд сказал, что Сезанн написал всего двадцать шесть. Один автопортрет сейчас в Англии, его хозяин – Алан Пинкстер. Думаю, ты его знаешь.

– Встречал пару раз.

– Еще один владелец живет в Нью-Йорке. Тоже богатый. Портрет попал в семью несколько поколений назад, и все еще у них. О нем мало что известно.

Человек в одежде священника подошел к Оксби и тронул его за руку:

– Мне очень жаль, мистер Оксби. Через минуту придет хор, репетировать. – У него был выговор типичного кокни.

– Хорошо, Тедди. Мы уходим.– Оксби кивнул Хестону, чтобы тот спустился с клироса. – Вот настоящий кокни,– сказал он с восхищением. – Тедди – истэндец в пятом поколении.

Они пошли сквозь прибывающую толпу.

Шофер Хестона остановился за рядами такси. Оксби предупредил:

– Я пойду пешком. Официально я все еще в отпуске.

– Мы обязательно должны поговорить, Джек. Нам придется дорого заплатить, если мы с этим не разберемся. Уже звонил директор и…

– Еще поговорим, – сказал Оксби, направляясь в сторону. – Знаешь, Эллиот, я бы с ума сошел, если бы такое случилось с Мане или Дега. – Он задумчиво покачал головой. – Сезанна я не очень-то люблю. – Он вдруг просветлел. – Пока, увидимся в офисе.

Толпа мгновенно поглотила его.

Оксби пересек Виктория-стрит и двинулся к Бродвею, за шесть минут преодолел полмили и пришел в Новый Скотланд-Ярд раньше Хестона. Он удивился, обнаружив, что его с беспокойством ожидали два его помощника. Сержанты Энн Браули и Джимми Мурраторе были молоды, умны и амбициозны. Энн была из богатой семьи; родители Джимми, родом из Италии, упорно трудились, пытаясь прокормиться пекарней в Брикстоне.

– Что-то случилось? – предположил Оксби.

– Случилось, – ответил Джимми. – Только что сообщили, что уничтожен автопортрет из коллекции Алана Пинкстера.

Оксби прищурился:

– Кислота?

– Да, – ответила Энн. – Пинкстер сам звонил, злой как черт, заявил, что это наша вина.

– Это он-то?! Да у него система безопасности как в королевском дворце, – сказал Джимми.

Подошел Хестон, он был заметно раздражен.

– Чертова пресса обвинит, конечно, нас, вот увидите. – Он направился в свой кабинет, остальные двинулись следом за ним. – Когда это произошло?

– Возможно, ночью, – предположил Оксби. – Пинкстер показывает свою коллекцию только по договоренности.

– Была экскурсия для группы из датского посольства, восемнадцать человек, – доложила Энн. – Они покинули галерею еще до пяти часов; когда они уходили, все, по-видимому, было в порядке.

Хестон сказал:

– Джек, это твое дело. Скажи, что тебе требуется, только разберись с этим побыстрее.

Оксби велел Энн собрать досье на Пинкстера и его коллекцию. Хестону он сказал:

– Мне нужен Найджел Джоунз.

Оксби пошел в свой кабинет за блокнотом и маленьким диктофоном. Как только он собрался взять телефон, чтобы заказать машину, тот зазвонил. В трубке сказали:

– В приемной детектив Тобиас. Его проводить к вам?

Оксби тяжело вздохнул и тихо пробормотал:

– Эх, Алекс, дружище, ты же обещал предупредить. – Он позвал Энн и передал телефон ей. – Алекс Тобиас ожидает в приемной. Позвоните ему и скажите, что мне нужно идти, но я заскочу к нему по пути в гараж. И, Энн, не могли бы вы достать мне приличную машину?

– Алекс, хитрец, – сказал Оксби, подходя к столу в приемной, – ты же обещал позвонить заранее.

– Не будь занудой, Джек, мне и так семья выговаривает с тех пор, как мы вылетели из Нью-Йорка, только от тебя мне этого не хватало. – Он улыбнулся и протянул Джеку руку.

Александер Тобиас был весьма представительным мужчиной с густыми мягкими седыми волосами, на носу с горбинкой сидели очки в тяжеловесной оправе. У него были пышные усы, а красное лицо в равной степени выражало любопытство и участие. Тобиас удачно продвигался по службе и считался прекрасным детективом, но так и не усвоил тонкостей полицейских интриг, поэтому, хотя и добрался до высших должностей полиции Нью-Йорка, его обошли при назначении на должность заместителя начальника полиции. В пятьдесят восемь лет по его личной просьбе он был переведен в отдел особо опасных преступлений на должность сержанта и занимался расследованием подделки и краж предметов искусства. С Оксби он познакомился при расследовании кражи Рембрандта из одной галереи в Лондоне; картина была обнаружена в Нью-Йорке. С того момента началось сотрудничество, переросшее в крепкую дружбу.

– Как только наш сын женился, мы сразу вернулись из Дублина, не было смысла там болтаться, да и Хелен хотела поскорее поехать к сестре, которая не смогла прибыть на свадьбу из-за этой проклятой болезни костей.

– Да, конечно, и в Дублине, и в аэропорту пропали все телефоны, поэтому ты не смог позвонить мне,– проворчал Оксби.

– Не хочешь – не верь. Сержант сказала, что тебе нужно ехать в Суррей, кажется, насчет очередного Сезанна?

– Хочешь поехать со мной? – предложил Оксби. – Уже три картины уничтожены, все слишком серьезно.

– Не могу, Джек. Нужно встретиться с Хелен, завтра мы уезжаем. Вот почему я так хотел застать тебя сегодня.

– Жаль, что ты не можешь, – сказал Оксби.

– Мне тоже жаль, – покачал головой Тобиас.

Оксби выделили обычный «форд-эскорт», черный снаружи, серый внутри, нуждавшийся в основательной чистке. Инспектор поехал на юг по Воксхолл-бридж, затем через Кенсингтон и по шоссе А23 направился в Суррей.

Оксби и Пинкстер встречались на одном мебельном аукционе, но вряд ли богатый коллекционер запомнил тот короткий разговор. Оксби-то помнил. Алану Пинкстеру было тридцать восемь лет, его третий брак грозил закончиться очередным разводом, у него была десятилетняя дочь, которая сейчас жила с матерью. Первая жена, на которую Пинкстер потратил уйму денег, недавно вышла замуж, как сообщалось в новостях. В Нью-Йорке Пинкстера знали как миллиардера, но финансовые круги Лондона считали его спекулянтом. Занимаясь финансовыми спекуляциями, он оперировал не своими деньгами. Научившись искусству финансовых арбитражных операций у троицы пресловутых финансистов с Уолл-стрит, с которыми он работал три года, Пинкстер хорошо усвоил, что маленький процент с большого количества денег – верный путь к богатству. Он знал, как делать деньги и как тратить их по-крупному.

Пинкстер жил недалеко от Блетчингли в графстве Суррей. В течение нескольких лет при посредстве трех жен и шести дизайнеров старое поместье претерпело полное обновление. Для размещения своей коллекции Пинкстер даже построил небольшую галерею.

У длинного «мерседеса», припаркованного рядом с домом, ждал Алан Пинкстер, явно взволнованный.

– Вы из полиции? – резко спросил он.

– Да, – так же резко ответил Оксби и показал удостоверение.

Пинкстер был воплощенной силой: жесткий рот, темные глаза устремлены прямо на собеседника. Каштановые волосы тщательно уложены, а сам он подтянут и дорого одет.

– Я хочу, чтобы выродок, который сделал это, заплатил, – злобно произнес Пинкстер.

– Сколько? – поинтересовался Оксби.

– Я серьезно. Я хочу, чтобы его наказали. Жестоко наказали, а потом упрятали надолго.

– Действительно, это довольно высокая цена, – согласился Оксби.

Пинкстер повел Оксби в галерею. Когда два года назад Алан Пинкстер официально открывал ее, он устроил большое празднество. По всем подсчетам, затея была грандиозной, с палатками, ледяными скульптурами, столами яств и дорогими винами. Репортаж о празднестве передавался по Би-би-си и Си-эн-эн. Все это было очередной попыткой Пинкстера пробиться в высший свет Лондона.

Половину первого этажа галереи занимала выставка, другая половина была отведена под реставрационную мастерскую. Автопортрет лежал на большом столе и освещался яркими лампами. Бросив взгляд на полотно, Оксби увидел, что состояние картины еще более плачевное, чем он ожидал. Лицо художника, правда, было различимо, но написано будто рукой сумасшедшего. Ухо находилось где-то в районе носа, вместо рта зияла красная дыра, глаза слились с черной бородой. Оксби почувствовал отвращение, вызванное жутким зрелищем и жестокой бессмысленностью произошедшего.

Он нарушил молчание:

– Когда вы узнали об этом?

– Это было первое, что я услышал сегодня утром.

– А поточнее?

Оксби вопросительно посмотрел на группу людей, теснившихся у двери. Здесь были все хранители галереи, вне сомнения очень компетентные. Какой-то молодой человек подал голос:

– В восемь часов. Я первый заметил. Обычно до восьми часов здесь находится мистер Боггс, но его не было весь день.

Речь шла о Кларенсе Боггсе, бывшем старшем хранителе собрания Уоллес в Лондоне, человеке надежном и честном.

– В восемь часов утра, – уточнил Оксби. – Но кислоту разбрызгали раньше.

Пинкстер нетерпеливо вмешался:

– С картиной все было в порядке вчера, а сегодня утром…

– Я бы хотел поговорить с Боггсом, – заявил Оксби.

– Я тоже, – вспылил Пинкстер. – Где, черт возьми, его носит? – Этот вопрос был адресован троим мужчинам и двум женщинам, стоявшим у двери.

Тот же молодой человек сообщил, что накануне Боггс, кажется, был расстроен каким-то телефонным звонком.

– Когда ему позвонили? – заинтересовался Оксби.

– Как раз когда уходила группа из Дании.

– И что же произошло?

– Он ушел. Надел свою старую шляпу, взял трость и ушел.

– Какую трость?

– Обычную, для прогулок. Мистер Боггс много ходит пешком. Говорит, это помогает разобраться, если возникает проблема. – Молодой человек добавил: – У его дочери в последнее время много проблем.

Оксби подошел к хранителям.

– Я бы хотел побеседовать с каждым из вас до того, как вы уйдете. Очень важно, чтобы вы сообщили мне все, что видели за последние двадцать четыре часа, и я попрошу вас не обсуждать это друг с другом и не строить никаких догадок по поводу того, что произошло вчера.

Хранители переглянулись, пожали плечами и начали молча выходить из помещения. Когда они ушли, Оксби вернулся к столу и встал напротив Пинкстера. Уничтоженный портрет лежал между ними.

– На сколько картина была застрахована? – поинтересовался Оксби.

– Не знаю. Моя коллекция оценена в какую-то астрономическую сумму, но вряд ли оправдает ее, даже на очень хорошем аукционе.

– Мне помнится, вы заплатили за пейзаж Сезанна чуть больше трех миллионов три года назад, а сейчас он стоит семь, если не восемь миллионов. – Оксби помнил все, что касалось искусства, как дирижер помнит все, что имеет отношение к музыке. Он мог соотнести полотно с покупателем, ценой, датой продажи и, наконец, с аукционным домом. – Автопортрет вы получили, кажется, в результате сделки.

– Он был одной из незаложенных вещей «Вейсманн Бразерс». Мы купили их маклерскую контору вскоре после падения цен на бирже в восемьдесят восьмом году. Дела этой фирмы пришли в упадок, а владельцы были уже старыми, за восемьдесят. Джордж умер в декабре того же года, а Луи через несколько лет разбил паралич, и с тех пор он в инвалидном кресле.

– Вы знали, что в их собственности находится автопортрет Сезанна?

– Я обязан знать такие вещи.

– Сколько вы заплатили за их компанию?

Оксби не ждал ответа, и Пинкстер не разочаровал его.

– Это была частная сделка, – сухо ответил он. – К вашему расследованию это не имеет отношения.

– Возможно – пока.

Оксби дал понять, что эта тема не исчерпана.

– Когда вы хотите допросить хранителей?

– Прямо сейчас, – сказал Оксби. – Только сначала, надеюсь, вы ответите на пару вопросов.

– Конечно.

Скрестив руки на груди, Пинкстер пристально глядел на Оксби.

– Где вы провели вчерашний день?

– В лондонском офисе. Перекусил в «Коннауте». Вернулся в Блетчингли в семь. За ужином у нас были гости.

Оксби показалось забавным, что можно заскочить пообедать в Коннаут.

– Не было каких-нибудь необычных телефонных звонков или писем?

Пинкстер подумал и покачал головой:

– Кажется, нет. Но все это отслеживает моя секретарша.

– Может быть, придется с ней поговорить.

Резко развернувшись, Пинкстер направился к дому, дав понять, что разговор окончен. Оксби пошел в галерею. Он поговорил со всеми служителями по очереди, и снова наиболее словоохотливым оказался тот же молодой человек. Он был худощавым, со светлыми волосами и нежными чертами лица. Его звали Дэвид Блейни. Как обычно, Оксби сначала просто побеседовал, а затем перешел к делу.

– Вчера у вас были какие-то особые дела? – спросил Оксби.

– Уже больше месяца мы готовим брошюру, представляющую коллекцию мистера Пинкстера и само здание. Работать в маленьком музее, имеющем проблемы большой галереи, – это что-то особенное. Вчера мы делали снимки некоторых скульптур. Здесь есть один Роден и один Генри Мур, представляете?

Оксби был впечатлен и признался в этом.

– Галерею посещала группа туристов из Дании. Вы их видели?

– Конечно. Я велел фотографу заснять их. Думал, мы сможем использовать снимки для брошюры. – Дэвид покачал головой. – Но там были практически одни женщины.

– А что, вы имеете что-то против женщин? – с ехидной улыбкой спросил Оксби.

– Ничего,– быстро ответил Дэвид.– Но я-то хотел, чтобы на фотографии были и мужчины, и женщины.

– У вас есть эти снимки?

– Через день-другой будут пробные.

– Попросите фотографа сохранить негативы. Мне нужно будет взглянуть на них.

– До него чертовски трудно дозвониться, но я постараюсь.

– Когда вы в последний раз осматривали картину?

– Два дня назад мы провозились с ней несколько часов. Сезанн часто писал, густо накладывая краску. На том портрете ее было так много, будто он пользовался мастерком… – Дэвид замолчал.

Допросив всех, Оксби вернулся в машину и, пока ждал Найджела Джоунза, записал все, что узнал за этот день, проведенный с Пинкстером и сотрудниками галереи. Вдруг раздался громкий крик, и Оксби увидел, что вдоль галереи бежит Алан Пинкстер. Его лицо пылало, а голова судорожно дергалась. Пинкстер добежал до подъездной аллеи, посыпанной гравием, и остановился в нескольких шагах от Оксби. Он шевелил губами, но не мог выдавить из себя ни звука. Наконец Пинкстер произнес:

– Звонили из полиции. – Широко раскрытыми глазами он беспомощно смотрел на Оксби. – Боггса убили!

 

Глава 4

Одна минута второго, среда. Главный терминал Гатвика, второго по величине аэропорта Лондона, был полон пассажиров. К газетному киоску рядом с южным выходом подошел мужчина с черной сумкой странной формы, маленьким саквояжем, напоминающим сосиску. Мужчина был высоким – выше шести футов, в синем костюме без галстука, в темных очках и широкополой соломенной шляпе. Подойдя к киоску, он взял «Файненшл таймc» и «Интернешнл геральд трибюн». Изучив первые полосы остальных газет, он выбрал еще одну, сунул все три под мышку, расплатился и направился в расположенный неподалеку ресторан, где купил кофе и сел за столик у стены, откуда был хорошо виден вход. Он открыл «Файненшл таймс» на таблицах курсов акций и начал просматривать столбцы, иногда задерживаясь на якобы заинтересовавшей его компании. Потом пролистал «Геральд трибюн». На самом деле интересовал его выделенный жирным шрифтом заголовок на первой полосе «Сан»: УБИТ ХРАНИТЕЛЬ ЧАСТНОЙ КОЛЛЕКЦИИ.

На третьей странице он увидел фотографию галереи, а также Кларенса Боггса и Алана Пинкстера, снятых рядом со скульптурой Родена, которую установили в галерее накануне. Статья была немногословна и включала заявление полиции о том, что Боггс был убит и что дальнейшие детали сообщат по ходу расследования, проводимого полицией Большого Лондона. Мужчина положил сумку и шляпу на стул перед собой, откинулся на спинку и отхлебнул кофе. В помещении было холодно.

Человек этот был довольно крупным: широкие плечи, длинные руки с толстыми пальцами, большое, красивое лицо. Темно-русые волосы со светлыми прядями зачесаны за уши. Полные губы и широкий подбородок с ямочкой, но не посередине, отчего казалось, что одна половина лица шире другой. Мужчина поднял голову и посмотрел на электронные часы над кассой: четырнадцать минут второго. Опустив взгляд, он увидел женщину с подносом, которая только что расплатилась и повернулась, оглядывая зал. Одета она была просто – свитер и брюки, миловидное лицо обрамляли темные волосы, из косметики – только розовая помада. Астрид Харальдсен была готова к путешествию: удобно, просто, инкогнито. Она подошла к соседнему столику и отодвинула пустые чашки и пепельницу.

– Не хотите присесть сюда? – спросил мужчина грудным голосом, нараспев, что выдавало его скандинавское происхождение. – Ваш столик очень грязный.

– Norsk? – спросила она.

– Ja,– улыбнулся он.

Она поставила свой поднос на его столик и села. Они дружески поболтали несколько минут на смеси норвежского и английского. Соседний столик заняла молодая пара. Они хихикали, обнимались и целовались. Астрид понаблюдала за ними, потом взглянула на другие столики, на людей у кассы. Улыбка исчезла с ее лица.

– Ты выглядишь уставшей, – не меняя интонации, сказал он. И продолжил по-норвежски: – У тебя волосы торчат из-под парика. Поправь, пока никто не заинтересовался.

Она нащупала край темного парика, прикрывавшего ее собственные, светлые волосы, и натянула его на лоб.

– Ты что-то бледная, – заметил он. – Хорошо себя чувствуешь?

– Зачем ты это сделал? – спросила она слабым голосом, проигнорировав его вопрос. – Зачем, Педер?

Человек, которого она назвала Педером, положил черную сумку себе на колени и уперся в нее руками.

– Из-за этого хранителя у нас могли быть неприятности. После того как я обработал картину, он вошел в галерею. Я уверен, что он почувствовал запах.

Она покачала головой:

– Нет. В том зале сильно пахло краской. Ты же слышал, там говорили, что в то утро покрасили потолок. – Она нервно потерла руки. – Чудо, по твоим словам.

– Я сказал, совпадение. Но это было вовсе не чудесно, когда ты начала спрашивать о какой-то картине. Ты не должна была ни с кем разговаривать.

– Я всего лишь задала невинный вопрос.

– А он ответил. И пристально на тебя посмотрел, а потом и на меня. А потом он возьмет и вспомнит нас обоих. И этот чертов фотограф тоже вспомнит. Он снимал все, что движется!

– Но я была в этом. – Она запустила руку в темные волосы. – Кого они будут искать, так это секретаршу Мюллер из Копенгагена.

– Но я-то был не в гриме, – возразил Педер.

– Ничего не случится, – успокаивала его Астрид.

– Одна хорошая фотография может стать одной большой проблемой.

– Ты уверен, что это хорошая фотография?

– Найду фотографа, узнаю, что он нащелкал.

– А ты можешь это сделать?

Он кивнул:

– Я должен.

Глаза Астрид блеснули. Она взглянула на газету и поводила пальцем по фотографии Кларенса Боггса.

– Не надо было его убивать.

– С ним произошел несчастный случай, – нервно сказал он.

– Ты же говорил, никто не пострадает.

– И еще фотограф снимал. Это все меняет.

Он нагнулся к ней и сказал тихо, но твердо:

– Для тебя есть поручение, и ты должна его выполнить.

Три американских бизнесмена сели за соседний столик, громко поздравляя друг друга с успешной поездкой.

Педер взглянул на них и продолжил по-норвежски:

– Когда ты снова увидишь Ллуэллина?

Она едва заметно улыбнулась:

– Сегодня вечером я позвоню ему из аэропорта и договорюсь о встрече.

– Он живет один? У такого богача должна быть прислуга.

– Там живет еще человек. Его зовут Фрейзер. И все. Я узнала это у рассыльного. Кажется, Фрейзер старше Ллуэллина, мальчик сказал, что он смешно говорит и что он сильный.

– Думаешь, этот человек охраняет картины Ллуэллина?

– Возможно. Еще есть пес, – добавила Астрид. – По словам рассыльного, из тех, что все время лают.

Педер барабанил пальцами по сумке.

– Я хочу, чтобы ты узнала о картине все. Измерь, если сможешь, посмотри, что за рама, какой задник, есть ли сигнализация, если да, то какая. Трудно ли будет вынуть картину из рамы, какие инструменты понадобятся. Большинство автопортретов Сезанна маленького размера.

– Насколько я поняла со слов Ллуэллина, картина в очень большой, богатой, красивой раме.

Педер подался вперед:

– Узнай все. Мне не нужны догадки или неточная информация. Ясно?

– Я узнаю все, что хочешь, и даже больше и о Ллуэллине, и о картине, и о старике, и о псе. – Она посмотрела на Педера почти вызывающе. – Сколько у меня времени?

– Планы изменились. В январе будет проходить большая выставка Сезанна на юге Франции, в Экс-ан-Провансе. Мне сообщили, что Ллуэллин согласился выставить свою картину и что он собирается сам привезти ее. В таком случае картину легче всего будет украсть во время перевозки. – Он взял ее за руку. – К этому времени вы должны стать близкими друзьями.

– Думаю, где будет Ллуэллин, там будет и его пес,– усмехнувшись, сказала она – И чем лучше он знает меня, тем больше будет лаять. Это глупо, но это проблема.

– Я могу тебе помочь.

Педер Аукруст расстегнул черную сумку. В ней были медицинские принадлежности врача-гомеопата В ячейках находились четыре стеклянные бутылочки по две унции, шесть по три драхмы, десять по шесть драхм, двенадцать по одной унции. Всего более тридцати гомеопатических средств. Там имелись отделения для скальпелей, игл, стетоскопа, пластыря, бинтов и тому подобного. На сумке золотом были выгравированы инициалы: Ч. М. В британском паспорте значилось, что он Чарльз Мецгер, доктор; визитная карточка сообщала, что он занимается гомеопатией, и указывала его лондонский адрес. Но Астрид называла его Педером. Норвежский паспорт, лежавший во внутреннем кармане пиджака, принадлежал Педеру Аукрусту; во французской визе значился адрес в Каннах.

– Это тебе. – Из одного кармашка сумки он достал губную помаду и показал ей. – Это не просто помада. – Он снял колпачок. – Сейчас покажу. Покрутишь вправо – будет помада. Называется «Страстный розовый». Он ухмыльнулся. – Покрутишь влево – ничего не будет. Но если прижмешь к лапе этого пса, выскочит игла, впрыснет ему два кубика, и он заткнется… навсегда.

Астрид несколько секунд смотрела на помаду.

– Но я не хочу его убивать.

– Это всего лишь собака, – равнодушно сказал он.– Мы не можем рисковать.

Она закрыла помаду и бросила ее в сумочку.

– Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

– Не могу. Нужно уладить кое-какие дела, пока ты будешь в Бостоне. – Он улыбнулся так, будто был очень собой доволен.

– Педер, – заговорила она, избегая его взгляда, – когда это все начиналось, ты говорил, что мы уничтожим три картины. А теперь их четыре.

Он решительно тряхнул головой:

– Мир прекрасно обойдется без нескольких полотен Сезанна. Кроме того, каждая оставшаяся подскочит в цене.

Он снова взялся за сумку, вытащил из нее коричневый конверт и передал ей.

– Здесь пять тысяч долларов. Я еще пришлю банковский чек. Через неделю.

Она положила конверт в сумочку.

– Я позвоню тебе в воскресенье в то же время, – сказала она. Посмотрев на него, Астрид на секунду закрыла глаза, встала и пошла к входу в терминал.

Педер проследил за ней взглядом и продолжал смотреть туда, где она исчезла среди пассажиров. Под его рукой лежала газета с фотографией Кларенса Боггса. Он сердито нахмурился.

– Чертов фотограф.

К столику подошел мужчина, поставил поднос и сел. Аукруст повернулся к нему, молча кивнул, взял газеты и сумку и направился к стоянке такси.

 

Глава 5

Темза, наверное, самая известная из коротких рек в мире. Всего двести миль в длину, она знаменита своей немыслимой шириной: триста ярдов у Лондонского моста, а в устье на востоке Лондона берега разделяют около шести миль. Из-за больших повреждений, нанесенных бомбами во время Второй мировой войны, а также из-за того, что кардинально изменились способы, какими товары доставлялись в Лондон и вывозились из него, большие участки реки десятилетия пребывали в запустении. Возрождение этой великой реки началось с реконструкции Острова Собак, события, которое кто-то прославлял, а кто-то проклинал. Для разработчиков этот проект обернулся финансовой катастрофой.

Изменилось и движение на реке. Вместо огромных контейнеровозов стали ходить маленькие грузовые и прогулочные суда. Под мостом Альберта, там, откуда начиналась Ройял Госпитал-Роуд, располагался пирс Кадоган, ставший родным домом для огромного количества частных судов и тех, что можно было взять напрокат. Среди них был отреставрированный сорокалетний буксир, корпус которого выкрасили в черный цвет, а леерные ограждения и рубку – в ярко-желтый и зеленый. На буксире красовались несколько вымпелов и два флага: выцветший британский и новенький греческий. На полированном дереве золотыми буквами светилось имя судна: «Сепера».

На палубу вышла женщина и обратилась к тучному мужчине, стоявшему у ограждений:

– Не пора ли, Никос?

Он ответил:

– Придет какой-то новый, а в первый раз все опаздывают.

– Его имя, – сказала женщина, – не японское. – Она покачала головой. – Как его? Меццер? Я правильно произношу?

– Это не греческое имя, – ответил Никос. – Кажется, доктор Мецгар. – Он повернулся к ней. – Сегодня тебе ничего не придется делать. Просто приготовь большой салон и отведи его туда.

Его черные брови напоминали двух мохнатых гусениц, столкнувшихся на переносице над широким, упрямым носом. Густые усы были аккуратно закручены и подстрижены. Никос затянулся напоследок сигарой и бросил ее в воду.

– Мы должны будем направиться к плотине, а потом повернуть обратно у Гринвича. Всего лишь часовой рейс, как мне сказали. Никак не больше.

– Я бы лучше сготовила что-нибудь, – возразила она. – Так скучно ничего не делать.

Ее волосы были черными, а глаза синими, как небо в этот вечер. Кожа ее имела цвет оливок, а звали женщину София. Никос был родом из Патр, что на северном берегу Пелопоннеса. Мать Софии была из Сицилии; София родилась в Италии и в юности успела пожить в пяти средиземноморских странах. Отец семейства очень любил вино и никак не мог удержаться на работе ни на одной из верфей, где строили небольшие лодки.

То, как Никос и София стали капитаном и старшим помощником на возрожденном буксире, заслуживает отдельного рассказа. Прошлым летом они входили в состав команды из одиннадцати человек на одной яхте, которая пришла в Портофино и оставалась там, пока ее владелец развлекал коллег на итальянской Ривьере. Никос был вторым помощником капитана, а София работала на камбузе и прислуживала жене хозяина. Тогда-то один из гостей и предложил им судно, жалованье и возможность начать собственный прокатный бизнес на Темзе в Лондоне. Прежде они никогда не бывали в Англии, почти не говорили по-английски и ничего не знали о Темзе, о переменах, происходивших на Острове Собак, и о навигации на этом иногда коварном водном пути. Но им были обещаны визы, лицензии, разрешение на работу, и в первый год, пока они учили язык и приспосабливались к новой жизни, их благодетель пообещал пользоваться их услугами. Он позволил назвать буксир, как им заблагорассудится.

Холодало, с воды поднимался туман и окутывал набережную. Рядом с маленькой пагодой у дока возникла какая-то фигура. Никос увидел, как высокий человек миновал суда, пришвартованные рядом с «Сеперой»; на плече у него висела сумка. Он замедлял ход у каждого судна, как будто высматривая что-то. Дойдя до «Сеперы», мужчина остановился. Оглянувшись, он приблизился к неуклюжему старому буксиру. Никос приветствовал его:

– Доктор Мецгар? Правильно?

Педер Аукруст пристально посмотрел на Никоса, на Софию, кивнул и сказал, что да, это он.

София шагнула вперед и дружелюбно улыбнулась.

– Пожалуйста, пойдемте со мной, – сказала она и указала на открытую дверь. Трап вел наверх в небольшое помещение, где стояли стулья, столы, телевизор и книжный шкаф. София открыла узкую дверь. – Ступеньки очень крутые, – предупредила она.

Они спустились по трапу, задержались на решетчатой площадке, потом преодолели еще один пролет. Она подождала его внизу, в помещении четыре на четыре фута, толкнула какую-то дверь, и он увидел другое помещение, которое занимало всю ширину судна, имело тридцать футов в длину, двадцать футов в высоту и деревянную палубу.

– Это большой салон, – старательно выговаривала она слова. – Здесь есть все, что нужно.

Рядом с дверью, в которую они вошли, находились два встроенных в обшивку красного дерева шкафчика, и каждый имел бронзовые петли и замочки. София открыла левый шкафчик. Внутри был полный бар, отделение для вина и отделение для льда. Другой оказался маленьким, полностью оборудованным камбузом.

– Что я могу для вас сделать? – произнесла она с приятным акцентом.

Он взглянул на батарею бутылок перед ней.

– Шотландское виски с водой, – попросил он. – Виски чуть-чуть.

София приготовила напиток с профессиональной скоростью и подала ему. Все так же улыбаясь, она развернулась и вышла. Забряцала щеколда. Он остался один.

Большому салону вполне подходило его название. Обшитые темно-красным деревом борта не имели иллюминаторов. Вдоль бортов стояли кожаные диваны, почти такого же темного цвета, как полированное дерево. Палуба из широких досок, соединенных деревянными штырями, имела тот же возраст, что и само судно. В палубу рядом с входом была врезана аккуратная бронзовая табличка, на которой значилось: «Король Вильгельм, 12 мая, 1909, Кроуфорд-Ярдс». На переборке напротив двери ничего не было, кроме большого телевизионного экрана. Центр салона занимали четыре огромных кресла, и Аукруст удивился, как их умудрились притащить по такому крутому трапу. Возле кресел стояло по маленькому рундучку, на каждом из которых лежала кожаная папка с блокнотом и ручкой внутри. Одно из кресел было больше остальных, и он подумал о нем как о «важном» кресле. Рядом на рундучке стояла лампа и телефон.

Заработал дизельный двигатель, буксир ощутимо затрясся. Когда он двинулся, Аукруст почувствовал равномерное покачивание; двигатель утробно замурлыкал. Телевизионный экран вспыхнул, и появилась картинка. Установленная где-то наверху камера снимала суда на реке и свет от автомобилей, проезжавших по набережной, затем показались четыре кремово-желтых столба дыма электростанции Баттерси. Аукруст попытался открыть дверь, но, как он и предполагал, бряцанье щеколды означало, что дверь заперта. Он неспешно обошел салон, осматривая панели, и пожалел, что не может открыть их. Двигатели в корме, но отсюда в машинное отделение было не пройти. Он сел в «важное» кресло, взял виски и уставился в экран.

Раздалась серия хлопков: три коротких, затем еще три. Последние хлопки донеслись из колонок над экраном. Воцарилась тишина, но ее тут же разорвал пронзительный свист. Опять тишина. Потом шум, как при переключении каналов. Наконец слабое жужжание, которое стихло, и Аукруст услышал мужской голос:

– Педер, друг мой, прошу прощения за то, что не смог к тебе присоединиться, но я подумал, что, если на первый раз ты посетишь «Сеперу» один, это послужит нашим общим интересам. Никос и София к твоим услугам, и, когда ты прослушаешь эту запись, дверь уже будет отперта, и ты сможешь осмотреть судно, если захочешь.

Педер Аукруст ничем не выдал своих чувств. Голос так не соответствовал изображению на телеэкране. Если что-то и отразилось на лице Педера, так это удивление, может, даже восхищение. Он узнал голос – его владельца он знал очень хорошо.

– Конечно, нам нужно разобраться с чрезвычайно важным делом. – Неторопливые мягкие интонации внезапно изменились. Теперь этот приятный, рафинированный голос приобрел деловитый тон. – Ты хорошо поработал: три картины за восемь дней. Я сомневался, что это возможно, особенно в Национальной галерее. Однако неприятности в Суррее и тот хитрый способ, каким ты избавился от Боггса, могли бы вызвать слишком много осложнений… слишком много следов для полиции.

Аукруст отхлебнул виски, не отрывая взгляда от экрана, на котором теперь появилась яхта, вероятно возвращавшаяся с прогулки по проливу.

– Также, насколько я понимаю, есть еще одна досадная неприятность. В галерее был фотограф.

Аукруст взорвался:

– Дурацкое недоразумение, с этим что-то надо делать!

Голос продолжал:

– Его зовут Шелбурн, и он иногда работал в галерее. На одной из фотографий можешь оказаться ты или Астрид. Чтобы исключить такую вероятность, предлагаю тебе наведаться к нему в фотоателье и уничтожить снимки и негативы. Я прослежу, чтобы Шелбурн получил предложение, которое на неделю заставит его уехать. Его фотоателье находится на главной улице в Райгите, но ты вряд ли столкнешься с сигнализацией, так как Иан Шелбурн поразительно беспечен в этих вопросах.

Раздался слабый щелчок, затем, как будто пошла новая запись, голос сделался веселее.

– Полагаю, ты выбрал самое большое кресло в центре. Рядом стоит рундучок, в нем три конверта. Пожалуйста, открой тот, что побольше.

Это был толстый конверт из манильской бумаги, запечатанный при помощи металлического зажима В нем лежали три маленьких конверта. В первом находились английские фунты, во втором – французские франки, в третьем – американские доллары. Аукруст быстро перелистал банкноты, но не стал пересчитывать. Он улыбался.

– Во втором конверте дополнительная сумма на расходы для Астрид Харальдсен в Нью-Йорке и Бостоне. У меня есть серьезные опасения по поводу ее поездки в Бостон. Ты должен понимать, – голос сделался строже, – что, если ей не удастся выполнить задание или, хуже того, если она попадется, наши отношения прервутся и ты более не получишь ни денег, ни защиты.

Аукруст вскочил с кресла.

– Ты глубоко увяз в этом! – крикнул он телеэкрану. – Ты не можешь просто так выкинуть меня.

Голос спокойно продолжал:

– В третьем конверте находится чек из «Грэнд Нэшнл Бэнк» в Люксембурге, подтверждающий номер вашего счета – эр-эс одиннадцать ноль четыре.

Аукруст просмотрел чек, сложил его и спрятал в сумку. Туда же он убрал и деньги.

– Наконец, я должен сказать о портрете Девильё. Только он и тот, что принадлежит Ллуэллину, находятся в частной собственности, в небольших коллекциях. В Гонконге, Америке или Японии найдутся богатые коллекционеры, готовые за каждый выложить огромную сумму. Астрид должна осознать важность тесных отношений с Ллуэллином. Только если он будет доверять ей полностью, у нас появится доступ к картине. Что касается мадам Девильё, она недавно овдовела и, хотя дама уже пожилая, будет польщена тем особым вниманием, которое, как я надеюсь, ты ей окажешь. То небольшое предприятие, которое я просил тебя открыть в Каннах, тебе поможет. Так же как Астрид должна завоевать расположение Ллуэллина, ты должен добиться доверия со стороны мадам Девильё.

Аукруста развеселило такое задание.

– Я присоединюсь к тебе в следующий раз, когда ты посетишь мой уединенный уголок на воде, – продолжал голос, – тогда мы обсудим наши успехи и разработаем планы на будущее.

Затем вместо прощания из колонок послышался слабый шум, и наступила тишина.

Аукруст сел. Взглянув на экран, он увидел постоянно меняющиеся геометрические узоры. В центре был круг, который увеличивался и завораживающе пульсировал. Аукруст сидел в задумчивой, расслабленной позе и смотрел в одну точку. Он мог отключаться от реальности, что сейчас и сделал, вначале выбросив из головы все звуки и картинки, которые его окружали, затем пропустив через сознание поток избранных эпизодов из прошлого. Он вспоминал случай или поступок и отделял себя от какой бы то ни было ответственности за последствия. Это была форма очистки, и Аукруст пользовался ею постоянно. Теперь он начал извлекать из памяти случаи, которые усилием воли заставил себя забыть, то, что произошло с ним много лет назад в Осло.

В университете Копенгагена Аукруст получил степень по фармакологии и, помимо этого, степень по биохимии, в которой был особенно силен. Четыре года он проработал фармацевтом в больнице. После того как Аукруст в одиночку разоблачил группу преступников, которые проникли в сеть поставщиков барбитуратов и амфетаминов, его взяли в Норвежское правительственное отделение внутренней безопасности. Педер имел жетон, был наделен полномочиями и прославился тем, что мог получить признания и информацию о поставке партий наркотиков и операциях по отмывке денег. Методы его были неприятны, но эффективны. Начальство закрывало на это глаза, довольное результатами. Когда один свидетель отказался сотрудничать, Аукруст начал убеждать более строго. Сила обернулась насилием, и с потенциальным осведомителем, по словам Аукруста, произошел несчастный случай. Его нашли мертвым, со сломанной шеей. Шума не было, но через полгода Аукруста перевели на рутинную работу без всякой надежды на повышение по службе. Хотя он и был виновен в смерти человека, сам он этого никогда не признавал. Зачем? Ему никогда не предъявляли обвинений. Закон молчал, и Аукруст был искренне убежден, что ничего не случилось, ничего такого, про что можно было бы сказать, что он в этом виновен или не виновен.

Аукруст медленно отвел взгляд от экрана. Поднялся, подошел к двери и взялся за ручку. Как ему и обещали, дверь была отперта.

 

Глава 6

Харальдсен задержалась в женском туалете ровно настолько, чтобы вновь стать светловолосой норвежкой, какой была на фотографии в паспорте. Самолет приземлился в аэропорту Кеннеди в 2.43 пополудни. Астрид прошла таможню и, везя за собой сумку на колесиках, направилась к телефонам. Она позвонила в отель «Уэстбери», чтобы узнать о звонках за последние пять дней. Услышав имя Ллуэллина, Астрид улыбнулась. Она набрала его номер.

– Это Астрид. Вы просили меня позвонить. На неделе.

– Я боялся, что вы забудете. Мне сказали, что вас нет в городе.

– Я только что вернулась. Звоню из аэропорта. – Она замолчала, ожидая его реакции.

– Я сегодня вечером свободен. А вы? – спросил Ллуэллин.

– Боюсь, что усну прямо при вас.

– А мы начнем вечер пораньше. Зайдите, что-нибудь выпьем и перекусим. Мы чем-нибудь вас побалуем.

Она согласилась и отправилась искать такси.

Апартаменты Ллуэллина находились в доме на Шестьдесят пятой улице между Парк-авеню и Лексингтон-авеню. Дома здесь продавались за два миллиона долларов, а некоторые даже за восемь. Несмотря на сворачивание производства и перетряски в финансовом мире, многие состоятельные молодые мужчины и женщины не скупились на семизначные суммы, чтобы приобрести подходящий домик на подходящей улице в районе Ист-Сайд. Ллуэллин, однако, обходился унаследованным богатством и если только не хотел трогать основной вклад, то был вынужден довольствоваться фиксированным доходом, который в прошлом году составил чуть меньше полутора миллионов. Выплата содержания двум женам являлась основной частью его расходов. Первая жена наконец вторично вышла замуж в этом году, а адвокат второй жены потребовал увеличения содержания на том основании, что его клиентка не может вести привычный образ жизни на четверть миллиона в год. Кроме того, на содержание первой жены денег больше не требовалось, поэтому…

Дом построили в девяностых годах девятнадцатого столетия, и, как и все дома в округе, он был длинным, узким и имел пять этажей. В 1932 году отец Ллуэллина оборудовал гараж – рискованное вложение денег, однако со временем оправдавшее себя. Рядом с гаражом был длинный коридор, который вел в спальню, маленькую столовую и кухню, соединенную с патио – здесь жил слуга Ллуэллина.

Шотландец Колин Фрейзер приходился племянником другому Фрейзеру, который служил у родителей Ллуэллина тридцать лет и практически стал для подрастающего Эдвина дядюшкой. Фрейзер был коренастым, его рыжие волосы уже начинали седеть, а морщины вокруг глаз и у рта придавали его лицу такое выражение, какое бывает у человека, прожившего всю жизнь в горах Шотландии. Он был разведен, имел взрослого сына-врача, который проживал в Глазго.

Еще в доме жил дружелюбный, хотя и шумный нориджтерьер по кличке Клайд, который во время отъездов Ллуэллина держался рядом с Фрейзером, поближе к еде и к патио.

Жилище Ллуэллина имело отчетливые признаки обитания холостяка и ценителя искусства. Вдоль восточной стены, от подвала до чердака, шла лестница. Поднимаясь по ней, можно было увидеть эклектическое собрание ранней мексиканской живописи, майолики, длинный шкафчик с произведениями искусства из Китая и головными уборами индейцев. Самая большая комната на втором этаже выходила на Шестьдесят пятую улицу и была обшита мореным дубом; здесь устраивались бесчисленные приемы и коктейли. Комната поменьше, не имевшая окон, служила столовой, за ней находилась кухня. На третьем этаже располагались спальни. Спальня Ллуэллина такого же размера, как большой зал под ней, была оформлена в серо-голубых тонах. Здесь стояла огромная кровать и имелась просторная ванная комната с джакузи чуть поменьше бассейна. Кабинет Ллуэллина размещался на четвертом этаже. Находиться в кабинете было очень приятно. У стены стоял чудесно инкрустированный стол, стоимость которого составляла шестизначную цифру. Паркетные полы были покрыты восточными коврами. Окна в нишах придавали комнате дополнительную глубину и, казалось, пропускали больше света. Вмонтированные в высокий потолок лампы-подсветки были направлены на картины, висевшие на стенах. На стене позади стола, которым Ллуэллин пользовался как рабочим, в позолоченной резной раме, выделяясь, висел автопортрет Сезанна. Название – «Портрет художника на фоне океана» – было выгравировано на медной пластинке, прикрепленной к нижней части рамы.

Фрейзер встретил Астрид и по ее просьбе провел по лестнице. Она хотела понять, что это за дом. Клайд тявкал и вилял хвостом, Астрид подхватила его на руки, и пес лизнул ее в нос. Она с ним поиграла, и они уже стали закадычными друзьями, когда дошли до кабинета Ллуэллина.

На Ллуэллине были дорогие свободные брюки, голубой пиджак, на шее аскотский галстук.

– Вы куда-то пропали… Куда это вы ускользнули? По делу или так?

– И то и другое. Я ездила домой.

Ложь была произнесена непринужденно и с улыбкой. Клайд залаял, вспрыгнул на диван и соскочил обратно на пол.

– Надеюсь, дома не было никаких проблем? – озабоченно спросил Ллуэллин.

– Нет, что вы. – Астрид по-прежнему улыбалась. Затем одна ложь породила другую, и она сказала: – Просто семейные дела.

– Понимаю, – сказал он. – Лично мне нравится «Конкорд».

– Мне это не по карману, и они не летают в Осло.

– Да, дороговато, – заметил Ллуэллин. – Полет на «Конкорде» ассоциируется у меня с деловым обедом. Я летал на «Конкорде» несколько раз и заметил, что люди, предпочитающие этот самолет, тратят очень много времени и усилий, чтобы сберечь свое ценное время и усилия.– Он смотрел на нее улыбаясь.– Если кажется, что я завидую, то это не так.

Астрид, медленно поворачиваясь, внимательно осматривала кабинет Ллуэллина.

– Мне нравится, – одобрила она. – Я бы все так и оставила.

– А я бы вам и не разрешил ничего трогать. Это мой дом, моя крепость, мой кабинет.

Астрид теперь была в простом светло-коричневом льняном платье с вырезом, на который Ллуэллин не мог не обратить внимания. Она двигалась легко, иногда дотрагивалась до рамы картины или рассматривала фарфоровую вазу, взяв ее в руки. Обойдя кабинет, Астрид остановилась возле Сезанна.

– Красиво, – сказала она.

– Мы полагаем, что это самый поздний автопортрет Сезанна, написанный, возможно, в тысяча девятьсот втором году. И думаем, что он лучший. Заметьте, каким спокойным кажется художник, как будто хочет, чтоб вы считали его обычным человеком, и как будто ему не надо никому ничего доказывать каждый раз, когда он берется за кисть. Отец всегда говорил, что, если бы картина ожила, Сезанн, наверное, сказал бы: «Давай выпьем вина и поболтаем». Мой дед купил картину у агента Сезанна, которого звали Воллар. Это было в тысяча девятьсот третьем году. Он принес ее домой, повесил вот здесь, и с тех пор картина ни разу не покидала этот дом. Даже когда я ее чистил и вставлял в новую раму.

– Понимаю, почему вы храните ее в безопасном месте.

– Я не виноват, что она провисела на этой стене девяносто лет. В завещании деда говорится, что, кто бы ни унаследовал картину, он не может ни продавать ее, ни публично выставлять.

Астрид подошла к картине вплотную.

– Как будто он ее только что написал. Даже вода кажется настоящей, – сказала она, дотронувшись до синей воды на картине. – Почему тогда художники писали столько автопортретов?

– Они всегда экспериментировали с техникой. Не думаю, что это было самолюбованием. Просто когда им нужны были модели, они всегда могли писать с себя.

– Правда, что он написал более двадцати автопортретов?

– Двадцать шесть, включая этот. Кто знает, может, где-нибудь во Франции, на чердаке спрятан еще один.

– Тогда он должен стоить целое состояние, – заметила Астрид.

– Наверное. Особенно теперь, когда несколько уже уничтожены.

Не поворачиваясь, она сказала:

– Это ужасно! Я читала об этом. Кто-то вылил на них краску?

– Лучше бы сделали так. Но они использовали какую-то кислоту, чертовски сильную.

– А картины нельзя отреставрировать?

– Восстановить? Никак. Кислота была слишком сильной. Краски полностью растворились.

– Вы должны быть осторожны с этой картиной.

– Я жизнь за нее отдам.– Он улыбнулся.– Ну, может, так далеко я, конечно, не зайду. Однако я позабочусь о картине, когда повезу ее на выставку на родину Сезанна.

Астрид все еще стояла к Ллуэллину спиной.

– А где это? – тихо спросила она.

– Экс-ан-Прованс, на юге Франции. У одного маленького музея большие планы, и я собираюсь им помочь. Но это пока секрет.

Она обернулась к Ллуэллину и взволнованно сказала:

– Мне бы хотелось увидеть выставку.

– Может, мы это устроим. – Ллуэллину передался ее энтузиазм. Он взглянул на Фрейзера, который только что вошел в кабинет. – Я обещал ужин, и Фрейзер говорит, что ужин готов. Надеюсь, на крыше не слишком жарко, там обычно легкий ветерок.

 

Глава 7

Смерть Кларенса Боггса потрясла городок Окли, где все друг с другом знакомы и где он жил в течение семи лет. Его знали как добродушного, веселого человека, еще совсем недавно возившегося со своей маленькой внучкой. Миссис Якобсон никак не могла успокоиться: «Он был такой милый. И всегда так добр к детям». Остальные тоже скорбели, потеряв друга. Им не верилось, что Боггс умер такой странной смертью, но немым подтверждением тому служил его старенький седан со смятым крылом. В поисках улик автомобиль осмотрели и пригнали к скромному дому Боггса. Неподалеку было припарковано еще несколько машин, а на крыльце перед дверью стоял молодой полицейский. Джек Оксби устроил в доме временный кабинет. К нему присоединились Энн Браули и Найджел Джоунз, все они сидели вокруг обеденного стола Кларенса Боггса.

Энн никак не могла справиться со своими чувствами и тщетно пыталась скрыть, что чрезвычайно расстроена убийством Боггса и тем, что уничтожены картины Сезанна. Но Оксби уже знал, что эмоции Энн никогда не мешали ей быть объективной в работе. Его забавляло очаровательное высокомерие Энн – черта, которую она, несомненно, унаследовала от матери, все еще не смирившейся с профессией дочери. Энн что-то пометила в блокноте и взглянула на Оксби:

– Мы здесь, чтобы обсудить убийство мистера Боггса или мистера Сезанна?

– Сейчас мы расследуем убийство Кларенса Боггса, Энни, но это весьма остроумно. Возможно, психиатры назвали бы уничтожение автопортретов вторым убийством. Ты готов, Джоунзи?

– Начну с того, каким образом был убит Боггс. Надо сказать, очень хитроумным способом. Хотя и здесь требуется удача.

Найджел Джоунз был высоким и очень худым, и все в нем казалось заостренным. Заостренными были его нос, подбородок, и даже линия волос образовывала треугольник. Он говорил взвешенно и точно и обладал своеобразным чувством юмора. Благодаря своей ненасытной любознательности Джоунз получил широкое образование и имел дипломы медика, фармаколога и химика. На месте преступления он отыскивал улики и работал с ними в криминалистической лаборатории Скотланд-Ярда.

– И что же такого особенного в отравлении? – спросила Энн.

– Это было не обычное отравление. По крайней мере, исполнено оно было необычно.

– Давай по порядку, ладно? – попросил Оксби и начал читать записи, лежавшие перед ним. – Боггс вышел из дому примерно в шесть сорок пять девятнадцатого, в субботу, отправился к газетному киоску, где купил «Спортинг лайф», рядом взял стаканчик кофе, вернулся в машину, прочитал информацию о скачках, обвел собственные ставки, выпил кофе – все как обычно,– так нам сказали. Потом он поехал на восток по Райгитл-роуд, и примерно в миле от Окли его машина замедлила ход, круто повернула влево и врезалась прямо в каменную стену. Видели, как Боггс выбрался из машины и упал на землю. Все это случилось на глазах автомобилиста, который ехал сзади. Он оттащил Боггса с дороги, осмотрел его и, не обнаружив признаков жизни, поехал к телефону и позвонил в полицию.

Оксби положил лист бумаги на стол.

– Это копия отчета местной полиции. В нем говорится, что первым на место происшествия прибыл констебль Вагнер; он установил смерть Боггса; машина «скорой помощи» в семь двадцать семь увезла тело в больницу Олл-Соулз в Райгите. – Оксби посмотрел на Джоунза. – Мы знаем, что произошло. Думаю, ты расскажешь, как это произошло.

Все это время Найджел Джоунз сидел вытянувшись, словно по стойке «смирно», и внимательно слушал.

– Мистер Боггс получил смертельную дозу ДФФ. Химическое наименование – диизопропилфторфосфат из группы цианидов. Смертельно ядовито, военные относят его к нервно-паралитическим отравляющим веществам. Иногда используется в маленьких дозах как инсектицид в сельском хозяйстве. Его производные применяются для лечения некоторых глазных болезней. – Джоунз перевернул страницу. – Мистер Боггс вдохнул пары в замкнутом пространстве – окна в машине были закрыты. Сразу после вдоха произошло сильное сужение зрачков, называемое миозом. Начались сильнейшие боли и потоотделение. Пульс замедлился, кровяное давление резко упало. В первую минуту Боггс непроизвольно испражнился и обмочился. Инстинкт – единственное, что еще оставалось, – заставил его открыть дверь и выйти из машины. Ему удалось сделать несколько шагов, потом он рухнул на землю. – Джоунз положил на стол маленькую коробочку. – Пары ДФФ поднимались из этой самодельной, но очень хитрой штуки. Видите, это обычная коробка из-под косметических салфеток. Но содержимое ее обычным не назовешь. На дне – баночка из-под детского питания, а в ней унция или две этого вещества. Над баночкой закреплен целлофан и ситечко, в котором лежит ложка без ручки. – Джоунз взял пипетку и капнул в ложку мутной жидкости. – Все это находилось под сиденьем водителя в машине жертвы. Как только Боггс сел и машина тронулась, – Джоунз тихонько потряс коробочку, – жидкость пролилась из ложки на целлофан. Вот, глядите, как это было.

Оксби и Энн смотрели, как падали капли, образовывая маленькую лужицу. Целлофан растворился, и жидкость пролилась прямо в баночку. Произошла химическая реакция, и над столом поднялся пар. Оксби сразу же отвернулся, а Энн закрыла лицо руками.

– Нечего бояться, – улыбнулся Джоунз, – это безвредно. Но достаточно для того, чтобы продемонстрировать, как был убит мистер Боггс. Очевидно, когда он вышел за утренним кофе, кто-то открыл дверь его машины и положил коробку под сиденье. Это можно проделать за пятнадцать секунд. Я знаю, потому что сам попробовал и обнаружил, что самое сложное – это поместить ложку в ситечке, а потом заполнить ее хлоридом ртути. Я считаю, что Боггс начал вдыхать пары через полторы минуты после того, как выпил кофе и поехал по Райгит-роуд. Я уже рассказал, что произошло потом.

Энн взяла коробочку, осмотрела ее и положила на стол перед собой.

– Все это можно купить в супермаркете. Даже я могла бы сделать такое.

– Вы бы не нашли ДФФ в садоводческих магазинах, – возразил Джоунз. – На самом деле ДФФ можно достать только у очень немногих химиков.

– Как трудно сделать раствор самому?

Джоунз улыбнулся, понимая, что Оксби проверит все версии.

– ДФФ – это не безобидное вещество, которое можно получить, смешав содержимое бутылочки А и бутылочки Б.

– Предположим, я разбираюсь в химии или служил офицером химических войск. – Оксби пристально смотрел на Джоунза. – Мне будет нужна химическая лаборатория?

– Если знать, как это делается, то нет, – ответил Джоунз. – Будет достаточно несколько специальных приборов. Я должен проверить.

– Обязательно проверь, – велел Оксби, внося что-то в записную книжку. – Так, но если я не могу сам приготовить вещество, где я могу купить его?

– У дистрибьютора химических препаратов или, что более вероятно, у поставщиков лекарств. Как я упомянул, слабый раствор этого вещества используется при глазных болезнях. Например, при глаукоме. Вещество хранится в ампулах по одному грамму, в металлических упаковках.

– Сколько граммов было в машине Боггса?

– Где-то около шестидесяти граммов, примерно две унции. – Джоунз задумчиво почесал нос. – Дорого.

– Насколько дорого?

– Шестьдесят граммов стоят около трех тысяч фунтов, если действовать через обычные источники.

Оксби присвистнул.

– Купить шестьдесят упаковок – это не шутка. Интересно, зачем это было нужно? Есть более простые и дешевые способы.

– Но не такие надежные, как ДФФ, – возразил Джоунз.

– Мне говорили, что у мистера Боггса были серьезные долги на ипподроме, – сказал Оксби. – Если букмекеры потеряли терпение, то они выбрали странную форму наказания.

– Меня уже ничто не удивляет. – Найджел Джоунз встал из-за стола и выпрямился. – Больше в машине ничего не нашли, кроме почти нераспознаваемых отпечатков пальцев, которые мы послали в управление.– Он подвинул коробку с ее содержимым к центру стола. – Это хитроумное изобретение характеризует человека, который все это затеял, но, как справедливо заметила Энн, этим человеком может быть кто угодно. Вопрос в том, почему он выбрал такое сложное вещество? Чтобы запудрить нам мозги, может быть? Необходимо выяснить, как ДФФ попал в руки убийцы. Мы составим список фармацевтических и химических компаний, которые продают составляющие, и, уверяю вас, список этот будет кратким.

Оксби кивнул:

– Семья у Боггса небольшая. Дочь живет рядом. Я с ней повидаюсь. – Он еще что-то записал и встал. – Раз Джоунз говорит, что ДФФ трудно достать, значит, источников тоже мало. Я хочу, чтобы мы вместе над этим поработали. Энни, вы займетесь материком, а Джоунз проверит Великобританию. Но это необходимо сделать быстро. Мы должны найти ответы как можно скорее.

 

Глава 8

Педер Аукруст положил свой гонорар – около двадцати одной тысячи долларов – в банк, оставив две тысячи на новую одежду и дорожные расходы. На имя Чарльза Мецгера он взял напрокат машину и на следующий после посещения «Сеперы» день, выехав после полудня из Лондона, отправился на юг, в маленькую холодную гостиницу под названием «Утренняя звезда», неподалеку от Тирсли. В тот вечер он сильно напился, вспоминая петербургский Эрмитаж, горящий «дипломат» и искусное представление в Национальной галерее. Он поморщился, вспомнив, как не смог достичь оргазма с Астрид ночью после их визита в галерею Пинкстера, утешая себя тем, что виновата она; он повторял про себя, что она «холодная сука, которую и трахать не стоит». Усугубленные алкоголем эмоции овладели им. Он снова видел, как кладет коробку с ядом под сиденье Боггсовой машины, затем его воображение рисовало смерть Кларенса Боггса, последние мучительные мгновения его жизни. Только под утро он наконец улегся, что-то бессвязно бормоча.

От своего беспокойного сна Аукруст очнулся только в полдень. Было прохладно и пасмурно, и он до обеда бродил по полям за городком и по площадке для гольфа. Вечером он заказал говяжий суп и рулет и, не доев, отправился в свою комнату обдумывать предстоящий день.

Из Тирсли Аукруст поехал на восток, в Райгит. Он оставил машину на главной улице, почти в самом центре торгового района, рядом с кварталом, где располагались цветочный магазин, ателье свадебных платьев и фотоателье, в витрине которого значилось имя Шелбурна. Было уже за полдень. Аукруст миновал цветочный магазин, ателье свадебных платьев и остановился у фотоателье. На двери висело написанное от руки объявление о том, что Шелбурна не будет до понедельника. «Пинкстер свое дело знает, сумел-таки выманить фотографа из города», – подумал он. В двери была прорезь, куда клиенты бросали пленку, когда фотоателье было закрыто. На вывеске надпись: «Проявка в день заказа». В витрине размещались фотографии, сделанные Шелбурном. В основном рекламные проекты, а также несколько портретов. Аукруст заглянул внутрь. Треть помещения занимал проявочный аппарат, а остальное место выделялось под фотоаппараты, объективы, пленку и обычный набор фотопринадлежностей. За отодвинутыми занавесками была видна портретная студия.

Он прошел дальше, мимо трех магазинов одежды, и свернул в узкий переулок позади магазинов. Мимо проехал фургон доставки, поднял столб пыли и остановился. У пустого магазина, который был закрыт на ремонт, двое мужчин выгружали из машины плиты сухой штукатурки. Каждый магазин имел черный ход, две-три урны и небольшой палисадник. Аукруст дошел до фотоателье Шелбурна, поднялся по лесенке к стальной задней двери. Справа в десяти футах от двери было окно с вытяжкой, закрашенное черной краской; за ним, как заключил Аукруст, располагалась фотолаборатория. Аукруст толкнул дверь. Ручка легко поворачивалась, но дверь была заперта на ригельный замок. Сигнализации не было, только безобидная табличка:

«НЕ ВХОДИТЬ! ПОЖАЛУЙСТА, ВОЙДИТЕ ЧЕРЕЗ ПАРАДНУЮ ДВЕРЬ».

Аукруст вернулся к машине и поискал в багажнике инструменты для смены шин. Там был домкрат, два пятнадцатидюймовых стальных прута, при помощи которых можно было снять колпаки с колес и которые служили рычагом домкрата. Он положил инструменты в сумку, запер машину и отправился в город на прогулку. Дважды он останавливался. Сначала зашел в паб «Ройял-Оук», где провел сорок пять минут, съев сэндвич и выпив пинту светлого пива. Потом купил газету, из которой узнал, что солнце в районе Лондона сядет в 6.18. Аукруст вернулся в машину в 5.30 и еще час наблюдал за тем, как один за другим пустеют магазины, гаснут огни и запираются двери.

Небо на западе окрасилось в пурпурно-алый цвет, солнечные лучи отражались в стеклах, и казалось, будто за окнами горят маленькие костры. Затем наступил серый вечер, и еще через полчаса на Райгит спустилась ночь. Аукруст, ничем не выделяясь из окружающей обстановки, проехал четверть мили в сторону машин, которые стояли рядом с рестораном. Он вышел из автомобиля и пешком вернулся к фотоателье. Остановившись у входа в офис агента по недвижимости, Аукруст осмотрел магазины напротив. Он пришел как раз вовремя. Все магазины, кроме одного, самого дальнего, были закрыты, движение стихло, машин было немного, а те, что оставались, сейчас покидали центр города. С главной улицы он быстро свернул в боковую улочку и дошел до переулка. В магазине сувениров все еще горел свет, также был зажжен фонарь у магазина напротив. Аукруст пошел дальше, приготовив стальной прут. Подойдя к двери фотоателье, он всунул прут между дверью и косяком. Налег изо всех сил. Ненадежный замок легко сломался. Аукруст вошел и пробрался в помещение за закрашенным окном. Как ему и говорили, Шелбурн не верил в сигнализацию.

Аукруст нашел фотолабораторию, нащупал выключатели на стене и зажег свет. Тускло загорелись две красные лампы: одна между фотоувеличителем и шкафчиком с фотобумагой, другая над столом с кюветами для проявителя и закрепителя. В светильнике на столе вспыхнула оранжевая лампочка, осветив шкафчик картотеки рядом с дверью.

В верхнем ящике лежали рабочие папки с именами клиентов Шелбурна; три самые толстые были помечены «Галерея Пинкстера». Когда Аукруст проглядывал эти папки, от урны у соседнего магазина отделилась фигура. С крыльца спрыгнул маленький, худой человек и через мгновение вошел в дверь.

В папках находились конверты из плотной бумаги, каждый соответствовал отдельному проекту. Внутри также были негативы, записи, пометки о расходах. Аукруст исследовал каждый конверт. Наконец обнаружил снимки, на которых увидел себя и Астрид.

На столе было стекло с подсветкой. Аукруст разложил негативы на стекле и стал рассматривать контактные фотоотпечатки. Он отобрал нужные и отложил их в сторону.

– Здрасьте, мистер.

В дверях стоял неопрятный мужчина. От этого неожиданного вторжения Аукруст остолбенел.

– Я видел, как вы вошли, и подумал, может, у вас есть для меня работенка.

Аукруст почувствовал животный запах мочи, смешанный с запахом пива.

– Может, у вас найдется для меня немного денег? Уже два дня ничего не ел.

– Денег нет, – пришел в себя Аукруст, – работы тоже. Приходите с утра. Может, мы вам что-нибудь предложим.

Мужчина помотал головой и взглянул на Аукруста:

– Вы говорите, как один мой шведский друг.

Аукруст сделал шаг, указывая ему на заднюю дверь.

Он поднял стальной прут.

– Утром, я сказал. А сейчас уходите.

– Я услышал, как вы вошли, – снова продолжал мужчина как ни в чем не бывало. – Но не тихо, как будто у вас не было ключа.

Аукруст ухватил его за костлявое плечо и развернул к себе. Он увидел бородатое лицо, мясистый нос со свежим порезом, мутные, ничего не выражающие глаза.

– Что вы сказали?

– Я подумал: что это за большой человек без ключа? Друг мистера Шелбурна?

– Деловой партнер.

Широкая улыбка осветила грязное лицо.

– Шелби и мой друг, – похвастался коротышка. – Он меня фотографирует. И платит мне. По два фунта. – Он поднял голову, его прежде унылое лицо сияло гордостью.

В воздухе просвистел железный прут. Глаза и рот мужчины широко открылись, он упал на пол, но, откатившись в сторону, вскочил на ноги. Аукруст схватил его за рукав, но мужчина вырвался, выбежал на крыльцо и спрыгнул на землю, неловко приземлившись. Прежде чем он смог восстановить равновесие, Аукруст настиг его.

– Нет! Нет! – взмолился человечек.

Один жестокий удар по голове над правым ухом убил его, но Аукруст ударил еще. Второй удар пришелся по лицу. Аукруст поднял убитого как большую, грязную куклу, вглядываясь в окровавленное лицо в полутьме.

Из темноты в ста ярдах возникли огни автомобиля. Аукруст побежал, волоча тело. У мусорного контейнера он притаился. Машина все еще ехала сзади. Он услышал радио. Это была полиция – обычное патрулирование. Аукруст замер. Он начал считать про себя.

Аукруст сжимал пальцами шею человека, не ожидая нащупать пульс и не находя его. Он думал только о том, что ему помешали, что он пришел уничтожить несколько негативов, а приходилось избавляться от тела. Аукруст подошел к магазину, где, как он заметил ранее, рабочие разгружали машину. Рядом со зданием стоял мусорный бак, наполовину заполненный обломками старой штукатурки и дранкой. Аукруст сходил за телом, отнес его к баку и закинул внутрь, прикрыв обломками.

Вернувшись в фотолабораторию, к негативам, оставленным на столе, он наконец смог закончить то, ради чего пришел сюда. Вытащив из сумки бутылку, он капнул на негативы растворитель. Через несколько секунд на эмульсии появились маленькие пузырьки и снимки расплылись в темно-серые разводы. Аукруст промыл негативы в раковине, промокнул их бумажным полотенцем и вложил обратно в конверт. То же самое он проделал с контактными фотоотпечатками, положил негативы и снимки обратно в папку, а папку убрал в шкаф.

Затем он платком протер все, к чему притрагивался, уничтожая отпечатки, и, уверенный, что покидает фотоателье в том же состоянии, в каком нашел его, вышел.

Аукруст вернулся к машине. Было уже несколько минут девятого. Он справился меньше чем за час, и это включая неудобство, связанное с коротышкой, который вонял мочой и просил немного денег. Он поехал на север к шоссе М25, а потом на запад к мотелю рядом с аэропортом Хитроу.

 

Глава 9

Приход Блетчингли в графстве Суррей учредили более тысячи лет назад, и церковь Святой Марии была лишь вполовину моложе. Джек Оксби знал об этой церквушке с башней и кладбищем, надгробия которого были так обветренны, что ничто не могло бы привести их в приличное состояние. Сейчас Оксби сидел в привычной тишине церкви, где его никто не тревожил.

Его мысли вертелись вокруг того момента, когда Кларенс Боггс вдохнул ядовитые пары и умер мучительной смертью. Стало известно, что долги Боггса были весьма значительными. Даже опасно значительными, полагал Оксби. За долги часто угрожали физической расправой, а иногда для устрашения применялась сила. В тех редких случаях, когда совершалась расправа, она была очень жестокой и имела цель впечатлить злостных должников. Но мертвец не может вернуть долг.

В нефе стояли и старые, и новые скамьи. Оксби сидел на старой, у прохода, сняв ботинки и поставив ноги на молитвенную подушку. Раскрытая записная книжка лежала у него на коленях. На спинке скамьи перед ним была вырезана дата: 25 декабря 1715, и слово «Рождество». Неожиданно к нему подошел пастор, преподобный Питер Циммер. У него была большая, круглая голова и толстые щеки цвета земляники.

– Обычно церковь закрыта, – сказал он приятным голосом и объяснил, что вандалы и мелкие воришки принуждают их к этому; но все равно мерами предострожности часто пренебрегают.

Не было ничего удивительного в том, что местный священник знал об уничтожении ценной картины Сезанна, принадлежавшей Алану Пинкстеру, и об аварии Боггса. Он также знал, что Боггс погиб. Они с Оксби дружески поболтали, и преподобный Циммер признался, что завидует бурной жизни полицейских из Скотланд-Ярда, а Джек Оксби припомнил свои многочисленные визиты в церкви, соборы и храмы Лондона и его окрестностей.

– Моя церковь – Вестминстерское аббатство, – сказал Оксби.

Преподобный Циммер удивленно прищурился и поджал губы.

– Вы знали мистера Боггса? – спросил Оксби. Циммер покачал головой:

– Очень мало, он ведь не был членом нашего прихода, вообще-то, я не уверен, что он ходил в церковь. Но Боггс был очень хорошим человеком, как я знаю. Он потерял жену, но у него осталась очаровательная дочь, Джиллиан, кажется. И внучка. Очень умный ребенок. Я помню, что видел мистера Боггса на нашем церковном базаре.

– Когда это было?

– Около года назад. Мы немного побеседовали.

– Насколько я знаю, он много играл на скачках, – сказал Оксби. – Вы что-нибудь слышали об этом?

Пастор вытащил руку из кармана и поднес ее ко рту.

– Совсем немного, только слухи о том, что он ставил и проигрывал. – Он сел на скамью, на спинке которой была вырезана дата, и повернулся к Оксби.

