Огюст Фредерик Луи Вьесс Мармон, состоявший личным адъютантом Бонапарта, был одним из одареннейших наполеоновских полководцев. Участник египетского похода и почти всех наполеоновских войн, он отличался тем, что был беззаветно предан военному делу и лично Бонапарту. С тех самых пор, как судьба свела 19-летнего артиллерийского капитана с Наполеоном, они были неразлучны долгие годы. Мармон прошел вместе с великим завоевателем весь его путь с самого начала и до конца (кроме последней кампании 1815 года).

Еще на заре своей военной карьеры молодой артиллерист писал своему отцу, что он, как и его командир, двадцать восемь часов не слезал с коня, затем три часа отдыхал и после этого снова пятнадцать часов оставался в седле. И добавлял, что не променял бы этого стремительного темпа «на все удовольствия Парижа». В битве при Арколе Огюст Мармон был в числе тех, кто спас жизнь Наполеону Бонапарту. Император, который умел быть благодарным, щедро осыпал еще совсем молодого офицера всевозможными званиями и почестями. Уже в 23 года Мармон стал генералом, а в 26 лет удостоился высшего воинского звания в республиканской армии – дивизионного генерала. Но на этом его военная карьера не закончилась – в 34 года он стал маршалом Франции, а годом раньше – герцогом империи. Это был поистине фантастический взлет! Такого в армии королевской Франции невозможно было даже и представить. К тому же нужно отметить, что герцогский титул имел тогда далеко не каждый наполеоновский маршал. Безусловно, всего этого Мармон достиг благодаря своим военным способностям и боевым заслугам на полях сражений, но решающую роль в столь молниеносном его возвышении сыграла особая благосклонность к нему Наполеона Бонапарта. Современники отмечают, что Мармон, беспредельно преданный Наполеону, пользовался его особым доверием. Император всегда считал сдержанного в чувствах, рассудительного Мармона человеком чести и высокого офицерского долга.

Тем удивительнее тот факт, что 5 апреля 1814 года Огюст Мармон фактически предал своего благодетеля, которому был обязан всем – богатством, почестями, титулами. Вместе с маршалом Эдуардом Адольфом Мортье, тоже получившим от Наполеона герцогский титул (его, сына торговца, император сделал герцогом Тревизским), Мармон подписал договор о сдаче Парижа союзникам и отвел свои войска в Нормандию. По мнению большинства историков, это вынудило Наполеона подписать акт об отречении. Оставив Париж врагу, Мармон встал на путь предательства, утверждают исследователи. Часто при этом в своих трудах они употребляют такие слова, как «капитуляция» и «измена». Альберт Манфред, в частности, пишет о том, что Огюст Мармон «изменил воинскому долгу и открыл фронт противнику». Между тем в этой трагической для Франции странице истории остается немало вопросов, на которые и по сей день не найдены ответы. Один из них, например, состоит в том, почему в предательстве не обвиняется маршал Мортье, все время находившийся рядом с Мармоном? Или, например, почему изменником не называют брата Наполеона – Жозефа Бонапарта, который в апреле 1814 года формально командовал парижской обороной и лично отдавал приказы Мармону?

Впрочем, далеко не все исследователи заклеймили Мармона позором, безоговорочно объявив предателем. Многие из них до сих пор спорят о том, можно ли было в тех сложных условиях, в которых находилась армия маршала, предложить вариант более достойный, чем тот, который выбрал Мармон? Кроме того, сам факт перехода корпуса, которым командовал маршал, на сторону коалиции до сих пор остается загадкой. Кем был отдан приказ о переходе солдат на сторону врага – самим Мармоном или одним из его подчиненных? И на этот вопрос историки не могут ответить однозначно. При этом выдвинутое против Мармона обвинение настолько серьезно, что, безусловно, требует от тех, кто обвиняет военачальника, не менее серьезных доказательств. В этой главе мы узнаем их мнение, точно так же как услышим позицию и тех, кто считает опального маршала не подлецом, предавшим своего императора, а патриотом Франции, действовавшим исключительно на благо своего народа.

Между тем, какими бы спорными не были обстоятельства, в результате которых маршала Мармона, герцога Рагузского, объявили изменником, позорное клеймо предателя он получил буквально сразу же после сдачи Парижа. С тех пор слово «Рагуза» стало во Франции синонимом слова «предатель», а во французском языке появился глагол rаguser, что в переводе означает «подло предать». До конца своих дней не смог простить изменника и сам Наполеон Бонапарт. Однажды он написал в своих мемуарах: «Меня предал Мармон, которого я был вправе называть своим сыном, своим ребенком, своим созданием…»

Сам же Мармон отрицал свое предательство: по его утверждениям, он действовал на благо Франции, армии и народа; был последним, кто пытался оборонять Париж, а его корпус перешел на сторону коалиции без него и вопреки его приказу. С. Ю. Нечаев, автор книги «Десять загадок наполеоновского сфинкса», комментирует слова маршала так: «Мармону можно верить, а можно и не верить – это вопрос очень эмоциональный и субъективный. Точно так же можно верить или не верить словам других участников событий, выражавших противоположную точку зрения. Но не будет ли гораздо более конструктивным попытаться найти для решения этого вопроса хоть какие-то объективные предпосылки».

 

По примеру своих предков

Мало кто из историков упоминает имя Огюста Мармона вне трагических событий весны 1814 года, когда столица Франции Париж капитулировала и в нее победно вошли войска союзников во главе с императором Александром I. А между тем жизнь этого человека неразрывно связана со многими важными событиями Наполеоновской эпохи.

Огюст Фредерик Луи Вьесс де Мармон родился 20 июля 1774 года в Шатильон-сюр-Сен. Он происходил из старинного, но обедневшего дворянского рода, известного в Бургундии уже более трех столетий. Многие предки Мармона служили французским королям, начиная с XV века. Военная служба в их роду считалась семейной традицией. Отец будущего маршала тоже был военным, служил в пехоте и вышел в отставку в чине капитана. Разорение французского дворянства в XVIII веке было явлением обычным для той эпохи. Не миновало оно и семейство Мармонов де Вьесс. Поскольку средств на получение достойного для благородного человека образования у родителей Мармона, по-видимому, не хватало, отец сам взялся за обучение своего сына. В результате Мармон получил неплохое домашнее образование. Он очень любил чтение, особенно привлекали его военно-исторические труды, а также точные науки.

Еще в детстве Мармон увлекся верховой ездой и уже в 12 лет хорошо держался в седле. Однако будущее особо радужных перспектив ему не сулило. Как истинный дворянин, он по примеру своих предков мечтал посвятить себя военной службе. Читая книги по военной истории, Огюст Фредерик полюбил войну, еще не побывав на ней, а потому все его мечты были только об армии. Правда, у отца были совсем другие виды на будущее своего чада: невзирая на мольбы сына, он определил его в религиозный коллеж, рассчитывая, что служение Богу сможет «прокормить дворянина лучше, чем служение королю». Несмотря на решение отца, дед Огюста Мармона выхлопотал 15-летнему внуку патент младшего лейтенанта в Шартрском батальоне, несшем исключительно гарнизонную службу. Уже через два месяца Мармон получил чин 2-го лейтенанта и вскоре перешел на службу в 1-й артиллерийский полк, дислоцированный в Меце. К этому времени социальное положение юного офицера существенно изменилось. 19 июня 1790 года Учредительное собрание Франции отменило все феодальные атрибуты, в том числе и институт наследственного дворянства, вследствие чего представители «благородного» сословия стали обычными гражданами. А Мармон де Вьесс стал просто Мармоном.

Отец Огюста Фредерика, сам бывалый вояка, получивший крест Святого Людовика за храбрость, проявленную им при осаде Магона, считал, что если уж быть военным, то хорошо образованным, настоящим офицером. Поэтому он горячо поздравил сына, когда тот после недолгой службы в крепости Мец блестяще выдержал вступительные экзамены в Шалонское артиллерийское училище. Закончив учебу, Мармон стал кадровым офицером артиллерии и в конце 1792 года получил назначение в альпийскую армию. Как пишет английский историк Р. Ф. Делдерфилд: «Мармон был чрезвычайно тонким молодым человеком, с темными добрыми глазами и легкими приятными манерами, что позволяло ему приобрести множество друзей. Правда, чтобы по достоинству определить цену дружбы Мармона, этим друзьям понадобился довольно большой срок. В свое время все они произведут такую оценку, и часто к своей пользе. Это, однако, не очень беспокоило Мармона – ни в то время, ни позднее. Он пережил каждого из них, доказав, видимо, тем самым, что в конце концов стоило играть только в игру на выживание».

Хорошо подготовленный в профессиональном отношении, Мармон быстро завоевал авторитет среди сослуживцев, отличился в боях и был по достоинству оценен командованием. В марте 1793 года он получил чин 1-го лейтенанта. Несмотря на свое дворянское происхождение, ему удалось счастливо избежать проводившихся в то время многочисленных чисток в армии. По всей вероятности, это объяснялось тем, что Мармон не был офицером старой королевской армии. Молодой офицер проявил храбрость в боях, а главное – показал себя отличным специалистом артиллерийского дела, в которых республиканская армия тогда ощущала острейший недостаток.

 

Судьбоносное знакомство

Нужно сказать, что к моменту падения Бастилии из всех будущих маршалов только один Мармон был знаком с Наполеоном Бонапартом. Мармон нес службу в гарнизоне Дижона, а неподалеку – в гарнизоне Осера (Оксерра) служил Наполеон. Бонапарт часто наведывался в соседний гарнизон, там он вскоре и сблизился с родственной душой в артиллерийском деле – Огюстом Мармоном. Наполеон с первого знакомства произвел на Огюста настолько благоприятное впечатление, что тот «пел дифирамбы своему новому другу при любом удобном случае и даже как-то пригласил его домой, чтобы познакомить с родителями». Правда, Мармону-старшему невзрачный офицер с полным отсутствием светских манер совершенно не понравился. Огюст Мармон, однако, по словам английского историка Р. Ф. Делдерфилда, оказался «весьма проницательным молодым человеком. Несмотря на все советы со стороны, он оставался верным своему мрачному другу. Он смог распознать гения и таким образом стал первым человеком во Франции, прицепившим повозку своей судьбы к колеснице Бонапарта». Бонапарт, будучи сам артиллеристом, в свою очередь тоже оценил способности молодого офицера и взял его к себе адъютантом. Так будущий маршал вошел в «команду» Наполеона, с которым на многие годы безраздельно связал свою судьбу.

Следуя за своим кумиром, Мармон принял участие в осаде Тулона, захваченного англичанами. Здесь он вновь проявил себя как отличный специалист своего дела и в ноябре 1793 года был произведен в капитаны. Руководя огнем нескольких артиллерийских батарей, он заставил английские корабли отойти от крепости на внешний рейд. В результате блокированные в Тулоне мятежники лишились мощной огневой поддержки английской эскадры, что существенно облегчило революционным войскам овладение этой крепостью. Взятие Тулона в декабре 1793 года вошло в историю как звездный час будущего полководца Наполеона Бонапарта. Слово «Тулон» стало метафорой, означающей момент блестящего начала карьеры никому не известного молодого военачальника. В суровых боевых условиях окрепла дружба Мармона и Бонапарта, в которой, однако, по свидетельствам некоторых историков, не все было однозначно. «С этих пор одна сторона начала выказывать любовь и доверие по отношению к другой, а та, другая, встречала эти сантименты с холодной расчетливостью и расплачивалась пустыми словоизлияниями. Натура Мармона была сходна с натурой Массена – за исключением того, что доминантой для него были не деньги, а власть и стремление любой ценой оказаться на стороне победителя», – писал Делдерфилд на страницах книги «Маршалы Наполеона».

После захвата Тулона капитан Бонапарт совершил огромный прыжок в своей карьере – он стал бригадным генералом. К тому же к нему благосклонен младший брат всесильного Максимилиана Робеспьера – Огюст Робеспьер. Правда, после государственного переворота 27 июля 1794 года, приведшего к свержению якобинской диктатуры, эти дружественные отношения чуть не стоили головы Бонапарту – его арестовали и посадили в тюрьму. Арест героя Тулона поверг Мармона в уныние.

По словам С. Нечаева, Мармон и Жюно – также близкий друг и адъютант Наполеона – «находились в Марселе, ожидая решения и своей судьбы тоже. С момента ареста Бонапарта они не получали ни одного су жалованья и вынуждены были жить в убогой гостинице, не имея возможности заплатить за более или менее приличную квартиру. Они готовы были бросить все и бежать, если понадобится, с Наполеоном за границу». Говоря о том магическом воздействии, которое оказывал Бонапарт на своих подчиненных, шведский ученый и писатель Ф. Кирхейзен писал, что уже в то время оно было настолько велико, что его сподвижники «отказывались от отечества, семьи и надежд на повышение, лишь бы следовать за своим генералом».

К счастью для Бонапарта, арест его был недолгим. Вскоре он был выпущен на свободу, восстановлен в своем звании бригадного генерала и даже возглавил военную экспедицию на свой родной остров Корсика, чтобы освободить его от англичан. Мармон последовал за своим генералом, получив от Бонапарта начальство над обозом. Экспедиция, правда, закончилась полным провалом: 13–14 апреля 1795 года французские корабли были атакованы английским флотом. «Это поражение, – пишет Ф. Кирхейзен, – положило конец всей экспедиции на Корсику. Войска получили 12 марта 1795 года приказание тотчас присоединиться к итальянской армии. Надежда Наполеона рушилась! Он остался без определенной должности, так как его пост инспектора побережья был передан тем временем его соотечественнику Казабьянке».

После этой неудачи Мармон отправился с Бонапартом в Париж, куда тот был вызван Комитетом общественного спасения. Вместе со своим находившимся не у дел генералом он разделял все тяготы полуголодного существования в столице. Как отмечает биограф маршала Робер Кристоф, Мармон сопровождал своего генерала неофициально и, с точки зрения закона, «был не кем иным, как дезертиром». Сам Мармон впоследствии вспоминал: «Мы все втроем (Мармон, Бонапарт и Жюно. – Авт.) очутились в Париже. Бонапарт без должности, я без легального отпуска, а Жюно в качестве адъютанта при генерале, которого правительство не желало признавать. Мы проводили время в Пале-Рояле и в театрах, хотя почти не имели денег и никаких шансов на будущее». После увольнения Бонапарта со службы Мармон был откомандирован в рейнскую армию, где отличился при осаде Майнца.