Здесь тихо, – сказал Циммер, медленно оглядывая старые окна и древнюю резьбу. – Даже слишком тихо, как мне кажется. Может, вам удастся оживить нашу жизнь и раскрыть загадку этого убийства, сидя на скамье номер двенадцать. – Он встал и протянул руку. – Оставайтесь сколько хотите, только, будьте добры, заприте дверь, когда будете уходить.

Оксби пожал ему руку и вежливо поблагодарил. Пастор исчез за алтарем и, скорее всего, ушел из церкви. После него остался легкий запах алкоголя, смешанный с ароматом мяты,– несомненно, от конфет, которые пастор потихоньку доставал из кармана. «Наверное, приходил попробовать новое вино для причастия»,– добродушно подумал Оксби.

Его мысли вернулись к Кларенсу Боггсу. Если хранитель так увяз в долгах, что кредиторы отравили его, установить это поможет тщательное расследование. Джимми Мурраторе, используя свои многочисленные связи в лондонском игорном мире, должен был проверить, действительно ли Боггсу пришлось заплатить сполна. Джимми знал кредиторов, букмекеров на скачках, «жучков», у которых всегда можно было купить сведения о скаковых лошадях для заключения пари. Одни были вполне респектабельны, другие имели связи с синдикатами, во главе которых стояли беспринципные люди.

Оксби перевел взгляд на окно и на мягкий свет, струившийся сквозь старый витраж. Он думал об автопортрете и о работе Боггса в галерее Пинкстера. Кто-то побывал в галерее и обрызгал картину. Спустя примерно шестнадцать часов Боггс погиб. Может, разгадка в этом, а не в долгах Боггса? Кто бы ни убил Боггса, он знал его привычки и либо был с ним знаком лично, либо наблюдал за ним в течение нескольких дней. «Странно, – в очередной раз удивился Оксби, – зачем нужно было применять смертельно опасный химикат, который к тому же еще и трудно достать?»

Оксби начал писать. Он исписал несколько страниц, внимательно прочитал вслух все записанное. Он задал сам себе вопросы и выписал на чистом листке те, на которые не смог ответить.

Это напоминало экзамен в школе, и Оксби хотел получить «отлично».

Днем Оксби уже был в маленькой приемной в офисе банка «Нейшнуайд Англия Траст» в Доркинге, в получасе езды от Блетчингли. От директора филиала банка Кита Юстаса Оксби узнал о банковских операциях Боггса за двухлетний период и о том, как Боггс разорился.

– Два с половиной года назад у Боггса было двадцать четыре тысячи фунтов в банке и текущий счет, выдававший в конце месяца баланс – очень приличный. – Юстас послюнявил пальцы и перевернул несколько страниц. У него были черные как смоль волосы и белая кожа, и Оксби решил, что он никогда не бывает на солнце. – В апреле, два года тому назад, Боггс взял из сбережений пять тысяч. И… так-так-так… посмотрим. – Он снова послюнявил пальцы и перевернул страницу. – За исключением декабря, января и февраля, он продолжал снимать деньги со счета, ничего не вкладывая, пока не исчерпал свои возможности.

– То есть до какого времени?

– До этого месяца, последний раз снимал две недели назад.

– Как он снимал деньги?

– Почти каждый раз деньги переводились на его текущий счет.

– А могу я узнать, выписывал ли он чеки на большие суммы?

Юстас посмотрел на Оксби и покачал головой.

– В большинстве случаев он выписывал чеки на себя и брал наличными, как указывается здесь.

– Позвольте мне взглянуть на ведомости, – попросил Оксби.

Юстас хотел было возразить, но потом положил все записи на стол.

– Читайте, – вздохнул он. – Делайте свою работу. Мне нужно позвонить, а вы можете просмотреть бумаги, пока я буду занят.

Оксби благодарно улыбнулся. Он проглядел документы и получил представление о личности мистера Боггса по его затратам. Боггс был вдовцом, поэтому там имелись чеки, выписанные в один и тот же день для кладбища Хайлон и для цветочного магазина в Райгите, расходы в память о покойной жене. Каждый месяц выписывались чеки для прачечной, потом это прекратилось, когда баланс уменьшился. Последние три месяца при переводе денег на текущий счет – а это были крупные суммы – предъявлялся чек на получение наличных на ту же сумму.

Некоторые чеки обналичивала Джиллиан Маккафри, и все они заинтересовали Оксби. Первый был на пятьдесят фунтов, второй на двадцать. Оксби не обратил на них внимания, пока не нашел чеки на ту же Джиллиан Маккафри на большие суммы: двести, полтораста. Он изучил последние выписки, еще не законченные и содержавшие счета, которые должны были туда войти. Всего шестнадцать. На одном чеке, на триста фунтов, выписанном на Джиллиан Маккафри, стоял штамп о погашении, на штампе был виден адрес. Оксби переписал адрес в записную книжку и к возвращению Юстаса положил все на место.

– Нашли, что искали?

– Да, – ответил Оксби. – Мне удалось заглянуть в жизнь мистера Боггса и обнаружить пару интересных фактов.

– Это здорово, – сказал Юстас, собирая бумаги. – Мы можем еще чем-нибудь вам помочь?

– Могу я воспользоваться вашим телефоном?

– Конечно. До свидания. – Юстас пожал Оксби руку и вышел.

Джиллиан Маккафри жила в Ред-Хилл, который вместе с Блетчингли и Доркингом образовывал треугольник. Оператор справочного назвал номер, и Оксби набрал его. Ответил ребенок, маленькая девочка. Оксби попросил ее мать, и через несколько секунд в трубке раздался тихий голос.

– Примите соболезнования по поводу смерти вашего отца, – искренне сказал Оксби. Он представился и спросил, нельзя ли ему встретиться с ней ненадолго. Он подождал ответа и сказал: – Мы обязаны все выяснить. Если кто-то виновен в смерти вашего отца, он должен понести наказание.

– Знаете, его убили, – ответила она.

– Возможно,– осторожно сказал Оксби и быстро добавил: – Можно приехать в течение часа? Просто я сейчас в Доркинге и быстро смогу до вас добраться.

Снова пауза, и она объяснила ему, как найти их дом.

Джиллиан Маккафри жила в старой части города, где дома жались друг к другу, у каждого дома был маленький участок земли. На некоторых участках цвели поздние цветы.

Дверь открыла Джиллиан. Она была одета в синий брючный костюм, теплый не по погоде. Оксби показалось, что ей за тридцать, и было заметно, что она уже начала терять привлекательность молодости. Светловолосая девочка, чьи глаза светились любопытством и серьезностью, распахнула дверь. Оксби спросил, не она ли ответила ему по телефону, когда он звонил.

Девочка энергично закивала и сказала, что ее зовут Меган.

– Вы поможете моей маме? – спросила она не по-детски серьезно.

– Я попытаюсь, Меган.

– Пожалуйста, входите, – сказала Джиллиан и провела его в маленькую, просто обставленную гостиную. – Будь умницей, Меган, поставь чайник.

Меган улыбнулась Оксби и, важно вышагивая, вышла.

– По телефону вы сказали, что вашего отца убили.

– Он никогда бы не совершил самоубийство. Ни за что.

– Я не говорю, что он покончил с собой, но иногда обстоятельства меняются, и люди меняются тоже. Те, которые, кажется, не могут причинить себе вреда, становятся самыми уязвимыми. За последний год ваш отец изменился?

Джиллиан промокнула шею и щеки платком.

– Не настолько, чтобы лишить себя жизни, – решительно заявила она.

– У вашего отца были проблемы с деньгами, думаю, вы об этом знали.– Он развернулся, чтобы видеть ее лицо. – Пожалуйста, пусть вас не смущают мои вопросы, но я должен знать, правда ли это.

Джиллиан отвела взгляд, посмотрела на носовой платок, который вертела в руках.

– У нас были ужасные денежные проблемы. Несколько лет тому назад отец начал играть на бегах.

– Он много ставил?

– Раньше он никогда в жизни не играл, но, попробовав, не смог остановиться. У него было накоплено немало денег, я думаю. Но он потерял все, что имел. Все до пенни.

Оксби молчал.

– У нас все было в порядке, у меня и моего мужа Боба. Боб и его партнер купили компанию по производству пластика три года назад. Его партнер заведовал бухгалтерией, а Боб управлял фабрикой. Партнер был надежным другом – по крайней мере, мы так считали. На самом деле все это время он воровал деньги, и когда Боб это обнаружил, было слишком поздно. Тот сбежал, а Боб остался всем должен.

– Ваш отец выручил его?

– Он дал нам в долг. Я сохраняла каждый чек. Он хотел дать больше и поэтому ставил, так он говорил. Он хотел выиграть сразу кучу денег. Именно кучу.

Джиллиан покачала головой и расплакалась. Она вытерла слезы, когда Меган вернулась в комнату и стала подле матери.

– Приготовить чай? – спросила она.

– Может, мистер Оксби предпочитает кофе, – возразила Джиллиан.

– Нет, чай, – поспешно сказал Оксби. – Надеюсь, Меган приготовит его для меня. Я люблю крепкий и с сахаром.

Меган просияла и бросилась в кухню.

Оксби, улыбаясь, проводил ее взглядом.

– Вы можете описать ваши с отцом отношения?

– Мы были очень близки, – задумчиво произнесла Джиллиан. – И еще больше сблизились, когда умерла мама.

– Когда вы видели его в последний раз?

– Во вторник вечером. Он обедал у нас.

– Он был в хорошем настроении?

– Нет. В то утро в галерее была экскурсия и продлилась очень долго. Он поругался с экскурсоводом, которая останавливалась перед каждой картиной и читала лекцию; по словам отца, она просто хотела показать, что очень много знает. Они и раньше ссорились.

– Это была группа из Дании, – подсказал Оксби.

– Он не говорил откуда, только сказал, что экскурсовод была ужасная. Еще там был фотограф – делал снимки, а еще отец расстроился, когда какие-то мужчина и женщина отстали от группы. Он всегда злился в таких случаях.

– Всегда кто-нибудь копается, – сказал Оксби. – Все записывают, чтобы потом никогда не взглянуть на свои записи. Что еще он говорил о них?

– Он сказал, что у женщины была большая сумка через плечо; отец боялся, что она что-нибудь спрячет в нее.

– И что?

– И ничего. Но отец говорил, что люди воруют друг у друга. Складные зонтики, фотоаппараты, если хозяин рассеянный. Ему показалось странным, что эта женщина отбилась от группы.

– Он еще что-нибудь упоминал о ней? – Оксби подождал и добавил: – Может, описывал ее?

– Он сказал, что она была высокой и миловидной и спросила его об одной из картин.

– Он сказал, в какой части галереи это произошло?

– Думаю, это было в конце экскурсии. Отец хотел, чтобы они поторопились и присоединились к остальным. Он всегда боялся, что кто-нибудь украдет Родена. Скульптура не большая, но очень ценная.

– Значит, это случилось в зале с Роденом?

– Точно не знаю, может быть.

Оксби просмотрел свои записи.

– Вы не против, если мы еще раз обсудим это? Важной может оказаться даже самая незначительная деталь, возможно, вы вспомните еще что-нибудь.

Из кухни вышла Меган, гордо неся поднос с чашкой чая и с блюдцем сахара.

– О, как красиво, – сказал Оксби и положил в чай четыре кусочка сахара. – Я люблю сладкий, – сказал он довольно, и Меган забыла все свои печали.

Джиллиан закрыла глаза, глубоко вздохнула и еще раз рассказала о событиях прошлого вторника, когда ее отец приехал, как обычно, к ним на обед. Оксби не перебивал ее, прихлебывал чай, иногда записывал что-то. Когда она закончила, Оксби попросил ее еще раз попробовать припомнить что-нибудь из слов отца. Наступила тишина, и через две минуты Джиллиан произнесла:

– Он сказал, что больше не будет ходить на ипподром. Что он завязал.

Оксби задал последний вопрос:

– Когда он уходил, как он вам показался? Унылый? В хорошем настроении?

Ответ последовал незамедлительно:

– Когда отец уходил, я поняла, что он снова стал самим собой. Он из тех людей, что сердятся, только пока не выскажутся, а потом они уже в порядке; поэтому он и любил здесь бывать. – Она взглянула на Оксби, в ее глазах снова появились слезы. – Почему его убили?

– Не могу сказать. Но обещаю: мы скоро узнаем.

Он встал, чтобы уйти, потом остановился и посмотрел на Джиллиан. Она крепко прижимала к себе дочь.

– Пожалуйста, просмотрите бумаги и почту отца за последние несколько дней. Позвоните, если решите, что мне нужно что-то знать. – Он дал ей визитку.

Перед тем как выйти, Оксби наклонился к маленькой девочке, стоявшей рядом с матерью.

– Спасибо за чай, Меган. Никогда не пил ничего вкуснее.

 

Глава 10

Из-за дождя и сильного ветра самолеты в Ниццу прилетали с опозданием. После часовой задержки самолет Аукруста приземлился, и Педер прошел через терминал, наводненный туристами, и купил местную газету. В переполненном автобусе он доехал до автомобильной стоянки, но ему пришлось пробежать под холодным дождем еще сто ярдов, прежде чем он оказался рядом со своим фургоном, одиннадцатилетним «пежо», который не хотел заводиться. Когда машина завелась, Аукруст подождал, пока мотор не высохнет и не прогреется. Он пролистал газету. Ему показалась забавной статья, в которой директор Объединения национальных музеев призывал музеи страны усилить охрану и сообщал, что на свободе опасный преступник, возможно сумасшедший, и что зверски уничтожены три портрета Сезанна.

Аукруст заплатил за четыре дня стоянки и выехал на шоссе А8, потом поехал на запад, по широкой автостраде в Канны. Несмотря на грозу, он добрался до поворота в город уже через двадцать минут. У указателей к пляжам и торговым центрам он повернул на Рю Фор. Через три квартала Аукруст остановился перед мастерской, название которой было вывешено на единственном окне: «ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ, РАМЫ».

В двери было два замка; в один он вставил ключ, во второй – пластиковую карточку. Дверь открылась, и он вошел в темную мастерскую. На стене находилась панель с тремя рядами кнопок. Горела красная лампочка, указывая, что сигнализация включена. Аукруст нажал на кнопки в нужной последовательности, красный свет погас, зажегся зеленый. Он нажал еще на несколько кнопок, и в помещении зажглись лампы. Картины, рисунки и всевозможные художественные принадлежности заполняли полки и шкафы. На одной стене висели пейзажи Прованса, некоторые вполне сносные, но в большинстве своем просто любительские. Витрина с образцами рам занимала стену слева от входа, выставлено было около сотни рам всевозможных цветов и размеров, выполненных из разного материала и в различных стилях.

За прилавком находилась дверь, весьма необычная. Она имела восемь футов в высоту и четыре в ширину, деревянная дверь толщиной два дюйма, обшитая сталью. Коробка тоже была стальной. Один замок размещался над дверной ручкой, расположенной в шести футах над полом, другой – под ней. Третий замок был вверху двери. Аукруст отпер все замки и распахнул дверь. За ней находилась квадратная комната, чуть поменьше, чем помещение перед ней. В центре стоял стол размером с бильярдный, покрытый очень плотной шерстяной материей. Он предназначался для резки стекла, а также использовался для починки и сборки рам. Сбоку от стола была полка со стеклом, а рядом деревянная коробка с осколками и обрезками стекла.

Одну стену от пола до потолка целиком занимали шкафы. Аукруст открыл одну дверцу и сунул в шкаф свою медицинскую сумку. На глубокой и широкой полке стояло множество бутылочек и емкостей любых размеров и форм; на нескольких соседних полках размещались всевозможные аптекарские принадлежности: пробирки, колбы с реактивами, спиртовки, дистиллятор, аптекарские весы, нержавеющие стальные инструменты, центрифуга и лабораторные измерительные приборы. На одной из полок хранились гомеопатические лекарства.

У дальней стены находился старый сейф, больше похожий на несгораемый шкаф, установленный прежним владельцем мастерской. Сейф был массивный, из свинца и стали, – удивительно, что его вообще смогли сюда затащить. Аукруст повертел огромный диск взад-вперед, открыл дверцу и вытащил маленький плоский пакет. Он снял упаковку, – это была картина размером семь на десять дюймов.

Аукруст перевернул картину и аккуратно натянул на новенький деревянный подрамник. Потом положил ее на стол и примерил раму. Завтра он с этим закончит. Сейчас он просто тщательно осмотрел полотно, стараясь не упустить ни одной детали. Аукруст уже почистил эту маленькую картину, возможно, впервые за ее столетнюю историю. Это был портрет молодой девушки с круглыми, пухлыми щеками, изогнутыми губами и светлыми, струящимися на фоне белых и розовых гвоздик волосами.

Картина принадлежала кисти Пьера Опоста Ренуара.

 

Глава 11

Маргарите Девильё надоело носить траурную ленту, и, одеваясь, она взяла черную ткань с туалетного столика и торжественно бросила ее в мусорную корзину. Всем было абсолютно безразлично, сколько дней прошло с того момента, когда ее муж, Гастон Девильё, не проснулся в свой семьдесят четвертый день рождения. В этот день своего освобождения от траура Маргарита оделась в яркое платье, купленное в Монако неделю назад. В молодости она была хорошенькой, и, хотя ее аккуратно причесанные волосы поседели, а талия чуть пополнела, ее считали величавой и красивой. Ей было семьдесят, но по теннисному корту и по танцевальной площадке она передвигалась с удивительным изяществом.

Из кухни доносился аромат крепкого кофе. Эмили, компаньонка и домработница, уже встала. Хотя Эмили была моложе Маргариты, годы не пощадили эту трудолюбивую женщину, которая терпеть не могла Гастона, но была предана Маргарите. В доме, где не было детей, Эмили стала членом семьи.

Дом Девильё был построен на берегу в Антибе и выходил на Средиземное море; с одной стороны была видна Ницца, с другой – Приморские Альпы. Гастон любил Ниццу, Маргарита презирала ее; это только усугубляло их взаимную неприязнь. Маргарита родилась в Салон-де-Провансе, – между Экс-ан-Провансом и Ар-лем. Ее предки по отцу были родом из Лукки в Италии, где в 1757 году построили завод по производству оливкового масла. Потом, через сто лет, один член семьи поехал в Лурд с сыном-калекой, затем перевез во Францию всю семью и осел в Провансе, посадил новые оливковые рощи и через некоторое время построил тут завод, выпускающий огромное количество оливкового масла.

Многие годы компания процветала и к концу Второй мировой войны стала видным производителем качественного оливкового масла. Маргарита унаследовала бизнес, и Гастон был назначен управляющим директором. Более сорока лет он успешно приводил престижную компанию к разорению, выкачивая из нее деньги. Плохие советы юриста по имени Фредерик Вейзборд вместе с катастрофическими потерями в сфере сбыта привели компанию к банкротству. Несмотря на убытки, которые терпела компания, Вейзборду удалось остаться семейным консультантом и адвокатом.

Маргарита продолжала ходить в соболях, ничего не зная о том, как тает богатство Девильё, пока в конце июля Вейзборд не сообщил ей эту ужасную новость; в середине августа было принято решение продать компанию. К всеобщему удивлению, сразу нашелся покупатель, и сделка была заключена в начале сентября. Только после подписания бумаг Маргарита поняла, что адвокат давно запланировал продать компанию и что чудесным образом нашедшийся покупатель терпеливо ждал звонка Вейзборда.

После продажи компании Маргарита обнаружила свое истинное финансовое положение. Выручки от продажи едва хватило на то, чтобы погасить долги Гастона и купить тысячу акций в новой компании, завладевшей делом ее отца. У нее был дом в Антибе, меха, драгоценности и несколько акров земли в пригороде Салона – свадебный подарок ее отца. Несмотря на настояния Гастона, она не перевела это имущество в совместную собственность. Дом в Антибе стоил порядочных денег, но был многократно заложен – еще один неприятный сюрприз, преподнесенный ей Гастоном.

Кроме того, были картины. Хотя Гастон не имел способностей ни к чему, искусство он любил искренне. В этом он и Маргарита были едины, и в течение многих лет они покупали и продавали, пока не собрали маленькую, но ценную коллекцию. Маргарита была очень придирчива, и в конце концов их коллекция составила одиннадцать картин, наименее ценной из которых была небольшая, но великолепная картина Ренуара. Две принадлежали Писсарро, одна – Мэри Кассатт, еще одна – Кайботту; здесь был ранний Пикассо, Коро, два Сислея и две картины Сезанна, имеющие наибольшую ценность. Одна – сельский пейзаж, другая – жемчужина коллекции – автопортрет. Маргарита очень любила пейзаж, изображавший ферму близ Салона. Картина напоминала ей о счастливом детстве.

Теперь, когда период траура закончился, Маргарита не могла дождаться визита нового владельца маленького салона рам из Канн. Маргарита иногда ездила в Канны за покупками и месяц назад в продуктовом магазине познакомилась с высоким норвежцем. Они оба выбирали апельсины, привезенные из Африки, и он помог ей отнести покупки в машину. Маргариту очаровали его выговор, его размеры, почти медвежьи, и ей было приятно, когда он представился и пригласил ее осмотреть его мастерскую. Он показался ей добрым, начитанным и в то же время очень привлекательным. И это взволновало ее. Навестив несколько раз его мастерскую, Маргарита решила доверить ему важное дело.

Она вынула из рамы Ренуара и отдала полотно владельцу салона, попросив аккуратно почистить картину и подготовить новую раму.

На подъездную аллею свернул фургон. Он остановился перед домом, и из него вышел высокий мужчина в светло-коричневом костюме и шапочке с козырьком. Эмили открыла ему дверь и проводила в сад.

Каждый раз Педер Аукруст казался Маргарите все выше и красивее. Она считала, что ему около сорока. Теперь она пыталась повнимательнее приглядеться к нему. Загоревшее под солнцем Лазурного берега лицо, густые брови и постоянно бегающие глаза – он напоминал ей проказливого мальчишку. Ладони у него были огромные, как дыни, и, протягивая свою руку для приветствия, Маргарита испугалась, что он раздавит ее. Его французский был как у простолюдина из-за гортанных скандинавских модуляций.

– У вас красивый дом.

– Спасибо, – просияла она. – Всем нравится вид на воду, но я предпочитаю землю и ее меняющиеся краски.

Эмили внесла поднос с кофе.

– Вы очень удачно выбрали раму, – сказал он, развернув пакет и вынув Ренуара, чтобы она рассмотрела полотно.

Маргарита светилась почти так же, как девушка на картине.

– Давайте повесим ее на место.

Она отнесла картину в комнату, которая раньше была столовой. Два года назад ее переделали в галерею. Окна убрали, а потолок застеклили, чтобы обеспечить естественное освещение; кроме того, над каждой картиной установили дополнительные светильники. Аукруст остановился в дверном проеме и, оглядывая картины, переводил взгляд с одной на другую.

– Вам нравится? – спросила Маргарита.

Аукруст ответил не сразу; он вышел на середину галереи, медленно сделал круг, осматривая каждую картину. Его внимание привлекли два Сезанна, висевшие рядом; Аукруст изучал автопортрет. Тихим голосом он сказал:

– Красивая коллекция, вы выбирали с умом.

Маргарита обрадовалась его сдержанной похвале. Она повесила маленькую картину Ренуара на место, слева от Сезанна.

– Вы довольны? – спросил Аукруст.

– Да, очень. Теперь остальные выглядят очень грустно.

Он улыбнулся и указал на картины:

– Тогда возвращайтесь ко мне в салон и выберите рамы для остальных.

– Только для тех, которые я оставлю. Пусть новые владельцы сами выберут рамы.

– Какие вы оставите?

Она коснулась Ренуара.

– Это мой друг и будет висеть в моей спальне. Это не лучшая его картина, но мне нравится, а остальное не имеет значения.– Она подошла к Писсарро и указала на картину с садом – взрыв красок. – И эту я оставлю. – Она встала перед Коро, двадцать четыре квадратных дюйма сплошного очарования. – Я не могу с ней расстаться, она имеет особенное значение для меня. – Она оказалась перед Сезаннами. – Я знаю эту старую ферму, она в десяти минутах ходьбы от дома, где я жила в детстве.

Она глядела на картину, ее глаза затуманились.

– Это моя любимая. – Она вытянула руку, и ее пальцы нежно коснулись блестящей краски.

В соседней комнате зазвонил телефон. В дверях появилась Эмили и кивком подозвала Маргариту. Та извинилась и вышла.

Аукруст тут же подошел к Сезанну и провел рукой по раме автопортрета. Картина, если не считать тяжелой шестидюймовой рамы, была около двадцати шести на двадцать дюймов, довольно большая для автопортрета Сезанна. Он отодвинул картину от стены и увидел, что защитная темно-коричневая бумага сзади картины была надорвана в нижнем правом углу. Аукруст опустил картину обратно на стену, отошел к Писсарро как раз в тот миг, когда Маргарита вошла в комнату.

Она сказала:

– Я не предупредила вас: на некоторых картинах установлена сигнализация.

На его лице она не увидела удивления. Он спокойно сказал:

– Я не сомневался, что вы их защитили.

– Когда мой муж был жив, мы особенно об этом не думали, но когда я поняла, что Гастон не способен предотвратить даже кражу суповых ложек, я решила, что нам нужна лучшая защита. Гастон обратился к Фредерику Вейзборду, и тот установил сигнализацию на Сезанна и Писсарро. Фредди ужасный человек, не понимаю, что Гастон в нем нашел.

Она подошла к Аукрусту.

– Я отключила звук сигнализации, но когда она включается, в нескольких местах в доме загорается свет.– Маргарита посмотрела ему в глаза. – Свет зажегся.

– Боюсь, это моя вина… Мне стало любопытно, но я не видел датчиков.

– Они внутри рамы, очень маленькие, их трудно найти, – похвасталась Маргарита.

– Но ведь картину можно вырезать из рамы. Воров не интересуют рамы.

– Зачем вообще воровать ценное полотно? Его же нельзя продать, даже в частном порядке. Только если за бесценок какому-нибудь отшельнику в Антарктиде. – Она презрительно поморщилась. – Фредди так дорожил картинами, что в каждую ввел флюоресцирующую краску. Только страховщикам это на руку. – Она вдруг рассердилась. – Со смерти мужа Фредди просто сдурел, беспокоясь о безопасности картин.

– Сигнализация соединена с полицией?

– Да, и они злы на меня. Было слишком много ложных вызовов, и они грозят, что в следующий раз не приедут.

– Покажите мне сигнализацию. У меня есть клиент, который интересуется этими устройствами.

Маргарита сняла со стены картину и показала на то место, где задник прикреплялся к раме.

– Здесь, где скреплено дерево, видите кружок размером с монетку? Под ним устройство и батарея.

– Как сильно нужно двинуть картину, чтобы устройство включилось?

– Можно подвинуть картину, и ничего не произойдет, но если ее переместить на несколько дюймов или снять с крюков, сигнализация включится.

Он потрогал деревянный кружок.

– Устройство остановит новичка, но ничто не остановит профессионала.

– Я согласна, – вздохнула Маргарита, – но я переживаю только за четыре.

– Когда вы продадите остальные?

Она покачала головой:

– Согласно завещанию Гастона, я могу продавать их только на аукционе. Хотя это означает большие деньги, меня больше волнует, кто купит картины, а не сколько за них заплатят. Но для Фредди важны именно деньги, поскольку он получает комиссионные с каждой проданной картины. – Она дотронулась до рамы автопортрета Сезанна. – Это полотно находилось в частной коллекции слишком долго; его следует отправить в музей Гране в Экс-ан-Провансе.

– Вейзборд позволит продать картину музею?

– Он настаивает на неукоснительном следовании завещанию. – Маргарита прищурилась. – Он же его сам и написал.

– Может быть, стоит отправить картину в музей на время?

Маргарита опять покачала головой:

– Он и об этом подумал. Он хочет, чтобы картины продали по самой высокой цене.

– Я могу вам помочь.

Глаза Маргариты заблестели.

– А что вы можете сделать?

Аукруст снял картину с крюков и держал ее на вытянутых руках.

– Попросите меня заменить порванную бумагу, вот здесь. – Он перевернул картину и показал. – Я могу также проверить полотно на наличие плесени или грибка, сменить проволоку. – Он ухмыльнулся. – Да здесь работы на несколько месяцев.

– Конечно. Старые картины и рамы нуждаются в починке, – задумалась она. – Я обещала директору Гране, что они смогут вывесить ее во время выставки Сезанна в январе. Вы могли бы отвезти ее туда. – Она засмеялась.– Фредди будет взбешен. Он твердит, что автопортрет уйдет за рекордную цену.

– Это же Сезанн, так что вполне возможно, – согласился Аукруст.

– Музей Гране предлагает семьдесят пять миллионов франков, этого более чем достаточно.

– На аукционе в Нью-Йорке она принесет вдвое больше.

Маргарита скрестила руки на груди, посмотрела на автопортрет, потом перевела взгляд на пейзаж. Она вдруг поняла, насколько ценно то, что находится перед ней. Ни она, ни Гастон не продавали и не покупали в течение семи лет, они только обменивались, уменьшая коллекцию с тридцати до одиннадцати картин.

Она приняла решение и твердо произнесла:

– Я поговорю с Фредди о завещании. За картины платила я, и я не собираюсь позволять эгоистичному старому дураку говорить мне, как, когда и кому я должна их продавать. А сейчас я оставлю все как есть. – Она улыбнулась. – Теперь о более важном. Я должна заплатить вам за новую раму.

 

Глава 12

Компания «Лансет Венчурз» занимала тридцать первый этаж Нешнл-Вестминстер-Тауэр, самого высокого здания в Сити, хотя уже не самого высокого в Большом Лондоне, потому что это звание теперь принадлежало Уан-Кэнада-Сквер в районе новой застройки, возникшему из ниоткуда посреди Темзы. Кабинеты «Лансет» были обставлены весьма элегантно и, по мнению некоторых, неоправданно дорого. Громадный конференц-зал выходил южными окнами на Темзу, а западными – на собор Святого Павла. Под огромной люстрой стоял инкрустированный стол из тика, по бокам которого размещались два десятка кресел с высокими спинками, обитые шелком с рисунком в виде орлов, львов и пурпурно-красных роз. На стене висели две замечательные картины – Джексона Поллока и Эндрю Уайета, а по бокам от них были менее известные полотна современных британских художников. Одна – «А без названия», этюд с красными геометрическими фигурами, принадлежала кисти Маргарет О'Рурк, другая, «Номер 3-1954» Джеремайи Тобина, представляла собой обширный голубой холст с пурпурными и зелеными мазками, нанесенными веником по влажной краске.

Совладельцами «Лансет Венчурз» были «Ферст Бэнк оф Нью-Йорк» и компания «Лондон/Вестминстер Секьюритиз». Офисы в Нью-Йорке были точной копией лондонских и располагались на тридцать третьем этаже Всемирного торгового центра на Манхэттене. «Лансет» занималась инвестициями капитала в новые предприятия, и в последние три года компания слишком часто ошибалась; поэтому от исполнительных директоров последовало указание «прекратить это безобразие».

Старший управляющий партнер из Нью-Йорка приехал в Лондон, чтобы встретиться с английским коллегой по поводу тревожных событий: самая крупная сделка «Лансета», когда-то многообещающее вложение в сферу изящных искусств, похоже, не оправдывала их надежд. На кону были займы на более чем сто миллионов. Также под угрозой оказалась прибыль партнеров и около трех миллионов долларов, размещенных в государственных ценных бумагах.

Гарольд Самюэльсон по кличке Бад имел тонкие губы и настороженный, проницательный взгляд. Он был невысоким и загорелым, так как регулярно посещал солярий Нью-Йоркского атлетического клуба. Разговаривая, он нервно размахивал руками. Ему было сорок два года, он окончил Университет Миссури и Гарвардскую школу делопроизводства и имел репутацию расчетливого дельца.

Лондонским филиалом управлял Теранс Слоун. Терри Слоуну было сорок пять лет, своего поста он достиг упорным трудом и блестящей работой за границей. Он не принадлежал к старой школе, и у него не было обширных связей, но он добился успеха благодаря силе своего делового ума и старомодному здравому смыслу, кроме того, он имел склонность работать по двадцать четыре часа в сутки.

В течение всего полета на «Конкорде» Самюэльсон готовился к встрече с человеком, которому доверили огромную сумму денег для приобретения коллекции великих полотен и который не смог получить желанной прибыли. Самюэльсон накрутил себя, и лицо его выражало решимость. Он сразу дал выход своему гневу.

– Этот негодяй опять собирается потчевать нас какой-то байкой и требовать еще денег. Вы слышите, Терри? Он захватит инициативу, черт его подери, и выдвинет свои требования!

– Возможно, он все объяснит, Бад. Не забывайте, что он понес большие убытки, а тут еще убийство хранителя коллекции.

– Я сожалею по поводу Барнса, или как его там, и о картине. Я не знал, что у него есть что-то подобное.

– Хранителя звали Боггс, – сказал Терри Слоун, – и это «что-то», как вы выражаетесь, первого класса.

– Это было чертовски глупо с нашей стороны – влезть в такое дело. Нам не отсудить у него денег, тем более что его деньги вложены в основном в картины. И наглости у него на троих хватит.

– Мы сами виноваты, надо было разузнать побольше о рынке искусства.

Больше Самюэльсон не желал говорить о своих ошибках или же об ошибках Терри Слоуна.

– Я полагаю, что картина была застрахована, и на кругленькую сумму.

– Думаю, у Ллойда.

– Вы прекрасно знаете, что он потребует отсрочки.

– А вы бы так не сделали?

Самюэльсон порылся в папке.

– Здесь шесть страниц описи его имущества – все, кроме картины. У него есть деньги. Много денег.

– Он занимает деньги и вкладывает их.

На столике под большой голубой картиной с пурпурными и зелеными мазками стояли напитки и лед. Самюэльсон налил содовой в высокий бокал и вернулся к столу. Поскольку приезжие партнеры обычно сидели во главе стола, Терри Слоун сел справа от Самюэльсона, а блокноты, ручки и телефон были от Самюэльсона слева.

– Он опоздает ровно на десять минут, – предупредил Терри Слоун и сухо заметил: – Это одна из составляющих его обаяния.

В этот момент дверь отворилась и в комнату вошла привлекательная женщина.

– Привет, Бад, – сказала она дружелюбно. – Вы не зашли поздороваться.

Самюэльсон встал.

– У вас там за дверью был какой-то жаркий спор.– Он приподнял свой бокал. – Я и не стал заглядывать.

В ответ она закрыла глаза и покачала головой.

– Вы хотите, чтобы я присутствовала или прослушала беседу?

– Лучше прослушайте, Мэрибет, – сказал Терри Слоун, поднимаясь и подходя к ней. – Алан любит играть на публику, и с ним проще обращаться, если у него нет аудитории.

Мэрибет была адвокатом, притом хорошим. Ее выбрали из пятидесяти двух юристов материнского банка. Сама американка, она была замужем за англичанином и имела двоих маленьких детей. Казалось, Мэрибет была воплощением успеха, но в то же время она оставалась обычным человеком, без всяких отклонений. И это было замечательно.

– Мне жаль этого хранителя; ужасная новость. Я скажу Алану об этом, если будет возможность. – Она помедлила. – Я хочу сообщить вам, что встреча записывается на пленку. Знаю, что вы этого не любите, но так надо.

Мужчины переглянулись, и Самюэльсон сказал:

– Мы объясним ему, что записываем, что это не просто так, дерьмовый треп.

Мэрибет улыбнулась:

– Вы, как всегда, следите за своей речью, Бад.

В комнату вошла секретарь Терри Слоуна и объявила, что мистер Пинкстер прибыл.

Было ровно десять минут седьмого.

Алан Пинкстер и Бад Самюэльсон впервые встретились в Японии в середине восьмидесятых. Пинкстер сотрудничал с одним энергичным нью-йоркским брокерским домом, который расширял свой международный отдел. Самюэльсон был заместителем директора филиала своего банка в Токио. Терри Слоун и Пинкстер познакомились через своих жен, которые когда-то вместе учились. После развода жена Пинкстера продолжала дружить с женой Слоуна; от нее они узнавали подробности знаменитой гонки Пинкстера за богатством.

В зал вошел Пинкстер. Он был заметно возбужден и излучал такую самоуверенность, словно председатель совета директоров, собравший своих подчиненных, чтобы объявить о том, что он собирается разгромить главного конкурента. Его безупречная внешность сейчас была подпорчена сыпью на лбу и щеках, с которой он ничего не мог поделать. Своим отрывистым приветствием он дал понять, что хочет, чтобы обсуждение поскорее началось и поскорее закончилось и он смог бы заняться более важными делами. Он положил свой тонкий «дипломат» рядом с телефоном, отодвинул от стола кресло и сел. Самюэльсон и Терри Слоун стояли, ожидая, пока Пинкстер выпустит пар.

– Давно не виделись, – произнес Самюэльсон и добавил: – Я сожалею по поводу Боггса. Какой кошмар.

Пинкстера передернуло.

– Я потерял двух хороших друзей.

– Боггс – это действительно трагедия. Потеря картины ужасна, но это всего лишь картина, ее можно заменить.

Пинкстер холодно посмотрел на Самюэльсона:

– Только не эту картину. Она незаменима.

– Эти слова характеризуют вас должным образом, -сказал Терри Слоун.

Пинкстер проигнорировал его слова и, глядя на Самюэльсона, спросил:

– Как в этом году дела у «Кардиналов»?

– Тебе действительно интересно?

– Для вас, американцев, бейсбол – только цифры и статистика, – сказал Терри Слоун. – В этом, что ли, весь смысл?

– В Нью-Йорке Алан был фанатом «Янки», – ответил Самюэльсон. – Правда?

Пинкстер кивнул и перевел взгляд на блокнот. Он взял ручку и написал дату на листе вверху.

– Начнем?

Терри Слоун ответил:

– Перед тем как начать, Алан, я хочу предупредить, что наш разговор записывается. Вы получите копию записи. Понимаете?

Пинкстер кивнул.

Заговорил Самюэльсон:

– Для записи, пожалуйста, подтверди, что ты знаешь, что наш разговор записывается.

Пинкстер раздраженно сказал:

– Я знаю, что этот разговор записывается на чертову пленку.

Самюэльсон поправил папки и листки, лежавшие на столе, и посмотрел Пинкстеру в глаза.

– На кону сейчас приличная сумма, и я уверен, что ты, так же как и мы, хочешь, чтобы все решилось по справедливости. Полтора года назад мы вложили в твое предприятие «Пасифик Боул» сорок миллионов долларов. Через полгода – еще двадцать пять и еще сорок в марте этого года.

– Сто пять миллионов,– с раздражением, резко сказал Пинкстер, сидевший с закрытыми глазами. – Я знаю цифры.

– Думаю, для записи мы должны их огласить, – решительно продолжал Самюэльсон. – Годовой процент составляет два с половиной миллиона долларов. Не делалось никаких погашений. Проценты на сегодняшний день составляют шесть миллионов восемьсот сорок тысяч долларов.

– Минус три миллиона.

Пинкстер вручил Самюэльсону чек, оплаченный токийским банком «Сумитомо».

Терри Слоун потер подбородок:

– Этого недостаточно, Алан. Это ничто.

– Черта с два! Этого достаточно, – рявкнул Пинкстер, – и при нынешних обстоятельствах это кое-что, черт вас дери.

Самюэльсон встал и подошел к окну. Обернувшись, он засунул обе руки в карманы и заговорил тихо и отчетливо:

– Алан, я знаю о твоей деятельности в Нью-Йорке и Токио, и я знаю, что у тебя, сукина сына, талант делать деньги. Но даже ты не можешь контролировать события, и ты не можешь контролировать рыночные цены. Ты можешь только знать их.

Пинкстер сидел неподвижно, пристально наблюдая за Самюэльсоном.

– Несколько лет назад в Японии разразился финансовый скандал с самоубийствами и арестами. Жуткое дело. Недавно я узнал, что ты был замешан, что ты входил в число иностранцев, которым предложили частное вложение в «Рекрут Космос», и что ты получил кучу денег.

– Меньше двухсот тысяч, – возразил Пинкстер, – и это не имеет никакого отношения к «Пасифик Боул».

– Мы думаем, имеет, – сказал Терри Слоун.

– Говорю вам, нет, – решительно заявил Пинкстер.

– Скандал с «Рекрут» давно в прошлом, и нас не волнует, сколько вы там заработали. Для нас важно то, что вас взяли в это дело. – Терри Слоун откинулся на спинку кресла. – Мы хотим узнать почему.

Пинкстер нанес на губы бальзам.

– Мне позвонили. Ничего особенного. Я знал многих людей и иногда давал им хорошие советы. – Он нацарапал что-то на листочке. – В том, что я делаю, я лучший, а в Японии за это платят как надо.

– В Токио ты имел дело с самой крупной фирмой, занимающейся ценными бумагами. Через «Номуру» и «Никко», а не через свою компанию. Почему?

– Я заключал сделки для особых клиентов.

– Тебя наняли «Обри и Уикс», а вопросы ты решал через другие брокерские дома? Несколько странно, тебе не кажется?

– С теми клиентами нельзя было обходиться обычным образом.

– Ты сказал, что тебе звонили по поводу «Рекрут». Кто звонил?

– Не могу ответить.

– Конечно, можешь, – сказал Самюэльсон. Он стоял возле кресла Пинкстера, положив руку на высокую спинку. – Мы вбухали в «Пасифик Боул» сто пять миллионов плюс проценты, и все, что, черт возьми, ты делаешь, нас касается.

– Звонок был от председателя «Рекрут». Я помог ему как-то купить несколько картин. Он просто отплатил мне любезностью.

– Да, они мастера в этом: ты – мне, я – тебе.

– Это вполне обычно. И законно.

– Тогда почему всплыло столько дерьма? – спросил Самюэльсон. – Страна просто взбесилась.

– Потому что три кабинетных министра приняли денежные пожертвования от «Рекрут». Это не то же самое, что купить акции. Министры подали в отставку, и премьер-министру пришлось последовать их примеру. Глава «Ниппон Телеграф энд Телефон» также оказался замешанным. Этого довольно?

– И ты, сукин сын, вышел из этого сухим?

– Прежде всего, черт возьми, я не глава японского правительства и не директор крупнейшей мировой компании. И я не принимал пожертвований, мне дали шанс купить тысячу акций, и я купил их. Все вполне законно.

– Что меня смущает, Алан, так это то, что ты оказался внутри всего этого, ты знал всех этих людей.

– Я же сказал, в этом нет ничего дурного.

Самюэльсон покачал головой:

– Ничего дурного, если люди правильные. А ты был знаком с «неправильными».

– Что ты имеешь в виду? – огрызнулся Пинкстер.

– То, что ты был связан с криминальными структурами. – Самюэльсон сел на ручку кресла, скрестив руки на груди. – Ты был связан с убийцами из якудзы.

– Якудза – это не мафия.

– Ну конечно. Они делают деньги весьма старомодным способом – убивают ради них. – Самюэльсон улыбнулся своей шутке.– Тебе знакомо имя Цусуми Исии?

– Исии очень богат. Он любит раннего Пикассо, хорошо играет в гольф.

– Еще бы он плохо играл, – фыркнул Терри Слоун. – У него четыре поля для гольфа.

– Что ты делал для него? – спросил Самюэльсон.

– Недавно японцы серьезно начали покупать искусство. Сначала это было искреннее желание обладать западной живописью, но вскоре они стали соревноваться между собой, приобретая самые дорогие картины. Я увидел, что можно покупать в Европе и Нью-Йорке, а продавать в Японии…

– Все это мы знаем, – перебил его Самюэльсон. – Поэтому ты создал «Пасифик Боул» и пришел к нам за деньгами.

Пинкстер промолчал. Отвернувшись от Самюэльсона, он что-то записал.

Тишину прервал Терри Слоун:

– Вы знакомы с Акио Саватой. Что вас связывает?

– Только дела, – ответил Пинкстер.

– Автомобили, недвижимость, проституция? Какие дела? – потребовал Самюэльсон.

– Вымогательство, подлоги? – добавил Терри Слоун.

– Савата богат, и я не спрашивал его о родословной или о том, как он нажил свое состояние. – Пинкстер отодвинулся от стола. – Он покупал картины, а остальное мне было не важно.

– Тогда откуда у нас проблемы? Савата один из самых богатых людей в Японии, и, насколько я понимаю, он ввязался в «Пасифик Боул» и должен уйму денег.

Пинкстер покачал головой:

– У нас нет контракта. Савата не подписывает контрактов.

– Как ты можешь вести дела без контракта? У тебя ведь что-то есть? Какое-нибудь письмо?

Пинкстер нанес на губы еще бальзама.

– Когда имеешь дело с Саватой, вы с ним разговариваете просто так, потом он описывает картину и говорит, что она ему нужна. И кланяется.

– Как? Кланяется? – Самюэльсон опять вскочил и засунул руки в карманы.

Пинкстер кивнул.

– Именно так.

– Он сказал, какая картина ему нужна? – спросил Терри Слоун.

– Мы с Акио Саватой говорили о картинах Жоржа Сёра. Их не очень много, и те, что находятся в частном владении, в Америке. Я знал, что интерес к нему растет, и Акио тоже знал. Время было подходящим – или так мы думали, по крайней мере, – и я сказал, что присмотрюсь, и как раз мне посчастливилось приобрести неплохой рисунок на аукционе Сотби в Нью-Йорке. Он стоил четыреста тысяч долларов. Я продал его Акио за полмиллиона. Потом один агент из Чикаго описал мне картину, которая бы прекрасно подошла Савате. Большое полотно, которое Сёра написал незадолго до смерти. – Пинкстер отвернулся от Самюэльсона и Слоуна– Я начал поиски, и вскоре из Парижа пришло известие, что осенью откроется большая выставка Сёра Чертовы французы никогда о нем не вспоминали, и вот на тебе. Агент удвоил цену до восьми миллионов, и я купил, пока цена не поднялась выше.

– Сколько заплатил Савата?

Пинкстер ответил не сразу, он снова что-то написал. Затем посмотрел на Самюэльсона.

– Он ничего не заплатил. Сказал, что цена слишком высока и что он собирается закрыть свои галереи.

– Он кланялся, черт возьми,– сказал Самюэльсон. – А ты говорил, это все равно что контракт.

Пинкстер как-то странно улыбнулся:

– Ты очень наивен, Бад. Савата поклонился, а это значило, что он хотел бы иметь Сёра. Это его ни к чему не обязывало.

– И ты знал об этом?

– Конечно. Это риск. Я получу то, что заплатил за Сёра, но мне потребуется время. – Пинкстер встал и посмотрел на Самюэльсона и Терри Слоуна. – Предлагаю вам внимательно выслушать то, что я вам сейчас скажу.

Самюэльсон вернулся к своему креслу. Терри Слоун подвинулся так, чтобы видеть лицо Пинкстера, и сказал:

– Небольшое напоминание, Алан. Все записывается.

– То, что я скажу, не займет много времени, и можете, черт возьми, все записывать.

Он сел на край стола и поглядел в окно, в темноту, опустившуюся на город.

– Давайте кое-что вспомним. Японцы всегда любили западное искусство. В восьмидесятые они начали покупать старых мастеров и европейское искусство. Картины были хорошим вложением денег и надежным способом повысить свой престиж. В особенности они любили французских импрессионистов, и многие бизнесмены начали соревноваться между собой, пытаясь купить более ценную картину, чем другие. Человек по имени Морисита, которого когда-то осудили за вымогательство и подлог, потратил на свою коллекцию девятьсот миллионов долларов. Рёй Сайти, глава гигантской страховой компании, заплатил за картину Ван Гога восемьдесят два миллиона долларов и семьдесят восемь за одного Ренуара, а потом имел наглость потребовать в своем завещании, чтобы обе картины сожгли с его телом во время кремации. Торговая компания «Итоман» купила более четырехсот картин, что обошлось ей почти в полмиллиарда долларов, а корпорация «Мицубиси» купила двух Ренуаров за тридцать миллионов.

Говоря это, Пинкстер обошел стол для совещаний и вернулся к своему креслу.

– Простите за монолог, но это освежит вашу память и поможет понять суть проблемы. Именно японцы создали рынок искусства, и они же разрушают его. Их экономика основана на зыбучих песках. Когда фондовая биржа торгует в таких масштабах, а скандалы подрывают финансовое положение каждый год, это ведет к катастрофе. Вы знаете, что такое зайтек?

– Нелегальные формы подсчета. Двойная бухгалтерия и все такое.

– Вовсе нет, – возразил Пинкстер. – Японцы более изобретательны. У них зайтек – это финансовая инженерия. По-нашему, это использование предметов искусства как валюты. – Пинкстер устроился в своем кресле. – Правительство ограничивает цену на недвижимость. Но если собственник хочет получить больше, он берет деньги плюс небольшую картину Дега или Пикассо. Вот что такое зайтек в Японии. У меня есть три клиента, каждый из них покупает по одной, иногда по две картины в месяц. Затем министерство финансов начало расследовать каждую сделку, превышающую сто миллионов иен. Искусство перестало быть твердой валютой.

– Что ты хочешь сказать? – Самюэльсон начал терять терпение.

– Я хочу сказать, что у меня сейчас двадцать одна картина стоимостью девяносто восемь с половиной миллионов долларов. Я мог бы продать их за сто пятьдесят или за сто восемьдесят миллионов. Но сейчас на рынке искусства похолодало, и я не смогу выручить и восьмидесяти миллионов.

– Но можно продавать не только японцам, – сказал Терри Слоун.

– Ну-ка. – Самюэльсон наклонился, вытянул руки и уперся ладонями в стол. – Ты не можешь получить нужную цену, потому что японская экономика в заднице, и ты хочешь, чтобы мы подождали, пока она оттуда не выберется? Так я понимаю?

– Примерно. Я не знаю, сколько точно потребуется времени, но их экономика восстановится.

– С новыми улучшенными формами зайтека? – усмехнулся Самюэльсон. – Наше дело не может ждать. Мы вкладываем деньги в бизнес и получаем прибыль. Мы не ждем.

– Продлите срок выплаты процентов на месяц. Это всего четыре миллиона. Я гарантирую.

– Я не буду ждать еще целый месяц. – Самюэльсон ударил по столу обеими ладонями. – У тебя пять дней.

– Я так не могу.

– Нет, сукин сын, можешь, или мы конфискуем все то чертово барахло, которое у тебя есть. – Он взял верхнюю папку из стопки на столе. – Вот наш контракт. Невыплата процентов вовремя является поводом для его расторжения и позволяет начать судебный процесс.

– Вы знали, что искусство – это необычный товар, когда подписывали контракт два года назад. Вы должны иметь терпение.

– Ты играешь с деньгами, а мне это не нравится. Ты и пенни не рискнул из собственного кошелька, а теперь тебе придется это сделать. Чтобы спасти свою шкуру.

– Я найму против вас лучших адвокатов. – Пинкстер протянул руку и схватил контракт. – Они найдут здесь кучу зацепок, и вы вообще денег не увидите.

– Вы блефуете, Алан. – Терри Слоун встал. – Выплатите нам все проценты за неделю, верните половину займа в течение месяца. И тогда мы посмотрим.

Пинкстер взглянул на Терри Слоуна, а потом на Самюэльсона. Он встал, подошел к окну и посмотрел на мост Тауэр и на Темзу. Как будто окаменев, он стоял несколько минут, затем сказал не оборачиваясь:

– Я все устрою.

– Что, черт возьми, это значит?

Пинкстер подошел к двери.

– Именно то, что я сказал. Я все устрою. – Он открыл дверь и вышел.

Самюэльсон ринулся было за ним, но Терри Слоун ухватил его за руку.

– Пусть идет, Бад. Ты дал ему срок, он обещал все сделать. Посмотрим, с чем он вернется.

Самюэльсон неохотно согласился. Он подошел к картине под названием «Номер 3-1954», уставился в поле синевы со странными мазками.

– Что за дурак это намалевал?

Терри Слоун подошел к нему.

– Я знал, что тебе не понравится. – Он усмехнулся. – Ужасная мазня. Половине не нравится, других просто тошнит.

 

Глава 13

«Меггера» стояла в ста ярдах от электростанции Баттерси; два зеленых огонька горели у ограждений на правом борту, три огонька (два белых и один желтый) светились на мачте позади рулевой рубки. Было около десяти часов, все речные экскурсии закончились, Темза потемнела.

Никос стоял в ожидании. Он взглянул на рулевую рубку, на Софию. Взгляд Софии был направлен на огни быстро приближавшегося к ним катера. Тот уже почти подошел вплотную, когда его двигатель затих; казалось, что нос катера поднялся, затем опять опустился на воду – судно качалось на поднятых им же волнах, подходя ближе к тому месту, где стоял Никос, держа в руках трос. Катер стал рядом с буксиром.

Из каюты на катере донеслась японская речь, потом появился мужчина; за ним вышла женщина небольшого роста. Она несла застегнутый на молнию атташе-кейс, в который с легкостью мог бы поместиться развернутый экземпляр «Лондон таймс». Когда они дошли до места, где были сошвартованы катер и буксир, их разговор прервался, услужливые помощники провели их на борт буксира и передали в руки Никоса. Он провел гостей внутрь «Сеперы», вниз, в большой салон.

Вместо четырех кресел и четырех рундучков в середине салона теперь стояли три кресла и один стол с неяркой лампой, которая распространяла мягкий желтоватый свет. Большая часть салона оставалась темной.

– Устраивайтесь, пожалуйста, – сказал Никос. – Принести напитки, виски например?

– Позже. После того, как мы покончим с делами, – ответили ему по-английски.

Среди равномерного гула вспомогательного двигателя послышался слабый лязг металла, затем звук отворившейся и закрытой двери, и в бледный круг света вошел Алан Пинкстер. Он прикладывал к лицу полотенце со льдом, к тем местам, где была сильная краснота.

– Сейчас свету станет больше, – сказал Никос.

– Добрый вечер, мисс Симада. – Пинкстер заставил себя улыбнуться. – Пожалуйста, усаживайтесь.

Мари Симада села лицом к лампе. Она была мала ростом. Ее черные волосы спадали на лоб и были подстрижены, как у пажа. Черты лица почти идеальные, а макияж необычный: матово-белое лицо с большими, подведенными глазами, губы и ногти ярко-красного цвета. Она сбросила пальто, обнаружив стройную фигуру, облаченную в черное трико. На ней была короткая черная юбка, перехваченная у пояса ремнем с золотой пряжкой. Пинкстер уже видел ее раньше и всегда удивлялся ее миниатюрности.

– Добро пожаловать, мистер Кондо, – сказал он и подал Никосу знак, щелкнув пальцами. – Наши гости хотят выпить.

– Они сказали, что нет. Может быть, позже.

– Проследи, чтобы катер мистера Кондо стал на якорь и чтобы горели якорные огни. Потом отходим. – Он взглянул на часы. – Мы должны вернуться к одиннадцати тридцати.

Никос тронул козырек фуражки и вышел из зала.

– Почему так поздно? – спросил Кондо. – Мы можем закончить через тридцать минут.

– Я должен показать вам не только Сёра.

– Вы сказали, что в Лондоне у вас нет других картин.

– Кое-что изменилось.

– Они здесь, на буксире?

– Удивлены? Что может быть надежнее непотопляемого буксира?

– Мистер Савата считает, что ваш Сёра чудесен. Еще он сказал, что вы заплатили за картину слишком много.

– Цена приемлемая, – раздраженно сказал Пинкстер. – Это не его дело.

– Подобная информация – мое дело, – сказал Кондо. – Возможно, я и соглашусь с мистером Саватой.

У Кондо была большая круглая голова, казалось, ее просто приставили к короткой, толстой шее, скрытой высоким воротником белого свитера. Очки в тяжелой черной оправе придавали ему сходство с аквалангистом. На нем был темно-синий пиджак с яркими золотыми пуговицами и эмблемой на нагрудном кармане. Смуглая кожа казалась еще более темной при неярком освещении.

– Эти французы, умники, решили отпраздновать годовщину смерти Сёра и наконец отдать ему должное, – сказал Пинкстер. – После многих лет забвения цены на его картины подскочили. Вы знаете об этом, мистер Кондо?

Кондо кивнул.

– Я должен сделать так, чтобы они не поднялись выше.

– Но раз у вас есть картина, вы должны желать обратного. Так?

– А вы знаете дело.

– Кто ваш клиент?

Кондо покачал головой:

– Это конфиденциально.

– Он коллекционер или инвестор?

Кондо улыбнулся:

– И то и другое.

– Он имеет дело с ценными бумагами?

– Он делает деньги, – ответил Кондо.

Заработали ходовые двигатели, буксир покачнулся и двинулся.

– Где картина? – спросил Кондо.

Пинкстер нажал несколько кнопок на плоском предмете, напоминавшем пульт дистанционного управления. Наверху загорелся свет и упал на большую картину, висевшую на переборке за креслом Пинкстера. Краски были яркими; казалось, солнце подсвечивает сине-зеленую воду снизу, и молодой человек в лодке помогал девушке перейти в лодку. Мари Симада подошла к картине и стала рассматривать ее через лупу.

– Что вы думаете о картине, мистер Кондо?

Кондо поправил очки.

– Она хороша, насколько я разбираюсь в Сёра. Но эксперт – мисс Симада.

Мари говорила с воодушевлением, независимо от того, хвалила она что-нибудь или критиковала. Она оценила картину положительно.

– Сколько? – спросил Кондо.

– Одиннадцать миллионов долларов, – ответил Пинкстер.

Большая голова Кондо качнулась из стороны в сторону.

– Предлагаю вам восемь с половиной, и ваша прибыль составит полмиллиона.

– Это была частная покупка. Вы не знаете, сколько я заплатил.

– Мой друг из Чикаго сказал, что вы заплатили восемь миллионов.

– Ваш друг ошибся, мистер Кондо. – Пинкстер потер холодным полотенцем щеки и встал. – Сёра становится популярным, а достать его нелегко. Цена – одиннадцать миллионов.

Кондо подошел к картине и внимательно осмотрел ее.

– Предлагаю девять.

– Цена окончательная. – Пинкстер произнес каждое слово очень медленно.

Кондо сделал знак Мари, и она приблизилась к нему. Они заговорили по-японски так быстро, что Пинкстер не смог ничего разобрать. Может, это что-то и значило, но скорее всего было частью деловой стратегии Кондо.

– Покажите нам остальные картины, – сказал Кондо. – Может, найдется другое полотно, и мы сможем заключить сделку.

Пинкстер поколдовал над своим пультом. Огни над Сёра погасли, и одновременно вспыхнул луч света над Пикассо.

– Это «Сидящая обнаженная», написана в тысяча девятьсот одиннадцатом году. Маленькая, я согласен, но цена нормальная. Я полагаю, два с половиной миллиона.

Лампа над Пикассо погасла, и осветилась мрачная картина рядом.

– Это довольно редкий Эдуар Вюйяр, полотно тысяча восемьсот девяносто третьего года, называется «Новый сосед». Цена – семь миллионов.

Когда погас свет над Вюйяром, они увидели другую, очень энергичную, выразительную картину, пестревшую печатными надписями и слоганами.

– Эта написана Жаном-Мишелем Баския из Нью-Йорка, неоэкспрессионистом. Его карьера рано прервалась. Он умер от передозировки наркотиков в возрасте двадцати семи лет. Это «Рыбный рынок». Чудесное приобретение за миллион двести.

Свет погас и зажегся снова. На этот раз он был направлен на картину «Женщина с голубым зонтиком» Моне. Пинкстер похвалил залитый солнцем сад и добавил:

– Может, вы помните, что изначально эта картина была больших размеров. Один из прежних владельцев отрезал десять дюймов, но, по мнению некоторых критиков, это послужило картине на пользу. Это очень серьезная вещь, и я хочу за нее двенадцать миллионов.

Следующим был Марк Шагал. Это была ярко раскрашенная цирковая сценка, очень любопытная.

– Я еще не определил ее стоимость, но думаю, она будет не меньше пяти миллионов.

Пинкстер стоял в луче света, направленного на Моне, лицо его было таким же красным, как розы в саду на картине.

– Я должен показать вам еще одну картину. Мне предложили ее прошлой зимой, и я рискнул. Она не всем придется по вкусу, но частных коллекционеров может заинтересовать.

Все шесть картин были освещены, и Пинкстер включил еще одну, очень яркую лампу. Перед ними появилась картина, изображавшая трех жокеев на лошадях; позади толпились любители скачек.

– Это «Перед скачками» Эдгара Дега.

Кондо рванулся к картине.

– Где вы ее взяли?

– В Швейцарии. Это все, что я могу сказать.

– Она украдена из собрания Берроуз в Бостоне! – воскликнул Кондо.

– Совершенно верно, – спокойно сказал Пинкстер. – Одна из двенадцати, и сейчас они все всплывают. Все, кроме Вермеера. Говорят, он стоит шестьдесят миллионов.

– Я знаю, где он, – сказал Кондо, – не точно, конечно, но он в Японии.

– При нормальных условиях эта картина стоила бы двадцать миллионов. Но поскольку я никогда не торговал краденым, я попрошу вас назвать цену.

Кондо уставился на трех жокеев.

– Цена меняется в зависимости от покупателя и картины. Вы купили ее для перепродажи, и вы устанавливаете цену, а покупатель решает, стоит ли брать за такую цену картину, которую он никому не сможет показать.

Пинкстер снова поколдовал над пультом, и свет стал еще ярче.

– Но что вы думаете, мистер Кондо?

– Я думаю, что вы либо очень смелый, либо сумасшедший, раз показываете нам Дега.

– Я очень тщательно выбираю зрителей, – улыбнулся Пинкстер. – Думаю, у вас есть клиент, который захотел бы купить Дега.

– Многие хотели бы обладать им, но только один осмелится.

– Покажите ему картину.

– Вы позволите мне?

– Мы поделим все, что получим сверх двух с половиной миллионов долларов, которые я за нее заплатил.

Кондо криво улыбнулся:

– Я смог бы продать ее за пять, за шесть миллионов.

– Шесть пойдет,– сказал Пинкстер, искренне улыбнувшись впервые за все время разговора. – Во время кражи полотно было вырезано из рамы, но это небольшая потеря. Конечно, его следует вставить в новую раму.

Пинкстер вынул картину из временной рамы, положил между прозрачными листами винила и передал Мари, которая убрала ее в атташе-кейс и застегнула молнию.

По мнению Пинкстера, все прошло гладко, даже показ Дега. Он подбил Кондо взять картину в Японию, где Кондо, конечно, покажет ее руководящей верхушке якудзы и заставит торговаться между собой. Пинкстера забавляла мысль о том, что главари японской организованной преступности вступят в спор за картину, которую владелец сможет показывать только тем, с кем торговался. Все прошло хорошо, так как не было знаменитых вспышек гнева Кондо. Знали, что он грубо обращается с посредниками и даже с частными коллекционерами. Для японца он был высок и широк в плечах. Некоторые знали о его тесной связи с Исораи Тумбари, лидером якудзы. Тумбари, который начал с коллекции восточного искусства и передал ее в музеи… Тумбари, который при заключении сделок полагался на таких посредников, как Кондо, и посылал своих людей ускорить дело…

Пинкстер знал, что Тумбари был не единственным покровителем Кондо. Кондо также был связан с маргинальными элементами японского общества благосостояния, где, по выражению Кондо, «нет вкуса, но есть бесконечный поток денег». Кондо разбогател, но был скрытен и страдал паранойей. Он всегда имел при себе большие суммы денег и короткоствольный пистолет, которым дважды воспользовался. Как-то раз, когда ему не удалось заключить сделку на его условиях, он, рассвирепев, пальнул в потолок. Однажды, думал Пинкстер, пистолет может быть направлен и ниже.

– Как насчет Сёра? – спросил Пинкстер. – Вы покупаете?

– Мы не сходимся в двух миллионах.

– Ваши предложения?

Кондо еще раз медленно обошел все картины. Он поманил Мари пальцем, и она подошла к нему. Останавливаясь перед каждой картиной, они очень быстро говорили и энергично трясли головами. Затем Кондо вернулся к своему креслу и сказал, что хочет холодного пива. Пинкстер подошел к бару и вернулся с бокалом и тремя бутылками пива на подносе. Кондо залпом осушил одну бутылку.

– Я хочу Сёра и Баския. Но больше всего я хочу Сезанна.

– У меня нет Сезанна. Мой автопортрет уничтожен. Вы знаете об этом.

Кондо улыбнулся:

– Есть кое-что в этом уничтожении Сезаннов, что меня смущает.

– Только смущает? – Пинкстер прижал холодное полотенце ко лбу. – Да это просто неприлично. Это ужасные потери. Миллионы растворились в кислоте.

– Тем более мне нужен Сезанн. Если его натюрморты уходят за двадцать миллионов, автопортрет уйдет за сорок. – Кондо поднялся, подошел к Пинкстеру и сказал, повышая голос: – Мне нужна картина, и вы мне ее достанете.

– Мне тоже нужна, я ведь потерял одну! – злобно сказал Пинкстер. – В частных коллекциях всего два автопортрета, и ни один не продается.

Кондо похлопал по атташе-кейсу:

– Этот Дега продается. – Он ухмыльнулся. – Я мог бы продать подобную картину несколько раз и каждый раз брать большие комиссионные. – Он покачал головой. – Есть люди с большими деньгами и такими же большими амбициями. Каждый из них наверняка хотел бы подержать у себя картину годик, потом, когда бы она ему недоела, продать ее. – Он вопросительно посмотрел на Мари. – У кого есть Сезанн?

– У американца средних лет со слабостью к красивым женщинам и у недавно овдовевшей француженки, которая, возможно, продаст свою картину музею в Экс-ан-Провансе.

– Вы знаете этих людей?

– Я встречал американца. Я знаю имя француженки и то, что она живет на юге Франции.

Кондо задумчиво потер нос:

– Повторяю: мне нужен автопортрет Сезанна.

Они почувствовали, как буксир повернул и остановился. Ходовые двигатели смолкли. Пинкстер посмотрел на часы. Было 11.35.

– Вы пришли за Сёра. Каковы ваши предложения?

– Одиннадцать с половиной миллионов за Сёра и Баския, я беру Дега, и мы поделим прибыль, – твердо сказал Кондо.

Пинкстер промокнул щеки холодным полотенцем.

– Чеки и наличные.

– Так же, как раньше. – Кондо вынул из кармана пиджака конверт. – Здесь одиннадцать чеков, каждый на один миллион долларов, плюс два по двести пятьдесят тысяч. – Улыбнувшись, он положил несколько чеков обратно в конверт. – Я был готов к большим тратам.

Пинкстер слабо улыбнулся в ответ:

– Я был готов принять меньше. – Он протянул руку. – Мы оба знаем, что это хорошая сделка.

Они прошли по крутому трапу на палубу буксира. Перед тем как перешагнуть на свой катер, Кондо остановился перед Пинкстером.

– За уничтожением Сезаннов кто-то стоит, думаю, вы об этом что-то знаете.– Внезапно он схватил Пинкстера за плечи. – Если знаете, но не доверяете мне… – Кондо сильно тряхнул Пинкстера, потом отпустил.

Пинкстер ответил:

– Это глупо. Совершенный вздор.

Кондо возразил:

– А это не вздор, что ваш Сезанн не был застрахован? Надеюсь, вы позволите Мари Симада осмотреть останки вашей картины. Она произведет… вскрытие. Ожидайте звонка, и мы обо всем договоримся, – добавил Кондо и развернулся, чтобы уйти.

 

Глава 14

Приглашение на открытие выставки американских художников Новой Англии хотели получить многие. Возможно, это из-за патриотической гордости за свои штаты или потому, что интерес вызывали не столько картины, сколько ожидавшиеся гости. На выставку должны были прибыть экс-президент с женой, бывший губернатор, пытавший возобновить свою политическую карьеру, два бывших баскетболиста из «Селтика» и Джеймс Уайет, единственная все еще действующая знаменитость. Это была первая крупная выставка американских художников из Новой Англии, и проводилась она по инициативе Чонси Итона, директора бостонского Музея изящных искусств. Гвоздем коллекции стали четыре полотна Уинслоу Хомера, экспозиция охватывала творчество американских живописцев, начиная от примитивных портретов Руфуса Хэтауэя до абстрактных полотен американизировавшегося голландца Виллема де Кунинга.

На следующий день после знакомства с Эдвином Ллуэллином на аукционе Кристи Астрид Харальдсен полетела в Бостон, чтобы посетить Музей изящных искусств. Она представилась фоторепортером одной скандинавской газеты, ей выдали пропуск и буклет с информацией о каждом художнике и обо всех ста шестнадцати экспонатах выставки. Астрид и в самом деле была приличным фотографом, поскольку обучалась этому в Высшей школе искусства ремесел в Осло. Были у нее и другие познания. Педер втолковал ей, как важны время и место, расстояния, ступеньки и лифты, расположение телефонов и туалетов, то, как они оборудованы и освещены. «Узнай, куда тебе нужно будет идти и как лучше всего это сделать так, чтобы ты могла действовать в темноте», – говорил он ей. Она снова прошлась от просторного вестибюля до автопортрета Сезанна, снова проверила точное количество ступенек от верха большой лестницы (сорок три) до входа в галерею французских импрессионистов. Автопортрет не убрали и не покрыли стеклом, как обещали. Картина висела, где и раньше, хрупкая и доступная.