Однако события октября 1795 года в корне изменили их положение. После того как в Париже при помощи генерала Бонапарта было подавлено вооруженное выступление роялистов против Национального конвента, и Бонапарт, и Мармон могли уже не беспокоиться за свою судьбу: их жизнь и карьера стремительно пошли вверх. В 1796 году Наполеон был назначен главнокомандующим итальянской армии, а Мармон снова вернулся к нему на должность адъютанта. К этому времени он уже был в чине батальонного командира (февраль 1796 года). После первых же оглушительных побед Наполеона, повергших в шок австрийский двор, а Францию – в восторг, Мармон не без удовольствия отмечает, что он сделал «превосходную вещь», присоединившись и сблизившись с Бонапартом. Как отмечает британец Р. Ф. Делдерфилд: «Среди многих военных, окружавших Наполеона во время военных действий в Италии, Мармон был единственным, кто мог ссылаться на дружбу с великим человеком еще в юные годы… Несмотря на ту репутацию, которую он заработал в дальнейшем (а ни один маршал не имел более отвратительной), нет никаких оснований думать, что он оказал эту любезность одинокому молодому офицеру в расчете на будущую карьеру. Он был осторожным и хладнокровным человеком, но в годы своей молодости искренне восхищался своим блистательным и мрачноватым другом. Оценивая первые победы Франции, в своих прогнозах на будущее он заходит дальше, чем кто-либо другой, и, что еще более интересно, очень правильно оценивает настроения, царящие во французской армии в то время, когда ее несла на себе волна побед. „Мы были словно большая счастливая семья“, – пишет он, оглядываясь на те триумфальные дни, когда каждый из тех, кто находился вокруг него, был молодым, исполненным рвения и многое обещавшим. Он уже никогда не был таким счастливым, как в те дни, но за это он должен был винить только самого себя. Мармон не относился к тем людям, которые полностью отдают себя одному делу или же ставят на службу одному человеку. Такие люди встречаются нередко, но лишь немногим из них пришлось уплатить цену, которую уплатил Мармон».

 

Первые победы

Во время Итальянского похода 1796–1797 годов Огюст Мармон не раз доказал свою личную преданность Бонапарту. Он отличился в сражениях при Лоди (10 мая 1796 года), Кастильоне (5 августа 1796 года), Сан-Джорджио (15 сентября 1796 года) и осаде Мантуи и заслужил репутацию храброго, решительного и инициативного офицера. За проявленную отвагу в сражении при Лоди Бонапарт наградил его дорогой саблей. В октябре 1796 года за боевые отличия Огюст Мармон был произведен в бригадные командиры. 14 декабря 1796 года во главе двух батальонов он штурмом взял предмостное укрепление у Сан-Джорджио, захватив в плен 400 человек. Как один из наиболее отличившихся офицеров итальянской армии, Мармон был послан Бонапартом в Париж с 32 трофейными знаменами, которые ему было поручено бросить к ногам членов Директории и правительства Республики. После окончания войны с Австрией и заключения Кампоформийского мира в октябре 1797 года Мармон участвовал в походе на Рим и взятии французскими войсками Вечного города. В этом походе Мармон командовал полубригадой и проявил себя с самой лучшей стороны. В конце Итальянской кампании Мармон уже был генерал-майором. В этом чине он принял участие в подготовке к Египетской экспедиции Бонапарта 1798–1799 годов и в самом походе.

В середине мая 1798 года французская эскадра, имея на борту экспедиционную армию, покинула берега Франции и взяла курс на восток. 9 июня она подошла к острову Мальта. Воспользовавшись тем, что мальтийские власти отказали французам в пополнении запасов питьевой воды, Бонапарт решил захватить этот остров. «Генерал Бонапарт силой возьмет то, что ему должны были бы дать по доброй воле», – заявил он прибывшим на переговоры представителям мальтийских рыцарей. Одним из военачальников, возглавивших десант на остров, был Мармон, особо отличившийся при отражении вылазки гарнизона главной мальтийской крепости Ла-Валлетта, которая была занята французами почти без сопротивления 10 июня 1798 года. Бонапарт в своем очерке о Египетской экспедиции пишет о действиях Мармона: «Между четырьмя и пятью часами осажденные сделали вылазку. Адъютант Мармон отбросил их, взяв несколько пленных. По этому случаю он был произведен в бригадные генералы».

При штурме Александрии 2 июля 1798 года Мармон во главе своей 4-й полубригады первым ворвался в город, за что удостоился особой благодарности главнокомандующего. Затем в июле 1798 года молодой генерал отличился в сражении при Пирамидах, где войску мамлюков было нанесено решающее поражение. После взятия Каира по поручению Бонапарта он провел рекогносцировку дельты Нила. Успешное выполнение этого задания получило высокую оценку главнокомандующего, который назначил Мармона комендантом Александрии. На этом посту генерал проявил незаурядные военные способности, в течение многих месяцев умело и активно защищая крепость во время неоднократных бомбардировок англо-русско-турецким флотом.

Когда Наполеон оставил армию в Египте и возвратился во Францию, в числе узкого круга лиц, которых Бонапарт взял с собой, был и Мармон. Вместе с Бонапартом Египет покинули также генералы Л. Бертье, Ж. Ланн, И. Мюрат и А. Андреосси, а также близкие к нему офицеры Ж. Бессьер, А. Лаваллет, Ж. Дюрок и пасынок Е. Богарне. «Испытавшие испепеляющую африканскую жару, тяжелейшие переходы через пышащие жаром песчаные пустыни, неистовый мусульманский фанатизм и холодный свист мамлюкских ятаганов, молодые сподвижники Бонапарта без сожаления покидали эти дикие и неприветливые края. 23 августа 1799 года фрегаты „Мюирон“ и „Ла Каррер“, подняв паруса, покинули Египет», – писал об этом Б. Фролов в своей книге «Военные противники России».

Прибыв в Париж вместе с Бонапартом, Мармон принял активное участие в государственном перевороте 18 брюмера (9 ноября 1799 года), во время которого вместе с генералом Ж. Макдональдом взял под контроль Версаль и находившийся в нем гарнизон. В награду за содействие в захвате власти ставший первым консулом Французской республики в декабре 1799 года Наполеон Бонапарт назначил Мармона членом Государственного совета.

В апреле 1800 года Огюст Мармон был назначен начальником артиллерии резервной армии, которой предстояло вторгнуться в Италию через Альпы и очистить ее от австрийцев. При переходе резервной армии через Альпы Мармон, умело проявив завидную энергию и большое искусство, проложил путь своей артиллерии через снежные вершины Сен-Бернара и опасное Бардское ущелье, особенно при проходе мимо форта Бард. При этом он прекрасно справился с трудной задачей: в целости и сохранности переправил через Альпы пушки. Об этом впоследствии писал сам Наполеон: «Командующий артиллерией генерал Мармон использовал два приема. Первый состоял в том, что в корытообразно выдолбленные бревна укладывали восьмифунтовые пушки и мортиры. Впрягалось сто человек на каждую пушку, которую в течение двух дней перетаскивали волоком через Сен-Бернар. Второй способ состоял в использовании саней на катках, изготовленных бригадиром Гассенди в Оксонне. Лафеты разбирали на части и поочередно переносили, за исключением приборов, к восьмифунтовым пушкам, которые переносились целиком на носилках десятью солдатами. Повозки разгружались и пускались вперед пустыми, а грузы несли в ящиках на спинах людей и мулов…»

В июньском сражении 1800 года при Маренго Мармон командовал всей французской артиллерией и приложил немало усилий, чтобы одержать победу. В критический момент битвы, когда, казалось, поражения уже было не избежать, прибыла дивизия генерала Дезе. Наполеон тотчас подготовил контрудар по австрийцам. «Мармон, – пишет Д. Чандлер, автор книги „Военные кампании Наполеона. Триумф и трагедия завоевателя“, – сосредоточил в одном месте пять оставшихся дивизионных орудий, восемь орудий Буде и еще пять пушек из резерва, образовав одну батарею, и открыл сильнейший двадцатиминутный огонь по австрийцам, повредив много австрийских пушек и прорвав большие бреши во фланге тяжело приближающейся колонны Цаха. И затем Дезе повел вперед своих солдат, построенных в облический бригадирный порядок; последовал какой-то момент колебания, когда, выйдя из клубов дыма, эти войска увидели перед собой отборный батальон австрийских гренадеров, но рядом уже был Мармон с 4 легкими пушками, быстро снятыми с передков, чтобы дать четыре залпа прямой наводкой по солдатам в белых мундирах». В сентябре 1800 года Мармон возглавил артиллерию итальянской армии, которая была образована в результате объединения резервной и бывшей итальянской армии, а также нескольких отдельных соединений. 9 сентября 1800 года он был произведен в дивизионные генералы. В начале 1801 года Мармон вел в Кастель-Франко переговоры с австрийцами о перемирии. После заключения 9 февраля 1801 года Люневильского мира, положившего конец войне с Австрией, основной ударной силой Второй антифранцузской коалиции, генерал некоторое время командовал корпусом, а затем вернулся во Францию.

 

Головокружительный взлет Мармона

После возвращения во Францию Огюст Мармон получил должность главного инспектора артиллерии. В 1803 году он был награжден вновь учрежденным орденом Почетного легиона, а в 1804-м – командорским крестом этого ордена. «Взлет Мармона за столь короткий срок, – пишет Хэдли, – был поистине феерическим. И этим он был, прежде всего, обязан дружбе и близости к Наполеону. Правда, столь быстрое восхождение выявило в Мармоне одну отрицательную черту: зависть начинает овладевать им, что порой сказывалось на взаимоотношениях с другими людьми и взглядах на них». Особенно эта черта проявилась в 1804 году, когда Наполеон, став императором, присвоил 18 генералам звание маршала Франции. Мармон, не попавший в этот список, был до крайности удивлен и одновременно обижен. Неразлучный спутник боевой славы Наполеона с первых ее дней, его верный соратник, один из самых близких к нему людей, многие годы входивший в узкий круг его приближенных, – и вдруг такая неблагодарность… Глубокая обида вскоре переросла в зависть и даже в неприязнь к тем военачальникам, которые получили высокое звание маршала первыми. А причина, по которой Наполеон не включил Мармона в первый список маршалов империи, по-видимому, заключалась не только в его молодости, но и в том, что, будучи кадровым артиллеристом, он до сих пор ни разу не командовал крупными армейскими соединениями в боевой обстановке, а потому, по мнению императора, не мог претендовать на высшее воинское звание. Здесь Наполеон проявил принципиальность. Несмотря на давнюю службу Мармона под его командованием и личную близость к нему этого человека, император остался непреклонным.

Но еще более униженным Мармон посчитал себя на церемонии коронации Наполеона, где ему, кадровому военному, отвели не почетное место среди генералитета, а среди штатских – высших чиновников, представителей дипломатического корпуса, многочисленных придворных и других приглашенных на коронацию гостей. Распорядители церемонии, которая состоялась 2 декабря 1804 года, приравняли его как члена Государственного совета всего лишь к чиновникам, хотя и высшим, и обязали облачиться в чиновничий мундир. Ничего более унизительного для себя генерал не мог и представить.

Оскорбленный до глубины души, с завистью смотрел он на то, как маршалы империи, сверкающие богато расшитыми золотом мундирами, орденами и саблями, величаво и с достоинством сопровождали императора на церемонии коронации. Маршалы играли активную роль в коронации. На них была возложена почетная обязанность нести официальные императорские регалии. Прославленные военачальники осознавали значимость момента, благодаря которому они вместе со своим императором навечно занимали почетные места в истории Франции. Чтобы польстить самолюбию обиженного Мармона, 1 февраля 1805 года Наполеон произвел его в генерал-полковники конных егерей, а на следующий день наряду с маршалами наградил высшей наградой империи – Большим крестом ордена Почетного легиона – и вскоре назначил командующим войсками в Голландии.

С началом кампании 1805 года против Третьей антифранцузской коалиции возглавляемые Мармоном войска образуют 2-й корпус Великой армии. Таким образом, Наполеон дал возможность жаждущему маршальского звания Мармону проявить себя в роли крупного военачальника и заслужить желанный жезл. Он был единственным генералом, которому Наполеон доверил командование корпусом в Великой армии, которую он лично возглавлял. Все остальные командиры корпусов были маршалами. Однако за все время военных действий Мармону не удалось достичь каких-либо значительных побед, благодаря которым он смог бы выделиться среди таких же генералов, как и он. Сначала, действуя на левом фланге Великой армии, он перешел Рейн и развернул наступление на Вюрцбург, а затем повернул на юго-восток и в районе Аугсбурга присоединился к главным силам армии. Затем, в октябре 1805 года, Мармон участвовал в знаменитой Ульмской операции, завершившейся полным разгромом и капитуляцией австрийской дунайской армии. Однако эта операция хоть и была успешной, особых лавров Мармону не принесла – на ее завершающем этапе его корпус был выведен Наполеоном в резерв и потому участия в решающих боях не принимал. После победы под Ульмом корпус Мармона действовал на правом фланге Великой армии, обеспечивая с юга ее главные силы, развернувшие наступление на Вену. Наполеон поставил перед ним задачу наступать на Грац и воспрепятствовать отступавшей из Северной Италии австрийской армии эрцгерцога Карла в соединении с главными силами австрийцев, прикрывавшими Вену, а также не допустить возможного удара армии Карла во фланг главным силам Великой армии. Это было сложно осуществить, ведь эрцгерцог Карл фон Габсбург, брат австрийского императора, считался самым способным из всех австрийских полководцев. Наполеон же, поручая Мармону решение этой задачи, давал ему шанс отличиться и заслужить маршальский жезл. В сражении при Аустерлице, где решилась судьба кампании и всей войны, корпус Мармона не участвовал. Мармон хотя и занял Штирию, но поставленную перед ним задачу полностью не выполнил. Преследуемый итальянской армией маршала А. Массены, эрцгерцог Карл все же сумел уйти в Австрию, хотя соединиться с главными силами австрийской армии до Аустерлицкого сражения не успел. Таким образом, ничего особо выдающегося, что могло бы принести ему столь желанный маршальский жезл, Мармон в кампанию 1805 года не совершил.

После заключения в декабре 1805 года Пресбургского мира, завершившего войну с Австрией, Мармон со своим корпусом был направлен в Италию. Там он составил 1-й корпус итальянской армии, которой командовал А. Массена.

В июле 1806 года Наполеон назначил Мармона генерал-губернатором Иллирийских провинций. Располагая незначительными военными силами (около 10 тысяч человек), генерал весьма успешно защищал так называемую Рагузскую республику от попыток русских и черногорских войск уничтожить ее. Умело управляя вверенным ему краем, Мармон проявил себя довольно неплохим военным администратором. Разумными мерами он поддерживал законность и порядок на подконтрольной территории, способствовал оживлению торговых связей республики с соседними регионами. Наполеон был доволен деятельностью Мармона на Адриатике и в апреле 1808 года пожаловал ему титул герцога Рагузского. Тем самым император как бы выделил своего давнего соратника из общего числа генералов, так как герцогский титул полагался, как правило, только маршалам и высшим государственным чиновникам. Исключения, конечно, были, но они, как и в случае с Мармоном, объяснялись личными взаимоотношениями (например, не будучи маршалами, герцогский титул получили Жюно, Дюрок, Савари – тоже бывшие адъютанты Наполеона, которые пользовались его особым расположением и доверием). Получение высокого титула тешило самолюбие Мармона, однако, к огромному неудовольствию новоиспеченного герцога, заветного маршальского жезла Наполеон ему так и не дал.

 

Долгожданный маршальский жезл

С началом в 1809 году новой войны с Австрией Мармон получил приказ идти на соединение с итальянской армией вице-короля Е. Богарне. Выступив из Далмации со своим 10-тысячным корпусом и 12 орудиями на север, он весной 1809 года одержал несколько побед над вдвое превосходящим его в силах австрийским корпусом генерала М. Гиулая, овладел Фиуме и в начале июня занял Грац. 17 мая 1809 года в одном из боев Мармон был ранен, но продолжил воевать, отказавшись от эвакуации. Уклонившись от соединения с итальянской армией, герцог Рагузский продолжил наступление дальше на север и незадолго до Ваграмского сражения соединился с армией Наполеона. В битве при Ваграме (5–6 июля 1809 года) корпус Мармона находился в резерве и был введен в сражение лишь на его завершающем этапе. Однако не совсем решительные действия герцога Рагузского вызвали недовольство императора. После сражения, анализируя стратегию и тактику своих военачальников, Наполеон подверг критике действия Мармона. «Вы маневрировали, как устрица», – подытожил свое высказывание в адрес Мармона император.

В бою под Цнаймом (Зноймо, Чехия), который, по существу, на исход всей кампании особо не влиял, Мармон принял самое непосредственное участие, вовсю пытаясь дослужиться до заветного маршальского звания. После Ваграма он был послан преследовать отступающих австрийцев и настиг их 10 июля 1809 года у Цнайма. По собственной инициативе генерал решил перекрыть противнику путь отступления, зайдя в тыл вражеской армии и отрезав ее от переправ через реку Тайя. Но к этому времени большая часть войска Карла уже переправилась. Тогда Мармон принял решение отрезать от переправ ту часть вражеской армии, которая еще находилась на южном берегу реки Тайя и, несмотря на большое превосходство противника в силах, бесстрашно бросился в бой. В неравном, но упорном сражении Мармон отбросил часть австрийского корпуса генерала Ф. Розенберга и овладел господствующими над окружающей местностью Цнаймскими высотами. Но это был временный успех, достигнутый благодаря внезапности нападения. Оправившись от неожиданности и разобравшись в обстановке, австрийцы бросили против оказавшегося в их тылу малочисленного корпуса Мармона крупные силы. Его разгром был бы неминуем, но герцогу Рагузскому повезло. Утром 11 июля к нему на помощь подошли войска Массены и с ходу вступили в бой с противником. Этому сражению было суждено длиться недолго. Если армия эрцгерцога Карла была все еще способна сражаться, сам он уже не мог и, едва началась стрельба, предложил перемирие. Наполеон согласился на это, убедившись, что его собственные солдаты слишком измотаны, чтобы добиться полной победы.

Бой под Цнаймом стал последним в австро-французской войне 1809 года. В ходе его войска Мармона взяли в плен 1,2 тысячи человек и захватили два знамени. Вместе с тем это был в общем-то рядовой, ничем не примечательный бой, сведения о котором вряд ли найдешь в подавляющем большинстве военно-исторических трудов, посвященных эпохе наполеоновских войн. Однако на этот раз действий, предпринятых Мармоном в этих военных баталиях, оказалось достаточно, чтобы 12 июля 1809 года Наполеон пожаловал ему столь желанное звание маршала Франции. Правда, по утверждениям некоторых историков, дальнейшие события дают повод предполагать, что император явно переоценил полководческие таланты герцога Рагузского. «Отдавая должное отваге, решительности и тактическому мастерству Мармона, проявленным им при преследовании противника и, в частности, в бою под Цнаймом, все же следует признать, что получение тогда этим генералом маршальского жезла являлось никогда не отработанным авансом», – написал Б. Фролов.

 

«Король Мармон»

После окончания войны с Австрией и заключения 14 октября 1809 года Шенбруннского мира Огюст Мармон вернулся в свое генерал-губернаторство и продолжал управлять им еще полтора года. Но весной 1811 года Наполеон, будучи недоволен действиями маршала Андрэ Массены в Испании, вызвал Мармона в Париж и поручил ему возглавить португальскую армию вместо Массены. «Свое новое боевое назначение он принял с восторгом, – пишет о Мармоне Делдерфилд. – Его прибытие в Саламанку показало, что он быстро сообразил, как должен себя вести маршал Франции. С собой он привез великолепно организованную кухонную службу и целую армию поваров и обслуживающего персонала и тотчас же с головой ушел в работу по реорганизации утрачивающей боевой дух португальской армии, что он делал с эффективностью новой метлы». Говоря о Мармоне как полководце, Хэдли пишет: «…Мармон на этом посту показывает потрясающую апатию, медлительность и отсутствие всякой энергии, которые Наполеон хотел бы видеть в нем. Он скорее царствовал, нежели воевал в Испании. Если сказать более точно, в перерывах между ужинами, балами, увеселениями он немного воевал, правда, не заслужил никаких лавров». В подтверждение приведенных выше слов, В. Шиканов пишет: «Мармон создал для себя рай земной в Вальядолиде. Он жил, как восточный сатрап, получив прозвище „король Мармон“. Обеды, балы, званые вечера следовали один за другим почти без перерыва. В дни таких увеселений во дворце герцога Рагузского накрывались два огромных стола для ужина: отдельно для дам и для кавалеров. При этом никто из мужчин не имел права входить в дамский зал. Естественно, что на хозяина дома это правило не распространялось. Двести слуг в красных ливреях обслуживали резиденцию Мармона, не считая его личных лакеев». Во время военных действий и маршей ничего по существу не менялось: просто все декорации переносились в другое место. Современник так описывал один из привалов маршала Мармона: «Господин маршал спешился, и свита последовала его примеру. Двадцать слуг в ливреях с аксельбантами развьючили 30 лошадей и мулов, расстелили белоснежное, украшенное ткаными узорами столовое белье и сервировали стол посудой из позолоченного серебра, расставив холодные закуски, дичь, птицу, паштеты и т. д. Все это дополняли французские вина: бордосские и бургундские. Так обедал господин маршал и весь его штаб (совсем рядом с армейским полком, довольствовавшимся одним только хлебом)».

С течением времени, по мере обретения Мармоном все более широких властных полномочий, по свидетельствам ряда исследователей, его все более отличало стремление к вызывающей роскоши, он становился непомерно тщеславным. Из слов Р. Делдерфилда следует, что в Испании это приняло собенно кричащие формы. Историки подсчитали, что содержание «короля Мармона» и его «двора» в Испании ежемесячно обходилось казне в сумму, равную содержанию одного кавалерийского полка. И при всем этом Мармон постоянно жаловался в Париж на крайне стесненные условия существования. Вокруг маршала царила атмосфера раболепия и угодничества. Даже в редких походах Мармон не отказывал себе в комфорте, в то время как снабжение его войск было довольно скромным, если не сказать – скудным.

Справедливости ради стоит отметить, что не только из увеселений, балов и обедов состояла жизнь нового главнокомандующего португальской армией. Известно, что войска, которые возглавил Мармон, находились в довольно плачевном положении. После серии неудачных походов они были серьезно ослаблены и деморализованы. Но в сравнительно короткий срок Огюсту Мармону удалось восстановить боеспособность армии и даже перейти к наступлению. Двигаясь в южном направлении, его армия вышла к реке Тахо, форсировала ее, соединилась с южной армией маршала Н. Сульта и совместно с нею принудила англичан снять осаду Бадахоса. Однако на этом успехи Мармона в Испании и закончились. Таким образом, вопреки ожиданиям Наполеона, замена Массены Мармоном не внесла коренного перелома в ход войны на Пиренейском полуострове.

 

Фиаско при Саламанке

«Никакая победа не принесет столько, сколько может отнять одно поражение», – говорил Гай Юлий Цезарь. Эти справедливые слова великого полководца часто находят свое подтверждение в мировой истории, но применить их к маршалу Огюсту Мармону нельзя. Победы этого военачальника приносили ему невиданные дивиденды, а поражения сходили с рук. Примером тому может послужить неудачное сражение Мармона при Саламанке, еще известное как сражение при Арапиле или Кабеса-Веллозе.

22 июля 1812 года у местечка Арапилы недалеко от города Саламанка в Испании между французской армией Португалии под командованием Огюста Мармона с одной стороны и британской армией и ее испанскими и португальскими союзниками под общим командованием генерала Веллингтона с другой произошло решительное сражение. Стороны располагали примерно равными силами (французы насчитывали около 50 тысяч человек, англо-португальская армия – свыше 50 тысяч). Но поскольку Веллингтон превосходил противника числом кавалерии, на помощь португальской армии отправилось подкрепление, высланное из Мадрида королем Жозефом Бонапартом. Его прибытие позволило бы Мармону создать численное превосходство над врагом. Но маршал был настолько уверен в победе, что решил, не дожидаясь помощи, вступить в бой. К тому же он не хотел делиться славой с кем бы то ни было. В завязавшемся сражении Мармон предпринял попытку обойти правый фланг противника. Но сильный отряд, совершавший обход, слишком далеко оторвался от главных сил. Этим воспользовался Веллингтон, впервые за всю войну решившийся наступать в полевом сражении. Обходящие колонны французов были атакованы крупными силами противника и разбиты. Особенно успешно действовала английская кавалерия, изрубившая несколько французских батальонов. Затем, используя достигнутый успех, английский главнокомандующий нанес мощный фронтальный удар по центру боевого порядка французской армии. Здесь ему также удалось создать значительное численное превосходство над противником за счет искусно проведенного маневра и резкого ослабления флангов. Этот смелый, но весьма рискованный маневр Веллингтон осуществил, воспользовавшись нерешительностью Мармона, обескураженного такой неожиданной для него активностью вражеского войска.

Тем временем инициатива полностью перешла к англичанам. Под их сильным натиском французские войска в центре дрогнули и начали отступление. Все попытки Мармона изменить неблагоприятный для французов ход сражения ни к чему не привели. Пытаясь личным примером вдохновить теряющие боевой дух войска, маршал бесстрашно бросался на самые опасные участки сражения. В один из таких моментов Мармон был тяжело ранен: картечью ему раздробило правую руку, одновременно пуля поразила бок и поясницу. Командование армией взял на себя генерал Б. Клозель, который вскоре отдал приказ об общем отступлении, так как все возможности войск удержаться на занимаемых позициях были уже исчерпаны. В сражении при Саламанке французы потерпели тяжелое поражение, потеряв более 12 тысяч человек (в том числе 7 генералов), 12 орудий и 2 орла; 6 тысяч человек было взято в плен. Общие потери союзников не превышали 6 тысяч, в плену оказалось всего 250 человек.

Итак, весьма неудачное командование Мармона Португальской армией завершилось полным фиаско при Саламанке. Но пользующемуся особым расположением Наполена маршалу все сошло с рук. Как уже отмечалось выше, с предшественником Мармона Массеной, который, кстати, не потерпел ни одного поражения в полевом сражении во время своего неудачного Португальского похода, император поступил гораздо строже, поставив, по существу, крест на его военной карьере. Правда, после провала в Испании Наполеон уже не решался использовать Мармона в роли командующего армией.

Боевая деятельность Огюста Мармона в Испании закончилась: эвакуированный во Францию, обратно он уже не вернулся. Вскоре после сражения при Саламанке армией Веллингтона был взят Мадрид, и это поражение стало одним из первых серьезных поражений, понесенных французами и поколебавших с того времени их владычество на полуострове.

 

Снова победы и снова поражения…

В марте 1813 года еще не вполне оправившийся от ран маршал Мармон был вызван Наполеоном в Германию и назначен командиром вновь сформированного 6-го корпуса Великой армии. Плохо зарекомендовавший себя как самостоятельный военачальник, под непосредственным руководством Наполеона Мармон начал действовать гораздо эффективнее. Он отважно сражался при Лютцене, под Баутценом и Дрезденом, немало способствуя достижению успеха в этих сражениях. В Лейпцигском сражении 16–19 октября 1813 года 6-й корпус Мармона, усиленный польской дивизией генерала Г. Домбровского, защищал северные подступы к городу. Войска сражались упорно, стойко обороняя занимаемые позиции, но под давлением превосходящих сил силезской армии под командованием генерала Г. Блюхера постепенно были оттеснены к самым предместьям Лейпцига. Сам маршал, как всегда, проявил в этой битве большое мужество и личную храбрость. Под ним были убиты четыре лошади, а сам он 18 октября ранен, но остался в строю. Но сражение под Лейпцигом, как известно, закончилось сокрушительным поражением Наполеона. Несмотря на поражение при Лейпциге, несмотря на отступление и общее катастрофическое положение, маршал Мармон пытался подчеркнуть собственные заслуги и превознести себя в глазах Наполеона, даже не гнушаясь явной ложью. В своем рапорте он доложил главнокомандующему, что успешная защита Шенефельда является исключительно его заслугой, а не маршала Нея, поскольку «князь Московский (титул маршала Нея) был там всего лишь десять минут», а он, Мармон, находился «десять часов под вражеской картечью».

При отступлении разбитой под Лейпцигом наполеоновской армии Мармон командовал ее арьергардом. Успешно действовал в сражении при Ганау (18–19 ноября 1813 года), где австро-баварские войска безуспешно пытались преградить дорогу отступающей из Германии к Рейну французской армии. Затем с остатками своего корпуса (свыше 11 тысяч человек) прикрывал левый берег Рейна от Майнца до Страсбурга, с большим упорством отражал атаки противника под Мангеймом.

В первый день нового 1814 года союзники перешли Рейн, и военные действия перекинулись на территорию Франции. В этой кампании Мармон отличается в нескольких боях. Первый успех его ждал под Шампобером, близ которого он атаковал русский корпус генерала Олсуфьева и во многом способствовал его разгрому. Сначала русские попытались обороняться, но солдаты Мармона действовали с такой решительностью, что вскоре русский отряд был окружен и разгромлен. Лишь небольшая часть сумела вырваться из окружения. Сам Олсуфьев (этого генерала захватил в плен 19-летний новобранец, не прослуживший и шести месяцев) и другие офицеры были взяты в плен. Отдавая должное своим солдатам, маршал писал в своих мемуарах: «Новобранцы, прибывшие днем раньше, стояли в строю и вели себя в смысле храбрости подобно ветеранам. О, сколько героизма во французской крови!»