Первый визит Астрид в музей пришелся на жаркий августовский день, когда они с Педером приехали в Бостон из Нью-Йорка. Именно во время этого шестичасового переезда Педер рассказал ей о своем контракте, согласно которому он должен был уничтожить автопортреты Сезанна в Санкт-Петербурге, Лондоне и Бостоне. Она вспомнила, как восторженно он описывал новый растворитель, который сделал, и как вещество уничтожает лак и краску. В тот раз они узнали о выставке художников Новой Англии и о том, что накануне открытия выставки будет большой прием. Тогда Педер и рассказал ей, что она должна делать.

Планы самого Педера круто поменялись за те полтора месяца, что прошли со времени их поездки в Бостон. Астрид считала, что перемен было слишком много и что они опасны. Ее нервы были на пределе, и она часто прибегала к помощи медикаментов, которые давал ей Педер. Она начала с небольшой дозы амфетамина, но уже через четыре дня удвоила дозировку и упросила частнопрактикующего врача на Четырнадцатой восточной стрит выписать ей новый рецепт на валиум вместо того, который, по ее словам, она «случайно забыла в Норвегии». Она все чаще перемежала амфетамин и десятимиллиграммовые таблетки валиума и, хотя понимала, что последствия могут быть серьезными, позволила наркотикам управлять ее настроением и эмоциями.

Сейчас, десять дней спустя, ей было чрезвычайно сложно приготовиться к операции. Она тщательно накрасилась, причесала волосы на своем коричневом парике так, что они казались ее собственными. На ней были брюки и пиджак, на который она прикрепила журналистский значок.

Фотооборудование Астрид взяла напрокат на Лексингтон-авеню; оно состояло из двух фотоаппаратов «Никон», комплекта объективов, высокоскоростного «Эктахрома» и черно-белой пленки 1000 единиц. Все это лежало в сумке вместе с поддельным удостоверением, блокнотом, фонариком размером с авторучку и аэрозольным баллончиком с надписью «Лак для волос».

Прием начался в 6.30. В зале были два бара и два стола с едой. Не произносилось никаких речей, и быстро распространился слух, что бывший президент не сможет приехать, но что его жена уже в пути. Гости прибывали, им подавали напитки в пластиковых стаканчиках, а те, кто забрел в галереи, сейчас вернулись назад, чтобы увидеть знаменитостей.

Астрид заказала водку с содовой и быстро выпила. Горло обожгло, и она закашлялась, но заказала еще водки и выпила ее медленно, с нетерпением ожидая, пока в желудке станет тепло, а алкоголь успокоит ее. Она отчаянно хотела побороть все возрастающий страх.

Выставочные залы располагались на первом этаже, а бары и столы с едой были в длинной галерее, в которой обычно находились картины, пространно называемые американским модерном. VIP-гости должны были войти через западное крыло. Астрид заняла позицию внизу лестницы, которая вела к собранию европейского искусства. Стоял гул голосов, прерываемый взрывами смеха и радостными возгласами встретившихся друзей. Затем те, кто стоял ближе к западному входу, умолкли, и в зале стало тихо.

Астрид поднялась на несколько ступенек и направила фотоаппарат на фигуру впереди группы, входящей в зал. На бывшей первой леди было ярко-синее платье с нитью жемчуга; она была очень загорелой, с седыми волосами, и это создавало странное впечатление. Ее сопровождали Чонси Итон, его колллеги и телохранитель. Астрид продолжала снимать и с каждым щелчком фотоаппарата поднималась все выше. Когда внимание присутствующих полностью сосредоточилось на почетной гостье, Астрид развернулась и быстро взбежала по лестнице на второй этаж.

Она оказалась в галерее Вильяма Коха, длинной и узкой, где под потолком висели маленькие лампочки. Они создавали мягкие тени и только слегка освещали выставочные залы. Астрид стояла у входа в темную галерею, где размещались французские импрессионисты. Она отмерила пятнадцать шагов, повернула налево и достала из сумки фонарик. Она стояла абсолютно неподвижно, прислушиваясь к собственному тяжелому дыханию, к музыке, к гулу, производимому несколькими сотнями голосов покровителей искусства и доносившемуся с нижнего этажа. Астрид включила фонарик и осветила автопортрет Сезанна, написанный в 1898 году. Шестидесятилетний художник был в берете, с аккуратно подстриженной бородой. Вытащив из сумки баллончик, она сняла колпачок и шагнула к картине.

Астрид помедлила, заиграл саксофон. Держа баллончик дрожащей рукой, она направила его на лоб художника. Ее пальцы напряглись.

Вдруг она услышала испуганный женский шепот:

– Эдди? Эдди, где ты?

Астрид опустила фонарик, быстро повернула его к себе и выключила. Она присела и замерла.

– Черт возьми, Эдди. Здесь темно. Мне страшно. Теперь мужской голос:

– Ради бога, Шерли, что ты тут делаешь?

Они взволнованно заговорили о чем-то, затем послышались быстро удаляющиеся шаги, и парочка исчезла.

Астрид поднялась на ноги, включила фонарик и снова взяла баллончик.

– Сделай это! – сказала она низким шепотом. – Сделай это и сматывайся отсюда!

Прошло несколько секунд… полминуты… Она стояла, как будто зачарованная энергией, исходящей от полотна. Бессильно опустив руки, она заплакала. Она упала на колени и разрыдалась. Астрид плакала от страха, зная, что Педер будет взбешен и разочарован, и от облегчения, что не распылила ядовитый растворитель на картину.

Она закрыла баллончик и бросила его в сумку, затем вернулась в галерею с гобеленами. На лестнице, спускающейся на первый этаж, стояли два человека в форме музейной охраны. Она прошла мимо них, делая вид, что ищет необычный ракурс, чтобы снять гостей сверху. Но сердце ее выпрыгивало из груди, и ей хотелось побыстрее очутиться на воздухе.

Астрид, спотыкаясь, добежала до своей машины и забралась внутрь. Почувствовав тошноту, она открыла дверцу, высунулась из машины, и ее вырвало на асфальт. Наконец она встала, прислонилась к машине и вдохнула прохладный ночной воздух. Астрид дала волю слезам. Пусть Педер накажет ее, пусть сделает ей больно, но мучение от необходимости принять решение было уже позади. Хватит с нее боли.

Она направилась в аэропорт Логан и успела на полуночный рейс до Ла Гардиа.

 

Глава 15

Данные об уничтожении всех автопортретов Сезанна доставлялись во Францию в центральный штаб Интерпола в Лионе. Информация поступала разная: достоверная, как, например, в случае с «дымом и огнем» в Национальной галерее, и расплывчатая, какую прислали из Санкт-Петербурга, к тому же информация из России была замутнена суровой рукой нового политического режима в Москве. Информация об «инциденте в Блетчингли» (с подзаголовком «Галерея Пинкстера») исходила от полиции Суррея и от Скотланд-Ярда, которые соперничали в том, кому вести расследование. Обычно, если Скотланд-Ярд хотел выиграть подобную схватку, он ее выигрывал без труда. Всю информацию, какую удалось собрать, передали в Национальное центральное бюро (НЦБ) каждой страны и в генеральный секретариат Интерпола.

Интерпол, получив информацию, разослал всеобщий бюллетень. В бюллетене подробностей было немного, дополнительную информацию обещали распространить в записке и отправить факсом на следующее утро. На языке Интерпола это называлось «Синей запиской», которая выдавала и запрашивала информацию по тому или иному преступлению или преступнику. «Красная записка» была о поимке и аресте и часто имела следствием экстрадицию. Интерпол выпускал также Зеленые, Оранжевые и Черные записки, каждая из которых сообщала или запрашивала информацию по ряду международных преступлений.

Во вторник утром Энн Браули пришла на работу рано, как всегда; по обыкновению, направилась в отдел информации и сделала копии всех пришедших сообщений о ходе расследования обстоятельств, связанных с уничтожением картин Сезанна. Сегодня было только два сообщения. Одно для нее; другое – копия бюллетеня, полученного Скотланд-Ярдом от служб безопасности Интерпола и ФБР в Вашингтоне. Она поискала Джона Оксби и выяснила, что он приехал раньше нее, также побывал в отделе информации и ушел. Когда Энн наконец дошла до своего кабинета, она увидела прикрепленную к ее креслу записку. Прочитав ее, Энн усмехнулась.

«Посещаю духов. Вернусь в десять. Дж. Оксби».

Вестминстерское аббатство уже открылось для туристов. Оксби привычным путем прошел к незаметной двери во дворе, позвонил, и его впустили в западное крыло.

Скорее всего, Джек Оксби единственный в Лондоне знал о том, что духи великих людей, похороненных в Вестминстерском аббатстве, регулярно встречаются для своих возвышенных дебатов по поводу человечества, искусства, политики или женщин в их жизни. Иногда он забирался с той или иной проблемой в Уголок поэтов, где выбирал кого-нибудь из великих людей, наиболее подходивших для решения мучившей его задачи. Конечно, Оксби сам играл все роли, временами яростно споря, пытаясь всесторонне рассмотреть проблему и прийти к ее разрешению.

Глядя на надписи и таблички, сообщавшие имена великих, Оксби подумал о высокоморальной страсти Рёскина к искусству и способности Генри Джеймса проникать в самые глубины человеческой природы. Оксби был один и разговаривал вслух, как будто великие сидели напротив него. Он задавал вопросы и представлял, что бы они ответили. Ему необходим был свежий взгляд, и это упражнение, в сущности, являлось проверкой его собственных мыслей. Серьезная форма медитации и очень трудная работа. Час спустя он прошел на свое излюбленное место на клиросе, исписал несколько страниц фактами и размышлениями и начал разрабатывать гипотезу, которая, будучи только рабочей, предлагала своеобразный, но доступный ход расследования.

Оксби был уверен, что автопортреты Сезанна уничтожили, дабы потрясти мир искусства, хотя, возможно, была и другая цель. Но какая? И кто может стоять за этим? Что за человек мог это сделать? Он закрыл глаза, сосредоточившись на возможных мотивах уничтожения картин. Месть, деньги, скандальная известность – причина могла быть любой, или ее вообще могло не быть. Может, это просто сумасшедший.

Из отчетов Интерпола Оксби знал, что все автопортреты подверглись воздействию одного и того же вещества, но больше ни одно обстоятельство, ни один факт, деталь или мотив не связывали три этих случая. Галерею Пинкстера посетила туристическая группа. В Национальной галерее внимание отвлек горящий «дипломат», а от следователей из Санкт-Петербурга поступали только нелепые предположения.

– Погибли три картины, – сказал он вслух. – Эрмитаж, Национальная галерея, Пинкстер. Никакой логики, или я просто не вижу ее? – Он повторил вопрос, который до сих пор оставался без ответа: – Почему именно автопортреты Сезанна?

В полдень он должен был получить отчет Найджела Джоунза о химических веществах, обнаруженных на останках картин в Национальной галерее и у Пинкстера. Затем они с Энн Браули обсудят ее успехи в поисках источника диизопропилфторфосфата, хотя многого он не ожидал. Также подходил срок отчета Джимми Мурраторе о ставках Кларенса Боггса.

Оксби сошел с клироса, повернулся к высокому алтарю, почтительно склонил голову, вышел через ту же дверь и направился к Виктория-стрит. Из окна его кабинета в Скотланд-Ярде был немного виден парк Сент-Джеймс; до парка нужно было пройти четыре длинных лондонских квартала. В кабинете стояли стол, два кресла, шкаф и висела пробковая доска, на которую прикрепляли обычные памятки, различные записки, газетные вырезки и фотографии. Оксби положил портфель на стол и стал вытаскивать книги, достав в том числе книгу Джона Револьда «Поль Сезанн» и каталог Лионелло Вентури. Он поднял голову и в дверном проеме увидел Энн Браули. На ее хорошеньком личике отражалось сильное беспокойство.

– Из моих расследований по поводу ДФФ ничего не вышло, в этих крупных фармацевтических компаниях бюрократия похуже, чем в нашем правительстве. – Она вошла в кабинет. – А когда просишь быстрого ответа, они задерживают его на день-два, черт возьми.

Оксби усмехнулся этой попытке Энн казаться грубой.

– Где Джимми?

– Ушел за кофе, наверное. Я позову его.

Оксби устроился за стеной, воздвигнутой им из книг и портфеля, и принялся читать записи, сделанные в аббатстве. Появился Джимми Мурраторе с кофе и сел напротив Оксби. Энн заняла третье кресло.

– Что нового удалось узнать о скачках? – спросил Оксби.

Джимми тряхнул головой.

– Было довольно легко выяснить, что Кларенс Боггс потерял кучу денег на лошадях, он уже стал знаменит своими проигрышами. До июля Боггс имел дело с одним агентом по имени Терри Блек, но потом все переменилось. Блек начал сдавать и решил отойти от дел. Он продал свои права синдикату. Одного из пяти руководителей я знаю лично, его зовут Сильвестр. Я проверил остальных, и там все в порядке. – Джимми перевернул страницу в блокноте. – Потом – в середине августа – они Боггсу отказали. Он проиграл уже более двадцати тысяч фунтов.

– Удивительно, что они дали ему зайти так далеко, – заметил Оксби.

– И еще дальше, потому что Терри Блек надул их. Синдикат не проверял всех счетов Блека, и кажется, Боггс был должен еще несколько тысяч.

– А что этот синдикат делает с людьми, которые должны ему более двадцати тысяч фунтов? – спросил Оксби.

Мурраторе ответил сразу:

– Они их не убивают.

– Что же они делают? – снова спросил Оксби.

– Обращаются к юристам.

Оксби поднял брови:

– Я ожидал более суровых мер.

Джимми кивнул:

– Есть, конечно, и такие, которые играют грязно, но если кто-то по уши в долгах, бесполезно убивать его.

– Но Боггс отмечал свои ставки в газете за час до смерти. Он что, все еще играл?

– Он договорился с двумя парнями, без лицензии. Они и дали ему кредит.

– Ты их знаешь?

– Один из них жокей, по крайней мере был, пока его не отстранили от соревнований, второй же год назад работал официантом. Ни один не смог бы приготовить ядовитую смесь, какой попотчевали старину Боггса.

Зазвонил телефон, трубку сняла Энн.

– Это Дэвид Блейни из галереи Пинкстера. Он наконец получил снимки и спрашивает, хотите ли вы взглянуть на них.

Оксби посмотрел на часы.

– Скажите, что мы будем к двум.

Снимки лежали, на том же столе, на котором Оксби недавно видел изуродованный автопортрет. Снимков получилось больше сотни, но только на двенадцати из них была группа датчан.

– Извините, что это заняло столько времени, – сказал Блейни, – но фотограф находился в отъезде, и я только сегодня утром смог поговорить с ним.

– Он объяснил, почему не отвечал на ваши звонки?

– Нет. Он обычно получает поручение и сразу уезжает. Но он сказал, что фотографии есть у мистера Пинкстера.

– Зачем они мистеру Пинкстеру?

– В этом нет ничего необычного. Мистер Пинкстер обязательно просматривает все фотографии перед тем, как их увидит публика. Это его галерея и его деньги, – сказал Блейни с улыбкой. – Кроме того, фотограф его хороший друг.

– И все-таки зачем ему это? – настаивал Оксби. Мистер Блейни пожал плечами:

– Мистер Пинкстер хочет видеть и знать все. Уж такой он есть.

Энн сказала:

– Сообщите, пожалуйста, имя фотографа и адрес, по которому его можно найти.

– Шелбурн. Сейчас напишу.

Блейни написал адрес на листке бумаги и отдал его Энн.

Оксби и Энн рассмотрели снимки, обращаясь иногда к Блейни за комментариями по поводу того, где снимки были сделаны. Изучив их под лупой, Оксби отложил один. Его он разглядывал целую минуту.

– Скажите еще раз, где сделан этот снимок?

Блейни внимательно посмотрел на фотографию:

– В холле.

– В начале экскурсии?

Блейни кивнул:

– Наверное, когда экскурсия еще не началась.

– Можете его увеличить?

– Я попрошу Шелбурна послать фотографию прямо вам.

Оксби взял снимки с датской группой и разложил их по порядку.

– Они начинаются семьдесят четвертым и заканчиваются восемьдесят восьмым. Снимок, который нужно увеличить, восемьдесят первый. Номера семьдесят семь, восемьдесят три и восемьдесят четыре отсутствуют. Могли они куда-нибудь затеряться?

Вместе они рассортировали все снимки, пытаясь найти пропавшие.

– Здесь нет, – сказал Блейни. – Это странно. Если только мистер Пинкстер не оставил их зачем-то у себя.

Энн еще раз посмотрела на фотографию, которую попросил увеличить Оксби.

– Что в ней такого особенного?

Оксби ответил:

– Здесь два человека, один из них мужчина. Единственный в группе. Ни этого мужчины, ни этой женщины нет на других фотографиях, а три из них пропали.– Он указал карандашом на две фигуры. – Когда началась экскурсия, они были с группой, а потом отстали. Боггс жаловался на копуш, и его дочь вспомнила, что он говорил о паре, о мужчине и женщине.

 

Глава 16

Кровать Эдвина Ллуэллина была очень широкой, очень длинной, просто королевской, на ней было чудесно спать, в ней чудесно было читать книгу, завтракать и долго заниматься любовью. Фрейзер принес поднос с завтраком, газету, и Клайд, позавтракавший беконом, уютно устроился под страницами «Нью-Йорк таймс».

На вторник у Ллуэллина были назначены две встречи: первая в десять с Шарлем Пурвилем, одним из хранителей в музее Метрополитен, вторая в одиннадцать – с Астрид Харальдсен: они должны были пойти в музей. В их прошлую встречу Астрид сказала что-то о неприятной поездке в Вашингтон и не захотела, чтобы он отвез ее в аэропорт. Ллуэллин боялся, что неприятность переросла в проблему. Он во второй раз набрал номер. Опять никакого ответа.

В душе он думал о встрече с Пурвилем, молодым французом, которого взял под свое крыло. Пурвиль был очень хорошим хранителем и поэтому понравился Ллуэллину. Он помог Ллуэллину убедить музей Метрополитен принять участие в предстоящей выставке Сезанна, и его назначили хранителем-консультантом выставки.

В половине десятого Ллуэллину позвонил Скутер Олбани, старый друг, представляющийся хорошим тележурналистом и пьяницей. И то и другое было совершенно справедливо. В Си-би-эс чрезвычайно долго терпели его бесконечное пьянство, потом Скутера пришлось уволить и отправить в реабилитационный центр для алкоголиков, где он снова научился затыкать бутылку пробкой. Но, к несчастью, ненадолго. Скутер был одним из тех неудачников, которые знают, как перестать пить, но не хотят применить это знание на практике. Он освещал жизнь королевских особ, политиков, наркодельцов, природные катастрофы и мир искусства; в конце концов Скутер решил, что последнее наиболее безопасно и, кроме того, там устраивались лучшие коктейли. Сейчас он подрабатывал на кабельном телевидении.

– Я только что из Парижа, там уже поговаривают о том, что скоро всех Сезаннов затянет кислотными облаками. Это напомнило мне о тебе и о достоянии твоей семьи, которого ты совсем не заслуживаешь. Я не часто вспоминаю о тебе.– Он громко засмеялся.– Ну ты как, старина?

«Скутер не изменился»,– подумал Ллуэллин. В Лондоне был полдень, а его друг уже навеселе. Удивительно, как он справляется с работой и способен выдать пятиминутную искрометную речь во время новостей.

– Старина в порядке, – ответил Ллуэллин.

Они немного поболтали. Олбани поделился несколькими фактами и теориями о картинах и выразил надежду, что вся эта суматоха послужит хорошим сюжетом для получасовой телевизионной передачи.

– Скотланд-Ярд не делает заявлений, пока все не разнюхает, но, вне всяких сомнений, с картиной Пинкстера связано убийство, и это должно тебя хорошенько напугать. – Олбани явно предупреждал его. – Лу, пожалуйста, будь осмотрителен и спрячь свою картину на чердаке какого-нибудь женского монастыря в Канзас-Сити.

– Хорошо, я буду осторожен, но и ты тоже, – сказал Ллуэллин. – Если ты и дальше собираешься следить за этой историей, может, захочешь поприсутствовать на совещании по безопасности, оно состоится через несколько недель. Если тебя это интересует, я достану пропуск.

– Черт меня побери, если это меня не интересует; достань мне билет в первом ряду.

Они разъединились, Ллуэллин в последний раз набрал номер Астрид и скорее разозлился, чем расстроился, когда не получил ответа.

Вернувшись в офис, Шарль Пурвиль обнаружил в своем кресле Ллуэллина. Он сидел, поставив локти на стол и сложив ладони, как для молитвы.

Ллуэллин посмотрел на хранителя и сказал:

– Я что-то начинаю сильно нервничать по поводу этих автопортретов. – Пурвиль вытащил из дипломата книги и начал расставлять их на полке. – Я все пытаюсь понять, почему они выбрали именно автопортреты Сезанна. Есть какие-нибудь соображения? Может, кто-то думает, что их недооценивают и после этого остальные подорожают? Повысить в цене и продать. Возможно, моя картина уже подорожала.

– Ваша особенно, потому что она окружена тайной. Если бы она была моей, я бы беспокоился.

– Почему это все думают, что мне все равно? Я чертовски волнуюсь и хочу, чтобы она добралась до Экс-ан-Прованса в целости.

– Тогда поезжайте на собрание. Керт Берьен назначил его на десятое, четверг.

– Я там буду, – сказал Ллуэллин.

Кертис Берьен был архивариусом музея Метрополитен. Это была очень ответственная должность; его непростая работа заключалась в регистрации экспонатов, в том числе тех, которые предоставлялись для выставок. Сотрудники Берьена также отвечали за упаковку и перевозку особо ценных произведений искусства.

– У меня через десять минут лекция. – Пурвиль взял еще одну стопку книг и вышел.

Оставшись один, Ллуэллин позвонил Астрид и вздохнул с облегчением, когда она наконец ответила. Он говорил с ней, как рассерженный отец:

– Где ты, черт возьми, была?

– В Вашингтоне. Я же тебе говорила.

– Может быть, но я уже начал волноваться.

После долгого молчания она ответила:

– Я очень рада, что ты волновался. Я задержалась там. Я очень хотела спать и отключила телефон.

– Значит, ты в порядке?

– Немного устала.

– Ты не забыла о нашем свидании?

– Жду его с нетерпением.

– Я договорился, что экскурсию проведет гид, молодая женщина, которая знает музей лучше, чем… ну, чем наш любимый директор.

– Я буду в одиннадцать, – сказала Астрид. – Встретимся у цветов.

Ллуэллин стоял у одной из высоких ваз с букетами поздних гортензий, гигантских далий и белых хризантем. Он безотрывно следил за главным входом в большой зал, и ровно в одиннадцать Астрид появилась.

Она подошла ближе, и он просиял.

– Доброе утро и добро пожаловать в Нью-Йорк. – Он поцеловал ее в щеку и почувствовал запах духов, который был так памятен ему. – В следующий раз, когда будешь задерживаться, предупреди. Я волнуюсь.

Она задумчиво ответила:

– Постараюсь.

Ким Кляйн, их гид, присоединилась к ним. Она была низкого роста, носила очки и разительно отличалась от высокой, светловолосой норвежки.

– Насколько я понимаю, вы хотите узнать, что происходит за кулисами.

– Галереи я могу посмотреть и сам.

– Это моя епитимья за то, что я знаю все о закоулках музея. Мне приходится сопровождать особых посетителей, желающих начать экскурсию с какой-нибудь известной картины, которой даже нет в коллекции музея Метрополитен. – Она перевела взгляд с Ллуэллина на Астрид. – Я зову их Очень Важными Занудами.

– Я не хочу быть такой, – попыталась оправдаться Астрид.

– А вы и не будете.

Ким повела их. Сотрудники музея знали ее. И она, в свою очередь, приветствовала каждого по имени. Они спустились вниз, прошли две библиотеки и ряд огромных залов, закрытых для публики, где при особой температуре и влажности хранились картины и скульптуры. Здесь были второстепенные полотна великих мастеров – пожертвования богатых благодетелей, – а также работы менее значимых авторов, которые вряд ли когда-нибудь будут выставляться. В других помещениях размещались мастерские плотника и электрика. Наконец они вошли в маленький лифт, и Ким нажала на кнопку ПХ.

– У нас есть пентхаус, – похвасталась она. – Это там мы продлеваем жизнь произведениям искусства.

Ким собственным ключом открыла массивную дверь и провела гостей в зал в девяносто футов длиной и сорок высотой. Через стеклянную стену, выходившую на север, было видно небо. Ким представила своих гостей помощнице директора отдела хранения, которая провела их мимо мольбертов. У мольбертов они на минуту остановились, чтобы посмотреть, как работают мастера. Им рассказали, как выпрямляют деформированные панели, как при помощи рентгеновских лучей и компьютера обнаруживают рисунки под слоем краски на старых картинах и почему натуральные смолы лучше искусственных.

– Нам чрезвычайно важно сохранить коллекцию. Между сохранением и реставрацией большая разница, – сказала помощница. Она была молодой женщиной с кроткими голубыми глазами; имя ее показалось Ллуэллину голландским.

Он спросил:

– А уже ничего нельзя сделать с портретами Сезанна?

Она нахмурилась:

– Насколько мы знаем, они окончательно уничтожены и не подлежат реставрации. Даже если бы это было возможным, это был бы уже не Сезанн.

Ллуэллин не ответил, только кивнул и задумчиво закусил верхнюю губу.

Через некоторое время они вернулись к массивной двери и поблагодарили гида. Экскурсия закончилась перед кафе для сотрудников, где Ким попрощалась с ними.

Астрид сказала:

– Спасибо, все было замечательно. – Не дожидаясь ответа, она поцеловала Ллуэллина в губы и нежно добавила: – Tusen takk.

Он глядел ей вслед, а запах ее духов остался у него на ладони. Он пошел за ней, потом прибавил шагу и у поворота к большому залу догнал ее.

– Я надеялся, что мы сможем поговорить. Давай пообедаем. Устроим что-нибудь особенное.

Астрид засмеялась:

– Думаю, это будет чудесно.

– Фрейзер лучший повар на Манхэттене, во всяком случае по части телячьих отбивных и цыплят. В восемь?

– В полдевятого, – сказала она.

На прощание он нежно пожал ей руку.

Фрейзер выбрал цыпленка по той простой причине, что телячьих отбивных у мясника не было. Да и сам он предпочитал цыплят. Он не оправдал данной ему рекомендации, и только превосходный салат сделал обед сносным. Ллуэллину удалось скрасить его бутылочкой «Шато Нёф-дю-Пап».

Во время обеда завязался оживленный разговор; они рассказывали друг другу о школьных годах и о своих семьях. Астрид потеряла родителей, когда ей едва исполнилось девять лет, и выросла в доме суровой и неласковой бабушки. Ее настроение испортилось, когда она вспомнила об этом.

– Сначала я жила у матери отца. Она была добрая, и мне было у нее хорошо. Но бабушка была больна, и денег не хватало. Когда мне исполнилось двенадцать, она умерла. Я плакала несколько недель. И тогда меня отдали другой бабушке, которая жила в Тронхейме. Я ненавидела жизнь в том доме, – пожаловалась она. – Школа была скучной, а дома все было очень строго. У бабушки были деньги, но мне она никогда ничего не давала. – Астрид с горечью добавила: – Всем моим подружкам давали. – Она говорила медленно, почти шепотом. – Так я научилась воровать. Я думала, что воровать нормально, у меня были деньги, и я была такой, как мои друзья. Я наловчилась. – Улыбка исчезла с ее лица. – Меня застукали и наказали. Потом я уехала учиться на дизайнера в Школу искусства ремесел.

Ллуэллин вылил остатки вина в свой бокал.

– А я, наоборот, рос избалованным. Отец давал мне деньги и хотел, чтобы я их тратил, но с умом; потом он научил меня вкладывать и приумножать их. У нас деньги почитались выше Церкви и семьи. Кажется, у тебя в молодости их было слишком мало; у меня слишком много.

Он поднял бокал:

– За нас. За тех, кто выжил.

– Ты неплохо устроился с Фрейзером и Клайдом и этими прекрасными картинами. Не могу посочувствовать твоей трудной жизни.

– Я не жалуюсь, но эта картина – хороший пример того, как вещи связывают нас. Не могу сказать, что она приносит мне много радости, потому что до сего момента я не мог делить эту радость ни с кем, кроме самых близких друзей.

Астрид улыбнулась:

– Картина сделала тебя знаменитым. Разве это плохо?

– Очень плохо. – Он покачал головой. – Слишком высока цена. Но что-то мы все о серьезном. Давай-ка выпьем коньяка.

Она сказала мягко:

– Мне очень хорошо.

Она притянула его к себе и крепко поцеловала в губы. Это было не просто выражением признательности, это явно было приглашением.

Он обнял ее и поцеловал.

– Я знаю место получше, там мы можем выпить коньяка. Очень неплохого, кстати.

Он сунул под мышку бутылку «Курвуазье», взял два бокала и повел Астрид вверх по лестнице, держа ее за руку. В огромной спальне стояло большое кожаное кресло, а рядом с ним длинный, низкий столик с современной аудиосистемой. Он включил ее, и из четырех колонок полилась «Оркестровая сюита» Бородина. Они стояли совсем близко, смотрели друг другу в глаза и смущенно улыбались. Она ослабила на нем галстук и сняла его через голову. Потом расстегнула рубашку, целуя его каждый раз, когда высвобождалась пуговица. Не произнося ни слова, они подошли к кровати, где помогли друг другу пройти ритуал раздевания и преодолеть неловкость от того, что в первый раз видели друг друга обнаженными. Со скрещенными ногами они сидели на кровати и медленно пили коньяк.

Ничто в ней не разочаровало его. Он долго целовал ее в губы, затем скользнул вниз по шее к ложбинке между грудями. Они целовались и ласкали друг друга почти час. Он вошел в нее, она начала двигать бедрами, он тоже двигался, пока не достиг оргазма.

Они лежали обнявшись и молчали. Музыка закончилась, в открытое окно ворвались звуки города.

– Ты такой нежный, – сказала она удивленным, ласковым голосом.

– На красивом пишут: «Хрупко, обращайтесь бережно».

Вдруг настроение Астрид резко переменилось. Она не мигая смотрела на него, приоткрыв рот и не говоря ни слова Затем приподнялась, присела на край кровати и вдруг вскочила.

– С тобой все в порядке?

– Уже поздно, – сказала она.

– Только одиннадцать.

– Когда ты одна в городе, одиннадцать уже поздно.

– Я отвезу тебя домой, – с нежностью сказал он. Астрид оделась и накрасила губы. Она проделала это быстро и молча. Астрид причесывалась, а Ллуэллину хотелось, чтобы она остановилась и сказала, что останется, чтобы она улыбнулась, но улыбка исчезла бесследно. Астрид оглядела себя в зеркале и сказала, что готова.

На такси он отвез ее в отель, напоследок она только поцеловала его по-матерински, открыла дверцу и вышла из машины. Ллуэллин смотрел, как она исчезает и холле отеля. Затем приказал отвезти себя обратно на Шестьдесят пятую стрит, думая на обратном пути о дне, начавшемся с телефонного звонка от Скутера Олбани, о короткой встрече с Пурвилем, об экскурсии с Ким Кляйн, наконец, об обеде и о часе в постели с Астрид. Он вспоминал, как она завела его и как им было хорошо. Но почему, когда он сказал, что с красотой нужно обращаться осторожно, она стала такой чужой и замкнутой?

Астрид заперла дверь и пошла прямо к окну, посмотрела вниз на огни машины, удалявшейся по Шестьдесят девятой улице. Но холодный страх, охвативший ее, был вызван мигающим красным огоньком, отразившимся в оконном стекле. Это было сообщение на телефоне. Она боялась, что звонил Педер, чтобы узнать, как она выполнила задание в Бостоне, и разделить с ней радость. Он скажет, что ничего не прочитал об этом в газетах. Потом, когда он узнает, что случилось, он разозлится, а может, придет в ярость. Ее охватил страх от предстоящей встречи с Педером. Когда она была с Ллуэллином, ей очень хотелось довериться ему, но вместо этого она убежала. Запасы амфетамина закончились, валиум успокаивал на несколько часов, а потом оставлял в депрессии. Героин поможет ей, думала она, только чуть-чуть, небольшой укол в левую руку, куда она уже столько раз вводила иглу.

Астрид разделась и приняла душ, сначала теплый, приятный, потом повернула воду на холодную и заставила себя оставаться под этой струей, пока не начала задыхаться. Она надела плотный белый халат, подошла к темному окну и вытерла волосы полотенцем. Словно в оцепенении, Астрид смотрела на мигающий красный огонек на телефоне; мысли ее были в беспорядке. Вдруг она вспомнила Эдвина Ллуэллина, его комнату и музыку. Его кровать. Его тепло.

Телефон зазвонил – резкий, ненужный звук. Было без четверти двенадцать, в Каннах едва ли рассвело. Педеру безразлично, сколько времени.

Дрожащей рукой Астрид сняла трубку. Двумя руками она поднесла ее к уху и чуть слышно произнесла:

– Алло.

– Астрид, милая. – Это был Ллуэллин, веселый и бодрый. – Я звоню сказать, что провел чудесный день, и надеюсь, что ты тоже. – Он помолчал и продолжил: – Ты была чем-то расстроена, когда я привез тебя в отель. – Он замялся, как будто не знал, что именно хотел сказать, но явно довольный, что говорит с ней. – Я хотел спросить, свободна ли ты в четверг. Я пойду на вечеринку и хочу пригласить тебя. Не пойми меня неправильно, там будут очень милые люди и очень богатые. И, что более важно, ты можешь получить работу. – Он засмеялся. – У них ужасный вкус, им нужен хороший дизайнер.

Она улыбнулась:

– Да, я свободна. – Она хотела сказать что-то еще, но не нашла слов.

– Я заеду за тобой в шесть, – сказал он радостно.– Да, кстати, ты забыла сережки.

Она прикоснулась к уху, удивившись, что не заметила этого.

– Принесешь их в четверг?

– Конечно. Спокойной ночи, милая, – сказал он.

Астрид положила трубку. Завыла полицейская сирена, и, как обычно бывает в Нью-Йорке, к ней тут же присоединилась вторая. Сирены смолкли вдали, а вместо них зашуршал кондиционер.

Когда телефон зазвонил снова, ее рука все еще лежала на трубке. Она подняла ее, в надежде, что это снова Ллуэллин. Из трубки донесся невнятный, металлический голос:

– Алло… Алло… Астрид? – Голос стал нетерпеливым. – Астрид?

Она поднесла трубку к уху, и голос стал ближе.

– Алло, – машинально сказала она.

– Я уже звонил, ты получила мое сообщение?

– У меня не было времени позвонить.

– Это не оправдание,– жестко сказал Педер. – В понедельник все прошло гладко?

– Я очень устала. Сегодня я была с Ллуэллином, – ответила Астрид в надежде уйти от темы.

– Расскажи мне про понедельник, – настаивал он.

– Все прошло, как ты задумал. Никто не видел, как я прошла в галерею, я подобралась к картине. Я была одна, вытащила баллончик, Педер, честно, но я… – Она начала плакать. – Прости, я не смогла сделать это.

– Этого нельзя было допускать, – закричал он. – Наши планы не могут зависеть от твоих капризов и извинений. Ты понимаешь?

– Я не могу разрушить красоту.

– Это портрет старика. Это не красота. Деньги – это красота.

– Уже хватит разрушать.

– Нет, моя Астрид. Еще одна, в Америке. Газеты и телевидение сделают из этого сенсацию. – Снова молчание. Затем он спокойно продолжил: – Ты должна вернуться в Бостон и сделать это. Там будут еще приемы и специальные выставки. Видишь ли, я согласился уничтожить четыре картины. Это надо сделать.

Ее голова склонилась набок, обеими руками она держалась за трубку. Ее глаза закрылись, пока она слушала человека, которому бесконечно доверилась. Неожиданно она почувствовала страстное желание угодить ему.

– Я попробую, – сказала она. – Я попробую.

– Ты будешь гордиться собой, – ответил Педер. – И моя любовь к тебе будет вечной.

– Ты правда меня любишь?

Во время короткой паузы она услышала приглушенный смех на связи, а потом слова:

– Я люблю тебя.

По ее щекам полились слезы.

– Спасибо, Педер.

– Ты нашла общий язык с Ллуэллином?

– Да, как ты и просил.

– И вы стали хорошими друзьями?

– Да, мы хорошие друзья.

– Хорошо. Ллуэллин нам нужен.– Она упала в кресло, ожидая, что он скажет. – Приготовься выехать в Бостон как можно скорее. Я позвоню в четверг, в шесть часов по нью-йоркскому времени.

– Я буду с Эдвином – с Ллуэллином… в четверг вечером.

– Понятно, – сказал он.

Наступила тишина.

– Педер? Педер, не сердись, пожалуйста.

Ответа не последовало, только гудки, Педер положил трубку.

Она начала рыдать.

– Пожалуйста, Педер, я хочу, чтобы ты любил меня.

 

Глава 17

Джек Оксби привел Энн Браули на узкую улицу Кэмпден-Хилл-роуд, в маленький магазин с выцветшей вывеской «Кичен». Он вошел и вернулся через минуту, неся под мышкой какую-то странную вещь из воловьей кожи.

– Лучше прежнего, – сказал он, нежно поглаживая то, что можно было описать как старые кожаные ошметки, скрепленные и таким образом образовавшие некое подобие сумки. – В следующий раз обязательно повидайтесь с Томасом Киченом. Не поверите, он скорняк в восьмом поколении.

Энн поверила, потому что на самом деле она встречала Кичена и знала историю сумки Оксби. Она знала, что ее изготовил дед Тома Кичена по эскизу отца Оксби. О, она уже слышала об этом раньше и знала, что Оксби очень дорожит этой, по выражению некоторых, «чертовой сумкой», недра которой в состоянии вместить столько улик, что их могло хватить для осуждения полдюжины преступников. Три года назад жена Оксби тайно взяла сумку, чтобы вытеснить на ней золотом инициалы Дж. Л. О. к дню его рождения; тогда Энн как раз присоединилась к команде, и она помнила, как доволен был Оксби. Она также помнила полное отчаяние Оксби, когда через три месяца Мириам унесла лейкемия.

– Нам пора, – сказал Оксби. – Мы что-то отстаем от графика.

Энн покорно кивнула и повела машину в направлении Стрэнда и Института искусств Куртолд, который переехал в Сомерсет-Хаус. Там также располагался Британский центр изучения искусства, скромное собрание французских импрессионистов, старых мастеров и нескольких современных картин.

Берта Моррисон из Куртолда, в прошлом библиотекарь, была настоящим ученым; она страстно любила искусство. Мало кто мог превзойти ее в умении найти информацию о том, где находится или когда-либо находилось то или иное произведение искусства, и потому она была ценнейшим источником сведений для историков искусства во всем мире. На ее обширной груди покоились очки на золотой цепочке; седеющие волосы были зачесаны назад и заколоты огромным черепаховым зажимом. Она говорила с северошотландским акцентом, и Энн обрадовалась тому, что всего по двум коротким телефонным разговорам ей удалось составить правильное представление об этой женщине.

– Никто особенно не интересовался автопортретами Сезанна, до недавнего времени, конечно, – заметила Берта Моррисон. – Все помнили его нагих купальщиков или эту чертову гору, которую он вечно писал. – Она мрачно взглянула на своих гостей. – У нас больше нет Лионелло Вентури, который мог бы сообщить, где и у кого все картины Сезанна.

Энн повернулась к Оксби и увидела кислое выражение его лица.

– Но я так поняла, что вы располагаете информацией, – возразила Энн.

– Дорогуша, – сказала Берта, – конечно же, я ею располагаю. Я просто хотела, чтобы инспектор Оксби понял, что расследование подобного дела – нелегкая задача даже для первоклассного исследователя и, конечно, это не праздное любопытство.

– Берти хочет, чтобы мы считали задание невыполнимым, – подмигнул Оксби, – а если оно вдруг окажется выполненным, это будет просто удивительно.

Берта проигнорировала это замечание и открыла папку, которую держала.

– Я уверена, что здесь не вся информация, – так всегда бывает, – но я думаю, что это мало что меняет. – Она передала Энн и Оксби компьютерную распечатку. – Обрати внимание, Джек, поскольку я собираюсь рассказать тебе о Сезанне больше, чем ты ожидаешь услышать. Это может пригодиться позже. Все картины Сезанна были включены в каталог Вентури в одна тысяча девятьсот тридцать шестом году. Каталог насчитывал восемьсот тридцать восемь картин маслом, сто пятьдесят четыре из которых были портретами.

Энн насупилась:

– Боюсь показаться серой, но кто такой Вентури?

– Он преподавал историю искусств в университете Рима и первым исследовал и описал все картины Сезанна. В общем, Вентури насчитал двадцать пять автопортретов, однако они составляют менее трех процентов наследия Сезанна. Вентури не знал о портрете, находившемся у мистера Ллуэллина, американца. Все картины Вентури пронумеровал.

– Итак, Берти, – сказал Оксби, – после уничтожения трех портретов их осталось двадцать три. Можешь их назвать?

– Восемнадцать из них в музеях, их подлинность и местоположение точно установлены, как вы увидите в этом отчете. Остается пять. Один находится в Париже и известен как «Автопортрет в мягкой шляпе». Его номер пятьсот семьдесят пять; он принадлежит Жеффруа, происходящему из богатого знатного рода. У Жеффруа внушительная коллекция в загородном доме, но доступ к ней имеют лишь близкие друзья.

Оксби пометил что-то рядом с именем Жеффруа.

– Номер семьдесят, «Автопортрет с длинными волосами», сейчас в Испании, – продолжала Берта. – Его владелец – барон фон Тиссен, который перевез всю свою коллекцию в Мадрид.

– Готов поспорить, что коллекция барона находится в полной безопасности, – вставил Оксби.

– Затем «Автопортрет в соломенной шляпе», номер двести тридцать восемь, по Вентури. Он принадлежал семье по фамилии Лефебюр, тоже из Парижа, а потом его продали в середине восьмидесятых семье из Гонконга.

– Я не вижу имени, – сказал Оксби, глядя в отчет.

– Я его не знаю, но картина, несомненно, в Гонконге. Ее хозяин – один из тех людей, которые не хотят делать свои деньги и имущество достоянием гласности. Вы их знаете.

– Нет, Берта, таких не знаю.

Берта продолжила:

– У меня нет точных данных, но мне сообщили, что портрет помещен в банковский сейф.

Энн послушно поставила вопросительный знак рядом с номером 238.

– Итак, у нас остаются еще два: это портрет в Антибе, принадлежащий Девильё, и портрет в Нью-Йорке Эдвина Ллуэллина.

– Первоклассная работа, Берти.

– Спасибо, Джек. Обрати, пожалуйста, внимание на расходы, которые мы понесли, выполняя это задание. – Она вручила Оксби конверт. – С тобой всегда приятно иметь дело.

По пути в Скотланд-Ярд Энн спросила, удивится ли Оксби, если уничтожат еще один автопортрет.

– Я не вижу четкой схемы, по крайней мере такой, чтобы я мог склониться к какой-либо версии. Тем не менее я точно знаю, что те восемнадцать, которые в музеях, – это легкая добыча. – Он вздохнул. – Большинство музеев даже не подумало усилить охрану. Обратите внимание, Энн: уничтожены три автопортрета Сезанна, а через несколько месяцев открывается выставка его картин в Экс-ан-Провансе. Это не простое совпадение.

– Сколько людей здесь, по-вашему, замешано? – спросила Энн.

– Я бы сказал, что двое работают с картинами и что один или двое заказывают. Если бы я спорил на деньги, сказал бы, что не больше четырех.

– Национальность?

– Не знаю. Пока. Именно поэтому я хочу побольше узнать о химическом веществе и о его происхождении. И о фотографиях. Есть новости от Дэвида Блейни?

– Он все кормит нас завтраками, а я все говорю, что этого недостаточно.

Остаток пути они молчали. Энн повернула на Бродвей и припарковалась. Оксби сидел, все еще молча, а потом сказал:

– Еще один. Они захотят уничтожить еще один портрет.

Энн озадаченно нахмурилась:

– Почему?

Он повернулся к ней и улыбнулся:

– Наитие, интуиция, что-то типа того. – Он взглянул на часы. – Самое время позвонить Алексу Тобиасу. Я хочу, чтобы он нанес визит мистеру Ллуэллину.

 

Глава 18

Этого дня Маргарита Девильё ждала с нетерпением и с некоторым волнением. Она собиралась официально принять предложение' музея Гране и продать автопортрет Сезанна. Маргарита пригласила Фредерика Вейзборда присутствовать при ее встрече с директором музея. Аукруст пришел заранее, чтобы повнимательнее рассмотреть картины, которые Маргарита не собиралась продавать. С тех пор как он принес Ренуара, они виделись дважды. Сначала провели вместе день в Каннах, а потом еще ездили в Италию через Монако и пообедали в прибрежном ресторанчике в Сан-Ремо. Несмотря на разницу в возрасте, ей было хорошо с ним, было приятно его нежное внимание. Аукруст был ее ursus, большим медведем, который, как она мечтала, мог задушить ее в своих объятиях.

Гюстава Билодо, директора музея Гране, ожидали к трем часам. Маргарита знала, что Фредди Вейзборд поднимет крик из-за автопортрета Сезанна и потребует продать его в Нью-Йорке или в Лондоне. Хуже того, он может предъявить иск и потребовать, чтобы она немедленно передала ему всю коллекцию. Маргарита собиралась столкнуть упрямого юриста и Билодо и тем самым смягчить удар. Юристу было семьдесят шесть, его эмфизема прогрессировала, хотя он больше не выкуривал ежедневно по две пачки «Кэмела» без фильтpa – единственное, что он принимал от американцев. Вейзборд казался старше своих лет, и Маргарита осмеливалась надеяться, что он потихоньку умирает и что она может ускорить этот процесс. Маргарита не чувствовала угрызений совести, поскольку хотела, чтобы Фредди перестал совать нос в ее дела.

«C'est assez! Fini!» – скажет ему она.

Было около трех часов, и Вейзборд непредвиденно задерживался, что случалось редко, с сожалением думала Маргарита. Она стояла перед большим зеркалом в спальне и расчесывала волосы. Воображая свою будущую схватку с Фредди, она сердито повторяла слова, которые столько раз репетировала. Когда Эмили презрительно кратко объявила, что Вейзборд прибыл, Маргарита спокойно накрасила губы и наложила немного теней на веки; она нарочно замешкалась на несколько минут, чтобы заставить нетерпеливого юриста ждать, что дало бы ей преимущество. Наконец Маргарита вышла встретить его.

Вейзборд был невысоким, почти лысым, несколько редких прядей седых волос были зачесаны за уши. Он носил очки и щурился, а его маленький подбородок и тонкие губы делали его еще более невзрачным. Сжимая в испещренных коричневыми пятнами пальцах сигарету, он все время покашливал, будто постоянно прочищал горло.

– Ты делаешь ошибку, продавая его в музей. – Годы злостного курения сделали голос Вейзборда на удивление мужественным и хриплым. – Несколько агентов сообщили мне, что этот портрет уйдет как минимум за двадцать пять миллионов долларов, возможно, еще дороже.

– А ты сколько с этого получишь?

– Это не имеет значения.

– Для меня имеет.

– Я получаю деньги за то, что консультирую тебя. Вот уже в течение тридцати лет.

– C'est assez! Fini! – Заученные слова прозвучали очень звонко. – С этого дня я буду вести свои дела сама и сама буду принимать решения. Банк дает консультации по финансовым операциям, и, если мне потребуется совет юриста, я позвоню своему новому адвокату.

Вейзборд закашлялся.

– Ты не можешь так поступить, – запротестовал он. – Это не то же самое, что поменять… мясника.

– Да, это как найти нового мясника. – Она улыбнулась. – Ты правильно выразился, Фредди.

– Гастон бы этого не одобрил, – прохрипел он.

– Все в прошлом, Фредди. Все старые счета закрыты, в новом банке открыт новый счет – только на мое имя.

Вейзборд поперхнулся и закашлял, как мотор старой лодки, который никак не завести.

– Ты ничего не знаешь о деньгах, – выдавил он из себя, – и о банках.

Она подняла брови:

– Ты хочешь сказать, что ты знаешь? Ты сделал то, что не смогли сделать два века и несколько войн. Ты, бездарный эгоист, разрушил дело моей семьи.– Она взмахнула рукой. – Ты старикашка с устаревшими взглядами. Мы с Эмили обойдемся без тебя.

– Эмили? – засмеялся он. – Вы составите превосходный дуэт.

Маргарита услышала мужской голос, доносившийся от входной двери.

– У меня важный гость, – сказала она уничтожительным тоном, давая Вейзборду понять, что он разжалован.

В дверях появилась Эмили, следом за ней вошел мужчина в льняном полосатом костюме и в клетчатой рубашке с узким галстуком. Гюставу Билодо было около сорока; он имел серьезный вид знающего ученого. Густая копна каштановых волос ниспадала на загорелый лоб. У него был большой, выразительный рот; когда Гюстав улыбался, были видны его белоснежные зубы.

Мадам Девильё и Билодо обменялись приветствиями как старые друзья.

– Это мистер Вейзборд, он был адвокатом моего мужа, – сказала она небрежно, делая ударение на слове «был».

– А вы директор музея, – обвиняюще сказал Вейзборд и перешел в атаку: – Вы не имеете никакого права пользоваться наивностью мадам Девильё. Сезанн стоит целое состояние, а не ту ничтожную сумму, что вы предлагаете.

– Я прошу простить месье Вейзборда. Я могу продавать картины кому захочу, его это больше не касается, он просто делает вид, что знает, сколько вы предлагаете.

– Вы когда-нибудь покупали или продавали предметы искусства? – мягко спросил Билодо.

– Я готовил бумаги для каждой картины из коллекции Девильё, – с важным видом ответил Вейзборд. – Я был семейным юристом более сорока лет. Кроме того, я помогал Гастону Девильё в поисках обоих Сезаннов. Именно я нашел Ренуара – жемчужину коллекции.

– Ты отговаривал Гастона покупать эту картину, – перебила Маргарита.

– Неправда. – Вейзборд закашлялся. – Она очень маленькая. Я просто был против цены.

– Вы не показывали мне Ренуара, – сказал Билодо.

– Его вставляли в новую раму, – счастливо сказала Маргарита, – и чистили.

– Кому вы поручали это?

– Новому человеку. Из Канн.

– Как его зовут? – спросил Билодо.

– Аукруст. Педер Аукруст. Чудесный человек.

– Значит, сейчас картина у вас? – осторожно спросил Билодо.

Маргарита улыбнулась еще шире.

– Конечно. Педер очень ответственный человек.

– Я должен познакомиться с ним. Это моя обязанность – знать новых людей. Особенно хороших.

– Вы увидите его. Я попросила Педера приготовить отчет о состоянии автопортрета. Боюсь, там есть несколько мелких проблем.

Вейзборд зажег новую сигарету.

– Портрет в отличном состоянии.

– Не совсем, – возразил Билодо. – Я сам осматривал картину и посоветовал бы сменить подрамник, еще на бороде есть плесень. Также имеются царапины на фоне, особенно в зоне окна.

– Вы говорите так, будто картина вот-вот развалится, – недовольно сказал Вейзборд.

– Это не такие уж серьезные проблемы, но состояние картины может ухудшиться, особенно опасна плесень. Споры размножаются, но этого не видно без микроскопа.

Как будто не слыша убедительных объяснений Билодо, Вейзборд продолжал жаловаться:

– Вы состряпали плохой отчет, чтобы занизить цену.

– Прошу вас, месье Вейзборд. Это не те проблемы, которые могли бы повлиять на цену картины. Я просто обращаю ваше внимание на некоторые дефекты, которые следует устранить.

Не замеченный ни Билодо, ни Вейзбордом, за полуоткрытой дверью стоял Аукруст. Маргарита увидела его и улыбнулась.

Билодо повернулся к Маргарите.

– У меня есть договор на покупку картины.

– Дайте я посмотрю.– Вейзборд достал другие очки.

– Не надо. – Маргарита отвела его руку, как будто он был ребенком. – Я хочу, чтобы картина принадлежала музею Гране. В их коллекции нет автопортрета Сезанна, и я собираюсь продать им портрет за любую цену, которую они могут предложить.

Вейзборд мучительно закашлялся.

– Это не твоя картина, и ты не можешь делать с ней что захочешь. Гастон настаивал на том, что если картина из коллекции будет продаваться, то только с большого аукциона. Гастон знал, что это будет лучше для тебя же.

– Эта картина не только Гастона, но и моя тоже. Сейчас его нет, и картины все мои. А ты должен всего лишь следить за выполнением условий завещания, которое ты сам же и написал, связываться с аукционным домом и получать свои немалые комиссионные.

– Если ты отдаешь задаром самую ценную картину коллекции, что же ты тогда сделаешь с остальными?

– Она не просто отдает нам эту картину, – запротестовал Билодо. – У нас есть предложения от двух анонимных благодетелей, которые помогут нам приобрести полотно.

– За сколько? – требовательно спросил Вейзборд. Билодо пожал плечами:

– Я не могу вам этого сказать. Они настаивают на том, чтобы сумма не разглашалась.

– Сколько они предлагают, Маргарита? – Вейзборд закашлялся, и лицо его побагровело.

Маргарита посмотрела на адвоката в упор, надеясь, что у него случится приступ и вмешательство в ее жизнь наконец прекратится.

– Я принимаю их предложение и не возьму своего слова назад.

Вейзборд покачал головой:

– Ты упряма и к тому же глупа. – Он повернулся к Билодо. – Портреты Сезанна выросли в цене из-за этих сумасшедших, и я настаиваю на том, чтобы мадам Девильё придерживалась условий завещания ее мужа. Напоминаю вам, что она не имеет права продавать ни одну из картин. В мире искусства завещание – важный документ. Закон трактует его однозначно. Если она попытается продать картину, я подам иск, чтобы сделку признали недействительной.

Слезы ярости выступили у Маргариты на глазах.

– Оставь это, Фредди, уходи.

– Наше предложение вполне приемлемо, – стоял на своем Билодо. – Помните, что музей Гране – это то место, где должен висеть портрет. Сезанн родился в Экс-ан-Провансе, он прожил здесь большую часть жизни; их нельзя разлучать.

Вейзборд зашелся кашлем.

– Объясните своим благодетелям, что я должен знать, сколько они хотят заплатить. Можете уверить их, что их предложение будет рассмотрено.

– Я им скажу. Но в любом случае портрет должен стать частью выставки, которая открывается в январе.

– Вы что, не ждете туристов? – презрительно спросил Вейзборд.

– Наши спонсоры – «Мишлен» и одна американская компания. Это будет самое полное собрание картин Сезанна в истории! – со страстью сказал Билодо.

Маргарита ждала реакции Вейзборда. Если картину выставить, то ее стоимость после выставки несомненно возрастет.

– Пока мы не решим вопрос об окончательной судьбе картины, я должен забрать ее в свое распоряжение.

– Ты не прикоснешься к ней, – твердо заявила Маргарита. – Кроме того, ты не составишь никаких бумаг и не сможешь расторгнуть сделку.

Вейзборд яростно замахал руками:

– Ты собираешься продать автопортрет Сезанна с явным нарушением условий завещания. – И с этими словами он двинулся к галерее.

Маргарита опередила его и стала звать Педера. Вейзборд, выказав удивительную силу, оттолкнул ее и направился к стене, на которой висел Сезанн. Рядом с картиной, изображавшей ферму неподалеку от дома Маргариты в Салон-де-Провансе, было пусто.

У Маргариты перехватило дыхание. Педера не было в галерее, не было его и в доме. Она посмотрела на подъездную аллею и увидела, что фургон уехал.

Вейзборд, конечно, отказался поверить в то, что автопортрет пропал. Он метался по дому, заглядывая под кровати и за диваны. Поиски ничего не дали. Сильный, долгий приступ кашля прервал его деятельность, и когда ему полегчало, он погрузился в безутешное молчание. Лицо его было красным, он задыхался. Только после того как Вейзборд перерыл весь дом, он обратился к Маргарите:

– Ты меня перехитрила, но последнее слово за мной.

Билодо он сказал:

– Вполне очевидно, что вы замешаны в этой афере, и я предупреждаю вас, что предприму решительные меры, если картина когда-либо появится в музее Гране.

Вейзборд вылетел из дома, окутанный облаком собственной ярости. На подъездной аллее он слишком резко развернул машину и переехал край цветника, раздавив несколько кустиков розовых и белых хризантем.

Гюстав Билодо воспринял вспышку Вейзборда молча и с удивлением. Маргарита успокаивала его:

– Фредди скуп и глуп, не обращайте внимания.

– Но он сказал, что мы не сможем выставить картину. Что он сделает?

– Будет говорить. Говорить, говорить, говорить. Он будет угрожать и снова говорить.

– Но картина? – спросил Билодо. – Она в безопасности?

– Вполне, – уверенно ответила Маргарита. – И вы ее получите. Как мы и договаривались. Мы будем играть в игры Вейзборда, но не по его правилам.

Билодо казался растерянным. Он приехал, чтобы вручить мадам Девильё чек и торжественно вернуться в Экс-ан-Прованс с Сезанном.

– Картина будет на вашей выставке, – сказала она с блеском в глазах, – и что бы Фредди ни предпринял, он меня не остановит.

 

Глава 19

Не могло быть ни малейшего сомнения в том, кому принадлежал баритон, доносившийся с другого конца хорошо охраняемого конференц-зала. Этот красивый голос, даже слишком красивый, как считал Ллуэллин, принадлежал директору музея Метрополитен Джеральду Бонтанномо и вполне подходил этому высокому – шесть с половиной футов, – загорелому красавцу. Звучит банально, конечно, но Бонтанномо действительно был таким, неохотно признал Ллуэллин. Он предъявил удостоверение и прошел в зал, в дальнем конце которого стоял Бонтанномо. Директор помолчал, пока Ллуэллин усаживался в кресло.

– Спасибо, что присоединились к нам, мистер Ллуэллин, – сказал Бонтанномо с укором, так обычно учитель обращается к опоздавшему ученику. – Думаю, вы догадываетесь, что мы обсуждаем выставку Сезанна. Я только что объяснил, почему мне не нравится идея посылать наших Сезаннов в незащищенный маленький городок на юге Франции, в то время как продолжается это чертово безумие. Если честно, Эдвин, думаю, было бы лучше, если бы вы оставили свою картину дома.

Ллуэллин знал, что Бонтанномо не приглашает его участвовать в разговоре, так что он устроился поудобнее и кротко улыбнулся.

– Сегодня утром мне звонил Соран, – продолжил директор, – вчера я разговаривал с Кунтцем из Берлина, с сэром Алексом из Лондона, и все они, прямо говоря, вне себя от ярости.

Бонтанномо был хорошо знаком с коллегами из всех крупных музеев, со всеми членами особого элитарного круга интеллектуалов, которые жили в собственном мире. Ги Соран был директором Лувра, что делало его первым в списке хранителей музеев Франции.

– У нас нет автопортрета, но вы знаете, что я бы с радостью отдал за него Пикассо и пару Ренуаров.– Бонтанномо помолчал, затем продолжил: – Я понимаю, что все это трагично, но это новость. Большая новость, и пресса развлекается, напоминая, что нам нечего охранять.

Ллуэллин про себя улыбнулся этому замечанию, хорошо зная, что СМИ редко говорили об отсутствии автопортрета Сезанна в музее Метрополитен, притом что в нью-йоркском Музее современного искусства такой портрет был. На самом деле Бонтанномо таким образом снова просил Ллуэллина одолжить им автопортрет. Раз картина собиралась покинуть страну, Ллуэллин уже не мог отговариваться тем, что дед запретил ему одалживать картину.

В зале было еще пять человек: четверо сидели за столом, один стоял, скучая, как будто уже слышал речь директора. Кертис Берьен, главный архивариус музея Метрополитен, занимал высокую должность, важную и авторитетную. Ни одна картина не могла попасть в музей или покинуть его без осмотра архивариуса, который должен был записать происхождение картины и обсудить ее состояние с хранителями музея. Когда предмет искусства передавался на хранение, архивариусы выдавали расписку о передаче; принимающая сторона была ответственна за упаковку, перевозку и страховку, пока объект был в пути или на выставке. Обычно принимающий музей страховал все картины сразу единой страховкой; однако в случае с музеем Гране каждый музей должен был сам застраховать свои картины. Даже главные корпоративные спонсоры выставки – такие, как «Кодак» или «Мишлен», – не брали на себя выплату страховки. Страховые взносы увеличились и могли возрасти еще, если уничтожение картин продолжится. Еще год назад Берьен был против участия в выставке, но даже он не мог предвидеть таких трагических потерь. Сейчас к его аргументам прислушались снова.

Ллуэллин и Берьен дружили – важный момент в их сотрудничестве. Иногда Берьен мог быть грубоватым, как тогда, когда высказывал свое мнение. Он мог быть взволнованным, дерзким, рискованным, как во время поездки в малоизученные регионы Китая с целью знакомства с тибетским искусством. Его смелый характер часто выражался в манере одеваться – сегодня на нем была бело-голубая полосатая рубашка и ярко-красные подтяжки. Он был крупным и сильным; большая голова с седыми короткими волосами уже начала лысеть на макушке. Нос у него был кривой – когда-то он пытался попасть в боксерскую команду Морской академии. После четырех лет службы на флоте Берьен поступил в университет Эмори, где получил степень юриста, жену и южный акцент.

Речь Бонтанномо подошла к концу. Напоследок он призвал всех принять дополнительные меры предосторожности во время упаковки и транспортировки картин, направляющихся в Гране. Из этого можно было заключить, что решение об участии музея Метрополитен в предстоящей выставке принято.

Берьен подождал, пока дверь за директором закроется.

– Вы его слышали. Возможно, это чертовски глупое решение, но сейчас нужно делать именно так. – Он занял место во главе стола и указал на Ллуэллина. – Для тех, кто еще не знаком с нашим гостем, это мистер Эдвин Ллуэллин. Он является одним из наших выборных попечителей и служит в комитете по приобретениям. Позвольте добавить, что он наш друг, и, как вы слышали от директора, у мистера Ллуэллина есть автопортрет Сезанна, картина, которая с каждым днем становится все известнее. Я видел ее и считаю самой лучшей из всех.

Ллуэллину было забавно это слышать. Берьен не был искусствоведом, но, похоже, говорил искренне.

Берьен продолжал:

– Лу, здесь некоторые из моих людей. Думаю, ты знаешь мою ассистентку Хелен Аджанян.

К Ллуэллину повернулась женщина с густыми бровями. Хелен была ассистенткой еще предшественника Берьена и работала в музее Метрополитен уже тридцать лет. Она приветливо улыбнулась Ллуэллину; трудно было представить, что эту дружелюбную женщину за глаза называли «главным полицейским». Именно Хелен Аджанян требовала строго выполнять правила регистрации картин и других предметов искусства.

– Следующий – Гарри Ли.

Родом из Тайваня, Ли обучался в Калифорнийском университете в Беркли. Его черные волосы падали на лоб, почти касаясь больших очков в темной оправе. Лицо было красивым, даже нежным. Он кивнул и улыбнулся.

– Вон там – Джефф Кауфман.

Молодой человек потянулся через стол и пожал Ллуэллину руку. Кауфман сказал, что он слышал о портрете Ллуэллина, и выразил надежду, что картина доберется до Франции в целости и сохранности.

– Гарри и Джефф в одной команде, – сказал Берьен. – Джефф – наш постоянный эксперт в области транспортировки и страхования. Страхование сложно и дорого. Транспортировка может быть осложнена тем, что многие перевозимые нами предметы должны переправляться в полной секретности. Когда мы отправляем картину стоимостью в двадцать пять миллионов долларов в Токио, она не едет почтой. Гарри отвечает за такую упаковку предметов, которая маскировала бы их. Он также следит за тем, чтобы ничто не было повреждено. Мы редко вывозим керамику этрусков, но если мы это делаем, можете быть уверены, что Джефф использует какие-нибудь необычные упаковочные материалы.

Теперь Берьен стоял за Хелен Аджанян.

– Я полагаюсь на Хелен в завершении всего. Без ее одобрения мы ничего не отправляем. – Он двинулся в сторону Пурвиля. – И конечно, ты знаешь Шарля Пурвиля.

Ллуэллин посмотрел на молодого хранителя, а потом еще раз обвел взглядом всех присутствующих.

– Я хочу, чтобы вы были на высоте. Картина, которую вы отправляете в Экс-ан-Прованс, находилась в моей семье с тех пор, как была куплена во Франции и привезена в Нью-Йорк – очень давно. Около ста лет назад. Она ценна не только для меня; я считаю, что она имеет огромное значение для всего мира искусства. Защитите ее, пожалуйста.

– Можешь положиться на нас, Лу, – сказал Берьен. – Наши планы не изменились; надо было просто решить, посылаем мы ее или нет. – Он покачал головой. – Похоже, посылаем. Но ты все же еще можешь передумать, Лу.

– А чем я рискую? – спросил Ллуэллин.

– Позвольте ответить мне, – сказала Хелен Аджанян. – Всегда есть риск, когда мы одалживаем что-либо из нашей коллекции. Может случиться пожар или произойти поломка, или же в музее, где организована выставка, будут плохие условия. Полтора месяца в помещении с неконтролируемой влажностью могут повредить старой картине или дереву. То, что случилось, чудовищно и не имеет ни малейшего смысла. Но смысла не имел и пожар, уничтоживший две гравюры Альбрехта Дюрера, которые мы одолжили Венскому музею два года назад. Мы всегда рискуем, просто сейчас мы рискуем иначе.

– Я думаю, охрана в музее Гране будет такой же серьезной, как в Кэмп-Дэвиде, – сказал Ллуэллин.

– Боюсь, что нет, – возразил Пурвиль. – Это небольшой город, все полицейские при деле. В январе туристов мало, но полно студентов. В марте вернутся толпы туристов, и у полиции будет дел по горло. Кроме того, у Гюстава Билодо ограниченный штат сотрудников, и его охранники не очень хорошо подготовлены.

Ллуэллин заметил:

– Мне говорили, что им пришлют очень опытных сотрудников, что ожидается помощь Лувра и других больших музеев Франции.

Пурвиль улыбнулся:

– Возможно. Я знаю, что летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года Экс-ан-Прованс посетила передвижная выставка картин Сезанна. Охрана была надежной, или так им, по крайней мере, казалось, однако на третью ночь в музей проникли и вынесли пять картин.

– Но сейчас все должно быть организовано лучше, чем тогда, – решительно заявил Ллуэллин. – Страховщики и директора музеев потребуют этого.

Берьен кивнул:

– Ради бога: мы этого и требуем. Потому и назначили встречу по вопросам безопасности. Мне все равно, что говорит Джеральд Бонтанномо. Если план охраны не будет детально разработан после этой встречи, можешь поспорить на свою задницу – извини, Хелен,– что Метрополитен не пошлет туда и открытки.

Совещание продолжалось до полудня. Гарри Ли и Джефф Кауфман сделали очень подробные доклады, но никто из них не смог предложить, как замаскировать груз для перевозки из Нью-Йорка на юг Франции. Они лишь сообщили Ллуэллину, что картины будут доставлены в Мадрид или Женеву как минимум за полтора месяца до открытия выставки.

Берьен объявил перерыв и обратился к Ллуэллину:

– Я хочу познакомить тебя с одним своим другом, тебе это будет интересно.

– И с кем же? – спросил Ллуэллин.

– Его зовут Александер Тобиас. Он из полиции Нью-Йорка.

– Почему он хочет встретиться со мной? Он что, любит искусство?

– В некотором роде. У него огромный опыт в криминалистике и большая любовь к искусству; его любимое занятие – расследовать кражи и подлог предметов искусства.

– Его интересует моя картина?

– У него связи повсюду, включая ЦРУ и Интерпол. Его коллеги из Скотланд-Ярда считают, что он должен нанести тебе визит. Он попросил меня устроить это. – Берьен почесал затылок, и выражение его лица стало серьезным. – Думаю, тебе следует с ним поговорить. Согласен?

Ллуэллин кивнул:

– Пусть позвонит мне.