В кампании 1814 года во Франции Мармон продолжал командовать 6-м корпусом Главной армии. Он храбро сражался в последних битвах империи, проявив в некоторых из них незаурядное боевое мастерство. Отличился в сражениях при Бриенне (29 января 1814 года), Ла-Ротьере (1 февраля 1814 года), где командовал левым крылом армии Наполеона, Шампобере (10 февраля 1814 года), где командовал правым крылом французской армии, Монмирайле (11 февраля 1814 года) и Вошане (14 февраля 1814 года), где снова командовал левым крылом. В калейдоскопе этих следующих одна за другой побед февраля 1814 года Мармон являлся одним из ближайших сподвижников Наполеона. В ходе этой короткой кампании Наполеон, зажатый всеми армиями Европы, сражался как лев, устремляясь от одной вражеской армии к другой, срывал замыслы врага быстротой и решительностью действий, разрушал все его расчеты и планы, заставлял изнемогать от чрезмерного перенапряжения и следующих одна за другой неудач. Однако его ближайшие помощники, маршалы, были уже не те, что в былые годы. Издерганные и утомленные до предела тяжелыми и непрерывными боями, они все чаще выражали свое недовольство положением дел, считая императора основным препятствием к прекращению безнадежной войны. Конечно, маршалы все еще повиновались Наполеону, хотя возмущенно и ворчали за его спиной. Но это ворчание становилось все настойчивее и целеустремленнее. Щедро наделенные титулами и деньгами, поместьями и чинами, эти люди, видя бесперспективность дальнейшей борьбы с объединенными силами поднявшейся против Наполеона всей Европы, всерьез обеспокоились за свое будущее и не желали более понапрасну, как они считали, рисковать своей головой. Понимая, что дело идет к катастрофе, в которую их вместе с собой хочет увлечь император, они не хотели больше рисковать и играть вместе с ним с судьбой ва-банк. Маршалы жаждали воспользоваться плодами приобретенного. И все же, повинуясь скорее инстинкту старого воина, маршалы могли еще, как и встарь, блеснуть своим боевым мастерством в схватке с любым противником. Но чаще всего они действовали уже без былого энтузиазма, а их ошибки и просчеты становились все более частыми. Так, к марту 1814 года от былой активности Мармона остались лишь воспоминания – военачальника как будто подменили. Теперь это был медлительный, апатичный и безучастный ко всему человек. И результаты такой «деятельности» не замедлили сказаться. 5 марта Мармон потерпел неудачу под Суасонном, а затем явился главным виновником поражения Наполеона в сражении при Лаоне (9—10 марта 1814 года). Узнав об исходе схватки, Наполеон пришел в неописуемую ярость. Присутствовавший при этом маршал Бертье считал гнев императора вполне оправданным, заметив по поводу последующей встречи Наполеона и Мармона: «Император имел полное право зарубить его на месте!» Поражение Мармона, поставившее под удар всю французскую армию, привело к крупной ссоре с императором.

«Ссора, – пишет Делдерфилд, – которая привела к их разрыву, произошла под стенами Лаона. Наполеон после этого случая прожил семь лет, а Мармон – половину жизни, но с того момента они ни разу не могли вспомнить друг друга без желчности. История осудила Мармона как подлеца, а Наполеона – как безумца с манией величия. В некоторой степени на оба эти суждения повлияло то, как эти два человека впоследствии отзывались друг о друге».

Однако, несмотря на столь безответственное поведение маршала Мармона в битве при Лаоне, император не отстранил его от командования, хотя и сообщил в Париж о «дикой глупости герцога Рагузского, который вел себя, как младший лейтенант».

В бою за Реймс Мармон, пытаясь реабилитироваться, действовал на этот раз мужественно и решительно, первым ворвавшись в город и отбросив русские войска графа Сен-При, который был убит в ходе боя. Население Реймса восторженно приветствовало Наполеона, который слышал в последний раз приветствие народа до своего возвращения с Эльбы годом позже, а Реймс стал последним взятым им городом в цепи побед, начавшихся в 1793 году в Тулоне. По словам В. Слоона, «движение на Реймс являлось, со стороны Наполеона, грозным, судорожным ударом умирающего гладиатора».

Несмотря на удачные действия Мармона у Реймса, в захваченном городе вновь произошел напряженный разговор с Наполеоном относительно битвы при Лаоне. Мармон, не терпевший критики в свой адрес, посчитал слова императора несправедливыми. По словам Делдерфилда, слова, сказанные Наполеоном герцогу Рагузскому в Реймсе, «далеко превосходили по своим последствиям потерю позиции и нескольких пушек. Через семнадцать дней император заплатил за свой упрек дорогой ценой». Большинство исследователей все же полагают, что вполне возможно, будто горькие упреки в адрес Мармона сыграли определенную роль в последующей измене маршала, однако вряд ли они были определяющими в поступках герцога Рагузского.

 

Капитуляция Парижа

17 марта маршал Мармон вновь был разбит пруссаками у Фима. Когда в конце марта союзники, перестав гоняться за Наполеоном, двинулись на Париж, то на их пути оказались только корпуса маршалов Мармона и Мортье (всего 23 тысячи человек), прикрывавшие подступы к столице. Попытка этих маршалов преградить врагу путь на Париж окончилась неудачей. В сражении при Фер-Шампенуазе (25 марта 1814 года) они были наголову разгромлены союзными войсками, потеряв почти половину своих солдат. Это сражение было проиграно французами, несмотря на выдающуюся отвагу, с которой молодые, почти необученные новобранцы сражались с закаленными в боях солдатами союзных армий. С оглушительными криками «Да здравствует император!» они бесстрашно бросались в яростные атаки и массово гибли под шквальным огнем союзной артиллерии. Мужество и отвага, проявленные французскими войсками при Фер-Шампенуазе, произвели большое впечатление даже на русского императора Александра I. В последующие дни остатки разбитых корпусов Мармона и Мортье отошли к Парижу.

Оборону французской столицы, на которую наступала 150-тысячная армия союзников, возглавил Мармон. В его распоряжении находилось около 40 тысяч человек, значительную часть которых составляли национальные гвардейцы. Париж на тот момент насчитывал более 600 тысяч жителей, пригороды города были хорошо укреплены. Формально обороной города командовал старший брат императора, Жозеф Бонапарт, назначенный Наполеоном наместником империи в Париже. Французские маршалы прилагали все усилия, чтобы организовать городу надлежащую оборону. На Монмартре были установлены батареи – больше 150 орудий. Бельвильские высоты защищало 20-тысячное войско при 90 орудиях.

Многотысячная союзная армия наступала на Париж тремя колоннами. Русско-прусская армия, под командованием прусского фельдмаршала Блюхера, действовала на правом фланге. Центральную колонну возглавлял генерал от инфантерии Барклай де Толли, левой колонной командовал наследный принц Вюртембергский. Наступление на Париж началось рано утром 18 марта 1814 года. В ходе Парижского сражения французские войска, несмотря на большое численное превосходство противника, мужественно оборонялись до второй половины дня. К этому времени после ожесточенной борьбы почти все основные опорные пункты французами были потеряны. И без того мощный натиск союзных войск продолжал нарастать. Союзное командование вводило в сражение все новые и новые силы. 29 марта армия союзников подошла к парижским пригородам Пантен и Роменвиль. Вскоре ее передовые части уже ворвались на окраины города. Стало ясно, что отразить противника на ближних подступах к Парижу не удалось. Встал вопрос: продолжать борьбу на улицах города или сдать его и тем самым спасти от неминуемого разрушения.

31 марта ближе к полудню формально возглавлявший оборону Парижа брат Наполеона Жозеф Бонапарт именем императора уполномочил герцога Рагузского начать переговоры о капитуляции города. В четыре часа дня пруссаки овладели Монмартром и приготовились открыть оттуда артиллерийский огонь по Парижу. При таких обстоятельствах герцог Рагузский счел дальнейшее сопротивление бессмысленным. Как выразился Делдерфилд, «…Париж нельзя было сравнивать… с Сарагосой… и его защитники не были фанатиками. Они были всего лишь усталыми и голодными солдатами…». Переговоры о сдаче Парижа были начаты… В письме к герцогине д’Абрантес, супруге его друга Жюно, Мармон пытается объяснить свое трудное решение: «…Сделав все, что было в моих силах ради чести Франции и французского оружия, я вынужден подписать капитуляцию, которая позволит иностранным войскам завтра войти в нашу столицу! Все мои усилия были напрасны. Я был вынужден сдаться численно превосходящему противнику, какое бы сожаление я при этом не испытывал. Но моим долгом было сохранить жизнь солдатам, за которых я несу ответственность. Я не могу поступить иначе и надеюсь, что моя страна будет судить обо мне справедливо. Моя совесть чиста перед этим судом». Сдавая Париж, Мармон считал, что это был его долг и перед страной, и перед парижанами, и, возможно, в этом вопросе история осудила его слишком сурово. В конце концов, все считали, что империя побеждена. К тому же ни герцог Рагузский, ни Мортье, ни старый Монсей не обладали достаточным влиянием, чтобы вдохновить Париж на сопротивление неприятелю. И Мармон, взваливший на свои плечи почти всю ответственность, это прекрасно понимал. Впрочем, многие исследователи осуждают Мармона, обвиняя его в тщеславии и излишней самонадеянности. В частности, один из историков писал следующее: «Дом герцога Рагузского стал сборным пунктом для уполномоченных, которым было поручено ведение переговоров, и для немногих политических деятелей, оставшихся в столице. В ходе переговоров шли также разговоры, причем открыто и не прерывавшиеся маршалом, что роль Наполеона уже сыграна и французский престол должен быть занят только династией Бурбонов. В эти дни маршал слышал столько лести в свой адрес, о нем говорили как о единственном спасителе Франции. Все это подстегивало тщеславие Мармона, который и вправду стал считать себя спасителем страны».

В ночь на 31 марта условия капитуляции были подписаны, и французские войска начали покидать Париж. Днем 31 марта союзная армия торжественно вошла во французскую столицу. Верхом на белом коне, вместе с прусским королем и фельдмаршалом Шварценбергом, впереди блестящей свиты союзных генералов, во главе русско-прусской гвардии вступил во французскую столицу император Александр I.

Как и обещал в ходе переговоров российский государь, никаких беспорядков, грабежей со стороны союзных войск не было. После сдачи Парижа Мармон отвел свои войска в район Эссона (близ Фонтенбло). Потери французов в Парижском сражении составили до 4 тысяч человек. Союзники захватили также 86 орудий на поле боя и еще 72 орудия достались им после капитуляции города. При этом сражение за Париж стало в кампании 1814 года одним из самых кровопролитных для союзных войск, потерявших за один день боев более 8 тысяч солдат (из них более 6 тысяч русских), но в результате окончило эпоху Наполеоновских войн. Наполеон узнал о наступлении главных сил союзных армий на Париж, находясь со своей армией в глубоком тылу противника. Сразу же он двинулся из района Сен-Дизье к своей столице. Уже на середине пути главнокомандующий понимает, что не успеет подойти на выручку. 31 марта в Фонтенбло Наполеон узнает о сдаче Парижа. «На несколько секунд император остолбенел. Затем он стал метать громы и молнии в сторону Жозефа, которого называл трусом, в сторону Мармона, называя его действия тупоумием, в сторону депутатов, именуя их не иначе как предателями», – описывает эти минуты Делдерфилд. Придя в себя, Наполеон первым делом вызвал к себе все находящиеся поблизости воинские части. На следующий день в его распоряжении находилось уже более 36 тысяч солдат, а через два дня их численность возросла до 60 тысяч. Но для атаки Парижа, где находилась 150-тысячная армия союзников, этих войск все же было недостаточно.

Однако смотр войск, проведенный Наполеоном 3 апреля в Фонтенбло, внушил ему уверенность в преданности армии и утвердил в решимости продолжать борьбу. Французский император проехал по всему фронту войск и, остановившись посреди площади, обратился к офицерам и солдатам с речью: «Солдаты! Неприятель, опередив нас на три перехода, овладел Парижем; мы должны изгнать его. Недостойные французы, эмигранты, пощаженные нами, водрузили белое знамя и присоединились к нашим неприятелям. Малодушные! Они будут наказаны за это новое преступление. Поклянемся победить или умереть и заставим уважать трехцветную кокарду, уже двадцать лет носимую нами на поприще славы и чести». Готовые выполнить любой приказ главнокомандующего, солдаты восторженно приветствовали Наполеона громогласными возгласами: «Да здравствует император! На Париж! На Париж!» Французский император лично убедился, что рядовые солдаты и офицеры остались верны своему императору. Воодушевленный осмотром войск, на следующий день Наполеон вызвал к себе маршалов, чтобы обсудить с ними план похода на Париж.

Но неожиданно для себя император столкнулся с совершенно противоположными настроениями. Его ближайшие соратники вовсе не горели желанием сражаться за столицу. Французские маршалы не хотели участвовать в отчаянной и самоубийственной атаке на Париж. Роялисты оказывали на них давление, вынуждая поднять мятеж и перейти на сторону Бурбонов. Некоторые имели семьи в Париже и опасались за жизнь своих родных и близких. Итак, вместо поддержки и понимания, на которые рассчитывал, император получил «бунт маршалов», потребовавших от него «ради спасения Франции» прекращения борьбы и отречения от престола. Впоследствии в своих мемуарах Мармон, вспоминая ход этих событий, объяснил также суть противостояния императора и его маршалов. «31-го я занял позиции в Эссоне, а в ночь с 31 марта на 1 апреля я отправился в Фонтенбло повидаться с императором и обговорить с ним последние события, – писал он. – Наша удачная оборона удостоилась его одобрения. Он приказал мне подготовить ему наградные листы для наиболее храбрых солдат, которые до последнего момента с таким самопожертвованием вели эту чудовищно неравную борьбу. Император понимал свое положение: он был разбит, и ему необходимо было вступать в переговоры. Казалось, что он остановился на том, чтобы собрать остатки своих сил, по возможности увеличить их, не проводя больше никаких операций, и, базируясь на этом, начать переговоры. В тот же день он приехал осмотреть позиции 6-го корпуса.

В это время из Парижа вернулись офицеры, остававшиеся там для сдачи застав союзникам. Это были Дени де Дамремон и Фавье. Они доложили императору о проявлениях радости и восторга, которыми были встречены вражеские войска при вступлении в столицу, а также о заявлении императора Александра о его нежелании вести переговоры. Такой рассказ глубоко огорчил императора и коренным образом поменял ход его мыслей. Мир стал невозможным для него, и он решил продолжать войну всеми средствами. Эта его новая позиция была вынужденной, и он, не смущаясь, изложил ее мне. Но это его решение, основанное и на отчаянии, привело его к крайней сбивчивости мыслей: отдавая мне приказ перейти через Сену и атаковать противника там, где мы уже сражались, он забыл, что у нас на пути лежала Марна, на которой были разрушены все мосты. В целом, начиная с этого момента, меня поразило охватившее его полное расстройство мыслей, занявшее место привычных для него ясности ума и мощи разума. Оставив именно такие распоряжения, он покинул меня. Это был последний раз в моей жизни, когда я видел и слышал его. Дени де Дамремон и Фавье рассказали мне обо всех последних событиях, происходивших в Париже, и обо всех радостных восторгах, их сопровождавших. Получалось, что национальная гордость и чувство благородного патриотизма, такие естественные для французов, уступили место ненависти, которую у всех вызывал Наполеон. Все хотели окончания этой нелепой борьбы, начатой два года назад и сопровождавшейся бедствиями, которых еще не знала история. Спасение виделось лишь в свержении человека, амбиции которого привели к таким огромным бедствиям».

 

Непростое решение герцога Рагузского

Тем временем события в Париже набирали ход. 1 апреля 1814 года было образовано Временное правительство. На следующий день Сенат издал указ об отречении Наполеона от власти, его обвиняли во всех, порой совершенно немыслимых грехах. В тот же день муниципальный совет открыто высказался за династию Бурбонов и призвал маршалов и генералов перейти на сторону короля, взамен пообещав им сохранить чины, титулы и пенсии.

Чтобы выбить опору из-под императора, переманив на сторону Бурбонов костяк французского генералитета, давний враг Наполеона Талейран решил в первую очередь воздействовать на Мармона, являвшегося давним другом и соратником императора. Талейран, как ловкий интриган и дипломат, избрал окольный путь, чтобы переманить герцога Рагузского на свою сторону. Мармону были отправлены письма-призывы от Бурьенна, генерала Дезоля, а также от командующего австрийской армией, князя Шварценберга. Во всех трех посланиях ему предлагали перейти на сторону коалиции, тем самым показав, что не только мирные жители желают прихода Бурбонов, но и армия; такой путь, по словам авторов писем, предотвратит сползание страны к гражданской войне и наконец-то принесет долгожданный мир. Кроме прочего Шварценберг в своем послании обещал пропустить войска Мармона со всеми военными почестями в Нормандию; герцогу Рагузскому было обещано сохранение герцогского титула, а также щедрые награды и почести. Правда, забегая вперед, необходимо заметить, что при заключении договоренностей с союзниками Мармон позаботился также и о Наполеоне. Он получил письменные гарантии, что Наполеону будет сохранена жизнь и свобода в выборе своего местопребывания (на этом моменте мы еще остановимся подробнее).

Итак, 4 апреля 1814 года Наполеон принял решение отказаться от престола в пользу своего трехлетнего сына при регентстве императрицы Марии-Луизы.

В этот день к нему явились маршалы Ней, Удино, Лефевр, Макдональд и Монсей. Там уже находились Бертье и Коленкур. Наполеон начал излагать им свой план похода на Париж, ответом на который стало гробовое молчание. «Что же вы хотите, господа?» – спросил император. «Отречения!» – ответили от имени всех присутствовавших Ней и Удино. Наполеон не стал спорить и быстро подписал акт отречения в пользу своего сына.

Впоследствии Мармон вспоминал об этом так: «4 апреля Наполеон уступил энергичным уговорам двух военачальников, в том числе весьма резким со стороны маршала Нея. Признавая невозможность продолжения борьбы, он отказался от короны в пользу своего сына и назначал полномочными представителями принца Москворецкого, герцога Тарентского и герцога Виченцкого. Они-то и рассказали мне о произошедшем в Фонтенбло. Все это коренным образом изменило положение дел. Я принес много жертв во имя спасения родины, но гораздо большую жертву, чем я, принес Наполеон. Теперь моя миссия была выполнена, и я мог прекратить жертвовать собой. Долг предписывал мне быть с моими товарищами; было бы неправильно продолжать действовать в одиночку.

Перед отъездом из Эссона я объяснил генералам, которым я оставлял командование корпусом (старшему среди них Суаму, а также Компану и Бордессулю), причины своего отъезда. При этом я пообещал им, что вернусь. В присутствии полномочных представителей императора я дал им приказ, что бы ни происходило, не делать никаких движений до моего возвращения. Затем мы поехали в генеральный штаб принца Шварценберга (4 апреля), чтобы получить там официальное разрешение на поездку в Париж. В разговоре с этим генералом я отказался от начатых переговоров. И я объяснил ему причины. Мои действия имели целью спасение моей страны, и когда меры, принятые совместно с моими товарищами и по соглашению с Наполеоном, стали позволять достичь этой цели, я не мог действовать изолированно. Он прекрасно понял меня».

Для согласования условий отречения к русскому императору Александру I Наполеоном была направлена делегация во главе с министром иностранных дел А. Коленкуром (герцог Виченцский). В ее состав Наполеон включил маршалов Нея и Макдональда, а в последний момент дополнил ее еще и маршалом Мармоном. «Я могу рассчитывать на Мармона. Это один из моих давних адъютантов… У него есть принципы чести. Ни одному из офицеров я не сделал столько, как ему…» – пояснил император свой выбор. Но он сильно заблуждался в отношении своего «давнего адъютанта» и его «принципов чести».

После капитуляции Парижа Мармон оказался перед выбором: следовать ли ему дальше за Наполеоном, утратившим, по его мнению, чувство реальности, полностью обанкротившимся как политик и поставившим Францию на грань катастрофы, или же подчиниться декрету Сената во имя спасения страны от вражеского нашествия, низложившего Наполеона и династию Бонапартов. Маршал посчитал, что дальнейшая борьба не имеет шансов на успех, и решил встать на сторону Сената, который уже плясал под дудку Талейрана. К тому же не стоило сбрасывать со счетов тот факт, что репутация герцога Рагузского в тот момент была высока как никогда. Как пишет Делдерфилд, «Мармон начал видеть себя в роли генерала Монка (Джордж Монк – один из главных деятелей Реставрации династии Стюартов в Англии после смерти Кромвеля; возвел на престол Карла II Стюарта), в роли человека, который, примирив интересы военных и гражданских лиц в уставшей от войны Франции, заслужит рукоплескания соотечественников и благодарность потомков». «Он мысленно видел Францию благоденствующей, – пишет В. Слоон, – благодаря восстановлению мира и общественного порядка, причем вся честь приписывалась исключительно только ему, и повсюду возносились хвалы великодушному его патриотизму. Между тем цель эта могла быть, по его мнению, достигнута не только без всякого ущерба, но даже с соблюдением личной выгоды».

Утром 4 апреля в штаб маршала Мармона прибыл представитель австрийского фельдмаршала князя К. Шварценберга (главнокомандующий главной союзной армией), предложивший маршалу покинуть армию Наполеона и перейти со своим корпусом на сторону союзников. Мармон колебался с ответом, но в конце концов принял это предложение. Вскоре уполномоченные Наполеона, направлявшиеся на переговоры с русским царем, прибыли в штаб 6-го корпуса, чтобы довести до Мармона поручение императора. Герцог Рагузский известил их о своих переговорах с австрийским представителем, но о заключенном с ним соглашении умолчал. Когда возмущенные посланцы Наполеона потребовали от Мармона прервать всякие контакты с врагом, тот пообещал им это и присоединился к делегации. Александр I принял французских посланцев дружелюбно – это была действительно элита Франции. В основном российский император согласился с их предложениями, но окончательное решение отложил на следующий день, чтобы обсудить ситуацию со своими союзниками. В принципе, российский и австрийский императоры не возражали против «воцарения» трехлетнего Наполеона II при регентстве Марии-Луизы. Поддерживал эту линию и австрийский политик Меттерних. Регентство Марии-Луизы должно было усилить австрийские позиции во Франции. К тому же Александр отрицательно относился к Бурбонам. Русский император склонялся в пользу Евгения Богарне, либо Бернадота, или представителя династии Бонапартов.

Утром 5 апреля, перед тем как снова ехать на переговоры с русским императором, министр иностранныйх дел А. Коленкур и военачальники встретились за завтраком у маршала М. Нея. Во время завтрака стало известно, что ночью 6-й корпус Огюста Мармона перешел на сторону противника. В то утро Мармон, войдя в комнату, якобы произнес: «Все потеряно! Я обесчещен! Мой корпус ночью по приказу генерала Сугама перешел к врагу. Я отдал бы руку, чтобы этого не было…» На эти слова Ней гневно воскликнул: «Скажите лучше – голову, и то будет мало!»

Как вскоре выяснилось, генерал Ж. Сугам (Суам), который возглавлял корпус в отсутствие Мармона, сразу же после отъезда своего командира в Париж получил из Главного штаба приказ немедленно присоединиться к основным силам армии. Кроме того, Наполеон прислал офицера, чтобы тот сопроводил Мармона или генерала, его замещающего, к нему в Фонтенбло для обсуждения возможной операции по наступлению на Париж. Генерал Сугам решил, что император узнал о тайном соглашении командования корпуса с союзниками и хочет арестовать или расстрелять предателей. Тогда с согласия других генералов армии ночью 5 апреля Сугам перевел 6-й корпус за линию расположения союзных войск и сдал его врагу. Ничего не подозревавшие солдаты и офицеры корпуса не знали о предательстве, полагая, что приближаются к вражеским войскам, чтобы атаковать их. К тому же ходили слухи об отречении императора. Только одна дивизия Люготта отказалась выполнить приказ Сугама и перейти к Версалю.

Только с рассветом солдаты и офицеры поняли, что преданы своими изменившими воинскому долгу генералами, но уже ничего не могли поделать. Корпус со всех сторон был окружен кольцом австрийских войск. По утверждениям некоторых исследователей, получив известие о поступке генерала Сугама, Мармон сразу же покинул особняк Нея. Представители императора больше его не видели. Когда позднее они встретились с Александром I, то их ждал уже иной прием. У русского императора был новый сильный аргумент: армия не поддерживает Наполеона, корпус Мармона перешел на сторону коалиции. Поэтому теперь союзники отказывались признавать права Бонапартов на трон, и их требование было однозначным – полное и безусловное отречение Наполеона. Прощаясь с Коленкуром, император Александр сказал: «Убедите вашего повелителя в необходимости подчиниться року. Все, что только будет возможно сделать для почета (Наполеону), будет сделано».

Итак, переход корпуса маршала Мармона на сторону союзной армии предопределил исход переговоров. Но был ли он инициирован самим Мармоном? Об этом мы еще расскажем.

6 апреля посланцы вернулись в Фонтенбло и были приняты Наполеоном. По их лицам император сразу понял, что произошло, но потребовал полного отчета.

Выслушав его, Бонапарт подписал акт отречения от престола. «Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон есть единственное препятствие к установлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от трона Франции и трона Италии, потому что нет такой личной жертвы, даже жертвы самой жизнью, которую он не был бы готов принести в интересах Франции», – говорилось в документе, подписанном Наполеоном. Бывшему властелину Франции предоставили в пожизненное владение остров Эльбу у итальянского побережья, ему также сохранили титул императора и выделили личную охрану в несколько сотен человек. 20 апреля в парадном дворе Белой Лошади дворца Фонтенбло произошло знаменитое прощание императора-полководца со своей старой гвардией. Трогательная сцена этого прощания описана в многочисленных трудах. Поседевшие в боях наполеоновских сражений не могли сдержать слез, когда отъезжала карета их кумира-императора. В целом, армия продолжала любить Наполеона и, отдай он приказ, не раздумывая пошла бы в бой. Корпус маршала Мармона бонапартисты назвали «ротой Иуды». «В течение некоторого времени, – пишет В. Слоон, – Мармону удавалось играть роль героя, но вскоре его тщеславный, пустой характер выказал в истинном свете его поведение. Из титула герцога Рагузского, который носил Мармон, выработалось слово „рагузада“, служившее синонимом измены». Во время суда над маршалом Неем в палате пэров Мармон голосовал за казнь «храбрейшего из храбрых», чем еще больше запятнал себя в глазах как соратников, так и простых французов.

Узнав об измене Мармона, Наполеон сказал: «Мармон нанес мне последний удар».

Что же касается самого маршала Мармона, то, как пишет Делдерфилд: «Герцог Рагузский, очевидно, был в ужасе от сложившейся ситуации – в попытке защитить династию он ее фактически предал». Между тем известно, что уже вечером 6 апреля курсы акций Французского банка резко подскочили почти вдвое – котировавшиеся неделю назад в 520–550 франков, они поднялись до 920–980 франков. «Такого огромного скачка на бирже не было уже многие годы, – пишет Манфред. – Некоторые ловкачи заработали за один день миллионы. Среди них был и герцог Рагузский – маршал Мармон». Таким образом, можно с уверенностью сказать, что Мармон извлекал прямую выгоду из сложившейся ситуации, хотя очевидно, что она не являлась его прямой целью.

Действительно, сложно предположить, что только лишь прямой собственной выгодой руководствовался боевой офицер, маршал армии, решившись на такой серьезный шаг, как капитуляция столицы. Хотя сам Мармон впоследствии объяснял свой поступок только одним – благом народа и Франции. В своих мемуарах он писал: «В сложившихся обстоятельствах первое, что нужно было делать, это сохранять перемирие, чтобы дать политикам возможность урегулировать нашу участь. Для достижения этого нужно было вступать в переговоры с иностранцами. Это было мучительно, но необходимо. Истина заключалась в следующем: общественное мнение считало Наполеона единственным препятствием к спасению страны. Я уже говорил, что его военные силы, сократившиеся до нуля, не могли больше восстановиться, так как регулярный рекрутский набор стал невозможным.

Можно понять, что творилось внутри меня. Но перед тем, как окончательно принять решение, необходимо было выслушать мнения моих генералов. Все генералы, находившиеся под моим командованием, собрались у меня, и я передал им последние новости из Парижа. Мнение было единогласным. Было решено признать временное правительство и присоединиться к нему во имя спасения Франции».

Между тем большинство исследователей считают, что основная причина кроется в другом. Так, например, Л. Бежин в книге «Смерть и воскресение царя Александра» пишет следующее: «…столица капитулировала, чему способствовало не только предательство Талейрана, но и измена маршала Мармона: он вступил в переговоры с союзниками и отвел свой корпус, сдал позиции. Почему? Да потому, что уже становилось ясно, на чьей стороне перевес, не только численный, но и моральный, и что рано или поздно Наполеон падет. Вот и следовало подумать о своем будущем, о своем положении при новой власти, выслужиться перед ней, заручиться поддержкой. Ну и так далее, логика простая, хотя эти побуждения могли облекаться и в иные словесные одежды. Измена Мармона… вот я пишу это имя и невольно думаю: а ведь сколько раз оно писалось до меня во множестве книг, соединенное с тем же самым словом – измена… Поистине бедный Мармон! На что он себя обрек! Впрочем, это не мои слова, это слова Наполеона, произнесенные им в Фонтенбло, уже после отречения, во время долгой ночной беседы с его ближайшим помощником Коленкуром: „Несчастный не знает, что его ждет. Его имя опозорено“. Пророческие слова! Да, предал Талейран, но ведь он дипломат, привыкший лукавить, хитрить, интриговать в салонах и гостиных, обводить вокруг пальца – ему положено… А Мармон – военный, человек присяги, ему не подобает, не к лицу. Поэтому и столь знаменательные слова можно поменять местами: измена Талейрана и предательство Мармона; так, наверное, точнее. Все-таки Талейран не дьявол, а Мармон не Иуда. Оба – люди, оба зависели от обстоятельств и оба оправдывали себя тем, что любят Францию и все делают ради ее блага и спасения».

Историк Б. Фролов считает мотивом, побудившим Мармона принять решение о капитуляции Парижа, вынуждая тем самым Наполеона отречься от трона, многочисленные накопившиеся обиды, которые затаил маршал на своего благодетеля-императора. В своей книге «Военные противники России» историк дает следующее объяснение: «Новая знать, которую создал Наполеон, – это было, прежде всего, скопище недовольных и обиженных. Почти у каждого представителя этого нового сословия был какой-то свой личный счет к императору. Все эти принцы, князья, герцоги, графы, бароны и прочие, пока еще не удостоенные титулов, но жаждущие получить их, в своем абсолютном большинстве находившиеся до революции если не на самом социальном дне, то очень близко к нему, считали себя в чем-то обиженными Наполеоном. Можно было подумать, наблюдая все это, что он у каждого из них что-то отнял. Дух конформизма постепенно овладевал умами всей наполеоновской номенклатуры, в том числе и военной. Начинающим стареть маршалам и генералам хотелось уже комфортной и спокойной жизни. Но неугомонный император, поглощенный планами новых походов и завоеваний, не давал им такой жизни и впредь не обещал. И вот вся эта постоянно чем-то недовольная, брюзжащая, но вместе с тем не лишенная чванливости, целиком поглощенная нескончаемыми распрями, а также заботами о своих доходах, новых владениях и наградах, чуждая каких-либо высоких идеалов новая имперская знать, по мысли Наполеона, должна была стать опорой его империи. Опасное и роковое заблуждение!