 

Глава 20

Вечеринка, на которую Ллуэллин пригласил Астрид, устраивалась в апартаментах Томаса Э. Риджуэя, размещавшихся на трех верхних этажах фешенебельного дома на пересечении Пятой авеню и Семьдесят третьей улицы. Несмотря на то или как раз благодаря тому, что Том Риджуэй был «истинным американцем», иными словами, американцем англосаксонского происхождения и протестантского вероисповедания, он считался «хорошим парнем» и хорошим другом. А все проблемы, как полагали, шли от жены Тома Кэролайн. Астрид она встретила прохладной улыбкой, какой удостаивала всех, кто по происхождению не принадлежал элите общества, кто не был «истинным американцем». Внешне привлекательная, изящная и грациозная, Кэролайн была полна слепого фанатизма и ханжества, но сейчас ее предрассудки могли пошатнуться: увидев Астрид, она была готова принять все норвежское.

– Знакомьтесь, Астрид Харальдсен, – сказал Ллуэллин, церемонно чмокнув хозяйку в щеку. – Позволь предупредить тебя, Астрид: за прелестным личиком Кэролайн карамель и мороженое.

– Что ты имеешь в виду? – ядовито спросила Кэролайн, пожимая Астрид руку. – Я очень рада, что вы пришли, – сказала она холодно. – Лу покажет вам все. Он здесь свой человек.

Ллуэллин взял Астрид за руку и повел ее в великолепную комнату с большими, высокими окнами, выходящими на Центральный парк. Позднее осеннее солнце уже заходило, и все небо было в разноцветных полосах. К ним подошел мужчина. Он был почти одного роста с Астрид, немного полноватый, седой, его лицо дышало спокойствием.

– Вы, должно быть, Астрид, – сказал он. – А я Том Риджуэй. Добро пожаловать.

Друг за другом подъехали еще три пары. Эрни и Салли Симпсон были самими старшими. Эрни все свои деньги получил по наследству, был дружелюбным, общался непринужденно и просто, а Салли постоянно сидела на диете, тщетно пытаясь похудеть до двенадцатого размера.

Стивен Уркхарт и его жена Дайан служили воплощением шотландских традиций и оба имели незапятнанную родословную. Популярные в маленькой группе посвященных, остальными они воспринимались как непереносимые снобы.

Джим и Мэрилин Кокс приехали последними. Он был крупным дельцом, а она постоянно следила за тем, чтобы муж держался подальше от привлекательных женщин. Астрид принадлежала к последним. У Джима к тому же были серьезные проблемы с алкоголем. Он успел вылакать полбокала «Дьюарз», пока знакомился с Астрид и Ллуэллином, а затем исчез, чтобы снова наполнить бокал.

Традиционный коктейль проходил по обычному сценарию: разнообразные напитки и закуски, которые разносил невысокий раболепный человек. Как раз в тот момент, когда он проходил мимо Астрид, Кэролайн объявила, что обед подан.

После нескладного тоста, предложенного Джимом Коксом, Кэролайн спросила, собирается ли Астрид переустраивать дом Ллуэллина.

– Вы должны признать, Астрид, милочка, что там нужна женская рука.

– Там было слишком много женских рук, – добродушно возразил Ллуэллин. – Мне нравится так, как есть.

– У скандинавов совсем другое представление о дизайне, – сказала Кэролайн с ехидцей. – Мне бы хотелось услышать мнение Астрид.

Астрид обернулась и увидела ледяную улыбку Кэролайн. Она знала, что все смотрят на нее. Она взглянула на Ллуэллина. Он ободряюще кивнул и обратился к Кэролайн:

– Она могла бы помочь тебе с домом в Ист-Хэмптоне. Почему бы ей не попробовать?

– Великолепная идея, – сказал Том Риджуэй.

– Это ужасная идея, – возмутилась Кэролайн. – Домик на побережье чудесен. – Она сменила тему: – Хотелось бы узнать, что ты думаешь, Лу, по поводу жутких событий, произошедших с картинами бедного Ван Гога.

– То есть Сезанна, – поправил ее муж.

– Ну конечно, Сезанна. Я так и сказала.

– Ради бога, Лу, – сказал Джим Кокс, заикаясь и размахивая пустым бокалом. – Они могут прийти и сжечь и твою картину.

– Ты не беспокоишься? – спросила Салли.

– Озабочен, да. Беспокоюсь? Только чуть-чуть. – Ллуэллин поерзал в кресле. – Моя картина в безопасности.

– Ты разве не говорил, что они не знают, кто уничтожил те картины? – спросил Том Риджуэй.

– Думаю, они не знают. Но, понимаешь, я так зол, что больше нет портрета из лондонской Национальной галереи и из галереи Алана Пинкстера…

– Так этому сукину сыну и надо, – сказал Джим Кокс. – Он чертов придурок, который переступит через любого, кто встанет на его пути.

– Перестань, – сердито сказала Мэрилин Кокс. – Как ты выражаешься.

– Джим прав, – сказала Кэролайн. – Алан пытается купить право считаться порядочным человеком каждый раз, когда приезжает в Нью-Йорк. Думаю, он должен знать свое место.

Ллуэллин подал голос:

– Я не вполне разделяю мнение Джима относительно Алана Пинкстера. Он нахал и часто бывает груб, но он сам сделал себя. Немногие из нас могут похвастаться этим.

Том Риджуэй кивнул и промолчал.

Ллуэллин продолжил:

– Я зол еще и потому, что убит хранитель Пинкстера. Я слышал, что в Скотланд-Ярде связывают эти два преступления.

– Ничего не знаю об этом, – сказал Стивен Уркхарт.

– Они предпочитают не распространяться. Но пресса уже все разнюхала. Вы еще услышите об этом.

Джим Кокс нетвердо встал на ноги и поднял бокал:

– За картину Эдвина Ллуэллина. – Он говорил с трудом и сильно качался. – Я надеюсь, что с ней ничего не случится. – Он осушил бокал и упал в кресло.

Обед закончился благополучно, и все перешли в зал с окнами. Астрид взглянула на часы. Было 9.30. Симпсоны собирались уехать пораньше, и Ллуэллин сказал, что им с Астрид тоже пора. Спустя несколько минут, поблагодарив хозяев и попрощавшись, они сидели в такси. Через пять минут они уже были перед отелем Астрид.

– Мне стало как-то нехорошо, – призналась Астрид.

– Ты отлично это скрыла, – ответил он.

– Я немного устала.

– Спокойной ночи, милая,– сказал Ллуэллин и нежно поцеловал ее в губы. Она погладила его по щеке и поцеловала в ответ.

– Позвони мне, – попросила она.

Астрид выбралась из такси и вбежала в холл отеля.

Она вошла в свою комнату в десять, заперла дверь и прислонилась к ней. Сердце ее бешено колотилось, она стояла неподвижно, заложив руки за спину и прижав ладони к двери. Спина и плечи болезненно ныли. Потерев шею, Астрид подошла к окну и стала вглядываться в ночной город. Сигналов о сообщении на телефоне не было – хоть какое-то облегчение. Она включила настольную лампу.

– Не пугайся, – раздался голос позади нее.

– Педер!

Аукруст вышел на свет и, подойдя к Астрид, обнял ее.

– Я скучал по тебе, – сказал он равнодушно, без чувства.

Она положила голову ему на плечо и вдохнула его запах. Он повернул ее голову своими большими руками, поцеловал. Похотливо, но без страсти, не как Ллуэллин. Она вырвалась.

– Почему ты не сказал, что приезжаешь?

– Я хотел сделать тебе сюрприз.

– Ты не любишь сюрпризов.

– Это исключение.

Астрид пристально на него посмотрела. Педер выглядел уставшим, ему нужно было побриться и переодеться.

– Когда я прилетел в Нью-Йорк, у меня не было возможности предупредить тебя. Самолет задержался, мы приземлились только в семь, а к тому времени ты уже ушла на… куда там… на обед?

– Да. И я вернулась в десять. – Она улыбнулась. – Но почему ты здесь?

– Чтобы выполнить то, что тебе не удалось.

– Педер, тебе не кажется, что уже достаточно?

– Мы следуем плану. Никаких исключений.

Педер вытащил набитый бумажник и швырнул его Астрид. Он потряс пачкой денег.

– Будут еще… много.

– Почему именно бостонская картина?

Аукруст насмешливо посмотрел на нее.

– Ты что, не понимаешь, что полиция пытается узнать, кто обрызгал эти ценные полотна в Англии и России? – Он засмеялся. – Эксперты работают в лабораториях, выясняя, что за химическое вещество могло нанести такой ущерб. – Его глаза сверкнули. – Они не знают, будет ли уничтожена еще одна картина. – Он потряс головой и заговорил громче. – Но этого больше не произойдет, пока все наиболее значительные картины Сезанна не соберутся в маленьком музее в маленьком городке на юге Франции.

Астрид присела на край кровати.

– И что ты сделаешь тогда?

– Это зависит от зимних аукционов. Сезанн будет продаваться по рекордной цене.

– А если нет?

– Тогда придется обработать еще одну картину. И еще, если потребуется. Возможно, это будет знаменитый портрет твоего дружка Ллуэллина.

Астрид вскочила.

– Нет, Педер! Это такая красивая картина. Я стояла перед ней. Я могла дотронуться до нее. Ты не можешь сделать этого!

– Ты беспокоишься о картине или о Ллуэллине?

– Ты сам велел мне наладить с ним отношения, – сказала она с вызовом.

Педер молчал, повернувшись спиной к единственному источнику света в комнате, лицо его оставалось в тени. Он снял куртку и бросил ее на кресло, затем внезапно вытянул руки и прижал Астрид к себе. Он поцеловал ее долгим, глубоким поцелуем. Потом упал на кровать.

– Я устал, – сказал он, – раздень меня.

Астрид склонилась над ним и сделала, как он велел. Она потакала ему, когда он говорил, что устал, или когда был не в духе или зол.

– Разденься и ляг со мной, – сказал он.

– Пожалуйста, Педер. Не делай мне больно.

– Раздевайся, – приказал он.

Она медленно разделась и легла под простыню рядом с ним. Он провел рукой по ее животу, потом по бедрам.

– Ты холодная, – сказал он.

– Мне страшно.

Он повернулся на спину и лежал неподвижно. Бывало, они лежали рядом долго, прежде чем Аукруст решал заняться сексом или просто крепко засыпал. Иногда их секс был нежным, но часто его страсть вырывалась наружу, и Астрид приходилось терпеть боль и унижение.

– Слушай внимательно, – сказал он. – Мы должны поговорить о завтрашнем дне.

 

Глава 21

Прежде чем провалиться в глубокий сон, Аукруст объяснил Астрид, что она должна будет делать в бостонском Музее изящных искусств. Утром он втолковал ей это еще раз.

Астрид больше не могла сдерживать своих чувств.

– Я боюсь… пожалуйста, Педер, пойми меня.

– Nei– сказал он резко и отвернулся от нее.

Самолет приземлился и покатился по посадочной полосе. Медицинскую сумку Аукруст поставил на пол к ногам. Он тщательно проверил ее содержимое еще в Каннах, переупаковал вещи и вытащил те из них, которые при досмотре могли вызвать подозрение у службы безопасности аэропорта.

– Нечего бояться, – сказал он успокаивающе. Он взял ее руки и нежно потер их. – Через несколько часов все закончится, и ты вернешься обратно в Нью-Йорк. – Он улыбнулся ей и прошептал: – Ты очень дорога мне. – После этих слов Астрид почувствовала прилив уверенности.

Они договорились разделиться и не встречаться до кульминационного момента хитроумного плана, разработанного Аукрустом. На Астрид был серый костюм и туфли на низком каблуке. Ее темный парик был аккуратно расчесан. Она повесила сумку на плечо и направилась к такси. Астрид назвала адрес магазина на Бикон-Хилл. Осмотрев его, она наведалась еще в несколько магазинов. Сразу после полудня Астрид съела салат в ближайшем ресторане. Часто поглядывая на часы и готовясь оплатить счет, она наткнулась в сумке на косметичку. Ее пальцы нащупали иглу для подкожных инъекций. Астрид хорошо разбиралась в иглах и знала, как находить вену. В этот раз в шприце был тиопентал натрий. «Пентотал, – уверил ее Аукруст, – недолго действует, обычная анестезия».

Она зашла в магазин сувениров, где купила красного пластмассового омара и положила его в сумку, чтобы внести последний штрих в образ туристки, впервые приехавшей в Бостон.

Аукруст тоже взял такси. Он поехал в Кембридж, через Чарльз-ривер, к Художественному музею Фогга. Аукруст торопливо пробежался по залам, купил тоненькую книжечку по искусству в магазине подарков; в руке он нес маленький бумажный пакет. Все должно было говорить о том, что он в отпуске и наслаждается великим искусством, предложенным музеями Бостона. В два часа он поймал такси и через час подъехал к музею.

На нем была куртка из твида и коричневый кашемировый берет. Он незаметно затесался в толпу пришедших посмотреть выставку американских художников Новой Англии. Он тщательно проверил свою сумку и проследил, как гардеробщик поставил ее на полку.

Сначала Аукруст прошелся по выставке художников Новой Англии, а потом отправился в залы на втором этаже. Как он и ожидал, там было мало народу, так как все внимание было приковано к выставке на первом этаже. Он взял брошюру с планом музея, несколько минут изучал ее, затем медленно прошел по трем залам раннего европейского искусства. Он выискивал перемены, которые произошли со времени его последнего визита: новые телекамеры, веревочные ограждения, которые должны были удерживать посетителей подальше от картин. Он сделал вывод, что охрана в галереях не стала более строгой по сравнению с его первым посещением музея.

Аукруст вошел в галерею импрессионистов и быстро прошел по ней, тщательно измеряя расстояние шагами. Он удостоверился, что автопортрет Сезанна все еще висит в центре главной стены и что длинная скамья все еще стоит прямо напротив картины. В зале был только один служащий, и перед маками Моне стоял одинокий посетитель.

Аукруст включил на часах таймер и быстро пошел к лестнице, вниз к галерее с гобеленами, мимо холла на нижнем этаже к гардеробной. Он снова взглянул на часы: пятьдесят одна секунда. Пройти он мог за сорок пять. Без нескольких минут три Аукруст спустился вниз, в кафе, взял чашку кофе и подождал до четверти четвертого.

Астрид прошла через Бостон-Коммон к Бойлстон-стрит, остановила такси и подъехала к музею в начале четвертого. Она вошла через главный вход, направилась прямо в холл, мимо выставки к широкой лестнице, по которой поднималась несколько дней тому назад. Астрид прислонилась к перилам и закрыла глаза, чувствуя, как бьется сердце и возвращается страх. Она вспомнила, как улыбался ей Педер, как он уверял ее, что все скоро кончится и она вернется в Нью-Йорк. «Все будет хорошо», – подумала она и продолжила свой путь.

Аукруст вернулся к входу в музей и направился в залы Египта на втором этаже. Он должен был попасть в галерею импрессионистов через восточное крыло. В 3.35 Астрид стояла перед картиной Миле в галерее художников барбизонской школы. Она смотрела на «Сеятеля» целую минуту, но не могла даже запомнить картину, потому что была целиком сосредоточена на указаниях, которые дал ей Педер. В 3.40 она появилась в галерее импрессионистов и медленно прошла мимо четырех картин. Только одна заинтересовала ее. На табличке рядом было написано:

ПОЛЬ СЕЗАНН, ФРАНЦИЯ, 1839 – 1906

АВТОПОРТРЕТ В БЕРЕТЕ

МАСЛО, ХОЛСТ, 25 х 20 ДЮЙМОВ

ОК. 1898 – 99

Она отошла от картины и села на скамью. Охранник возился у двери. Он был молод и скучал, убивая время перестановкой брошюр на полке, прикрепленной к стене. В дальнем конце зала от картины к картине двигалась парочка. На полу сидела студентка со скрещенными ногами, на коленях у нее лежал альбом; она срисовывала фигуры с картины Гогена.

В галерею вошел Аукруст. Он взглянул на часы, и в 3.45 брошюра с планом музея выпала из его руки. Он поднял ее. Это был сигнал.

Астрид открыла сумочку, вынула из целлофанового пакета влажный ватный тампон и сильно потерла им руку с внутренней стороны чуть выше запястья. Она сжала ладонь в кулак и привычным движением ввела иглу. Затем быстро положила шприц в сумочку и защелкнула ее. Астрид начала считать. Досчитала она до тринадцати. Ее голова повисла, и она упала на пол.

Студентка, увидев, что Астрид упала, подбежала к ней.

– Помогите, кто-нибудь. Позовите на помощь!

Охранник подошел к Астрид, подбежала молодая пара, но они не знали, чем помочь. Появился Аукруст и встал рядом с ней на колени.

– Я доктор, – сказал он с сильным акцентом.

Опустив голову, он послушал ее дыхание. Осторожно приподняв веко, он с облегчением кивнул:

– Дыхание нормальное. Но нужно принять меры. Я принесу чемоданчик. – Охраннику он сказал: – Принесите воды, и, может, придется вызвать «скорую помощь».

Он снял пиджак и накрыл им Астрид, сказав студентке, чтобы та села на пол и положила голову Астрид себе на колени.

Он быстро сбежал вниз, взял сумку и вернулся к Астрид через две минуты. Охранник принес два бумажных стаканчика с водой.

– Gut, gut, – сказал Аукруст. Он вытащил из сумки пузырек и высыпал из него белый порошок в один из стаканчиков. Затем приподнял голову Астрид и влил жидкость ей в рот.

В зале появились два человека в форме и быстро подошли к собравшимся. Аукруст спросил, куда можно отнести женщину.

– Ей нужно в тепло.

– На первом этаже есть пункт первой помощи.

– Пожалуйста, отнесите ее туда. Я пойду с вами.

Они осторожно подняли ее, и образовалась небольшая процессия во главе с двумя мужчинами, несшими Астрид, за ними следовали любопытные. Галерея опустела, соседние залы тоже. Аукруст сделал ставку на то, что у него будет драгоценная минута, чтобы совершить свою разрушительную миссию. Он выиграл.

Ему потребовались десять нескончаемых секунд, чтобы наложить слой растворителя на автопортрет. Затем он распылил в воздухе вещество без запаха, свое новое изобретение, которое производило потрясающий эффект. Вместо того чтобы маскировать ядовитый запах растворителя другим сильным и потому слышимым запахом, новый химикат действовал иначе: этот состав вызывал временную аносмию, потерю обоняния. Он распылил его еще раз и положил баллончик в сумку.

Аукруст нашел Астрид в кабинете первой помощи, она сидела на краю кушетки и пила воду из стакана.

– Как моя милая пациентка? – спросил он с акцентом.

– Мне сказали, что вы мне помогли.

Он взял ее за руку:

– Чувствуете себя хорошо?

Она кивнула:

– Да. Слегка… – Она дотронулась до головы.

– Кружится? – спросил он.

Астрид улыбнулась:

– Да, немного.

– Вы приехали к друзьям?

Она кивнула и снова улыбнулась:

– Я должна встретиться с ними в отеле.

– Может, я отвезу вас туда?

В комнату вошел охранник.

– «Скорая» здесь.

Аукруст пощупал лоб Астрид, потом шею. Это было очень профессиональное и правдоподобное обследование.

– Думаю, нам не понадобится «скорая помощь». – Он посмотрел на персонал, собравшийся в маленьком кабинете. – Это была простая предосторожность, на тот случай, если бы у молодой леди вдруг возникли проблемы. Но я вижу, что ей лучше, и я сам смогу отвезти ее к друзьям.

В кабинете появился человек с мобильным телефоном в руках. К нагрудному карману у него была прикреплена тонкая металлическая пластина, по которой стало понятно, что это смотритель. Он наклонился и спросил Астрид:

– Могу я узнать ваше имя? Это в целях безопасности, чтобы защитить вас, а также музей.

– Я возьму ответственность на себя, – сказал Аукруст. – Она немного напугана. Сами понимаете.

– Тогда ваше имя, – настаивал мужчина.

Аукруст сурово посмотрел на смотрителя и на двух охранников в форме, стоявших возле двери.

– Мецгер, – ответил он тихо и отвернулся. – Доктор Мецгер, – повторил он невнятно, с акцентом.

– У вас есть местный адрес?..

– Не беспокойтесь о юной леди. Она просто упала в обморок и будет в порядке к тому моменту, когда я верну ее друзьям.

Он взял Астрид за руку и помог ей подняться. Он уверил, что никаких проблем не будет, и провел Астрид к главному входу и к веренице ожидающих такси.

– Аэропорт Логан, международные рейсы.

– Ты в порядке? – спросил он по-норвежски.

– Да, в порядке, – ответила она, тоже по-норвежски. – Пить только хочется.

– Это нормально.

Она отвела взгляд.

– Я проходила мимо картины, мимо портрета и смотрела на него… Как бы мне хотелось, чтобы это был не он…

– Все кончено, – отрезал Аукруст. Он сжал ее руку. – Репортеры раздуют из произошедшего хорошую сенсацию.

– И полиция.

Он кивнул.

– Да, полиция, – прибавил он живо. – У них будут новые образцы вещества, такого же, как остальные. Но что еще? Доктор, который пришел на помощь упавшей в обморок хорошенькой леди? Хорошенькая леди?

– Стоило ли называть себя доктором Мецгером?

– Иногда я себя называю доктором Мецгером. И вообще, кем захочу, тем и буду, – с вызовом ответил он.

Астрид крепко сжала его руку.

– Позволь мне поехать с тобой.

– Не теперь. У меня дела в Каннах и, возможно, в Экс-ан-Провансе.

Такси остановилось у здания международного аэропорта. Аукруст небрежно поцеловал ее, как муж целует прилежно привезшую его в аэропорт жену, чтобы он сел на самолет и улетел к более волнующим приключениям. Он вышел из такси – ни жеста, ни слова.

Часом позже самолет Астрид на Нью-Йорк поднялся над черными облаками в пурпурно-голубое небо. Длинные розовые облака тянулись как ленты, отвязанные от ярко-красного солнца. Астрид смотрела на лучи, которые отражались от крыла самолета. Она чувствовала себя одинокой и бесприютной. Астрид закрыла глаза и заплакала.

 

Глава 22

Дом Фредерика Вейзборда в Ницце располагался на небольшом склоне в районе Сент-Этьен. Это место выбрала его жена Сесиль, которая была неравнодушна к садоводству. Построенный в начале века, дом был низким и объединял несколько небольших зданий, была здесь также постройка, вмещавшая гараж и сарай. За этой постройкой находились цветник и огород, раньше здесь висели длинные плети винограда. Вейзборды приобрели дом в то же самое время, когда Гастон и Маргарита Девильё поселились в доме в Антибе, и в течение двадцати одного года Сесиль ухаживала за своими драгоценными цветами и овощами. Фредерик, со своей стороны, был настолько вовлечен в оливковый бизнес, что окончательно забросил адвокатскую практику. В начале их брака у Сесиль случился выкидыш, и она больше никогда не могла иметь детей, но отсутствие потомства не помешало сплочению этих двух эксцентриков.

Сесиль часами работала в саду. Трагедия случилась, когда сердце Сесиль, еще в детстве ослабленное ревматизмом, не выдержало. Менее чем за месяц до ее шестьдесят шестого дня рождения, в солнечный июньский день, как раз когда она начала пересаживать свои бегонии, ее сердце остановилось. Вейзборд в это время был в отъезде и, вернувшись домой, обнаружил на дороге длинный черный катафалк. Домработница, серьезная итальянка по имени Иди, сказала, что нашла Сесиль слишком поздно для врачебного вмешательства.

Полтора месяца Вейзборд оплакивал смерть жены (но не ее постоянные требования бросить курить). Через несколько недель новоиспеченный вдовец вернулся к привычному образу жизни и вскоре путешествовал больше, чем когда-либо.

Почти через год после смерти Сесиль умер Гастон Девильё. Вейзборд горевал, во всяком случае формально; он даже уронил несколько настоящих слез на похоронах. Но через сорок восемь часов после того, как Гастон упокоился с миром в земле, Вейзборд принялся улаживать дела покойного и приводить в исполнение все условия и пункты, которые он так старательно вносил в завещание Гастона. Вейзборд изобрел массу способов, чтобы получать плату и комиссионные при жизни Гастона, а теперь, когда он был мертв, адвокат точно знал, как заработать.

Картины Девильё стоили целое состояние, и Вейзборд должен был получить семнадцать с половиной процентов с продажи каждой. Доход Вейзборда от продажи любого из двух Сезаннов мог составить около четырех миллионов долларов. Все платы адвокату были расписаны на семи страницах – для составления завещания всего потребовалось пятьдесят шесть – шедевр замутненного смысла.

Однако возникли затруднения. Маргарита оказалась еще более упрямой и независимой, чем он предполагал. Он был озабочен ее угрозой продать автопортрет музею Гране, но еще больше его беспокоила пропажа картины из коллекции Девильё. Было очевидно, что здесь замешан владелец салона рам из Канн, и Вейзборд собирался навестить Педера Аукруста и потребовать вернуть картину.

В пятницу, на следующий день после исчезновения портрета, Вейзборд поехал в Канны и нашел салон рам на Рю Фер. Однако он обнаружил лишь спущенные жалюзи и прикрепленную к ним табличку «Ferme». Продавцы из соседних магазинов сказали ему, что новый владелец, норвежец по имени Аукруст, замкнут, но они знали, что он иногда ездит в Париж, где пытает счастья на маленьких аукционах. В воскресенье Вейзборд прочел в газете, что автопортрет Сезанна уничтожен в Бостоне. Он вырезал статью и положил ее в верхний ящик стола.

Только в понедельник он дождался ответа на один из своих многочисленных звонков в салон рам. Ему сказали, что салон откроется на следующее утро в десять.

В начале одиннадцатого Вейзборд вошел в салон. Какой-то молодой художник взволнованно показывал Педеру Аукрусту свою картину, а тот решительно отказывался взять более чем одну картину на консигнацию.

– Лучше хоть что-то, чем совсем ничего, – уступил художник, собрал свои разнообразные водные пейзажи, прошел мимо Вейзборда и вышел из салона.

– Я владелец, – сказал Аукруст. – Чем могу служить?

Вейзборд вытащил сигарету и зажег ее.

– Пожалуйста, не курите, – попросил Аукруст и указал на горшок с песком рядом с дверью. – Иногда краски еще не полностью высыхают. – Он взял полотно, оставленное только что вышедшим художником. – Видите? Дым въестся в светлые краски.

Вейзборд скептически посмотрел на большого мужчину, сильно затянулся и бросил сигарету в песок. Он закашлялся, сначала не очень сильно, а потом разразился долгим и противным приступом.

Аукруст подождал, пока стихнет кашель.

– Чем могу помочь? – снова спросил он.

– Я Фредерик Вейзборд, друг и адвокат покойного Гастона Девильё…

– Мадам Девильё упоминала ваше имя, – перебил его Аукруст.

– Вы были в ее доме на прошлой неделе, тогда же, когда и Билодо из музея Гране. Я намеревался объяснить и привести в силу условия завещания ее мужа, и…

– Я очень занят, месье Вейзборд, – прервал его Аукруст. – Нельзя ли перейти к делу?

– Скажите, куда вы спрятали автопортрет Сезанна, – потребовал Вейзборд чистым, твердым голосом, чудесным образом вырвавшимся из его прокуренного горла.

Аукруст развел огромными руками:

– Сезанн в моем салоне? Вы мне льстите, месье Вейзборд.

– Там, за дверью.

Вейзборд сделал несколько шагов.

Аукруст опередил его и встал перед дверью.

– Там не на что смотреть, только мастерская и материалы.

– Я хочу посмотреть, – упрямо заявил Вейзборд.

– Это мой салон, вы не забыли? – сказал Аукруст с некоторым раздражением. – Если вы ищете Сезанна, поезжайте в Париж. В Лувре их двадцать четыре.

– В прошлый четверг, – забрюзжал Вейзборд,– вы… вы забрали картину! – Он мучительно захрипел и начал отхаркиваться в носовой платок. – Не отрицайте!

Хрип перешел в свистящий, гортанный звук, и вдруг Вейзборд совсем затих, потому что в его легких просто не осталось воздуха. Он судорожно вдохнул, отчаянно пытаясь дышать, его лицо стало белым, как кость. Аукруст спокойно наблюдал. Внезапно Вейзборд затрясся, и воздух волшебным образом проник в его легкие. Он упал в кресло, его грудная клетка тяжело вздымалась.

– Дайте попить, – сказал он тоненьким, почти неслышным голосом.

Аукруст пристально смотрел на него.

– Здесь нет воды.

– В той комнате должна быть вода! – сказал Вейзборд. – Я не пойду за вами.

Аукруст помедлил, потом отпер дверь в заднюю комнату, вошел в нее и закрыл за собой дверь. Он вернулся со стаканом воды. Адвокат взял его и выпил.

– В молодости у меня был туберкулез. Иногда у меня случаются приступы удушья. Так, пустяки.

Он встал и, как будто ничего не произошло, сказал полностью восстановившимся голосом:

– Я здесь, чтобы найти картину мадам Девильё. Если вы откажетесь отдать ее мне, я приму другие меры. Послушайте меня, месье Аукруст; закон полностью на моей стороне, и я воспользуюсь этим.

Не обращая внимания на угрозу, Аукруст взял Вейзборда под руку и отвел к двери.

– Курить очень опасно, – сказал он с деланой заботой и повернул ручку двери. – Но если вы будете мне угрожать, то увидите, что заигрываете с еще более опасной силой. Даже смертельно опасной.

Аукруст мягко вытолкнул адвоката за дверь, закрыл ее и опустил жалюзи. Табличка «Ferme»закачалась медленно, как маятник.

 

Глава 23

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЭРМИТАЖ

Елена Петрова

М. К. Малинковскому,

члену президиума Российской Академии художеств

Кропоткинская ул., 21

119034, Москва

Товарищ Малинковский,

Алексей Дружинин из Московского университета посоветовал мне написать вам. Он передает вам привет. Профессор Дружинин был моим преподавателем, когда я училась в университете; он глубоко скорбит об утрате нашего автопортрета Сезанна. Он уверен, что вы сможете передать сведения, содержащиеся в этом письме, людям, которые найдут виновных.

За те несколько недель, которые прошли со времени совершения преступления, я несколько раз просила петербургскую милицию более активно вести расследование, но они мало в этом заинтересованы. Меня не раз допрашивали, но я смогла рассказать только, как обнаружила картину в то утро, когда она была уже уничтожена. Также допросили охранников из музея, но в день, когда уничтожили картину, они были направлены в лекторий и находились далеко от зала 318, где висел Сезанн. Больше никого не допрашивали, и мне трудно объяснить подобное безразличие. Возможно, из-за того, что в Эрмитаже так много предметов искусства, милиция считает, что потеря одного Сезанна – просто капля в огромном море картин.

Я сама поговорила со всеми сотрудниками и спросила их, не видели ли они какого-нибудь человека или группу людей, поведение которых показалось им странным. Один смотритель по этажу, проработавший в нашем музее уже много лет, вспомнил, что недолго разговаривал с мужчиной, у которого были больные легкие. Он понял это по тому, что у мужчины из носа шли трубочки, прикрепленные к баллону с кислородом, который висел у него через плечо. Мужчина был сгорбленный и осматривал залы, примыкающие к 318-му, и в 318-м, несомненно, тоже был. Когда я спросила смотрителя, не странно ли вел себя тот мужчина, он ответил, что тогда ему так не показалось, но, подумав, вспомнил, что он вовсе не был старым и голос у него был сильный, не похожий на голос старика».

Там было еще две страницы любительских рассуждений, и Оксби прочитал их несколько раз. Снова дойдя до описания посетителя с баллоном кислорода, он задумался. Действительно ли у него была эмфизема? Правда ли, что у него было не все в порядке с дыханием? Копия письма пришла от следователя Сэма Тернера из Интерпола, который получил его из московского отдела ФСБ. Туда письмо послал агент ФСБ Юрий Мурашкин, получивший его, в свою очередь, от М. К. Малинковского из Российской Академии художеств.

Оксби послал Тернеру факс:

«Сэм, что касается письма Елены Петровой, не мог бы ты устроить, чтобы допросили смотрителя, который разговаривал с мужчиной с кислородным баллоном? Я хочу знать, на каком языке они разговаривали, сколько тому было лет и не припомнит ли смотритель еще каких-нибудь подробностей; где точно видели мужчину в первый раз и где в последний? Выясни все максимально подробно. Я знаю, ты в этом деле профессионал.

Дж. Оксби»

 

Глава 24

Маргарита Девильё отвезла Педера Аукруста проселочными дорогами в «Шато дю Домен Сен-Мартен», маленький, но роскошный отель в восьми милях от Ниццы, пристроившийся среди холмов. Они пообедали у бассейна, где солнце было теплым, а воздух прохладным из-за октябрьского бриза. Маргарита была вне себя от восторга, описывая дикую ярость Фредерика Вейзборда, когда тот обнаружил исчезновение картины.

– Он был как ребенок, который потерял любимую игрушку и не смог ее найти, его это подкосило. Дурак. – Она перестала улыбаться и покачала головой. – У него такие слабые легкие, он убьет себя, а я не только не печалюсь, но и не сожалею.

– Он был у меня, – мимоходом заметил Аукруст.

– В вашем салоне? – В ее голосе слышалось удивление. – Он знает, что картина у вас?

– Подозревает. Он угрожал позвонить в полицию.

– Что вы ему ответили?

– Чтобы он ехал в Париж, если ему нужен Сезанн.

– Фредди еще не сказал своего последнего слова. У него есть связи, и он не погнушается дать взятку, если что.

Аукруст понимающе кивнул и спросил:

– Что с завещанием?

Она печально покачала головой:

– Фредди вносил поправки в завещание Гастона на протяжении последних двух лет, как я теперь понимаю. Он иногда давал мне подписать бумаги – я их тогда подписывала пачками. Но я не знала, что соглашаюсь выставлять картины на аукцион, с переводом денег в траст. И естественно, я не знала, что Фредди будет получать комиссионные с каждой продажи.

– Он больше ничего не сможет сказать о портрете, потому что больше никогда к нему не притронется, – сказал Аукруст.

Маргарита покачала головой:

– Пусть вас не обманывает его слабое здоровье.

Они провели день, как будто были старыми друзьями, и Маргарита нянчилась с огромным норвежцем с добродушной теплотой.

– Вы подарили старой женщине счастливый день, – сказала она, когда они прощались.

Он взглянул на нее с недоумением:

– Почему вы так добры ко мне?

Маргарита изумилась:

– Что за глупый вопрос, Педер. Просто вы мне нравитесь.

– Но ведь вы даже не знаете меня?

– Нет, Педер. Я говорю, потому что знаю. Может, если бы я знала вас лучше, вы бы мне разонравились, но надеюсь, что этого не произойдет.

Она взглянула ему в глаза, но он отвернулся и стал смотреть в темнеющее небо.

Она положила ладонь ему на руку.

– Еще раз повторяю, Педер: пожалуйста, будьте осторожны.

Только после одиннадцати Аукруст свернул на Рю Фер и подъехал к своему салону. Он припарковался, выключил мотор и фары, подождал, пока одинокий прохожий не обогнул его машину и не скрылся в тени. Улица была погружена в темноту, лишь слабо освещались витрины и горел одинокий фонарь в пятидесяти ярдах от Аукруста. Он шел медленно, один раз остановился перед окном книжной лавки, затем прошел прямо к двери своего салона и отпер ее. Он вошел внутрь и нащупал длинную панель выключателей, но в тот момент, когда Аукруст уже собирался зажечь свет, он получил удар в живот и еще один – в челюсть. Он ударил в ответ, но лишь скользнул по противнику, и тут же получил третий удар в плечо тяжелым предметом. Последний удар задел голову и разорвал ему ухо.

Боль была очень сильной. Аукруст отпрянул, пытаясь отдалиться от нападавших хотя бы на несколько драгоценных шагов. Он был уверен, что на него напали двое, без сомнения, они были вооружены, но он не знал чем. Единственное преимущество Аукруста заключалось в том, что ему было известно, как устроен магазин – расположение прилавка, дверей, выключателей. Справа от себя он почувствовал тяжелое дыхание, потом услышал французскую речь, которую не разобрал, – видимо, жаргон. Другой голос ответил, затем кто-то тихо прошаркал. Аукруст прокрался мимо прилавка и очутился перед закрытой дверью в мастерскую с сейфом. Сквозь входную дверь, в которой были три ромбовидные стеклянные вставки, в магазин проникал тусклый свет, благодаря которому Аукруст увидел два неясных силуэта.

Аукруст открыл ящик под прилавком и вытащил два мотка бечевки. Он швырнул один по полу и, как только моток ударился о стену, бросил второй.

– Что там такое? – раздался голос.

– Фонарь! Включи! – ответил второй.

В этот краткий миг замешательства Аукруст кинулся к ближайшему сопернику, яростно налетел на маленькое тело, правой рукой ухватил волосы, а левой сильно ударил в челюсть, выбив ему зубы.

– Arrete! Arrete! – испуганно закричал тот.

В ответ Аукруст ударил его по лицу тыльной стороной ладони, но в тот же миг сам получил удар по спине тем же предметом, что и полминуты назад. Повернувшись, он схватил то, что оказалось четырехфутовой трубой. Он крепко ухватился за нее обеими руками, потом дернул и отпустил, лишив противника равновесия. Схватив его за рубашку, Аукруст начал колошматить нападавшего по голове и груди. Кровь сочилась у Педера из ран на плече, голове и из уха, и боль давала ему право причинять боль. Один из нападавших кинулся к двери и выбежал, прежде чем Аукруст успел среагировать.

Он запер дверь и включил свет. На полу, спиной к витрине, сидел второй нападавший, его руки беспомощно повисли, как у куклы. Он в упор смотрел на Аукруста, на его лице отразились страх и ненависть. Взглянув на него, Аукруст увидел двадцатилетнего парня с черными, спутанными волосами и неряшливыми усами, которые не делали его старше. Кровь сочилась из уголка рта.

– Кто тебя послал?

Парень зло посмотрел на Аукруста и ничего не ответил.

– Вейзборд? Это был Вейзборд?

Из кармана рубашки парня торчал клочок бумаги, Аукруст выхватил бумажку, прежде чем тот успел остановить его.

На короткой записке было написано имя Андре, адрес салона Аукруста и под ним номер телефона. Аукруст подошел к телефону, стоявшему на прилавке, и набрал номер. Было уже поздно, и ответили не сразу. Он считал гудки: шесть… семь… Потом ответил женский голос.

– Allo? Allo oui?

– Месье Вейзборд? – громким шепотом произнес Аукруст.

– Кто звонит? – осторожно спросил голос.

– Скажите ему, – Аукруст помедлил, – что это доктор Турго.

– Он спит, я…

Аукруст положил трубку.

Он вернулся к парню, пытавшему вытереть кровь с лица рубашкой. Аукруст помахал перед ним бумажкой.

– Это ты Андре или твой трусливый приятель, который сбежал?

Юноша плюнул в Аукруста слабым плевком, смесью крови и слюны, но попал на пол.

– Поднимайся, – скомандовал Аукруст.

Андре, если это был он, смотрел на Аукруста не мигая. Аукруст прорычал:

– Поднимайся, я сказал.

– Иди в задницу, – пробормотал Андре.

Аукруст двинул парня в плечо, тот развернулся, откатился и поднялся на корточки, зажав в руке острый нож в шесть дюймов. Аукруст на мгновение замер от такого неожиданного поворота событий. Он двинулся к трубе, лежавшей между ними, почти у ног парня. Но тот знал, как держать нож, и с ловкостью фехтовальщика шагнул вправо и ударил Аукруста по руке. Лезвие разрезало рубашку и руку. Все произошло слишком быстро, и Аукрусту показалось, что Андре промахнулся, но вдруг он почувствовал жжение в том месте, где острый нож задел его.

– Будь ты проклят! – завопил Аукруст и бросился вперед.

Андре попытался отойти, но было слишком поздно, и мощная рука Педера ударила его прямо в грудь. Аукруст схватил его за запястье той руки, в которой был нож, и вывернул ее. Раздался хруст, и Андре закричал от ужасной боли.

– Я сломаю тебе и другую руку, и обе ноги, маленький ублюдок!

Аукруст ударил его по лицу, потом еще, отчего Андре застонал, упал на пол и скорчился от боли, которую Аукруст причинял так умело.

– Я бы рад был продолжить, – сказал Аукруст, – но ты мне нужен для другого.

Он поднял нож, сложил его и сунул в свой карман. Потом отпер дверь в мастерскую и пошел к аптечке. Он промыл и перевязал порез на руке, наложил мазь на ссадины на затылке и на болезненную рану на ухе.

– Со стороны Вейзборда было глупо посылать вас сюда. Сколько он заплатил?

Юноша зажимал руку со сломанным пальцем, тщетно пытаясь заглушить боль, которая отдавалась в плечо. Неповиновение Андре сменилось боязливым уважением.

– Мой палец, – жалобно произнес он. – Вы можете мне помочь?

– Я могу сломать еще один, – сказал Аукруст так, как будто действительно собирался это сделать. – Отвечай мне, Андре, сколько заплатил тебе Вейзборд?

– Я не Андре, я Пьоли. – Он вдруг заплакал, не сдержавшись.

Аукруст наклонился и внимательно рассмотрел руку Пьоли. Кость в среднем пальце сломалась и прорвала кожу. Держа трясущуюся руку Пьоли, Аукруст зачарованно смотрел на палец с, казалось, искренним недоумением.

– Скажи, сколько Вейзборд заплатил тебе.

Юноша шмыгнул носом, но ничего не ответил.

Аукруст сжал руку – слегка, приложив не больше силы, чем когда снимал пушинку со свитера. Боль стала непереносимой, а когда Пьоли попытался вырваться, рука Аукруста ухватила его, как огромная клешня.

– Говори!

– Тысячу франков, – выдохнул Пьоли.

– Каждому?

– На двоих.

Аукруст отпустил его руку.

– Ты рискуешь попасть в тюрьму, может быть, умереть из-за пятисот франков? Ты либо очень глуп, Пьоли, либо отчаян.

Пьоли указал на бинты, которые Аукруст положил на прилавок. Он протянул руку.

– Вставай, – приказал Аукруст.

Пьоли с трудом поднялся. Он прислонился к витрине и смотрел на Аукруста.

– Пожалуйста…

Аукруст зарычал и кивнул на дверь:

– Вон!

Пьоли дошел до двери, но повернул обратно.

– Я знаю что-то, что вам будет интересно.

– Тогда говори… быстро.

Пьоли опять вытянул руку.

– Вы мне поможете?

Аукруст смотрел на Пьоли, казавшегося теперь очень молодым и хрупким.

– Если то, что ты скажешь, действительно важно. Пьоли шагнул к нему.

– Когда вы пойдете домой, вас кое-кто будет поджидать. Его зовут Леток, и он сделает все за деньги. Даже убьет.

 

Глава 25

Аукруст точно знал, куда надо ввести иглу. Он ввел Пьоли тридцать миллиграммов хлорпрокаина и, когда боль утихла, простерилизовал рану и забинтовал сломанный палец вместе с указательным. Аукруст дал Пьоли бутылочку перекиси и полотенце, чтобы тот протер порезы, на которых кровь начала чернеть и застывать. Когда Пьоли пришел в более или менее нормальное состояние, он сказал с возрастающим уважением:

– Merci.

– Мне твоя благодарность не нужна, – ответил Аукруст, – но ты останешься со мной, пока мы не выясним, что за сюрприз приготовил мне Леток.

Он велел Пьоли сидеть на полу, пока проверял свою медицинскую сумку. Аукруст вытащил из нее часть предметов и положил кое-что из своей аптечки. Среди того, что он вытащил, был баллончик диаметром в дюйм, который мог поместиться в ладони. Проверив распылитель, Аукруст надел колпачок и положил баллончик в карман рубашки. Также он наполнил жидкостью, похожей на молоко, две маленькие пластиковые бутылочки и положил их в карман свитера. Он дал медицинскую сумку Пьоли, запер дверь в мастерскую и входную дверь в салон. В пятнадцать минут первого фургон отъехал от тротуара и направился к квартире Аукруста, которую он снимал в городке Валлорис, восточнее Канн. Валлорис был обыкновенным городом, где он мог жить незаметно и где соседи ограничивались расспросами о погоде и о последних футбольных новостях. Он остановился у здания, которое было построено сто лет назад под школу, потом здесь был керамический завод, а потом его переделали в дешевый многоквартирный дом.

Очевидно, Вейзборд проделал немало, чтобы найти его. Теперь Аукруст злился на себя за то, что под договором об аренде поставил собственное имя вместо имени Мецгера, которое служило ему верой и правдой.

На улице были маленькие домики, заводы и многоквартирные дома. Аукруст и Пьоли держались поближе к домам, избегая света от редких фонарей и прожекторов на воротах заборов вокруг заводов. Местные жители оставляли свои «пежо» и «тойоты» на улице или на маленькой стоянке, примыкающей к складу. Аукруст осмотрел все машины, пытаясь отыскать какую-нибудь незнакомую, не принадлежавшую соседям. Он увидел «Порше 911». Аукруст указал на машину и шепотом спросил:

– Это машина Летока?

Видимо, действие обезболивающего заканчивалось, потому что Пьоли сосредоточенно тер больную руку. Он кивнул:

– Кажется, да.

– Что значит «кажется»? Это машина Летока?

Пьоли присмотрелся и ответил утвердительно.

– Пойди посмотри, есть ли кто внутри, только тихо. Пьоли перешел улицу и дошел до «порше». Когда он исчез в темноте, Аукрусту стало тревожно на душе: вдруг маленький мерзавец побежал предупредить Летока. Через несколько секунд он услышал голос Пьоли:

– Это точно машина Летока. Его девчонка за рулем слушает радио.

Аукруст вздохнул с облегчением: Пьоли вернулся, но девица Летока была проблемой, потому что она могла увидеть, как они войдут. Аукруст вернулся к своей машине, достал из сумки плоскую коробочку и, отдавая Пьоли инструкции, вытащил из нее шприц, опустил его в пузырек, наполнил, перевернул и выпустил несколько капель. Они подошли к машине Летока. Когда Аукруст подал знак, Пьоли постучал по заднему стеклу монетой, а Аукруст встал у водительской двери.

– Полиция, – твердо сказал он.

Окно приоткрылось на несколько дюймов.

– Что я сделала? – спросил высокий, взволнованный голос.

– Удостоверение, – потребовал Аукруст.

– Я жду приятеля. Это противозаконно?

– Выйдите из машины, – грубо сказал он.

Через несколько секунд дверца медленно открылась, и из машины высунулись длинные стройные ноги в черных чулках, а потом появилась девушка лет двадцати, высокая, с большими глазами и очень ярким пурпурно-голубым макияжем.

Аукруст взял ее обнаженную руку и быстро вколол в плечо иглу. Ее глаза расширились и беспомощно уставились на шприц. Она открыла рот, будто хотела что-то сказать, но вместо этого начала падать. Аукруст подхватил ее и запихнул в машину, пристегнул ремнем и выключил радио. Все это заняло не больше минуты.

Пьоли посмотрел на девушку, на Аукруста и испуганно спросил:

– Она мертва?

Аукруст покачал головой:

– Ей давно пора в кровать, вот она и уснула.

В доме, где жил Аукруст, было шесть этажей, по две квартиры на каждом, без лифта и только с одним входом; пожарные лестницы вывешивались из окна каждой квартиры сзади. Квартира Аукруста была на первом этаже, слева от входа, и состояла из спальни, столовой, совмещенной с кухней, и ванной. Несколько ступеней вели в подъезд и к входу – стальной двери, окрашенной в коричневый цвет под дерево. Внутри был длинный, узкий холл, а под лестницей – дверь в маленькую комнату внутри квартиры. Комната эта должна была быть кухней, а теперь служила кладовкой в спальне. У Аукруста иногда были мысли о том, что дверь, соединяющая кладовку с холлом, однажды пригодится ему, чтобы выйти из квартиры, но он никогда не думал, что через эту дверь можно будет в квартиру войти.

Они сняли туфли, Аукруст тихонько отворил парадную дверь и велел Пьоли встать в нишу под лестницей в конце холла. Аукруст пожалел, что скандальная пара, жившая над ним, не пришла домой именно в этот момент, как всегда препираясь после очередной гулянки. Они могли бы отвлечь внимание. Аукруст тихо проинструктировал Пьоли и вложил пятьсот франков в его здоровую руку.

– Делай точно то, что я тебе сказал, – прошептал он, – и, когда закончишь, немедленно ступай на автобусный вокзал и отправляйся в Ниццу. Позвонишь мне в салон на следующей неделе. – Он положил руку на свежие синяки на шее Пьоли, но не для того, чтобы выразить сочувствие, а чтобы лучше донести смысл своих слов. – И никому ни слова. Ни единой душе.

Пьоли вышел из подъезда, производя при этом не больше шума, чем ласточка в полете. Он надел туфли и начал то ли выть, то ли петь песню без мелодии, как будто возвращался домой после попойки с друзьями.

Он снова подошел к двери подъезда, громко стукнул по ней, открыл и, войдя, с силой закрыл, потом, как бы желая удостовериться, что дверь захлопнулась, открыл ее снова и захлопнул. Он поднимался по лестнице, все еще напевая, тяжело ступая по деревянным ступеням, пока не дошел до верхнего этажа, где снял туфли и очень осторожно спустился вниз по лестнице и исчез в темноте.

Во время этого представления Аукруст пробрался в кладовку, оттуда в спальню, а когда беззаботное пение Пьоли прекратилось, остановился в дверях между спальней и комнатой, где, по соображению Аукруста, ждал его Леток. В десяти футах от него были кровать и ночной столик, на котором стояли лампа, телефон и радиочасы со светящимися зелеными цифрами. Он снял трубку с рычага и положил ее к двери; слабый, но устойчивый шум раздавался теперь в темноте. Через минуту, может, через полторы появится сигнал, оповещая, что трубка лежит не на месте. Аукруст вытащил баллончик из кармана и снял колпачок.

Трубка загудела.

– Что это? – спросили из комнаты хриплым шепотом.

Аукруст встал прямо у двери, через окно проникал тусклый свет от дальнего фонаря. Еще одним слабым источником света были зеленые цифры на часах, показывавших 1.04.

Трубка гудела все громче.

– Merde! – воскликнул Леток. Он появился в дверном проеме.

Аукруст рассчитывал на то, что Леток решит, будто сам не положил трубку на рычаг. Но Леток телефоном не пользовался и был удивлен, что трубка оказалась снята.

Пьоли описал Летока как худого, крепкого и не очень высокого. Описания было недостаточно, Аукруст не мог оценить своего противника. Несомненно, тот был вооружен. Но чем? Вейзборд послал эту молодежь, чтобы припугнуть его, но Леток наверняка должен был обыскать квартиру и в случае чего передать более действенное послание.

Леток осторожно вошел в спальню.

– Проклятый телефон! – пробормотал он и стал искать назойливый источник шума, ругаясь в сердцах. Наконец Леток нашел трубку и положил ее на рычаг.– Кто это сделал? – спросил он. – Кто?

Аукруст знал, что Леток стоит рядом с кроватью, в двух или трех футах от зеленых цифр. Он направил туда распылитель аэрозоля и, чтобы заставить Летока развернуться к нему лицом, тихонько пошуршал. Затем нажал на металлический распылитель. Вырвалась мощная струя, окутав Летока желтым туманом. Леток поднял пистолет и дважды выстрелил, затем опустил руки и начал лихорадочно тереть обожженные глаза. Одна пуля задела левое плечо Аукруста, и он упал на пол, пока другая не нанесла более серьезного ранения. Пистолет был с глушителем, выстрелы напоминали хлопки.

Жгучий туман проник в носоглотку Летока, и боль усилилась; он упал на кровать, скатился на пол, хватаясь за горло, и умолял дать воды. Затем встал на колени, согнулся пополам, стеная: огонь проник в грудь. Аукруст включил свет и осмотрел собственную рану, прежде чем закончить с Летоком. Пуля задела плечо, рана была скорее болезненной, чем опасной.

Аукруст поднял Летока и уложил на кровать.

– Тихо! – скомандовал он.

Когда Леток попытался освободиться, Аукруст снова толкнул его на кровать. Сильнодействующая кислота достигла желудка, Летока скрутило, а потом вырвало. Он оцепенел, дыхание стало прерывистым и мучительным.

– Воды, – умолял он едва слышным шепотом.

Аукруст достал из кармана маленькую пластиковую бутылочку и смочил конец полотенца, которое принес из ванной. Он протер лицо Летока и выжал несколько капель ему на глаза.

Леток с готовностью вырвал бутылочку из рук Аукруста и жадно выпил содержимое.

– Вы будете удивлены, когда узнаете, что вас обрызгали не чем иным, как маслами, извлеченными из растений и овощей. Некоторые из них очень редки, но одно известно как горчица. Также пиперин – экзотическое перечное растение.

Аукруст говорил бесстрастно, тоном ученого, довольного результатами успешного эксперимента. Под кроватью он нашел пистолет, малокалиберный револьвер, который мог принести большие неприятности с малого расстояния. Он вынул пули и бросил их в ящик ночного столика. Затем прошел в ванную, чтобы промыть и перебинтовать собственную рану. Когда он вернулся, Леток все еще лежал на кровати, слабо постанывая и грубо ругаясь.

Аукруст сказал:

– Я был неосторожен. Вы были глупы.

Леток попытался ответить, но лишь неразборчиво прохрипел, на большее он был не способен, так как горло оказалось парализовано. Похожие звуки издавал Фредерик Вейзборд после приступа кашля.

– Это лекарство очистит легкие и желудок.

Аукруст положил еще одну бутылочку с успокаивающей молочной жидкостью на кровать.

Он надел рубашку. Часы показывали 1.20. Прошло полчаса с тех пор, как уснула девушка Летока. Она проснется, но будет вялой. Ни она, ни Леток уже не представляли угрозы, вдвоем они кое-как смогут уехать в серебристом «порше».

 

Глава 26

Чертовски здорово, что собрание Пейли отправилось в Музей современного искусства, – сказал Керт Берьен, налив «Уайлд тёрки» в бокал.– Иначе бы портрет Поля Сезанна обходился нам десять тысяч долларов в неделю.

Было уже около 5.30. Позднее послеполуденное солнце было ярким и теплым; проникая в окна кабинета Ллуэллина, оно освещало толстый персидский ковер. Когда солнце перемещалось, Клайд поднимался, почесывался и двигался вместе с ним.

– Я говорил со стариной Чонси Итоном из Музея изящных искусств в Бостоне,– сказал Ллуэллин.– Бедняге нужно утешиться. Он будто брата потерял.

– Чонси сентиментален, но я согласен, – сказал Берьен. – Глупо говорить, что это случается только с другими и не может случиться с тобой. Рано или поздно сам становишься тем, другим. – Берьен погрозил портрету пальцем. – Послушай, Лу, твоя собака, Фрейзер и какая-то чертова сигнализация, которую ты установил, не могут охранять портрет. Эти сукины дети, которые обливают картины, слишком умны, и кое-кто – то есть ты – может сильно пострадать.

Постучав, вошел Фрейзер. Он привел Александера Тобиаса, поставил на бар ведерко со льдом и исчез.

Берьен поприветствовал Тобиаса:

– Рад видеть вас. Алекс, познакомьтесь, Эдвин Ллуэллин, старый друг и попечитель Метрополитен. Он также хозяин картины, на которую вы уставились.– Берьен повернулся к Ллуэллину. – Лу, это детектив сержант Алекс Тобиас из полиции Нью-Йорка. Он из отдела по расследованию особо опасных преступлений.

Они обменялись рукопожатием.

– Спасибо, что присоединились к нам, мистер Тобиас. Или сержант Тобиас?

– Алекс, – просто ответил Тобиас и улыбнулся.

Ллуэллин сказал:

– Керт считает, что вам просто необходимо увидеть мой дом и этот портрет; на самом деле он только что выговаривал мне за мою халатность и предрекал, что через несколько дней моя картина погибнет, или, по крайней мере, Фрейзер, Клайд – вон он – и я – все будем в больничной палате госпиталя Святого Луки.

Ллуэллин ждал, что Тобиас оценит шутку, но он был разочарован.

– Очень неприятное место, эти палаты. – У Тобиаса был настоящий нью-йоркский акцент: в основном манхэттенский, с примесью Бронкса. Его внимание привлек портрет, он подошел к нему и вынул из кармана небольшую лупу. – Вы позволите?

– Пожалуйста, – ответил Ллуэллин.

Тобиас внимательно осмотрел картину.

– Это один из последних портретов, которые он написал с себя. Вы его фотографировали на черно-белую пленку?

– Совестно сказать, но я все откладывал, – признался Ллуэллин. – Я собираюсь пригласить фотографа из музея.

– Вы найдете много новых подробностей, которые обычно не бросаются в глаза.

Ллуэллин посмотрел на Берьена, тот подмигнул и дружески кивнул.

– Вы изучаете Сезанна? – спросил Ллуэллин.

Ответ последовал не сразу.

– Что-то типа того, – ответил Тобиас. – Но я стараюсь отделить то, что Сезанн написал, от того, что его картины значат для художников, которые писали после него. Мне нравится, как он изображал людей. И его пейзажи, особенно сельские. Но не виды Сен-Виктуар. – Его глаза блеснули.

– Вы говорите как учитель, а не как ученик. – Ллуэллин выказал одобрение улыбкой. – Хотите выпить, Алекс?

– Виски с содовой, пожалуйста.

Ллуэллин как раз приготовил напиток, когда в комнату вошла Астрид.

– Чудесный сюрприз, милая; не ожидал увидеть тебя, – сказал он.

– Я помешала?

– Вовсе нет. Входи и познакомься с моими друзьями. Как обычно, она была превосходно одета. Ллуэллин пригласил своих гостей сесть в огромные, мягкие кресла у окна.

– Алекс, что вы думаете по поводу этого ужаса с картинами?

– Что я бы свернул шею тому сукину сыну, который это сделал. – Он кивком извинился перед Астрид. Тобиас провел рукой по своим густым волосам. – У нас есть психиатр и психолог, и в первый раз на нашей памяти они пришли к единому мнению. Они полагают, что это дело рук хорошо образованного мужчины, холостого, около сорока, настоящего психопата.

– Левша? – спросил Берьен с вытянувшимся лицом. Тобиас улыбнулся:

– Они это выяснят, дайте только время. После случая в Бостоне мы получаем много отчетов из Европы и проводим химические анализы. Ходит слух, что портрет в Бостоне уничтожили мужчина и женщина, но об этом мало что известно, кроме противоречивых свидетельских показаний и нескольких улик, которые были посланы в Бостон на экспертизу в лабораторию.

– Это как-то не особо обнадеживает, – сказал Ллуэллин.

– Очень много паники, но правда в том, что изящное искусство – занятие для элиты, и, пока никто не пострадал, люди хотят, чтобы полиция занималась изнасилованиями, наркотиками и убийствами. В Европе все не так. На самом деле один мой друг из Скотланд-Ярда спрашивал, не могли бы вы помочь в расследовании.

– Что же я могу сделать для Скотланд-Ярда?

– Я не знаю точно, но Джек Оксби – это он служит в Скотланд-Ярде – хочет знать, не смогли бы вы навестить его в Лондоне на следующей неделе. Оксби говорит, что это срочно. Он собирался сам прилететь в Нью-Йорк, но у него не получилось, и я в каком-то смысле замещаю его. Вы бы не могли встретиться с ним?

Ллуэллин добродушно рассмеялся:

– Я не собирался ехать в Лондон так скоро. Может, расскажете мне побольше?

– Только то, что Джек знает о вас и о вашей картине. Что именно он задумал, я не знаю. Ничего опасного, но для вас это будет что-то новенькое. Даже волнующее, раз здесь замешан Оксби.

– Этого-то мне и не хватает. – Ллуэллин повернулся к Астрид. – Ты говорила, что у тебя не ладится с твоим антиквариатом, милая. Как насчет Лондона на следующей неделе?

– Было бы здорово.

– Как мне связаться с Оксби?

Тобиас вручил Ллуэллину конверт.

– Все здесь. Номер телефона и факса. Кстати, в последние несколько лет Сезанна продавали?

– Один из его пейзажей будет выставлен в декабре на аукционе в Женеве, – сказал Ллуэллин. – Это уже что-то покажет.

От бара отозвался Берьен:

– Сезанн?.. В Женеве? Вы уверены?

– Сегодня утром прислали анонс.

Ллуэллин обратился к Астрид:

– Будь добра, найди ту брошюру на моем рабочем столе.

Астрид взяла глянцевую брошюру и вручила Берьену, который развернул ее в цветной лист размером с газетную страницу.

– Не понимаю, как это Колье решился выставить Сезанна на продажу. Наверное, какая-нибудь второсортная картина.

– Вовсе нет, – сказал Ллуэллин. – Она из парижского собрания Ганеи.

– Вы это читали? – спросил Берьен, помахивая брошюрой.

– Проглядел.

– Лучше прочтите, потому что, вероятно, там будет еще один Сезанн.

Он передал брошюру Ллуэллину, указывая пальцем на низ страницы.

Ллуэллин прочел вслух:

– «Возможно, что, кроме „Сада Ферма в Нормандии" Сезанна, будет предложен автопортрет художника. Полная информация и документация на картину будет включена в каталог, который можно будет приобрести на аукционе».

– Боже мой, – сказал Берьен, – это вызовет скандал на встрече по вопросам безопасности.

Астрид села на подлокотник кресла Ллуэллина и положила руку ему на плечо, затем медленно опустила ее, их пальцы переплелись.

– Мы можем слетать в Лондон и посмотреть, что они там надумали. Тебе там понравится.

Астрид сжала его руку.

– Где?

– Не скажу, – улыбнулся он. – Это будет сюрприз.

 

Глава 27

Было позднее утро, когда Леток припарковал свой серебристый «порше» за домом Вейзборда и велел длинноногой девице, которая сидела рядом, сходить в гараж и «посмотреть, там ли стоит тачка старого урода». Темные очки прикрывали его больные глаза. Длинноногая доложила, что в гараже машины нет, и они пошли вокруг дома к входу. Леток несколько раз постучал в дверь медной колотушкой в форме головы ревущего льва. Дверь открыла экономка Вейзборда. Леток оттолкнул ее и приказал девице следовать за ним, назвав ее Габи.

Он осмотрел комнаты на первом этаже, подошел к буфету за бутылкой вина и бокалами, потом остановился в кабинете Фредерика Вейзборда. Когда-то это была гостиная, потом библиотека и, наконец, кабинет. У одной стены в ряд стояли шкафы, на другой висели полки, на столе у окна лежала почта, были сложены толстые папки. Между столом и окном размещались этажерка и огромное крутящееся кресло, слишком большое для Вейзборда; в него и сел Леток, потребовав у экономки еще льда. В кабинете был порядок, Вейзборд мог в любой момент достать любую папку или письмо, но висел тяжелый затхлый запах, приправленный табачным дымом, который уже впитался в выцветшие занавески и замусоленный ковер.

На полу перед большим креслом стоял металлический баллон с клапанами наверху и длинной прозрачной пластиковой трубкой. К ней крепились ремни и зажим для носа. Баллон с кислородом был новеньким, судя по поблескивавшей зеленой краске.

Экономка поставила ведерко со льдом на стол и отошла, незаметно наблюдая за Летоком, очевидно, довольная тем, что его лицо распухло и покрыто ожогами – все еще болезненными. Леток завернул лед в полотенце и приложил к лицу успокаивающий компресс. Он развалился в огромном кресле, великоватом даже для него.

– Когда Вейзборд придет домой? – спросил Леток. Экономка развела руками:

– Non lo so, presto?

– Говори по-французски, ты, итальянская сучка, – заорал он на нее.

– Меня зовут Иди, – рассерженно сказала экономка. – Я не знаю, потому что он не говорит, когда придет на обед.

Леток решил подождать. Он передал холодное полотенце Габи и потребовал, чтобы она отжала его и протерла ему лицо, особенно аккуратно возле глаз. Габи жаловалась, что она устала и она не может спать с тех пор, как очнулась от того, что «там было в игле, которую высокий идиот вколол в руку».

– В тебя-то вкололи иглу, и ты уснула; тебе просто повезло! Я не мог дышать после того, что он со мной сделал, и сейчас мне хочется вырвать свои глаза на фиг. Я внутри весь истекаю кровью, я это чувствую, здесь! – Он приложил ладонь к горлу.

Когда вино закончилось, он криком приказал Иди принести еще бутылку, но она не хотела, чтобы он оставался в доме. Вместо этого Иди стала греметь посудой на плите и шумно готовить Вейзборду еду, и скоро воздух наполнился ароматом чеснока и черных оливок, кипящих в масле. Этот аромат возбудил аппетит Габи, но был отвратителен для Летока, который жаловался, что Иди не несет вина.

Габи сказала:

– Если у тебя болит горло, перестань пить вино. Если вино лить на рану, становится больно.

– И кровь перестает идти, – уверенно ответил Леток. Но он последовал ее совету и, зачерпнув бокалом растаявший лед, глотнул холодной жидкости и откинулся в кресле, решив дождаться возвращения Вейзборда и успокаивая себя тем, что время вылечит его раны. А пока он положил холодное полотенце на губы и смотрел на заброшенный сад Сесиль Вейзборд. Леток был импульсивным молодым человеком с непростой историей. Урожденный Жорж Дюмор, младший из шестерых детей из бедной марсельской семьи, он еще в детстве получил прозвище Леток, то есть «сумасшедший». В школе он был редким гостем и в конце концов бросил ее ради случайных заработков, которые может найти любой сообразительный пацан. В тринадцать лет Леток обнаружил, что торговля наркотиками приносит больший доход, чем работа на кухне в отеле. В восемнадцать его арестовали за торговлю кокаином, и следующие восемь лет он периодически попадал в тюрьму за наркотики или за вооруженные нападения. В двадцать шесть Леток уехал в Лондон, чтобы начать новую жизнь, но через год вернулся в Марсель и еще глубже увяз в торговле наркотиками.

Собственная наркозависимость сделала его неуправляемым и стала помехой, слишком большой для осторожных наркодельцов. Тогда он был представлен Фредерику Вейзборду, который мог и защитить его, и найти применение его темным талантам. Летоку заплатили шесть тысяч франков, чтобы он управился с Аукрустом, но этого было слишком мало за неожиданную боль и мучения.

Леток увидел машину Вейзборда, затем сам старый адвокат вскарабкался по ступенькам заднего крыльца, в кухню и оттуда в кабинет. Кашляя и задыхаясь, он подошел к столу и увидел сидящего в кресле Летока.

– Ты что тут делаешь? – строго спросил Вейзборд.

– Жду, чтобы ты дал мне денег.

– Я тебе уже заплатил.

– Ты послал двух мальчишек, и их искалечили, вернее, один убежал, а твой Пьоли, – он показал средний палец зажатого кулака, – Пьоли – дерьмо! Пьоли рассказал ему, что я поджидаю в квартире. – Леток выпрыгнул из кресла и схватил Вейзборда за воротник. – Посмотри на мое лицо… на мои глаза! Он прыснул газом мне в лицо! Я вот что тебе обещаю, старикашка! Я убью этого ублюдка, если мне выпадет шанс.

Вейзборд с трудом освободился, а потом неуклюже попытался вставить кислородные трубки себе в нос и открыть клапан. Когда он наконец справился с этим и упал в кресло, Леток перекрыл клапан и сказал:

– Ты что, не слышал? Я хочу еще денег.

– Хорошо. – Вейзборд жалобно смотрел на него. – Открой клапан.

– У меня есть определенные представления об этой сумме. Посмотрим, совпадут ли они с твоими.

Вейзборд заставил себя встать и подошел к кислородному баллону, но, прежде чем он смог дотянуться до клапана, Леток оттолкнул его в кресло. Габи обогнула стол и приблизилась к Вейзборду.

– Ты его убьешь, – сказала она Летоку и повернула клапан.

В ответ Леток сильно ударил ее по лицу, и она упала на пол.

– Не лезь не в свое дело. Мне нужны деньги, и я все сделаю сам.– Габи смотрела на него с болью и удивлением.– Достань вина,– сказал Леток, поднимая ее на ноги и подталкивая к двери.

– Сядь, – сказал Вейзборд, его голос уже не был слабым. Леток обернулся и увидел, что Вейзборд держит в руках пистолет. Он указал Летоку на кресло подле стола. – Оставь кислород, и мы поговорим о деньгах, которые я тебе должен, и еще кое о чем, что нам обоим нужно уладить.

– Тебе это не нужно, – сказала Леток, указывая на пистолет. – Я не собирался тебя убивать.

Вейзборд слабо улыбнулся.

– Это было бы бессмысленно, если ты хотел получить от меня денег. Ты получишь еще, но не за твою первую неудачу с Аукрустом. – Он открыл новую пачку сигарет. – Когда ты принимаешь мои условия, ты рискуешь. Я не могу давать гарантий.

– А за что еще деньги?

– За картину, которую ни ты, ни Пьоли не нашли.

Вейзборд щелкнул зажигалкой и поднес пламя к сигарете, что было опасно, поскольку рядом стоял кислородный баллон, но Вейзборд этого не понимал.

Зато это понимал Леток.

– Убери эту гадость, пока мы оба не погибли.

– Занимайся своим делом. – Вейзборд схватил пистолет, затянулся и с сожалением погасил сигарету в бокале воды. Он вдохнул кислород, не спуская глаз с Летока. – Я должен передать картину в Женеву не позднее девятнадцатого – через шесть дней.

– И ты думаешь, что я ее достану?

– Не в одиночку, – ответил Вейзборд. – Один чиновник мне много должен. Он вместе с человеком в полицейской форме навестит Аукруста во вторник утром. У них будет ордер на обыск салона. Во время своего короткого визита я заметил заднюю комнату, где Аукруст якобы помещает полотна в рамы. Похоже, картина находится в той комнате, в высоком старом сейфе у стены.

Волнение Летока улеглось.

– А я что должен делать?

– Найди того, кто сможет открыть сейф, поскольку Аукруст вряд ли захочет это сделать. Как бы то ни было, ты должен явиться сюда с картиной. За это я заплачу двадцать пять тысяч франков.

– Этого для меня мало, если придется делиться с двумя. Цена – пятьдесят тысяч.

Хладнокровие изменило Вейзборду. Горло сдавил спазм. Прокашлявшись, Вейзборд выдохнул:

– Это десять тысяч… долларов.

Леток кивнул:

– Совершенно верно. Десять тысяч американских долларов.

 

Глава 28

Энн Браули знала, как никто другой, где именно в Вестминстерском аббатстве нужно искать Оксби, не важно, в какой укромный уголок он заберется. Кроме того, в аббатстве она имела доступ туда, куда обычно никого не пускали, благодаря известному влиянию ее прадеда, сэра Антони Джорджа Браули, рыцаря ордена Бани. Знамена ордена висели над резной дубовой кафедрой в часовне Генриха Седьмого. Джек питал к прадеду Энн, теперь девяностолетнему старику, глубокую привязанность. Рано утром Оксби направился к дальнему столу в библиотеке и разложил на нем свои записи, которые нужно было обработать для отчета. Оксби периодически что-то дописывал и иногда что-то вычеркивал, если его догадки оказывались неверными. Он вынул из сумки термос и налил чашку крепкого кофе. Оксби написал: «Жестокое уничтожение картин, загадочное убийство Кларенса Боггса, отсутствие каких-либо сообщений указывают на то, что мы имеем дело с хитро спланированным делом. Исполнитель, которого я называю Вулкан, сложная личность и, возможно, психопат. Разрушение картин явно имеет своей целью уменьшить число автопортретов и таким образом взвинтить цены на оставшиеся, включая, естественно, другие картины Сезанна. Сейчас я придерживаюсь мнения, что вовлечены два человека, – возможно, есть еще третий и, может, четвертый. Кто-то планирует, кто-то финансирует – Вулкан исполняет».

Энн вошла в библиотеку и остановилась, ожидая, когда инспектор заметит ее, но Оксби не видел Энн по крайней мере в течение трех-четырех минут. Наконец он ее заметил и сказал:

– Доброе утро, Энн. Хотите кофе?

Она покачала головой:

– Приносить кофе в библиотеку нехорошо, и, я уверена, это запрещено правилами.

– В самом деле? – спросил он, продолжая работу. – Хорошо, в следующий раз принесу чай.

– Вы же ненавидите чай.

– А вы когда-нибудь видели химический анализ этого вещества? Попросите его у Джоунза. Вы до смерти напугаетесь.

– Вы неисправимы.

Инспектор взглянул на нее:

– Вы что-то раздобыли?

– Кое-что, – сказала Энн, тщетно пытаясь скрыть волнение.

– Начните с того, что вы узнали о фотографиях. Мне очень не нравится эта задержка, и я не понимаю, почему Дэвид Блейни не может достать несколько снимков за такой срок.

– Это не вина Дэвида. Я поехала туда, как вы и посоветовали, и обнаружила, что вся проблема в Алане Пинкстере. Дэвид сказал, что фотографу по фамилии Шелбурн было велено послать все фотографии Пинкстеру. Я попыталась связаться с Шелбурном, но он уехал по делам.

– Когда он возвращается?

Незаметные морщинки на лбу Энн превратились в глубокие складки.

– Не могу ответить. Дэвид думает, что это Пинкстер дает ему поручения.

– Вот как, – с интересом сказал Оксби. – Выясните, не Пинкстер ли отослал его на этот раз. – Он еще что-то записал. – Что у вас еще?

– Звонила Берта Моррисон и сказала, что прошел слух, будто портрет номер двести тридцать восемь продан, но она выяснила, что это не так. Его перевезли в другое тайное место.

– Хорошо. Одной заботой меньше. – Джек откинулся в кресле. – Я знаю, что у вас еще что-то, выкладывайте.

Энн поставила свою сумочку на стол.

– Джоунз сказал, что невозможно найти диизопропилфторфосфат в садоводческих магазинах, и он оказался на сто процентов прав. – Она произнесла название экзотического химиката, как будто это была обычная пищевая соль.– Его изготавливают две швейцарские компании. Вариант под названием «Флороприл» производится в Америке фирмой «Мерк и компания», но Джоунз не думает, что он подействовал бы так же, как вещество, убившее Боггса, потому что «Флороприл» используют для лечения глаукомы.

Оксби устроился поудобнее, сложил руки на груди и закрыл глаза.

– Вам это интересно? – спросила Энн, раздраженная равнодушием Оксби.

– Конечно, мне интересно, я пытаюсь сосредоточиться. Пожалуйста, продолжайте.

– Во всем Объединенном Королевстве есть два источника, где можно купить ДФФ: один в Лондоне, другой в Эдинбурге. За последний год зарегистрировано тридцать четыре покупки этого химиката; однако все приобретения были сделаны солидными компаниями.

Она прочитала с листа: – Кембридж, «Стирнз», «Фаулер фармаколоджикалс» и Лондонский институт глаза.

– Тридцать четыре покупки? – спросил Оксби.

– Верно.

– У вас есть копии заказов с подписями совершивших покупки?

– Да, инспектор, все они здесь. – Энн произнесла слово «инспектор», как будто это была заразная болезнь. – Вы думаете, я не знаю процедуры? – с раздражением спросила она.

– Продолжайте, – сказал Оксби.

– В Голландии и Бельгии ДФФ включен в список нервно-паралитических газов и находится под жестким контролем правительства. Он доступен только врачам и ученым-медикам.

– Наверняка продается на черном рынке, – заметил Оксби.

Энн победно улыбнулась:

– Есть несколько источников, но их не много, и мы все проверили. Ни один не продавал в таком количестве, какое использовалось для убийства Боггса, по словам Джоунза.

Оксби открыл глаза и, взяв чашку с кофе, сделал глоток.

– Дальше.

– Скандинавские страны, а также Испания, Португалия и Люксембург при продаже ДФФ требуют лицензию. Я прослушала лекцию, почему это вещество используется только фармацевтической промышленностью в медицинских исследованиях.

– Или если кто-то планирует убийство, – добавил Оксби.

– Чуть не забыла об использовании ДФФ военными, потом вспомнила, что раньше Ирак мог производить собственный нервно-паралитический газ, они покупали редкие химикаты во Франции. – Папки, лежавшие перед ней теперь, были толще остальных. – Есть пять французских компаний, которые продают столько ДФФ, сколько хотите. У каждой есть торговое представительство в Париже, и у трех из них еще есть офисы в Лионе, Марселе, Страсбурге, Нанте и Тулузе. На покупку химиката нет строгих ограничений, но каждая регистрируется, и в конечном итоге эта информация оказывается в отделении министерства здравоохранения. Поскольку вещество легко доступно, черного рынка нет.

Оксби склонился и просмотрел одну папку.

– Вам не терпится рассказать что-то еще.

Энн выудила из сумки еще одну стопку бумаг.

– В этих распечатках все покупки ДФФ за последний год. Мы собрали сведения изо всех компаний и распределили покупки по месту, времени, количеству и имени покупателя. Большинство совершено в Париже медицинскими институтами. Девяносто четыре процента всех продаж связаны с организациями, которые регулярно делают подобные покупки. Продажи отдельным лицам также совершены в Париже, и почти все покупатели приобрели минимум вещества по одному разу. Но есть три исключения. Отдельные покупатели – это Мецгер, Томпсон и Зеремани. Первый заказ Томпсона датируется началом июня, второй июлем, общее количество приобретенного ДФФ составляет двадцать четыре грамма. Зеремани покупал в июне, июле и сентябре. Но общее количество даже менее двадцати четырех граммов. Мецгер купил двадцать четыре грамма двадцать девятого августа, двадцать пять граммов четвертого сентября и двадцать седьмого сентября.

– Где они покупали? – заинтересовался Оксби.

– Зеремани и Томпсон в Париже. Мецгер в Тулузе и Марселе.

– Что известно о Мецгере?

– Немногое. Подписи кривые и все разные. Джоунз их анализирует. Мы думаем, что его зовут Яков или Янус, и он представляется доктором.

 

Глава 29

Габи натянула на голые плечи простыню. Несмотря на то что из открытых окон тянуло прохладой, ей было тепло в кровати рядом с Летоком, или Жоржем, как она называла его, хотя иногда он злился, если его называли настоящим именем. Луч солнечного света упал ему на щеку и медленно двинулся к больным глазам.

– Ты не спишь? – прошептала она, когда он повернул голову на подушке.

В соседней комнате включились радиочасы. После минуты новостей сообщили прогноз погоды, а затем время: 7.02. Потом заиграла музыка, если можно было вообще назвать музыкой смесь гитар, ударных и визгливых голосов. Легкий бриз всколыхнул занавески, и обоих залил солнечный свет. Леток очнулся от своей дремоты. Когда он повернулся к Габи, она пристроилась поближе, потирая ему спину. Ее ищущие руки гладили и ласкали его сначала медленно, потом быстрее, в такт музыке. Он возбудился, вошел в нее, и она начала двигать тазом все быстрее и быстрее, Леток вошел в нее последний раз, содрогнулся и затих. Все кончилось слишком быстро для Габи, и она продолжала извиваться, но он отодвинулся и шлепнул ее по ягодицам. Она встала перед ним на колени, коснувшись его своими маленькими, крепкими грудями.

– Ты трахаешься слишком быстро, – надулась она.

– А ты трахаешься слишком много, – ответил Леток, выполз из кровати и пошел в ванную. – Приготовь что-нибудь поесть, – крикнул он оттуда.

Кулинарные таланты Габи ограничивались растворимым кофе и подогретой булочкой, но Леток был занят другим. Краснота вокруг глаз уменьшилась, хотя на правом глазу все еще была желтая корка, глаз то чесался, то ныл. После его стычки с Аукрустом прошло пять дней; сегодня у него была возможность сравнять счет.

Перед маленьким домом Летока остановилась машина. Из нее вышли двое. Водитель, мужчина лет пятидесяти, был среднего роста, носил очки в черной оправе и был Одет в рубашку, галстук и кожаный пиджак на молнии. Другому не было и тридцати.– Смуглый, с рыжеватыми, небрежно зачесанными за уши волосами, он был сложен как тяжелоатлет – превосходная V-образная фигура, мощные грудная клетка и шея, тонкая талия и сильные руки.

Габи сделала кофе, и мужчины собрались за столом в маленькой кухне. Леток набросал карту улиц, окружающих дом Аукруста, а также план салона, основываясь на тех сведениях, которые сообщил ему Вейзборд после своего единственного визита.

– В заднем помещении у дальней стены стоит большой сейф, – сказал Леток старшему, которого звали Морис. – Вейзборд думает, что он довольно старый, вроде тех, в которых хранят бумаги и документы.

– Чем старее, тем лучше, – ответил Морис, слегка заикаясь.

– Аукруст сильный и хитрый.

Леток уже был наслышан о схватке Пьоли с норвежцем. Он повернулся к мускулистому парню, который был слишком велик для кресла, в котором сидел.

Это был Кот, нанятый Морисом: свежие порезы на обеих руках, на лице шрам от правого глаза до левого уха. Леток обратился к Коту:

– Делай свое дело, только без трупов.

– Тогда еще денег, – сказал Кот неожиданно тонким голосом.

– Это не к Летоку, – перебил его Морис. – Тебе плачу я, и ты согласился на пять тысяч франков.

– Недостаточно.

– А сколько достаточно? – спросил Леток.

– Семь тысяч.

Леток посмотрел на Мориса и кивнул. Морис начал торговаться.

– Получишь шесть. Если все пройдет успешно, – сказал он, – но не больше.

– Это работа, Морис, – произнес Кот. – Если делаешь ее хорошо, все идет успешно. Кто-то напортачит… и все проваливается. Я получаю шесть тысяч в любом случае.

Леток согласился с примитивной, но точной философией Кота.

– Встречаемся с Вейзбордом в час, – сказал он.

Встреча проходила в Каннах, в шумном ресторане рядом с железнодорожным вокзалом. Вейзборд, прибывший первым, зарезервировал отдельный зал и почти сразу встретил нужного человека, того самого чиновника, невыразительного мужчину в деловом костюме. Появился Леток со своей компанией, и Вейзборд указал каждому его место, Летоку слева от себя. Последним подошел молодой человек в сандалиях и свитере, он занял оставшийся стул. Габи была одета в джинсы и свободный свитер, что было для нее нетипично. Она сидела рядом с Летоком и крепко держала его за руку.

Они собрались, чтобы обсудить предстоящее дело. Вейзборд огласил свой план, а потом медленно повторил его еще раз. Чиновника звали Фольц; молодой человек в сандалиях был актером, его звали Клод; надев полицейскую форму, он будет сопровождать Фольца. Фольц предъявит Аукрусту ордер на обыск, который не был действителен с точки зрения закона, потому что Вейзборд не подавал никакого заявления и ордер не выдавался. Предполагалось, что Аукруст скорее всего не откроет сейф, сославшись на то, что не может открыть, или на то, что сейф якобы сломан. Вейзборд продолжил:

– Когда Аукруст откроет дверь в заднюю комнату, Клод подойдет к входной двери и выглянет наружу. Это будет сигналом остальным, чтобы они входили.

Фольцу и Клоду были переданы планы салона и улиц вокруг него, которые набросал Леток, заданы все вопросы и получены все ответы, затем подали вино и еду. Когда они закончили, Вейзборд поднял свой бокал.

– Bonne chance!

Через двадцать пять минут Фольц припарковал голубой «рено» в двух домах от салона Аукруста. Клод возился со своей формой и поправлял фуражку. Народу на улице было немного – об этом можно было только мечтать. В 3.20 они подошли к салону Аукруста.

– Я закрываюсь, – сказал Аукруст. Он удивился, увидев такую странную пару. – Чем могу помочь?

Фольц вытащил большой конверт и произнес:

– Я представляю муниципалитет города Канны и должен предъявить вам ордер на законный обыск данного здания с целью найти картину Поля Сезанна, а именно портрет художника, который предположительно находится в вашем салоне и который недавно был изъят из дома его владелицы, мадам Гастон Девильё, в тот момент, когда вы, как известно, находились в ее доме. Дальнейшие детали содержатся в ордере. Вы можете позвонить адвокату; однако я должен вам сообщить, что данный ордер не может быть признан недействительным или обжалован.

Аукруст взял конверт и открыл его. Внутри он нашел официального вида бланки с подписями и печатями.

– Как видите, картины Сезанна здесь нет, – сказал Аукруст, бумагами указывая в сторону акварелей с изображением пляжа и сельской местности. – Я был бы ненормальным, если бы принес сюда такую ценную картину – даже если бы мне посчастливилось обладать ею.

Фольц, очевидно, имел мало общего с миром искусства, и слова Аукруста ни о чем ему не сказали. Его волновало только то, как проникнуть за запертую заднюю дверь.

– В комнате за той дверью, – твердо сказал он. – Это также часть здания.

– Там нет ничего, кроме запаса рам, моих инструментов и большого стола, на котором я работаю. – Аукруст, изображая безразличие, прислонился к прилавку.

– Откройте дверь, месье Аукруст. Мы готовы использовать все средства, чтобы осмотреть помещение.

Клод вышел из-за Фольца и сделал вид, что хочет достать пистолет из кобуры. Он изобразил это профессионально, как будто действительно собирался воспользоваться оружием в случае чего.

– Езжай медленно, – предупредил Леток. Морис подчинился, и, когда они проезжали мимо салона, Леток посмотрел в окно. – Хорошо! Тормози, – приказал он.

Морис подъехал к тротуару. Вейзборд предоставил им «БМВ», небольшую, но быструю машину. Как только Клод выглянул, Леток вышел из машины и побежал, за ним двинулись Морис и Кот. Габи была последней, она встала в дверях, чтобы говорить случайным посетителям, что салон закрыт.

Аукруст заговорил спокойным голосом, обращаясь к Фольцу:

– Это старый сейф, и замок сломан; на самом деле, я договорился об установке нового.

Клод порылся в холстах без рам, которые были сложены у стены, потом в шкафчиках.

– Здесь ничего. Он должен быть в сейфе.

– В сейфе тоже ничего нет, – запротестовал Аукруст.

– Вот мы и проверим, – ответил Фольц.

– Завтра, – с раздражением сказал Аукруст.

За ним стояли Леток, Кот и Морис. Фольц и Клод отошли назад и пулей вылетели из мастерской.

– Дверь, – сказал Леток, и Кот закрыл ее. Леток руководил операцией и хотел, чтобы Аукруст знал это. В воздухе запахло местью. Аукруст переводил взгляд с одного на другого, в его глазах была тревога; он смотрел на шкафчики с химикатами и другими необычными средствами защиты. Аукруст сделал шаг, и Леток рявкнул:

– Открывай замок сейфа, прямо сейчас.

В ответ Аукруст только ближе подошел к шкафчикам.

– Я сказал, открой этот чертов замок!

Леток резко дернул головой, и Кот приблизился к Аукрусту. Они образовали треугольник: Аукруст между сейфом и шкафчиком, Кот в четырех футах от него, Леток на таком же расстоянии, только слева.

– Мат тебе, ублюдок, – сказал Леток.

– Это старый сейф со старым замком, – сказал Аукруст устало.

И вдруг он швырнул ордер в лицо Коту и, прыгнув мимо него, схватил ручку шкафа, но Кот среагировал мгновенно и ударил Аукруста кулаком в челюсть, а потом другим кулаком по нижним ребрам слева. Даже от одного такого удара человек меньших габаритов упал бы на пол, но Аукруст только повернулся и бешено накинулся на Кота, однако его удар лишь скользнул по Коту. Аукруст лишился равновесия и стал легкой мишенью для еще одной серии ударов в бок и желудок, которую Кот обрушил на него с жестокой точностью. Аукруст попытался ударить Летока, но тот нанес ему апперкот в подбородок, отчего Аукруст тяжело упал на пол, где и остался лежать под столом с рамами. Рядом был деревянный ящик с остатками материалов, которые он использовал в работе, остатки рам из дерева и пластика, старые паспарту, железки, скобы и стекло. Стекло!

Аукруст лежал тихо, свернувшись калачиком и прижавшись щекой к полу, как будто был без сознания. Вдруг острый носок туфли ударил его по лопатке, а потом в поясницу. Он скорчился и тихо застонал, схватившись за ножку стола так крепко, что острая боль пронзила всю руку до самого плеча. Кот снова пнул его, будто проверяя, действительно ли дохлый пес сдох. Аукруст открыл один глаз и увидел ноги Летока и человека по имени Морис, оба они стояли перед сейфом. Он медленно приподнялся и заглянул в деревянный ящик. Сверху лежал кусок стекла, он взял его и положил под грудь.

Морис возился с замком и что-то неразборчиво бормотал, растягивая слова. Это был старый замок, шестидесятилетний, больше таких не выпускают; хороший замок, но не лучший. Циферблат был большой, и Морису приходилось растягивать пальцы, чтобы поворачивать его. Послышался скрежет, который мог означать, что замок сломан и что Аукруст не солгал.

Аукруст тихонько застонал и слегка пошевелил ногой, проверяя реакцию Кота. Он собрался с силами, ожидая удара. Ничего.

Рука Мориса на несколько секунд замерла. Послышался тихий щелчок. Морис улыбнулся.

– C'est bon, – сказал он скорее себе, чем остальным. Он стал крутить циферблат в обратном направлении. Еще поворот, и Морис сказал: – Три. Еще два.

Морис что-то тихо произнес, очевидно, он был близок к тому, чтобы открыть сейф. Задача упрощалась тем, что несколько лет назад кто-то заменил комбинацию цифр на ряд легко запоминаемых чисел, и каждый, знакомый с замками, мог легко догадаться, что последние две цифры связаны с первыми тремя. Первые три были: десять, двадцать, тридцать. Следующие, скорее всего, окажутся сорок и пятьдесят. Морис попробовал эту комбинацию, но замок не открылся.

Комбинация чисел могла быть следующей: 10… 20… 30… 20… 10. Если Морис попробует эту комбинацию, замок откроется.

Аукруст подтащил к себе стекло. Ему придется разбить его, чтобы иметь оружие, и стекло может разбиться на несколько бесполезных осколков. Если бы он мог добраться до стеклореза на столе!

– Думаю, сейчас откроется! – воскликнул Морис. Комбинацию подобрали для кого-то с очень плохой памятью.

Время выходило. Аукруст ударил стеклом о край ящика. Оно разбилось на три осколка. Один походил на миниатюрный сталактит и заканчивался острой иглой. Аукруст схватил осколок, порезав руку о зазубренные края. Он вскочил и бросился на Кота, намереваясь вывести из строя самого опасного противника. Кот инстинктивно выставил руки, собираясь повалить Аукруста или снова ударить его, по-боксерски. Он не видел стекла, пока оно не вонзилось в ладонь его левой руки. Кот отпрянул, но Аукруст навалился на него, и стеклянный нож сломался. Кровь хлынула из ладони Кота, и огромный мужчина уставился на нее с любопытством и недоумением.

Аукруст взмахнул рукой, в которой зажал то, что осталось от его оружия, и ударил зазубренным стеклом Кота по лицу. Кот страшно закричал. Леток попытался оттащить Аукруста, но мощный кулак попал Летоку в голову, и Леток упал на колени. Аукруст открыл шкафчик и схватил окровавленной рукой баллончик.

Раздался громкий выстрел. Пуля попала туда, где только что был баллончик.

– Пожалуйста не делайте этого, месье.

У сейфа с пистолетом в руке стоял Морис.

Аукруст не послушался и угрожающе поднял баллончик. Морис выстрелил еще раз, пуля пролетела совсем близко.

– Следующая может попасть в вас. Вот сюда. – Морис положил свободную руку на грудь слева.

Леток вынул баллончик из рук Аукруста.

– Сядь на пол, – сказал он, указывая на место у стены.

Морис открыл сейф. На полке лежала картина, изображавшая мужчину с большой бородой. Грустные глаза глядели из-под черной шляпы с широкими полями. Леток положил портрет на стол.

– Voila – сказал он с самодовольной улыбкой, оторвал огромный лист оберточной бумаги и завернул в него картину. – Морис починил твой чертов замок, – сказал Леток грубо и добавил: – Pour rien.

Он взял картину под мышку и вышел следом за Котом и Морисом.

Аукруст сидел на полу, прислонившись к стене. Казалось, он застыл, глядя на руку, покрытую порезами, из которых текла кровь. Можно было подумать, что он опустил руку в банку с красной краской. Он поднялся и пошел за перегородку, где находились ванная и туалет. Аукруст включил воду и смыл кровь. Наклонившись, он почувствовал боль в спине там, куда пришелся удар. Осколки стекла, большие и маленькие, застряли в его правой ладони и поблескивали на свету. Он, морщась, вытащил самые большие и попытался вымыть остальные. Ухо, которое несколько дней назад поранил Пьоли, дергала резкая боль, и все, что он мог сделать, – промыть его и наложить вяжущее средство на рану, чтобы она перестала кровоточить. Как выяснилось, оказывать себе первую помощь было гораздо, сложнее, чем устранять последствия воздействия его экзотической коллекции химикатов, но спирт у него был. В медицинской сумке нашелся пинцет, которым он медленно вытащил маленькие осколки. Чтобы унять боль, он ввел себе двадцать миллиграммов пантопона. Боль сменилась эйфорией. Наркотик действовал так же, как опиум.

Аукруст мысленно вернулся к тому, что произошло. Он думал о Летоке, о том человеке, которого Леток называл Котом, и о человеке, похожем на часовщика, который умел пользоваться пистолетом. Он подумал о них всех и заменил их одним образом: Фредерик Вейзборд.

Аукруст опустил жалюзи и закрыл дверь. Он заставил себя забыть о боли и сосредоточиться на своих мыслях. Картина была упущена, потому что Вейзборд перехитрил его. Но картина принадлежала Маргарите Девильё, которая говорила, что он ей нравится, и которая для него кое-что значила – на самом деле. И тут его осенило: когда он получит картину назад, он не отдаст ее Алану Пинкстеру.

Он по-прежнему с трудом двигал правой рукой, а некоторые порезы еще кровоточили. Сменив повязки, он нашел белую хлопчатобумажную перчатку. Затем Аукруст заново собрал медицинскую сумку, запер салон и направился к машине.

Пробираясь через плотное движение, он двигался на север, чтобы выехать на шоссе, ведущее в Ниццу. Аукруст знал ту часть города, в которой жил Вейзборд; адрес адвоката был записан на листке бумаги. Он ехал за огромным грузовиком с цветами для духов: иронический контраст с царившей вокруг жестокостью. Аукруст свернул на первом въезде в Ниццу и поехал по знакам в Сент-Этьен. Он остановился только один раз, чтобы спросить, где улица Вейзборда. Он проехал мимо дома и увидел, что рядом с домом стоит серебристый «порше».

Аукруст припарковался на безопасном расстоянии, откуда мог наблюдать за фасадом дома и подъездной аллеей. К гаражу подошла женщина, открыла его широкие двери и вошла внутрь. Машины в гараже не было. Женщина появилась вновь, держа в руках большую корзину с мусором, которую она, очевидно, собиралась поставить в конце аллеи. Аукруст проехал вперед и затормозил, когда она дошла до тротуара.

– Месье Вейзборд дома?

Женщина с любопытством поглядела на него.

– Нет, – ответила она скупо.

– Он скоро вернется?

Она безразлично покачала головой и пожала плечами. Он не понял, имела ли она в виду, что Вейзборд придет не скоро, или что она не знает, когда он вернется.

– Я его друг, у нас общие дела, я приехал в Ниццу в короткий отпуск и хочу сделать месье Вейзборду сюрприз. Он вечером будет дома?

Женщина скрестила руки на груди. Можно было подумать, что она вот-вот повернется и уйдет в дом, но она ответила:

– Я экономка. Месье Вейзборда не будет день или два. Я скажу ему о вас.

– Я хочу удивить его. Куда он уехал?

Казалось, что экономка размышляла, ответить или нет. Она медленно покачала головой:

– Может, в Париж. Или в Женеву.

И она ушла в дом.

 

Глава 30

Аукционные залы Кристи находились на площади Таконнери, а Сотби – на набережной Мон-Блан. Как раз между своими соперниками, на улице Руссо, располагалась компания Кольер-Женева. Это место компания занимала не случайно. При любом удобном случае новое – и довольно напористое – руководство Кольер в Лондоне пыталось перехитрить и обойти старейшие аукционы мира изящного искусства. Старожилы Кольер отзывались о Кристи и Сотби как о «корове и свинье», презрительно смешивая их и пытаясь отыграться за те десятилетия, когда объектом злых шуток были аукционы Кольер. На Кольер смотрели как на выскочку, поскольку считалось, что компании чуть больше ста пятидесяти лет, – у нее еще молоко на губах не обсохло. Но это было не так. Кольер, основанная в 1837 году Томасом Кольером и Джоном Констеблем – которому «повезло» умереть в тот же год, – составляла серьезную конкуренцию, разрушая старые правила и устанавливая новые.

В Женеве на аукционах Сотби и Кристи уже десятилетиями выставлялись в основном украшения и драгоценные камни; более мелкие компании следовали их примеру. Но традиция оказалась на грани разрушения. Дерзкий анонс Кольер, в котором обещался первоклассный Сезанн, дал желанный результат. Торговые агенты и коллекционеры начали проявлять интерес, а это значило, что многие, отправляясь на отдых в Альпы или к Средиземному морю, по пути могли заехать в Женеву на аукцион. И все, над чем им придется потрудиться, – это запомнить международный код Женевы, чтобы вести телефонные переговоры.

Директор компании Роберто Оливейра, красивый мужчина с лучистыми глазами, был человеком ярким. Он прекрасно управлял аукционами, имел хорошие связи и отлично гармонировал с новым имиджем Кольер. Оливейра получил великолепное образование – Итон и Йель,– обучался на аукциониста в Кристи в Лондоне и поднялся до поста директора отдела импрессионизма и современной живописи. Ему было тридцать восемь лет, у него росла дочь-подросток, он был разведен и имел любовниц в трех столицах. Именно лондонская любовница свела его с адвокатом из Ниццы, который расспрашивал о стоимости и комиссионных и говорил о возможной продаже автопортрета Сезанна. Оливейра пообещал всяческое содействие и хороший каталог, но только после того, как он уменьшил комиссию с продаж на три процента и гарантировал резервированную цену в двадцать семь с половиной миллионов, Вейзборд согласился с ним сотрудничать.

Бесконечные слухи и истории о том, кто и почему уничтожал картины, были на руку Оливейре: если он сможет в декабре выставить портрет Девильё на аукционе, Кольер-Женева побьет рекорд, установленный Сотби, когда алмаз весом в 101 карат был продан за 13 миллионов долларов, а весь лот ушел за 31 миллион. Кроме того, это повысило бы статус Оливейры, и у него появился бы шанс занять пост исполнительного директора компании. Без подобных достижений успех невозможен.

В Кристи также негодовали оттого, что картина будет продаваться в Женеве, и вдобавок у Кольер. Адвокат Кристи написал разгневанное письмо, в котором говорилось, что Фредерика Вейзборда силой заставили принять это решение и что если ему и не угрожали, то уж наверняка предложили нереальные и противозаконные условия. В письме сочетались две крайности. «Убей или целуй», – охарактеризовал Оливейра заявление Кристи. Правда заключалась в том, что Фредерик Вейзборд хотел продать картину быстро, без труда и на выгодных для себя условиях.

Было 9.15 утра, когда Оливейре сообщили, что Фредерик Вейзборд находится в подземном гараже и что он не собирается оставлять машину, пока его не отведут в офис Оливейры два вооруженных охранника. Оливейра снял пиджак и надел кобуру с пистолетом. Благодаря еженедельным тренировкам в тире полиции он прекрасно владел оружием. Оливейра позвонил охраннику и договорился встретиться с ним в гараже.

Вейзборд приоткрыл окно и потребовал, чтобы Оливейра показал удостоверение.

– Я просил двух охранников, – раздраженно сказал Вейзборд. Он кашлял, и было заметно, что кашель причиняет ему боль.

Оливейра улыбнулся:

– Но нас здесь двое. – Он быстрым, ловким движением выхватил пистолет из кобуры. – Я умею им пользоваться,– сказал он убедительно и подал Вейзборду визитную карточку. – Я Роберто Оливейра, к вашим услугам.

Вейзборд сидел спереди на месте пассажира, за рулем был Леток, Габи с любопытством наблюдала с заднего сиденья. Картина, завернутая в одеяло, стояла рядом с Вейзбордом. Вейзборд, крепко вцепившись в картину, вышел из машины и велел Летоку нести его портфель и кислородный баллон. Лифт доставил их на второй этаж, и Оливейра пригласил всех в зал, где было множество картин без рам, сложенных на открытых полках. Тут же находились и рамы, которые нуждались в ремонте или позолоте. В углу был фотоаппарат, рядом стоял мужчина в халате.

– Сезанн? – спросил он.

Вейзборд посмотрел на него с опаской, крепко держа картину тонкими трясущимися руками.

– Кто еще знает, что я здесь с картиной? – резко спросил он.

– Признаюсь, это не такой страшный секрет, месье Вейзборд, – ответил Оливейра. – Мои сотрудники – типограф, который должен сделать фотографию, и мои коллеги в Лондоне.– По правде говоря, Оливейра «проболтался» намеренно, прекрасно понимая, что чем больше народу будет знать, тем больше будет публики и тем выше будут ставки.

– Больше об этом никто не должен знать, – сказал Вейзборд. – Всегда есть опасность, что кто-то попытается ее украсть.

– Наш сейф – просто бункер, и в нашем банке есть надежный сейф. Выбирайте любой.

Вейзборд отрицательно покачал головой:

– Я возьму картину с собой.

– Давайте по порядку, – сказал Оливейра успокаивающе. – Типографу нужна фотография до полудня, если вы хотите, чтобы каталоги вышли в пятницу.

Оливейра взял у Вейзборда картину и развернул одеяло. Он видел только черно-белые снимки этого автопортрета, но никогда – в цвете.

– Судя по бороде, я бы сказал, что это его средний период, от тысяча восемьсот семьдесят пятого до тысяча восемьсот семьдесят восьмого года. Я прав?

– Что-то в этом роде, – рассеянно ответил Вейзборд. – У меня есть точные записи.

– Мне не терпится увидеть, как они соотносятся с историей автопортрета, которую подготовили мы.

Он отдал картину фотографу, который тут же принялся за работу. Сделав с десяток снимков, фотограф удалился в соседнюю комнату.

– Филипп хорошо знает свое дело, – заметил Оливейра. – Он скажет, если ему понадобятся еще снимки, но, думаю, этого не случится.

Сев на край кресла, Вейзборд подозрительно покосился на дверь в фотолабораторию. Как по волшебству, появилась сигарета, и он зажег ее.

Спустя несколько минут Филипп вышел из фотолаборатории и заявил, что получились два превосходных негатива.

– Я так и думал, – сказал Оливейра и обратился к Вейзборду: – Следуйте за мной, пожалуйста.

Вейзборд снова завернул картину в одеяло и крепко обхватил ее. Они вошли в лифт, который поднял их на третий этаж, где находился офис Оливейры – изысканная, большая комната, в которой было множество картин и размещалась великолепная коллекция керамики из Пакистана и Ирана. Окна выходили на Женевское озеро и на Рону, которая широким стремительным потоком несла свои воды на юг в Лион, в Прованс и в Средиземное море. Габи понравился этот чудесный вид, и она простодушно сообщила об этом.

– Вот гранки нашего каталога, – сказал Оливейра, указывая на необрезанные страницы, разложенные на столе у окна. – В него войдут новые снимки и подробности об автопортрете. Как я и обещал, мы договорились напечатать отдельную брошюру, в которой будет небольшой очерк о жизни Сезанна и, конечно, этот автопортрет. Красиво, как вы считаете?

Старый адвокат пролистал каталог и ворчливо согласился, что это, наверное, «красивая брошюра», добавив при этом, что ее изготовление обойдется недешево. Он снова закурил.

– Мы оплатим изготовление каталога, – сказал Оливейра. – Фотография, которую сделает Филипп, будет вот здесь. – Он указал на набросок картины на обложке и перевернул страницу. – Нет причин замалчивать недавнюю волну террора, и мы включили в каталог небольшие снимки уничтоженных автопортретов. Это добавит аукциону изюминки.

Вейзборд выпустил струю дыма и кивнул.

– У вас есть для меня бумаги, – сказал Оливейра. – Важные бумаги, которые я должен просмотреть перед тем, как каталог разошлют и запустят рекламу.

Вейзборд отрыл портфель. Внутри лежало несколько папок.

– Здесь полный список лиц, владевших этой картиной, начиная с художника, друга Сезанна, которому он подарил ее через год после завершения. – Он отдал две печатных страницы Оливейре. – Кажется, Пизанте.

– Может, Писсарро? – уточнил Оливейра.

Вейзборд посмотрел на него:

– Да, да, вы правы.

Оливейра сказал, не переставая улыбаться:

– У автопортрета прекрасная история. По этому поводу не стоит беспокоиться.

Вейзборд достал из папки конверт.

– Здесь два погашенных чека, подписанных Гастоном Девильё, подписанный чек на задаток и отчет о необходимой выплате, полностью погашенный. Вот это регистрационное свидетельство, заполненное в Париже и датированное днем, следующим за окончательной выплатой. Согласитесь, права собственности на картину не могут быть поставлены под сомнение.

Вейзборд положил еще несколько бумаг перед Оливейрой.

– Это копия завещания Гастона Девильё, зарегистрированного в суде двадцать девятого июня этого года. Соответствующий пункт завещания отмечен и гласит, что картина не может покинуть коллекцию, если она не выставляется на аукционе под личным наблюдением исполнителя завещания, а это, как вы знаете, я. – Вейзборд слабо улыбнулся.– Очевидно, Гастон Девильё заботился об интересах мадам Девильё.

– Предполагаю, что все картины в коллекции Девильё были приобретены совместно, – сказал Оливейра.

– Это так, – ответил Вейзборд и закашлялся, сначала слегка, а потом зашелся болезненным хрипом.

Леток поставил перед ним кислород, но Вейзборд только отмахнулся. Когда приступ кашля наконец прошел, он вручил Оливейре еще один лист бумаги.

– Это копия доверенности мадам Девильё. Она позволяет мне действовать от ее имени.

На листе было напечатано три параграфа, под которыми стояла красивая, но неразборчивая подпись. Под подписью была расшифровка: Маргарита Луиза Девильё.

– Это на всякий случай, – бормотал Вейзборд, – между нами не должно быть недопонимания.

Он снова закашлялся. Когда кашель прекратился, Вейзборд вытер лицо платком, собрал бумаги и снова положил их в портфель. Копии документов он отдал Оливейре.

– Это для вас. Там вы также найдете инструкции по размещению вырученной суммы. У вас есть какие-нибудь вопросы?

Оливейра прочитал инструкции и кивнул:

– Не вижу никаких проблем. Нас часто просят поместить выручку в один из женевских банков.

Вейзборд поднялся и протянул руку сияющему Оливейре. Встреча закончилась.

 

Глава 31

Эдвин Ллуэллин регулярно останавливался в «Стаффорде», одном из самых респектабельных отелей Лондона, расположенном на площади Сент-Джеймс. Неприлично высокие цены отеля были доступны только избранным клиентам. Ллуэллин, как всегда, занял угловой номер на четвертом этаже, а Астрид разместилась в номере по соседству. Она собиралась вплотную заняться поисками английской антикварной мебели для двенадцатикомнатных апартаментов анонимной пары, молодой и богатой, по ее словам.

В Лондон они прибыли утром в среду, отдыхали весь день и рано поужинали.

– Спокойной ночи, милая, – сказал Ллуэллин, отпирая дверь в ее комнату. – Увидимся за завтраком. – Он поцеловал ее в губы. – В восемь.

Астрид подавила зевок.

– God natt – нежно сказала она.

Ллуэллин встал рано, заказал газеты и кофе и посмотрел новости по телевизору. Когда он без десяти восемь спустился в ресторан, Астрид уже ждала, ей только что принесли кофе.

– Ты прекрасна – как всегда, – сказал он и ласково пожал ей руку. – Ты уверена, что тебе не нужна помощь?

– У меня есть список магазинов. Я справлюсь.

К столику подошел помощник портье и доверительно сказал:

– Инспектор Оксби только что прибыл, сэр.

Ллуэллин улыбнулся:

– Попросите инспектора присоединиться к нам.

Астрид нахмурилась:

– Ты не говорил, что он придет сюда.

– Это самое подходящее место для подобных встреч, я предпочитаю непринужденную обстановку.

Она нерешительно улыбнулась:

– Просто я не смогу остаться.

– Хотя бы ненадолго, только чтобы познакомиться.

Оба обернулись и увидели Оксби. Когда инспектор подошел к их столику, Ллуэллин поднялся и протянул руку, удивленный глубоким голосом инспектора.

– Мистер Ллуэллин, я очень рад, что вы прибыли, – поприветствовал его Оксби.

– Я счастлив находиться здесь, инспектор Оксби. Это мисс Харальдсен, моя подруга, она приехала со мной, чтобы купить лучшие предметы антиквариата.

Оксби пожал Ллуэллину руку и повернулся к Астрид.

– Антиквариат? – Он сел между ними. – Что именно? Мебель, серебро, картины?

– В основном мебель. Я оформляю апартаменты в Нью-Йорке, и мои клиенты любят все английское.

– И что, ничего нет в Нью-Йорке? – спросил Оксби и заказал у официанта чашку кофе. – Вы, американцы, производите пятьдесят процентов нашей старины прямо у себя, на Третьей авеню.

– Вы знаете о Третьей авеню? – спросил Ллуэллин.

Оксби кивнул:

– Подделки повсюду, включая вашу Третью авеню. Я там был и все это видел. Год назад.

Ему принесли кофе, и он сказал Астрид:

– Расскажите, что вы ищете. Мебель какого периода вас интересует?

Астрид озадаченно посмотрела на Ллуэллина.

– Периода? – повторила она в явном замешательстве. – Не думаю, что это очень важно… Посмотрю, что можно достать.

– Берите поздневикторианский. Хороший антиквар не надует вас, это будет настоящее. Но если вы хотите выписать большой чек, купите пару шератоновских кресел; они хорошо вписываются в любой интерьер. Я только недавно видел рекламу. – Оксби бросил в кофе несколько кусочков сахара и помешал. Он внимательно смотрел на Астрид. – Что вы думаете об этом стиле?

Она слабо улыбнулась:

– Шератоновские кресла. Это мило, спасибо. – Она повернулась, собираясь встать.– Мне нужно идти, я собираюсь к Ван Хефтону.

– А зачем вам к Джонни Ван Хефтону? – спросил Оксби.

Она ответила не сразу:

– Стол. Там я присмотрела стол. В светлых тонах.

Оксби попробовал кофе.

– Вы посещали дизайнерскую школу?

– Да, в Осло, – ответила она осторожно. – Высшую школу искусства и ремесел.

– Вы отсюда прямо в Нью-Йорк?

Астрид перевела взгляд на Ллуэллина.

– Я еще не решила. Это зависит от того, насколько быстро я найду мебель. – Она встала. – Мне правда надо идти. Извините, пожалуйста.

Оксби тоже поднялся:

– Удачи вам в ваших приобретениях, мисс Харальдсен. Если вам потребуется помощь, обращайтесь ко мне. Антиквариат – это наше дело, и мы знаем всех преступников.

Ллуэллин проводил Астрид в холл.

– Ты, кажется, нервничала. Все в порядке?

– Я не думала, что инспектор так заинтересуется моими покупками, и не смогла ответить на все его вопросы.

– Он просто человек сведущий и хотел помочь. – Ллуэллин взял ее за руку. – Давай встретимся в отеле «Браун» в четыре, попьем чаю.

– Он будет с тобой?

– Инспектор Оксби? Надеюсь, да. Я хочу пригласить его.

Она вздохнула, повернулась и вышла на площадь. Какое-то время Ллуэллин смотрел ей вслед, потом вернулся в ресторан.

– Красивая подруга, – заметил Оксби. – Надеюсь, ей не подсунут подделку при первой же покупке. Ходить по некоторым магазинам – это все равно что вступать на территорию врага.

– Да, это верно, – согласился Ллуэллин.

– В целом лондонские антиквары честны, но и среди них есть исключения, некоторые обманывают как только могут.

Они непринужденно беседовали, задавая друг другу вопросы; каждый пытался понять, что представляет собой собеседник.

– Какие у вас планы на сегодня? – поинтересовался Оксби.

– Я ничего не планировал, – ответил Ллуэллин. – Алекс Тобиас сказал, что вам нужно поговорить со мной, и для меня нет ничего более важного, чем помочь найти того сукина сына, который сжигает Сезанна и убил хранителя Алана Пинкстера.

– Отлично. Любите ходить пешком?

– Не особенно, – ответил Ллуэллин. – Зачем?

– Это было бы неплохо, – сказал Оксби. – Мы сможем говорить о чем угодно, не беспокоясь о том, что нас могут подслушать. Кроме того, англичане хорошие ходоки.

– Хорошо, давайте пройдемся.

Когда они вошли в холл, Ллуэллин спросил:

– Мы договорились с Астрид встретиться в «Брауне» за чаем. Вы не присоединитесь к нам?

Оксби улыбнулся:

– У меня неанглийское отвращение к чаю, но большая любовь к «Брауну». С удовольствием.

Они прошли по площади Сент-Джеймс к аллее, которая петляла по саду с розами и самшитом и вела к сети дорожек Грин-парка.

– Когда все это началось, я не особенно любил Сезанна, – признался Оксби. – Если честно, я не изучал его творчество, а из картин знал только купальщиц да несколько пейзажей. Но после того как четыре автопортрета Сезанна были уничтожены за двадцать четыре дня, я спешно заинтересовался им.

– Как вы думаете, кто за этим стоит?

– Не имею ни малейшего представления, но, как ни странно, важно именно то, что портреты уничтожают без угроз, предупреждений или каких-либо посланий.

Ллуэллин остановился и повернулся к Оксби:

– Объясните.

– Если бы одна картина была уничтожена без всяких заявлений, я бы решил, что это сделал маньяк или сумасшедший, и с этим было бы покончено. Если бы погибли две картины и также ничего не сообщалось, я бы сказал, что какой-нибудь псих обрызгал первую картину, а другой человек, никак не связанный с первым, обрызгал вторую. У нас были подобные случаи. Это произошло год назад. Одну картину в церкви в Паддингтоне сильно изрезали ножом. Через неделю то же самое произошло в Суиндоне без всяких объяснений. С моей точки зрения, это были разные, хотя и связанные между собой случаи, и сделали это разные люди.

Они пошли дальше. Оксби продолжал:

– Но четыре картины в трех странах, одно убийство, и никаких посланий? – Он мрачно поглядел на Ллуэллина. – Это настоящая загадка.

Они дошли до Молл, перешли широкую улицу и вошли в парк Сент-Джеймс. Оксби ускорил шаг. Рассказывая о каждом случае, он перечислял значимые детали, которые были известны, и озвучивал вопросы, на которые не мог ответить: они касались картины Пинкстера и способа, каким был убит Кларенс Боггс.

– Потом Бостон,– сказал Оксби, дотронувшись до руки Ллуэллина. – Это говорит о другом.

– О чем? – спросил Ллуэллин.

– Я все пытался представить, что это за человек и какие у него могут быть мотивы. Почему Бостон? – Оксби криво улыбнулся и повернул на тропинку, огибавшую озеро в центре парка. – Он, должно быть, знал, что в Америке четыре автопортрета, три из которых находятся в музеях. Он выбрал бостонский потому, может быть, что это менее рискованно, чем уничтожить портрет в Музее современного искусства в Нью-Йорке или в галерее Филипс в Вашингтоне. Но прежде всего интересно не то, почему именно Бостон, а почему выбрана Америка. Пресса ухватилась за это. Особенно «Нью-Йорк таймс».

– СМИ просто наслаждаются, – сказал Ллуэллин.

– Но вернемся к другому вопросу: почему Сезанн и почему его автопортреты? Потому что у Сезанна была борода, или лысина, или потому, что он был зажиточным? – Оксби помолчал. – Или это что-то вроде сексуального отклонения: каждый раз, когда преступник обливал картину, он испытывал ощущения убийцы.

– Убийство хранителя Алана Пинкстера не было сексуальным отклонением, – возразил Ллуэллин. – Я уверен, что Алан тяжело перенес это.

– Вы знаете Пинкстера?

– Не особенно хорошо, но Алан появлялся в Нью-Йорке, и я видел его на нескольких приемах.

– Боггса убили примерно через двенадцать часов после уничтожения картины. Не думаю, что это совпадение. Он был отравлен редким ядом, его убил кто-то, кто хорошо разбирается в химии. К тому же вещество, использованное для уничтожения картин, имеет уникальный состав, и его компоненты найти не так просто. Далее, в день уничтожения портрета в галерее Пинкстера работал профессиональный фотограф, он снимал группу служащих из посольства Дании. Там были два снимка мужчины и женщины, личность которых мы не смогли установить. Мужчина стоит спиной, он высокий – выше шести футов. Это все, что мы о нем знаем.

– А женщина?

– Она попала в кадр, но лицо размыто. Думаем, там были и другие фотографии, и мы пытаемся их найти.

Они вышли из парка Сент-Джеймс.

– Я не психиатр, но у нас есть два первоклассных психиатра. Они уверены, что мы имеем дело с психопатом, и это неудивительно. – Оксби остановился и поглядел на Ллуэллина горящими глазами. – Мне не нравится слово «преступник», потому что оно ассоциируется у меня с карманным воришкой, я дал нашему подозреваемому имя. Это позволяет нам как-то идентифицировать его и создает ощущение, будто мы знаем, кого именно ищем.

– Как вы его назвали?

– Вулкан. Весь мир знает, что каждую картину обрызгали каким-то химикатом, и все они выглядели так, будто их вытащили из огня; я знаю это, потому что видел две из них. Кажется, Вулкан – подходящее имя.

– Вулкан, – повторил Ллуэллин. – Бог огня.

Они пошли по Дартмут-стрит к Бродвею и почти достигли пересечения с Виктория-стрит. Ллуэллин увидел обычное здание, холодное и безликое, оно могло бы быть еще одним обычным правительственным зданием, если бы не большая надпись в треугольнике травы: «Новый Скотланд-Ярд».

– Вы ведете меня на допрос? – полушутя спросил Ллуэллин.

Оксби дружелюбно покачал головой:

– Вам просто зададут несколько вопросов, и, поскольку я собираюсь сделать вам серьезное предложение, нам нужно найти укромное местечко. И хороший кофе.

Ллуэллин миновал охрану, прикрепил к лацкану пиджака значок посетителя и последовал к лифту за Оксби. Они вышли на пятнадцатом этаже и пересекли помещение, в котором было множество столов, щелкающих факсов, за пультами управления перед мониторами компьютеров сидели операторы; все было охвачено современной какофонией: писк электронных сигналов телефона, коротковолновых передатчиков перекликался со звоном мобильников. Оксби прошел в кабинет без окон и закрыл дверь, оставив снаружи нервирующий шум, в который они только что окунулись. Кабинет был квадратным. У одной стены располагался ряд телемониторов, посредине стоял большой стол, на другом столе подальше было несколько телефонов, провода, напоминавшие черно-красные ленты, валялись на полу. У другой стены была установлена большая доска на кронштейнах.

– В основном этот кабинет служит конференц-залом, а когда мы обсуждаем сложные дела, он становится нашим Залом Особых Случаев.

На столе стояли термос и чашки.

– Я обещал кофе, – сказал Оксби, жестом приглашая Ллуэллина к столу.

У стола стояли четыре кресла, по два с каждой стороны. Оксби сел в одно из кресел, попросив Ллуэллина сесть напротив, затем произнес:

– Сумасшествие, царящее за дверью, – лишь маленькая часть экспертного отдела, к которому мы относимся. Раньше нас называли отделом искусства и древностей, но теперь мы носим другие цвета. Мы имеем дело с международными и организованными преступлениями. Эллиот Хестон, которому мы подчиняемся, присоединится к нам в одиннадцать тридцать, если его, конечно, не похитит наш комиссар. Еще я попросил прийти сержанта Браули, а также Найджела Джоунза. Джоунз один из наших криминалистов и хочет показать нам кое-что интересное.

Ллуэллин налил себе кофе. Он с любопытством смотрел на Оксби и смущенно улыбался.

– Никогда не думал, что окажусь в Скотланд-Ярде.

– Да это просто отдел полиции большого города, который то и дело вмешивается в дела всей страны. Полагаю, вы, американцы, думаете о Скотланд-Ярде так же, как англичане думают о ФБР: сплошные киношные стереотипы.

– Как давно вы знаете Алекса Тобиаса? – спросил Ллуэллин.

– Мы знакомы десять лет или чуть больше. Особенно много мы общаемся последние два года, с тех пор как он занимается тем же, чем и я. Он сказал, что мы с вами сработаемся.

– Думаете, мы сработались?

Оксби кивнул:

– Да.

– Расскажите мне побольше о Вулкане.

– Если мы правы и Вулкан действительно психопат, тогда мы сможем заставить его выдать себя.

– Но каким образом?

– В сфере искусства пристрастия Вулкана очень узки. Даже творчество Сезанна, кажется, особо его не интересует, за исключением автопортретов. Другими словами, я хочу узнать, есть ли кто-то, кто заказывает эти преступления. Есть ли у Вулкана хозяин? Чтобы выяснить это, я попросил наших умников составить психологический портрет Вулкана на основании той информации, которая у нас имеется. А известно нам следующее: химический состав растворителя, который он использовал, города и музеи, которые он выбирал, мы знаем о сгоревшем в лондонской Национальной галерее «дипломате», о фотографиях датской группы в галерее Пинкстера. У нас есть описание человека с кислородным баллоном, который посещал Эрмитаж, и описание мужчины с европейским акцентом, который помог женщине, упавшей в обморок в бостонском Музее изящных искусств.

Мы знаем, каким ядом отравили Кларенса Боггса, способ, которым это убийство было совершено, и, наконец, нам известны даты и время уничтожения картин.

– Звучит так, как будто у вас масса информации, – заметил Ллуэллин.

– Совершенно точно. Это так «звучит», но на самом деле этого очень мало, и мы не можем понять, действует ли Вулкан самостоятельно или выполняет чьи-то приказания. – Оксби отодвинул кресло от стола и встал. – Когда нам известно мало, мы составляем список того, чего не знаем.

– Не объясните зачем?

– Можно составить большой список вопросов, на которые мы не знаем ответов, но нужно уметь выбирать. В конце концов у нас останется всего несколько неразрешенных вопросов:

– Какие, например?

– Его национальность, соучастники; если они есть, то сколько их, каковы мотивы.

– Вы составили портрет Вулкана, а теперь нужно поймать его.

– Это не так легко. С одной стороны, мы имеем несколько не связанных между собой фактов, с другой – у нас есть неразрешенные, но очень важные вопросы. И мы сопоставляем то, что знаем, с тем, что хотим узнать. Психологи сделали свое заключение, и, когда мы найдем ответы на все вопросы и выяснятся новые факты, портрет станет более точным. В конце концов мы точно узнаем, кто есть Вулкан. Но мы должны сделать это быстро, пока снова не уничтожили картины и пока не погибли еще люди.

– А что вы можете сделать?

– Попытаться сделать так, чтобы все шло по нашему сценарию. Вот в этом вы и можете помочь нам.

Ллуэллин добродушно рассмеялся:

– Что, ради бога, я могу сделать?

– Вы можете стать громоотводом.

Ллуэллин нахмурился:

– Объясните, что вы имеете в виду.

Оксби улыбнулся:

– Может, Вулкан и психопат и убийца, но картины уничтожались, чтобы привлечь внимание к Полю Сезанну и повысить стоимость его картин. Особенно автопортретов.

– У Вулкана нет портрета, они все пересчитаны. Если он украдет картину, то кто же ее купит?

– Вы же знаете, что один из автопортретов Сезанна никогда не выставлялся на публике, никогда не был в музее, никогда не фотографировался и оставался в одной семье около сотни лет. Это вам знакомо?

– У моего деда были свои понятия о собственности, – сказал Ллуэллин, защищаясь.

– Точно. Есть люди, которые втайне могут потратить состояние, чтобы купить картину, а потом никогда никому ее не показывать.

– Вы считаете, что, если я привлеку внимание Вулкана, он попытается украсть мою картину?

– Я считаю, что, если у него будет такая возможность, Вулкан попытается забрать вашу картину потому, что она необычайно ценна, – вот и все. Возможно, Вулкан и тот, кто с ним в сговоре, планируют украсть портрет, чтобы продать покупателю, который уже согласился купить его за очень высокую цену.

Ллуэллин нервно поерзал в кресле.

– Я не уверен, что мне это нравится. – Он встал и прошел к доске, взял кусок мела и написал «Громоотвод». Он повернулся и посмотрел на Оксби. – Расскажите подробнее.

Оксби улыбнулся.

– Вы слушали очень внимательно, – сказал он успокаивающе, – и я благодарен вам за это. Может, вы не захотите глубже вникать в расследование, и если это так, я вас пойму. Но я подозреваю, что вы осознаете, как важно поймать Вулкана до того, как снова пострадают люди и картины. Я правильно понимаю?

Ллуэллин кивнул.

– Хорошо. – Оксби набрал номер на телефоне и сказал в трубку: – Мы готовы. – Он откатил доску от стены и встал рядом с ней, он был похож на учителя.– Я хочу, чтобы вы объявили через средства массовой информации, что вы возьмете на себя ответственность за доставку вашей картины в музей Гране в Экс-ан-Провансе.

– Почему я должен это сделать? – спросил Ллуэллин.

– Потому что при обычных обстоятельствах вашу картину упаковали бы и отвезли, она исчезла бы на несколько недель и к нужному моменту появилась в музее Гране. В это время ни вы, ни Вулкан не знали бы, где находится картина. Но чтобы стать громоотводом, вы должны путешествовать вместе с картиной.

Оксби развернул на доске карту Франции.

– Я предлагаю вам отправиться в Париж, там вы заночуете в отеле «Морис» и на следующее утро появитесь как специальный гость на симпозиуме в музее д'Орсэ. Вы будете говорить, разумеется, о Поле Сезанне и о его влиянии на постимпрессионизм. Самое важное: вы покажете портрет, это будет первый публичный показ на мероприятии, которое привлечет международное внимание. Утром третьего дня вы отправитесь на скором поезде в Лион и в тот же вечер представите портрет на выставке в Музее изящных искусств.

Оксби указал линейкой на Лион и на шоссе А7 на юге. Шоссе пересекало Рону в ста тридцати шести милях от Авиньона. Оксби постучал по оранжевому кружку, окружавшему Авиньон.

– На четвертый день вы поедете в Авиньон и остановитесь в отеле «Европа» на три дня. Я заранее договорился, что вы примете участие в местном фестивале искусств пятнадцатого, в понедельник. – Оксби присел на край кресла и скрестил руки на груди. – За очень короткое время вы станете знаменитостью, а лицом, наиболее заинтересовавшимся вашей поездкой на юг из Парижа, будет Вулкан. Он будет пристально наблюдать за вами, и думаю, появится на ваших презентациях, но не для того, чтобы послушать рассказы о Сезанне, а чтобы посмотреть, насколько хорошо вас охраняют и кто это делает.

– Я сам бы хотел это знать.

– В Париже вы будете находиться под строгой охраной полиции, в музее д'Орсэ вас будут охранять два моих сотрудника и я.

Ллуэллин кивнул и нагнулся, положив локти на стол.

– А после Парижа?

– В Лионе я устрою так, что местная полиция будет сопровождать вас в публичных местах, а в отелях и в другое время у вас будет персональная охрана.

– В Авиньоне?

– То же самое. Это маленький город, там не будет толп туристов в это время года. Вряд ли Вулкан попытается сделать что-то в Париже или в Лионе. Он поймет, что вас хорошо охраняют, но через несколько дней мы ослабим охрану – скажем так. Если он собирается украсть картину, то сделает это в Авиньоне, как я считаю, во вторник, шестнадцатого января, на следующий день после вашей последней презентации.

– Это будет для него удобным моментом? – сухо спросил Ллуэллин.

Оксби кивнул:

– Я возьму на себя ответственность за вашу безопасность, и охранять вас будут очень хорошо, но поймите, что это надо разработать, и трудность в том, чтобы не позволить охране проявить себя.

Оксби встал напротив Ллуэллина.

– Все равно есть риск.

– Какой?

– Это будет зависеть от Вулкана. Не могу ответить.

В дверь постучали. В комнату вошел Найджел Джоунз с большим листом картона в руках и поставил его на пол у стены.

– Чудесно, Джоунз, как раз вовремя, – сказал Оксби, представляя мужчин друг другу. – Обещаю, что Джоунз все прояснит.

Ллуэллин крепко пожал руку Джоунзу и добродушно сказал:

– Я боюсь, что меня ударит молнией, и не хочу показывать свою картину, как будто это набросок углем, сделанный уличным художником на Монмартре.

– Покажите мистеру Ллуэллину, что вы принесли, – сказал Оксби.

То, что принес Джоунз, оказалось картиной, которую он поставил на мольберт перед Ллуэллином.

– Вы узнаете это?

Ллуэллин в изумлении уставился на картину, на которой была изображена сгорбившаяся женщина с сильными крестьянским руками, перебиравшая четки.

– Это «Старуха с четками» Сезанна из вашей Национальной галереи. Почему она у вас?

– Я объясню, – ответил Джоунз, – но сначала я бы хотел спросить, не заметили ли вы что-нибудь необычное в картине.

Ллуэллин внимательно смотрел на картину целую минуту.

– Очень сильно. Ее взгляд направлен на руки, и все же мне кажется, что она смотрит на меня… Что она сейчас заговорит и произнесет: «Аминь».

– Посмотрите на картину повнимательнее.

Ллуэллин подвинулся вперед в кресле.

– Затененные места написаны очень густо, с большей глубиной, чем мне казалось.

– Ближе, – настаивал Джоунз. – Дотроньтесь до полотна.

– Мне не нравится, когда полотна трогают.

– Совершенно верно, но это можете потрогать.

Ллуэллин робко дотронулся до рук старухи.

– Что это?

– Фотография, – ответил Джоунз. – Снятая «Полароидом» на обычную пленку. Картина такого размера может быть воспроизведена с помощью фотоаппарата с хорошим объективом. Цвета делаются на компьютере и соответствуют оригиналу с точностью до девяноста девяти процентов. Наконец, наносятся краски. Это очень секретный процесс, – объяснил Джоунз.

– Я поеду на юг, как голливудский антрепренер с фотографией?

Оксби кивнул:

– Вы произведете сенсацию, привлечете внимание. Особенно внимание Вулкана.

– Предположим, у нас получится, но Вулкан может прорваться через кольцо охраны, и я с ним столкнусь.

– Это вряд ли произойдет, но вы в любом случае сможете подать нам сигнал, и, если захотите, мы дадим вам пистолет. Вы когда-нибудь им пользовались?

– Я когда-то охотился, но не держал в руках револьвер лет десять.

– Не боитесь брать его в руки? – спросил Оксби.

Ллуэллин помотал головой:

– Мне бы попрактиковаться.

– Мы сделаем еще лучше. Возьмите свой пистолет, а потом с вами поработает наш инструктор, когда вам будет удобно.

– Вы говорите так, будто я уже согласился.

Оксби улыбнулся:

– Просто вы задаете правильные вопросы.

– У меня есть еще вопросы. Что будет с моей картиной, с настоящей?

– С вашего согласия Алекс Тобиас доставит ее в Экс-ан-Прованс. С ним поедет его жена, но даже она не будет знать, что Алекс везет эту картину.

– Кто сделает копию. Или это тоже секрет?

– Я отвечаю за это, – ответил Джоунз. – Я сделаю снимки, остальное закончат специалисты Кембриджа из Массачусетса.

– Джоунз доставит копию к вам домой и поможет вставить ее в раму, в которой сейчас оригинал, – сказал Оксби.

– Когда вы собираетесь сделать снимки? – спросил Ллуэллин.

– Как только вы вернетесь в Нью-Йорк, – ответил Джоунз.

– Если хотите, оставайтесь со мной, – сказала Ллуэллин. – Я буду в Париже в этот уик-энд, а в воскресенье поеду в Фонтенбло на встречу по вопросам безопасности. Я вернусь в Нью-Йорк в следующую среду.

– Я надеялся на это, – произнес Оксби. – Я и сам туда собираюсь.

– А леса Фонтенбло нам для тренировки не подойдут?

– Не наш участок.

– Тогда постреляем в пятницу, – сказал Джоунз.

Ллуэллин дал Джоунзу визитную карточку:

– Позвоните мне из аэропорта. Вас встретят.

Оксби поглядел на Джоунза:

– Ты мне еще должен последний отчет.

– Я его получу послезавтра. Нового там будет мало, мы все еще работаем над составом растворителя.

– Держись за это, Джоунз, – мрачно произнес Оксби. – Нам должно повезти.

 

Глава 32

Фургон Педера Аукруста стоял в ста ярдах от дома Фредерика Вейзборда. Место было выбрано не случайно: отсюда дом просматривался особенно хорошо, все было отлично видно, включая серебристый «порше» Летока, припаркованный прямо перед домом. Недели не прошло с того дня, как Леток напал на него со своей бандой. Правая рука Педера все еще плохо действовала, порезы на ладони не зажили. Хуже всего дела обстояли с лицом и ухом, в рану попала инфекция. Это было так серьезно, что во вторник утром ему пришлось пойти к врачу в Валлорисе. Молодой врач тщательно промыл раны и наложил на порезы двадцать восемь швов. Педер наблюдал за домом Вейзборда уже третий день, но так и не смог пробиться через охрану и вернуть картину.

Аукруст никак не мог понять, кто же находится в доме: Вейзборд, Леток, его подружка или экономка? В пятницу днем Вейзборд уходил куда-то на три часа; туда-сюда сновала экономка; в воскресенье она вышла, когда раздался колокольный звон, – наверное, в церковь. Но другие? Нанял ли Леток кого-нибудь наподобие Кота для усиления охраны?

В этот же воскресный день Аукруст отогнал фургон под огромную березу. Погода переменилась, солнце затянуло облаками, дул холодный ветер, сделавший бесконечное ожидание еще более неприятным. Он вновь и вновь вспоминал телефонный разговор с Астрид, позабавленный тем, что полиция окрестила его Вулканом. Если бы они знали, они назвали бы его Хеймдаллем, скандинавским богом огня. От Астрид он также узнал, что расследование вел некий инспектор Оксби, невысокий, очень любопытный человек, и что они с Ллуэллином собирались поехать в Фонтенбло, чтобы разработать план безопасности, касающийся выставки картин Сезанна. Однажды Аукруст задремал, и ему привиделась Маргарита Девильё, будто она проходила мимо и остановилась у его машины. Она улыбнулась ему, но когда он открыл ей дверь, Маргарита исчезла.

Днем в понедельник, в десять минут шестого, «порше» медленно выехал на подъездную аллею. Аукруст направил на водителя бинокль. Это была девица, одна. Она выехала на улицу, он последовал за ней. Она остановилась на торговой площади в миле от дома. Аукруст припарковался неподалеку и проследил за тем, как девица вбежала в один из павильонов, а через несколько минут появилась с пакетом и газетой. Она очень спешила. Когда девица вставляла ключ в замок дверцы, подле нее появился Аукруст.

– Позвольте вам помочь, – сказал он.

– Non, monsieur, – резко ответила она. – Non, merci

Аукруст ухватил ее за запястье и отобрал ключи. Это произошло в одно мгновение.

– Не пугайтесь, – спокойно сказал он. – Позвольте мне открыть дверцу.

Он встал так, чтобы она увидела его лицо.

– Вы не можете…

Она замолчала на полуслове, уставившись на нож с длинным клинком, который он приставил к ее горлу.

– Ни слова, – нахмурившись, сказал Аукруст. Он велел ей сесть на пассажирское место, а сам сел за руль.

Она заплакала.

– Уберите нож. Пожалуйста. – Ее слова были едва слышны.

Он положил нож на приборную панель перед собой.

– Я его положу сюда. Мы его оба можем видеть.

– Что вы хотите? – спросила она.

– Я хочу, чтобы ты позвонила Летоку.

Она молчала, краска сбежала с ее лица.

– Ты ездила с Летоком и Вейзбордом в Женеву?

Она молчала.

– Ездила? – спросил он настойчивее.

Она молча кивнула.

– У месье Вейзборда была с собой картина?

Она снова кивнула.

– Он привез ее обратно домой?

Казалось, она хотела ответить, но отвела взгляд.

– Он вернулся с картиной?

Аукрусту нужен был ответ, точный ответ, но он понимал, что угрозы только пугают ее. С притворной заботой он спросил:

– Как тебя зовут?

Она снова посмотрела на него.

– Габи, – ответила она.

– Твоя семья живет в Ницце?

– Моя мать.

– Ты живешь с Летоком?

– А разве это вас касается?

– Меня касается Леток. Месье Вейзборд заплатил ему за это. – Он поднял руку и указал на забинтованное ухо. – Сейчас Вейзборд платит ему за охрану, но он платит мало.

– Пять тысяч франков в день, – с вызовом сказала Габи.

– Картина, которую Леток охраняет, стоит сто миллионов франков.

– Это глупая картинка старика с черной бородой.

– Ты ее видела?

– Я спала рядом с ней в машине.

– Вейзборд привез ее с собой?

– Он повесил ее на стену над кроватью. – Габи взглянула на него. – Думаю, на ночь он берет ее в кровать.