Эти ложные постулаты привели Наполеона к большому политическому просчету с катастрофическими для него последствиями. Как только вся эта публика поняла, что ничего больше от Наполеона она получить уже не сможет и, более того, из-за него может и потерять все ранее приобретенное, то сразу же отвернулась от него и стала подыскивать себе нового хозяина, который бы гарантировал ей stаtus-quo (статус-кво).

Причина такого положения крылась прежде всего в том, что по мере своего превращения в диктатора, обладающего неограниченной властью, Наполеон все больше отрывался от реальной действительности, переставал четко ее видеть и ясно понимать. Создавалось впечатление, что какой-то неумолимый рок постепенно зашоривал ему глаза и ограничивал кругозор. Он жил, ослепленный своим могуществом, наивно полагая, что силы штыка достаточно для преодоления всех возникающих на его пути препятствий. Патриотизм, идейная убежденность, высокие моральные принципы и другие категории того же порядка, не подлежащие подсчету ни в миллионах франков, ни в количестве пушек и дивизий, имели для него сугубо абстрактное значение. В начале своей полководческой карьеры Наполеон оценивал обстановку и смотрел на вещи более трезво, правильно учитывал влияние различных факторов в практической деятельности, прекрасно понимая их значение, благодаря чему во многом и достигал своих ошеломительных успехов. Но со временем все это было предано забвению и отброшено».

Далее Б. Фролов указывал на то, что «некоторые из высших военачальников были обижены на императора, считая, что он недооценивает их боевые заслуги». «Среди них находился и Мармон. Хотя при его довольно скромных заслугах как военачальника высшего ранга он был вознагражден Наполеоном более чем достаточно. При том, что маршальское звание Мармона являлось никогда не отработанным им авансом. В общепринятом понимании его боевые заслуги никак не тянули на это высшее воинское звание. Но непомерное честолюбие мешало ему трезво оценивать свою роль и место в высшем эшелоне французского генералитета. Насколько сильно было задето самолюбие Мармона, когда он оказался обойденным при первом производстве 18 генералов в маршалы Франции! Правда, справедливости ради следует признать, что претензии Мармона тогда не были такими уж необоснованными. Боевые заслуги того же Бессьера или Даву, а также некоторых других генералов, получивших маршальские звания в 1804 году, были на тот момент ничуть не выше заслуг Мармона. Но эти военачальники в той или иной мере оправдали выбор Наполеона, сделанный императором тогда в их пользу, кто-то из них впоследствии проявил полководческий талант, как, например, Ланн или Даву, другие прославили свои имена блистательными подвигами на полях сражений, как это сделали Ней или Мюрат. Но Мармону все это удалось в значительно меньшей мере. Недоволен Мармон был и тем, что Наполеон недооценил его заслуги при перевороте 18 брюмера. Но и здесь наш персонаж, надо признать, явно переоценивал свою роль в этом перевороте, где был далеко не ключевой фигурой, а лишь одним из второстепенных деятелей, будучи помощником генерала Ж. Макдональда».

 

Так был ли маршал Мармон предателем Наполеона?

«Изменник», «палач», «предатель»… так окрестили маршала Мармона соотечественники, разом перечеркнув и забыв все его воинские заслуги и боевые подвиги. Вполне вероятно, что Огюст Мармон, как и некоторые другие наполеоновские маршалы, ярким полководческим талантом не обладал. Во всяком случае он со всей очевидностью доказал это в Испании в 1811–1812 годах, когда возглавлял там португальскую армию. Да и его маршальский жезл, полученный за самое заурядное, не имевшее особого значения сражение, многие современники считали не более чем щедрым подарком, который Наполеон преподнес своему старому соратнику на радостях от одержанной победы над Австрией. Тем не менее отказать в военных дарованиях Мармону нельзя. Он был способным дивизионным генералом, смелым и отважным воином, долгие годы доблестно сражавшимся с многочисленными врагами Франции сначала под революционными знаменами, а затем – под императорскими орлами. Его неординарные в тактическом масштабе военные дарования в наибольшей степени раскрылись в рядах республиканской армии. Мармон обладал также неплохими административными способностями, которые он проявил, управляя в течение нескольких лет Иллирийскими провинциями. Однако все эти достоинства маршала были напрочь забыты соотечественниками, когда весной 1814 года он сдал противнику Париж и перешел со своим корпусом на сторону врага.

Не спасли Огюста Мармона и достижения – для своего народа Огюст Мармон стал подлым изменником, который не заслуживал ни малейшего прощения. Прилепившийся к маршалу ярлык «предатель» перечеркнул для потомков все его заслуги и заставил забыть, что при всех его недостатках это был неординарный человек, который с самых юных дней и до глубокой старости отличался необыкновенными дарованиями, ясностью ума и наблюдательностью. Не случайно Стендаль в книге «Жизнь Наполеона» написал о Мармоне так: «Не защита им Парижа и не его капитуляция в Париже являются тем, что заслуживает особого внимания, а последующие его действия, благодаря которым его имя будет известно отдаленному потомству».

Между тем в исторической литературе широко распространено мнение, что именно измена маршала Мармона повлекла за собой отречение Наполеона в 1814 году. Это суждение поддерживает, например, такой видный исследователь наполеоновских войн, как Дэвид Чандлер, который пишет: «Пришли новости из Парижа, что Мармон открыто перешел на сторону врагов, взяв с собой своих солдат. Это было последним ударом. У Наполеона осталась одна последняя карта: примирившись с мыслью о своем отречении, он попытался обеспечить наследование престола своему сыну».

Однако не все исследователи наполеоновской эпохи безоговорочно клеймят Мармона как предателя, полагая, что прежде чем обвинять человека в столь серьезном деянии, необходимо досконально разобраться, что же на самом деле происходило в драматичные дни марта-апреля 1814 года. Российский историк С. Ю. Нечаев в своей книге «Десять загадок наполеоновского сфинкса» пишет по этому поводу: «Не трудно догадаться, что это ставшее распространенным мнение проистекает от самого Наполеона, неоднократно обвинявшего Мармона в измене и в 1814 году, и в своем знаменитом обращении к народу Франции, сделанном 1 марта 1815 года в бухте Жуан. В этом обращении Наполеон утверждал, что в ходе кампании 1814 года на территории Франции ему сопутствовал успех, что армии союзников были обескровлены и отрезаны от источников снабжения, что они непременно нашли бы свою могилу на бескрайних французских просторах, если бы не „предательство герцога Рагузского, сдавшего врагу столицу и дезорганизовавшего армию“. Это предательство, согласно Наполеону, „изменило судьбу войны“. Это высочайшее мнение было тут же с готовностью подхвачено и начало тиражироваться историками, обрастая при этом многочисленными деталями и нюансами».

Так или иначе, а вопрос о том, был ли маршал Мармон главным виновником наполеоновской катастрофы 1814 года, до сих пор является спорным. Некоторые исследователи утверждают, что падение Парижа было предрешено. О настроениях, царивших в Париже весной 1814 года, сам Мармон писал следующее: «Жители Парижа, в частности, мечтали о падении Наполеона: об этом свидетельствует их полное безразличие в то время, как мы сражались под его стенами. Настоящий бой шел на высотах Бельвиля и на правом берегу канала. Так вот, ни одна рота национальной гвардии не пришла нас поддержать. Даже посты полиции, стоявшие на заставах для задержания беглецов, сами разбежались при первых выстрелах противника». Что касается договоренности о сдаче Парижа союзной армии, Мармон утверждает, что Жозеф Бонапарт, бывший его непосредственным начальником, давал ему право вступать в переговоры с противником.

Эта версия находит свое подтверждение и у Виллиана Слоона, который пишет, что «Жозеф, именем императора, уполномочил Мармона вступить в переговоры», а также что у Мармона «имелись положительные инструкции спасти во что бы то ни стало Париж от разграбления». Но узна5ем, что об этом написал сам Огюст Мармон на страницах своих «Мемуаров», опубликованных в 1857 году: «Мы находились под командованием Жозефа, представителя императора. Он поручил мне оборону Парижа от Марны до высот Бельвиля и Роменвиля. Мортье была поручена линия обороны, шедшая от этих высот до Сены, – писал бывший французский военачальник. – Мои войска, поставленные ночью в Сен-Мандэ и Шарентоне, насчитывали всего 2500 человек пехоты и 800 человек кавалерии. Несколько часов я объезжал местность, на которой мне предстояло сражаться, ведь когда я бывал здесь раньше, мне и в голову не приходили мысли о возможных военных действиях. Затем я вернулся в Париж, но так и не смог связаться с Жозефом Бонапартом. Военного министра мне удалось застать только в десять часов вечера. Генерал Компан, вышедший из Сезана 25 марта в день сражения при Фер-Шампенуазе, к подходу противника находился в Мо. Он взорвал мост в этом городе и получил небольшие подкрепления; его силы увеличились до пяти тысяч человек. Отойдя к Пантену, 29 марта он поступил под мое начальство. Таким образом, у меня стало около 7500 пехотинцев, принадлежащих остаткам семидесяти различных батальонов, и 1500 кавалеристов, а противостоять мне предстояло целой армии, насчитывавшей более 50 000 человек. Я понял важность позиции у Роменвиля, но генерал Компан, отступая, не занял ее, и я не знал, успел ли противник обосноваться там. Ночью я выслал туда разведку из Сан-Мандэ. Офицер, руководивший разведкой, не поехал туда, но доложил мне, будто он видел своими глазами, что противника там еще нет. Впрочем, эта ошибка, это настоящее военное преступление, имело положительный результат и частично стало причиной продолжительности этой памятной обороны, несмотря на огромную диспропорцию в численности войск. Это произошло потому, что я начал наступление, и это придало обороне совсем другой характер. Благодаря этому ложному донесению, я вышел из Шарентона с 1200 пехотинцами, орудиями и кавалерией и рано утром уже был на месте, но оказалось, что противник уже стоял там. Немедленно в лесу, окружавшем замок, начался бой. Противник, удивленный нашей неожиданной атакой, которую он принял за подход основных сил Наполеона, воспринял все с большой осторожностью и начал обороняться. К тому же нам удалось воспользоваться преимуществами позиции и удачно расставленной артиллерией. События развивались с переменным успехом примерно до одиннадцати часов; но затем противник, сделав усилие на своем левом фланге, опрокинул мой правый фланг, и я вынужден был отступить к Бельвилю. Там мои войска сконцентрировались и стали способны оборонять улицы, сходившиеся в этом месте.

Чуть позже, то есть около полудня, я получил от короля Жозефа разрешение на ведение переговоров о сдаче Парижа иностранцам. 30 марта он писал: „Если господа маршал герцог Рагузский и маршал герцог Тревизский не смогут держаться, они уполномочиваются войти в переговоры с князем Шварценбергом и русским императором, находящимися перед ними“».

Из этого очень важного заявления Огюста Мармона следует, что ответственность за капитуляцию должны были взять на себя еще как минимум два человека – Жозеф Бонапарт и маршал герцог Тревизский. Но почему же этих людей никто не упрекает в предательстве и оставлении Парижа? Это один из вопросов, который современные защитники Мармона задают его многочисленным обвинителям. Впрочем, вопрос этот скорее риторический и вряд ли на него когда-либо последует ответ.

Сам Мармон в конце своей жизни скрупулезно задокументировал те трагические события, которые произошли в Париже весной 1814 года. В частности, он дал подробный анализ сражению в столице, которое, по его мнению, впоследствии стало поводом для домыслов и фальсификаций. «Наше положение частично восстановилось, и я отправил полковника Фавье сказать Жозефу, что дела еще не так плохи, и я надеюсь продолжить оборону до наступления ночи. Но полковник не нашел короля на Монмартре. Оказалось, что он уже уехал в Сен-Клу и Версаль, увезя с собой военного министра и всю свою свиту, хотя никакая опасность ему лично не угрожала, – писал бывший военачальник. – Противник с яростью атаковал мою новую позицию. Шесть раз мы теряли, но семь раз вновь захватывали важные пункты на нашем фронте, в том числе башни Брюйерского парка. Генерал Компан слева от Бельвиля с таким же успехом отбивал все атаки, направленные на Пантен. Наконец, противник, информированный пленными о нашей малой численности, понял, что у нас нет никакой возможности для серьезной атаки, и начал разворачивать огромные силы. С высот Бельвиля можно было видеть новые прекрасные колонны, двигавшиеся на все наши позиции и переходившие через канал в направлении Монмартра. Похоже, нас собирались атаковать со всех сторон одновременно. Было уже три с половиной часа: наступил момент воспользоваться разрешением капитулировать, данным мне около полудня. Я отправил трех офицеров в качестве парламентеров. Один из них был очень известен – это Шарль де ля Бедуайер. Его лошадь была убита, трубач тоже убит, и он не смог пересечь фронт противника. Только адъютанту генерала Лагранжа удалось это сделать.

Тем временем я решил проверить, что происходит на левом фланге в Бельвиле. Но стоило мне сделать несколько шагов по большой улице, как я наткнулся на мощную колонну русских. Нельзя было терять ни секунды: любое промедление было бы для нас роковым. В подобном узком дефиле невозможно было оценить всю нашу слабость, и я атаковал, встав во главе горстки солдат вместе с генералами Пельпором и Мейнадье. Первый из них получил ранение в грудь, но, к счастью, не погиб. Подо мной пала лошадь, а вся моя одежда оказалась изрешеченной пулями. Голова вражеской колонны повернула назад.

В этот момент адъютант, ездивший парламентером, вернулся назад в сопровождении графа Паара, адъютанта князя Шварценберга, и полковника Орлова, адъютанта русского императора. Огонь был прекращен. Было договорено, что войска отойдут на свои позиции и будут предприняты меры для эвакуации столицы. Таков анализ хода этого сражения за Париж, которое впоследствии стало объектом столь одиозной клеветы. Это был шестьдесят седьмой бой моего корпуса, начиная с 1 января, то есть со дня открытия кампании; шестьдесят седьмой бой за девяносто дней, причем в условиях, когда я вынужден был сам со шпагой в руке три раза ходить в атаки во главе моих слабых войск. Понятно, с каким постоянным напряжением сил, с какими маршами в самую ужасную погоду, с какой беспримерной усталостью и, наконец, с какими все возрастающими опасностями была связана эта борьба в таком неравенстве сил, придавшем нашему имени славу и величие».