Аукруст завел «порше», и они двинулись в направлении Сент-Этьен. В холле небольшого отеля Аукруст увидел телефонную кабинку. В справочнике он нашел Фредерика Вейзборда, записал номер, дал Габи точные указания, как ей говорить с Летоком. Габи набрала номер и, когда ответила Иди, попросила Летока.

– Я с месье Аукрустом… Он позвонил в полицию… потому что Вейзборд солгал тебе… он правда солгал!.. Он не может продать картину… Полиция скоро будет там… Встретимся в отеле «Гуно»… Месье Аукруст говорит, что ты должен прийти… Ты должен сказать Вейзборду, что я попала в аварию… что тебе нужно взять его машину… что ты уезжаешь ненадолго… Встретимся в отеле…

Последние слова она произнесла, как будто читала по написанному – и читала плохо. Она положила трубку.

– Не знаю, придет ли он в отель, – сказала она. Аукруст тяжело посмотрел на нее:

– Придет.

Габи покачала головой:

– Он хотел знать зачем. Вы не сказали мне, и я не смогла ему ответить.

Воздух в маленькой телефонной кабинке стал горячим и тяжелым от пота и ее дешевых духов. Педер положил нож в карман, взял Габи за руку и вывел наружу. Он велел ей подождать в холле, а сам отошел, чтобы поговорить с администратором за стойкой, потом вернулся и сказал:

– Скоро приедет такси. Оно отвезет тебя в отель «Гуно».

Он вложил деньги ей в руку.

– Но вы сказали, что я смогу сама поехать в отель.

– Я передумал. – Аукруст двинулся к двери.

– Но машина Летока – что я скажу ему?

– Ты только что сказала ему, что попала в аварию. Отель «Гуно», – напомнил он ей.

Он поехал на «порше» к торговой площади, припарковал машину в наименее освещенном месте и пошел к своему фургону.

Было уже без четверти восемь, стемнело. Во всех комнатах в доме Вейзборда горел свет. Гараж был открыт, но машины Вейзборда там не было. Леток должен быть в центре Ниццы. Аукруст остановил машину в начале подъездной аллеи.

С улицы доносились голоса, где-то захлопнулась дверь, мимо проехала машина. С другой стороны дома была деревянная лесенка из восьми ступенек, которая вела на широкое открытое крыльцо. Аукруст дошел до середины лестницы и увидел окна кухни, столовой и кабинета Вейзборда. Хорошо рассмотреть кабинет мешали шторы.

Экономка внесла в кухню поднос с едой и сделала громче старый черно-белый телевизор. Мерцающие голубоватые картинки отражались на блестящих предметах в кухне и на ее непроницаемом лице. Аукруст поднялся по оставшимся ступенькам и по крыльцу дошел до единственного окна в кабинете. Адвокат сидел за столом, перед ним были разложены бумаги, включены настольная и напольная лампы. С места, где стоял Аукруст, он мог ясно видеть, как Вейзборд подчеркивает что-то в письме или контракте. От его неизменной сигареты, лежавшей на краю гигантской пепельницы, поднимался дым.

Вдруг Вейзборд повернулся в кресле и вскочил.

– Иди! – закричал он. – Иди, черт возьми, где ты?! – От крика он закашлялся, еще несколько раз выкрикнул имя, а потом упал в кресло.

Иди подошла к двери в кабинет, остановилась, терпеливо ожидая и вытирая руки о полосатый бело-голубой передник.

– Oui? – просто сказала она, ожидая, пока пройдет приступ.

– Леток уже вернулся?

– Non, monsier.

– Вы везде включили свет?

– Как вы и велели, – ответила Иди.

– Я говорил ему не уезжать, он поплатится за это, мерзавец. Принеси мне кувшин воды, – потребовал он.

На несколько секунд Вейзборд исчез из виду, а потом вернулся к столу, держа в руках пластмассовую трубку. Он вставил ее в нос.

Иди вернулась с кувшином свежей воды, поставила его на стол и забрала пустой.

Тихо и быстро Аукруст сошел вниз, к машине, достал с заднего сиденья медицинскую сумку и длинный черный плащ. Он смело подошел к передней двери. Время имело большое значение: было почти восемь.

Леток вошел через вращающиеся двери в отель «Гуно» и остановился у стойки администратора перед красивыми, старинными часами. Он спросил администратора про Габи, описав ее, но тот в ответ лишь пожал плечами. Леток заглянул в ресторан и уже был готов ворваться в женскую уборную, когда Габи кинулась к нему и обняла.

– Где Аукруст?

– Не знаю. – Она все еще обнимала его. – Я испугалась. Его глаз, ножа и того, как он говорит, – тарахтела она, утирая слезы и размазывая голубые тени по щекам. – Он сказал, что Вейзборд обманул человека в галерее искусств в Женеве.

– Аукруст лжец, – рассерженно сказал Леток.

– Он забрал твою машину.

– Он звонил в полицию? Ты слышала?

– Нет,– тонким испуганным голоском сказала Габи.

Аукруст снова постучал в дверь. Она открылась на восемь дюймов – настолько позволяла толстая цепочка. Аукруст стоял на свету, он одарил экономку самой обезоруживающей улыбкой.

– Здравствуйте еще раз. Я вернулся навестить старого друга. Месье Вейзборд дома?

Иди посмотрела на большого мужчину, который дружелюбно глядел на нее. Он хотел, чтобы она улыбнулась, чтобы она не боялась его.

– Помните, я был здесь – когда это было? В прошлый четверг, ну конечно; вы выносили мусор.

Она помедлила, а потом кивнула:

– Помню.

– Завтра я уезжаю, а сегодня выдался свободный вечер, и я пришел сделать Фредди сюрприз.

Цепочка была крепкой, а дверь тяжелой. Он мог ударить по ней раз, может, два, но не был уверен, что сломает замок. Он похлопал по кожаной сумке:

– У меня есть бутылочка его любимого вина.

Иди посмотрела на сумку, потом медленно перевела взгляд на его лицо, разглядывая повязку на ухе. Он повернул голову, улыбка замерла на его губах.

Леток подтолкнул Габи к дверям и, когда они вышли на улицу, бросился бежать.

– Быстро, – кричал он, – он похитит картину.

На лице Иди появилось слабое подобие улыбки. Она закрыла дверь, сняла цепочку, после чего дверь широко открылась. Аукруст наклонил голову в знак благодарности и прошел за Иди в холл. Справа была лестница, за лестницей – столовая с дверью слева, которая, он был уверен, вела в кухню, и дверью справа – в кабинет Вейзборда.

Аукруст приложил два пальца к губам, предлагая ей принять участие в этом сюрпризе, и прошептал:

– Покажите, где я могу найти Фредди. Обещаю не пугать его.

Иди жестом пригласила его следовать за собой.

– Он здесь. – Она указала на дверь кабинета.

Аукруст сказал:

– А кухня здесь? – Он указал на дверь кухни, и она кивнула. – Вы будете в кухне? – Она снова кивнула. – Я приду за бокалами, если он захочет попробовать вино.

Он остановился перед кабинетом и подождал, пока Иди уйдет в кухню. «Отправляйся к своему чертову ящику», – думал он, улыбаясь ей. Подождав, пока она исчезнет, он постоял у двери, а когда услышал музыку и голоса из телевизора, вернулся в прихожую и поднялся на второй этаж.

Часами наблюдая за домом, Аукруст воображал размеры и назначение каждой комнаты. Он правильно угадал, что спальня Вейзборда находится в центре передней части дома. Он попытался нащупать на стене выключатель. Единственная лампочка осветила тяжелую мебель, широкую кровать, по краям которой стояли две тумбочки. Как Габи и описывала, портрет висел на стене над кроватью, на том самом гвозде, на котором при жизни Сесиль висело распятие. Аукруст положил картину на кровать и вытащил полотно из рамы. Он завернул картину в плащ, затолкал раму под кровать, выключил свет и вернулся в холл. Все было так, как и несколько минут назад, только телевизор орал еще громче.

Аукруст медленно повернул ручку двери, потом прислонился к ней и приоткрыл на несколько дюймов. В кабинете раздавалось только тихое шуршание бумаги и иногда был слышен кашель Вейзборда. Аукруст открыл дверь пошире, чтобы видеть профиль Вейзборда, склонившегося над работой. Педер вошел в комнату и закрыл дверь. Стоя спиной к книжным полкам, он пригнулся и двинулся к старому адвокату. Теперь он мог слышать тихий свист, с которым кислород выходил через клапан в верху баллона.

Сделав несколько шагов, Аукруст смог добраться до регулятора потока кислорода. Он надел хлопчатобумажные перчатки и присел рядом с баллоном. Датчик в регуляторе указывал на отметку «два» на шкале от одного до восьми. Аукруст повернул регулятор на восемь. Теперь Вейзборд получал максимальный поток кислорода. Аукруст знал, что избыток кислорода приведет к увеличению углекислого газа. Вейзборд получит такое насыщение кислородом, которое вызовет мгновенную эйфорию, затем последует сонливость.

Аукруст подтянул к себе медицинскую сумку и вытащил из нее небольшой зеленый баллон. Но вместо кислорода баллон содержал азот.

Леток зажег фары, нажал на газ, свернул влево и задел встречную машину. Стекло и хром разлетелись по улице, как сверкающие конфетти. Леток затормозил и выпрыгнул из машины; на месте левой фары он обнаружил дыру, но радиатор, очевидно, остался цел. Водитель, с которым он столкнулся, набросился на Летока, но тот оттолкнул его, влез в машину и уехал. Было 8.21.

Вейзборд откинулся в кресле, борясь со сном, и сквозь туман заметил, что его трубки ослабли. Он неуклюже засунул их обратно в нос и с изумлением лениво посмотрел на пластмассовую трубку, которая змеилась по его животу и ногам. Потом его голова упала – он уснул. Аукруст отделил трубку от баллона кислорода и вставил ее в отверстие на баллоне с азотом.

Он повернул клапан, и в ослабленные легкие Вейзборда пошел азот. Девяносто секунд чистого азота, и уровень углекислого газа станет опасным. Дальнейший прием азота вызовет цианоз: его кожа посинеет, и он умрет.

Леток застрял в пробке. Старому седану Вейзборда не хватало мощности «порше» Летока, и тот проклинал плотный поток машин, двигающийся очень медленно. Леток свернул на бульвар Гамбетты, к югу от района Сент-Этьен.

– Долго еще? – спросила Габи.

– Пять минут, если бы не эти чертовы машины.

Вейзборд был мертв. Проще говоря, он задохнулся. Аукруст поднял его, будто ребенка, и положил в огромное кресло. Затем снова присоединил трубки кислородного баллона.

Он схватил телефон и вызвал полицию.

– Я звоню из дома месье Фредерика Вейзборда. У него случился приступ болезни легких, я не могу нащупать пульс, но я не врач. Вы можете прислать «скорую помощь»? – Он продиктовал адрес, потом ответил на заданный вопрос: – Друг. – Затем положил трубку, снял перчатки и сунул их в карман.

Аукруст пошел на звук телевизора в кухню и, изображая сильное волнение, позвал Иди в кабинет.

– Я позвонил в полицию… Это так ужасно. Мы разговаривали, он был так рад видеть меня. Потом вдруг закашлялся, и у него случился ужасный приступ. Странно, что вы не слышали.

– Нет, телевизор. Но он всегда кашлял.

Иди говорила так, как будто ее совершенно не волновало, что она говорила и что говорил незнакомец, который пришел навестить месье Вейзборда, и даже что у месье Вейзборда случился смертельный приступ. Она прижала два пальца к его шее и нагнулась, чтобы послушать, есть ли дыхание. Потом выпрямилась.

– Он мертв, – сказала она совершенно просто.

Аукруст беспомощно развел руками:

– Я хотел было открыть вино. Я говорил, что это его любимое.

Он вытер бутылку платком, как будто это повышало его ценность.

– Это вам. – Он поставил вино на стол.

Аукруст взял свой плащ и сумку, внимательно оглядел кабинет, прошел мимо экономки и вышел через переднюю дверь. Он побежал к машине. Когда он добежал до нее, было 8.41.

Вдалеке послышалась сирена. Потом еще один монотонный вопль полицейской сирены. Звуки усиливались. Дома и улица осветились огнями. Потом появились мигалки, и на аллею въехала «скорая помощь», а за ней полицейский автомобиль.

Медленно подъехала еще одна машина. Аукруст узнал седан Вейзборда. Машина проехала мимо, набрала скорость и умчалась.

 

Глава 33

Поговаривали, что встреча по вопросам безопасности будет проходить в Блуа, в долине Луары, но место проведения было секретно изменено на Фонтенбло, в тридцати семи милях на юго-запад от Парижа. Оксби испытывал смешанные чувства, поскольку это означало, что ему придется вернуться к воспоминаниям, одновременно сладким и грустным. В воскресенье он выехал из аэропорта Орли в маленький городок Немур. Оксби поселился в том же отеле, где он и его жена Мириам провели ужасно несчастливый уик-энд после того, как ей поставили диагноз острой лейкемии.

Сидя в комнате, из окон которой были видны красные крыши и река, он вновь пережил те минуты, когда они с Мириам наконец остались наедине. Она сказала, что ей трудно быть храброй. Но никто из тех, кого знал Оксби, не выказывал столько мужества. Она проявляла его каждый день на протяжении полугода, пока однажды днем ее глаза не закрылись навсегда. Один в комнате воспоминаний, он чувствовал, как к нему вернулись душевный покой и спокойствие, созданные его любовью к Мириам и ее любовью к нему.

Во вторник днем он поехал в Буа-ле-Руа, маленький, незаметный городок рядом с лесом Фонтенбло, откуда проделал еще пять миль до гостиницы «Наполеон», расположенной на окраине леса. Было далеко за полдень, когда Оксби свернул на пыльную подъездную аллею и остановился перед странного вида гостиницей, старым зданием из нескольких этажей, со следами разбитой лепнины. Рядом находилось низкое строение с несколькими дверьми и окнами, похожее на мотель. Перед ним была квадратная постройка с луковичным куполом и длинным крыльцом, на котором были составлены металлические садовые стулья. Вывеска гласила: «Конференц-зал». Кто бы ни выбрал это место для встречи, он выполнил свою работу хорошо: гостиница «Наполеон» была крайне непривлекательна и даже как-то величественно мрачна.

Оксби остановил машину рядом с другими и взял с заднего сиденья сумку. Из гостиницы вышел человек и направился к нему. Оксби знал Феликса Лемье в течение многих лет, хотя и не особенно близко. Они вместе бывали на других конференциях, иногда общались по телефону и переписывались. Директор отдела безопасности Лувра был маленького роста, даже ниже Оксби.

– Инспектор Оксби, рад вас видеть, – сказал он. Оксби кивнул, протянул руку и сказал на безупречном французском:

– Comment-allez vous, Monsieur Lemieux?

– Очень хорошо, спасибо, – ответил Лемье по-английски, что для француза было проявлением крайней вежливости. Миниатюрный Лемье, который должен был отвечать за безопасность выставки Сезанна, продолжал с улыбкой говорить по-английски: – Мадам Леборнь уже прибыла Вы ее видели?

– Мы старые друзья, – сказал Оксби и поставил сумку на землю. Годом ранее Мирей Леборнь была назначена директором Объединения национальных музеев. Оксби был удивлен этим назначением, он считал, что ей больше подходила роль преподавателя истории искусств, чем главы администрации агентства, известного частыми внутренними разборками. – Я думал, что она пошлет кого-то из своих сотрудников.

Лемье объяснил:

– Она решила приехать сама, убедиться, что охрана будет надежной. Иначе выставка не откроется.

– Я не могу осуждать ее за это, – сказал Оксби.

– А я не могу обещать, что охрана будет настолько непробиваемой, как она ожидает. Так не бывает, – сказал Лемье.

– Может, повезет, и тот, кто уничтожает картины, попадется до того, как выставка откроется.

– Думаете, это возможно?

– Да. А вы можете посодействовать, убедив Мирей Леборнь, что вы разработали хитрый план охраны, а потом подскажете прессе столько деталей, что они понапишут историй, и Гране превратится в неприступную крепость.

Лемье выглядел озадаченным.

– Не уверен, что понимаю вас.

Оксби нагнулся и поднял сумку.

– Вы услышите об этом, и я обещаю советоваться с вами.

Из гостиницы вышел молодой человек, с бородой, в полосатом переднике. Он вежливо кивнул и взял сумку из рук Оксби.

– Я Поль Ружрон, – сказал он. – Приветствую вас от имени моей семьи, мы владельцы гостиницы. Вы…

– Месье Оксби, – с готовностью откликнулся Лемье. – Ружроны надеются перестроить гостиницу в охотничий домик.

Ружрон горестно сказал:

– Ужасно медленный процесс. – Он указал на здание, похожее на мотель. – Ваш номер там, первая комната налево, пожалуйста.

Оксби кивнул:

– Это будет чудесно. – Он обернулся к Лемье.– Мне не терпится узнать, кто приглашен на совещание.

– Приглашены одиннадцать человек.

Лемье вручил Оксби конверт.

Оксби вынул список имен и просмотрел его. Эвана Типпетта из лондонской Национальной галереи в списке не было.

– Типпетта нет, как я вижу, – заметил Оксби.

Глаза Лемье потемнели.

– Пожалуйста, инспектор, я не хочу никого обидеть, но у нас нет времени слушать лекцию Типпетта о его недавнем несчастье. – Он резко развернулся и направился в гостиницу. – Пойдем выпьем.

Комната Оксби была просто обставлена и освещалась только лампочкой, которая висела посреди потолка. Кровать стояла в центре, а в маленькой тумбочке не хватало нижнего ящика. К счастью, сантехника в ванной была на месте, и все вроде даже было в исправности.

– Тут довольно просто, прошу меня извинить,– сказал Ружрон, – но приезжайте сюда через год, все будет великолепно. – Он улыбнулся и оставил Оксби бутылку минеральной воды, прежде чем уйти в кухню.

Оксби распаковал одежду и папки. В комнате стояло одно кресло, хрупкое деревянное кресло с распустившимся плетеным сиденьем. Он поставил его у окна, где было больше света, сел и положил ноги на кровать. Список лиц, ответственных за безопасность, он положил на колени и принялся читать.

Встреча по вопросам безопасности.

Участники:

Лувр, Париж

Феликс Лемье, координирующий директор по безопасности

Объединение национальных музеев, Париж

Мирей Леборнь, исполнительный директор

Андре Лашо, помощник исполнительного директора

Центральное управление полиции, Париж

Анри Трама, комиссар

Музей Метрополитен, Нью-Йорк

Кертис Берьен, главный архивариус

Шарль Пурвиль, помощник хранителя

Эдвин Ллуэллин, попечитель

Музей Гране, Экс-ан-Прованс

Гюстав Билодо, управляющий директор

Марк Даген, помощник хранителя и директор по безопасности

Полиция Большого Лондона, Новый Скотланд-Ярд, Лондон

Джон Л. Оксби, главный следователь, инспектор

Интерпол, международный отдел, Лион

Сэмюел Тернер, следователь

Оксби сидел неподвижно, закрыв глаза и сосредоточившись. Вдруг тишину нарушил въехавший во двор автомобиль. Источником шума был сломанный глушитель запыленного золотистого «олдсмобиля». Рядом с водителем сидела светловолосая женщина, в которой

Оксби сразу узнал Астрид Харальдсен. Эдвин Ллуэллин вылез с заднего сиденья и стоял, разминая ноги и руки. Астрид тоже вышла из машины, а следом за ней появился водитель, худой человек в голубых джинсах и свитере. Он окинул гостиницу «Наполеон» скептическим взглядом. Поль Ружрон вышел помочь им с багажом и показать комнаты.

Вскоре приехали еще две машины. Первая принадлежала Гюставу Билодо и Марку Дагену, так решил Оксби: на их пятилетнем «рено» были номерные знаки Прованса. Во второй приехал Кертис Берьен, которого Оксби немного знал. В 6.30 красные галочки стояли напротив всех имен в списке Оксби. Он вписал имя Астрид Харальдсен и решил узнать, кому принадлежал золотистый «олдсмобиль».

Хотя в списке Лемье было одиннадцать имен, оказалось, что каждый привез помощника либо друга или, как Ллуэллин, обоих. Оксби насчитал тридцать человек; он также выяснил, что водителем «олдсмобиля» 1978 года выпуска был Скутер Олбани, которого – благодаря Ллуэллину – пригласили сделать видеорепортаж для телевидения. Скутер тут же нашел бар и умело поддерживал несколько разговоров, одной рукой он записывал, а в другой держал никогда не пустеющий бокал.

В первый вечер обед устроили в ресторане. Оксби ходил среди приглашенных, представляясь тем, с кем не был знаком, и останавливаясь поболтать с теми, кого знал. Наконец он подошел к Ллуэллину, который стоял рядом с Астрид и Сэмом Тернером. Тернер пытался убедить Астрид в том, что, пока она не увидит родео в Калгари, она не почувствует истинный дух Северной Америки. Сэм уже третий год служил в Интерполе и очень хотел вернуться в Королевскую полицию Канады, до того как состарится. Ллуэллин спросил, сколько сотрудников Интерпола расследуют уничтожение картин Сезанна.

Тернер покачал головой:

– Боюсь, что вы стали жертвой плохих детективов, мистер Ллуэллин. Нас принимают за некую наднациональную полицейскую организацию – как будто мы ищем мошенников. Мы этим не занимаемся. Мы собираем информацию о продаже наркотиков, о террористах, об уничтожении портретов Сезанна, но только в том случае, если преступление выходит за границы одного государства. Мы находим информацию и рассылаем ее полицейским управлениям тех стран, которые входят в состав Интерпола.

– Но почему вы тогда здесь – в составе совета безопасности? – спросил Ллуэллин.

– Потому что Феликс Лемье попросил генерального секретаря прислать кого-нибудь, и послали меня. Я не прочь поиграть в полицейского, чтобы обезвредить Вулкана, но, – он кивнул в сторону Оксби, – это работа инспектора. Зайдите днем в четверг. Вы услышите много о том, как действует Интерпол.

– Не могу, – сказал Ллуэллин с искренним разочарованием. – Мне надо быть в Нью-Йорке.

Оксби обратился к Астрид:

– Вы тоже поедете в Нью-Йорк?

Астрид ответила не сразу:

– К сожалению, мои клиенты попросили меня остаться в Париже и заглянуть в несколько магазинов.

Казалось, она сильно расстроена, как будто оплаченная поездка в Париж была чем-то неприятным.

На совещании во вторник выступили с сообщениями Андре Лашо и Кертис Берьен. Очень много времени ушло на обсуждение вопросов, связанных с расходами, обеспечением выставки и страховкой от пожара и ущерба.

Рано утром в среду Скутер Олбани отвез Ллуэллина в аэропорт Шарль де Голль, а потом направился в центр Парижа, чтобы подбросить Астрид в отель «Старое болото» на Рю Платр. От самого аэропорта за «олдсмобилем» следовал серый седан, он остановился на приличном расстоянии от отеля. Скутер отнес сумку Астрид в холл, вернулся к своему золотистому «олдсу» и поехал в Фонтенбло. Из седана появился темнокожий бородатый парень в джинсах и зеленой куртке, вошел в отель, поговорил с администратором за стойкой и вернулся в машину.

Скутер приехал в гостиницу «Наполеон» вскоре после одиннадцати и записал на пленку интервью с Анри Трама, комиссаром полиции Парижа, темноволосым мужчиной пятидесяти лет с голубыми, глубоко посаженными глазами, густыми бровями и крупным орлиным носом. Трама возглавлял специальную группу следователей в министерстве внутренних дел Франции и занимался похищенными предметами искусства и антиквариата, преследованием воров, фальсификаторами, фальшивомонетчиками и иногда убийцами. Несмотря на мировую известность, Трама бывал недружелюбным и временами даже грубым.

Во время ленча Гюстав Билодо поблагодарил музеи и частных коллекционеров за «ценное сотрудничество», за то, что они согласились одолжить своих Сезаннов для выставки.

– Мои сотрудники ждут не дождутся девятнадцатого января, и мы продолжаем с большим усердием готовиться к празднованию дня рождения великого художника. В декабре в Женеве пройдет аукцион, – продолжил Билодо, – на продажу будет выставлен автопортрет, принадлежащий Девильё. Мадам Девильё приняла предложение и решила продать картину нашему музею, однако ее покойный муж в завещании оставил необъяснимые требования относительно продажи картин из коллекции. Но должен вам сказать, что завещание сейчас оспаривается, и у нас есть надежда, что автопортрет все же будет нам продан. Это наша мечта – иметь портрет в музее, когда начнется выставка.

В заключительный день первым выступал Сэм Тернер. Его сообщение было кратким, но слушателей заставили содрогнуться живые описания преступлений, сопровождаемые фотографиями «скончавшихся», как он выразился, картин.

– Вся информация, которую мы получили по поводу картин, прошла через компьютеры. Благодаря этим данным мы нашли сходства между происшествиями в Санкт-Петербурге, Лондоне, Суррее и Бостоне. Мы уже ловили террористов, но должен сказать, что террористы оставляют больше следов, чем этот Вулкан. Обычно они посылают угрозы, и большинство из них имеют мотивы и представляют группировки, о которых у нас есть информация. Вот почему я прошу вас присылать мне все подробности, которые вам станут известны.

В два часа Феликс Лемье представил план безопасности, разработанный его сотрудниками из Лувра при содействии друзей из французской разведки. Подробности излагались на шестнадцати машинописных листах. Все члены совета получили копию плана и подписали документ, обязавший их хранить информацию в тайне. Лемье стоял перед доской, на которой разместил рисунки и фотографии: карта Экс-ан-Прованса; планы двух выставочных этажей в Гране; фотографии церкви Сен-Жан-де-Мальт, которая примыкала к Гране. Фотографии демонстрировали, как может укрываться тот, кто задумал напасть на музей.

– Внутри церкви мы поместим специальных людей, одетых в рясы священников и знакомых с основными обязанностями духовенства. У них будут мобильные телефоны.

Лемье сообщил также о телевизионной системе наблюдения, установленной в Гране год назад, и предоставил слайды, которые демонстрировали планируемое усиление этой системы.

– К сожалению, нам не удастся сделать это к февралю, поэтому мы наймем дополнительную охрану, пока новая система не заработает в полную силу.

Лемье завершил свою речь, сказав напоследок, что, возможно, небольшая армия с огнестрельным оружием и сможет прорваться сквозь кольцо охраны, но для одного или двух человек это будет не под силу. Присутствующие пришли к выводу, что стратегия Лемье была замечательной комбинацией человеческого ума и технологий.

Лемье предоставил слово Мирей Леборнь. Леборнь, как хорошо знал Оксби, была одновременно ученым, преподавателем и лектором. Это была симпатичная женщина пятидесяти трех лет, высокая и худая, с открытым широким лицом, которое излучало само очарование.

– О боже! – были ее первые слова, произнесенные с улыбкой и нескрываемым испугом. – Вы знаете, что мне редко не хватает слов, но сейчас как раз тот момент, когда я не знаю, что сказать. Видите ли, я… мы должны принять очень важное решение, в то время как некоторые из вас его уже приняли, считая, что выставка должна открыться в положенный срок, однако я еще не пришла к этому решению, по крайней мере пока. Если после открытия выставки погибнет или пострадает еще одна картина, я никогда себе этого не прощу, как не простят этого ни мне, ни вам миллионы людей. Вопрос, на который я пытаюсь ответить, таков: прорвется ли Вулкан через охрану Феликса Лемье и совершит ли снова это ужасное преступление? Я здесь для того, чтобы вас выслушать, и я приглашаю вас высказаться.

Оксби отозвался, его сразу узнали:

– Я знаю, что вам предстоит принять трудное решение. Однако я настоятельно советую вам согласиться. Могу я объяснить почему?

Мирей Леборнь улыбнулась:

– Пожалуйста, конечно.

Оксби продолжал:

– Цель уничтожения портретов – поднять цены на все картины Сезанна Сейчас подходит время выставки, которая должна привлечь внимание к творчеству Сезанна и показать совершенно новую группу коллекционеров, каждый из которых надеется приобрести картины художника, пока цены не подскочили еще. Я, правда не знаю, есть ли у Вулкана и его сообщников список картин, и не знаю, собираются ли они похитить один или парочку портретов до девятнадцатого января. Но вряд ли они попытаются проникнуть в Гране, зная, что вокруг музея непробиваемое кольцо, и они уверятся в этом, когда программа Феликса получит освещение в прессе. Преступники поймут, что самым безопасным местом для картин Сезанна в январе будет музей Гране. Однако до выставки каждая картина Сезанна в опасности, и особенно автопортреты.

– Мы знаем это, – сказал Лемье. – Их все нужно снять со стен и спрятать.

– Если мы так сделаем, то не поймаем Вулкана.

– А что вы предлагаете? – спросил Сэм Тернер.

– Поймать Вулкана до девятнадцатого января. И мы можем сделать это, создав такую ситуацию, что он попадется.– Оксби помолчал.– Эдвин Ллуэллин согласился приехать из Парижа в Экс-ан-Прованс с его нашумевшим автопортретом Сезанна. Я сообщил мистеру Ллуэллину, что он станет громоотводом. Боюсь, от этого предложения он не почувствовал ко мне расположения. – Это замечание вызвало смех, но Анри Трама поднялся и бросил на Оксби холодный взгляд.

– Кто будет защищать месье Ллуэллина, инспектор?

– Я лично договорился об охране, Анри, – ответил Оксби почтительно, – и надеюсь получить дополнительную помощь у вашего отдела.

– Я не могу этого одобрить. – Трама произнес эти слова быстро, даже рассерженно.

Оксби продолжил:

– Я официально буду в отпуске во время поездки мистера Ллуэллина и смогу наблюдать за ним.

Мадам Леборнь спросила:

– Насколько вы можете быть уверены в том, что Вулкан притянется к громоотводу и попытается попасть в вашего мистера Ллуэллина?

– Ставки уже принимаются, – ответил Оксби.

Скутер Олбани сидел в кресле в приемной, свесив руку с пустым бокалом. Когда члены совета вышли, он поднялся и встал за Оксби, пока детектив что-то обсуждал с Мирей Леборнь и Феликсом Лемье.

– Ну как? – спросил Скутер, когда они остались вдвоем.

– Как я и ожидал, – ответил Оксби. – Хотите выпить?

Скутер улыбнулся.

Они сели у окна в баре.

– Так да или нет? – спросил Скутер.

– Очень даже да, – воодушевленно ответил Оксби. – Феликс составил хороший план, и вы можете улучшить его.

– Я? – засмеялся Скутер. – Я не знаю и азов охраны, только могу бегать вокруг, собирая материал для статьи.

– Но вы хорошо пишете, и ваши истории идут по телевидению. У меня есть одна история. Положим, вам выпадает шанс путешествовать с Эдвином Ллуэллином из Парижа в Экс-ан-Прованс, и, положим, он берет с собой Сезанна, и, положим, вы описываете поездку и посылаете ежедневные отчеты на телевидение. Это бы вас заинтересовало?

– Еще бы нет! – Скутер отхлебнул половину двойного водки-мартини и спросил: – Почему я?

– Вы с Ллуэллином друзья, и ему нравится ваш золотистый «олдс».

Скутер допил остатки и встал.

– Возьму еще.

Он отошел к барной стойке, и у столика тут же появился Сэм Тернер.

– Могу я отнять у вас несколько минут?

Оксби жестом пригласил Сэма сесть.

– Как вам совещание?

Сэм ответил:

– Нормально. Лемье проделал неплохую работу, а Мирей Леборнь просто милашка, но ваша бомба была для всех сюрпризом. Если вы подобьете на это Ллуэллина, ему будет грозить смертельная опасность. Трама это не понравилось.

Оксби покачал головой:

– Я надеялся, что он проявит больше воодушевления, вместо этого он весь обледенел. Очевидно, Трама сам хочет поймать Вулкана и боится, как бы кто-нибудь не помог ему сделать это.

– Так кто будет охранять Ллуэллина?

– Мне помогут в Париже, даже и без Трама. И в Лионе. У меня нет связей в Авиньоне, но там будут мои люди.

– Вы из Скотланд-Ярда, Джек, а не из французской полиции.

– Сэм, я не хочу упускать такую возможность. – Оксби прямо посмотрел в глаза Тернеру. – Мне может понадобиться ваша помощь.

– Вы не должны носить пистолет, а я не должен преследовать людей – иначе бы мы составили отличную команду. – Он кивнул. – Сделаю, что смогу.

Вернулся Скутер с новой порцией двойного водки-мартини, хотя бокал был уже наполовину пуст.

– Хотите выпить? Я угощаю.

Тернер сказал:

– В другой раз, я не забуду. – Он обратился к Оксби: – А вы не забудьте, что приезжаете в Лион ровно через десять дней.

 

Глава 34

В Париже было не по сезону тепло, и все столики в открытых кафе рядом с отелем «Старое болото» были заняты. Астрид стояла у открытого окна и наблюдала за движением на Рю Платр. Был полдень. Зазвонил телефон. Это оказался Педер.

– Да, – ответила она.

– Что ты видишь?

– За столиком в кафе я вижу того же самого человека, который ехал за мной вчера.

– Ты уверена?

– Это негр с бородой. На нем свитер и зеленая куртка, на которой что-то написано, но не вижу, что именно.

– Он один?

– Кажется, да.

– Пойди в кафе и закажи бокал вина и что-нибудь поесть. Позвони мне из кафе и скажи, один ли он.

– Педер, почему меня преследуют?

– Они хотят знать, для чего ты в Париже. Они догадались, что ты должна с кем-то встретиться.

– Кто догадался?

– Оксби. Он очень дотошный. Хорошие полицейские всегда такие.

Педер продиктовал ей номер телефона и велел повторить его указания, что она и сделала.

Свободных столиков не нашлось, и Астрид присела рядом с полной приятной женщиной, которая с увлечением писала открытки друзьям в Айову, в город Уотерлу. Ей не терпелось рассказать о своей первой поездке в Париж.

– Все прямо как я мечтала, – захлебывалась она от восторга.

Астрид вежливо кивнула, притворившись, что не понимает.

Женщина смутилась и вернулась к своей корреспонденции.

Астрид на французском, который знала совсем чуть-чуть, попросила бокал красного вина; в меню она указала сэндвич. Человек в зеленой куртке сидел в трех столиках от нее. Рядом с кофе он положил журнал и периодически поглядывал на часы, будто поджидал опаздывавшего друга.

Астрид надкусила сэндвич, поднялась и на ломаном французском объяснила женщине, что вернется. Женщина кивнула и улыбнулась, показывая, что она прекрасно поняла.

Астрид нашла телефон.

– Объясни еще раз, – попросила она.

Внимательно выслушав, она вернулась за столик.

Ровно через десять минут Астрид расплатилась и вышла. Кафе, где она сидела, по словам Педера, было на углу Рю дю Тампль и Рю Платр. Она повернула направо и прошла два дома, затем пошла прямо. Она увидела вход в метро. Перейдя улицу, Астрид остановилась у витрины с искусственными цветами. Она бросила взгляд назад, на Рю дю Тампль. Зеленая куртка тоже остановилась.

Астрид ускорила шаг. У входа в метро стоял газетный киоск. Она подошла к нему и посмотрела на журналы, затем направилась к лестнице. Увидев, что зеленая куртка следует за ней, она побежала к поездам, купила билет и прошла на платформу, в самый конец.

Станция была хорошо освещена, и Астрид не составило труда рассмотреть людей, ожидавших поезда. На одной из скамей сидела женщина с ребенком на руках, на краю той же скамьи пристроился старик, наклонившийся над большой хозяйственной сумкой. Приближался поезд, перед ним неслась волна воздуха, с рельсов взлетали бумажки и приземлялись на платформе.

На спине зеленой куртки были слова «Detroit Tigers». Взгляд Астрид в панике метался по лицам людей.

– Педер? – прошептала она испуганно, так тихо, что едва слышала себя. – Я тебя не вижу!

Послышался шум, поезд въехал на станцию. Вдруг раздался громкий крик. Человек в зеленой куртке ударился о первый вагон, его тело откинуло на платформу с такой силой, что он перевернулся несколько раз, прежде чем замер у скамьи. Все, что запомнила Астрид, было одной застывшей картинкой, как будто вырезанной из фильма ужасов: страх на лице мужчины, его руки раскинуты в отчаянной попытке спасти свою жизнь.

Старик с хозяйственной сумкой схватил Астрид за руку и бросился через толпу. Вокруг мужчины, который лежал без движения, собрались люди. Педер и Астрид выбежали на улицу, Педер бросил свою сумку в мусорный бак и запихнул берет в карман.

 

Глава 35

Автопортрет Сезанна, предоставленный Ллуэллином был освещен с двух сторон. Картину вынули из рамы и прикрепили к мольберту. Найджел Джоунз проверил уровнем, чтобы картина располагалась строго вертикально. Под портретом он привесил узкую полоску цветов: желтый, красный, синий и черный. Использовался фотоаппарат «Синар» и профессиональные диапозитивные фотопластинки «Эктахром 64Т». Горели четыре специальные лампы с алюминиевыми рефлекторами. Фотоаппарат держался на штативе, установленном так, что 650-миллиметровый объектив «Шнайдер» был направлен точно в центр картины, на полдюйма ниже кончика носа Сезанна. Джоунз проверил, чтобы и пленка была вертикальна. Эти меры, как ему сказали, помогут избежать искажений. Потом Джоунз исчез под черным покрывалом и, глядя на спроецированную на матовое стекло картинку, настроил фокус, ориентируясь по глазам и волоскам в бороде Сезанна.

До этого дня Джоунз фотографировал разве что семью 35-миллиметровым фотоаппаратом. Гейбриел Левин, один из лучших лондонских фотографов-портретистов, провел с ним ускоренный курс обучения в фотостудии.

– Я готов,– сказал Джоунз.– Пожелайте мне удачи.

Он заправил пластину в фотоаппарат, установил выдержку и диафрагму, нажал на тросик и сделал первый снимок. Левин составил для него таблицу значений выдержки и диафрагмы, и если Джоунз сделает все, чему его научил Левин, то шесть из двадцати фотографий точно будут удачными.

– Может, я чем-нибудь могу помочь, – сказал Ллуэллин.

– Ну конечно. Приблизительно через полчаса мне потребуется такси до аэропорта.

Ллуэллин связался с Уилки.

– Мистер Джоунз вылетает из Ла Гардиа в два сорок пять, надо его отвезти.

Найджел проверял фокус перед каждым кадром. В 2.20 его работа была завершена.

– Я позвоню, если потребуется пересъемка, – сказал Джоунз, укладывая фотопластины. – Я могу оставить на ваше попечение свет и все остальное?

– Конечно, – сказал Ллуэллин. – А что, может потребоваться пересъемка?

– Скорее всего нет, но наверняка я узнаю сегодня вечером. Я позвоню около десяти в любом случае. Последняя просьба: могу я позвонить в лабораторию и сообщить, что я уже в пути?

– Конечно.

Оксби показал на телефон.

Джоунз позвонил некоему Гарри и сообщил, что все готово. Дорога до Ла Гардиа не должна была занять много времени – все-таки пятница.

– Кто такой Гарри? – спросил Ллуэллин.

– Ли Гарри был с вами в отделе финансов; сейчас он «подрабатывает», расследуя подделки. Знает все о процессе копирования, а при нынешних технологиях такая работа занимает все его время.

– Что будет дальше? – спросил Ллуэллин.

– Попытаюсь объяснить, что я узнал с тех пор, как мы говорили об этом в Лондоне. Снимки, которые я сделал сегодня, такие же цветные слайды, которые вы делаете тридцатипятимиллиметровым фотоаппаратом, только больше. Лучший поместят на стол с подсветкой, просканируют лазером и разделят на двадцать тысяч цветовых единиц, называемых пикселями. Каждый пиксель оценивается в соответствии с цветовой шкалой, которую я поместил под портретом, цветной полоской, на которую вы обратили внимание. Затем пиксели переводятся в электронные сигналы и сохраняются как цифровое изображение. На компьютерном языке это означает, что ваш портрет будет переведен в тысячи нулей и единиц. Компьютер обрабатывает эту информацию и подстраивается под цветовые особенности пленки «Полаколор», затем будет создан второй диапозитив. С него сделают проекцию, соответствующую размерам картины, на пленку «Полаколор». Обработав цвета, мы получим готовую фотографию, которая будет в точности соответствовать оригиналу.

Ллуэллин переваривал эту информацию. Слегка запутавшись, он спросил:

– Но у фотографии гладкая поверхность, как бы научно она ни изготовлялась. Как вы передадите текстуру и мазки кисти, как в «Старухе с четками», которую вы показывали мне в Скотланд-Ярде?

– Это достигается нанесением на фотографию прозрачного густого геля, – объяснил Джоунз. – Прежде чем он затвердеет, один из художников Гарри с помощью кисти и мастихина воспроизведет текстуру и мазки оригинала. Это будет происходить у вас дома, где художник сможет использовать в качестве образца настоящую картину. В конце они наложат слой лака, поглощающего ультрафиолет, чтобы добавить мягкого налета и предотвратить выцветание.

Ллуэллин сказал:

– Столько возни из-за фотографии, или это все же картина? – Он выглянул из окна как раз в тот момент, когда Уилки подъехал к дому, и тихо пробормотал: – Лучше бы ей получиться – она должна обмануть стольких людей.

– Простите, мистер Ллуэллин?

Ллуэллин обернулся и, улыбнувшись, сказал:

– Ничего, Джоунз. Я просто готовлюсь стать громоотводом.

 

Глава 36

По требованию Оксби и в ответ на постоянные запросы Эллиота Хестона помощник комиссара из Скотланд-Ярда организовал оперативную группу. Поимка Вулкана стала задачей первостепенной важности. Во время отсутствия Оксби конференц-зал отдела искусства и древностей официально превратился в командный центр, или в Зал Особых Случаев, на языке Ярда. Оксби прилетел в Хитроу в пятницу вечером. Вернувшись домой, он рассортировал бумаги с заседания совета и разобрал накопившуюся почту. К полуночи он уже был в постели с книгой, собираясь почитать на ночь, но через несколько минут уснул, а закрытая книга осталась лежать подле него.

В субботу утром, в восемь часов, не успел Оксби выйти из лифта на пятнадцатом этаже, как Энн Браули взяла его за руку и быстро провела в кабинет № 1518, где его ожидал Джимми Мурраторе.

Три стола были сдвинуты в дальний конец помещения. Стол Оксби и все его содержимое до последней скрепки перенесли сюда из его кабинета. Здесь было пять телефонов, один факс и компьютер, который имел выход на судебную лабораторию, отдел криминалистики и разведку, которая поддерживала круглосуточную спутниковую связь с Интерполом. Зал Особых Случаев был полностью готов к работе.

Вдоль правой стены стояли в ряд пробковые доски по четыре фута в ширину и восемь в высоту. Всего их было пять, и вверху каждой жирными буквами были написаны заголовки.

ВУЛКАН

ПОГИБШИЕ КАРТИНЫ

ХИМИКАТЫ И ЯДЫ

СООБРАЖЕНИЯ И ВОПРОСЫ

ПОГИБШИЕ ЛЮДИ

К доскам были прикреплены записки, номера телефонов, просьбы, фотографии, вырезки из газет, отчеты других отделов полиции; в центре каждой доски висело ежедневное резюме и комментарии, касающиеся хода расследования.

Оксби спросил:

– Почему «Погибшие люди»? «Погибший» было бы достаточно.

– Произошло убийство в Райгите, – сообщила Энн. – Тело было найдено на дороге за фотоателье. Вот отчет полиции. – Она подвинула к нему две страницы.

Оксби быстро прочитал отчет и посмотрел на Энн.

– Мы узнали об этом в пятницу, – сказала Энн, – вы как раз были во Франции. Дэвид Блейни позвонил и сказал, что Шелбурн вернулся и обнаружил в своей фотолаборатории следы взлома. Кто-то проник туда и уничтожил негативы и снимки. В тот же день мы узнали о трупе.

Оксби заметил:

– В отчете мало сведений о жертве. Что о нем известно?

– He много. Он был местным бродягой – бездомным, которого владельцы магазинов называли Моряком. У нас нет доказательств, что он как-то связан со взломом, но я знаю, что связь есть.

– Это все зафиксировано? – спросил Оксби.

– Все на вашем столе, – ответила Энн.

– Негативы уничтожены, как и фотографии, – тихо, но с явным раздражением прочитал Оксби. – Они были очень важны – настолько важны, что из-за них можно было убить человека.

Оксби подвинулся к доске с заголовком «Погибшие картины».

– Мне нечего добавить к этому, надеюсь, вам тоже. Рассудок говорит мне, что Вулкан должен остановиться на четырех, но интуиция подсказывает, что он руководствуется не рассудком. Музей современного искусства в Нью-Йорке поместил свой новый портрет в двадцати футах от эскалатора, и такая халатность мне не нравится. Мне также не дает покоя портрет Девильё. – Он перестал ходить и нагнулся над столом. – Остается картина Ллуэллина. Мистер Ллуэллин согласился на роль громоотвода с понятной неохотой, но я думаю, что на самом деле ему это по душе. К сожалению, он любит путешествовать в компании, о которой нам нужно узнать побольше. В поездку он согласился взять только слугу Фрейзера, собаку и друга-репортера, который будет ежедневно выпускать свои истории на телевидении.

Оксби оказался у доски «Химикаты и яды».

– Есть что-нибудь новое?

Энн ответила:

– Я хотела, чтобы Джоунз рассказал, но он еще не вернулся из Массачусетса. Я просила его исследовать негативы Шелбурна, они, похоже, уничтожены кислотой. К сожалению, я больше ничего не узнала о человеке, который покупал столько ДФФ в Марселе.

– О Мецгере? – уточнил Оксби.

Энн кивнула:

– Докторе Мецгере. Мы знаем о нем столько же, сколько знали две недели назад, боюсь, что больше и не узнаем.

– Но попытаться стоит, – сказал Оксби. – Найдите доктора Мецгера, и вы, возможно, найдете Вулкана.

Он вернулся к доске «Соображения и вопросы».

– А здесь что?

– Все еще не возьму в толк, почему был убит Кларенс Боггс, почему убийца использовал такой редкий яд и положил его в машину в такой странной самодельной упаковке, – ответила Энн. – Любопытно, что Мецгер купил большую часть яда в Марселе. – Она помолчала, на ее лице отразилось удивление. – И разве не странно, что мистер Пинкстер расторг договор о страховке автопортрета в июне этого года? Потом фотографии, которые мы никогда не увидим, потому что, по странному стечению обстоятельств, негативы также были уничтожены. Кто знал о негативах? Очевидно, мистер Пинкстер знал, и Дэвид Блейни. Возможно, Кларенс Боггс. Но он убит. Вулкан знал, что в тот день в галерее был фотограф, но знал ли он фотографа? – Она кивнула. – Думаю, да. И бедный Моряк. Что знал он? – Она нахмурилась. – Как говорила Алиса, все странее и странее.

– Отлично, Энни. А ты, Джимми? Какие зацепки?

– Начну с того, что у меня голова трещит от всех этих вопросов, которыми забила себе голову сержант Браули. Я бросил размышлять о ставках мистера Боггса, поэтому я больше не подозреваю его агентов. Но меня очень заинтересовало другое, и это привело меня туда, где я никогда не был. Понимаете, когда мы стали проверять имя мистера Пинкстера, выяснилось, что на него работает лодочник с лицензией в лондонском порту. Это временная лицензия, потому что он не проходит никаких тестов, просит продления и платит вовремя. Парни из округа Темзы помогли мне выследить буксир – он стоит у пирса Кадоган. Это старый буксир, команда – греческая пара. У буксира даже имя греческое – «Сепера» – и греческий флаг на корме.

Оксби написал на доске «Сепера» и с полминуты смотрел на слово.

– Это может быть простой забавой или своеобразным вложением денег. Наемный буксир? – Оксби повернулся к Джимми. – Возвращайся на полицейский катер и выясни, зачем Пинкстеру этот буксир. Если у тебя будут проблемы, я улажу это с главным инспектором Уикрофтом; он только что стал вторым лицом в округе Темзы. У тебя что-то еще?

Джимми отрицательно помотал головой.

– Энни, – сказал Оксби, – проследите, чтобы Джоунз съездил в фотолабораторию Шелбурна, а потом я хочу, чтобы вы ускорили расследование, касающееся Астрид Харальдсен. Она для меня загадка, красивая и скучная или милая и чертовски умная – я еще не решил. Проследите, чтобы проверили, училась ли она в Высшей школе искусств и ремесел в Осло – точное название школы в ее деле. – Оксби стоял теперь перед доской, на которой было написано «Вулкан». – К сожалению, я ничего не могу добавить к описанию Вулкана – только мысли, а их у нас и без того достаточно.

Оксби отдал поручения своим помощникам, а потом отослал их, предупредив, что им не придется расслабляться. Перед тем как уйти, он медленно прошел мимо пяти досок, останавливаясь перед каждой на несколько минут. Затем Оксби запер кабинет 1518 и направился к лифту. Не успел он дойти до него, как его остановил офицер из отдела Хестона и вручил конверт.

– Я был у вас в кабинете, половины мебели нет на месте. Все в порядке?

– Да, спасибо.

В конверте с пометкой «Срочно» было сообщение от Анри Трама, переданное из центрального отделения судебной полиции Парижа:

Расследование… Астрид Харальдсен приостановлено… Наш агент сильно ранен, преследуя объект… Несчастный случай произошел на станции метро „Рамбюто" 3 ноября в 13.20… Опасность и последствия вашей просьбы описаны не полностью… Составлена жалоба… Поиск Вулкана во Франции – не ваше дело.

 

Глава 37

Плотный воскресный поток автомобилей и прошедший короткий ливень затрудняли движение по лондонским улицам. Дорога до Блетчингли была невыносимо скучной. Получив сообщение Феликса Лемье о повышении стоимости страховки, Оксби решил нанести Алану Пинкстеру неожиданный визит. Среди дел, которые он взял с собой во Францию, был отчет о страховом статусе коллекции Пинкстера, информация, собранная подразделением по борьбе с подделками. Новость о том, что убит бродяга, была еще одной причиной для визита Оксби. Он допросит Пинкстера без присутствия второго офицера, что являлось нарушением процедуры. Но так он делал всегда и был готов к тому, что Хестон поднимет шум.

Особняк Алана Пинкстера изначально назывался «Вид на долину». Он был построен в 1848 году и выходил на когда-то нетронутую долину, на которую теперь наползли площадки для гольфа «Годстоун-Хиллз» и автострада М23. Дверь открыла мужеподобная миссис Пэджитт, экономка. Казалось, ее ничуть не впечатлило удостоверение Оксби, и она с неохотой сказала, что мистер Пинкстер и его дочь уехали в Мейдстон, в графство Кент, на выходные и что мистер Пинкстер ожидается позже.

Оксби обнаружил, что картинная галерея заперта и что машин, которые указывали бы на присутствие сотрудников, в этот воскресный день нет. Он надеялся увидеть Дэвида Блейни, но вместо этого столкнулся с охранником в сопровождении злющего добермана. Оксби вернулся к машине. Через полчаса появился знакомый черный «мерседес».

– Что привело вас сюда? – спросил Пинкстер с нескрываемым раздражением.

– Вопросы, – ответил Оксби со зловещей улыбкой. – Мое дело – задавать вопросы, а если я их не буду задавать, то мне придется несладко.

– Послушайте, инспектор, мне не нравятся неожиданные визиты полиции, и как раз сейчас я очень занят.

– Всего десять минут, – сказало Оксби. – Мне вправду нужна ваша помощь.

Пинкстер нахмурился, нервно потряс головой и осторожно потрогал покрасневшую кожу над губой.

– К черту все, давайте.

Они прошли на террасу и уселись на толстые лимонно-желтые подушки на белых плетеных креслах. Оксби положил свою фуражку на стол и взял блокнот и диктофон.

– Если вы не возражаете, я включу это. – Он включил диктофон и поставил его на стол.

– Мистер Пинкстер, ваша картина все еще в галерее?

– Зачем вам это? – спросил Пинкстер с подозрением.

– У нас нет ее фотографий, ни до уничтожения, ни после. Нам очень важно иметь эти снимки для протокола.

– Фотографии застывшей массы краски? Какая от них может быть польза?

– Я уже сказал: для протокола, чтобы наши криминалисты смогли сравнить их с другими картинами.

Я с уважением отношусь к частной собственности, но содействие с вашей стороны будет для нас бесценно.

– Я могу сфотографировать картину. Скажите, что вам еще нужно.

– Значит, то, что осталось от картины, сейчас в вашей галерее?

– Вы, кажется, удивлены? – спросил Пинкстер.

– Ведь страховщики могли забрать ее.

– Им это не надо.

– Почему, как вы полагаете?

– Не знаю, – отрезал Пинкстер.

– Я навел справки. Предположительно, по крайней мере так нам сообщают, в случае с картиной в Эрмитаже страховки вообще не было. Картина в Национальной галерее была застрахована Советом по искусству, и до сих пор мы не получили отчета о гибели картины в бостонском музее. Ваша картина была единственной, которая находилась в частном владении, и мы, естественно, полагаем, что вы застраховали ее на случай кражи или повреждений у Ллойда. – Оксби нагнулся вперед. – Но у Ллойда нам сообщили, что все ваши картины всегда страховались временно и что срок страховки автопортрета Сезанна истек в июне. Это так?

– Там были очень высокие страховые взносы. Я хотел договориться о более приемлемых условиях.

– У Ллойда?

– Я… не помню. Этим занимаются мои сотрудники.

– Вы допустили, чтобы такая ценная картина осталась незастрахованной?

– Я возражаю против ваших умозаключений, инспектор, – рассерженно сказал Пинкстер. – Это было сделано ненамеренно, и я не мог и подумать, что с ней случится такое.

– Но, мистер Пинкстер, вы знали, что была опасность…

– Именно поэтому взносы так подскочили. – Пинкстер наконец посмотрел Оксби в глаза. – Я хотел снять картину со стены и убрать подальше и даже велел Кларенсу Боггсу заняться этим. – Краснота вокруг его рта усилилась. – Как вы знаете, это не было сделано.

– Вы собираетесь нанять того же фотографа, который был в галерее в день гибели картины?

Пинкстер отвернулся.

– Я не нанимаю фотографов, за это отвечает Дэвид Блейни.

– Понятно. – Оксби перевернул страницу в блокноте. – Кстати, вы видели снимки, сделанные в тот роковой день?

Пинкстер медленно покачал головой:

– Я получил отчет Блейни о них, но фотографы появляются в галерее от случая к случаю.

– Кажется, Блейни сказал, что вы хотели просмотреть фотографии, прежде чем их увидит кто-нибудь еще. – Оксби поискал что-то в блокноте. – Вот. У меня даже записано.

Пинкстер тяжело вздохнул.

– Я тогда был ужасно расстроен, и я… – Он нервно поерзал в кресле. – Теперь я вспоминаю, что знал, какому фотографу была поручена та работа, и что велел ему сразу послать мне снимки.

– Вы забыли, что видели снимки, хотя сами позвонили фотографу. Странно, не правда ли?

– Я забыл, черт возьми,– с досадой выпалил Пинкстер. – Я был чертовски расстроен, как и сейчас.

– Ну а теперь, когда вы вспомнили, что видели снимки, не скажете ли, зачем именно вы хотели их увидеть?

– Я надеялся, что найду что-нибудь, что подскажет мне, кто уничтожил мою картину.

– Но ничего не нашли?

– Нет, – он слабо развел руками, – только несколько женщин. Но если бы я что-то заметил, вы бы знали. Это глупый вопрос.

– Я задаю много вопросов, – сухо сказал Оксби. Иногда приходится задавать и глупые. Несколько женщин, говорите. Но на одной фотографии был и мужчина.

– Может быть, и так, я не помню. – Пинкстер отодвинулся в кресле и сел прямо. – К чему все эти вопросы о фотографиях?

– Дело в том, что мы, очевидно, так и не увидели некоторых снимков. Блейни пытался заказать их у фотографа повторно. Я не помню, как его зовут, но вы должны его знать…

– Иан Шелбурн.

– Да, конечно, Шелбурн. Он не отвечал на наши звонки, очевидно потому, что был в отъезде. – Оксби проверил диктофон, а потом поставил его на место. – И вот еще что. В аллее за фотоателье Шелбурна был найден труп бездомного бродяги по прозвищу Моряк. Вы об этом слышали?

Пинкстера слегка передернуло, но Оксби заметил это.

– Я не вожусь с бродягами, – неудачно пошутил Пинкстер.

– Я так и не думал. Но кто-то проник в фотолабораторию Шелбурна и уничтожил все, что касалось снимков, сделанных в вашей галерее именно в тот день. Была использована кислота, может быть – но это только догадка – тот самый растворитель, которым уничтожили картины. Что вы об этом думаете?

– Что вы имеете в виду? – вспыхнул Пинкстер.

– Я ничего не имею в виду, я спрашиваю только, потому что вы знакомы с Шелбурном и могли знать о Моряке и о взломе.

Пинкстер громко вздохнул:

– Шелбурн пришел ко мне еще до того, как мы начали строить галерею, и спросил, можно ли ему фотографировать здание по ходу работ. Он сказал, что собирается сделать фотожурнал или что-то в этом роде. Я ему разрешил, и с тех пор он стал одним из наших фотографов. Я не вмешиваюсь в это и ничего не знаю о Моряке и о взломе.

Тут Пинкстер резко поднялся, указал на часы и сказал:

– Ваши десять минут истекли, инспектор.

 

Глава 38

Пинкстер подождал, пока машина Оксби не свернет с подъездной аллеи, прошел в свой кабинет в галерее и набрал длинный номер. Он прижал трубку к уху.

– Да.

Только одно слово, но произнес его, несомненно, Аукруст.

– Они спрашивают о каком-то бродяге. Что произошло?

– Случайность. Он зашел в фотолабораторию, и это было ошибкой. Он убежал, я его поймал и…

Пинкстер ждал дальнейших объяснений.

– Продолжай, что же, черт возьми, случилось?

– Я его ударил, и он упал.

– Ты толкнул его. Мерзавец, ты убил его.

– Я сказал, это была случайность.

– Ты слишком часто ошибаешься. Ты не думаешь, и ты чертовски сглупил.

– Не говори со мной так.

– Я буду говорить, как хочу. Почему ты не забрал папки и не сжег их? Зачем оставлять улики?

– То, что осталось от растворителя, окислилось. Потребуются месяцы, чтобы выяснить формулу,– в голосе звучала гордость, – может, вечность! Ты не прав. Я не оставлял улик.

– Еще большая глупость. Ты действительно веришь в то, что можешь перехитрить самую хитрую криминалистическую лабораторию в мире? Ты неисправимый эгоист.

– Я сказал: там нет улик.

– Мертвое тело – улика. Взлом фотолаборатории – улика. Уничтоженные негативы с твоим чертовым химикатом – улика.

Аукруст не отвечал. Наконец Пинкстер сказал:

– Я хочу, чтобы ты приехал в Лондон в четверг. Будь на «Сепере» в шесть часов и принеси с собой картину Девильё.

День завершился с неуловимой переменой источника света солнце уступило место неоновым лампочкам и фонарикам, которыми были оформлены рождественские приветствия; наступил вечер. Комната Астрид была темной и маленькой, и, сидя на кровати, она могла дотронуться до выцветших штор, висевших на узком окошке. На углу дома было кафе, полное молодых клерков, отдыхающих с друзьями. В то утро она спускалась в кафе, ожидая, что увидит там ту молодую темноволосую женщину, которая заменила агента в куртке с детройтскими тиграми. Женщины не было, как и черного седана, в котором она обычно сидела. Астрид пошла в ближайший супермаркет и купила сыр и круассаны, а потом вернулась в отель, сделав круг, но не увидела никого, кто бы мог сойти за «сыщика». И все-таки ей казалось, что за ней следят.

В девять она должна была встретиться с Педером: они собирались поужинать вместе. Он дал ей четкие указания: такси через Сену, потом обратно к Лионскому вокзалу, где она должна была пройти через вокзал к Рю де Шалон и к витринам магазина детской одежды. Педер встретит ее там, и они пойдут в маленький ресторан рядом с больницей Святого Антония.

Астрид говорила очень быстро, но едва ли громче, чем шептавшаяся юная парочка за соседним столом.

– Там никого нет, Педер, женщины нет, и нет обеих машин. Но мне все кажется, что за мной следят, что кто-то меня все время преследует.

– Я уезжаю завтра. – Он положил палец ей под подбородок и приподнял его. – Ты должна остаться, пока Ллуэллин не приедет в Париж.

– Нет, Педер, я больше не хочу оставаться здесь одна Он резко двинул рукой и сжал ее подбородок.

– Ты сделаешь, как я скажу.

– Ну пожалуйста, можно я поеду с тобой?

Он сжал подбородок сильнее, так что она еле могла говорить.

– Мне… больно…

– Перестань говорить, что ты хочешь и чего не хочешь. Они скорее всего просто следят за тобой. Пусть себе следят, пока ты ищешь свой антиквариат, тот, о котором говорила Ллуэллину и Оксби в Фонтенбло. Ясно?

Она кивнула, и он отпустил ее. Она сразу начала тереть больное место и робко спросила:

– Как долго я буду одна?

– Несколько дней, неделю.

– А почему ты в Париже? – спросила она.

Педер сразу забыл про боль, которую только что причинил ей. Он взял ее руку и нежно погладил, не осознавая, что она боится, как бы он не схватил ее своими огромными ручищами и не сделал ей больно. Его злость быстро прошла, и он сказал:

– Потому что я хочу быть с тобой, хочу, чтобы ты меня всего целовала. – Он прошептал: – Я хочу заняться с тобой любовью.

 

Глава 39

Остановись там, Эмили. – Маргарита Девильё подалась вперед, указывая на подъездную аллею у дома Фредерика Вейзборда. – Я не была здесь с тех пор, как умерла Сесиль, – сказала она задумчиво. – Она была чудесным человеком. Ей пришлось несладко, ведь быть замужем за Фредди – это же чистилище на земле. Но у Сесиль был ее сад. – Маргарита снова вытянула руку. – Останавливайся здесь.

Они поднялись по лестнице и постучали в переднюю дверь. Цепочку сняли, и дверь открылась.

– Я Маргарита Девильё, а это моя компаньонка. Я звонила и предупреждала, что приеду сегодня.

Иди стояла в сторонке, наклонив голову; она выглядела немного озадаченной.

– Вы мадам Девильё?

– Конечно, – категорично заявила Маргарита. – Это вас удивляет?

Иди оглядела Маргариту и сказала:

– Просто месье Вейзборд говорил, что вы старая, он говорил…

– Он часто говорил неправду, – резко сказала Маргарита, как говорила всегда, когда речь шла о Фредерике Вейзборде. – Я знала его слишком хорошо, вот почему я не переступала порог этого дома со дня смерти его жены. – Маргарита бросила взгляд на комнаты, примыкающие к холлу, и сказала Иди: – Я пришла за картиной, которую месье Вейзборд забрал у меня.

Эмили догнала Иди, и вместе с Маргаритой они стали с двух сторон от экономки. Маргарита сказала:

– Картина – это портрет мужчины, – она раздвинула руки,– вот такого размера, в раме. Вы ее видели?

Иди подняла руку, указывая на верхний этаж.

– Он повесил ее над кроватью, картину человека с темной бородой. – Иди кивнула. – Но ее там нет. Она пропала.

– Что значит – пропала? – воскликнула Маргарита.

– Ее там больше нет, – повторила Иди. – Я не заходила в его спальню до… думаю, до понедельника, а умер он в пятницу вечером в своем кабинете, вон там. – Она махнула в сторону кабинета – Меня попросили найти его лучший костюм для похорон – тогда-то я и увидела, что картина пропала.

– Вы ее искали? – с беспокойством спросила Маргарита

Иди покачала головой:

– Она мне не нравилась, и мне было все равно, на стене она или где еще.

– Может, он отнес ее в кабинет. Отведите меня туда.

Иди провела Маргариту и Эмили в кабинет, которым не пользовались уже неделю; в нем пахло старым табачным дымом. Они посмотрели везде, где могла быть спрятана картина, но через несколько минут стало понятно, что искать бесполезно.

– Может быть, она все-таки в спальне? – спросила Маргарита.

Они прошествовали по лестнице в спальню Вейзборда и осмотрели высокий шкаф; поискав в других комнатах, они вернулись в спальню. Иди указала на крючок над кроватью:

– Сюда он ее повесил.

Маргарита осмотрела комнату: ее взгляд скользнул по тумбочкам, по комоду, потом по кровати, которая была аккуратно застелена толстым покрывалом, туго натянутым поверх груды подушек. Она села на кровать и разгладила покрывало, как будто собиралась найти картину под ним.

– Посмотри под кроватью, Эмили. Туда мы не заглядывали.

Эмили встала на колени и пошарила под кроватью.

– Там что-то есть, – сказала она и вытащила раму.

Маргарита опустилась на колени рядом с Эмили, перед которой лежала пустая рама.

– Это она. – Маргарита посмотрела на Эмили, а потом на Иди грустными глазами. – Зачем он вынул картину из рамы?

– Здесь был мужчина, – начала Иди, – который сказал, что он его друг. Он пришел тогда вечером, чтобы сделать месье Вейзборду сюрприз. У него была бутылка вина. Он сказал, что это подарок.

– Как он выглядел? – спросила Маргарита.

– Высокий, – сказала Иди, закрыв глаза и роясь в памяти. – Темные волосы и повязка на ухе, и у него была странная сумка: длинная и круглая.

– Он был француз?

Иди покачала головой.

– Он говорил по-французски, но с акцентом, которого я не знаю.

– Скандинавским? – спросила Маргарита и произнесла несколько предложений с сильным акцентом. – Так? – спросила она Иди.

Иди на мгновение задумалась.

– Пожалуй, так.

– Это был Педер, – сказала Маргарита Эмили. – Я хочу снова пройти в кабинет.

Эмили взяла раму, и они вернулись в кабинет Вейзборда. Здесь теперь присутствовал новый запах – сладкий, цветочный аромат дешевых духов. В огромном кресле Вейзборда сидел Леток, его черные волосы были разделены на пробор. Один глаз все еще был красным и слезился, на худом лице играло высокомерное и самодовольное выражение. Позади него стояла Габи в короткой юбке и черных чулках; это от нее пахло духами.

– Что вам здесь надо? – воскликнула Иди.

– Чтобы итальянская putain приготовила нам поесть.

Иди схватила со стола стеклянное пресс-папье и подняла его над головой.

– Ты, мерзавец, зовешь меня шлюхой, я проклинаю твою семью, всех до одного!

– Надеюсь на это, – ухмыльнувшись, сказал он, вскочил и выхватил пресс-папье у нее из рук. – Они все дерьмо, и можешь их всех проклясть, прежде всего моего отца. – Леток с вызовом посмотрел на Маргариту. – Вы пришли сюда по делу?

– Конечно, по делу, – ответила Маргарита. – Месье Вейзборд был моим адвокатом, а его жена моей подругой. Я бывала здесь много раз. – Она посчитала молодого человека дерзким и потенциально опасным.

– У меня здесь тоже дело. Деньги. Мне надо шестьдесят тысяч франков.

– Немало, – сказала Маргарита. – Каким образом вы заработали так много?

– Это касается только меня и старика, – ответил Леток.

– Но Вейзборд мертв, и денег не будет. Вам еще нужно будет доказать, что он был вам должен.

Леток покачал головой:

– А вам-то какого черта надо от Вейзборда?

Маргарита рассердилась, но вдруг поняла, что Леток неуверен в себе и не может понять, почему ему не светят деньги, которые Вейзборд был ему должен.

– Я хочу получить картину, которую Вейзборд забрал у меня.

– У него была картина, он собирался продать ее в Женеве. – Леток отодвинулся от стола. – Я отвозил его в галерею и был с ним, когда он обо всем договаривался. Они сказали, что продадут ее за двести пятьдесят миллионов франков.

– Где вы в последний раз видели картину?

– В спальне Вейзборда. Он повесил ее на стену как распятие, дурак.

– Она пропала. Под кроватью мы нашли только раму.

– Мерзавец Аукруст – это он забрал ее. Он был здесь в тот вечер, когда Вейзборд умер.

– Он сказал, что убьет меня, – вклинилась Габи, – он приставил мне к горлу нож. – Она взволнованно указала пальцем на свое горло.

– Нет, нет, – запротестовала Маргарита, – он бы так не сделал. Я его знаю. Он очень нежный…

– Он нежен, как дикий кабан. Посмотрите на мои глаза, они все еще красные от того, чем он меня обрызгал. И он проткнул стеклом руку одного парня. Он убил Вейзборда, вот что я думаю.

Маргарита села в кресло рядом со столом.

– Вы можете его найти?

– Я здесь, чтобы получить, что мне причитается. Здесь есть серебро, фарфор и картины, которые я могу продать.