Таким образом, как полагают некоторые из современных исследователей, положение Мармона в Париже больше достойно сочувствия, нежели осуждения. Силы его армии и войска противника были катастрофически не равны, французские солдаты и офицеры измучены постоянными сражениями и переходами. В таких условиях сопротивление было практически бесполезным и только способствовало уничтожению французской столицы. К тому же Наполеон с главными силами армии находился далеко, и ждать помощи было просто неоткуда. Можно ли в подобных условиях предложить вариант более достойный, чем тот, который выбрал Мармон? Задавая этот же вопрос в своей книге «Десять загадок наполеоновского сфинкса», С. Нечаев предлагает высказаться на этот счет самому маршалу Мармону, в мемуарах которого мы читаем: «Я много лет был связан с Наполеоном, и все эти изматывавшие его несчастья вновь стали пробуждать во мне ту самую старую привязанность, которая раньше всегда перевешивала все остальные чувства. Однако, переживая за свою страну и будучи в состоянии повлиять на ее положение, я чувствовал потребность спасти ее от полного разрушения. Для человека чести легко выполнять свой долг, когда все понятно и предписано, но как трудно жить во времена, когда невольно задаешь себе вопрос: а в чем, собственно, состоит этот долг? В тот момент были именно такие времена! Я видел крах Наполеона, моего друга, моего благодетеля, и крах этот был неизбежен, так как все средства обороны оказались исчерпанными. Если бы этот крах оказался отсрочен еще на несколько дней, не повлекло ли бы это за собой развал всей страны, при том, что, избавившись от Наполеона и веря на слово декларациям союзных правителей, можно было вынудить их сдержать данное слово? А если бы военные действия были возобновлены, не освободило ли бы это их от данных обещаний? И все эти действия Сената, единственного органа, представлявшего волю общества, не были ли они единственным средством для спасения страны от полного крушения? И долг добропорядочного гражданина, какова бы ни была его позиция, не состоял ли он в том, чтобы к этому немедленно присоединиться, дабы достичь окончательного результата? Было очевидно, что только сила могла одолеть личное сопротивление Наполеона. Так нужно ли было продолжать оставаться преданным ему в ущерб самой Франции? Как бы ни был глубок мой личный интерес к Наполеону, я не мог не признать его вину перед Францией. Он один создал эту пропасть, поглощавшую нас. И сколько же усилий теперь требовалось, чтобы помешать падению туда! Я испытывал глубоко личное чувство, что я достаточно выполнил свой долг в этой кампании, что я более, чем кто-либо из моих друзей, заплатил в этих страшных обстоятельствах. Это были небывалые усилия, и не оплатил ли я ими все счета Наполеона, не перевыполнил ли своих задач и обязательств перед ним?»

Как известно, многие историки ставили Мармону в вину тот факт, что он начал переговоры с генералом Шварценбергом о переходе на сторону коалиции. Альберт Манфред, в частности, излагает следующую версию событий: «У герцога Рагузского было крайне смущенное лицо. Не без труда он рассказал, что в то же утро 4-го к нему явился посланец князя Шварценберга, предложившего покинуть армию Наполеона и перейти со своими войсками на сторону коалиции. Мармон принял это предложение. Коленкур и Макдональд, сдерживая свои чувства, спросили, подписано ли уже соглашение со Шварценбергом. Мармон это отрицал. Как выяснилось позже, он лгал; он уже совершил акт предательства. Он был в большом смущении. Но он обещал Коленкуру и Макдональду по их предложению уведомить Шварценберга, что его намерения изменились. В присутствии посланцев Наполеона, как рассказывает Коленкур, он дал распоряжения своим генералам не двигаться с места, пока ведутся переговоры. Изменнический акт Мармона вызвал негодование маршалов; но он готов был исправить свой поступок, и в критических обстоятельствах это представлялось главным». Но ведь, как уже не раз отмечалось, разрешение на начало переговоров с Шварценбергом Мармону дал Жозеф Бонапарт! К тому же, как утверждал сам маршал впоследствии, он отказался от договоренностей с Шварценбергом почти сразу. «…мы поехали в генеральный штаб принца Шварценберга (4 апреля), чтобы получить там официальное разрешение на поездку в Париж. В разговоре с этим генералом я отказался от начатых переговоров. И я объяснил ему причины. Мои действия имели целью спасение моей страны, и когда меры, принятые совместно с моими товарищами и по соглашению с Наполеоном, позволили достичь этой цели, я не мог действовать изолированно. Он прекрасно понял меня», – писал в своих мемуарах Мармон.

Таким образом, сам Мармон утверждает, что прекратил начатые и незавершенные переговоры с Шварценбергом, и, как пишет Б. Фролов, «…остается только определиться, верить ему в этом или нет. Во всяком случае, тот же Манфред не утруждает себя доказательствами лжи Мармона, ограничиваясь расплывчатой формулировкой „как выяснилось позже“. В пользу Мармона также говорит тот факт, что во время начатых переговоров маршал требовал от Шварценберга гарантий сохранения армии со всем ее оружием, багажом и боеприпасами, а также гарантий сохранения жизни и свободы Наполеона. Известно письмо, которое Мармон отправил Шварценбергу в ночь с 3-го на 4 апреля 1814 года, в котором говорил, что „готов покинуть со своими войсками армию императора Наполеона при условии предоставления письменных гарантий“».

Как видим, забота о спасении армии, а также желание получить гарантии сохранения жизни императору весьма сложно вписываются в образ подлого Мармона-предателя. «Почему же Мармон вел речь о сохранении армии, ведь ей, казалось бы, уже ничего не угрожало? Все объясняется тем, что Мармон знал, что император, движимый безумными амбициями, собирался 5 апреля начать штурм Парижа, а это означало бы бессмысленное уничтожение остатков армии и самой столицы. А до 5 апреля оставался всего один день. Почему он требовал письменных гарантий для Наполеона? – пишет С. Нечаев. – Не потому ли, что просто был порядочным и все еще преданным ему человеком, очень скоро ставшим преданным им? Заметим, что Мармон не обговаривал никаких личных благ для себя лично. Он думал только о Франции, об армии и о Наполеоне. Весьма странная позиция для изменника родины, не правда ли?»

Значительным и весьма спорным является вопрос и о так называемом переходе 6-го корпуса на сторону союзников, а также о той роли, которую сыграл в этом деле Мармон.

Рональд Делдерфилд характеризует это событие следующим образом: «Переход в отсутствие Мармона шестого корпуса на сторону врага – еще одна загадка в истории этой бурной недели. Даже если допустить, что вины Мармона в том нет, человеком, ответственным за шаг, уничтоживший последние шансы на согласие царя на регентство, остается генерал Суам, временно командовавший войсками Мармона в Эссоне. Вполне возможно, что он действовал по собственной инициативе, вопреки приказам своего начальника. Возможно, однако малоправдоподобно». Впрочем, для Виллиана Слоона, по версии которого главным виновником также выступает генерал Суам, объяснение очевидно: «Из Фонтенбло прибыл ординарец с приказанием Суаму явиться к императору по делам службы. Нечистая совесть рисовала воображению этого генерала всяческие ужасы, а когда затем приехал адъютант Наполеона Гурго и потребовал с Суамом свидания, генерал этот тотчас же предположил, что его непременно арестуют, и страшно испугался. Созвав других, столь же скомпрометированных генералов, он рассказал им о своих опасениях. Немедленно же войска были поставлены в ружье. Около полуночи им отдано было приказание идти вперед».

Аналогичной версии придерживается и Рональд Делдерфилд. Он пишет: «Столкнувшись с вероятностью скорого трибунала и даже расстрела, если посольство Наполеона увенчается успехом, Суам и четыре его товарища-офицера ожидали исхода с понятным нетерпением. Когда из Фонтенбло один за другим прибыли несколько курьеров, требуя немедленного появления Мармона или его заместителя в императорском штабе, беспокойство сменилось паникой. Собрав дивизионных командиров, Суам предложил им действовать сообща и без малейшего промедления. Они должны были выступить в Версаль, тем самым выполнив первый пункт соглашения Мармона с врагом». Что же произошло на самом деле, разобраться сложно. Более того, теперь уже не только трудно, но и не представляется возможным с достаточной точностью сказать о том, действовал ли генерал Ж. Суам по собственной инициативе, вопреки приказам своего начальника, или все его действия были согласованы с Мармоном. Ясно одно – безапелляционно обвинять в этом Мармона, вероятно, все же не следует.

Между тем и сам Мармон позднее утверждал, что перед тем как передать командование, своим подчиненным он отдал приказ самостоятельно ничего не предпринимать. Вот как он говорил об этом: «Перед отъездом из Эссона я объяснил генералам, которым я оставлял командование корпусом (старшему среди них Суаму, а также Компану и Бордессулю), причины своего отъезда. При этом я пообещал им, что вернусь. В присутствии полномочных представителей императора я дал им приказ, что бы ни происходило, не делать никаких движений до моего возвращения». Более того, еще в 1815 году он счел своим долгом ответить на обвинения, объектом которых стал, и официально пояснил следующее: «Генералы двинули войска к Версалю 5 апреля в четыре часа утра, испугавшись за собственную безопасность, угрозу которой они почувствовали после появления нескольких офицеров генерального штаба, прибывших из Фонтенбло 4-го вечером. Действие было произведено, и оно стало непоправимым». В качестве доказательства своей невиновности Мармон привел следующее письмо генерала Бордессуля, написанное в Версале 5 апреля 1814 года: «Господин полковник Фавье должен был сказать Вашему Превосходительству о мотивах, толкнувших нас на осуществление движения, которое мы решили предпринять до возвращения господ принца Москворецкого, герцогов Тарентского и Виченцкого. Мы прибыли всем корпусом полностью. Все без исключения последовали за нами с сознанием того, что мы делаем; при этом мы оповестили войска об этом до начала марша. Теперь, монсеньор, чтобы успокоить офицеров относительно их судьбы, нужно, чтобы временное правительство срочно обратилось к корпусу с заявлением о том, на что он может рассчитывать; без этого можно опасаться, что он не разойдется. Все господа генералы находятся с нами за исключением господина Люкотта. Этот милый господин донес на нас императору». Итак, генерал Бордессуль сообщает Мармону о прибытии корпуса в Версаль. Можно допустить, что характер этого письма свидетельствует о том, что маршал ничего не знал о происходящем в корпусе.

О том, как разворачивались события после выдвижения 6-го корпуса, Огюст Мармон пишет следующее: «Как я говорил в 1815 году, действие было непоправимым. Тем более что с генералом противника не было заключено никакого соглашения. Напротив, я объявил о прекращении начатых переговоров. Таким образом, войска оказались выставленными на милость иностранцев, причем не только ушедшие, но и оставшиеся с императором и лишившиеся прикрытия. Я поехал в Версаль, чтобы провести смотр войск и попытаться объяснить им обстоятельства, в которых они оказались, но не успел я тронуться в путь, как мне сообщили о вспыхнувшем большом восстании. Солдаты кричали, что их предали. Генералы бежали, а войска двинулись на соединение с Наполеоном. Я решил, что должен восстановить дисциплину и спасти их. Ускорив свое движение, я достиг Версальской заставы, где нашел всех генералов; корпус же шел сам по себе в направлении Рамбуйе. Генерал Компан закричал:

– Берегитесь, господин маршал, солдаты встретят вас выстрелами!

– Господа, вы вольны остаться, – ответил я, – если вам так хочется. Что касается меня, то мое решение принято. Через час я либо погибну, либо заставлю их признать мою власть.

Когда я догнал колонну, я увидел много пьяных солдат. Этим нужно было время, чтобы прийти в себя. Я приказал войскам остановиться, а офицерам собраться побригадно слева от колонн. Приказ был выполнен, я спешился и вошел в первую группу офицеров, которая стояла на моем пути. Я говорил эмоционально, с жаром и воодушевлением. Затем в других группах офицеров я повторял то же самое, поручая им передавать мои слова солдатам. В конце концов, корпус взялся за оружие и закричал: „Да здравствует маршал, да здравствует герцог Рагузский!“ Затем он двинулся в район Манта, где я предписал ему разбить лагерь».

Анализируя эти события, С. Нечаев пишет: «…И зачем Мармону вообще было рисковать жизнью и мчаться навстречу взбунтовавшемуся корпусу? Что-то не очень похоже на поведение изменника, которому вполне логичнее было бы избегать встречи со своими обманутыми и возмущенными солдатами и офицерами (как это, кстати, сделали генерал Суам и его сообщники). О каком бунте может идти речь? Почему солдаты кричали, что их предали? Виллиан Слоон, оставаясь верным своей версии генеральской измены, дает следующее объяснение: „Их, однако, уверили, будто к утру они вступят с этими самыми австрийцами в бой, от которого должно зависеть спасение империи. Поверив этому ложному заявлению, солдаты успокоились. Прибыв, наконец, в Версаль и узнав истину, они взбунтовались. Тогда явился маршал Мармон, которому и удалось их застращать и убедить в необходимости примириться с тем, чего нельзя уже изменить“. Ему вторит Рональд Делдерфилд: „Сперва рядовые думали, что им предстоит бой с врагом, но скоро оказалось, что это предположение нелепо, поскольку они прошли между двумя корпусами русской и баварской кавалерии, которая внимательно следила за ними, но не нападала. После рассвета по рядам разнеслась весть о том, что шестой корпус идет сдаваться, и колонны смешались. Рядовые и младшие офицеры были в ярости. К тому времени как корпус дошел до Версаля, в нем разразился открытый бунт и генералам грозили петлей“.

Все совершенно логично, но опять же никак не доказывает вины Мармона, который, по словам Рональда Делдерфилда, „очертя голову примчался из Парижа“ и речь которого „погасила бунт“. Очень важным моментом в опровержении версии о предательстве Мармона является еще и тот факт, что никто из его генералов открыто не обвинил в этом маршала ни сразу после событий, ни позже, ни даже во время Ста дней, когда это стало просто выгодным. Даже генерал Люкотт, не пожелавший идти на Версаль и обвиненный генералом Бордессулем в доносительстве (вспомним: „Этот милый господин донес на нас императору“), даже он на самом деле не предупредил Наполеона о готовящейся измене, хотя, казалось бы, должен был сделать это. Он с остатками своей дивизии укрепился в Корбей-Эссон. Его сказанные при этом слова: „Храбрые никогда не дезертируют; они должны умирать на своем посту“ – были преданы широкой огласке только 7 апреля. Но даже он ни словом не упрекнул ни в чем маршала Мармона».

Между тем, как мы уже знаем, вся вина за произошедшее была возложена на Мармона. Страдавший из-за многочисленных обвинений в свой адрес, бывший военачальник, естественно, пытался на них ответить. В частности, 1 апреля 1815 года в ответ на Жуанское обращение Наполеона он написал: «Ужасное обвинение сделано мне перед лицом всей Европы, и каким бы ни был характер пристрастия и неправдоподобия, содержащихся в нем, моя честь заставляет меня ответить. Это не оправдание, я в нем не нуждаюсь: это правдивое изложение фактов, которое позволит каждому оценить мое поведение. Меня обвиняют в сдаче врагам Парижа, хотя оборона этого города была предметом всеобщего удивления. С жалкими остатками войск я сражался против объединенных сил союзных армий; в течение восьми часов я сопротивлялся на наспех подготовленных позициях, где всякая оборона была невозможна, с восемью тысячами солдат против сорока пяти тысяч; и этот военный подвиг, такой славный для тех, кто принимал в нем участие, осмеливаются назвать предательством! Обвиняя меня, император хотел спасти свою славу, мнение о своих талантах и честь солдат. Ради чести солдат ничего не нужно было делать: она никогда еще не проявлялась так блестяще, как в эту кампанию; но что касается его лично, то он не сможет обмануть ни одного беспристрастного человека, ибо невозможно никак оправдать череду действий, ознаменовавших собой последние годы его владычества. Он обвиняет меня в предательстве! Но я хочу спросить, какова же цена за это? Я с презрением отбрасываю все те отличия, данные мне, которые были даны всей армии. Но имел ли я какие-то особые привязанности к роду Бурбонов? И откуда они могли быть у меня, если я появился на свет лишь немногим раньше того, как они закончили управлять Францией?.. На чем же основаны мои действия? На горячей любви к родине, которая всю мою жизнь поглощала мое сердце и все мои мысли. Я хотел спасти Францию от разрушения; я хотел сберечь ее от махинаций, которые могли привести ее к разорению; махинаций, являвшихся плодами странных иллюзий и гордыни, часто возникавших в Испании, России и Германии, которые могли привести к ужасной катастрофе… Он говорит, что враги оказались отрезанными от ресурсов, и меня обвиняет в том, что я спас их. Это я – их спаситель, я – всегда сражавшийся против них с такой энергией и постоянством, я – уже связавший свое имя с главнейшими успехами этой кампании и уже защищавший Париж в боях при Мо и Лизи! Признаем же, что тот, кто так помог иностранцам в их операциях и сделал бесполезной самоотверженность стольких хороших солдат и офицеров, это на самом деле тот, кто с тремя сотнями тысяч человек решил завоевать всю Европу от Вислы до Каттаро и Эбро, в то время как на защиту Франции оставил лишь сорок тысяч солдат, собранных впопыхах… Я служил императору Наполеону с рвением, постоянством и самоотверженностью в течение всей своей жизни, и я отдалился от него только ради спасения Франции, когда один лишь шаг отделял ее от бездны, им же открытой. Я не считался ни с какими жертвами, когда речь шла о славе или спасении моей страны, хотя порой это было тяжело и мучительно больно! Кто еще больше меня игнорировал личные интересы и был движим одной лишь главной целью? Кто заплатил за это большими страданиями, опасностями и лишениями? Кто показал в своей жизни больше бескорыстия, чем я? Моя жизнь чиста, это жизнь доброго гражданина, а ее хотят запятнать позором! Нет, столько непрерывных лет чести отметают это обвинение так, что те, чье мнение чего-то стоит, откажутся в это поверить…»

 

Жизнь после падения империи

После падения империи для бывших боевых соратников Наполеона наступили спокойные времена, о которых они так давно мечтали. Больше не надо было «ездить на войну», вести опостылевшую походно-боевую кочевую жизнь и подвергать себя опасностям. Теперь можно было в полной мере наслаждаться мирной жизнью, пользоваться всеми ее благами, заслуженными тяжелым многолетним трудом, купаться в лучах своей боевой славы. Если кто-то из них и опасался за прочность своего положения при новом режиме, то действительность 1-й Реставрации Бурбонов приятно удивила даже скептиков, превзойдя их самые радужные ожидания. Почти все маршалы были приняты при дворе и удостоены самых высших наград, званий и должностей.

Сохранил все свои чины и титулы, присоединив к ним звание пэра Франции и должность почетного шефа элитной роты королевских телохранителей с присвоением чина капитана королевской гвардии, и Огюст Мармон. Те, кто называл Мармона предателем, еще больше заклеймили его позором, назвав Иудой, продавшимся за тридцать сребреников. Между тем все их аргументы, свидетельствующие о том, что Бурбоны «озолотили» подлеца Мармона, уже в наши дни оспаривает С. Ю. Нечаев. На страницах своей книги он, в частности, пишет: «Звание пэра Франции в 1814 году не было чем-то из ряда вон выходящим. Пэрами стали маршалы Бертье, Келлерманн, Лефевр, Макдональд, Монсей, Мортье, Ней, Периньон, Сен-Сир, Серрьрье, Сюше и Удино, то есть практически все.

Теперь – должность капитана королевских телохранителей. Было ли это назначение чем-то выдающимся, выделявшим Мармона среди прочих маршалов за его особые заслуги перед Бурбонами? Конечно же не было. Точно таким же капитаном 5-й роты телохранителей короля стал маршал Бертье. Не менее престижные военные назначения получили после отречения Наполеона и многие другие маршалы. Виктор, в частности, стал губернатором 2-го военного округа, Мортье – губернатором 16-го военного округа, Ней – губернатором 6-го военного округа, Ожеро – губернатором 19-го военного округа, Сюше – губернатором 5-го военного округа. 60-летний маршал Периньон стал председателем комиссии по аттестации офицеров, а совсем уже старик Келлерманн – королевским комиссаром в 3-м военном округе. Из приведенного перечня „почестей Бурбонов“ видно, что Мармон был отмечен за свое „предательство“ не только не больше других, оставшихся „верными“ императору, но и даже меньше».

Но и те почести и блага, которыми располагал Мармон, обеспечивали ему более чем безбедную жизнь. Но главное – теперь служба маршала выгодно отличалась от прежней, прежде всего своим комфортом и спокойствием. Он стал часто бывать в своем роскошном поместье Шатильон, куда раньше наведывался лишь наездами. Огорчало Мармона, как, впрочем, и других героев минувших войн, лишь одно – уровень их доходов все же существенно сократился, так как «ренту победителей», собираемую ранее с пол-Европы, теперь им выплачивать перестали, а королевская казна оказалась намного беднее императорской. Но накопленных богатств военачальникам и без того хватало; созданные им условия существования, а также престижные и необременительные должности во многом компенсировали досадные издержки.

Размеренная и сытая жизнь Мармона на некоторое время прервалась 1 марта 1815 года, когда в бухте Жуан на юге Франции высадился бежавший с острова Эльба Наполеон. 1 марта 1815 года после высадки во Франции в своей прокламации к армии Наполеон писал: «Мы были побеждены из-за двух человек: Ожеро и Мармона. Оба они перешли на сторону врага, предав наши лавры, свою страну, своего сюзерена и благодетеля». Триумфальное шествие Наполеона по стране развивалось стремительно. Все высланные Бурбонами против него войска перешли на его сторону. В те мартовские дни на цоколе Вандомской колонны в Париже даже появился вывешенный бонапартистами плакат такого содержания: «Король, брат мой! Не посылай мне больше войск. Их у меня уже достаточно!» Во время «Ста дней» Наполеона маршал Мармон остался верен Бурбонам, да другого выхода у него и не было. Бежавший из Парижа король назначил его командиром отряда гвардии, сопровождавшего Людовика XVIII до самого Гента (Бельгия), а затем вернувшегося во Францию. Прибыв в Гент, Мармон вскоре под предлогом лечения своих старых ран уехал на Ахенские минеральные воды, где и находился до 2-й Реставрации Бурбонов. Как и другие маршалы, не пожелавшие вновь встать под знамена Наполеона во время «Ста дней», он решил не ввязываться в вооруженную борьбу ни на чьей стороне, предпочитая остаться в стороне.

Во время «Ста дней» специальным приказом военного министра, выполнявшего, безусловно, волю Наполеона, Мармон был вычеркнут из списка маршалов Франции (10 апреля 1815 года), а его поместья и все другое имущество конфискованы. Вернувшись во Францию после 2-й Реставрации Бурбонов, Мармон продолжает служить им верой и правдой. В 1817 году по приказу короля он подавляет народное восстание в Лионе и Дижоне, после чего некоторое время занимает пост военного министра. Его заслуги перед Бурбонами не остались незамеченными. В августе 1815 года он был произведен в генералы королевской гвардии, в 1816-м награжден командорским крестом ордена Св. Людовика, в 1817-м назначен государственным министром, в 1820-м удостоен Большого креста ордена Св. Людовика (высший военный знак отличия в королевской Франции), а в 1825-м – ордена Св. Духа. В 1826 году в ранге личного представителя короля Франции, сопровождаемый многочисленной блестящей свитой, Мармон прибыл в Россию на коронацию Николая I и был награжден русским орденом Св. Андрея Первозванного. С 1821-го по 1830 год он командовал войсками 1-го военного округа в Париже, в 1828-м был назначен членом Высшего военного совета.

Бурными событиями для всей Франции и для Огюста Мармона в частности ознаменовался 1830 год – год окончательного свержения династии Бурбонов. Когда в Париже вновь вспыхнули народные восстания, король Карл X, сменивший в 1825 году Людовика XVIII, приказал Мармону, занимавшему в то время должность губернатора Парижа, навести в городе порядок. Маршал воспринял этот приказ с явным неудовольствием: он не верил в успех порученного ему дела, а потому долго колебался и не мог найти решения, чтобы справиться с поставленной задачей. Он откровенно тянул время, запрашивая у короля очередные полномочия и инструкции. Однако хорошо известно, что бездействие или проявление нерешительности в экстремальной обстановке заканчивается для военачальника поражением. Так произошло и с маршалом Мармоном. Упустив ценное время, он, наконец, отдал войскам приказ приступить к активным действиям по подавлению восстания. Но перешедшие в наступление войска встретили упорное сопротивление восставших, оборонявшихся на баррикадах. В разных частях Парижа завязались ожесточенные бои, повлекшие множество жертв. Исход борьбы был еще далеко не ясен, когда вдруг один из армейских полков перешел на сторону восставших. Вскоре его примеру последовали еще несколько частей. Опасаясь, что и остальные войска выйдут из повиновения и перейдут на сторону восставшего народа, Мармон вынужден был отдать приказ о выводе их из города. Революция в Париже победила. Как выразился американский историк Б. Д. Хэдли, в течение этих трех ужасных дней Мармон «действовал либо как дурак, либо как сумасшедший».

Карл X, не желая брать на себя ответственность за действия маршала Мармона, отстранил его от командования. Известно, что взбешенный поражением герцог Ангулемский, сын короля, обвинил Мармона в измене, в гневе прокричав ему прямо в лицо: «Так вы изменяете нам, как изменили ему?!» С момента измены Мармона Наполеону прошло 16 лет, но напоминание об этом привело военачальника в ярость. Впрочем, ответ маршала сиятельному принцу был достоин вопроса: «Да, но без той измены вы бы не царствовали». Отвечая дерзостью на хамство герцога Ангулемского, Мармон уже знал, что он ничем не рискует. Власть Карла X ничто не могло спасти – бразды правления фактически находились в руках созданного победителями Временного правительства. 2 августа 1830 года под давлением набирающей силу революции король Карл X отрекся от престола и навсегда покинул Францию, бежав в Англию. Июльская революция 1830 года завершилась свержением Бурбонов. На смену им пришла Орлеанская династия. Новое правительство Франции лишило Мармона звания маршала Франции. Ненавистный всем Мармон вынужден был спасаться бегством за границу. В дороге маршала терзали сомнения и муки совести. В письме другу, датированном 6 августа, он пишет, осуждая себя: «Вы когда-либо видели что-либо подобное, как это? Вести борьбу против своих же сограждан… Это дело делает меня полностью несчастным? А будущее! Это несправедливое мнение по отношению ко мне! Мое единственное убежище – моя совесть. Я сопровождаю короля в Шербур; когда он окажется в безопасности – моя миссия будет закончена. Я покину Францию, пока не увижу, что будущее уготовило мне».

Впрочем, разжалованный на родине маршал был благосклонно принят австрийскими властями и поселился в Вене, где был воспитателем герцога де Райхштадта, сына Наполеона. Все последующие годы, вплоть до своей кончины, Мармон провел в эмиграции. Он много путешествовал по Англии, Испании, России, Турции, Египту и ряду других стран, пока наконец, уже глубоким стариком, окончательно не осел в Венеции.

Во второй половине своей жизни Огюст Мармон проявил себя как военный писатель. Его перу принадлежит объемный военно-теоретический труд «Сущность военных учреждений», опубликованный в середине 40-х годов XIX века в Париже, а также 8-томные мемуары («Memoires de duc de Rаguese». раris, 1856. Vol. 1–8), вышедшие в свет уже после его смерти. В своих мемуарах Мармон попытался дать ответ на вопрос, почему он предал Наполеона Бонапарта, хотя искренне любил этого человека, как он уверяет читателя. На закате жизни престарелый маршал предпринял отчаянную попытку оправдаться перед потомками и хоть как-то улучшить свой крайне непривлекательный образ в их глазах. Мармон достиг немалых успехов и в эпистолярном жанре, написав путевые записки о своих многочисленных путешествиях. На писательском поприще он проявил незаурядные способности, оставив после себя довольно обширное литературное наследство.

Жил Огюст Мармон в одиночестве, ведь его семейная жизнь не сложилась. Еще в 1798 году, перед отправлением в Египетский поход, он женился на 18-летней дочери швейцарского банкира Гортензии Перрего. Однако этот брак оказался несчастливым. Капризная и избалованная особа мало подходила в спутницы жизни бравому генералу. Непонимание, переросшее затем в напряженность отношений между супругами, с годами нарастало. Генерал почти все время был на войне, а молодая генеральша жила своей жизнью. Детей, которые хоть как-то могли бы скрепить этот хрупкий союз, у них не было. К 1812 году семья практически распалась, а спустя еще 2 года супруги окончательно расстались, посчитав невозможным дальнейшее сосуществование под одной крышей. Оба они, каждый в своем одиночестве, прожили еще почти 40 лет. Госпожа Мармон пережила своего мужа на 3 года.

Бывший маршал Франции скончался на 78-м году жизни от апоплексического удара (инсульта). Его похороны прошли очень скромно, почти незаметно, без каких-либо официальных почестей. Он был последним из наполеоновских маршалов, завершивших свой жизненный путь. Ему довелось надолго пережить свою историческую эпоху, ставшую в глазах пришедших ей на смену поколений уже легендой. Впоследствии прах Мармона был перезахоронен во Франции.

Наполеон до конца своих дней не простил своему давнему другу и соратнику предательства. Обида и горечь слышны в каждом его слове, сказанном о Мармоне после отречения: «Он был чуть ли не самым посредственным из генералов; я его поддержал, защитил против всех, потому что верил в его честь. Взращенный в моем лагере, питаясь в моем доме, осыпанный милостями, богатствами, став одним из самых заметных людей Франции, имея столь высокий титул, в своем честолюбии он возмечтал еще более возвыситься; он забыл, под чьим флагом получил все свои награды, под чьей крышей провел свою молодость; он забыл, что всеми почестями обязан престижу той национальной кокарды, которую теперь попирает ногами, украсив себя знаком предателей, с которыми боролся в течение двадцати пяти лет!»

Будучи на острове Святой Елены, ссыльный император скажет доктору О’Мира, что, «несмотря на оккупацию Парижа союзниками, он все же добился бы своего, если бы не предательство Мармона, и вытеснил бы союзников из Франции». И говоря, в частности, о герцоге Рагузском, заметил: «Мармон будет объектом отвращения со стороны потомков. Пока Франция существует, имя Мармона всегда будет упоминаться с содроганием. Он чувствует это, и в настоящий момент он самый несчастный человек на свете. Он не сможет простить самого себя, и он завершит свою жизнь, как Иуда». Кто из них был прав – обвиненный в измене маршал или его великий обвинитель – скорее всего рассудит Вечность.