– Вы и ложки из дома не заберете, – нахмурилась Иди.

– Найдите картину, – сказала Маргарита, – и я заплачу вам десять тысяч франков.

– Десять? Вейзборд мне должен шестьдесят.

Маргарита покачала головой:

– Я знала этого адвоката слишком хорошо. Вы ни франка не получите.

Глаза Летока метались от Габи к Маргарите.

– А что я получу, если не найду картину?

– Докажите, что попытались, и я заплачу вам пять тысяч франков.

 

Глава 40

Наклонность Оксби действовать самостоятельно не была поколеблена, даже когда Эллиот Хестон прислал своему инспектору меморандум, в котором цитировались правила процедуры расследования, а именно то, что во время официального допроса должен присутствовать второй офицер. Это был мягкий выговор, сопровождавшийся запиской, в которой выражалась надежда, что второго предупреждения не потребуется. Хестон также попросил Оксби проинформировать его обо всех действиях, которые были предприняты по делу Вулкана, но о которых по небрежности забыли доложить. Записки Хестона были краткими, а замечания никогда не были личными. Оксби сделал то, что всегда делал с меморандумами. Он скомкал его и бросил в мусорную корзину.

Исчезновение фотографий никак не выходило у него из головы. Его волновало уже не то, что было на этих снимках. Важным было то, что, кто бы ни вылил кислоту на негативы, он же был ответствен и за уничтожение картин – по крайней мере, такие выводы делал Оксби. Неплохая гипотеза, думал он. Вполне вероятно, что Пинкстер знал больше, но не признавался. И что с Моряком? Вскрытие показало, что у него была больная печень и рак желудка, но умер он от травмы черепа. Оксби задело и то, что Хестон наломнил ему о протоколе, поэтому сержант Браули должна была сопровождать его к Иану Шелбурну. Возможно, ему удастся сосредоточиться на том, что он хочет узнать.

Иану Полу Шелбурну было около сорока лет; это был грузный мужчина, с проседью в волосах, голубоглазый, светлокожий, одет он был в выцветшие джинсы и свитер. Шелбурн говорил несколько монотонно и вообще был немногословен. Он предложил провести допрос в съемочной студии. Они принесли два стула, а Шелбурн примостился на табурете для пианино перед голубым полотном, куда усаживал своих клиентов, чтобы снимать. Так как цвет его одежды и глаз почти совпадал с цветом полотна, казалось, что Шелбурн вот-вот исчезнет. Вот что значит проводить слишком много часов в фотолаборатории, подумал инспектор.

Оксби начал допрос:

– Как давно вы знакомы с Аланом Пинкстером?

– Пять лет, думаю. Или шесть. Около того.

– Как вы с ним познакомились?

– Мы познакомились вскоре после того, как он купил дом в Блетчингли. Первый год мы довольно редко встречались, мы ведь из разных социальных слоев. Через несколько лет я получил задание от «Кантри лайф» поснимать на вечеринке, которую Пинкстер устраивал после ремонта в своем доме. Там-то он и объявил о своем плане построить художественную галерею, а я подкинул идею сделать фотоотчет о строительстве, от первого камня до освящения, так сказать. Он решил, что это неплохая идея, и нанял меня.

– Это помогло преодолеть социальный барьер?

– Не совсем, но мы сблизились.

– Вы постоянный фотограф в галерее Пинкстера?

– Думаю, да, но неофициально.

– Мистер Пинкстер часто просит вас показать ему фотографии до того, как их увидят Кларенс Боггс или Дэвид Блейни?

Шелбурн немного подумал.

– Он иногда просил меня показать ему снимки, прежде чем я отдам их Блейни.

– Вас с мистером Пинкстером связывают личные отношения?

– Не совсем понимаю, что вы подразумеваете под «личными отношениями».

– Вы с ним общаетесь не по работе?

– Я же говорил, что мы из разных…

– Слоев, вы так сказали. И все же, вы видитесь с ним? Дважды в месяц – или дважды в год?

– Где-то раз в два месяца, наверное.

– Вы можете утверждать, что вы друзья?

– После шести лет – в некотором роде. Но как это связано с негативами?

– Вы абсолютно правы, мистер Шелбурн. Это может не иметь никакого отношения к негативам. Кажется, иногда я отвлекаюсь от темы, простите меня.

– Понимаю, – сказал Шелбурн.

– Насчет негативов. Мисс Браули попросила Дэвида Блейни заказать другие фотографии, и, как я понял, он позвонил вам, чтобы передать заказ. Но вы были в отъезде. Скажите, куда вы ездили?

– Я должен был сделать снимки новых производственных корпусов и оборудования «Оксфорд Фэбрикс Компани».

– Где это?

– В Эштоне. В пригороде Манчестера.

– Недалеко. Это было сложное задание?

– Задание было плевое, а вот погода подкачала.

– Какая она была?

– Нас заливало целую неделю.

– Вы помните числа?

– Где-то в середине месяца.

– Вас не было довольно долго. Две недели или дольше?

– Мне нужно было уладить кое-какие личные дела.

– Когда точно вы обнаружили следы взлома?

– Как видите, я не очень хорошо помню даты, но это было в воскресенье, незадолго до Рождества. Я не могу сказать с ходу, какое это было число.

– Пятнадцатое, – подсказала Энн.

– Да, да, точно. Но только семнадцатого, в понедельник, я узнал от Блейни, что ему нужны еще снимки. Тогда-то я и обнаружил, что кто-то побывал в моей фотолаборатории.

– Когда вы сказали об этом Дэвиду Блейни?

– Думаю, на следующий день, во вторник.

– Вас не обеспокоило, что были уничтожены негативы?

– Обеспокоило, конечно.

– Вы известили полицию?

– Не сразу.

– Почему?

– Теперь и сам не знаю. Глупо, что не позвонил.

– Кому вы сказали об этом?

– Блейни. И Алану Пинкстеру.

– Он расстроился?

– Он сожалел, что кто-то влез в мое фотоателье, но когда я сказал ему, что, кроме негативов туристической группы, все остальное цело, он вроде не огорчился.

– Не казался ли Пинкстер удивленным, что кто-то приложил столько усилий, чтобы уничтожить негативы?

– Ничего подобного он не говорил.

– Как вы думаете, зачем кому-то понадобилось уничтожать снимки группы датчан?

– Не знаю, инспектор. Я был так рад, что больше ничего не пострадало, что не очень об этом думал.

– Пинкстер знал о том, что мы затребовали копии снимков?

– Я ему вроде об этом не говорил. Может, Блейни что-нибудь говорил.

– Я хочу, чтобы вы вспомнили группу, которая была тогда в галерее, – сказал Оксби. – Их было около двадцати пяти человек, и все из датского посольства в Лондоне. Вы что-нибудь о них помните?

– Откровенно говоря, нет. Я вижу так много разных групп в течение года, что обычно не отличаю одну от другой. Мы делали снимки для новой брошюры, и Дэвид спросил, буду ли я снимать, хотя он сказал, что это необычная группа.

– Что он имел в виду?

– Что там были в основном женщины.

– Обычная группа состоит из мужчин и женщин?

– Да.

– Но там был по крайней мере один мужчина. Вы это заметили?

Шелбурн молча посмотрел на свои руки, которые энергично тер друг о друга.

– Я не помню точно. Но теперь я смутно припоминаю, что видел там мужчину.

– Вы можете его описать?

Шелбурн закрыл глаза, поморщился, как будто пытался вызвать в памяти картинку, и покачал головой.

– Честно говоря, я не помню ничего, кроме того, что он был выше всех, но мужчины обычно выше женщин, так что это вам не поможет. Поймите, я же использую аппарат с высокой скоростью затвора, чтобы успеть заснять проходящую группу. Когда я снимаю быстро, мне необходимо сделать несколько качественных снимков, иногда используя особое освещение, которое придаст фотографии необычный вид. Поэтому я сосредоточен на оборудовании, смотрю, чтобы пленка двигалась и ничего не заело. Я хорошо вижу композицию, но не то, что в кадре. Во всяком случае, не групповые снимки. Я знал, что сделаю контактные отпечатки и увижу все снимки, которые сделаю. Даже те, которых я не помню.

– Что вы имеете в виду?

– Я кладу полоску из пяти или шести негативов на фотобумагу между двумя чистыми стеклами, направляю на них свет и отпечатываю. Мне нравится иметь тридцать шесть снимков на одном листе.

– Сколько таких листов вы обычно делаете?

– Один для каждой пленки.

– Куда вы его положили?

– В папку с негативами.

– Где контакные отпечатки датской группы?

Фотограф беспомощно развел руками.

– Уничтожены, как и негативы.

– Вы внимательно разглядывали контактные отпечатки до того, как они были уничтожены?

Шелбурн снисходительно улыбнулся:

– Поймите, инспектор, что они очень маленького размера, не крупнее почтовой марки, и я их не разглядывал на предмет содержания. Я обвожу фотографии, которые не в фокусе или плохо сняты.

– Вы как-нибудь помечаете снимки?

– На обороте каждой фотографии я пишу код. На том столе, наверное, есть образец. – Шелбурн порылся в пачке снимков и вытащил два. Один он дал Оксби, другой – Энн. – Видите цифры и буквы? Они обозначают клиента, проект, дату и номер пленки. С этой информацией я могу сразу понять, что это за фотографии, и через полчаса напечатать их.

– Мистер Шелбурн, вы профессиональный фотограф и все знаете о пленках и фотографиях. Если бы вы хотели уничтожить негативы, как бы вы это сделали?

– Сжег бы их, думаю. Они красиво горят.

– Действительно,– просто сказал Оксби.– Мы уже почти закончили, однако я хочу спросить вас о человеке, которого называли Моряком. Полиция Райгита доложила, что его тело нашли за вашим фотоателье. Вы его знали?

Шелбурн кивнул:

– Для начала, труп нашли не за моим фотоателье, а через два магазина отсюда. Да, я его знал, все владельцы магазинов знали его.

– Что вы можете о нем сказать?

– Он был точно как из книги Диккенса. Бродяга, бездомный. Когда он был трезв, то хорошо работал руками, но слишком любил выпить. Он выглядел старше, чем был на самом деле, с кривым носом и несколькими шрамами, которые делали его лицо незабываемым. Я платил, а он позировал, и ему это нравилось, потому что он чувствовал себя хоть сколько-нибудь значимым. Несколько лучших снимков висят при входе.

– Мы их видели, – сказала Энн.

– К нему хорошо относились? – поинтересовался Оксби.

– Думаю, да, но не могу ручаться за всех.

– У него могли быть враги?

– Вряд ли.

Оксби поблагодарил Шелбурна и прошел за Энн в салон. Рождественский венок казался неуместным, хотя праздник был всего неделю назад. Когда они оказались на тротуаре перед фотоателье, Оксби сказал Энн:

– Я хочу посмотреть, где они нашли тело Моряка.

– Это было несколько недель назад, – возразила Энн. – Отчет полиции Райгита очень подробный. И вы сказали…

– Я всегда говорил, сержант, что никакой отчет не заменит осмотра.

Он пошел вперед.

– Я боялась, что вы так и скажете, – произнесла Энн, направляясь за ним по дорожке между магазинами.

На пороге фотоателье появился Шелбурн.

– Вам звонят, инспектор. Сержант Мурраторе…

 

Глава 41

Педер Аукруст положил паспорт на стойку и взглянул на тучного служащего в очках, который в этот момент пытался подавить зевок. Служащий сравнил фотографию и человека, стоящего перед ним, перевернул несколько страниц в толстой тетради, провел пальцем по списку номеров, поднял глаза и спросил:

– Откуда летите?

– Из Парижа, – ответил Аукруст.

Служащий сделал пометку в паспорте, с громким шлепком поставил печать на пустой странице и автоматически сказал:

– Счастливого нового года.

– Tusen takk, – ответил Аукруст с натянутой улыбкой. Он и забыл, что наступил новый год, уже три дня назад. Он беспрепятственно прошел через таможню, нашел такси и через час был в пабе «Кингз-Армз» около моста Альберта, в нескольких сотнях ярдов от пирса Кадоган. Было 4.30, когда он вошел в паб и занял место за столиком у окна, откуда мог видеть пристань и «Сеперу», ставшую на якорь прямо за голубой будкой директора пристани. В пять в баре начали собираться местные, и час спустя на «Сепере» зажглись и погасли два красных огонька. Аукруст взял свою сумку, вышел на набережную и спустился на пирс к сходням.

– Вы видели сигнал? – спросил Никос со сходней.

– Конечно. Я сразу пришел. Где Пинкстер? – требовательно спросил Аукруст.

– Мы подберем его у пирса Тауэр, – ответил Никос. – Он будет там не раньше семи тридцати.

– Отправляемся прямо сейчас, – твердо сказал Аукруст.

– Мистер Пинкстер очень пунктуальный, – возразил Никос. – Мы прибудем слишком рано.

– Рано так рано. – Аукруст пристально смотрел на Никоса. – Отчаливаем.

Софи поприветствовала Аукруста, назвав его доктором Мецгером. Вспомнив его первый визит на «Сеперу», она спросила, не хочет ли он кофе или что-нибудь выпить.

В шесть часов в миле позади «Сеперы» появился полицейский катер, закрепленный за округом Темзы полиции Большого Лондона; он медленно пошел за буксиром. На катере находились три человека. Все трое были офицерами полиции и прослужили в Скотланд-Ярде по два года; до этого каждый из них служил либо в военно-морских силах Великобритании, либо в торговом флоте. Сержант Джефф Дженнингс был старшим по званию; констебли О'Брайан и Нестор отвечали за передачу данных и наблюдение.

«Сепера» прошла мимо пирса Тауэр в 6.48, шла еще пять минут, потом развернулась и остановилась неподалеку от экскурсионного катера, оставленного на ночь.

Когда «Сепера» повернула, Дженнингс отключил двигатели и тоже резко повернул.

– Передайте «Бену Джолли», чтобы заступил на вахту у пирса Тауэр, – велел он О'Брайану.

Потом катер пошел обратно, миновав «Сеперу», стоявшую в доке.

Аукруст увидел катер, но только когда тот проходил мимо, Педер понял, что катер полицейский. Проследив, как он прошел под мостом Тауэр, Аукруст вернулся в рубку, как раз когда Алан Пинкстер поднялся на борт. Было 7.30.

– Мимо прошел полицейский катер, – сказал Аукруст.

– Я видел, – ответил Пинкстер.– Патрульный. Когда-нибудь река ими кишеть будет.

«Бен Джолли», неказистая моторка, на самом деле была очень удобной и практичной. Эта полицейская лодка – только без знаков – могла преследовать любой объект на воде между Дарфорд-Крик и мостом Стейнс-бридж – пятьдесят четыре мили, патрулируемые округом Темзы. Небольшое судно имело мощный двигатель и радиосвязь. Под тентом укрывалась команда из двух человек, возглавляемая сержантом Томпкинсом. Вторым был сержант Джимми Мурраторе, находившийся на спецзадании и одетый в черную куртку и шерстяную шапку.

Лодку «Бен Джолли» заметить было трудно, потому что она была выкрашена в темно-зеленый и серый цвета и была довольно низкой. Лодка притаилась менее чем в ста ярдах позади полицейского катера и прямо напротив пирса Тауэр, поджидая «Сеперу».

– За наш успех. – Пинкстер налил шампанского в высокие бокалы, передал один Педеру, поднял свой и отхлебнул. – За Поля Сезанна и все картины, которые он с себя написал. – Он снова глотнул шампанского. – Присоединяйся ко мне, Педер, выпей за обретение портрета Девильё. Отличная работа.

Аукруст пристально смотрел на него холодным взглядом. Он подошел к креслам и сел в одно из них, очевидно предназначенное для Пинкстера и стоящее у стола. Аукруст поставил свой бокал рядом с телефоном и сказал:

– Если ты настроен праздновать, давай сначала поговорим о деньгах.

– Я же тебе чертовски много заплатил, – сказал Пинкстер и потрогал раздражение, выступившее вокруг рта – Мы оговорили твою плату за доставку портрета Девильё.

Едва заметно кивнув, Аукруст ответил:

– Ты помнишь, что картину хотели выставить на аукционе и она должна была установить новый ценовой рекорд. Пятьдесят миллионов, как говорят.

Пинкстер улыбнулся и отхлебнул шампанского.

– Я и продам ее за рекордную цену.

– Ты получишь больше, и я получу больше, – сказал Аукруст. – Кроме того, в мои планы не входило разбираться с тем идиотом, который застукал меня в фотолаборатории Шелбурна. Ты мне должен еще и за это.

– Я не оплачиваю ошибки. Это была твоя проблема.

Зазвонил телефон. Пинкстер быстро поговорил и положил трубку.

– Я дам тебе еще денег. После продажи.

«Сепера» тронулась.

– Куда мы направляемся? – спросил Аукруст.

– Я встречаюсь с посредником с Дальнего Востока, я тебе говорил о нем. Его клиенты – крупные коллекционеры.

– А я почему должен с ним встречаться?

Пинкстер снова наполнил бокал.

– Ты с ним не будешь встречаться, но сможешь видеть его и слышать. Я хочу, чтобы ты слышал, что он будет говорить о портрете Девильё и сколько его клиент заплатит за него. – Пинкстер, мечтательно улыбаясь, уселся в кресле рядом с Аукрустом. – Мне не терпится увидеть портрет. – Он слегка двинул туфлей дорожную сумку Аукруста.

Аукруст медлил с ответом.

– Картина не со мной, – наконец сказал он.

Улыбка сползла с лица Пинкстера.

– Ты не принес ее с собой? Ты это хочешь сказать? Аукруст кивнул.

– Я сказал, что не принес ее с собой, – ответил он ледяным тоном.

– Что ты с ней сделал?

– Положил в камеру хранения на железнодорожном вокзале в Экс-ан-Провансе.

Пинкстер взорвался:

– Не может быть! Ты не настолько глуп, чтобы положить картину, которая стоит целое состояние, в камеру хранения!

Аукруст поднялся и ухватил руку Пинкстера, отчего бокал вылетел и разбился о стену.

– Не говори со мной таким тоном.

Пинкстер выставил руки, чтобы предотвратить следующий удар Аукруста.

– Я… я не могу поверить, что ты делаешь такое без разрешения.

– Разрешения на что? Меня чуть не убили из-за этой картины. Старик за это заплатил. Да, он заплатил. – Его усмешка больше походила на гримасу. – Слышишь, что я говорю? Он мертв.

Пинкстер дышал часто и нервно.

– Я тебя слышу.

Аукруст продолжал:

– Перед тем как откроют выставку, я верну мадам Девильё ее портрет.

– Не хочешь сесть? – с уважением сказал Пинкстер, его лицо покрылось пятнами. – Ты не говорил, что тебе нравится мадам Девильё. Я тебя понимаю, она была добра к тебе. Это так?

– Да, – прямо ответил Аукруст.

– И я могу понять, что ты хочешь что-нибудь сделать для нее, что-нибудь важное… Сделать ее счастливой…

– Когда ей вернут картину, она будет счастлива.

– Но ты можешь сделать кое-что получше. Ей могут потребоваться деньги – ведь муж ее умер, и у нее нет доходов.

– У нее есть собственность и другие картины, которые стоят миллионы.

– Тогда ей не нужен этот портрет. Видишь, Педер? Нам картина важнее. Я обещал Кондо, – мягко сказал Пинкстер тихим голосом. – Он может продать ее почти за столько же, за сколько она ушла бы на аукционе. У нас будет куча денег. Ты меня понимаешь?

Аукруст молчал. Пинкстер поднялся и протянул руки, как бы моля о помощи.

– Скажи, что понимаешь, – выговорил он, – скажи, Педер. Скажи что-нибудь, ради бога!

Свет шел от новых зданий в районе Кэнэри-Уорф, и над всеми зданиями, как огромный маяк, возвышался небоскреб Уан-Кэнада-Сквер. «Сепера» была посреди реки, в трех сотнях ярдов от нового комплекса. «Бен Джолли» двинулся обратно в темноте вдоль западного берега Темзы. Джимми Мурраторе наставил на буксир бинокль ночного видения.

В 7.45 у буксира остановилась маленькая лодка Видно было, как две фигуры ступили на палубу «Сеперы».

На «Сепере» имелось еще одно помещение, в которое можно было попасть через открывающуюся панель за телеэкраном в большом салоне. Это была маленькая отдельная каюта, богато обставленная и хорошо оборудованная. Здесь было кабельное телевидение, соединенное с камерами в рубке и еще двумя, спрятанными в самом салоне. В этой роскоши Аукруст мог наблюдать за встречей Пинкстера и Кондо. Пинкстер заранее готовился к тому, как он будет показывать картину Девильё, и был готов не уступать в цене. Но сейчас он пытался смириться с тем, что у него не было портрета, и с тем, что вынужден иметь дело с таким непредсказуемым и опасным человеком, как Педер Аукруст.

Кондо и Мари Симада поднялись на борт «Сеперы» в 7.50. Пинкстер сразу сосредоточился на картине Дега «Перед скачками».

– Сколько вам предложили?

– Исораи Тумбари заплатит шесть с половиной миллионов долларов, – ответил Кондо. – Мы договорились об этой цене, хотя я сказал ему, что нужно семь.

– Ну и надо было брать шесть с половиной, мы же решили, что это хорошая цена.

– Ну, почему было не попробовать запросить больше? Чтобы его аппетит возрос, я дал ему картину на время.

– Зачем вы это сделали?

Кондо улыбнулся и успокаивающе сказал:

– Дега в безопасности, Алан. Кроме того, нам с мистером Тумбари надо обсудить другую картину, и необходимо проявлять взаимное доверие.– Кондо помедлил и заговорил тише: – Доверие в этом деле очень важно. Без него нет бизнеса. Но хватит об этике, – сказал Кондо. – Покажите мне Сезанна.

Аукруст подошел поближе к экрану, чтобы лучше видеть Пинкстера, который нырнул в кресло, видимо надеясь, что оно его проглотит.

– Произошло нечто неожиданное. Я не мог вам позвонить. Мне не доставили портрет Девильё, конечно, по ошибке. Я не давал такого указания…

Кондо отреагировал не сразу, как будто то, что он услышал, было совершенно не важно.

– Это что, плохая шутка? Я проделал этот путь не для того, чтобы узнать о глупой некомпетентности. Позвольте сказать, что у меня особый подход к невыполненным обещаниям.

– Я не мог этого предвидеть, клянусь вам, – настаивал Пинкстер. – Вы думаете, легко заполучить такую ценную картину?

Кондо снова улыбнулся, но видно было, что он не шутит.

– Тогда я заберу ваш портрет, тот, который, как вы говорите, был уничтожен, как и остальные.

– Он был уничтожен, – с вызовом сказал Пинкстер. – Вы это прекрасно знаете.

– Нет, Алан, я этого прекрасно не знаю. Вы не разрешили мисс Симада исследовать то, что осталось от картины. – Кондо энергично покачал большой головой. – Никаких извинений и никаких задержек.

Пинкстер повернулся к маленькой женщине с экзотической внешностью, которая оставалась в тени за креслами.

– Я все устрою.

– Когда? – спросил Кондо.– На следующей неделе?

– Нет. Через неделю.

– Нет, Алан, не пойдет, – безапелляционно заявил Кондо. – Мисс Симада будет в вашей галерее в следующий вторник. – Он посмотрел на часы. – Восьмого января. В десять часов.

Пинкстер нанес бальзам на раздражение вокруг рта.

– На следующей неделе во Франции будет еще один портрет Сезанна.

– Да, американец приезжает,– сказал Кондо.– А что?

– Говорят, это лучший из всех автопортретов. Может, я могу устроить…

– Не давайте обещаний, которые не можете выполнить, Алан. Лучше продайте свой портрет.

– Но если вы просите автопортрет, то я намерен достать вам его.

– Если мисс Симада подтвердит, что ваш портрет уничтожен, я буду счастлив иметь портрет мистера Ллуэллина.

«Бен Джолли» был в двух сотнях ярдов позади «Сеперы»; двигатели были включены на такую мощность, чтобы оставаться на месте. Маленькая лодка, которая доставила двух пассажиров, вернулась на свое место, и с нее сошли те же самые пассажиры. Джимми связался с сержантом Дженнингсом:

– Сделай милость, пусть кто-нибудь из ребят проследит за лодкой и выяснит, кто нанимал ее.

Когда Пинкстер вернулся в салон, Аукруст ждал его.

– Как ты собираешься убедить Кондо в том, что твой портрет погиб?

– Пусть Симада посмотрит на него; она обнаружит остатки очень старого холста и сгустки краски, изготовленной на юге Франции.

– Возможно, ей удастся доказать, что это не картина Сезанна.

– Не думаю. В крайнем случае, это потребует самых совершенных технологий.

– Она может взять образцы в Амстердам, где есть такие химики-специалисты, которые делают анализ краски для всех музеев мира. Что ты тогда будешь делать?

Пинкстера передернуло.

– Тогда мне придется заставить Кондо поверить. Сколько ты хочешь за портрет Девильё?

– Он не продается, – не колеблясь, ответил Аукруст.

– Кондо нужен автопортрет, и если он его не получит, у нас будут неприятности.

– Ты хочешь, чтобы с ним произошел несчастный случай?

– Не надо никого убивать. – Пинкстер пристально посмотрел на Аукруста. – Остается Ллуэллин. Можешь достать?

– За деньги.

Пинкстер сказал:

– Полмиллиона долларов.

Аукруст покачал головой:

– Половину того, что заплатит Кондо.

У пирса Тауэр Алан Пинкстер спрыгнул на пристань и поспешил к ожидавшему такси. Джимми Мурраторе опустил бинокль и посмотрел на часы: 9.10. Буксир снова набрал ход и двинулся на запад под Лондонский мост. Сержант Томпкинс связался со своим напарником и попросил, чтобы полицейский катер стал на некотором расстоянии от электростанции Баттерси и подождал, пока «Сепера» не вернется на пирс Кадоган. Через полчаса, когда буксир подошел к причалу, «Бен Джолли» вышел из-под моста Альберта и стал на безопасном расстоянии, менее чем в ста ярдах. Джимми увидел, как какой-то человек, по его предположению, капитан, бросил на причал тросы, пришвартовывая буксир, снова поднялся на борт и исчез в рулевой рубке. Сигнальные и ходовые огни погасли, горел лишь свет в рулевой рубке и еще в одном фонаре у ограждений – он освещал ступеньки, ведущие на причал. К капитану присоединилась женщина, они сошли с буксира, миновали будку директора пристани и отправились куда-то по набережной.

– Это вся команда,– сказал Джимми.– Пошли выпить перед сном. – Он взволнованно повернулся к сержанту Томпкинсу. – Двинемся туда, за бензопомпу. Я хочу узнать, что на этом старом буксире.

– Будь осторожен, у тебя нет ордера. Уже поздно, и если они пошли выпить перед сном, они могут скоро вернуться.

– Задержи их и порасспрашивай: кому принадлежит буксир, сколько ему лет, всякое такое. Ты в форме, и они не захотят неприятностей.

– Я их тоже не хочу, – сказал Томпкинс. – Не вмешивай меня туда, куда не надо.

– Тебе надо, Томми; владелец этого буксира не просто встречался с друзьями посреди Темзы, чтобы обсудить партию в гольф. Я ищу убийцу, и мне нужна твоя помощь.

Джимми положил в карман фонарик, спрыгнул на причал и тихо пошел к «Сепере». Рулевая рубка была заперта, но окно осталось приоткрытым настолько, что можно было просунуть руку и достать до замка. Он прошел через рубку и каюту сразу на корму и очутился в соседней каюте, где ютились две маленькие койки. Он открыл другую дверь и осветил фонариком крутые ступеньки вниз на палубу в двадцати футах от него. Он спустился на небольшую площадку. Там была дверь, которая, очевидно, вела в машинное отделение. Он попробовал открыть еще одну дверь. Она вела в темноту. Джимми включил фонарик и обнаружил помещение внушительных размеров. Он вошел в салон, направив свет прямо на кресла посреди комнаты.

Джимми повернулся к двери, через которую вошел, заметил шкафчики, встроенные в деревянные панели. Он подошел к креслам и сел в то, которое было ближе к столу. Когда он осветил фонариком переборки, то увидел, что в панелях были стыки через каждые пять футов. Он направил фонарик на один из стыков, и свет отразился от металла – скрытых петель, он был в этом уверен. Панели открывались, но как? Он нажимал повсюду, безуспешно пытаясь раздвинуть панели. Вернувшись к креслу, Джимми осмотрел стол и все, что было на нем и под ним. В маленьком ящике он нашел блокнот, ручки, календарь и инструкцию к телефону.

Телефонный аппарат был необычным, он имел два ряда кнопок под тремя рядами буквенно-цифровых кнопок. В каждом из двух рядов было по шесть кнопок, в верхнем ряду они были пронумерованы, а в нижнем обозначены буквами. Он поднял трубку и услышал знакомые тона, но, когда нажал кнопку с номером, телефон не отреагировал. Он попробовал другие кнопки – тот же результат. Джимми пролистал инструкцию. Со страницы, на которой было написано «Установка программы», выпал клочок бумаги. На нем была схема клавиатуры и указание нажать шесть цифр в особой последовательности.

Джимми нажал кнопки, и в верху клавиатуры зажегся маленький зеленый огонек. Он нажал кнопку «Один», и слева сразу послышался тихий шум. Он направил фонарик на стену и увидел, что первая панель стала поворачиваться. Когда он нажал «Три», панель перед ним медленно повернулась. Когда он нажал кнопку прямо под «Три», над ним загорелись огни и осветили то, что было за панелью, которая теперь была повернута. Джимми поднялся и подошел к картине, которая висела на синем муслиновом фоне. Это была шагаловская «Цирковая арена».

Он направил фонарик на следующую панель.

– Боже правый, что она здесь делает? – громко прошептал Джимми. Он не включал над маленькой картиной свет, но осветил ее фонариком. Он смотрел на картину, не веря собственным глазам, секунду или две, потом сзади кто-то выхватил фонарик, и сильные руки обхватили его грудь под мышками, а потом сдавили шею. Мощные руки держали его. Это произошло в одно мгновение. Джимми удалось опуститься на колени и броситься вперед, сгруппировавшись при падении. Но Аукруст, который был тяжелее и сильнее, схватил Джимми за голову и прижал его подбородок к груди.

– Ты, мерзавец, – удалось произнести Джимми. – Я из полиции…

– Да хоть сам премьер-министр, – сказал Аукруст. – Тебе пора уходить, и у меня есть хорошее средство, чтобы тебе помочь.

Джимми почувствовал, как одна рука отпустила его, но другая крепко держала шею. Потом он ощутил в воздухе запах, сильный антисептический запах. В тусклом свете фонарика в десяти футах от себя он увидал источник этого запаха: рука, которая прежде держала его, теперь подносила к его лицу кусок материи. Джимми закричал во всю мощь и со всей злостью, на которую был способен. Он надеялся, что сработает фактор внезапности и он сможет вырваться от противника. Он двинул локтями назад и начал работать ногами, потом снова закричал и высвободился. Джимми подскочил к двери и открыл ее. Он начал подниматься, прежде чем Аукруст достиг ступенек. У Джимми теперь было преимущество, поскольку он был маленьким и подвижным. Он вскарабкался на палубу, спрыгнул на причал и исчез в темноте.

 

Глава 42

Роберто Оливейра не был человеком привычки, но, если выдавалась возможность, любил обедать в ресторане отеля «Красивый берег» на набережной Мон-Блан. Ему нравилось, что вокруг него вертятся и предоставляют один и тот же столик, что знакомые официанты и их помощники приветствуют его и окружают особым вниманием. Это производило сильное впечатление на его коллег и потенциальных клиентов. Когда он был один, то обдумывал предложения от возможных продавцов или отдыхал, читая газету. В этот день в начале января Оливейра, однако, не мог расслабиться, и газета не доставила ему удовольствия. Какой-то предприимчивый репортер писал о предрождественском аукционе Кольер, утверждая, что аукцион был бы очень удачным, если бы на продажу выставили автопортрет Сезанна, как обещала рекламная кампания.

– И ничего о наших успехах, – сказал Оливейра вслух. – Ни слова о том, что мы продали пейзаж Сезанна за одиннадцать миллионов…

Он сложил газету и хлопнул ею по столу. Оливейра удивился, обнаружив, что за столом уже не один. Мужчина, севший напротив него, был ему смутно знаком. Это был худой молодой человек с черными волосами и длинноватым носом.

Оливейра пристально посмотрел на него:

– Вы были с месье Вейзбордом, когда он привозил автопортрет Сезанна.

– Вейзборд мертв. Картину украли, – прямо сказал Леток.

– Думаете, я? – со смехом спросил Оливейра, будто речь шла о чем-то несерьезном. – Я хотел, чтобы Вейзборд оставил ее у нас, но он никому не доверял. Когда я узнал, что он умер, я понял, что это провал.

Леток помотал головой:

– Я знаю, у кого она.

– У кого?

– У того, кто убил Вейзборда.

Оливейра недоверчиво покачал головой:

– Об убийстве в газетах ничего не говорилось. Вы уверены?

Леток кивнул:

– Я знаю этого негодяя. Если вы услышите о нем или увидите его в Женеве, позвоните мне. – Он написал телефонный номер на спичечном коробке и подвинул его к Оливейре. – Это крупный норвежец, у которого несколько имен. Мне известно имя Аукруст. Педер Аукруст.

 

Глава 43

На обе картины, стоявшие без рам на мольбертах, падал яркий свет, проникавший сквозь окно в кабинете Ллуэллина Слева стояла картина, которую дед Ллуэллина купил у Амбруаза Воллара в 1904 году, а справа – фотокопия, так похожая на оригинал, что их можно было различить только при самом пристальном рассмотрении. Невероятная разница в их стоимости составляла 40 миллионов долларов, и это по самым скромным подсчетам. Что касается копии, то ее итоговая стоимость составила 246814 долларов, включая обед с омарами Найджела Джоунза на пирсе Антони.

Алекс Тобиас поднял настоящий портрет с должным почтением и положил его внутрь плоской, похожей на поднос упаковки, которую он затем поместил в открытый ящик. Ящик был сделан из плотного винила и окрашен в черный цвет. В целом он был чуть больше обычной картины, девятнадцать на шестнадцать дюймов и меньше дюйма в толщину. Тобиас вопросительно посмотрел на Ллуэллина, будто не был уверен в том, как тот отреагирует.

– Волнуетесь? – спросил он.

– Ну конечно, – сказал Ллуэллин. – Но все же я думаю только о том, как обезвредить Вулкана.

Тобиас рассмеялся:

– Я не думал об этом так; на самом деле я считаю, что неделя в Провансе и так довольно заманчива. Но это ничто, если я не могу поймать негодяя.

Ллуэллин поднял ящик.

– Как вы собираетесь везти его? Его нельзя просто сунуть под мышку.

– В этой старой штуке, – Алекс указал на чемодан, обычный старый чемодан завзятого путешественника. – Чемодану двадцать лет, а можно подумать, что все сто. – Он улыбнулся. – Но в нем двойное дно. – Тобиас вытащил из чемодана одежду, поднял плоское дно, положил туда ящик, опустил второе дно и легонько по нему похлопал, потом положил назад одежду, закрыл чемодан и повернул диск замка. – Если возникнет необходимость, я воспользуюсь этим. – Он пропустил покрытую кожей цепочку через ручку и защелкнул на запястье.

– Ваша жена знает об этом?

Тобиас покачал головой:

– Нет, и я не скажу ей, пока мы не приедем в Нарбонн. Это уже за границей, во Франции, в трех часах езды от Барселоны. – Он улыбнулся, и вокруг его глаз появились морщинки. – Мы будем похожи на старую нью-йоркскую пару в отпуске. Неплохо, правда?

– Ну да, – ответил Ллуэллин. – Все же я немного беспокоюсь, зная, что картина находится на дне старого чемодана.

– Но не простого чемодана, – сказал Тобиас, – и понесет его не какой-нибудь старый дурак. Подойдем к окну, я покажу вам кое-что. Вот в том сером седане два человека, оба полицейские, каждый из них с оружием; они опытные, и оба – мои старые друзья. Один будет со мной, пока я не сяду в самолет.

– Они знают?

Тобиас покачал головой:

– Они не спрашивают, я не говорю. Меня встретят в Барселоне, когда я сойду с самолета. – Тобиас одарил Ллуэллина успокаивающей улыбкой. – Чтобы не беспокоиться, я ничего не делаю наполовину.

– Я уезжаю в Париж в следующий вторник, шестого, и возьму с собой то, что все будут считать подлинным Сезанном. Никаких сопровождающих, никаких друзей с пистолетами. Только Фрейзер и Клайд…– Он улыбнулся. – Черт, Клайда не будет со мной, он будет в другом отсеке самолета.

– Еще не поздно, – сказал Тобиас. – Вы можете передумать.

Ллуэллин внимательно посмотрел на детектива и вздохнул.

– Я вам доверяю, Алекс. – Он протянул ему руку, и они обменялись крепким рукопожатием. Фрейзер проводил Тобиаса вниз по лестнице.

Ллуэллин посмотрел, как Тобиас сел в серую машину и отъехал.

– Портрета нет,– сказал он вслух. – Либо я только что побил рекорд по благотворительности, либо сделал самую большую ошибку в жизни.

Фрейзер вернулся и услышал тихие слова Ллуэллина.

– Вы правильно поступили, сэр. Вот увидите.

Фрейзер всегда отличался оптимизмом.

 

Глава 44

Джимми Мурраторе закрыл дверь в кабинет Оксби и сел в кресло напротив инспектора.

– Как я и обещал, я решил узнать, зачем Пинкстеру буксир и почему он зарегистрировал на свое имя судно, которое используется как туристическое или прогулочное. Однако старый буксир вроде никогда не берут напрокат – по крайней мере, так говорят мои ребята.

Оксби не смог сдержать улыбки. Джимми вечно говорил то слишком заумно, то нарочито небрежно.

– Хватит ходить вокруг да около, – произнес Оксби. – Скажи, что там с тобой случилось.

Джимми начал с самого начала, описав, как он сработался с округом Темзы и следовал за «Сеперой» Пинкстера от причала до Кэнэри-Уорф, где на судно провели двух посетителей.

– И вот…

– Известно, кто эти посетители? – перебил Оксби.

– И да и нет, – ответил Джимми. – За ними следят, и я ожидаю ответа через день или два. Потом, после встречи, «Сепера» направилась к пирсу Тауэр, где Пинкстер вышел и взял такси. Я хотел, чтобы и за ним поехали, но не смог ни с кем связаться.

– Известно, что у него два дома, – сказал Оксби, – один на земле, другой плавучий. Может, у него есть еще один, и нам надо это узнать.

Джимми рассказал, что буксир вернулся к пирсу Кадоган и шкипер с женой пошли в бар.

– Я пробрался на буксир и спустился вниз, как я понял, в штаб Пинкстера.

– Что ты нашел?

– Большое помещение, но там было очень темно. У меня был маленький фонарик, и с его помощью – ну и повезло, конечно, – я открыл пару панелей. За одной панелью была картина русского художника… яркая, необычная мазня… этого…

– Шагала? – догадался Оксби.

– На картине цирк, очень много красок. Я не мог поверить в то, что увидел рядом. Это был портрет, шеф, я клянусь, хотя я и недолго смотрел на него – может, секунды две. Если бы я его увидел снова, то узнал бы.

– Сезанн? – тихо спросил Оксби.

– Ну да. Не может быть, чтобы это был другой художник. Тогда-то меня и ударил кто-то огромный, подкравшись сзади.

Джимми описал, как он вырвался:

– Он отпустил руку. А я не растерялся.

– А потом?

– Я сбежал с буксира, а потом меня подобрал Томпкинс. Мы вернулись обратно и сидели на воде, пока не увидели, что шкипер и женщина вернулись. Вот так-то. Кто бы ни схватил меня, он ушел, пока я ждал Томпкинса.

Оксби что-то написал.

– У тебя был ордер на обыск?

– Нет, шеф…

– Ты доложил об инциденте дежурному инспектору?

– Нет…

– А ты попытался сразу сообщить мне об этом небольшом происшествии?

– Инспектор Оксби, я…

– Хорошо. Все останется между нами, и если ты получишь дополнительную информацию или вспомнишь другие подробности этого эпизода на борту «Сеперы», я надеюсь, что ты передашь мне все лично. Никаких письменных отчетов.

 

Глава 45

Кондо остановился у ворот, назвал свое имя и пояснил, что он и мисс Симада хотят посетить галерею по приглашению мистера Пинкстера. Один из охранников проверил эту информацию, а второй в это время направил видеокамеру на машину и пассажиров в ней. Кондо пропустили. Дэвид Блейни ждал его и показал, как пройти в кладовую в подвале галереи.

– Она там, – грустно сказал он. – Не знаю, зачем вам нужно смотреть на эту картину, но прошу вас.

Мари Симада грациозно поклонилась, взяла сумку, в которой было очень много отделений, и сразу начала вытаскивать оттуда что-то похожее на хирургические инструменты. Она извлекла несколько маленьких бутылочек, в которых была жидкость разных цветов, и много всяких пустых пузырьков. Пинцетом она отколупнула кусочек застывшей краски и ножами собрала несколько образцов, капнув на каждый немного цветной жидкости. Затем она тщательно осмотрела холст и отрезала несколько кусочков, некоторые из которых были с краской; один из них, величиной в квадратный дюйм, который она отщипнула от края картины, не был покрыт ни краской, ни лаком; растворитель также на него не попал.

Она действовала быстро и профессионально. Через сорок минут Симада начала собирать свои инструменты и пузырьки и бережно положила все в сумку.

Она поклонилась Блейни, поблагодарила его за сотрудничество, потом кивнула Кондо. Они сели в машину и уехали.

 

Глава 46

Фрейзер и Клайд сели в самолет до Парижа в понедельник вечером; к полудню во вторник багаж, пса и старого слугу устроили в номере на верхнем этаже отеля «Мерис» на улице Риволи. В тот же вечер Фрейзер отправился на такси в аэропорт, чтобы встретить самолет Ллуэллина, который должен был приземлиться в 10.45. Здесь также были сотрудники Объединения национальных музеев, возглавляемые Мирей Леборнь. Она горячо поприветствовала Ллуэллина и представила своих коллег.

– Как вы долетели? – спросила она.

– Очень хорошо и быстро, – ответил Ллуэллин.

Неожиданно группу осветили яркие огни, и из-за камеры раздался громкий голос:

– Bienvenue! Месье Ллуэллин!

Вне всякого сомнения, это был Скутер Олбани.

Андре Лашо, помощник Леборнь, тихий, как монах, на встрече совета безопасности, сейчас суетился и прыгал вокруг Ллуэллина.

– Вы понимаете, насколько знаменитой стала ваша картина?

– Мы отвезем вас в отель, – довольно сказала Леборнь.

Фрейзер занял место рядом с Лашо, который был за рулем низкого «ситроена»; Ллуэллин и Леборнь сидели сзади.

– Вы должны знать, что, пока вы в Париже, у вас будет самая лучшая охрана, какая только возможна, – сказала Мирей Леборнь. – Даже сейчас за нами едет машина, и еще одна впереди нас. В отеле и весь завтрашний день полицейские будут наблюдать за каждым вашим шагом.

– Это уж слишком, – сказал Ллуэллин почти умоляюще. – В этом нет необходимости.

Леборнь покачала головой; она выглядела обеспокоенной.

– Анри Трама недоволен тем, что вы так рискуете. На самом деле он хотел бы, да и я тоже, чтобы вы поехали прямо в Экс-ан-Прованс. Вы об этом не думали?

– Думал, – кивая, сказал Ллуэллин. – Но я буду придерживаться своего плана Я в безопасности. – Он понял, что она не верит в это. – Правда.

– Я должна сообщить вам, что Трама может подать жалобу в отдел национальной безопасности, – сказала Мирей.

– Жалобу? На что? – удивился Ллуэллин.

– Точно не знаю, что-то связанное с нарушением судопроизводства и дипломатических правил со стороны Скотланд-Ярда.

Не успел Ллуэллин войти в номер гостиницы, как зазвонил телефон. Это был Джек Оксби.

– Трама отказался организовать охрану после Лиона. Ваше присутствие в качестве громоотвода может прерваться, даже не начавшись. Вы разочарованы?

– Конечно. Я уже настроился и хотел пройти через это.

– Я не могу гарантировать вашу безопасность.

– Кто у вас есть?

– У меня двое.

– Вооружены?

– Неофициально.

– Значит, нас пятеро. Я рискну.

– Пятеро?

– Фрейзер и я – это четыре. Скутер сойдет за половину. Клайд – за другую.

Презентация Ллуэллина была назначена на восемь вечера в среду, 9 января. Он собирался коротко рассказать о творчестве Сезанна, а потом показать портрет. Это должно было происходить в музее д'Орсэ, столетнем вокзале, который перестроили за 1,3 миллиарда франков, чтобы размещать и выставлять там предметы искусства периода с 1848 по 1914 годы. Лучше здесь, думал Ллуэллин, чем в Национальном музее современного искусства в Центре Жоржа Помпиду, ярко выкрашенном здании, снаружи окруженном трубами и оттого похожего на скелет динозавра.

Толпа из шести сотен человек, которые пришли посмотреть на картину и послушать Эдвина Ллуэллина, заполнила самую большую галерею; не случайно это оказалась галерея, где висели работы Сезанна и его современников. В конце галереи была платформа, на которой располагалась кафедра, а за ней – ярко освещенный мольберт с портретом, накрытым каштановой материей.

Ллуэллин сам принес картину, тактично отказавшись от помощи и не привлекая внимания к тому факту, что он никому не позволял притрагиваться даже к раме.

Он не заметил, как Анри Трама поднялся на платформу и стал за ним; когда Ллуэллин повернулся, то даже не сразу узнал Трама. На совете безопасности Трама не был одет в форму. Сейчас на нем была черная форма с полосками золотого галуна на лацканах и отворотах рукава и рядом ленточек на пиджаке.

Трама обошелся без любезностей:

– Я не могу гарантировать вашу безопасность, когда вы покинете Лион. – Он смотрел Ллуэллину в глаза. – На самом деле я не могу гарантировать вашу безопасность даже до этого момента и буду очень рад, если вы направитесь прямо в Экс-ан-Прованс и позабудете те игры, которые инспектор Оксби придумал для вас.

Ллуэллин на мгновение задумался. Трама говорил по-английски с сильным акцентом, в отличие от их прошлой встречи. В голосе комиссара была злость. Ллуэллин ответил:

– Со мной все будет в порядке. У меня есть надежный сопровождающий и отличная сторожевая собака. – Он улыбнулся с хитрецой. – Нориджтерьеры становятся особенно осторожны, когда они не дома.

К ним подошли Мирей Леборнь и Гюстав Билодо. У Билодо было три минуты, за которые он должен был официально пригласить всех на выставку Сезанна в его любимый музей Гране.

Скутер Олбани навел камеру на эту четверку, потом залез на платформу и поставил микрофон между собой и Ллуэллином. Он выглядел так, будто никогда и капли в рот не брал. Скутер взял короткое интервью и закончил репортаж для вечерних новостей, который телекомпании с радостью выпустили в эфир.

Затем интервью продолжилось, и к Олбани присоединилась команда с французского телевидения. Один репортер взял интервью у Мирей Леборнь и Гюстава Билодо и уже собирался снимать Ллуэллина, когда Анри Трама отправил их в зал.

Мирей Леборнь объявила собравшимся, что в одиннадцать часов ей нужно уйти, чтобы заместить заболевшего директора музея д'Орсэ, а потом огласила имена хранителей, которые находились в зале. Гюстав Билодо говорил мало и нервно, на его щеках блестели капельки пота. Он очень волновался на публике, особенно оттого, что его мечта представлять Поля Сезанна вот-вот должна была осуществиться.

– Приезжайте на выставку заранее, если сможете, – сказал он, зачитав официальное приглашение. – Открытие девятнадцатого января, в день рождения Сезанна.

Настала очередь Ллуэллина. Он говорил на почти забытом французском, который учил в Академии Дирфилд, но он утешал себя мыслью, что публика пришла посмотреть на картину, а не критиковать его французский.

– Мы все обязаны Гюставу Билодо, – сказал он.

Потом, дойдя до кульминационного момента своей речи, он сдернул с картины покрывало. Раздались аплодисменты, которые перешли в бурную овацию.

– Мне жаль, что сегодня вы не сможете посмотреть на картину поближе, – сказал он. – Но в Экс-ан-Провансе у вас будет возможность любоваться ею сколько угодно. Там вы увидите и другие картины этого гения, который положил начало одному из самых важных движений нашего века.

Из глубины галереи за ним наблюдал высокий широколицый мужчина со светло-русыми волосами. Педер Аукруст хлопал, но в это время его занимали десять человек из публики. Четверо были в форме. На троих были темно-серые костюмы, белые рубашки и синие галстуки, очевидно, это были сотрудники какого-то охранного агентства, а может, охрана музея. Еще он заметил двух привлекательных женщин и был позабавлен тем, как они притворялись туристками, хлопая и улыбаясь, и постоянно перевешивали сумки с одного плеча на другое, как будто в них было что-то тяжелое – например, пистолет «Смит-Вессон». Еще там был человек, которого Аукруст знал, он чувствовал это, и пытался вспомнить его имя или обстоятельства встречи. Но не мог.

 

Глава 47

«Ше Блан», грязно-серый мотель на Рю Седэн в торговом квартале одиннадцатого района, примостился между высоким пустым зданием и салоном полировки мебели, от которого по всей окрестности распространялся тяжелый запах растворителя, краски и лака. Педер Аукруст велел Астрид прийти по этому адресу, и она ждала его возвращения из д'Орсэ, с презентации Ллуэллина.

– В газетах фотографий Ллуэллина больше, чем президента Франции, и охраны, соответственно, тоже, – сказал Педер и бросил экземпляр «Фигаро» на колени Астрид. – Посмотри. Сияет, как будто получил в наследство еще десять миллионов долларов.

– Этот человек рядом с ним – Фрейзер, – сказала Астрид.

– Картина не такая большая, как ты описывала.

– В той раме она казалась больше.

Аукруст смотрел на Астрид немигающим взглядом, который пронизывал ее прямо до порванных обоев за креслом, в котором она сидела.

– Мне нужна эта картина, и нужна прежде, чем она доберется до Экс-ан-Прованса.

– Что ты с ней сделаешь?

– Пинкстер, возможно, очень глуп, но он очень много знает, и у него есть деньги. Я с ним договорился насчет картины твоего дружка.

– Ты не можешь уничтожить ее.

– Ты беспокоишься за картину или за Ллуэллина?

– Он хороший человек. Ты ему не навредишь?

– Это зависит… от тебя. Я хочу, чтобы ты позвонила ему и сказала, что тебе нужна его помощь.

– Помощь в чем?

Аукруст стоял у окна, скрестив руки на груди и повернувшись спиной к Астрид.

– Ты скажешь ему, что у тебя нет денег и что твои билеты на самолет украли.

– Я не могу этого сделать.

Он проигнорировал ее возражения.

– Ты позвонишь ему с железнодорожного вокзала в Лионе и скажешь, что, когда ты вернулась в отель в Париже, кто-то был в номере, поджидая тебя. Да, это сработает.

– Я сказала: нет, Педер.

– Вообрази, что это твой номер и здесь какой-то мужчина поджидает за дверью. – Аукруст прислонился к стене, так, чтобы оказаться за дверью, когда она откроется. – Ты входишь в номер, руки у тебя заняты каталогами из антикварных магазинов, и ты подходишь к столу – вот так – и кладешь их. Потом поворачиваешься, чтобы закрыть дверь, но она уже закрыта; он тихо закрыл ее и запер. – Педер усмехнулся.– Он приказал тебе не кричать, а если ты будешь шуметь, он сделает тебе больно – очень больно.

– Пожалуйста, Педер, это слишком похоже. Я хочу…

– Тогда он сказал, что ты хорошенькая, и подошел к тебе вот так и обнял тебя. – Педер обнял ее и прижал к себе сильно, без чувства. – Он поцеловал тебя, заставил сесть на кровать, пока искал твои деньги и билеты. Тогда ты закричала и побежала к двери. Делай это! Иди к двери!

– Ты пугаешь меня, Педер, не надо…

– Делай, что я сказал!

Она осторожно подошла к двери.

– Кричи на меня. Астрид, давай.

– Прекрати! Мне страшно, не видишь? Перестань, Педер! – И она, испугавшись, закричала по-настоящему, не играя.

Он бросился к ней, схватил за руки, сорвал с нее блузку, стащил юбку и швырнул на кровать. Он дважды ударил ее. Она начала плакать.

– За что? Не надо, Педер…

Он разорвал на ней чулки и сорвал трусики, тяжело дыша, зажав ей рот огромной рукой.

– Вот что он сделал. Запомни и расскажи Ллуэллину.

Теперь она была слишком напугана, чтобы кричать, и беспомощно смотрела, как он раздевается. Он забрался на нее, глядя со злобой. Она подняла руки, протестуя, но он отвел их. Он ударил ее по щеке, а потом по губам – тыльной стороной ладони, и разбил ей губы в кровь. Вместо злобного выражения на его лице появилась ухмылка, и он показал ей, гордо, что был готов.

– И скажи Ллуэллину, что он тебя изнасиловал. И он ее изнасиловал.

 

Глава 48

Эллиот Хестон закрыл дверь в свой офис и пошел к столу для совещаний, за которым сидел Джек Оксби, склонившись над письмом. Письмо состояло из трех коротких абзацев и занимало едва ли полстраницы. Оксби внимательно читал его, водя карандашом по каждой строчке. Он оторвался от письма и посмотрел на Хестона.

– Когда это пришло?

– Меньше часа назад. Его послали ночью из сыскной полиции и доставили с курьером сегодня утром.

– Что ты собираешься предпринять?

– Сначала объясню комиссару, как Ярд впутался в то, что французы называют цирком Ллуэллина Они злятся, что им пришлось установить специальное охранное подразделение в д'Орсэ вчера вечером, и они не хотят давать Ллуэллину еще охрану, в то время как сорок тысяч фермеров угрожают перекрыть все главные маршруты во Франции.

Оксби покраснел от гнева.

– Можно подумать, что они ничего не знают о том, что уничтожаются картины Сезанна, не говоря уже об убийствах. Эти сонные тетери надеялись, что Вулкан исчезнет сам по себе до начала выставки. Теперь, когда она открывается менее чем через две недели, они проснулись, Трама играет в салочки и хочет прослыть героем.

Хестон взял письмо и прочитал вслух:

– «Мы глубоко сожалеем, что охрана мистера Ллуэллина не может быть организована в Авиньоне… и так далее… и так далее… и предлагаем, чтобы Ллуэллин направился из Лиона прямо в Экс-ан-Прованс». – Хестон сурово посмотрел на Оксби. – Такое же письмо было отправлено в американское посольство в Париже.

Оксби поднялся.

– Мы не можем упустить шанс в Авиньоне, Эллиот; именно там Вулкан решит рискнуть. Ллуэллин понимает, что у него не будет защиты со стороны полиции, но он настаивает на том, чтобы продолжать. Я обещал ему, что мы его защитим, и он пошел на это.

– Джек, ты опять за свое, играешь по правилам, которые на ходу и придумываешь. Ты мне ни о чем не сообщаешь. Я больше не хочу никаких сюрпризов, и французы тоже не хотят. – Хестон отодвинулся от стола и поднялся. – А пока не ответишь ли ты на три вопроса, которые мне не дают покоя? – И он отчеканил, будто читал катехизис: – Первый: на какой святой скрижали написано, что ты можешь посылать сержантов полиции в качестве телохранителей во Францию? Второй: кто подтвердил достоверность информации о Вулкане? Третий: где твое разрешение на посещение Интерпола?

Неожиданный шквал вопросов застал Оксби врасплох.

– Ладно, – начал Оксби. – Я отвечу в обратном порядке.

Хестон кивнул с напряженным лицом.

– Что касается Интерпола, у меня есть разрешение на посещение собрания совета безопасности музея с четвертого по седьмое декабря. К нему прилагается моя просьба провести один день с Сэмюелом Тернером в Интерполе.– Он положил бумаги перед Хестоном.– Кажется, это твоя подпись внизу страницы.

Хестон схватил бумаги и надел очки.

– Я не могу помнить все просьбы, которые попадают на мой стол.

Оксби продолжал:

– Кажется, у нас разногласия относительно информации по Вулкану, и нам важно было лично обговорить все. Я беру на себя ответственность за прикрепление к делу образа Вулкана и напоминаю тебе, что он психопат.– Оксби нагнулся вперед.– Вне сомнения, это очень умный человек, и он отлично знает, что мы из кожи вон лезем, чтобы его найти, но я хочу, чтобы он был уверен, что у нас есть серьезные проблемы, потому что мы не имеем никаких прав во Франции, а французы слишком заняты другими делами. Если он увидит, что Ллуэллин будет там без охраны, он попытается извлечь из этого выгоду.

Хестон потер переносицу.

– Ты выстраиваешь всю свою стратегию на том предположении, что Вулкану нужна картина Ллуэллина. Почему ты в этом так уверен?

Оксби закрыл глаза, глубоко вздохнул и, тщательно подбирая слова, ответил:

– Потому что, Эллиот, мне известны факты и подробности о Вулкане и о том, с кем он сотрудничает. Поэтому мой инстинкт подсказывает мне, что он попытается сделать что-то до девятнадцатого января. – Оксби открыл глаза и посмотрел на Хестона. – Я предельно откровенен с тобой. Честно признаюсь, я не уверен, нужна ли Вулкану картина или он хочет уничтожить ее. Но я более чем уверен, что он покажется.

– Гарантируешь? – спросил Хестон.

– Ну как я могу; если бы это было возможно, ты бы меня не выспрашивал.

– Кстати говоря, ты должен ответить еще на один вопрос.

Оксби сказал:

– Что касается отправки сержантов Мурраторе и Браули во Францию, я всего лишь хотел, чтобы они съездили туда на пару дней. Не думал, что это вызовет такую бурю.

Хестон пристально посмотрел на Оксби, потом медленно почесал свой изящный нос.

– Да, это произошло, и это нарушение устава. Как ты на это ответишь?

– Они сами вызвались, потому что они так же заинтересованы, как и я, и хотят задержать Вулкана. Они взяли отгул.

– Джек, ни один член нашего департамента не может выехать за границу по личному делу или по работе и представлять лондонскую полицию, если: во-первых, эта страна не сделала официальный запрос и, во-вторых, комиссар не предоставил официальные инструкции. Ни одно из этих условий не выполнено.

– Ну что ж, у тебя будет много времени обдумать мой выговор.

– Ты суешься не в свое дело, Джек. Ты будешь на французской земле, и никто тебе не поможет.

– Сэм Тернер сказал, что он поможет. Ему не терпится оторваться от компьютера.

Оксби отвернулся и начал изучать собственные руки, сложив их вместе. Он был озабочен информацией, которую Джимми Мурраторе раздобыл во время своего несанкционированного и оставшегося без отчета посещения «Сеперы» Алана Пинкстера. Стоит ли говорить об этом Хестону? И каковы будут последствия, если он этого не сделает?

У Хестона зазвонил телефон. Он посмотрел на него, ожидая, что тот перестанет звонить, будто знал, кто это.

– Хестон слушает, – наконец сказал он.

Оксби стоял у окна, пытаясь не слушать, что говорит Хестон, видимо, своей жене, Гретхен, которая собиралась прорываться через защитное кольцо его помощников. Оксби смотрел на самый высокий небоскреб в финансовом районе Лондона.

 

Глава 49

Бад Самюэльсон в гневе смотрел поверх широкого полированного стола для заседаний на Алана Пинкстера. Он так крепко зажал в кулаке карандаши, что костяшки побелели, а руки тряслись. Рядом с ним стоял Терри Слоун, сильно потея и переминаясь с ноги на ногу.

Самюэльсон заговорил злым, срывающимся голосом:

– Ты болван, Алан Пинкстер, лживый, вонючий мерзавец.

– Вы высказались, Бад, – сказал Терри Слоун. – Пусть он скажет.

– В прошлый раз, когда он был здесь и мы позволили ему говорить, он отсюда вышел и потешался над нами целых полтора месяца. Хватит. – Он глянул на Пинкстера. – Что ты знаешь о человеке по имени Сабуро Кондо?

Пинкстер вспыхнул, и его красное лицо побелело. Он, может, и был готов к нападкам и оскорблениям Самюэльсона, но не к такому.

– Я знаю, что он японец и что он торгует предметами искусства. Многие об этом знают.

Самьюэльсон ожидал уклончивого ответа и получил его.

– Попробуем еще. Что ты знаешь о картине под названием «Перед скачками»? – Он внимательно cледил за реакцией Пинкстера. – Если вдруг у тебя случился приступ амнезии, ее написал Дега; украли из собрания Берроуз.

Пинкстер перевел взгляд с Самюэльсона на Терри Слоуна:

– Я об этом ничего не знаю.

Терри Слоун покачал головой:

– У нас другая информация, Алан. Вы сотрудничали с Кондо, и, согласно нашим источникам, он получил от вас картину Дега и продал ее в Японии более чем за шесть миллионов долларов.

– У вас неверная информация, – сказал Пинкстер. Самюэльсон подпрыгнул.

– Ты по уши в дерьме. Я не знаю, сколько из этих шести миллионов получил ты, но лучше положи их на блюдечко и передай Терри. – Он поднялся. – Я уже раньше имел дело с вонючими мерзавцами, но только потому, что выбора не было. Мы выходим из твоего чертова «Пасифик Боула» прямо сейчас, остается только маленькая деталь в сто шесть миллионов долларов. Мы хотим все до пенни. Если ты их не достанешь, загремишь в тюрьму, думаю, лет так на двадцать.

 

Глава 50

В полицейское отделение в Лионе поступили указания, согласно которым американец, показывающий принадлежащую ему картину Поля Сезанна, должен быть обеспечен VIP-охраной, такой же, какую получил бы второстепенный правительственный чиновник из страны такой значимости, как, скажем, Белиз. В гранд-отель «Конкорд» был направлен новоиспеченный лейтенант, с тем чтобы официально посоветовать Ллуэллину согласиться на то, чтобы один полицейский находился за дверью его номера, а другой у лифта в вестибюле.

– Планы по обеспечению вашей безопасности обсуждаются прямо сейчас.

Он отдал честь и удалился.

– Не сказать ли Оксби, что по шкале от одного до десяти твоя безопасность находится где-то ниже нуля? – поинтересовался Скутер Олбани.

Ллуэллин хитро улыбнулся:

– Оксби знает.

Он пошел в спальню, вынул из сумки кобуру и вытащил из нее пистолет «Беретта 950-БС». Он держал оружие, и ему казалось, что полированный черный металл пульсирует. Пистолет был тяжелым, хотя по внешнему виду этого нельзя было сказать. Ллуэллин надел кобуру, вложил в нее пистолет, посмотрелся в зеркало, похлопав себя по заметной выпуклости под левым плечом. В 6.30 прибыл сержант полиции и заявил, что лейтенант ждет в полицейской машине перед отелем. В сопровождении единственного мотоцикла с синими мигающими огнями они поехали по запруженной Рю де ла Републик к Музею изящных искусств.

На банкет в главном зале собрались местные сановники, раздавались похвалы и возгласы восхищения из уст искусствоведов из университета и хранителей музея. В восемь столы унесли, расставили стулья, публика и пресса начали заполнять зал. Как и в Париже, но уже с меньшим акцентом Ллуэллин произнес краткую речь на французском. Он сдернул каштановую ткань и страстно заговорил о картине и ее значении для Франции.

– Но приезжайте в Экс-ан-Прованс, – сказал он, – там вы получите удовольствие от созерцания более чем двухсот картин и рисунков Поля Сезанна.

Скутер Олбани заснял двадцать минут подходящего материала, и местная пресса сняла на камеру и проинтервьюировала Ллуэллина.

В глубине зала стоял Педер Аукруст. Он редко обращал взор на кафедру, Ллуэллина или картину. Он искал в публике знакомые лица, которые видел в музее д'Орсэ в Париже. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что память его не обманывает. Он насчитал трех не особо опасных охранников из музея и двух полицейских. Он был уверен, что были еще, но не смог их обнаружить. Особое внимание привлек черноволосый человек, одиноко стоящий возле кафедры. Аукруст встретился взглядом с Сэмом Тернером – это был он. Сэм тоже изучал лица в толпе.

– Вы были очень гостеприимны, – сказал Ллуэллин напоследок. – Через несколько дней мы будем в Авиньоне. – Публика слушала его внимательно, оценив тот факт, что американец говорил по-французски, притом весьма сносно. – Перед отъездом я хочу напомнить вам, что жестокий и злой человек уничтожил четыре автопортрета Поля Сезанна, и все еще велика опасность, что погибнут другие картины. Это наша ответственность – ваша и моя – проследить за тем, чтобы такого не произошло. Присоединяйтесь ко мне в Экс-ан-Провансе на следующей неделе! Приезжайте отпраздновать величие Поля Сезанна! – Ллуэллин с воодушевлением помахал рукой и воскликнул: – «А bientot»!

В толпе поднялся гул, потом раздались аплодисменты и послышались крики: «Vive le Cezanne! Vive Llewellyn!»

На обратном пути мотоцикла уже не было. Объяснили это тем, что на шоссе на севере города произошла серьезная авария и офицера на мотоцикле отправили туда регулировать движение. Вскоре после одиннадцати Ллуэллин прослушал по телефону спокойные уверения Джека Оксби в том, что весь вечер он находился под неусыпным надзором.

– Да со мной тут один сонный охранник в коридоре,– пожаловался Ллуэллин, он уже не был так беспечен, как раньше.

– Мы вам как родная мать, – уверял его Оксби.

– Я видел только Сэма Тернера.

– Это только для виду, – сказал Оксби. – Включите телевизор. Вы в последних новостях у Скутера.

Ллуэллин включил телевизор в спальне. Там была картина крупным планом, потом камера отъехала, и Ллуэллин увидел себя. Клайд услышал, что из телевизора раздается знакомый голос, вспрыгнул на кровать и залаял. Зазвонил телефон, ответил Фрейзер.

– Рад вас слышать, – дружелюбно сказал он. – Где вы находитесь?

– Это… сюрприз, – ответили в трубке. – Можно поговорить с мистером Ллуэллином?

Фрейзер подал трубку Ллуэллину.

– Вы не поверите, сэр, но это Астрид.

Ллуэллин схватил трубку.

– Где ты, милая? – спросил он, как взволнованный отец.

– Я… я в Лионе. Удивлен?

– Конечно, удивлен. Ты не говорила, что приедешь в Лион.

– Я не собиралась, но в Париже случилось нечто ужасное, и мне нужна твоя помощь. Я прочитала в газетах, что ты едешь сюда. Ты сердишься?

– Конечно нет, но что произошло?

– Кто-то ворвался в номер в отеле, и он… он напал на меня.

– Боже мой! Ты пострадала?

– Немного, но еще больше напугалась. Он забрал мои деньги и билеты на самолет.

– Откуда ты звонишь?

– С вокзала недалеко от твоего отеля.

Помолчав, Ллуэллин сказал:

– Есть маленькая проблема. Дай мне номер, я тебе перезвоню.

Он записал номер и позвонил Оксби.

– Помните Астрид Харальдсен? Кажется, ее сильно напугали в Париже, в ее номер ворвались и забрали деньги и билеты на самолет. Она только что звонила мне с вокзала и просит о помощи. Что мне делать?

– Черт! – Оксби помолчал несколько секунд. – Вы ее хотите видеть?

– Я… думаю, да, – сказал Ллуэллин, запинаясь. – Но нельзя. Или можно?

– Скажите ей, что ее заберет Фрейзер.

– Вы сказали, что со мной может поехать только Фрейзер.

– Но мы же добавили Скутера. Я думаю, не стоит оставлять девушку в беде.

 

Глава 51

Прохладный утренний ветерок превратился в сильный холодный ветер к тому времени, как золотистый «олдс» Скутера Олбани остановился перед отелем «Европа» в Авиньоне. Метеорологические станции с севера Гренобля объявили, что над Провансом пронесся мистраль. Было уже около девяти часов, когда Ллуэллин и его окружение наконец разместились в гостинице. Качество еды было не главным, поэтому они поели просто и быстро. Скутер признавал, что ему повезло, собираясь проверить, сидит ли еще длинноволосая блондинка у бара в холле отеля.

После ужина Ллуэллин сказал, что идет спать, намекнув, что Астрид следует сделать то же самое.

– Я не смогу уснуть, – сказала она.

– Никак не можешь забыть того мерзавца?

Она кивнула.

– Но это пройдет.

Синяк на ее щеке расползся, хотя цвет уже не был таким ярким. Губы все еще были опухшими. Астрид не разрешила Ллуэллину смотреть на синяки, которые остались на ее плече и руках.

– Ты в безопасности? – спросила она.

– Да, конечно. А ты?

– Когда я с тобой. Но я беспокоюсь о картине. Вдруг кто-нибудь попытается украсть ее? Если так, ты можешь пострадать.

– Не думаю, что это случится.

– Ты надеешься на тех людей, которые тебя охраняет?

Он нахмурился.

– Каких людей?

– Я не знаю. Но если картина такая ценная, не следует ли поставить охрану?

– Прекрати этот глупый разговор об охране и охранниках.

– Значит, никто тебя не охраняет?

– Я сказал, хватит, Астрид. – В его голосе послышалось раздражение, даже злость. Он откинул покрывало. – Ты идешь?

– Сейчас. Я хочу погулять с Клайдом.

– Там холодно. Ты замерзнешь.

– Я недолго.

Она пристегнула поводок к ошейнику Клайда, и вскоре они оказались на улице перед отелем. Клайд натянул поводок, ему особенно понравились кустики в парке, ярдах в ста от отеля. Ветер был сильным и холодным, а небо черным. Педер Аукруст уже ждал.

– Ты опаздываешь, а тут холодно, – злобно выпалил он.

– Я пришла, как только смогла.

– Ты видела картину?

– Нет, он держит ее завернутой и запертой в шкафу.

– Достань ключ.

– Я пыталась, но он…

– Попытайся еще. Я видел, что с ним двое мужчин, репортер и слуга. Еще кто-нибудь есть?

– Я его спрашивала, но он ничего не говорит. Я знаю только этих двоих.

– Ему велели никому ничего не говорить, даже тебе. Есть и другие, но мы их не видим. – Он покачал головой. – Черт, не привидения же его охраняют. Спроси еще раз, охраняют ли его. Скажи, что ты хочешь знать, потому что ты переживаешь за него. Расскажешь мне все, когда приедем в Экс-ан-Прованс.

Он что-то пробормотал на прощание и ушел.

С утра и в течение всего дня светило тусклое солнце, но мистраль продолжал бушевать, мешая воздух с пылью и грязью. К счастью, на следующий день он прекратился. Ллуэллин и Фрейзер уже испытали на себе действие этого явления и предпочли остаться в отеле. Астрид была хорошо знакома с зимними бурями в Норвегии, но, как она обнаружила, мистраль был не просто холодным непрекращающимся ветром: он очень угнетал. День тянулся медленно и скучно.

Дворец Папы был обозначен в путеводителе тремя звездочками, но он был далеко не самым знаменитым зданием Авиньона. Из этой постройки четырнадцатого века давно расхитили обстановку и гобелены, однако великолепные каменные коридоры и огромные пустые залы все еще сохраняли дух истории, свойственный лишь некоторым зданиям во Франции. Знаки указывали направление к большому залу для аудиенций, помещению около двухсот футов в длину и шириной в теннисный корт. Это было подходящее здание для показа редкой картины французского импрессиониста, и некоторым образом оно добавляло значимости портрету художника, тем более что Сезанн прожил большую часть жизни неподалеку.

Временно установленные микрофоны издавали скрежещущие звуки, которые эхом отдавались от каменных стен и потолка. Была надежда, что большое количество зрителей обеспечит абсорбирующий эффект, надежда, которая сбылась, когда народ стал собираться, прибывая из Валенсии и Сен-Реми. Снова была установлена кафедра, рядом с которой Ллуэллин поставил свою картину.

Педер Аукруст занял место у стены, встав рядом с двумя мужчинами, такими же высокими, как он сам. Он слегка пригнулся, чтобы привлекать меньше внимания, чем стоявшие рядом с ним, и осмотрел публику. Он был впечатлен: все с жадностью смотрели и слушали тех, кто выступал с кафедры в конце зала. Аукруст был уверен, что среди нескольких сотен человек присутствовали агенты безопасности либо полицейские в штатском или, если даже в старом зале не было полиции, Ллуэллин организовал собственную охрану. Если так, то охрана была отлично замаскирована.

В третьем ряду сидел Джек Оксби, на нем был двубортный пиджак, вокруг шеи повязан пестрый галстук, а на голове красовался берет. Берет спускался почти на его толстые очки в черной оправе. Казалось, Оксби слушает с жадным вниманием. Это впечатление оставалось, даже когда он незаметно повернулся и тихонько огляделся, а потом беззаботно записал что-то в блокноте.

Ллуэллин и Фрейзер вернулись в отель вскоре после одиннадцати часов. Астрид, полусонная, лежала в постели Ллуэллина, натянув одеяло по самые плечи. Ллуэллин взглянул на ее припухшее лицо и нежно погладил по щеке.

– Не спишь? – прошептал он.

– Нет, – ответила она. – Кажется, уже поздно?

– Двенадцатый час.

Она повернулась на спину и посмотрела на него.

– Было много народу?

Он кивнул:

– Боюсь, они не смогли хорошенько рассмотреть портрет. Слишком большой зал, чтобы показывать такую маленькую картину. – Он улыбнулся. – Но они хлопали.

Она взбила подушку и похлопала по ней.

– Иди ко мне и расскажи об этом.

После презентации во дворце Аукруст вернулся в отель «Даниэли» и приготовился выехать рано утром. В его мозгу отпечаталась ясная дата и день недели: суббота, 10 января. Он рассчитывал на то, что сможет завладеть картиной в Авиньоне, но эти надежды не оправдались. Лучше было проверить, кто охраняет Ллуэллина, чем столкнуться с невидимым кольцом, не зная, есть ли ловушки и где они могут быть.

Порывы ветра продолжались, но к полудню, когда Педер доехал до Экс-ан-Прованса, мистраль наконец стих. Педер волновался все сильнее. У номера 104 он вставил ключ и повернул его, открыв дверь. Тубус двадцать дюймов длиной был там, где он его оставил.

 

Глава 52

Еще до полной остановки самолета Александер Тобиас вышел в проход и открыл верхнее отделение, чтобы достать ручной багаж жены и спортивную куртку, в то же время удерживая свой чемодан. Жена, удивленно за ним наблюдая, терпеливо ждала, когда ей сообщат, что за невероятно ценный груз находится в старом чемодане. Однако она не удержалась и сказала:

– Ты больше привязан к этому старому чемодану, чем ко мне и всем своим внукам, вместе взятым.

– Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось, – извиняющимся тоном ответил Тобиас, не желая, чтобы простое замечание переросло в длительный скандал. Они миновали таможню, где с ними обращались весьма почтительно: молодая женщина с официальным значком взяла их билеты на багаж и провела в начало терминала. Их ожидал 290-й «мерседес», рядом с которым стоял полицейский в штатском.

С того момента, как Хелен Тобиас села в кресло первого класса самолета до Испании, и до того, как они вышли из аэропорта, она все больше подозревала, что ее муж выполняет миссию величайшей важности, и его привязанность к старому чемодану выдавала это. Хелен Тобиас не была наделена красивой внешностью, но годы пощадили ее: волосы были белоснежными, а глаза и рот оживляли лицо, круглое, полное и совершенно беззаботное. Тридцать пять лет брака с полицейским научили ее терпению и отточили интуицию.

– Ты не все мне рассказал. – Она секунду смотрела на него, потом добавила: – Ну и когда расскажешь?

– Я обещал никому ничего не говорить. Пока мы не пересечем границу Франции.

Она взглянула на часы на приборной панели и установила на своих местное время.

– Когда это произойдет?

– Полтора часа до границы, еще час до Перпиньяна. – Он показал на карте, которая лежала между ними. – Сегодня мы там остановимся и выедем с утра. У нас четыре дня на то, чтобы осмотреться. Я говорил, что мы приедем шестнадцатого, в пятницу. – Он нежно улыбнулся ей. – Это же Франция, а ты ее любишь.

– Александер, – Хелен очень отчетливо произнесла его имя, дабы ее муж понял, что она не станет слушать этот бред и что у нее накопилось немало вопросов, – ты только сказал мне, что мы едем в городок под названием Экс-ан-Прованс на юге Франции, а мы полетели в Барселону и только теперь едем, как ты говоришь, во Францию. Я все терпела: и то, что мы полетели первым классом, и то, что ты так прицепился к этому ужасному чемодану, даже то, что ты ходил в туалет так часто, что я убедилась, что у тебя простатит. Я не спрашивала, почему мы прошмыгнули через таможню, а потом уселись в этот дорогущий автомобиль, который, как я вижу, охраняется. Теперь я настаиваю на том, чтобы ты рассказал мне, в чем дело.

– На самом деле у меня кое-что в чемодане. Это принадлежит человеку по имени Эдвин Ллуэллин, который попросил меня доставить это к нему. Он попросил, чтобы я взял тебя с собой и чтобы мы путешествовали первым классом.

– Не скажешь, что это?

Он повернулся к ней, улыбнулся и сказал:

– Скажу, когда мы приедем в Перпиньян.

 

Глава 53

Маргарита Девильё в последний раз прошлась по дому, включила сигнализацию и вышла к машине. Эмили была за рулем и ждала, пока Маргарита сядет подле нее. Неожиданно в конце подъездной аллеи появилась машина и резко остановилась, преградив им дорогу. Обе узнали автомобиль и были ошеломлены: это был фургон Педера Аукруста. Маргарита выбралась из машины с резвостью ребенка.

– Педер, – закричала она, – где вы были?

Он подошел к ней с раскинутыми руками, но остановился в нерешительности, неуверенный в приеме, какой окажет ему Маргарита.

– Я прошу прощения, – сказал он с самой широкой улыбкой, на которую был способен. – У меня были неотложные дела… Простите.

– И я разочарована, – решительно сказала Маргарита. – Я волновалась за вас. Вы исчезли и ни разу не позвонили.

Он отвернулся от нее, опустив голову, как будто ребенок, которому выговаривают.

– Это семья, – оправдывался он. – Мне пришлось уехать в Осло. У меня был тяжелый период.

– У меня тоже, – возразила она. – Умер Фредди Вейзборд.

Он молчал, склонив голову.

– Вас обвиняют в том, что это вы его убили.

– И вы верите в такую ложь? – со злобой спросил он. – Кто это говорит?

– Этот мерзавец Леток. Он сказал, что вы были у Фредди в тот вечер, когда он умер. Он сказал, что у вас были причины убить его.

– Убить Вейзборда? – Аукруст делано засмеялся. – Он был больной старик, который умер бы и без моей помощи.

Он медленно опустил руки по швам, Маргарита наблюдала за ним. Она видела, что он все еще смотрел в сторону.

– Вы его убили, Педер?

– Нет.

Он твердо посмотрел ей в глаза и не отрывал взгляда в течение нескольких секунд. Но все же отвел глаза первым и сказал:

– Портрет. Он у меня.

Она указала на машину:

– Он с вами?

– Да, но без рамы.

– Вы можете сделать новую. Я хочу видеть картину. Он вытащил из машины тубус, бережно вынул свернутый холст и развернул его.

– Смотри, Эмили! Месье Сезанн вернулся домой.

 

Глава 54

Студенты университета собрались маленькими группами вокруг круглых столов, выставленных из кафе на северной стороне главной улицы столицы старого Прованса. Аллея Мирабо была изумительно красива, особенно когда четыре ряда огромных платанов создавали летний навес из мягкой зелени, через которую на землю падали тысячи солнечных лучей. Называемый просто Эксом, словом, произносившимся на разные лады, Экс-ан-Прованс был городом удивительной мудрости, где даже посреди зимы в безоблачный и безветренный день кофе на открытом воздухе был восхитительным.

Рядом с одним из трех древних и все еще великолепных термальных фонтанов был припаркован грязный серебристый «порше». С пассажирского места выбралась длинноногая девица с длинными волосами и усталым лицом, а из-за руля – водитель, который указал на пустые столики в кафе рядом с гранд-отелем «Черный берег».

Леток отодвинул от стола стул и сел. Он посмотрел на Габи, которая ежилась от холода, и с раздражением спросил:

– Ты так и собираешься стоять там?

– Мне холодно, и мне нужно в туалет, – ответила Габи.

– Ну и иди, ради бога. Туда. – Он указал внутрь кафе.

Она ушла, а официант положил перед Летоком меню.

– Два кофе, – заказал Леток. – А как пройти в музей?

– В который? – спросил официант с легким презрением.

– Гране, который на этих чертовых указателях. Такой. – Он указал на знак, извещавший о выставке Сезанна, вывешенный на аллее Мирабо рядом с фонтаном «Ротонда» в начале бульвара.

– Идите к башне с часами, а потом направо по Рю д'Итали, – сказал официант, указывая в направлении, противоположном знаменитому фонтану. – Это на площади Сен-Жан-де-Мальт, рядом с церковью.

 

Глава 55

К полудню во вторник Ллуэллин и его спутники разместились на верхнем этаже отеля «Гостиница короля Рене». Первым навестил их Скутер Олбани, который попросил Ллуэллина просмотреть отрывок репортажа. Он собирался отправить репортаж на французское телевидение. Когда Ллуэллин вошел в комнату Олбани, навстречу ему вышел не кто иной, как Оксби.

– Мне надо идти, – сказал Скутер Ллуэллину и вышел в холл.

– Я думал, вас вызвали обратно в Лондон, – сказал Ллуэллин. – Боюсь, что из меня получился плохой громоотвод. Простите.

– Я подозреваю, что Вулкан приготовил какой-то план для одного из вечеров, когда вы оставались в Авиньоне, – ответил Оксби. – Но это, наверное, выглядело слишком легко. Он хотел проверить, с чем он может столкнуться, а кольцо вокруг вас было невидимым. По крайней мере, так мне подсказывает интуиция. – Оксби улыбнулся. – Но моя интуиция – как молоко трехдневной свежести: то сладкое, то кислое.

– Что слышно от Тобиаса?

– Все отлично, – успокоил его Оксби.– Алекс с женой сегодня приехали в Экс.

– Картина…

– С ней все в порядке, она в безопасности, – сказал Оксби. – Как Астрид?

– Все возится со своими синяками. Она по-настоящему озабочена моей безопасностью и не хочет, чтобы с картиной что-нибудь случилось. Она вправду считает, что было бы неплохо поставить пару охранников рядом с дверью моего номера.

– А вы что сказали?

– Что так делают только президенты.

– Она спрашивала, охраняет ли кто-нибудь вашу картину?

– Да, в Авиньоне, кажется.

Оксби пролистал страницы своего блокнота.

– Я хочу, чтобы вы сказали Гюставу Билодо, что он сможет вывесить портрет только в то утро, когда откроется выставка. Не раньше.

– Это ему не понравится.

– Спишите это на адвоката.

Оксби нашел Джимми Мурраторе в его номере. Инспектор составил список, указывавший, где остановились те, с кем стоило встретиться.

– Они все разбрелись. Сэм Тернер выбрал отель «Поль Сезанн». Энн приедет завтра утром. Я ее размещу в «Кардинале», где я остановился.

– Куда ты поместил Тобиаса?

– Тобиасы будут в отеле «Черный берег». Я не знаю, где остановятся французы, но знаю, что Анри Трама где-то прячется. Можете быть уверены, он говорит всем своим друзьям, что наш план не сработает. Надеюсь, что он выскажется в прессе. Шеф, как я понимаю, у вас сборная солянка из трех полицейских Скотланд-Ярда, которые здесь без разрешения и которые, возможно, будут уволены, как только ступят на британскую землю. Есть еще один канадец из Интерпола и нью-йоркский полицейский в отставке. Мы ищем призрак с вымышленным именем, которое обозначает бога огня.

Оксби серьезно посмотрел на молодого сержанта: – Ты все верно сказал, Джимми. Кроме того, что здесь останутся только двое из Скотланд-Ярда. Я хочу, чтобы ты вернулся в Лондон, как только сможешь. Установи, где находится Алан Пинкстер, и будь рядом с ним, как будто ты еще один слой его кожи. Чего бы это ни стоило, не теряй его из виду.

Внутри музея Гране было настоящее столпотворение: странное, равномерное движение наблюдалось во всем старом здании, возведенном в 1671 году, – тогда оно было монастырем рыцарей Мальты. Было похоже, что это роение является частью хитрого плана, в котором каждый компонент выставки взрывается, распадаясь на множество частей, а потом волшебным образом собирается обратно в чудной гармонии. До открытия оставалось меньше четырех дней: маляры все еще покрывали желтой краской стены в лестничных пролетах, в квадратном холле и в старом вестибюле – поверх старой штукатурки. Столяры и плотники строгали и стучали молотками, а электрики проводили свет в четырех залах на втором этаже, где должны были выставляться шестьдесят два масляных полотна, пятьдесят шесть акварелей и двадцать девять рисунков.

Гюстав Билодо, его помощник Марк Даген и Шарль Пурвиль из нью-йоркского музея Метрополитен разработали грандиозный план по размещению картин и рисунков. В центральной галерее на втором этаже директор отвел большое место для восемнадцати портретов семьи и родственников Сезанна. Отдельно стоящий двусторонний экран помещался на видном месте перед одной из двух стен, отведенных под портреты; перед входом Билодо планировал поместить портрет Ллуэллина. Портрет с другой стороны экрана должен был стать сюрпризом, о котором Билодо собирался сообщить во время приема накануне дня великого открытия.

Появилась Мирей Леборнь со своим помощником; она встретилась с Билодо в портретной галерее. Ее беспокоило не то, на какую стену будет повешена каждая картина, а то, состоится ли выставка вообще.

– Не имеет никакого значения, жив ли еще этот сумасшедший, – умоляюще сказал Билодо. – Мы надежно защищены изнутри. Каждый возможный вход в музей, все двери и окна охраняются высокочувствительными датчиками. На тот случае, если кто-нибудь проберется внутрь, все открытое пространство – галереи, лестничные пролеты, залы, кабинеты, туалеты – оснащено инфракрасной сигнализацией. – Он показал ей небольшой цилиндр. – В каждую раму будет вмонтирована сигнализация.

– Вы забываете, что четыре картины Сезанна уничтожили именно тогда, когда музеи были открыты для посетителей, – сказала Леборнь. – Возможно, Вулкан хитрее вас и ваших датчиков и сигнализаций.

– В музее постоянно будут дежурить двадцать семь охранников, по крайней мере четверо в каждой галерее. Все они очень опытные, и каждый прошел специальную подготовку и знает, что ему делать.

– Но система безопасности еще не начнет действовать в полную силу, Гюстав. Она не будет установлена до первого февраля, около двух недель.

– Система в портретной галерее полностью установлена и проверена. С дополнительной охраной. Я уверяю, ни один музей в мире не был столь безопасным, как Гране.

Перед холлом был сад, окруженный низкими постройками. Рядом когда-то была конюшня на двадцать лошадей, но сейчас она не функционировала. На Рю Алферан, улице за музеем, выстроились четыре фургона. Они принадлежали управляющему, который выбрал конюшню для установки передвижной кухни. За нее отвечал небритый молодой человек плотного телосложения, казавшийся старше своих лет. Его ждал молодой человек с широкой улыбкой на длинном, узком лице.

– Нужна помощь на кухне? – спросил Леток.

Шеф оглядел худого черноволосого мужчину.

– Руки покажи, – сказал он грубо.

Леток был подготовлен к этому испытанию и вытянул руки ладонями вниз, а потом перевернул их.

– Можешь приходить на шесть часов завтра, с пяти до одиннадцати. Плата – двести тридцать пять франков.

Продолжая улыбаться, Леток сказал:

– Я приду.

 

Глава 56

Астрид тихо подошла к столу у окна и сняла трубку. Телефон звонил уже полминуты, но Фрейзер не ответил.

– Алло, – нерешительно произнесла она.

– Я звоню мистеру Ллуэллину. – Это был хриплый мужской голос, который она смутно припоминала.

– Кто звонит?

– Алекс Тобиас. Он ждет моего звонка.

– Это Астрид, мы встречались в Нью-Йорке.

– Точно. Рад вас слышать, – сказал Тобиас.

– Откуда вы звоните?

– Я в четырех домах от вас.

– Тогда мы можем увидеться. Подождите, пожалуйста, я найду мистера Ллуэллина.

Она постучала в дверь Ллуэллина, открыла ее и вошла в комнату. Ллуэллин в этот момент выходил из ванной, завернутый в полотенце. Он стоял перед ней почти голый, только полотенце было повязано вокруг талии.

– Звонит мистер Тобиас, – сказала она, указывая на телефон.

Он кивнул, и она вернулась в комнату и закрыла дверь.

– Как ваша поездка?

– Лучше не бывает, только немного дождило на второй день. Хелен говорит, что это я виноват, но я свалил все на вас, сказав, что это вы назначили дату.

– Уверен, мой друг в порядке, но все же спрошу.

– Он в отличной форме, но я почувствую себя лучше, когда мне больше не придется с ним нянчиться.

– Еще денек, Алекс. Только смотрите, чтобы его кто-нибудь случайно не унес. Кому-нибудь может понравиться ваш старый чемодан.

Тобиас рассмеялся:

– Не беспокойтесь, он выглядит еще хуже, чем обычно.

– Я хочу, чтобы вы от него не отходили. Мы его не будем показывать до дня открытия. А вы с Хелен никак не можете присоединиться к нам на приеме завтра вечером?

– Боюсь, нет. Хелен собирается на день в Марсель. Но можем вместе выпить, хотите?

Они поговорили еще несколько минут, попрощались и повесили трубки. Астрид тоже повесила трубку.

 

Глава 57

Поездка в метро казалась бесконечной, особенно человеку, который совершенно не умел ждать. На станции «Хэмпстед» на севере Лондона Бад Самюэльсон вышел вслед за толпой на улицу и пошел по указателям, которые привели его на Черч-роу. Этот популярный район мог считаться окраиной только потому, что был в трех милях от центра Лондона, но улицы были полны туристов. «Это сплошное очарование», – подумал Самюэльсон, проходя мимо двухсотлетних домов и ухоженных садов, которые окаймляли Черч-роу. Он увидел маленькую старую церковь Святого Иоанна, выкрашенную в белый цвет, с железными оградами, которые окружали двор и кладбище. Было двадцать минут пятого, через десять минут двери должны были закрыться для посетителей.

Внутри он увидел только голые чистые стены и старые деревянные скамьи; рядом с аналоем был бюст Китса. У окна стояла женщина в длинном, почти до пола, черном пальто. Она повернула голову. У нее было белоснежное лицо с экзотическими чертами и ярко-красными губами. Самюэльсон и молодая женщина были одни.

– Мистер Самюэльсон? – спросила она.

– Мари Симада? – отозвался он.

 

Глава 58

Шоссе Н7 вело на северо-запад от Экс-ан-Прованса через холмистую сельскую местность. Склонившись над рулем, Педер Аукруст медленно вел автомобиль, думая только о том, как тщательно подготовлены меры безопасности в музее Гране и как важно заполучить картину Ллуэллина до того, как она окажется в портретной галерее. Он думал также о том, как мало осталось времени. Выставка открывалась через два дня. Он отказывался признаться себе, что уже упустил шанс и что это задание сейчас будет гораздо труднее выполнить, чем тогда, когда богатый житель Нью-Йорка путешествовал по югу страны.

Успех зависел от того, насколько точно будет рассчитано время, кроме того, необходимо было устранить все возможные ошибки в стратегии. Ночь, проведенная в одиночестве, должна была помочь ему решить, насколько хорошо он все спланировал, и подготовить его к тому, что он должен был совершить в ближайшие сорок восемь часов.

Небо становилось разноцветным, слоистые облака частично закрывали солнце, до захода оставался час. Он ничего не ел весь день, кроме круассана и груши, которую взял с блюда с фруктами в портретной галерее, когда тщательно изучал свет, сигнализацию, выходы, окна и датчики, вмонтированные в подкладки картин. В карманах его пиджака были миниатюрные инструменты, с помощью которых он собирался вынуть холст из рамы.

Холст прекрасно поместился бы в специально подготовленном кармане, между двумя сшитыми между собой футболками. Портрет плотно прилегал бы к его широкой спине и остался бы незамеченным. Он оставался бы там до тех пор, пока Аукруст не встретился бы с Аланом Пинкстером. Потом он обменял бы его на такое количество денег, которого не видел за всю свою жизнь.

Он свернул на шоссе Д543, следуя через горы. Поехать на ночь за город его вдохновила реклама в журнале путешествий.

На перекрестке был знак, указывавший дорогу к гостинице «Короли и королевы». Он свернул на узкую песчаную дорогу. Дорога плутала среди деревьев и низких холмов, где встречались пастбища и овцы. Потом последовал еще один крутой поворот и последний – на запад, прямо на солнце, которое как раз садилось за ближайший холм. В тени холма он увидел гостиницу.

Он вошел в длинный, тускло освещенный зал с лестницей в дальнем конце и стойкой напротив нее, у стены. Справа, посреди зала, были двойные двери, ведущие в ресторан, напротив которого была комната со столиками, мягко освещенная розоватым светом, исходившим из ламп с темно-розовыми абажурами. Аукруст почувствовал сладкий запах и увидел двух людей за столиком в дальнем конце комнаты. Он прошел к столу и подождал.

– Чем могу помочь? – Тихий приятный голос принадлежал хрупкому юноше лет двадцати пяти, который появился из-под лестницы.

– Я хочу поесть и переночевать. У вас есть номера?

– Вы один?

Аукруст кивнул и заметил серьги и губную помаду на губах молодого человека.

– Да, я буду один.

– Ужин в девять, а ваш номер четвертый, – сказал юноша, – наверх по лестнице. Полная стоимость, включая обед и номер, кроме напитков из бара, составит девятьсот двадцать пять франков. Наших гостей мы просим платить заранее.

Теперь Аукруст заметил не только помаду, но и то, что глаза молодого человека искусно подведены и что лицо больше похоже на девичье, чем на мужское.

– Я пойду погуляю, пока светло.

– Здесь есть дорожка для прогулок как раз за нами, она проходит через лес – всего миля, и она приведет вас обратно к гостинице. Позже, когда вам понадобится компания, сообщите мне или другому служащему. Меня зовут Лоран, – сказал он с улыбкой.

– Я сам выберу себе компанию, – твердо сказал Аукруст. «У гостиницы подходящее название», – подумал он.

Широкая тропинка петляла по роще. Аукруст пошел, сначала медленно, потом быстрее, когда темнота опустилась на лес. Он обнаружил, как и предсказывал Лоран, что тропка привела его к фасаду гостиницы.

В номере было почти совсем темно; тонкие шторы на окне раздвинуты, угасающий свет проникал в комнату. Аукруст включил ночник и осмотрелся: низкая тумбочка у окна; два кресла и неустойчивый торшер с замызганным абажуром рядом с одним из кресел; занавеска, скрывавшая раковину, душевую кабину и туалет. Красные розы размером с кочан украшали обои за массивной высокой кроватью – единственным намеком на удобство в этой комнате. Очевидно, кровати в этой гостинице были важны. Аукруст запер дверь, подошел к окну и остановился, наблюдая, как последние лучи солнца исчезают за леском, где он гулял. Он задернул шторы, повернулся и увидел дуло наставленного на него пистолета.

– Ты выбрал своеобразное место для ночлега,– сказал Леток.

– Как ты?.. Дверь была заперта…

– Лоран дал мне это.– Он протянул ключ. – Я сказал ему, что я особый друг, что ты меня ждешь. Он понял.

– Чего ты хочешь? – спросил Аукруст, переводя взгляд с пистолета на Летока.

– В прошлый раз между нами была кровать, у тебя было преимущество. Теперь – нет.

– Положи эту чертову штуку, – потребовал Аукруст.

Леток засмеялся:

– Сначала дело. Вейзборд был должен мне денег. А ты его убил.

– Он сам себя убил. Он был больной человек.

– Самоубийство? Только не Вейзборд.

Аукруст указал на свою грудь:

– Его легкие отказали. Я сам это видел.

– Конечно, видел. – Леток покачал пистолетом. – Ты убил его.

– Я пришел к нему, чтобы забрать картину мадам Девильё. Я отдал картину владелице.

Леток, казалось, был удивлен.

– Она заплатила мне, чтобы я нашел портрет.

– Он у нее, Леток. Я вернул его два дня назад. Леток наклонил голову и с недоверием уставился на него.

– Вейзборд мне должен, а ты его убил. Теперь плати ты.

– Сколько он тебе должен?

– Шестьдесят тысяч франков.

– Много. – Аукруст потер руки, как будто пытался принять решение. – Я заплачу, – сказал он, глядя на Летока в упор.

Леток, удивленный, слегка опустил пистолет.

– Когда?

– Я могу дать тебе пять тысяч сейчас, это все, что у меня с собой. Остальное завтра.

Леток смотрел на тонкую, хитрую улыбку и слушал успокаивающий голос.

– Давай свои пять тысяч. Положи их сюда, на кровать.

Аукруст достал бумажник, открыл его и начал по одной кидать на кровать пятисотфранковые бумажки. Они беспорядочно падали вниз, и Леток начал подбирать их. На мгновение он отвел взгляд от Аукруста, но этого оказалось достаточно. Аукруст перепрыгнул через кровать и повалил Летока на пол. Последовали два выстрела. Одна пуля попала в алую розу на обоях, другая снесла абажур с кисточками. Аукруст ударил Летока кулаком по руке, выбив пистолет. Аукруст замахнулся на Летока, но тот, будучи меньше, выскользнул и вскочил на ноги, прежде чем Аукруст поднялся на одно колено. Из комнаты перед спальней донеслись голоса:

– Откройте дверь! Вы ранены?

За криками послышался стук в дверь, и слабый замок сломался.

– Прекратите драку! – закричал кто-то. Это был высокий человек с длинными волосами, перевязанными черной лентой в хвост. За ним стоял Лоран, остальные толпились в проеме.

– Я Жан-Пьер, хозяин, – сказал он. – Мы не любим, когда ссоры выходят из-под контроля. Кто-то может быть ранен, и это навредит нашей репутации.

Аукруст медленно встал. Сначала он посмотрел на Летока, потом на Жан-Пьера. Лоран сказал, указывая на Летока:

– Он приехал просить прощения и сказал, что хочет чтобы его простили. Он предупреждал, что может завязаться драка, и был прав.

– Он не стал слушать, – сказал Леток, шагнул вправо, нагнулся и поднял пистолет. Он пригрозил им Аукрусту, потом собрал банкноты с кровати. – Ты должен мне, вонючий мерзавец. Шестьдесят тысяч, кроме того, что здесь. Заплати, или я воспользуюсь этим. – Он помахал пистолетом и исчез из комнаты.

 

Глава 59

Фургон Аукруста стоял у входа в парк Жозефа Журдана рядом с городским университетом, меньше чем в миле от отеля «Гостиница короля Рене». Аукруст вернулся в Экс в предрассветной темноте и прождал в нетерпении уже час. Он больше не думал о встрече с Летоком, отодвинув воспоминания о нем глубоко в памяти, чтобы вернуться к этому позже, в более подходящее время. В восемь задняя дверь открылась, и на сиденье вспрыгнул Клайд, то ли рыча, то ли тявкая, а за ним села Астрид. Она подтянула к себе пса, держа его за шею.

– Будь хорошим мальчиком, сиди смирно.

– Ты уверена, что за тобой не следили? – спросил Педер.

– Конечно, – горько ответила она. – Разве я села бы в машину, если бы знала, что за мной следят?

Макияж скрывал синяк у нее под глазом, но ничто не могло скрыть унылый вид. Она нервничала и отводила глаза.

– Еще раз опиши, где вы остановились: сколько комнат, кто в каждой из них.

Астрид устало заговорила Она пожаловалась, что уже рассказывала это ему, что ей нечего добавить. Педер расспрашивал о деталях: где окна, какие они? Измерила ли она расстояние до пассажирского и до служебного лифта, где они точно расположены? Телефоны – где они? Заставил описать ванную. Есть ли двери между комнатами?

Он спросил:

– Там есть полицейские, в форме или без нее?

– Нет, я никого не видела, ничего похожего.

– Ты видела картину?

– Я уже говорила: он держит ее в деревянном ящике. В спальне, в шкафу. Запертом.

– Когда он отвезет ее в музей?

Астрид покачала головой:

– Он не говорил.

– Он еще говорил что-нибудь об охране в музее, выказывал беспокойство, говорил ли, что доволен… или что недоволен?

Она снова покачала головой и закрыла глаза:

– Перед завтрашним приемом Ллуэллин пойдет в музей. Он пригласил меня с собой.

Аукруст кивнул, мгновенно запомнив эту информацию.

– Что делает его слуга, Фрейзер?

Она вздохнула:

– Что и всегда: еда, поручения, пес.

– А эта проклятая собака всегда тявкает?

Астрид только крепче сжала Клайда и ничего не ответила.

Аукруст сказал:

– С ним часто Олбани. Он пьет, но вроде делает свое дело. Где его комната?

– Кажется, рядом.

Аукруст рассеянно смотрел вперед, на нескончаемых студентов, которые шли пешком или ехали на велосипедах.

– Была ли почта или звонки, которые казались необычными?

Астрид покачала головой. Она повернулась к Аукрусту, но не могла смотреть ему в глаза. Когда она попыталась заговорить, то поняла, что дрожит от страха. Наконец она выдавила:

– Педер, ты должен сказать, что любишь меня. Я делаю все, что ты велишь.

Он не отвечал. Он ждал, пока она успокоится.

– У нас все по-прежнему. Ты слышишь?

Она кивнула, но очень слабо.

– Скажи, были ли необычные телефонные звонки.

– Конечно, он говорит по телефону, заказывает еду, газеты…

– Необычные, – с нетерпением перебил он.

– Нет, только…

– Только – что?

– Был звонок от человека, с которым я познакомилась в Нью-Йорке. От Тобиаса.

Аукруст напрягся:

– Что он хотел?

– Он здесь, в Эксе.

– Когда он приехал?

– Он звонил вчера.

– Ты подслушала разговор?

– Я ответила на звонок. Я слушала, но ничего не поняла.

– О чем они говорили?

– Тобиас говорил о каком-то друге, которого он привез с собой. И о каком-то чемодане. Но американцы используют слова, которые я не понимаю, они и говорили всего минуту.

– Скажи точно, что помнишь, – потребовал Аукруст.

Астрид попробовала вспомнить, но смогла вымолвить только:

– Кто-то сказал «нянчиться». Я не знаю, кто сказал это.

– Ллуэллин говорил с тобой об этом?

Она открыла рот и снова закрыла его, ничего не сказав.

– Ну?

Клайд тихо зарычал, и Астрид начала гладить его по голове. Аукруст взял ее сумочку, порылся в ней и вытащил помаду, которую дал ей в аэропорту Гатвик. Он снял колпачок и выкрутил помаду.

– «Страстный розовый» – твой цвет. – Он выкрутил ее в противоположном направлении, и появилась игла.

– Думаю, вы с Ллуэллином долго говорили ночью и что ты не все мне рассказала. Говори, что он сказал, или вернешься к Ллуэллину с мертвым псом.

– Нет, Педер!

Он взял у нее Клайда и положил испуганное животное себе на колени. Он вытянул задние лапы пса и нацелил иглу.

– Что тебе сказал Ллуэллин?

– Он сказал, что картина, которую он привез, копия, а настоящая картина у Тобиаса.

 

Глава 60

Эллиот Хестон, стоя у дверей своего офиса, пожимал руку Баду Самюэльсону, жестом приглашая его к столу в углу комнаты.

– Я ненадолго, – сказал Самюэльсон, – но у меня есть информация, которую нужно передать в правильные руки, прежде всего Оксби. Я не могу его найти. Где он, черт возьми?

– Я не знаю, где он сейчас, – ответил Хестон.

Самюэльсон положил перед Хестоном два аккуратно исписанных листка.

– Это подготовила женщина по имени Симада, недавно нанятая японским торговцем предметами искусства по имени Кондо. Вы их знаете?

– Оба имени мне знакомы, – сказал Хестон.

– Здесь говорится, что остатки, которые выдаются за автопортрет Сезанна, принадлежавший Пинкстеру, – предмет искусства, датируемый двадцатыми годами двадцатого века. Полотно родом из Бельгии или Голландии. – Самюэльсон прочитал: – «Источник белого пигмента, диоксид титана, обнаруженный на образцах при помощи спектрографического анализа, имеется только на северном побережье Норвегии, в титанистой железной руде, которая называется ильменитом. Диоксид титана был впервые применен для производства белой краски в тысяча девятьсот восемнадцатом или тысяча девятьсот девятнадцатом году».

– Мне не нужно напоминать вам, что Поль Сезанн не мог его использовать, – сказал Самюэльсон. – Он умер в тысяча девятьсот шестом году.

 

Глава 61

Улица Четвертого Сентября тянулась на север от аллеи Мирабо; на ее пересечении с Рю Кардиналь была площадь Дофин, центр тихого жилого квартала, где было очень много старины, но очень мало места для парковки. На площади появился красный «фиат» и объехал ее, потом резко свернул на тротуар, наполовину въехал на него, бампером к фонтану, известному как «Квотр-Дофин». Шофер выскочил из машины и помчался по узкой улице к отелю «Кардинал».

Энн Браули остановилась в маленьком холле и, тяжело дыша, спросила о местонахождении месье Оксби. Ей вручили конверт, на котором неподражаемым почерком инспектора было написано: «Только для Энн». Внутри была записка, в которой Оксби велел ей идти на улицу Кардиналь, к месту, где улица переходила в площадь Сен-Жан де Мальт: справа от нее будет музей Гране, а прямо перед ней – собор Сен-Жан де Мальт. «Я буду справа в десятом ряду».

Всенощные огни мерцали у стен в боковых приделах и в нефе старого собора. Когда Оксби приехал, он положил в коробку двадцать франков, взял свечу, зажег фитиль о горящую свечу и поставил свою свечу на рифленую металлическую трубку. Оксби не был католиком, поэтому его безмолвное послание Мириам было личным сообщением, которое, если бы Бог и святые пожелали, было бы отнесено в то место, где она находилась.

Внутри старая церковь была темно-коричневой, и налет охры покрывал висевшие высоко на стене большие картины на библейские сюжеты. В четверть одиннадцатого он увидел, что к нему стремительно направляется Энн Браули.

Оксби поздоровался с ней:

– Здравствуйте, Энн. Дома все спокойно?

Она преувеличенно вздохнула, давая понять, что поняла иронию Оксби.

– Я думала, что у Эллиота лопнет сонная артерия, когда я сказала, что беру отгул.

Оксби ответил:

– У него есть свои начальники, и ему вовсе не нравится, что мы здесь. Но я отослал Джимми назад, и это понизит давление Хестона пунктов на двадцать.

Энн открыла дипломат и вытащила несколько страниц, напечатанных через одинарный интервал.

– Как только Интерпол узнал, где искать, ребята накопали вот столько о девушке Ллуэллина.

– Вы, конечно, запомнили отчет, – сказал Оксби, поэтому опустите все, кроме главного.

– Если вы не возражаете, инспектор, я расскажу так, как запланировала, – сказала Энн, подчеркнув каждое слово. – Хорошо?

Он быстро взглянул на часы и сдержанно кивнул.

Энн начала:

– Астрид Харальдсен осиротела, когда ей было девять лет, и до четырнадцати лет ее воспитывала бабка по отцу, потом она умерла. Тогда Астрид послали к бабке по матери, которая жила в Тронхейме. Девочка была бунтаркой, и в подростковом возрасте у нее были столкновения с полицией: маленькие кражи и воровство в магазинах. Ее школьные отметки были неровными, иногда она училась хорошо, иногда плохо. Когда ей исполнилось восемнадцать, она поступила в Высшую школу искусств и ремесел в Осло, чтобы изучать дизайн. Но академически Астрид была подготовлена плохо и совсем не умела рисовать. Тогда она перешла на курс фотографии, где проявила кое-какие способности, но ее отчислили через год.

Оксби некоторое время смотрел на алтарь, потом закрыл глаза.

– Продолжайте, – сказал он.

Голос Энн смягчился, и в течение следующих минут она рассказывала о юных годах Астрид.

– Когда ей было двадцать лет и она жила в Копенгагене, ее арестовали за приставания к мужчинам, но потом заявление забрали.

– Это было не однажды?

– Был и второй раз, но с тем же результатом.

– Приставания,– задумчиво сказал Оксби,– не проституция? Здесь есть определенная разница.

– Это имеет значение? – спросила Энн.

– Не думаю. – Оксби нагнулся вперед. – Вы описали несчастную, распущенную молодую девушку.

– Дальше – больше, – продолжала Энн. – Астрид была втянута в наркотики. Несколько арестов, но ее опять не осудили. Однако три года назад – ей было двадцать четыре – ее осудили за хранение кокаина, барбитуратов и амфетаминов.

– Ее посадили?

– Она отбыла три месяца из двух лет, а потом ее освободили при условии, что она будет сотрудничать с секретными службами, расследовавшими дело поставщиков барбитуратов и амфетаминов. Она работала с бывшим больничным фармацевтом, который разоблачил членов этой преступной группы и был нанят норвежским правительственным отделением внутренней безопасности. В отчете этот человек называется Оператором.

Комиссар открыл глаза.

– Интересное имя. Оператор. Продолжайте.

– Здесь произошло кое-что странное. Официальные записи об Операторе были опечатаны, а это значит, что заключительная часть отчета о Харальдсен не отражена в документах и изобилует словами типа «недостоверно» или «не проверено». Очевидно, Оператор убил подозреваемого, возможно нечаянно, во время попытки выбить признание, и дело убрали в стол. Настоящее имя Оператора не называется. Эта информация не подтверждена официальными источниками, но она считается точной. Приговор Харальдсен был смягчен, и она покинула Норвегию два года назад.

Оксби проскользнул мимо Энн и секунду постоял в проходе. Сделав несколько шагов по направлению к клиросу, он повернулся и пошел назад. Энн озадаченно смотрела на него. Она прошептала:

– Вы, кажется, чем-то обеспокоены.

– Немного. Я разрешил Астрид путешествовать с Ллуэллином, но она вовсе не девушка, попавшая в беду.

– Что?

– Тут какой-то заговор, и я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал.

– Что вы будете делать?

– Сдержу слово и прослежу, чтобы с Ллуэллином ничего не случилось, – сказал Оксби и сел рядом с Энн. – Вы говорили об Операторе. Удалось найти еще что-нибудь о нем?

Энн достала из дипломата второй отчет и передала его Оксби.

– Наши люди собрали материал из неофициальных источников, но они утверждают, что все, что тут отражено, – правда.

Оксби прочитал отчет, всего две страницы.

– Правительство не хотело огласки; вместо этого Оператору выдали новые документы и пятьдесят тысяч долларов, чтобы он смог покинуть страну. В новом паспорте и визе стоит имя Чарльза Мецгера… – Оксби вопросительно посмотрел на Энн. – Это тот самый доктор Мецгер?

Энн кивнула:

– Это не может быть простым совпадением. Отчет также сообщает его настоящее имя.

– Я вижу. – Оксби несколько раз прочитал про себя имена. – Может ли быть, Энни, что Вулкан – это Чарльз Мецгер, а доктор Мецгер – Педер Аукруст?

 

Глава 62

В музее Гране смешались разные стойкие запахи: насыщенные спиртом алкиды, клей, чистящие средства. Это была смесь такой силы, что вызывала легкую эйфорию. Потом, с наступлением дня, свежий аромат огромных букетов вперемешку с ароматами из кухни несколько перебили эти запахи.

Вскоре после трех картина под названием «Дорога в поле» заняла свое место на стене, в раму вставили датчик, а над картиной установили светильник, бросавший на сине-зеленый горный пейзаж ровный свет. Шарль Пурвиль прикрепил к низу рамы медную табличку. Одну из табличек он отдал Гюставу Билодо.

– Это для портрета месье Ллуэллина. Он будет доволен.

– К черту его, – заявил Билодо с раздражением, что было для него нехарактерно. – Он не дает нам повесить портрет до завтрашнего утра, и мы до сих пор не уверены в том, что завтра он предоставит Сезанна в наше распоряжение. – Но тут улыбка вновь осветила лицо директора музея. – Зато в нашей портретной галерее есть две особые стены, и сегодня я надеюсь получить хорошее известие, касающееся одной из них.

То, что год подготовки подходил к благополучному завершению, стало возможным благодаря отчаянной решимости Гюстава Билодо, хотя и она бы не помогла, не повлияй на Мирей Леборнь страховые компании, которые провели тщательную проверку организации охраны и всего штата музея.

Сотрудники охраны отчитывались бывшему директору сыскной полиции. Близкий друг Феликса Лемье, по прозвищу Истребитель, был человеком за пятьдесят и прятал свои проницательные глаза за очками с зелеными стеклами.

Билодо хвастался, что прием побьет все рекорды по своему размаху. В мировых масштабах, может, это и было преувеличением, но в Эксе этот прием действительно обещал быть самым расточительным за всю долгую историю города.

Скутер Олбани передал Астрид бокал и с проворностью, свидетельствующей об огромном опыте, открыл бутылку шампанского.

– Попробуй шампанского.

Он улыбнулся, наполнил оба бокала и чокнулся с Астрид, отчего шампанское пролилось.

– Вот неуклюжий, – побранил он себя и стал рыться в карманах в поисках платка.

Астрид вежливо улыбнулась и отправилась к буфету за салфеткой. Дойдя до конца стола, она оглянулась и посмотрела на прибывающую толпу, на еду, на цветы. Людей становилось все больше, они говорили разом, и гул напоминал Астрид о вечере в бостонском Музее изящных искусств. Заиграла музыка: ее исполнял квинтет музыкантов, расположившийся у серой каменной лестницы, ведущей к выставочным залам.

Повсюду были торжественно одетые мужчины и женщины, гости и благодетели, которые выписали большие чеки, чтобы помочь незаметному музею Гране наконец насладиться славой. Собрались также организаторы и хранители, ответственные за доставку этих бесценных картин из двадцати одной страны. Ллуэллин вставил белую гвоздику в лацкан своего смокинга и взял Астрид за руку.

– Пойдем ко всем, – сказал он.

Когда Билодо подвел к микрофону высокую седую женщину, раздались звуки фанфар. Он попросил тишины и сказал:

– Сегодня вечером нас почтила своим присутствием наш дорогой друг. Имею честь представить вам мадам Маргариту Девильё.– Когда аплодисменты смолкли, Билодо продолжил: – Теперь я хочу сообщить вам радостную новость. Мадам Девильё разрешила мне объявить, что она дарит музею Гране свой автопортрет Сезанна.

Это заявление для многих оказалось сюрпризом, но все выразили одобрение. Когда шум стих, Маргарита взяла микрофон.

– Мне бы хотелось, чтобы вы сейчас могли видеть эту картину. Как знают некоторые из вас, на недолгое время я утратила своего Сезанна, и, когда он вернулся, я решила, что его нужно почистить и вставить в новую раму. Вы встретитесь с моим другом через неделю. Обещаю.

Билодо поднял обе руки высоко над головой и указал на верхний этаж:

– Галереи открыты. Приглашаю всех на выставку.

Ллуэллин представился Маргарите и поздравил ее.

Они сразу перешли на «ты», и у Ллуэллина промелькнула мысль, что он может подарить свой портрет музею Метрополитен в Нью-Йорке. Скутер записывал их на камеру. Маргарита обернулась, высматривая кого-то среди гостей.

– Я ищу человека, с которым хочу вас познакомить, но он, кажется, исчез.

Педер Аукруст покинул Маргариту Девильё при первом же звуке фанфар. Она настояла на том, чтобы он сопровождал ее на прием, но он спросил ее, будет ли Александер Тобиас в списке гостей. Его там не было. Ранее в этот день, достав в туристическом агентстве города список отелей, Аукруст выяснил, что некий Александер Тобиас и его жена остановились в гостинице «Черный берег». Сообщать номера постояльцев в гостинице запрещалось.

Выйдя из музея Гране через запасной выход, Аукруст поспешил мимо суетящегося обслуживающего персонала, готовившего еду и напитки для буфета Леток носил подносы в музей и обратно, и тут он заметил Аукруста. Он отставил свой поднос и сбросил форму под ноги разгневанного управляющего.

– Мерзкий подонок! Поставь на свой поднос еще бокалов, – заорал взбешенный менеджер, – или никакой платы.

– К черту бокалы, – сказал Леток и выбежал в поисках Аукруста. Он пошел по Рю д'Итали, оживленной улице перед музеем Гране, где было много ресторанов и продуктовых магазинов. Он увидел силуэт Аукруста в огнях аптечной витрины в нескольких домах от того места, где стоял. Леток пошел быстрее, но упустил Педера из виду, когда влетел на улицу, отходившую от Рю д'Итали. Леток осторожно ступил на темную узкую улочку. Фонари бросали на мостовую тусклый желтый свет. Он прошел мимо нескольких темных магазинов и ювелирной лавки.

Леток подошел к киоску с плакатами, оповещавшими о предстоящих событиях в Палас де Конгресс, который был прямо перед ним. В то же мгновение здание ожило, его двери открылись и на мостовую хлынула толпа людей. Леток протолкался через них и поднялся на несколько ступенек. В шестидесяти ярдах от себя он увидел Аукруста. Тот вернулся на Рю д'Итали и в тот момент, когда Леток его увидел, свернул в направлении Кур-Мирабо. Леток побежал за ним.

Аукруст вошел в кафе рядом с гостиницей «Черный берег», где при помощи сотни франков быстро уговорил управляющего расстаться со своей бутылкой бренди. Он нырнул в кабинку с телефоном и набрал номер «Черного берега».

– Александера Тобиаса, пожалуйста.

– Un moment, Monsenieur – ответили ему.

– Алло, – сказал хриплый мужской голос.

Аукруст тихо положил трубку.

Еще днем он припарковал свой фургон в узкой аллее за гостиницей, рядом с лавкой сувениров и пиццерией. Он пошел к машине, дважды остановившись по дороге, чтобы глотнуть из бутылки, и бормоча, что Леток – проблема, которая требует разрешения. Сев за руль, Аукруст еще раз отхлебнул из бутылки и заткнул ее пробкой. Затем он поставил рядом с собой сумку и поискал в ней знакомые предметы – те, которые ему были нужны для одного профессионального визита, который он собирался нанести. С заднего сиденья он взял большой пакет, завернутый в зеленую мягкую бумагу.

Удобства в «Черном береге» были минимальными: ни столовой, ни бара; только конторка перед парадным входом и в глубине зал, в котором по утрам завтракали, а по вечерам смотрели телевизор. Между двумя конторками была лестница на верхние этажи и лифт, в который при желании могли бы втиснуться три человека.

За конторкой, склонив голову над книгой, сидел молодой студент. Рядом с ним со скучающим видом читала тощая девица лет девятнадцати, ее волосы свисали на болезненно непривлекательное лицо.

Аукруст поставил на конторку сумку и украдкой бросил взгляд на таблички, на каждой из которых значился номер; на некоторых висели ключи.

– Меня просили прийти проведать мадам Тобиас. Я врач и по счастливому стечению обстоятельств был ее другом, когда жил в Нью-Йорке. Я принес цветы, чтобы ее ободрить.

Молодой человек посмотрел на него, несколько удивленный:

– Она больна? Я не знал.

– Ничего серьезного, но она тяжело переносит путешествия, и в первые дня два у нее ужасно болит желудок. Они в номере тридцать семь?

– Нет, на верхних этажах в это время года нет отопления. – Портье сверился с журналом. – Мадам Тобиас и месье в номере двадцать восемь.

Аукруст нагнулся над конторкой и склонил голову в сторону девушки.

– Это твоя девушка? Хорошенькая.

Молодой человек неуверенно улыбнулся и посмотрел на девушку.

– Просто подруга.

Аукруст выдавил из себя улыбку:

– Ты счастливчик. – И добавил: – Попробую помочь мадам Тобиас. – Он пошел, но остановился и повернулся к студентам. – Не звоните, они меня ждут.

Оксби пробился через толпу к тому месту, где стоял Ллуэллин.

– Я вижу, у вас новый друг.

Ллуэллин улыбнулся:

– Маргарита – чудесная женщина. Я бы хотел показать ей Нью-Йорк.

– Она бы произвела там фурор. – Оксби отвел Ллуэллина в сторону. – Надеюсь, с Астрид все в порядке? Она поднялась в выставочные залы?

– Я попросил Пурвиля провести ее.

– У меня есть друзья в Провансе, на случай, если ее все еще интересует антиквариат.

– Не думаю, что сейчас ее это волнует. Она что-то стала капризной в последние дни.

– Все еще переживает по поводу инцидента в Париже?

– Да, кажется. Она все еще настаивает на том, что я в опасности.

– И все еще переживает, что картину украдут?

Ллуэллин кивнул:

– Она то волнуется, то ведет себя нормально. Я пытаюсь ее успокоить.

– Как?

– Когда… когда мы в постели.

– Опустим подробности. Когда успокаивали последний раз?

– Прошлой ночью.

– Что случилось?

– Она была холодна как лед. Я не хотел секса, и она тоже. Я думал, что ей лучше быть со мной, что я смогу о ней позаботиться. Я сказал ей, что со мной ничего не случится, что меня охраняют круглосуточно, что у меня есть пистолет и я умею им пользоваться.

– Вы это ей раньше говорили?

– Об оружии – нет.

– А она?

– Начала плакать. Тогда я проболтался, что это все равно, потому что у меня не настоящая картина. Что у меня копия.

Оксби как будто ударили в пах. Он захрипел:

– И что…

– Она спросила, где настоящая картина, и я сразу почувствовал, что наша шарада уже не имеет значения, что в Эксе я в безопасности, как и моя картина. Я признался, что ее привез Алекс Тобиас, что с ним картине ничего не угрожает.

– Нет, нет! – закричал Оксби. – Астрид заодно с этим Вулканом. Иногда он использует имя доктора Мецгера, настоящее его имя – Педер Аукруст, это норвежец, опытный фармацевт, талантливый химик. У него был целый день, чтобы найти Тобиаса. Разыщите Энн, велите ей послать Сэма Тернера в гостиницу «Черный берег». Скажите, что это очень важно, и пусть будет осторожна!

Аукруст подождал, пока портье и его подруга вернутся к своим книгам. Немного постояв у лифта, он направился к лестнице. Она была широкой и покрыта ковром до второго этажа, где заметно сужалась.

На третьем этаже он услышал звук работающего телевизора и почувствовал запах чеснока и кипящего оливкового масла. Стены были оклеены коричневыми обоями с деревьями и птичками. На медных цепях были подвешены шары кремового цвета – лампы. Он снял зеленую обертку с цветов и аккуратно уложил их на одну руку. Подойдя к номеру 28, он достал из кармана баллончик в три дюйма, снял с него колпачок и тихонько постучал в дверь.

Тишина. Потом мужской голос спросил:

– Кто там?

– Я знаю, что уже поздно, – начал Аукруст приятным баритоном, произнося каждое слово на английском, в котором постоянно упражнялся, – но у меня цветы для миссис Тобиас, подарок от мистера Ллуэллина и Гюстава Билодо, моего друга из Гране. – Он зажал баллончик в руке.

Дверь отперли и отворили. Хелен и Алекс Тобиас стояли рядышком в банных халатах. Хелен Тобиас смутилась, в волосах у нее были бигуди, и она собиралась ложиться спать. Аукруст вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Он протянул ей букет.

– Это специально для вас.

Она взяла цветы и понюхала их. Александер Тобиас спросил:

– Вы кто такой? Сейчас не время разносить цветы…

Аукруст вытащил из-под букета руку, нажал на баллончик и прямо в испуганные лица выпустил облако белого тумана. Это был очень сильный цветочный запах, которым Хелен Тобиас могла наслаждаться ровно две секунды, прежде чем цветы выпали из ее рук. Она и ее муж рухнули на пол. Аукруст надел респиратор.

– Я рад, что вам понравилось, миссис Тобиас. Это жасмин и роза, смешанные с моим собственным составом – и закисью азота.

Он пошел прямо к шкафу и нашел одежду на вешалках, маленькие коробочки с подарками и два чемодана, которые он отнес на кровать. Один, с табличкой, на которой значилось имя Александера Тобиаса, был заперт, и его потрепанный внешний вид был слишком обманчив. Аукруст открыл его плоскогубцами и ножом и вытряхнул белье, а потом обнаружил двойное дно. Там он нашел плоскую упаковку.

От музея Гране до гостиницы «Черный берег» было ярдов пятьсот, как решил Оксби, пробегая по Рю Фредерик Мистраль, направляясь к Кур-Мирабо. В трех комнатах отеля горел свет, и он высчитал, что крайнее слева окно принадлежало Алексу и Хелен Тобиас. У входа он оглянулся в поисках Энн или, еще лучше, Сэма Тернера, но никого не было видно.

– Тобиасы у себя?

– Да, безусловно, – ответил молодой портье.

Девушка оторвалась от книги:

– К мадам Тобиас пришел друг, доктор. Он сказал, что ей нехорошо.

– Когда это было? – спросил Оксби.

– Минут десять назад. Может, меньше.

– Он еще там?

Молодой человек пожал плечами:

– Трудно сказать… Иногда они выходят через черный вход прямо к парковке.

– Позвоните в комнату, быстро. А потом в полицию!

Аукруст был у двери, когда зазвонил телефон. Он нахмурился, отпер замок и захлопнул за собой дверь. Несколько секунд он стоял без движения, закрыв глаза. Вдруг он услышал, что по лестнице приближаются шаги. Едва избежав столкновения, он бросился наверх. На повороте он остановился и увидел, как кто-то поднялся на третий этаж и побежал в сторону номера 28. Аукруст пошел вниз, сперва медленно, но, миновав второй этаж, ускорил шаг и промчался в вестибюль. От конторки доносился громкий мужской голос, называвший номер Александера Тобиаса. Аукруст уселся перед телевизором и притворился, будто пытается найти нужный канал, сам же не отрывал глаз от холла. Мимо него к лестнице пробежал какой-то мужчина.

Снова стало тихо, а потом студент и его подруга начали по-французски болтать о странных людях, которые приходили навестить американцев в номере 28.

Оксби перенес Хелен Тобиас на кровать и накрыл ее одеялом. Потом он усадил Тобиаса в кресло.

– Опиши его, Алекс, и перестань причитать, что он тебя перехитрил.

Но Тобиас все причитал; он никак не мог пережить тот факт, что его обставили.

– Он высокий… со светлыми волосами… со странным акцентом, не знаю, каким именно… около сорока – вот и все, Джек. Он вошел в комнату и пуф – я в ауте! – Он посмотрел на жену. – Хелен в порядке?

– С вами все хорошо, – сказал Оксби и заглянул в пустой чемодан. – Негодяй забрал ее.

В дверях стоял Сэм Тернер.

– Что произошло?

– По пути расскажу. – Оксби подтолкнул Тернера обратно к двери.

Аукруст подбежал к своей машине, злясь, что припарковал ее в таком людном районе, где всегда полно туристов. Когда он оказался на широком бульваре, он настиг толпу студентов, собравшихся у популярного кафе. Они образовали шумную группу и, окружив его фургон, стучали по крыше и нахально пялились на него в окна. Аукруст ударил одного из них дверью и с угрозами вылез из машины. Молодежь быстро исчезла.

Он въехал на Кур-Мирабо как раз посредине. Справа от него, на запад, была пробка: автомобили стояли около фонтана «Ротонда», безвкусного сооружения с водой, проливающейся на рычащих львов и гигантских гусей, очень ярко освещенных бело-голубыми огнями.

Аукруст был в замешательстве; на мгновение решительность оставила его. Он помчался вперед, резко свернул направо и чуть не задел один из термальных фонтанов. Он успокаивающе похлопал по сумке, не сводя глаз с дороги перед собой; через двести ярдов она должна была сильно сузиться, но эта улица скроет его от посторонних глаз.

Из-за него, как будто катапультировав из черной пустоты, выскочила машина с выключенными фарами. Вдруг все ее задние огни зажглись одновременно, когда она резко затормозила и повернулась ровно на 180 градусов, став поперек дороги и светя Аукрусту прямо в глаза. Аукруст ударил по тормозам и круто повернул вправо, но машина сделала то же самое и погналась за ним. Когда Аукруст резко свернул влево, внутри машины раздался резкий звук, как будто переднее стекло ударили камнем величиной с кулак. Огни преследовавшей его машины вспыхнули и погасли. Стекло лопнуло еще в двух местах. Тут раздался новый звук – резкий, металлический щелчок, и зеркало заднего вида рассыпалось. Через четыре секунды все переднее стекло было покрыто трещинками, как древняя посуда, а в центре этой паутинки красовались четыре пулевых отверстия.

Аукруст остановился, подал назад и врезался в какую-то машину, развернулся и со всей силы нажал на газ. Машина, от которой он пытался скрыться, снова приблизилась к нему; это был серебристый «порше». В голове Аукруста пронеслись мысли одна страшнее другой: «порше» был гораздо быстрее, чем его старый фургон; у водителя был пистолет, и он им пользовался; водителем был Леток.

Чтобы избавиться от погони, нужно было добраться до фонтана и шумной улицы, где он мог затесаться в плотное движение. Но его фургон не был особенно быстрым: только если он будет петлять, то оставит Летока позади. Но этот план провалился через сто ярдов, когда «порше» поравнялся с ним и поехал рядом. Аукруст взглянул направо; в это мгновение стекло пробили две пули. Одна задела его нос, ливень осколков обрушился на левую часть лица, ослепив один глаз и залив его кровью.

Хотя гнев оказался сильнее испуга, Аукрустом руководила боль. Он не мог успокоить боль в глазу, не мог вымыть мелкие осколки, которые жгли с такой нестерпимой болью. Он отчаянно заставил себя двинуться вперед и попытался врезаться в бешеную машину, чтобы оттолкнуть ее или проехать мимо.

Аукруст выпрямился и, насколько ему позволяло зрение, поехал на свет, идущий от фонтана. Он жал на газ. Когда ему оставалось сто футов до фонтана, ему показалось, что он оторвался… пятьдесят футов…

Последняя пуля пробила заднее стекло и попала Аукрусту в левую лопатку. Это был не смертельный выстрел, но чувствительный. Аукруст дернул руль, врезался в машину на тротуаре и в стену рядом с фонтаном. Передняя часть фургона поднялась, как будто в попытке перелезть через стену, и машина откатилась назад.

Дверь открылась, и Аукруст выпал из фургона. Он с трудом поднялся и на ватных ногах побрел к фонтану. Он упал вперед, его лицо погрузилось в холодную воду, которая должна была смягчить боль и вымыть стекло из глаза.

Но ни один глаз уже не смог бы видеть. Аукруст был мертв.

Оксби и Сэм Тернер были свидетелями это жуткой погони, слышали выстрелы и бежали за фургоном Аукруста в его последней, отчаянной попытке уйти. Вытащив тело из фонтана и удостоверившись, что Аукруст мертв, Тернер двинулся к машине.

– Держись подальше, Сэм! Только сунь голову внутрь и вдохни, и будешь так же мертв, как этот несчастный подонок.

 

Глава 63

23 января, зимним лондонским днем, на Темзе упрямо кружил ветер – холодный, пронизывающий, оставляющий рябь на воде цвета плотных пурпурных облаков, плывущих с северо-запада. На борту патрульного судна находились сержанты полиции Дженнингс и Томпкинс из округа Темзы. Полицию Большого Лондона представляли сержант Джимми Мурраторе и главный следователь инспектор Джек Оксби. Людей из Скотланд-Ярда подобрали на Вестминстерском причале, и лодка с черным корпусом была теперь в семи милях восточнее моста Тауэр и в трехстах ярдах позади буксира «Сепера» Алана Пинкстера. Перед буксиром, четыреста ярдов на восток, была еще одна патрульная лодка. Обе поддерживали радиосвязь.

– Без десяти два, – сказал Джимми и опустил бинокль. Он указал на южный берег реки. – Там переправа Вулвич. Ставлю два фунта, что Кондо появится оттуда.

Оксби надвинул на лоб шерстяной шотландский берет.

– И думаю, вовремя.

– А если нет? – спросил молодой детектив. – Что будете делать, если он вовсе не появится?

Оксби похлопал себя по карману куртки.

– У меня ордер на обыск и арест. Но мне и Кондо нужен. – Он сурово посмотрел на Джимми. – Не создавай проблем, которые мне не нужны, Джимми. Твоя информация что, вызывает сомнения?

– Мы так слышали, правда, Джефф?

– Все на пленке, – ответил сержант Дженнингс.

Джимми сказал:

– Они встречаются сегодня, прямо здесь.

Раздался пронзительный сигнал. Ответил Томпкинс:

– Прием.

– Маленькое судно вошло в реку в районе переправы Вулвич. Мы притворимся патрульными судами. Отбой.

– Отбой.

– Я его вижу, – сказал Джимми. – Двигается как черепаха. Но двигается.

– Ты уверен, что это Кондо? – спросил Оксби.

– Еще два фунта?

Оксби покачал головой:

– А с тобой и в первый раз никто не спорил.

Они развернулись и медленно двинулись к южному берегу реки, притворяясь обычной патрульной лодкой. Четверо мужчин вглядывались в «Сеперу» и в суденышко приблизительно в полумиле от нее. Теперь оно неподвижно стояло на воде, как будто на якоре.

– Он теперь не двигается. Пока все не станет спокойно, – сказал Оксби.

Они подождали.

– Инспектор, – сказал Джимми Мурраторе. – Мы почти не разговаривали с тех пор, как вы вернулись, и у меня есть еще несколько вопросов, помимо тех, что вы повесили на доску тогда. Так кто или что убило Вулкана?

– Один французик по имени Леток сделал все, что мог, но Педер Аукруст глотнул собственного лекарства. Тот же самый яд, который он использовал для убийства Кларенса Боггса, пролился из его сумки, когда разбилась машина.

– Энн сказала, что в машине картину Ллуэллина не нашли. Где она была?

– Тело Аукруста забрали в морг и нашли картину, когда сняли одежду. Она была между двумя футболками, которые он сшил вместе. Портрет не пострадал. А сейчас он на выставке, как будто ничего не случилось.

– А девушка? Подруга Ллуэллина?

– Да, это плохо, но Астрид влипла по уши. Я ее заподозрил в то утро, когда познакомился с ней: она собиралась к Джонни Ван Хэфтену за столом. Светлым, как она сказала. У Ван Хэфтена первоклассный фарфор и серебро, – Оксби медленно покачал головой, – но никакой мебели. Ты, Джимми, конечно, знаешь об этом.

Он поднял бинокль, посмотрел на «Сеперу» и на судно рядом с ней.

– Он снова движется. Медленно, но все же.

Не отрывая глаз от судна, он продолжал:

– Астрид сейчас в Марселе, ожидает экстрадиции. Возможно, она замешана в убийстве Боггса, а американцы хотят допросить ее по поводу бостонского портрета. Ллуэллин тяжело воспринял это.

Оксби посмотрел на суда, расстояние между которыми постепенно сокращалось, потом поднес к глазам бинокль, чтобы поймать сигнал патрульного судна, которое повернулось и двигалось к «Сепере».

– А Пинкстер? – спросил Джимми.

Оксби настроил бинокль и теперь ясно видел «Сеперу».

– В начале был Алан Пинкстер, и теперь, в конце, все еще Алан Пинкстер.

Он улыбнулся:

– Но ненадолго.

Ссылки

[1] Norsk? – Норвежец? (норв.)

[2] Ja – Да (норв.)

[3] Tusen takk – Большое спасибо (норв.).

[4] C'est assez! Fini! – Достаточно! Кончено! (фр.)

[5] C'est assez! Fini! – Достаточно! Кончено! (фр.)

[6] Nei – Нет (исл.).

[7] Gut, gut – хорошо, хорошо

[8] Ferme – Закрыто (фр.)

[9] Ferme – Закрыто (фр.)

[10] Arrete! Arrete! – Стой! Стой! (фр.)

[11] Allo? Allo oui? – Алло? Алло, кто это? (фр.)

[12] Merci -Спасибо

[13] Merde! – Дерьмо! (фр.)

[14] Non lo so, presto? – Не знаю, скоро? (ит.)

[15] Bonne chance! – За удачу! (фр.)

[16] C'est bon – Хорошо (фр.)

[17] Voila – Готово (фр).

[18] Pour rien – Задаром (фр.)

[19] God natt – Доброй ночи (норв.)

[20] Non, monsieur – Нет, месье (фр.)

[21] Non, merci – Спасибо, нет (фр.)

[22] Oui? – Да? (фр.)

[23] Non, monsier – Нет, месье (фр.)

[24] Comment-allez vous, Monsieur Lemieux? – Как поживаете, месье Лемье? (фр.)

[25] putain – шлюха(фр.)

[26] Tusen takk – Большое спасибо (норв.)

[27] Bienvenue! – Добро пожаловать! (фр.)

[28] «А bientot»! – До скорого! (фр.)

[29] «Vive le Cezanne! Vive Llewellyn!» – Да здравствует Сезанн! Да здравствует Ллуэллин! (фр)

[30] Un moment, Monsenieur – Секунду, месье (фр.)

Содержание